Пугачев

НА ЯИКЕ

Атамана яицкого войска Бородина казаки не выбирали, как это водилось раньше; в атаманское достоинство его возвела военная коллегия. Типичный представитель казацких верхов, ставленник петербургского правительства, Бородин очень мало считался с интересами яицких низов. Атаманство он всячески старался превратить в выгодную, доходную статью для себя и своих ставленников — старшин.

Яицкие старшины — люди очень состоятельные, некоторые из них владели косяками лошадей по несколько сот голов. Они скупали рыбу по низким ценам у бедных казаков и с большим барышом перепродавали ее приезжим купцам, нанимали, снаряжали и эксплоатировали ватаги рыболовов.

«Яик — золотое донышко, с серебряной покрышечкой», — пели казаки. Казацкая песня подчеркивала, что яицкая рыбная ловля была доходным делом, считалась тогда едва ли не лучшей в России. Рыбная ловля была основным промыслом казаков. Было время — казаки свободно распоряжались водами Яика. Но к середине XVIII века эта пора кончилась. Казна наложила свою тяжелую руку на рыбные яицкие места, об явила промысел казенной монополией. Такой же казенной монополией была об’явлена и соль — необходимейший продукт в рыбном хозяйстве.

В 1752 году яицкое войско взяло у казны на откуп рыбные промыслы по Яику, продажу соленой рыбы, сбор с таможен и вина. Сбор откупных денег с казаков поручили атаману Андрею Бородину. С группой старшин он энергично взялся за дело.

Целых три года не отчитывался Бородин в собранных им суммах, которые значительно превышали требуемые для уплаты в казну. Мало того, он удерживал жалованье казаков, уверяя, что собранных денег нехватает для расплаты с казной. Не выдавал хлебного и денежного жалованья, определял своих родственников в старшины, раздавал родственникам-неказакам разрешения на право рыбной ловли. Протестующих атаман наказывал плетьми. «Лихоимство же и бедных притеснение тех властей обыкновенное было упражнение», — свидетельствует современная Бородину запись. Бородин не ограничивался самоуправством над казаками: он притеснял и разорял также киргизов.

Проделки Бородина и старшин возмутили казаков. Они отказались платить пошлины до тех пор, пока атаман не отчитается в собранных суммах. Войсковой круг отказывался слушать распоряжения Бородина, казаки называли атамана вором, а приговоры войсковой канцелярии — воровскими.

Обе стороны пожаловались в военную коллегию.

В 1762 году из Петербурга прибыла на Яик правительственная комиссия. Ловкий Бородин подкупил ее: он собрал с казаков в пользу главы комиссии огромное количество рыбы, икры, сена. Взятки подействовали. Комиссия приняла сторону атаманской партии, обвинила во всех неурядицах необузданную казацкую вольницу и утвердила Бородина в атаманском чине. Казаки пожаловались на действия комиссии правительству. Была послана новая комиссия. Бородина сместили с должности. Но хотя казаки добивались своего законного права — самим выбирать атамана, комиссия назначила временным атаманом майора Новокрещенова, командира присланной в Яицкий городок команды. Поверенных от казаков наказали палками, отправили в ссылку или в Гурьев-городок на службу вне очереди.

Старшины продолжали хозяйничать, недовольных и жалобщиков попрежнему ждали плети. Снова полетели жалобы в Петербург. Оттуда прислали третью комиссию, во главе с генерал-майором Череповым. Генерал прибыл с военной командой и с указом о беспрекословном повиновении казаков начальству. Он решил принять крутые меры. Черепов выдвинул своих кандидатов в атаманы. Казаки не согласились, наметили своих. Тогда генерал приказал собрать круг и окружил собравшихся драгунами. Видя драгун, казаки остановились в отдалении. Черепов скомандовал драгунам открыть огонь. Толпа упала на землю. Драгуны начали стрелять, но не по людям, а вверх. Взбешенные Черепов и Новокрещенов скомандовали стрелять по казакам. Большинство драгун и на этот раз выстрелили в небо, только некоторые обратили свои ружья против толпы. Три человека были убиты, шесть ранены. Собравшихся не сразу отпустили по домам, а продержали на лютом морозе с утра до ночи. Дело происходило зимой 1765 года.

А из военной коллегии шли на Яик указ за указом с требованием беспрекословного повиновения начальству. Новая правительственная комиссия решила кончить раздоры. Наиболее спорным был старый вопрос об атамане. Казацкая верхушка выдвинула своих кандидатов, казаки — своих. Старшины отвергли последних: они «люди подлого состояния, не из старшиновских детей». Утвержденный военной коллегией новый атаман Тамбовцев, кандидат обеих сторон, после избрания сразу стал старшинским прислужником.

Подоспел новый конфликт. В начале 1769 года военная коллегия распорядилась выдать яицкому войску патроны вместо прежних привычных пороха и свинца. Казаки резонно увидели в этом новое покушение на их вольности и намерение правительства обратить их в регулярную армейскую часть. Наступая дальше на казацкую самостоятельность, правительство предписало заменить в резервной части войска службу по найму (при которой несколько человек снаряжали одного и платили ему наемную плату) службой по очереди. Казаки настаивали на прежнем порядке службы в резерве.

Во второй половине 1769 года на Яик пришло новое требование — прислать отряд казаков на Кавказскую линию. Старшина согласился с этим приказом, масса отказалась выполнить его. Отряд был набран насильно и отправлен в поход под конвоем особой военной команды. Он дошел до Бударинского форпоста, в восьмидесяти верстах от Яицкого городка, но по дороге часть отряда разбежалась.

В начале следующего года на Яик был прислан указ о наборе команды казаков в формируемый «Московский легион».

На Яике казацкой массе жилось и без того не сладко. Лучшие рыбные угодья и доходы захвачены атаманом. Он и его приспешники производят выгодные торговые операции рыбой, солью, вином. Правительство платило рядовым казакам ничтожное жалованье, да и то оседало в бездонных старшинских карманах. Казаки переносили военные тяготы и проливали свою кровь во славу Российской империи в Польше, Прибалтике, Швеции, в Крыму, на Кубани, в Сибири. Вместо благодарности правительство урезало казацкую самостоятельность, выборы атамана давно превратило в фикцию. Казацкая верхушка отлично спелась с властями, они вместе наседали на низы казачества.

А тут еще какой-то «Московский легион» — новая решительная попытка правительства обратить казаков в солдат и завести «регулярство».

Казачье войско отказалось от службы в легионе, решило возложить эту повинность на старшину.

Боясь потерять всякий авторитет, Тамбовцев решил ходатайствовать об отмене указа. Он мотивировал между прочим, и тем, что «ежели оная легионная команда отсель возьмется и здешние азиатские народы о том сведают… тогда де корпус войска яицкого может умалиться, они из-за того могут всегда во всех местах чинить нападение и приключать людям разорение, а вашего императорского величества высокому интересу ущерб».^{55} Но военная коллегия настаивала на выполнении указа, согласившись только, чтобы набираемые в легион казаки не брили бороды.

Несмотря на категорические требования Тамбовцева, несмотря на то, что упорствующее войско не допускалось к рыбной ловле, казаки заявляли: мы желаем служить по прежнему казацкому обыкновению, а не по штату.

Шум, крики, брань, драки стояли на кругах. По распоряжению Тамбовцева наиболее энергичных противников легионной службы ловили, секли без пощады, рассаживали по амбарам. Товарищи отбивали их и вместе с ними уходили в степь.

Наконец, Тамбовцев приказал хватать кого попало для сформирования легионной команды. Это еще больше усилило волнения. Казаки отказывались ехать на рыбную ловлю, не выходили на сенокосы: твердо решили добиться восстановления своих прав. Несмотря на противодействие Тамбовцева, казацкая депутация подала жалобу самой императрице. Двусмысленное решение царицы не удовлетворило делегатов. Вызванные в военную коллегию выслушать царский указ, они отказались принять данную им на имя войска грамоту и заявили, что не поедут обратно, пока их требования не будут удовлетворены полностью. Граф Чернышев приказал арестовать всех находившихся в столице яицких делегатов.

Екатерина II боялась довести дело до всеобщего взрыва. Она распорядилась уволить казаков «вовсе от легионной команды, куда их вперед не наряжать» Одновременно на Яик была послана следственная комиссия. Действия ее никак не удовлетворяли казаков.

В марте 1771 года пришло царское повеление с посылке 500 яицких казаков в Кизляр и указ военной коллегии о направлении всего яицкого войска в погоню за убежавшими от российского колонизаторского хищничества калмыками. Казаки отказались от выполнения обоих распоряжений. Они требовали удаления и оштрафования старшин и выдачи жалования за пять лет.

Снова отправилась в Петербург казачья депутация. Выборный от депутации Кирпичников явился президенту военной коллегии Чернышеву, чтобы через него подать челобитную императрице. Сиятельный граф прошения не принял и так толкнул ногу Кирпичникова, что тот упал. Депутаты испугались. Они разбрелись по тайным квартирам, не сообщая своих адресов даже друг другу. Наконец, удалось подать челобитную императрице. Военная коллегия распорядилась «изыскивать их [депутатов] и на квартирах не держать, яко сущих злодеев». Депутаты сняли с себя казацкие костюмы, переоделись в обыкновенное платье. Почти полгода бродили они по сумрачной столице, ожидая царского решения Они изголодались, обносились. Шестеро из них были пойманы, арестованы, биты плетьми. Им сбрили бороды, остригли волосы и отправили в армию.

Императрице было подано второе прошение, по экземпляру которого получил каждый из посланцев на случай ареста товарищей. «Мы бесчасные, всеподданнейшие рабы, говорилось в прошении, — не только не имеем удовольствия, но несем бесчеловечное мучение от атамана Петра Тамбовцева и его товарищей старшин… Не только пришли в упадок, но в самую нищету; ей-ей до того доведены, что мы не в состоянии продолжать вашей императорской службы… по недостатку нашему на пропитание и на прочую оправу, заниманием в великих долгах себя находим».^{56}

Екатерина назначила новую следственную комиссию во главе с генерал-майором фон Траубенбергом. Человек нрава решительного и крутого, он сразу принялся за усмирение непокорных. Для начала он высек плетьми семерых казаков — наиболее энергичных противников посылки команды в Кизляр, приказал обрить им бороды и под конвоем отправить в Оренбург для определения в регулярную службу. В степи на конвой напал отряд казаков и отбил шесть арестованных.

Девятого января 1772 года из Петербурга вернулся в Яицкий городок депутат Кирпичников. Его встречала огромная толпа казаков, с женами и детьми. Кирпичников рассказал об оказанной казакам в столице «встрече», о полном неуспехе челобитной. Он пригрозил старшине и комиссии «воинским отпором», чтобы добиться удовлетворения казачьих требований.

Траубенберг отправил к Кирпичникову старшину с приказанием явиться в войсковую канцелярию. Кирпичников прогнал посланца. Тогда Траубенберг послал тридцать казаков, чтобы привести буйного депутата в канцелярию. Их не пустили в дом. Они начали ломиться в двери. На шум сбежалась толпа Произошла свалка. Двоих казаков старшинской стороны захватили в плен и бросили в «студеный погреб». Было арестовано и заковано в кандалы и несколько казаков-«бунтовщиков». По улицам ходили пикеты, отовсюду стекались на центральную Толкачеву улицу волнующиеся, негодующие группы.

Прошло несколько тревожных дней. Наступило утро 13 января 1772 года. Толкачева улица полна народа — казаки, женщины, дети, старики. Одни вооружены ружьями, другие палками, иные на конях, но большинство пешком.

Траубенберг расставил в разных местах пушки, за ними солдат. Приказал зажечь фитили.

Казаки отправили к нему Шигаева — будущего ближайшего помощника Пугачева — с просьбой удовлетворить их требования. Траубенберг, желая выиграть время, ответил Шигаеву, что ходатайство будет удовлетворено дней через десять. Напрасно Шигаев просил о немедленном положительном ответе, напрасно грозил он кровопролитием…

Получив отрицательный ответ, казаки отслужили молебен и присягой обязали всех действовать единодушно.

Переговоры возобновлялись несколько раз, но безрезультатно. Атмосфера накалилась до последней степени. Вызвавшись переговорить с комиссией в последний раз, Шигаев пошел вперед. За ним вдоль стен, опасаясь итти посередине улицы, двигался народ. Вдруг раздался пушечный выстрел, за ним другой, третий. Это генерал Траубенберг приказал открыть военные действия.

Толпа бросилась вперед. Казаки быстро овладели пушками, повернули их против команды Траубенберга, многих солдат и послушных ему казаков перебили. Казаки наступали с разных сторон, беспрерывно стреляя из ружей. Плотину ненависти и долготерпения прорвало. Траубенберга зарубили саблями. Члена правительственной комиссии Дурново ранили в руку, голову, спину, били дубьем и посадили в тюрьму. Избили, изранили многих старшин. Только вмешательство Шигаева спасло Дурново и старшину Мартемьяна Бородина от смерти.

Весь день бушевали полные мести казаки: ходили по старшинским домам, отбирали деньги, уничтожали дела комиссии. Трупы убитых офицеров выставили на позорище на двух дровнях у собора. Попам запретили хоронить убитых старшин, и зарыли тела их в поле. Через несколько дней по приговору круга наиболее ненавистные враги казачества были казнены; старшин заставили присягнуть в верности войску и просить прощения.

Жестокая кара ждала «бунтовщиков». Оренбургский губернатор Рейнсдорп отправил в Яицкий городок карательные войска. Из Москвы на Яик послали генерала Фреймана с ротой пехоты.

Дело принимало слишком серьезный характер: на карту был поставлен самый «престиж» центральной власти. И правительство Екатерины II решило отказаться от прежней политики полумер. Надо было по его мнению, разрубить затягивающийся узел, и оно решило полностью уничтожить казацкие вольности: ликвидировать чины войскового атамана и старшин, упразднить войсковую канцелярию, разделить всех казаков на полки, которые подчинить оренбургскому войсковому начальству. Екатерина II поручила Рейнсдорпу потребовать от войска выдачи «зачинщиков бунта». Казаки отказались сделать это, говоря, что все они в одинаковой мере виноваты перед государыней.

Войско яицкое готовилось к отпору. В Яицкий городок привезли большое количество пороха, сюда же собрались казаки из соседних форпостов. В степь, навстречу Фрейману, выступили значительные силы казаков в полном вооружении с пушками.

Переговоры с Фрейманом, в которых главным представителем войска выступил Афанасий Перфильев, в будущем виднейший сподвижник Пугачева, ни к чему не привели: Фрейман категорически настаивал на выдаче зачинщиков. Казаки решили дать вооруженный отпор.

Третьего июня 1772 года у реки Ембулатовки завязалось сражение.

Несмотря на энергичное сопротивление, Фрейман оттеснил казаков и двинулся к Яицкому городку. Тогда у казаков созрело решение бежать в Пран или Хиву. Население собирало свои пожитки и выезжало с родных мест. Тысячи семейств покинули свои дома и расположились в степи, под открытым небом.

Седьмого июня Фрейман вступил в Яицкий городок. Вокруг города расставили пикеты, на площади расположились солдаты; по городу днем и ночью раз’езжали караулы.

Власть перешла к комендантской канцелярии, заменившей упраздненную войсковую канцелярию. Комендантом стал полковник Симонов, его помощниками. — старшины Мартемьян Бородин и Мостовщиков. Казачий круг об’являлся уничтоженным, бить в набат запрещалось навсегда. Яицкий городок опустел. Часть населения выехала, разбежалась, другая арестована и отправлена в Оренбург, в тюрьмах которого уже нехватало места. Арестованных пришлось рассадить по лавкам гостиного и менового дворов, по гауптвахтам, подвергнуть допросам «с пристрастием».

Такова была обстановка, когда Пугачев появился в Яицком городке. Всюду разговоры о Траубенберге, Фреймане, недавних бурных событиях. Ждали массовых репрессий. Рядовое казачество поняло, что от царского правительства ничего хорошего ждать нельзя, что оно заодно с зажиточной казацкой верхушкой. И тогда в массе стало созревать решение отказаться от прежних бесполезных челобитий властям, перейти к другому, типично крестьянскому способу протеста — бежать. Тысячи семей уже пустились в путь. Фрейман преградил им дорогу. Надо пробиться силой. Надо найти человека, который повел бы беглецов за собой, указал бы им путь.

Друг другу передавали слухи о появившемся в Царицыне избавителе Петре III-Богомолове. Судьба его была окутана таинственностью, с ним связывали много надежд. Пугачев сразу почувствовал, сколько социального негодования скопилось на Яике.

Однажды Пьянов спросил Пугачева — правда ли, что в Царицыне появился какой-то царь. Пугачев насторожился. Беседа на эту тема пришлась ему как нельзя более кстати. Он ответил, что это правда, что царя Петра Федоровича в Царицыне поймали, но он бежал. Помолчали. Пугачев решил не упускать случая и продолжать начатую раньше агитацию за уход с Яика.

— Как вам, яицким казакам, не стыдно, — с жаром говорил он Пьянову, — что вы терпите такое притеснение в ваших привилегиях.

— Что же делать? — покорно ответил Пьянов, — так видно тому и быть.

Пугачев начал рассказывать о возможности ухода в Турцию, о том, что он и турецкий паша обеспечат это достаточными средствами.

— Что ты подлинно за человек? — спросил недоверчиво настроенный Пьянов.^{57}

Этот вопрос был последним толчком, после которого смутные и неясные мысли Пугачева о выступлении под именем царя Петра III приобрели определенные очертания.

— Вот слушай, Денис Степанович, — последовал членораздельный, внушительный и торжественный ответ, — хоть поведаешь ты казакам, хоть не поведаешь, как хочешь, только знай, что я — государь Петр III.

Затем Пугачев рассказал одну из тех фантастических историй, на которые он был такой мастер: как гвардия заключила его, государя, под караул, а капитан Маслов освободил, как он «ходил в Польше, в Цареграде, во Египте, а оттоль пришел к вам на Яик». Пьянов поверил, потому что хотел верить, нужно было верить. Стоит ли выдавать свои сомнения, когда казакам так нужен избавитель.

Пьянов поверил, но «вдаль плодить речь оную запретил, боясь беды». Он пошел к знакомым надежным казакам, авторитетным в народе, рассказал им об об явившемся царе. Те выразили сочувствие «императору» и его планам, посоветовав только подождать до рождества: в настоящее время народ весь вразброде, «а к тому казаки все соберутся и мы поговорим обо всем этом с хорошими людьми».^{58}

Жребий брошен! Беглый, гонимый, травимый казак выступает в роли императора, спасшегося от убийц. Он готов повести за собой все яицкое войско.

Пугачеву только тридцать лет, по жизнь состарила его преждевременно, и ему можно дать лет сорок. Он невысокого роста, у него темнорусые волосы и черная с проседью борода. Широкие плечи и тонкая талия. Острые, «страховитые» глаза. Шрамы на левом виске, шрамы на груди — память о походах, сражениях, болезнях. Он давно уже потерял родной дом, где-то далеко остались жена, дети. Давно уже лишился он пристанища, привык скитаться по большим дорогам, по еле различаемым тропинкам, по болотам. Жизнь бросала его из края в край своей и чужой страны. Но нигде не мог он осесть, зажить вольным человеком на вольной земле. Он скрывался У добрых людей, ускользал от преследователей. Перед ним прошли казаки и солдаты, купцы и крестьяне, чиновники и дворяне, турки и татары, пруссаки и поляки. Он искал воли для себя, для себя одного. Он нигде не нашел ее. Может быть, эта воля придет, если он попытается искать ее вместе с многими другими?

Он назвал себя императором. Чем он хуже других «Петров Третьих»? Правда, у других самозванцев ничего не вышло и кончили они печально. Но, может быть, у него-то и выйдет. Ведь он жил уже под чужими фамилиями, по чужим, фальшивым паспортам. Он выступал уже как атаман станин терских казаков, как богатый купец, поддерживающий связи с самим турецким султаном. Так ли это далеко до всероссийского императора? Самый воздух напоен слухами о народном царе, его ждут. Вот он и явился. Он станет во главе яицких казаков. Может быть, это и есть путь к воле? Это уже не та узенькая тропинка, по которой до сих пор пробирался он к свободе в одиночку, а широкая дорога, которая поведет его и тысячи таких же, как он, казаков к свободной жизни.

Решение Пугачева усиливалось еще тем простым соображением, что в сущности никакого выхода из тупика для него не было. Куда ему итти? Домой являться нельзя. Снова бродить по стране, скрываясь от людей? Кому от этого польза? К тому же долго скрываться не удастся — его поймают, и тогда опять тюрьма, гауптвахта, цепи, кандалы…

Конечно, только человек сильной воли, большой решительности и смелости мог согласиться выступить в роли «императора». Пугачев, не соглашавшийся покорно тянуть лямку подневольного казака, неоднократно уходивший из-под арестов, ускользавший из самых запутанных положений, обладал необходимыми для новой роли качествами.

Но предстояло еще немало испытаний. Неделю пробыл Пугачев в Яицком городке. Он ходил по базару, прислушивался к народной молве: казацкие разговоры только прибавили ему энергии, рождали смелые планы. Но пока, как советовал Пьянов, приходилось ждать. Пугачев сшил себе пестрядинную рубаху, купил несколько кусков холста, а вспомнив, что он еще носит личину рыботорговца, купил несколько сазанов и отправился назад в Мечетную.

По дороге он остановился на Таловом умете. Здесь он поведал Оболяеву — «Ереминой курине» — о результатах пребывания в Яицком городке, увиделся с Григорьем Закладновым. Закладнов успел уже ввести в курс дела казака Никифора Гребнева, тот рассказал обо всем охотившемуся в этих местах будущему виднейшему пугачевцу Чике-Зарубину.

По дороге спутник Пугачева Филиппов отстал — страх обуял его. Пожалев, что впутался в опасное дело, он отправился в Мечетную к управителю и сотскому и выдал им все, что знал о новоявленном Петре III. Пугачев в это время поехал в Малыковку. Вскоре туда прибыли сотский и управительские посланные и арестовали его.

Пугачев решительно отрицал свою вину: ничего он Филиппову не говорил и яицких казаков не подговаривал. Управитель «сек ево батожьем, но однако ж он и из-под батожья ни в чем не признался».^{59} Управитель заметил на теле Пугачева «кнутобойные» следы и потому «выспрашивал, не солдат ли, не барский ли я беглый человек, а между тем все-таки секут немилосердно батогами».^{60} Пугачев не признавался. Не добившись желаемого ответа, управитель заковал подозрительного казака в ручные и ножные кандалы и отправил его в симбирскую Провинциальную канцелярию.

По дороге Пугачев пытался подговорить и подкупить конвойных. То ли конвойные запросили слишком много, то ли у него денег не было, бежать не удалось.

В Симбирске переговоры о взятке возобновились. Речь шла уже о подкупе не только конвойного Попова, доставившего Пугачева в Симбирск, но и подьячего и секретаря. Денег у Пугачева не было, он все ссылался на суммы, якобы хранившиеся у Филарета. Попов запросил Филарета. Игумен денег, конечно, не прислал, и Пугачева направили в Казань. Здесь ему прочитали филипповский донос. Пугачев от всего отпирался. Он говорил, что действительно, будучи пьяным, назвал себя перед Филипповым Петром III, но казаков к побегу не подговаривал.

С самозванством и самозванцами не шутили, особенно с такими, которые действовали среди взбунтовавшихся яицких казаков. Сам казанский губернатор Брандт приехал посмотреть на преступника. Самозванец имел очень жалкий вид. Казалось невероятным, чтобы такой несчастный человек мог выдавать себя за императора всероссийского и поднимать казаков на бунт. Брандт донес в сенат, что «все это произошло от сущего его [Пугачева] невежества»…^{61} и что он не видит необходимости придавать особое значение этому делу. Губернатор предлагал судить казака на основании указов о беглых из Польши и «учинить ему, Пугачеву, наказание кнутом и послать на вечное житье в Сибирь».

Пока решалась его судьба, неугомонный Пугачев принимал меры к новому побегу. Он вспомнил о Щелокове, о котором ему говорил Филарет на Иргизе. Выходец из крепостных крестьян, Щелоков выбился в богатого купца, подрядчика и промышленника. Как и многие купцы, теснимые дворянами, стоявшие далеко от вершин политической власти Щелоков ударился в раскол. Раскольник он был ревностный. Богобоязненный богач, он непрочь был задобрить хмурого раскольничьего бога тем, что с мальчиком посылал несчастным колодникам пироги и калачи, раздавал им милостыню. Щелоков узнал о Пугачеве, о том, что он «содержитца по поклепному делу в кресте и бороде». Щелоков и Пугачев искали встречи. Связью между ними служил щелоковский рассыльный мальчик.

— Пожалуй, мальчик, — сказал ему однажды Пугачев, — скажи, бога ради, штоб Василий Федорович пришол ко мне, и скажи ему про меня, што я донской казак и имею до него нуждицу; пожалуйста, попроси, штоб пожаловал, повидался он со мной^{62}.

При встрече Пугачев умолчал о своем самозванстве, назвал себя преследуемым раскольником, передал поклон от Филарета и его просьбу помочь староверу-казаку. Заверил, что скупиться на взятки не надо, ибо у Филарета лежат его, пугачевские, деньги. Пугачев связался и с другим купцом Хлебниковым, тоже знакомым Филарета, и пытался добиться помощи через него. Одновременно он написал Филарету о присылке денег.

Из этих энергичных попыток ничего не вышло, Филарет с присылкой денег не торопился, купцы Щелоков и Хлебников ограничивались обещаниями и мелкими подачками колоднику. Пугачев не унывал. Его энергия и изворотливость не знали предела, особенно теперь, когда яицкие дела сулили столь заманчивое будущее. Он сидел закованный в ручные и ножные кандалы в «черных тюрьмах» под губернской канцелярией. Кормовых денег не давали, приходилось довольствоваться тем, что приносили не слишком щедрые «добрые люди». На улиц не выпускали. При таком режиме нечего было и думать о побеге.

Пугачев пожаловался, что кандалы очень тяжелы «и обломили ему руки и ноги». Сержант распорядился надеть на него «легинки железы». В них уже можно было ходить. Губернская канцелярия пришла в ветхость, ее начали перестраивать, а колодников перевели из «черных тюрем» на тюремный двор. Здесь было относительно легче, чем в темных, сырых, холодных «черных тюрьмах».

Вскоре Пугачева начали отпускать в сопровождении солдата в город «для прошения милостыни». Он чаще других ходил на Арское поле, куда арестантов гоняли на работы; тюремному начальству он казался послушным, скромным, набожным.

В тюрьме Пугачев познакомился с колодником Парфеном Дружининым. Дружинин знал лучшие времена. В 1772 году он работал целовальником по продаже соли, растратил казенные деньги, за что и попал в острог. Здесь он сблизился с Пугачевым. Частенько колодники присутствовали при порке их товарищей. Наблюдая как-то подобную сцену, Дружинин произнес грустно:

— Што, Пугачев, вот тово и смотри, што и нас так же выведут да пороть станут.

Не склонный к пустопорожней меланхолии Пугачев немедленно сделал практический вывод:

— Ну, как же быть? — ответил он. — чем переменишь? Вить разве отсюдова бежать? — и сразу набросал план побега. — Нас для работы гоняют на Арское поле, так, как туда пойдем, караул за нами невелик, то, сев на судно, да и были таковы.^{63}

Дружинин купил уже лодку, но случая все не представлялось. Тем временем полая вода спала, и плана осуществить не удалось. Но упорство Пугачева, его жажда воли неиссякаемы. Пешком далеко не уйти — нужна лошадь.

— Да, лошадь я куплю — сказал Дружинин. — только, как уйдем, то куда мы денемся?

Это меньше всего смущало Пугачева: он отлично изведал все беглые места.

— Мало места куда бежать! — воскликнул он, — на Яик, на Иргиз, а не то так на Дон. Уж об этом не пекись, найдем дорогу, лишь бы отсюда как выбраться.^{64}

Осталось подговорить караул. Пугачеву понравился в этом смысле один из караульных солдат, украинец. Его недавно определили на службу из числа вывезенных из Польши дезертиров. Человек показался ему «тихой, не так, как русской солдат», и Пугачев, «смеючись», сочувственно спросил:

— Што, служивой, служить ли ты хочешь или на волю бежать хочешь?

— Я б давно бежал, да не знаю куда бежать-та, видишь, стал от своей стороны далеко.

Ясно, что солдат не будет помехой. Лошадь с телегой готовы, солдат готов, осталось бежать. В назначенный день Пугачев и Дружинин отпросились У тюремного офицера к дружининскому знакомому попу. Офицер отправил с колодниками двух солдат, в том числе украинца.

Дружинин послал попа за вином, пивом, медом. Хорошенько напоили незнакомого солдата. Потом вышли. На улице ждала приготовленная лошадь с кибиткой; в качестве ямщика на ней сидел сын Дружинина.

Дружинин невинно спросил сына:

__ Емщик, што возьмешь отвезти в Кремль?

«Ямщик» попросил пять копеек. Сели в кибитку, закрыли ее рогожею и выехали из города.

За городом пьяный солдат очнулся.

— Што, брат, долго едим?

— Видишь, кривою дорогою везут, — смеясь ответил Пугачев.

Солдата выбросили из кибитки на дорогу, «где солдат весьма оробел и стал как изумленный».^{65} Ударили лошадь и ускакали. По дороге Пугачев избавился от остальных попутчиков и направился на Яик, где жили знакомые люди, где ждало большое дело.

Почти через два с половиной месяца посла побега пришел из Петербурга приказ. «Оному Пугачеву за побег ево за границу в Польшу и за утайку, по выходе его оттуда в Россию, о своем названии, а тем больше за говорение им яицкому казаку Пьянову… возмутительных вредных слов… учинить наказание плетьми и послать, как бродягу и привыкшего к праздной, предерской при том жизни, в город Пелым, где употреблять его в казенную работу такую, какая случиться может, за то ему в пропитание по три копейки на день; однако ж накрепко тамо за ним смотреть, чтобы он оттуда утечки учинить не мог».^{66}

Но Пугачев находился уже далеко. Казанский губернатор Брандт принял меры к розыску беглеца. Он был уверен, что казак ушел на Иргиз, жители которого, раскольники, охотно укрывали всяких бродяг и беглых. Брандт приказал местному управителю разведать, не скрываются ли на Иргизе оба беглых и солдат. На Иргизе Пугачева, конечно, не нашли.

Правильнее определили направление побега в Петербурге. Граф Чернышев распорядился искать Пугачева на Дону, «а особливо Яицкого войска в жилищах». Оренбургскому губернатору Рейнсдорпу и донской войсковой канцелярии предписывалось разыскивать Пугачева по хуторам и станицам, поймав, заковать в кандалы и «за особливым конвоем» отправить в Казань.

Беглец скоро об’явился, но в такой обстановке, которая заставляла думать уже не о поимке неуловимого казака, а о спасении основ казавшейся несокрушимой империи.

Не доезжая до Яицкого городка, Пугачев узнал у встречных баб, что без паспорта туда и показываться нельзя. Пришлось повернуть обратно, заехать к Оболяеву — «Ереминой курице». Пугачев ежедневно охотился, беседовал с многими приходящими на охоту казаками, выпытывал о яицких настроениях. Они благоприятствовали пугачевским намерениям.

Пугачев надумал сходить в баню. Совсем не мешало смыть грязь тюремных подвалов, степной пыли. Не мешало и одежду сменить. Пугачев ходил в одной грязной, выпачканной в крови, крестьянской рубашке из толстой холстины, на ногах — худые коты, на голове — колпак из сермяжного сукна.

Истопили баню. Увидев на груди у Пугачева знаки, Оболяев спросил, что это за знаки. Пугачев решил, что Пьянов открыл «Ереминой курице» историю о новоявленном Петре III и ответил, что это Царские знаки. Оболяев усомнился в существовании особых царских знаков, особенно на теле простого казака, он не мог представить себе, что к нему на умет занесло царя. Но Пугачев с жаром начал убеждать «Ёремину курицу» в своем царском достоинстве и довел уметчика до того, что тот начал извиняться и просить «царя не прогневаться на него за простое обхождение». Пугачев милостиво простил недогадливого Оболяева, просил до поры хранить тайну о «Петре III» и обходиться с ним как с простым казаком.

На умете Пугачев открылся и Григорию Закладнову, поручил ему с ездить в Яицкий городок, об’явить надежным людям, что скоро придет царь, избавит их от разорения казачьих старшин и поведет на Кубань.

А в Яицком городке ждали милостивого царя с нетерпением. Он один мог спасти от страшной участи. В конце апреля 1773 года в Оренбурге был получен окончательный приговор над взбунтовавшимися казаками. Приговор требовал: 16 человек наказать кнутом, вырвать им ноздри, выжечь знаки и послать на вечную каторгу в Сибирь, на Нерчинские заводы; 38 человек наказать кнутом, сослать с женами и детьми в Сибирь на поселение, 5 человек — «для смытия пролитой крови» — послать на военную службу без очереди; 25 человек наказать плетьми и распределить по армейским полкам и сибирским гарнизонам. Для покрытия убытков, понесенных во время мятежа атаманами, старшинами, воинскими чинами, взыскать соответствующую сумму «со всех бывших в мятежнической партии». Иначе говоря, все население Яицкого городка должно было ждать наказания. Казнь виновных была произведена на казачьем кругу и произвела на очевидцев гнетущее впечатление. Сто сорок четыре человека, мужчины и женщины, отправились в Сибирь. Раскладка штрафной суммы производилась по указанию старшин так, что вся тяжесть уплаты легла на бедных казаков.

По городку поползли слухи, что на Таловом умете появился государь. Выполняя поручение Пугачева, Закладное поехал в Яицкий городок и ввел нескольких казаков, в курс дела. Группа казаков, во главе с Караваевым, отправилась на оболяевский умет, желая увидеть «царя».

Пугачев, вошедший в роль, принял их с императорским достоинством. Казаки стали перед ним на колени, царь допустил их к руке. Потом они изложили все свои жалобы на старейшинские злоупотребления, на тяжесть военной службы, на принуждение к бритью бород. Казаки заверили Пугачева, что войско примет его с радостью.

— Ну, детушки мои, — воскликнул Пугачев, — соколы ясные, смотрите же, не покиньте вы меня; теперь у вас пеший сизый орел, подправьте сизому орлу крылья; сумею я вас нарядить и разрядить.

— Только не покинь ты нас, надежа-государь, — отвечали казаки кланяясь, — а мы с яицким войском все, что вы не прикажете и не потребуете, сделаем.^{67}

Беседа кончилась тем, что и Пугачев и казаки прослезились.

Оставалось написать указ войску. Но среди собравшихся грамотея не нашлось. Не знал грамоты и Пугачев. Он отпустил казаков и на прощанье поручил им разносить молву о царе осторожно, сообщать о нем только надежным, людям, чтобы не проведала старшинская сторона.

Пугачев немедленно поехал в один из иргизских монастырей искать писаря. Поиски были неудачны: он не только не нашел грамотея, но, опознанный одним из прежних знакомых, еле ушел от погони, скрывшись в дремучем иргизском лесу.

Бросается в глаза, с какой осторожностью подготовлял Пугачев свое выступление. Он разглашает молву о «царе» только самым надежным людям. Он принимает все меры, чтобы зажиточная казацкая верхушка, атаман, старшины не узнали о готовящихся событиях. Он вербует сторонников поодиночке и только таких, в которых он мог быть твердо уверен. Действуя конспиративно, Пугачев не торопится в Яицкий городок, где по улицам сновали войска, хватая всех подозрительных.

Казаки тоже не торопятся валить толпой к новоявленному государю и тщательно выбирают пункт, где бы лучше всего собраться войску. Отвергается сбор на камелях — верстах в двадцати ниже Талового умета: близко проходит большая дорога, по ней двигаются разные люди, шагают войска. Враг слишком скоро узнает о бунте, пресечет его в самом начале. По этой же причине отвергли устье Таловой речки.

Но сбор войска — дело близкого будущего. Пока же расширяются связи между Таловым уметом, где сидел Пугачев, и Яицким городком. Связи эти на-налаживаются пока что тоже с большим отбором и осторожностью. Характерно, что будущий глава пугачевской «военной коллегии» Чика-Зарубин, пользовавшийся славой болтуна, был представлен Пугачеву лишь после категорических настояний и клятвы перед образом, что он не разболтает об «императоре».

Пугачев держался чрезвычайно умело. В дни, предшествовавшие восстанию, Пугачев беседуя пока с немногочисленными верными казаками, неизменно поднимал разговор о горестном казацком житье-бытье. Он рассказывал о бедствиях, которые ему самому пришлось перенести из-за бояр, лишивших его царства, о долголетних странствованиях по разным странам. Кончались эти агитационные разговоры неизменным вопросом: примут ли его казаки, пойдут ли за ним? Простой казак Емельян Пугачев великолепно сознавал всю трудность и опасность задуманного предприятия, пошел на рискованное дело, лишь тщательно выяснив возможные шансы на успех.

Он вел себя очень просто. Не требовал, когда это не нужно было, внешних проявлений почета, не настаивал на низких поклонах, садился запросто рядом с казаками, запросто беседовал с ними. С самого начала самозванства Пугачев подчеркивал свое резкое отличие от прежних царей: «Доселе отцы ваши и деды в Москву и Петербург к монархам езжали, а ныне монарх к вам сам приехал», — говорил он.

Но достаточно было кому-нибудь выразить сомнение в царском достоинстве Пугачева, как он принимал другой, настойчивый и грозный тон. На Таловый умет пришли казаки — Караваев, Шигаев, Мясников и Чика-Зарубип. Караваев потребовал, чтобы «Петр Федорович» показал свои царские знаки. Пугачев в гневе вскричал:

— Раб ты мой, а повелеваешь мною.

Он разорвал ворот рубахи, выставил грудь со следами заживших ран и с такой убеждающей силой заявил, что это царские знаки, что казаки в страхе замолчали.

Впрочем уже первые приверженцы «царя» знали, кто перед ними на самом деле. Чика-Зарубин при первой же встрече с Пугачевым обратил внимание на простое казацкое платье «императора», по-казацки остриженную голову, на казацко-раскольничью бороду. Зарубина не убедили ни доводы Пугачева, ни «царские знаки» на его теле. Чика все допытывал Караваева, «что это за человек, которого они за государя почитают»? «Глупой ты человек, — ответил Караваев, — разве ты не слыхал, что и прежде давно идет молва у нас в: городе, что он государь?». Чика не отставал до тех пор, пока Караваев под строжайшим секретом не сообщил: «Ето не государь, а донской казак, и вместо государя за нас заступит, — нам все равно, лишь быть в добре». Зарубин и не собирался открывать тайну, он решил, «что так тому и быть, ибо всему войсковому народу то было надобно».^{68}

Но Чике и этого мало. В поисках истины он решил дойти до конца — заставить самого Пугачева сбросить маску. Однажды «царь» начал рассказывать историю своих злоключений и странствований. Чика припомнил «всю тягость и налоги от командиров». Пугачев немедленно сделал назидательный, агитационный вывод: «И всегда так бывает: как пастыря не станет, то всегда народ пропадает».

Создалась обстановка, располагавшая к откровенности. Зарубин набрался храбрости и обратился к «царственному» собеседнику с вопросом, поставленным в упор.

— Как, батюшка, скажи сущую правду про себя, точно ли ты государь.

— Точной я вам государь, — гласил ответ.

Зарубин не успокоился:

— Вить нас, батюшка, не сколько теперь, только двоечка, мне вить Караваев рассказал о тебе все точно, какой ты человек… От людей утаишь, а от бога вить не утаишь, ты донской казак… мне в том нужды нет: хоша ты и донской казак, только мы уже за государя тебя приняли, так тому и быть.^{69}

Пугачев открылся. Знание истины о Пугачеве нисколько не помешало Чике-Зарубину занимать в восстании одно из руководящих мест под знаменем человека, о самозванстве которого он был осведомлен с самого начала.

Еще выразительнее отозвался Мясников, когда Чика изложил ему свой разговор с Пугачевым; «Нам какое дело, государь он или нет, мы из грязи сумели сделать князя. Если он не завладеет Московским царством, так мы на Яике сделаем свое царство».

Борьбу казачества должен возглавить царь. Но подлинного казацкого царя не сыщешь; пусть же им будет беглый донской казак, лишь бы народ верил и шел за ним. Таков был ход мыслей всего ближайшего пугачевского окружения.

Пора было подумать о перемене места пребывания Пугачева. После неудачной экспедиции за писарем возникала опасность, что погоня нагрянет на Таловый умет. Заботу об укромного месте для «Петра Федоровича» взял на себя Чика-Зарубин. Чика и Мясников повели Пугачева к Кожевниковым хуторам, на реке Малом Чагане, в тридцати пяти верстах от Яицкого городка. Отсюда Чика и Мясников поехали в столицу Яицкого войска об’явить о царе, договориться о месте сбора и приготовить более подходящую для «императора» одежду, чем верблюжий армяк и крестьянская толстая рубашка.

Хутор Кожевникова был не вполне безопасен, и вернувшийся из Яицкого городка Зарубин предложил Пугачеву переехать на речку Усиху, в безлюдную степь.

Вокруг Пугачева — уже значительная группа казаков. Они ухаживали за ним, раздобыли для него палатку, а сами прожили под открытым небом дней десять. Уже приходят посмотреть, а, может быть, и поступить на службу к «государю» разные люди, среди них и такие, которые раньше боялись самозванства, подозрительно относились к таинственному человеку, выдающему себя за Петра Федоровича. В стане Пугачева находились уже татары — Идеркей Альментьев (казаки звали его Идоркой), сын его Болтай, Барын Мусаев, прозванный казаками «Баранка» и Аманыч.

Уже узнали о «царе»-освободителе в киргизских улусах. Нур-Али-хан послал к Пугачеву своего писаря татарина. Писарь повез «царю» подарки: саблю, оправленный серебром топорик, бухарский шелковый халат и гнедую лошадь. В ответном письме, написанном Идоркой — перу Идорки принадлежали многочисленные пугачевские указы и манифесты, обращенные к народам колоний царской России, — Пугачев приказал Нур-Али-хану прислать к нему отряд в сто человек. Однако дальше подарков и приветов хан не шел. Больше того, отказав Пугачеву в поддержке, хан поехал в Яицкий городок, где заявил о верности императрице и даже обещал выступить против повстанцев.

А в Яицком городке тоже шли необходимые приготовления. Осведомленные казаки, как Плотников, Почиталин, Харчов, живо обсуждали вопрос, где лучше всего встретиться Пугачеву с войском, как поступить с противниками «императора». Уже повезли к «царю» знамена, среди них два старых — василькового и дымчатого цвета знамена, с которыми войско выходило против Фреймана. Делегаты войска — Мясников, Фофанов и пронырливый, настойчивый, двуличный Лысов уже отправились в стан Пугачева на Усиху.

Одному из делегатов поручили рассказать «императору» о всех притеснениях, которых натерпелись казаки, о жестоких наказаниях и просить его о защите. Уже сыскался и необходимый Пугачеву грамотей: сын Якова Почиталина — Иван. Отец дал ему родительское благословение, приказал верно служить «государю» и делать все, что заставит, учиться добру и привыкать к делам. Яков Почиталин повез Пугачеву зипун — новый, зеленый, с золотым позументом, бешмет, кушак шелковый, шапку бархатную черную.

Как ни скрывался Пугачев и как ни скрывали его товарищи, болтливость одного пьяного казака выдала местопребывание «царя» коменданту Симонову и старшинам. Немедленно снарядили отряд для поимки опасного преступника. Но верный казак предупредил Пугачева об опасности. Скомандовав: «Казаки, на коней!» он ускакал вместе с друзьями. Татарин Идорка, находившийся в свите Пугачева, посоветовал отправиться в Бударинские зимовья, на хутор к Толкачевым, набрать там людей, тогда и он, Идорка, с другими татарами примкнет к восставшим казакам. Оттуда можно двинуться на Яицкий городок.

Пугачев решительно поддержал это мнение. Вопреки совету Зарубина и Почиталина, Пугачев категорически высказался за движение на городок с отрядом любой численности. Он понимал, что отступать уже поздно и только решительность может спасти дело.

Пугачев понимал также, что период подготовки, переговоров, прощупывания казацких настроений кончился. Начинается восстание. Именно восстание, а не мирный уход на вольные земли.

После того, что произошло на Янке, о мирном уходе уже не могло быть и речи. Предстояло пробиваться к воле силой оружия. Предстояло ввести в борьбу уже не маленькую группу доверенных людей, но все яицкое войско. Надо было провозгласить цели движения.

«Што мы едим к Толкачеву собирать народ? Ну, как народ сойдетца, а у нас писменова ничего нету, штоб могли народу об’явить», рассуждал Пугачев и тут же сделал практический вывод:

— Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенечко.

Остановились в поле. Ждали, пока Почиталин писал. Потом он прочитал написанное вслух. Манифест «пондравился больно… и все хвалили и говорили, што Почиталин гораст больно писать».^{70}

Приехали на хутор Толкачева. За последние дни Чика-Зарубин показал себя центральной фигурой пугачевского окружения. Он и теперь отправился лично и других людей отправил по хуторам созывать народ к «царю».

Утром на толкачевском хуторе собралось несколько десятков вооруженных казаков, калмыков, татар. Пугачев вышел к собравшимся, привел их к присяге, велел Почиталину ознакомить народ со своим манифестом. С поднятыми руками, в «великом молчании», стараясь не проронить ни слова, слушали пугачевцы. Почиталин читал:

«Самодержавного амператора, нашего великого государя Петра Федоровича всероссийского: и прочая, и прочая, и прочая.

В имянном моем указе изображено Яицкому войску: как вы, други мои, прежним царям до капли своей до крови, дяды и отцы ваши, так и вы послужили за свое отечество мне, великому государю императору Петру Федоровичу. Когда вы устоити за свое отечество, и ни истечет ваша слава казачья от ныне и до веку и у детей ваших. Будити мною, великим госудрям, жалованы: казаки, и калмыки, и татары. И каторые мне, государю амператорскому величеству Петру Федаравичу винныя были, и я, государь Петр Федаравич, во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершин и до усья и землею, и травами, и денежным жалованьям, и свинцом и порахам, и хлебным провиянтам.

Я, велики государь амператор, жалую вас Петр Федаравичь 1773 году синтября 17 числа».^{71}

Чтение кончилось. Манифест понравился толпе.

— Поведи нас, государь, куда тебе угодно, мы вам поможем, — раздались восклицания.

По приказу Пугачева развернули знамена, прикрепили их к копьям, сели на коней, двинулись к Яицкому городку. Впереди ехали знаменосцы, за ними Пугачев со свитой, в некотором отдалении — отряд первых пугачевцев.

Начался новый этап в жизни безвестного простого казака из станицы Зимовейской. Началось пугачевское восстание.