Пуля для депутата

На свободу с чистой совестью

— Ну что, гражданин Максимов, будем правду говорить или как?

Опер смотрел на Максимова выпуклыми, мутными и невыразительными, словно оловянные пуговицы, глазами.

— А в чем дело-то, начальник? Я никак не пойму. Нас же побили, нас же и забрали… Я что — виноват в чем-то? — отвечал Николай Николаевич, а сам думал: «Похоже, с бодуна начальник-то. Плохо ему. Поляну не сечет совсем».

— Чудак человек! Я же тебе помочь хочу.

— Да? Очень интересно.

— Интересно тебе? А вот в камеру отправлю тебя, так еще интересней будет.

— За что же это?

— А для выяснения личности. На трое суток — для начала. Или сразу на пятнадцать. Ты же человек опытный, Максимов, чего тебе объяснять-то? Или не веришь, что вообще можешь отсюда не выйти? За тебя теперь никто ведь не вступится.

— А вы, я смотрю, вопросом владеете. Уже и справочки навели.

— Это дело не хитрое. Вы, Николай Николаевич, личность в городе известная. Ну, конечно, в определенных кругах. Так что с вами мне более-менее все ясно.

— Так отпускайте тогда, если все вам ясно… — Максимов сделал короткую паузу и закончил свою мысль: — А я за пивком сгоняю.

— Ишь ты! — усмехнулся опер. — Как тонко! Насчет «отпускайте» — это ты погорячился. Это уж мне видней: когда тебя отпускать, когда забирать.

— Ну, конечно, — вздохнул Максимов.

— Не борзей, Николаич. Не советую.

— Да как можно?! Что вы…

— И не придуривайся.

Максимов пожал плечами.

— Что вам нужно-то от меня? Не соображу никак… Хотите, чтобы я заявление написал? Так это — пожалуйста! Только прок какой? Вам что — «глухарей» мало? Или всерьез ловить будете этих гопников?

— А чего их ловить? Они все на виду. Иди да бери. Да заявления вот от вас нет. Так что… Нет заявления, нет и преступления. Когда вас брали, там, на улице, уже не было никого. И свидетелей не имеется. Такие дела, Николай Николаевич.

— Ну?

— Что — «ну»?

— Мне-то что теперь делать?

— Что делать, что делать… Надо правду рассказывать, Николай…

— Да что вы все, ей-Богу: «Правду, правду»? Какую правду? Отметелила нас гопота уличная, и все дела. Вот она — вся правда!

— Вся, да не вся.

— А что еще?

— Вот, хочу спросить, что за интерес у тебя, Максимов, к ресторану этому…

— Какому ресторану?

— А ты не понимаешь? — Опер хитро сощурился, и в его мутных глазах промелькнуло что-то похожее на интерес.

— Не понимаю, — пожал плечами Максимов.

— Бывший твой собственный ресторан.

— Что значит — «мой бывший»? У меня никогда в собственности не было ни ресторанов, ни столовых…

— Ладно. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Нет.

— Да перестань ты, Боже мой!.. В камеру, что ли, тебя отправить, действительно? Ты забыл, поди, кто ты такой есть сейчас.

— А кто я есть сейчас? По-моему, тот же, кем и всегда был.

— И кем же ты себя считаешь, Николай Николаевич? Расскажи, если не секрет. А потом я тебе расскажу, что мы о тебе думаем.

— Пожалуйста. Максимов Николай Николаевич, как вы изволили уже заметить. Бывший преподаватель физики, бывший безработный, бывший ночной администратор ресторана «Пальма». В данный момент… В данный момент ищу работу по специальности. Вот, кажется, и все.

— Ой-ой-ой! — протянул опер. — Как ты просто все объяснил — заслушаешься. Просто ангел Господень.

— Ангел — не ангел, а что есть, то и рассказал. А вы как думаете?

— А мы думаем, что ты, действительно, был преподавателем физики… Опер заглянул в какие-то бумаги, листы которых полностью закрывали поверхность стола. — На хорошем счету… Подавал надежды… В институте еще, я имею в виду. Самбист… Опер взглянул на Максимова оценивающе. — Так… Самбист… КМС… Чемпион города… Ого!

— Среди преподавателей, — пояснил Максимов. Он пристально рассматривал опера. Звали его, как Максимов выяснил в самом начале беседы, Борисом Ефимовичем, и внешность у него была вполне семитская.

«Впервые вижу опера-еврея», — думал он, вполуха слушая разглагольствования мента. — Как он здесь очутился? Не резон с его внешностью и национальностью «на земле» работать. Ему бы адвокатом быть, большие деньги зашибать… Да, ему бы это пошло. А то — ментяра… Позор семьи! Наверное, неудачник. Да еще и пьющий».

Опер перехватил изучающий взгляд Максимова, усмехнулся и продолжил пересказывать по бумагам жизненный путь своего визави:

— А вот дальше начинаются куда более интересные вещи…

«Плети, плети, капитан. Может, майором станешь… — комментировал мысленно Максимов. — Что он ко мне прицепился-то? Чего ему надо? Ох, не нравится мне вся эта байда!»

— …Связались вы, — переходя на более официальный тон, излагал опер, — Николай Николаевич, с нехорошими людьми.

— Это с кем же?

— Да вот — с господином Серовым по кличке Писатель. Дюк — был еще и такой персонаж. Не помните?

— Почему же? Помню. Я в ихнем ресторане и работал как раз. Здесь, неподалеку. «Пальма» называется. Я же в самом начале говорил…

— Ну да, конечно. И, разумеется, в делах Серова-Писателя вы не участвовали?

— Послушай… Капитан Шульц! — Максимов смачно, с нажимом произнес фамилию опера (которая казалась ему какой-то анекдотической и мешала серьезно относиться к ситуации). Ты не можешь не быть в курсе, что меня уже допрашивали по этому делу. Что я в «Крестах» даже сидел. Под следствием. И что меня выпустили — за отсутствием состава.

— Вот здесь, Николай Николаевич, маленькая ошибочка вышла. Не за отсутствием состава преступления. Вы ошибаетесь.

— А в связи с чем? — в тон ему, с легкой иронией, задал вопрос Максимов.

— За отсутствием доказательств вашей прямой связи, вашего прямого участия в криминальной деятельности господина Серова. Ты же… — Шульц привстал, упер кулаки в стол и чуть наклонился вперед, приблизив свое лицо к лицу Максимова. — Ты же, Николай Николаевич, хозяином был в «Пальме». После смерти Писателя. Я все про тебя знаю!

— А раз все знаешь, то чего спрашивать? — равнодушно, игнорируя такой примитивный «наезд» переспросил Максимов.

— Что делал сегодня возле «Пальмы»?

— Так нет же «Пальмы» больше, — Максимов улыбнулся. — Мимо шли с приятелем, там теперь «Штаб» какой-то.

— Какая разница?! Что делал там? Что тебе нужно было? С Бурым что не поделил?

— С каким еще Бурым? — Максимов удивленно поднял брови. — Я не знаю никакого Бурого.

— Да? А что ты крутишься тогда возле его шалмана? И не один раз уже? И с Бурым ты знаком — не заливай мне тут!

— Не знаю я никакого Бурого, — повторил Максимов. — А в «Пальму» — да, заходили третьего дня. Или когда там, не помню… С какими-то там мужиками посидели, выпили. Может, там и Бурый этот был, да не представился. И нечего мне тебе сказать, начальник.

— А метелили тебя его ребятки! — крутя в пальцах карандаш, проникновенно сказал опер. — С чего бы?

— Да? Серьезно? Вот эта мелюзга?! Это «его ребятки» и есть? Силен, видно, этот ваш Бурый, раз такую армию содержит.

— А ты, Николай Николаевич, зря прикалываешься. Тебя-то, самбиста, они уделали. И дружка твоего… Поучили. А могли бы и замочить. Так что зря смеешься. Малолетки — они ведь страшная сила. Отморозки, мать их…

— Это мы знаем. Это мы понимаем. — Максимов помассировал разбитое колено. — Это мы уже почувствовали. А где, кстати, мой товарищ-то?

— В больнице.

— Ого! Что с ним?

— Понятия не имею. На Пионерскую отвезли.

— Ну вы даете! Куда возят с «пьяными» травмами? Зачем его туда — он же трезвый был?

— Куда отвезли, туда отвезли. Все! Короче, Максимов, давай иди домой. Вот тебе повестка… — Опер протянул ему клочок бумаги. — Завтра придешь. В двенадцать.

— Это еще зачем?

— А наша беседа не окончена, Николай Николаевич. Понравились вы мне. Хочу с вами поподробней пообщаться. Такой ответ устраивает?

— Устраивает… А вещички мои? Бумажник, телефон…

— У дежурного. Внизу. Телефон, понимаешь… Зажрались вы, Николай Николаевич. Вы ведь сейчас у нас безработный? Откуда на телефон башли-то?

— Остатки прежней роскоши, — серьезно ответил Максимов. — Все? Я могу быть свободен?

— Можешь… Пока! — веско закончил опер.

Деньги, находившиеся у Максимова в бумажнике до этого странного уличного «наезда» оказались в целости и сохранности.

«Хоть что-то изменилось», — думал он, получая от дежурного телефон, ключи, носовой платок и свой бумажник, расписываясь за свое добро и выходя на улицу. — Раньше, когда по пьяни забирали, все из карманов вытрясали. Спасибо, что не голого на улицу утром выпихивали!..»

Николай Николаевич поднял руку, чтобы поймать такси. И в этот момент понял: он просто успокаивает себя. Не просто так его отпустили, и даже денег не взяли. Ощущение, что он снова втянут в чью-то игру, пришедшее к нему еще несколько дней назад (после того, как Максимов увидел по телевизору кадры, показывающие убитого депутата), не покидало его. Напротив, оно еще усилилось. Судя по всему, странный инцидент с малолетками имел ко всему этому какое-то, пусть пока еще непостижимое умом, отношение.

«Тем более… — пришло ему в голову чуть позже, уже в воняющем бензином салоне «Волги». — Тем более что они, по словам опера, оказались солдатиками этого козла, Бурого».

Откуда взялось знакомое ощущение опасности?

Максимов решил проанализировать всю ситуацию с самого начала.

«Интуиция, — размышлял Николай Николаевич, — это осевшие в подсознании подсказки. Конкретные факты, конкретные события, на которые не обратил в свое время внимания, они, вроде бы, тебя не касались. И вот эти факты завалились в дальний уголок памяти и лежат там до поры. А потом, когда что-то происходит, когда возникает реальная опасность, мозг начинает судорожно искать правильное решение сложной задачи — и в панике выгребает все сведения из всех своих чуланов и закоулков. Так что… Так что, если ощущается какая связь с этим убитым депутатом, то она должна реально существовать. Должно быть нечто такое, на что я не обратил своевременно внимания или про что забыл. Но это и станет ключом ко всему. И даже к последнему «наезду»…

— Приехали, командир! — Голос водилы отвлек Максимова от упражнений по раскрытию тайн собственной памяти. — Вот больница.

Максимов расплатился и с облегчением покинул вонючий салон. Отвык он от таких машин, отвык. А, может быть, пора снова привыкать?

«Нет уж, хрена им всем! — решил твердо Николай Николаевич, подходя к дверям, ведущим в приемный покой. — Я сюда, к прежнему убожеству, не вернусь. Уж как-нибудь постараюсь себе на старость деньжат наскрести».

Произнося про себя это «сюда», Максимов имел в виду все сразу: и воняющее бензином такси (пик роскоши, что мог бы себе позволить загулявший питерский алкаш), и свою прежнюю однокомнатную квартиру в Купчино (с протечками на потолке и соседями, строящими злобные морды, когда он сталкивался с ними на лестнице), и, в частности, вот эту больницу (называемую в народе «пьяной травмой»), в которой он несколько раз просыпался после различного рода ночных и дневных алкогольных приключений. Давно такое было, давно, словно в другой жизни. Но сейчас вдруг встало перед глазами так отчетливо, как будто еще вчера Максимов покидал негостеприимный приемный покой, потирая синяки и ссадины, и «стрелял» по пути пятачок на метро, чтобы добраться до своего Купчино и там зализывать раны.

— Нет, черта с два я здесь окажусь когда-нибудь! — похоже, произнес это уже вслух, потому что бабулька-регистраторша, сидевшая за стеклянной перегородкой, удивленно подняла голову и поглядела подслеповатыми глазками на посетителя.

— Карпов Анатолий, — не здороваясь буркнул Максимов. — Что с ним? Хочу забрать.

— Карпов, Карпов… Зовут — прямо как чемпиона, а сам-то пьянь…

Максимов смотрел в потолок. Не ругаться же, в самом деле, с безобидной, измученной настоящей пьянью старушкой (кто только не попадал на Пионерскую — и бомжи, и проститутки, и бандиты настоящие, покалеченные в пьяных драках), не доказывать же ей, что Анатолий Карпов, известный писатель и отличный мужик, залетел сюда случайно, злой волей ментов.

— Сотрясение у него, у Карпова твоего. Но легкое. Можешь забрать. Иди туда.

— Туда? — понимающе кивнул Максимов. — Хорошо…

Бабулька проводила его неодобрительным взглядом, который он чувствовал позвоночником. Сверлила его своими глазками, укоризненно поджимала сухие губы: «Ишь, знаток! Помнит, куда идти, видно, и сам здесь бывал».

Бывал, бывал… Мало ли кто и при каких обстоятельствах здесь бывал?..

— Здорово, кореш! — крикнул Максимов, увидев своего товарища сидящим на низкой металлической койке: голова плотно забинтована, нос распух. Но в целом Карпов имел бодрый вид: сидел, покуривая сигаретку, и слушал какой-то замшелый анекдот, излагаемый избитым до состояния сырого мяса и, кажется, еще до сих пор не протрезвевшим мужиком.

— О! Тебя выпустили? — Карпов встал и пожал руку, протянутую Максимовым.

— А почему ты этому удивляешься?

— Так… Пока меня везли сюда, я очухался. И слышал, как санитары говорили: мол, второго повязали крепко… Опера, там, чего-то забегали… В общем, какой-то шухер вокруг тебя случился, Николаич.

— Да нет, Толя. Видишь — выпустили. Но это мы потом обсудим. Сам-то как?

— Да ничего. Могло быть и хуже.

— Да уж.

Максимов покосился на соседа своего товарища, служившего наглядной иллюстрацией того, что именно и как бывает «хуже»… Мужик дымил «беломориной», держа ее двумя синими сосисочками, которые еще несколько часов назад могли называться пальцами. Лица, как такового, у мужика тоже не было: сплошной фиолетовый блин с двумя выпуклостями на месте глаз — вместо них остались узенькие, блестящие, сочащиеся влагой щелочки. Где у человека располагается нос, в центре ужасного «блина», находилось какое-то черное месиво. Одно ухо имело размер совершенно невероятный и свешивалось на плечо, второго было не видать вовсе.

Несмотря на свой, мягко говоря, отталкивающий вид, мужичок держался весело и продолжал шепелявить беззубым ртом, выдавливая последние фразы своего анекдота. Видимо, он до сих пор находился в шоке и не очень понимал, что с ним произошло.

— Вот так фрукт! — покачал головой Максимов. — Кто же его так?

— В пивняке каком-то завелся к «братве», — ответил Карпов. — Он мне все рассказал, пожаловался на жизнь. Говорит: если бы не поскользнулся на скумбрии копченой, всех бы там уделал.

— Да ну, в натуре, — зашипел мужик, услышав, что речь зашла об его персоне.

— В натуре, если бы не эта рыба! Я потом ржал — ну не могу, еду в машине и ржу!

— В машине? — спросил Максимов.

— Ну, в этой, в «скорой», мать ее… А сам ржу — кино, да и только! Серега-то мне как врезал, а я ему ногой… в ответ как дал! Он, сука, на пол… Я хотел его уделать, суку, а тут рыба, мужики, не поверите…

— Поверим. Поверим, мужик, успокойся. Приходи в себя. И пива много не пей, а то козленочком станешь, — сказал Карпов, поднимаясь с койки.

— Да что там пиво! Не в пиве дело… Я вот отсюда выйду — всех там пойду отбуцкаю, сучар гнилых!

— И правильно! — кивнул Максимов. — Так их! Спуску не давай.

— Пошли отсюда, — хлопнул его по плечу Карпов. — Я готов.

— Ну, раз готов, то пошли… Счастливо, мужик.

— Сигаретку дай, — протянул распухшую руку пьяница. — Дай, а?

— Держи. — Максимов отдал ему пачку «Мальборо».

— О! Вот ты — правильный кореш. Уважаю. Спасибо, друг!

— Пожалуйста, пожалуйста. — Максимов пожал плечами и даже улыбнулся: мол, какая мелочь, говорить не о чем.

— Ты чего расщедрился? — поинтересовался Карпов, когда они вышли в коридор.

— Так я на его месте сам был пару раз. Я же тебе рассказывал о своей жизни. Бывал я здесь, бывал. В таких же, примерно, раскладах.

— A-а… Ну да. Ясно. Куда поедем?

— Ко мне, — сказал Максимов. — Надо обдумать одну вещь. Хочу с тобой посоветоваться. Заодно и перышки почистим.

Старушка-регистраторша уперлась, не хотела выдавать Карпову изъятые у него личные вещи: радиотелефон (который он включал в последнее время очень редко, но по привычке таскал с собой), деньги, паспорт. Однако после того, как Максимов положил перед ней двадцатидолларовую купюру, поворчала и выложила все вещички на стеклянную полочку.

— Ишь, с виду-то солидные, а туда же… Пьянь…

Не обращая внимания на комментарии «служительницы трезвости», Карпов рассовал по карманам свое добро и вслед за Максимовым вышел на улицу.

— Вот что… — начал Максимов, когда они сели в такси. — Ты не помнишь случайно: про Маликова Писатель ничего не говорил?

— Кто? Что? — Карпов тряхнул головой. — Ты о чем? Какой Маликов?

— Ну, депутат, которого шлепнули.

— Ой, слушай, точно. Маликов. Ну, ты бы еще спросил что-нибудь про ледниковый период. Писатель!.. — Карпов, насколько позволяли габариты салона, развел руками. — Это ж когда было! И потом: ты с ним больше меня общался. Я-то тогда вообще не при делах был — ментом был. Так что сам вспоминай… А что — какая-то связь должна быть?

— Из-за денег его грохнули, — вдруг высказался таксист, про которого привыкший ездить с личным шофером Максимов, совершенно забыл.

— Из-за чего?

— Да из-за денег же — понятное дело! Все из-за баксов…

— Ну-ка, ну-ка! Откуда такие сведения, мастер?

Максимов повернулся к водителю и посмотрел на того с искренним интересом… Мужик как мужик: сидел, крутил баранку, дымил дешевой сигаретой, скрипел рукавами толстой кожаной куртки, под красным кончиком носа росла прозрачная капля. Мужик шмыгал носом, но капля через секунду снова нависала над плохо выбритой верхней губой.

— Они же все, суки, одним миром мазаны… — начал таксист свой монолог. Видимо, он был из такой породы водителей, что не могут молчать за рулем.

«Неизвестно еще, кто лучше, — подумал Карпов, — эти болтливые весельчаки или те мрачные молчуны, которые источают ненависть ко всему миру вообще и к каждому отдельному пассажиру в частности».

— …Все — одного поля ягоды, — продолжал водитель.

— Кто это — все? — спросил Карпов.

— Да эти… Политики. Депутаты. Народные избранники.

— Да? Вы так думаете?

— А чего? Ты погляди только, на каких они тачках ездят. Что коммунисты, что дерьмократы. У тех джип и у тех джип. У этих «мерс», и других «мерс». Они, суки, на одних кортах в теннис лупят, понимаешь, а мы как тютьки: этому верим, тому не верим. А они — одна шайка. Одна! — смачно повторил водитель, выкручивая руль. — И доит она нас как хочет. А мы ни хрена сделать не можем. Так-то вот!

— Да… Глубоко вы, однако, смотрите.

— А тут, парень, глубоко или не глубоко — один хрен. Собралась кодла дармоедов и дерет страну на куски. Рвут зубами! А мы только воздух портим…

— Хм… Что-то в этом есть, — заключил Максимов.

— А ты чего — по-другому думаешь? — повернулся к нему водитель.

— Да нет. В принципе, наверное, ты прав.

— Не наверное, а наверняка! И этого Маликова — его тоже из-за бабок шлепнули. А тебе чего, друг, вообще, что ли, все это по фигу?

— Почему?

— Да так… Я тебе такие простые вещи говорю, о которых каждый знает, а ты — «может быть», да «наверное».

— Да нет, шеф, просто голова другим занята.

— A-а… Тогда другое дело. И правильно. Что о них думать — думай, не думай — один хрен. Надо своими делами заниматься. Я на них давно уже болт забил. Ни на какие выборы не хожу и ходить не буду. Не заманишь меня за них, сук, голосовать.

До Садовой доехали быстро. Была уже поздняя ночь, а питерские улицы пустели после десяти вечера, и город словно вымирал. Лишь по Невскому бродили толпы молодежи — здесь шумело какое-то подобие ночной жизни: звучала музыка, доносившаяся из распахнутых дверей пивных забегаловок и дешевых кафе-мороженое, горели вывески ресторанов и клубов; возле дорогих заведений толпились секьюрити, «фильтруя» посетителей и водя по их одежде металлоискателями. А стоило миновать эту искусственную реку света и звуков, как город обступал тебя со всех сторон немыми черными стенами, сжимал, запутывал в лабиринтах перекрестков, стирал все представления о времени и пространстве. И только обладавший сильными нервами мог не поддаться неприятному и сложному ощущению: некой смеси тяжелого ужаса, липкой неопределенности, неуверенности и предчувствия опасности — чисто питерскому духу, разливавшемуся по ночам по изломанным каналам узких, всегда темных и грязных улиц, пустынных и словно затаившихся в ожидании очередной жертвы.

— Все, шеф, — сказал Максимов. — Приехали.

— Ну, счастливо вам, мужики.

Машина взревела двигателем, взвизгнула покрышками и растворилась в темноте.

Карпов вытащил из кармана телефон.

— Ты чего? Разбогател, пока тебя лечили? — спросил Максимов. — Из дома позвонить не можешь?

Они стояли рядом с подъездом. Когда-то Максимова встречали здесь личные охранники. Для двух его автомобилей устроили специальную стоянку… Теперь все это было в прошлом. «Форд» — его единственное достояние, кроме квартиры, все что осталось от прежней роскошной жизни, — стоял сейчас на Пушкинской, там, где они оставили его, перед тем как пойти за пивом.

— Просто включить хочу, — ответил Карпов. — Он же у меня выключен…

Карпов нажал на кнопку, и телефон тут же заверещал, задрожал в его руке.

— Вот так да! Из огня, понимаешь, да в полымя… Кому же это я так срочно нужен? Алло!

— Толя! Толя, ты где?

— Я здесь. А что случилось? Пожар?

Карпов никогда не слышал, чтобы его старый товарищ, судмедэксперт и патологоанатом, мастер на все руки, универсальный доктор, к помощи которого прибегал неоднократно и сам Карпов, и многочисленные их общие знакомые, всегда уравновешенный и меланхоличный (возможно, под влиянием условий работы по своей основной специальности), был так взволнован. Он не говорил даже, он орал в трубку, захлебываясь от волнения.

— Не пожар, Толя, хуже, хуже! Где ты пропадал?

— Это долгая история.

— Не надо долгих, некогда. Сейчас где находишься?

— Мы с Николаем Николаевичем идем к нему. А что такое?

— Быстро ко мне! К нему не ходите! Все, я по телефону не могу. Жду. Пулей давайте, пу-лей!

— Что-то случилось? — быстро задал вопрос Максимов, когда его товарищ отключил связь.

— Случилось. Это Григорьев. Он по пустякам паниковать не будет. Надо лететь к нему.

— Ни хрена себе!.. Давай хоть зайдем, переоденемся.

— Нет. Он сказал — к тебе не ходить.

— А кто он такой, чтобы мне указывать?

— Николаич, послушай меня. Если он вот так, среди ночи, трезвонит, значит, дело круто.

— Ну ладно, поехали. Только одно условие.

— Да?

Они уже шли по Садовой, оглядываясь по сторонам в поисках свободной машины.

— Водки давай возьмем.

— Ну, хрен с тобой, возьмем.

— Где он живет-то? — спросил Максимов, остановив очередную, третью уже за сегодняшний день, «Волгу».

— В Озерках. Переехал недавно. Квартиру новую купил.

— В Озерки, командир! — скомандовал Максимов водителю. — А смотри-ка… — закуривая «Мальборо» (пачку сигарет он только что купил в ночном магазине вместе с двумя бутылками «Смирновской»), продолжил Максимов. — …Не худо стали жить менты. Может, зря ты ушел, а, Толик? Гляди — квартиры покупают. Раньше, насколько я соображаю, такого с вашими не происходило. Все нищими были, а менты — в особенности. Помню, плакались: зарплаты нет, зарплаты нет… Ан нет — на квартирку-то наскреб!

— Ты, Николаич, его, Вовку, под одну гребенку со всеми — не того… Не причесывай. Вовка, знаешь, как пашет? Потом, он же врач классный. На самом деле. Халтурки бывают, как это у них называется — частная практика.

— Практика… Ну ладно, пусть практика. Слушай, шеф! Давай-ка на Пушкинскую заскочим. Я и забыл, что тачка моя там стоит.

— Сразу бы сказали… А то уже вон куда проскочили.

Машина действительно уже ехала по набережной Невы. И чтобы «заскочить» на Пушкинскую нужно было возвращаться.

— Да тебе-то что?

— А мне — ничего, — согласился водитель. — Мне — заплатите, так спляшу вам на капоте.

— Вот это правильно… Вырулишь на Пушкинскую — не останавливайся. Просто скорость сбрось. Мы посмотрим, как да что, и дальше поедем.

— Стрелять не будут? — шутливо, но на самом деле с легким волнением в голосе спросил шофер.

— Думаю, нет, — в тон ему ответил Карпов. — Давай, мастер, не ссы.

Они снова, в который уже раз за последние сутки, пересекли Невский и поехали к площади Восстания.

— Что-то запарился я сегодня, — признался Карпов. — Отдохнуть бы надо.

— Давай. — Максимов открутил винтовую пробку с одной из бутылок. — Глотни.

— Да я не в этом смысле.

— А я — в этом. Давай, давай, не задерживай. Душа праздника просит…

Машина уже свернула на Пушкинскую.

— Праздника… Праздника… — негромко повторял Карпов в промежутках между большими глотками. Выдохнул в рукав и уставился в окно. — Праздника… Похоже, Николаич, на этой улице нам сегодня праздника не видать!

— А что такое?.. О, сволочи! — вдруг громко закричал Максимов, взглянув туда, куда указывал ему Карпов. — Ох, суки!

— Тише ты. Не привлекай внимания.

— Вы чего, отцы? — дрогнувшим голосом спросил водитель.

— Ты только посмотри!

Рядом с тротуаром, метрах в ста от входа в ресторан, когда-то принадлежавший Максимову, стоял его красненький «Форд»… Вернее то, что от него осталось.

— Когда успели, суки? — растерянно задал сам себе риторический вопрос Карпов.

Стекла кабины отсутствовали, капот был смят мощными ударами лома или кувалды (неизвестно, чем там орудовали местные вандалы), шины спущены.

— Да, порезвились пацаны… — Максимов покачал головой.

— Это что — ваша тачка? — сочувственно поинтересовался водитель. — Остановить?

— Если хочешь, чтобы и с твоей случилось то же самое, можешь остановить. Но я не советую… — мрачно протянул Карпов. — Поехали уж лучше к Вовчику.

— Куда? — дернулся водитель.

— Туда, куда ехали сначала. В Озерки.

До места добирались уже в полном молчании. Максимов продолжал обдумывать сложившуюся ситуацию вокруг гибели Маликова.

Что-то здесь было, определенно, не то. Не просто так накинулись на них эти борзые щенки из «Штаба». Да и не просто так выпустили из «ментовки» его с Карповым — не сегодня, а тогда, когда была уничтожена группировка Писателя, в которой он, Максимов, после смерти шефа занимал лидирующее место. И этот капитан сегодняшний, он явно знал во сто крат больше, чем сказал. Чего же ему надо?

— Кому? — спросил Карпов.

Оказывается, Максимов уже начал размышлять вслух. Это был нехороший признак. Либо и в самом деле старость подкрадывалась, либо просто нервы стали уже ни к черту. Ни в том, ни в другом случае расслабляться нельзя. И радости мало от таких симптомов.

— Да потом, Толя, потом. Вот сейчас приедем… Далеко еще?

Машина неслась вдоль гигантского дома-корабля. Такими домами, словно гипертрофированными, гротескно огромными надолбами, был сплошь застроен район Озерков. Здесь когда-то располагались дачи состоятельных петербуржцев. Часть дач осталась на месте, и теперь их видели из окон жильцы типовых домов. Но радости от таких дач — меньше некуда: и метро уже прорыли, и машины несутся мимо день и ночь. Озерки теперь уже не считались окраиной города: так, район как район. Иногда прибавляли, говоря об Озерках, — «спальный». Однако и для спального района он становился слишком уж урбанистическим: все теснее привязывался к центру, со всеми вытекающими отсюда последствиями…

— Вот здесь, — сказал Карпов. И машина остановилась у третьего от дальнего конца дома подъезда.

— Как ты их различаешь-то? — спросил Максимов. И сделал еще один глоток из бутылки.

— Дело привычки…

Когда они вышли из машины, Максимов двинулся было к подъезду, но Толя остановил его, придержав за рукав. Только когда «Волга» растворилась в темноте, Карпов сделал шаг. И вовсе не туда, куда пытался проследовать его товарищ… Они вернулись назад, обойдя почти весь дом. И наконец оказались в нужном подъезде, на лестничной площадке первого этажа.

— Конспиратор хренов, — прокомментировал Максимов.

— А ты, по-моему, уже плывешь? — заметил Анатолий. — Или я ошибаюсь?

— Ошибаешься. Какой этаж?

— Первый.

— Ага. Ну, понятно. Хоть и есть частная практика, а на приличный этаж все равно не заработать… Да, мало у нас докторам платят, мало. Не зря бастуют! — Максимов еще раз приложился к бутылке.

— Слушай, Николаич, кончай. Давай дойдем до стола. А то нажрешься в дороге. Неудобно перед хозяином будет.

— Неудобно мочиться против ветра. А я имею право выпить. Нервный день был сегодня.

— Да уж.

Карпов подошел к нужной двери и позвонил.

— Ну что? Заснул там твой патологоанатом?

— Погоди. Дома он, дома.

— Значит, на толчке сидит.

— Погоди ты, Николаич! — Карпов позвонил еще раз, потом еще, приложил ухо к двери… Она была обычной, «лоховской» — плита из ДСП, обшитая шпоном. Плечом можно вышибить. Не говоря уже о таких «чудесах техники», как ломик и домкрат.

— Заснул он там, что ли, в натуре? — пробурчал Максимов и, качнувшись, уперся плечом в спину Анатолия.

Карпов, не удержав равновесия, привалился к двери. Дверь поддалась, открылась внутрь — и писатель влетел в прихожую, с трудом удержавшись на ногах.

— Что он, очумел? — вскрикнул он. И тут понял: меньше всего сейчас нужно кричать, ругаться. И вообще — каким-либо образом привлекать к себе внимание соседей или…

Об «или» думать не хотелось.

Карпов втащил за собой Максимова, застрявшего на пороге, и аккуратно прикрыл входную дверь. Замок тихо защелкнулся.

Свет горел во всей квартире — в прихожей, на кухне, в гостиной и в спальне. Но, кроме этого, никаких иных признаков присутствия кого-то в доме Карпов не заметил. Не раздавалось ни звука голоса, ни шороха, ни скрипа.

— Вова! — произнес он, повернувшись в сторону гостиной. — Вова! Ты дома?

— Тссс! — Максимов взял друга за плечо, повернул к себе и посмотрел тому в глаза. — Тссс! — Николай Николаевич поднес палец к губам.

Карпов с удивлением отметил, что его друг на самом деле трезв как стеклышко… Придуривался он, что ли, на лестнице?

— Постой-ка, Толя! — Максимов отодвинул Карпова, перехватил полупустую бутылку за горлышко, отвел руку с этим нехитрым (но эффективным для понимающего человека) оружием и, ступая неслышно, мягко, по-кошачьи, шагнул в комнату.

Карпов двинулся за ним.

Григорьев не только успел купить квартиру, но и приобрел кое-что из обстановки. Окно было плотно занавешено тяжелой шторой, в углу стояла массивная черная тумба, на которой возвышался телевизор — такой вполне мог бы находиться и в квартире Максимова в период расцвета его благосостояния. Видео- и аудиосистемы, колонки по углам, кожаный диван-«уголок» (больше, впрочем, предназначенный для офисов, но и здесь выглядевший вполне респектабельно), перед ним — стеклянный столик… Вернее, бывший столик. На предназначение этого предмета сейчас указывал только характерный каркас — четыре черные деревянные ножки и стальная рама, их соединяющая. Стеклянная же плита, служившая столешницей, была разбита. И не чем-нибудь, а головой хозяина — Владимира Григорьева, старого друга Толи, известного в узких кругах специалиста, доктора, мастера на все руки, пользующего с одинаковой тщательностью и добросовестностью и оперов, и бандитов, и простых граждан.

Владимир Григорьев, сорока лет от роду, лежал сейчас неподвижно, уронив голову в центр разбитого стола и повиснув плечами на металлической раме. Видимо, ранее он сидел на диване, потом начал привставать… И в этот момент упал лицом вниз.

— Дверь запер? — спросил Максимов шепотом.

— Да.

Николай Николаевич, осторожно ступая, стараясь не наступать на осколки стекла и капли крови, разбрызганные по блестящему новенькому паркету, подошел к неподвижному телу. Осторожно взял его за плечи, выпрямил, усаживая хозяина квартиры на диван.

Карпов посмотрел на лицо своего друга: залитое кровью, изрезанное осколками толстого стекла, с выбитыми передними зубами и разорванным ухом. В центре лба, прямо над переносицей, зияла страшная, неровная дыра: лоб был вмят, словно не пуля вошла в голову Владимира, Вовки, Вовчика, а какое-то огромное долото под ударом гигантской киянки.

Под кровавыми полосами на щеках отчетливо просматривалась синяя сыпь пороховой гари.

— Из револьвера, похоже, стреляли… — глухо пробормотал Карпов, стараясь проглотить комок в горле. Сказал это просто для того, чтобы услышать собственный голос, чтобы ощутить реальность происходящего.

— Сваливаем отсюда. И быстро! — Максимов приобнял Анатолия за плечи и, как манекен, развернул лицом к прихожей. — Быстро, Толя, разговоры потом!

— Да… Да…

На пороге комнаты Карпов все-таки оглянулся и прошептал:

— Прощай, Вовка.