Пурпурные реки

17

Тринадцать часов. Карим Абдуф вошел в кабинет Анри Крозье и положил ему на стол свой рапорт. Комиссар писал какое-то письмо; не глядя на листки Карима, он спросил:

— Ну?

— Скины тут не замешаны, но они видели, как из склепа вышли двое. В ту самую ночь.

— Они сообщили тебе их приметы?

— Нет. Было слишком темно.

Крозье соблаговолил наконец поднять голову.

— А если они врут?

— Они не врут. И в склеп лазили не они.

Карим умолк. Наступила долгая пауза. Потом лейтенант заговорил снова:

— У вас был свидетель, комиссар. У вас был свидетель, и вы об этом умолчали. Кто-то сообщил вам, что скины прошлой ночью шатались возле кладбища, и вы решили, что это их рук дело. Но в действительности все гораздо сложнее. И если бы вы позволили мне расспросить вашего информатора, я…

Крозье умиротворяюще поднял руку.

— Успокойся, малыш. Местный народ доверяет только своим. Тем, кто родился в этом городе. Тебе не сказали бы и сотой доли того, с чем прибежали ко мне. Это все, что ты узнал от бритых?

Карим окинул взглядом плакаты, славившие «доблестных защитников общественного спокойствия». На одном из железных шкафчиков блестели кубки — призы, полученные Крозье на соревнованиях по стрельбе.

— Скины видели также белую тачку, ехавшую со стороны кладбища в два часа ночи. Она шла по Сто сорок третьему шоссе.

— Что за тачка?

— «Лада» или другая восточноевропейская марка. Нужно, чтобы кто-то занялся ею. Таких колымаг в нашем районе считанные единицы.

— А почему бы тебе самому…

— Комиссар, вы же знаете, чего я хочу. Я допросил скинов. Теперь мне нужно как следует обыскать склеп.

— Сторож сказал, что ты уже туда слазил.

Карим пропустил реплику мимо ушей. Он спросил:

— Выяснили что-нибудь там, на кладбище?

— Полный ноль. Никаких отпечатков пальцев. Никаких следов. Придется прочесывать окрестности. Если это орудовали вандалы, то они действовали очень уж аккуратно.

— Это не вандалы. Это знатоки своего дела.

Во всяком случае, они прекрасно знали, что ищут. В склепе заключена какая-то тайна, и они хотели ее раскрыть. Вы связались с семьей ребенка? Что говорят его родители? Согласятся ли они…

Карим осекся: грубое лицо Крозье выражало несвойственное ему замешательство. Молодой полицейский оперся руками о стол и стал ждать ответа. Наконец комиссар пробурчал:

— Мы не нашли семью. Никто с такой фамилией не живет ни в нашем городе, ни в окрестных деревнях.

— Но похороны состоялись в восемьдесят втором году — остались же, наверное, документы, записи…

— Пока — ничего.

— А свидетельство о смерти?

— Нет такого свидетельства. Во всяком случае, в Сарзаке нет.

Карим оживился и забегал по кабинету.

— Ну, теперь ясно, что с этой могилой дело нечисто! И что это напрямую связано со взломом в школе.

— Карим, уйми свои фантазии! Этой твоей тайне можно найти тысячу объяснений. Может, малыш Жюд был не местный и просто погиб где-то вблизи в автомобильной катастрофе. Может, он умер в больнице соседнего города, и его схоронили здесь, так как это было удобнее всего. Может, его мать живет тут под другой фамилией. Да мало ли что еще…

— Я говорил с кладбищенским сторожем. За могилой старательно ухаживают, но он ни разу не видел, кто именно.

Крозье не ответил. Открыв ящик стола, он извлек оттуда бутылку со спиртным золотистого цвета и плеснул себе в стаканчик — совсем немного, на донышко.

— Если мы не разыщем семью, — спросил Карим, — можно ли получить официальное разрешение на обыск склепа?

— Нет.

— Тогда позвольте мне разыскать родителей мальчика.

— А белая машина? А сбор улик вокруг кладбища? Кто этим займется?

— У нас будет подкрепление из центральной уголовки. Они прекрасно с этим справятся. Дайте мне хоть несколько часов, комиссар! Я хочу провести эту часть расследования сам, один.

Крозье поднял стакан, глядя на Карима.

— Я тебе не предложил…

Карим отрицательно мотнул головой. Крозье одним глотком осушил стакан и прищелкнул языком:

— Ладно, даю тебе время до восемнадцати часов, включая рапорт.

Молодой араб выбежал из кабинета. Его жесткая тужурка поскрипывала при каждом шаге.

18

Карим позвонил директрисе школы Жана Жореса, чтобы узнать, нашла ли она в отделе образования сведения о Жюде Итэро. Та действительно сделала запрос, но ответ был отрицательным — никакой информации о мальчике в архивах департамента не оказалось. «Наверное, вы на ложном пути, — набравшись смелости, заметила она. — Ведь ребенок мог и не жить в нашем районе».

Карим повесил трубку и взглянул на часы. Тринадцать тридцать. Он дал себе два часа на то, чтобы проверить архивы других школ и просмотреть списки учеников младших классов.

Он управился меньше чем за час, но нигде не нашел ни малейшего следа Жюда Итэро. Тогда он вновь поехал в школу Жана Жореса: пока он копался в архивах, ему пришла в голову одна мысль. Женщина с большими зелеными глазами встретила его в самом возбужденном настроении.

— Я еще кое-что сделала для вас, офицер!

— Слушаю.

— Я стала искать учителей, которые преподавали здесь в те годы.

— И что же?

— Нам опять не повезло. Бывшая директриса давно на пенсии.

— Малышу Итэро было в восемьдесят первом — восемьдесят втором годах девять — десять лет. Можно найти учительниц этих классов?

Женщина уткнулась в свои записи.

— Конечно! Тем более что в них работала только одна учительница. Это довольно распространенная практика, когда учителя «переходят» из класса в класс вместе с детьми.

— И где же она сейчас?

— Не знаю. Она ушла из школы как раз в конце восемьдесят первого — восемьдесят второго учебного года.

Карим мысленно выругался. Но директриса многозначительно продолжала:

— Знаете, я много думала и поняла, что мы упустили одну вещь.

— Какую?

— Школьные фотографии. Мы ведь храним у себя снимки всех классов.

Карим прикусил губу: дурак, как же он мог это забыть!

— И вот я просмотрела наши фотоархивы. Вы не поверите: снимки этих классов тоже украдены!

Внезапная догадка, словно молния, блеснула в голове Карима. Ему вспомнилась пустая овальная рамка на стене склепа. Значит, кто-то хотел стереть саму память о мальчике, уничтожить его имя, украсть лицо. Женщина недоуменно спросила:

— Почему вы улыбаетесь?

— Извините меня. Я уже давно жду этого. Жду вот такого, настоящего дела, понимаете? И мне тоже пришло кое-что в голову. Хранятся ли у вас классные дневники прошлых лет?

— Дневники?

— В мое время в каждом классе имелась такая тетрадь, что-то вроде журнала, куда записывалось, кто из детей отсутствовал, что задано на дом.

— Да, у нас тоже есть такие.

— Вы их храните?

— Конечно. Но там нет списков учеников.

— Зато есть фамилии пропускавших уроки.

Лицо женщины просияло, глаза ее радостно заблестели.

— Вы надеетесь, что мальчик когда-то пропускал занятия?

— Я надеюсь главным образом на то, что эта мысль не посетила наших воров.

Директриса снова открыла шкаф с архивами. Карим перебрал темно-зеленые тетради и выбрал две из них, за нужные годы. Увы, его ждало разочарование — фамилия Итэро там не значилась.

Скорее всего, он действительно шел по ложному следу: несмотря на его глубокую уверенность, что ребенок учился в школе Жана Жореса, никаких подтверждений этому не было. Однако сыщик упрямо листал тетради, надеясь на чудо.

И вдруг он увидел. Ему помогли цифры, аккуратно проставленные в правом верхнем углу. В тетради за 1982 год отсутствовало несколько страниц. Их явно вырвали — с 8 по 15 июня. Эти даты походили на клещи, ухватившие кусочек… пустоты. Кариму померещилось имя мальчика, написанное все тем же округлым четким почерком на недостающих листках.

Он тихо попросил директрису:

— Дайте мне телефонный справочник.

Несколько минут спустя Карим обзванивал одного за другим всех врачей Сарзака. Сердце его бурно колотилось, он был уверен, что с 8 по 15 июля Жюд Итэро пропустил школу по болезни.

Он опросил всех врачей подряд, требуя, чтобы они сверялись с картотеками, и каждый раз называя по буквам имя мальчика. Но ни один из них не знал его. Сыщик выругался сквозь зубы и стал названивать в соседние коммуны — Кайяк, Тьермон, Валюк. И вот наконец свершилось: в Камбюзе, городке, расположенном в тридцати километрах от Сарзака, один из врачей ответил:

— Жюд Итэро? Да, конечно, я хорошо помню этот случай.

Карим не поверил своим ушам.

— Хорошо помните? Четырнадцать лет спустя?

— Приезжайте. Я вам все объясню.

19

Доктор Стефан Масэ представлял собой современный тип деревенского врача в элегантной упаковке. Спокойное лицо, белые холеные руки, дорогой костюм и гармоничное сочетание острого ума и житейского опыта, буржуазной солидности и аристократической утонченности. Карим с первого же взгляда возненавидел этого лекаришку с его обходительными манерами. Он иногда и сам пугался приступов беспричинной ярости, вырывавшейся из глубин его души, как лава из вулкана.

Не снимая кожаной тужурки, он присел на краешек кресла. Между ним и хозяином кабинета сверкало широкое пространство полированного письменного стола, на котором красовались несколько безделушек, видимо дорогих, компьютер и фармацевтические справочники. Кабинет дышал сдержанной роскошью и хорошим вкусом.

— Рассказывайте, доктор! — потребовал Карим без долгих предисловий.

— Вы не могли бы сказать поточнее, какая информация нужна для вашего расследования?

— Нет, — ответил Карим, смягчив жесткость ответа улыбкой. — Мне очень жаль, но это служебная тайна.

Врач побарабанил пальцами по краю стола и встал. Этот араб в пестрой шапочке явно поразил его воображение. Телефонный разговор не подготовил его к такому сюрпризу.

— Это случилось в июле восемьдесят второго года. Обычный вызов на дом. К мальчику с высокой температурой. Первый мой вызов. Мне было тогда двадцать восемь лет.

— Оттого-то вы и запомнили его?

Врач улыбнулся. Эта широкая, до ушей, улыбка вызвала у Карима еще большее раздражение.

— Нет. Вы сейчас поймете. Вызов поступил через телефонистку, и я записал адрес с ее слов. Речь шла о маленьком домике на каменистой равнине, в пятнадцати километрах отсюда. Адрес у меня сохранился, я вам его дам.

Полицейский молча кивнул.

— Итак, — продолжал врач, — я увидел каменную лачугу, стоявшую, можно сказать, в чистом поле, вдалеке от других домов. Жара была невыносимая, в кустах громко стрекотали цикады. Когда женщина открыла дверь, у меня сразу возникло какое-то странное ощущение. Она была как будто не на своем месте в этом крестьянском домишке…

— Почему?

— Не знаю. В общей комнате блестело пианино и….

— Ну конечно, разве крестьяне могут любить музыку!

— Я этого не говорил… Извините, мне кажется, я вам чем-то несимпатичен?

Карим поднял глаза.

— Не все ли равно?

Врач понимающе кивнул. Он по-прежнему любезно улыбался, но в глазах у него мелькнул легкий страх. Он заметил квадратную рукоятку пистолета, торчавшую из кобуры на боку у Карима. И, может быть, следы засохшей крови на рукаве его тужурки. Доктору стало явно не по себе. Тем не менее он продолжал мягко прохаживаться по кабинету.

— Я вошел в комнату ребенка, и ее обстановка показалась мне более чем странной. В комнате почти ничего не было — ни одной игрушки, ни одного рисунка, ничего.

— Как выглядел ребенок?

— Не знаю. Это-то и было самое непонятное. Женщина принимала меня в темноте. Все ставни были наглухо закрыты. Во всем доме — ни единого источника света. Когда я вошел, то подумал, что это сделано ради прохлады, ради тени, но потом заметил, что и мебель сплошь прикрыта простынями. Словом, в высшей степени таинственный дом.

— Как она это объяснила?

— Что ее ребенок заболел и свет режет ему глаза.

— Вам удалось осмотреть его?

— Да… насколько это возможно в полутьме.

— Чем он был болен?

— Обыкновенной ангиной. Но вот что меня поразило…

Врач нагнулся к Кариму и приложил палец к губам скупым, чисто докторским жестом, наверняка производившим впечатление на его пациентов. Но на Карима такие фокусы не действовали.

— В тот миг, когда я достал лампочку-карандаш, чтобы осветить горло больного, женщина схватила меня за руку. Она так яростно стиснула ее, что я испугался. Понимаете… она не хотела, чтобы я видел лицо мальчика.

Карим задумался. Ему вспомнились пустая рамка на склепе и пропажа школьных фотографий.

— Вы сказали — «яростно стиснула». Как это понять?

— Я имел в виду ее силу. Эта женщина была… ненормально сильной. Да, совсем забыл, она была чрезвычайно высокого роста — метр восемьдесят, а то и больше. Настоящая великанша.

— А ее лицо вы рассмотрели?

— Нет. Говорю вам, все происходило в почти полной темноте.

— Ну, а потом?

— Я выписал рецепт и уехал.

— Как вела себя эта женщина? Я имею в виду, как она обращалась с ребенком?

— Она была внимательна и в то же время довольно сдержанна. В общем, странная история.

— Вы больше не навещали больного?

Врач все еще ходил по комнате. Он мельком взглянул на Карима и отвел глаза. Теперь его лицо утратило прежнее благодушное выражение. И вдруг сыщик понял, отчего Масэ так хорошо запомнил этот визит: два месяца спустя малыш Жюд умер. И доктор не мог не знать этого.

— Видите ли, началось лето… время отпусков, — сказал он. — В общем… я поехал туда уже в начале сентября. Но в доме больше никто не жил. От одного из дальних соседей я узнал, что они уехали.

— Уехали? Разве вам не сообщили, что мальчик умер?

Врач отрицательно качнул головой:

— Нет. Соседи ничего не знали. А сам я узнал значительно позже… случайно.

— Каким же образом?

— На кладбище Сарзака, во время похорон одного человека.

— Еще кого-то из ваших пациентов?

— Инспектор, вы позволяете себе лишнее, я…

Карим встал. Врач попятился.

— И с того времени, — сказал сыщик, — вы спрашиваете себя, не упустили ли в тот день признаки более серьезной болезни. И терзаетесь запоздалыми угрызениями совести. Уж наверняка вы наводили справки по этому поводу. От чего умер мальчик?

Врач торопливо расстегнул ворот рубашки. На его висках заблестели капельки пота.

— Не знаю. Я… я действительно справлялся — у коллег, в больницах, но так ничего и не выяснил. Эта история не давала мне покоя.

Карим направился к двери.

— Вы еще услышите об этом мальчике.

— Что?

Врач побелел как полотно.

— И довольно скоро, — добавил сыщик.

— Господи, что я вам сделал?

— Ничего. Просто я в молодости угонял тачки у типов вроде вас.

— Да кто вы такой? Откуда? Вы даже свои документы мне не предъявили!

Карим усмехнулся.

— Ладно, не бухтите. Это я так шучу.

И вышел из кабинета. В приемной было полно больных. Врач нагнал его.

— Погодите, — прошептал он, задыхаясь. — Вы обнаружили что-то, чего я не знаю? Я имею в виду… причину смерти…

— К сожалению, нет.

Сыщик взялся за ручку двери, но врач загородил ему дорогу рукой. Его била дрожь.

— Так в чем же дело? К чему это расследование, через столько лет?

— Прошлой ночью кто-то проник в склеп мальчика. И обокрал его школу.

— Кто… кто мог, по-вашему, это сделать?

— Не знаю, — ответил полицейский. — Ясно одно: эти ночные происшествия — всего лишь деревья, за которыми не видно леса.

20

Он долго гнал машину по совершенно пустой автостраде. В этих краях национальные шоссе смахивали на департаментские, а последние — на проселочные дороги. Под голубым небом с пушистыми облачками простирались поля, где ничего не росло и не пасся скот. Иногда на пути возникали гряды скал, изборожденных мрачными лощинами. Пересекая этот департамент, вы словно путешествовали вспять по времени и попадали в те древние века, когда люди еще не знали земледелия.

Карим намеревался первым делом посетить домик семьи Итэро — Масэ дал ему адрес. Но лачуги уже не было, ее развалины едва виднелись среди зарослей блеклых сорняков. Сыщик мог бы обратиться к кадастровым записям и выяснить имя домовладельца, но он предпочел отправиться в Каор, чтобы расспросить Жан-Пьера Ко, бессменного фотографа школы Жана Жореса, сделавшего некогда снимки, украденные злоумышленниками.

Он надеялся разыскать у него негативы и напечатать фотографии заново. Среди незнакомых детских лиц наверняка будет то единственное, которое Карим страстно желал увидеть, даже если он не сможет его узнать. В глубине души он полагался на свою интуицию — она должна была подать ему какой-нибудь тайный знак в ту минуту, когда снимки лягут перед ним на стол.

Около шестнадцати часов он поставил машину в центре Каора, у пешеходного квартала. Каменные портики, кованые решетки балконов, затейливые водосточные трубы. Вся эта аристократическая красота города-памятника была абсолютно чужда Кариму, выросшему среди убогих бетонных коробок.

Он долго разыскивал ателье и наконец увидел вывеску: «Жан-Пьер Ко, фотограф. Свадьбы и крестины».

Фотография находилась на втором этаже. Карим взбежал по лестнице и вошел в пустую полутемную комнату. Сыщик едва мог различить висящие на стенах фотографии в широких рамах, откуда смотрели принаряженные парочки. Узаконенное счастье на глянцевой бумаге.

Карим тотчас же упрекнул себя в цинизме: кто он такой, чтобы презирать и судить этих людей?! Что он может предложить им взамен этого счастья — он, загнанный в эту глушь сыщик, который никогда не понимал женщин, задавил в себе любовь, сознательно отказался от нее? Для него все человеческие чувства граничили со слабостью, с уязвимостью, а их он считал позором для мужчины. И теперь он, замкнувшись в своей одинокой гордыне, иссыхал на корню.

— Собираетесь жениться?

Карим обернулся на голос.

Перед ним стоял седой человечек; его изрытое оспой лицо напоминало пемзу. Длинные спутанные бакенбарды топорщились и вздрагивали, словно от нетерпения, и с ними как-то не сочетались темные мешки под усталыми глазами. Человек зажег свет и стал разглядывать Карима.

— Нет, вы не собираетесь жениться, — заключил он.

Его голос звучал хрипловато, как у заядлого курильщика. Он подошел ближе; взгляд из-под блеклых век выражал безразличие, смешанное с подозрительностью. Карим улыбнулся. У него не было никакой санкции на розыски в этом городе, так что следовало проявить мягкость.

— Меня зовут Карим Абдуф, — сказал он. — Я лейтенант полиции, расследую одно дело. Мне нужна кое-какая информация.

— Вы из Каора? — спросил фотограф, заинтригованный видом странного гостя.

— Из Сарзака.

— У вас есть документы?

Карим порылся в кармане и протянул свое удостоверение. Фотограф несколько минут внимательно изучал его. Араб вздохнул. Он знал, что Ко впервые видит полицейскую карточку инспектора, но это не мешает ему играть в бдительность Наконец тот с натянутой улыбкой вернул документ. Его лоб прорезали глубокие морщины.

— Что же вы хотите?

— Я ищу снимки одного класса.

— Какая школа?

— Жана Жореса, в Сарзаке. Мне нужны фотографии первого и второго классов средней ступени восемьдесят первого — восемьдесят второго годов, а также списки учеников, если они случайно остались у вас. Хранятся здесь такие документы?

Человек снова улыбнулся.

— Я храню абсолютно всё.

— Значит, можно взглянуть? — спросил полицейский таким елейным тоном, на какой только был способен.

Фотограф указал на дверь соседней комнаты, откуда падала узкая полоска света.

— Конечно. Они там. Прошу…

Второе помещение было много просторнее, чем ателье. На длинном столе возвышалось непонятное устройство черного цвета, со множеством ручек, рычагов и линз. Кругом висели увеличенные фотографии — на сей раз крестины. Но тоже в белых тонах. Радостные улыбки, новорожденные…

Карим подошел вслед за фотографом к железному канцелярскому шкафу. Ко пригнулся, читая этикетки, затем открыл массивный ящик и вынул оттуда кипу конвертов из вощеной бумаги.

— Жан Жорес. Вот они.

И он вытащил из пачки конверт, набитый прозрачными пакетиками со снимками. Он перебрал их раз, другой и… складок на его лбу стало еще больше.

— Вы сказали, первый и второй восемьдесят второго года?

— Именно так.

Усталые глаза фотографа удивленно раскрылись.

— Странно… Их здесь нет.

Карим вздрогнул. Неужто взломщики опередили его? Он спросил:

— Вы ничего не заметили, когда пришли сюда утром?

— А что я должен был заметить?

— Мог кто-нибудь проникнуть ночью в ателье?

Ко расхохотался, указывая на четыре инфракрасные камеры, висевшие в углах.

— Тот, кто сюда залезет, не обрадуется, уж поверьте мне. Я столько денег вложил в охранную систему…

Карим усмехнулся.

— Давайте все же проверим. Я знаю немало ребят, для которых ваша система — детские игрушки. Вы сохраняете негативы?

Ко насупился.

— Негативы я вам показать не могу. Сожалею, но это конфиденциально…

Сыщик заметил, как нервно пульсирует на шее фотографа синяя вена. Настало время сменить тон.

— А ну гони негативы, папаша, не нервируй меня!

Фотограф смерил его взглядом, поколебался и неохотно кивнул. Они подошли к другому шкафу. Ко открыл его и вытащил один из ящичков. Руки у него тряслись. Лейтенант внимательно следил за фотографом. Чем дальше, тем яснее он чувствовал, что в этом человеке просыпается страх. Как будто в процессе розысков он начал вспоминать какие-то странные подробности и они не давали ему покоя.

Фотограф снова уткнулся в свои конверты. Шли секунды. Наконец он поднял глаза. Его лицо нервно дергалось.

— Я… тут их больше нет. Правда!

Карим рванул ящик к себе. Фотограф вскрикнул: ему прищемило пальцы. Но полицейский решил, что слишком долго проявлял кротость. Схватив Ко за горло, он оторвал его от пола. Голос лейтенанта звучал по-прежнему ровно:

— Будь умником, папаша, не ври. Так тебя обокрали или нет?

— Н…нет… Я клянусь!..

— Тогда что же ты сделал с этими гребаными снимками?

Ко с трудом пробормотал:

— Я… я их продал.

От неожиданности Карим выпустил свою добычу. Фотограф заохал, потирая больную руку. Сыщик хрипло прошептал:

— Продал? Когда?

— Господи… да это старая история… В конце концов, я имею право делать со своими снимками все, что хочу…

— КОГДА ты их продал?

— Да не помню… Лет пятнадцать назад…

Карим не мог прийти в себя от изумления. Он отшвырнул фотографа к шкафу. Прозрачные пакетики веером разлетелись по комнате.

— А ну-ка, начни с начала, папаша! А то я никак не пойму, что ты там несешь. Ко жалобно сморщился.

— Это было однажды летом, к вечеру… Пришла женщина… Она хотела получить эти снимки. Те же самые, что и вы. Теперь я вспомнил.

Эта новость ошеломила Карима. Значит, «они» уже с 1982 года охотились за фотографиями маленького Жюда!

— Она говорила тебе о Жюде? Жюд Итэро! Называла она это имя?

— Нет. Просто взяла снимки и негативы.

— За башли, конечно?

Фотограф кивнул.

— Сколько?

— Двадцать тысяч франков… Огромная сумма по тем временам… за несколько фото…

— Зачем ей нужны были эти снимки?

— Не знаю. Я не спрашивал.

— Ты их наверняка рассматривал. Был ли там мальчик с какими-то особенностями на лице? С чем-то таким, что стараются спрятать?

— Нет. Ничего такого я не видел… Не знаю… Не помню.

— А женщина? Как она выглядела? Такая высокая, здоровенная? Это была его мать?

Старик замер, а потом вдруг разразился смехом. Громким, хриплым, утробным смехом. Потом проскрипел:

— Ну уж это вряд ли!

Карим схватил его за руки и прижал к стене.

— ПОЧЕМУ?

Ко закатил глаза и прошептал из последних сил:

— Это была монашка, черт бы ее взял. Католическая монашка!

21

В Сарзаке было три церкви. Одна стояла на ремонте, при второй доживал свои дни совсем дряхлый священник, в третьей всем заправлял молодой кюре, о котором ходили самые темные слухи. Поговаривали, будто он пьянствует вместе с матерью у себя дома, возле церкви. Лейтенант, ненавидевший всех без исключения жителей Сарзака, в особенности их страсть к сплетням, вынужден был на сей раз признать их правоту: однажды его вызвали разнимать сына с мамашей, затеявших грандиозную драку.

Именно этого кюре Карим и выбрал, чтобы получить нужную информацию.

Он резко затормозил возле домика священника. Это было унылое одноэтажное бетонное строение, приткнувшееся к современной церкви с асимметричными витражами. На маленькой табличке значилось: «Мой приход». У порога пышно произрастали крапива и чертополох. Карим позвонил. Прошло несколько минут. Из-за двери доносились приглушенные крики. Полицейский выругался про себя: этого ему еще не хватало!

Наконец дверь открыли.

Карим сразу понял, что перед ним стоит пропащий человек. В середине дня от священника уже вовсю несло спиртным. Его худое лошадиное лицо заросло неряшливой клочковатой бородкой, в спутанных волосах мелькала проседь. Мутные желтые глаза бессмысленно уставились на гостя. Ворот пиджака перекосился, на рубашке темнели жирные пятна. Это был конченый человек, и служить в церкви ему, видимо, оставалось так же недолго, как листку ладана — благоухать в кадильнице.

— Что вам угодно, сын мой?

Голос звучал хрипло, но довольно твердо.

— Карим Абдуф, лейтенант полиции. Мы уже знакомы.

Кюре поправил грязный воротник.

— А, да-да, припоминаю… — Глаза его испуганно забегали. — Вас вызвали соседи?

Карим улыбнулся.

— Нет. Просто мне нужна ваша помощь. Для одного расследования.

— Ах, так! Ладно, входите.

Сыщик вошел в дом, и его подметки тут же прилипли к полу. Глянув вниз, он увидел на линолеуме блестящие полосы.

— Это моя мать, — шепнул священник. — Она давно не убирает. Все перепачкала своим вареньем. — И он почесал лохматую голову. — Совсем рехнулась, только и ест что варенье.

В комнате царил хаос. Со стен свисали лоскутья самоклеющейся пленки, имитации дерева, кафеля или ткани. В соседнем помещении валялись в беспорядке желтые коврики, явно вырезанные бритвой из старого паласа, а на диване подушки кошмарных цветов — жалкая карикатура на гостиную. Садовые инструменты были разбросаны прямо на полу. Через другую дверь виднелась еще одна комната — незастеленная кровать, пластиковый стол без скатерти, а на нем грязные тарелки.

Священник направился в гостиную. По пути его шатнуло, но он все же устоял на ногах. Карим сказал:

— Налейте-ка себе выпить, отче. Так дело быстрей пойдет.

Кюре обернулся и бросил враждебный взгляд на гостя.

— Посмотрите лучше на себя, сын мой. Вы весь дрожите.

Карим с трудом перевел дыхание. Он и впрямь еще не оправился от шока. После бурной сцены у фотографа он никак не мог собраться с мыслями и двигался точно во сне. Голова у него гудела, сердце бешено колотилось. Он машинально вытер лицо рукавом, как мальчишки вытирают сопли.

Священник наполнил стакан.

— Вам налить? — спросил он с ехидной улыбкой.

— Я не пью.

Кюре хлебнул из стакана. Его бескровное лицо слегка порозовело, глаза ярко заблестели. Он язвительно хихикнул:

— Что, ислам не дозволяет?

— Нет. Хочу сохранить ясную голову для работы, вот и все.

Кюре поднял стакан.

— Ну, тогда за вашу работу!

Карим заметил, что по коридору бродит мать священника. Сутулая, почти горбатая, она шмыгала взад-вперед, прижимая к груди банку варенья. Он подумал о вскрытом склепе, о скинах, о монахине, купившей школьные фотографии… а теперь вот еще эта парочка призраков! Он словно открыл ящик Пандоры, и оттуда вылетел целый сонм кошмаров, которым не было конца.

Священник перехватил его взгляд.

— Оставьте это, сын мой, не обращайте внимания. — И он уселся на один из потрепанных диванов. — Я вас слушаю.

Карим мягко поднял руку.

— Во-первых, одна просьба: не называйте меня, пожалуйста, «сын мой».

— Вы правы, — ответил кюре, ухмыляясь. — Что поделаешь — профессиональная привычка.

И он снова глотнул вина, иронически глядя на своего собеседника. Теперь он держался вполне уверенно.

— Так какое же дело вы расследуете?

Карим удовлетворенно подумал: он еще не знает об осквернении могилы. Значит, Крозье удалось сохранить этот случай в тайне.

— Извините, этого я вам сообщить не могу. Скажу только, что я ищу один монастырь. В окрестностях Сарзака и Каора. Или еще где-нибудь в этом регионе. Я рассчитываю на вашу помощь.

— А какая конгрегация?

— Не знаю.

Кюре снова наполнил стакан. Темное вино играло разноцветными бликами.

— Здесь у нас их немало, — и он хихикнул. — Наш район располагает к уединению…

— Так сколько же точно?

— В одном только нашем департаменте не меньше дюжины.

Карим быстро прикинул в уме: посещение монастырей, наверняка рассеянных по всей округе, займет у него целый день, если не больше. А сейчас уже шестнадцать часов. У него в запасе осталось всего два. Снова тупик.

Священник встал и начал рыться в шкафу. «Ага вот оно!» И он принялся листать нечто вроде справочника с плотными, как в Библии, страницами. Мать кюре вошла в комнату и направилась прямиком к бутылке. Она налила себе вина, даже не взглянув на Карима. Ее глаза были устремлены только к сыну. Глаза хищной птицы, горящие злобой и ненавистью. Священник приказал, не отрываясь от книги:

— Оставь нас, мама.

Старуха не ответила. Она вцепилась обеими руками в стакан. Пальцы у нее были костлявые, страшные. Внезапно она уставилась на Карима и пронзительно взвизгнула:

— Кто вы?

— Я сказал, оставь нас! — И священник подошел к сыщику. — Вот, я тут пометил десять монастырей, записывайте, если хотите… Но они расположены довольно далеко друг от друга…

Карим пробежал глазами страницы. Названия некоторых деревень были ему смутно знакомы. Вынув блокнот, он старательно записал адреса.

— Кто вы? — опять выкрикнула старуха.

— Иди к себе в комнату, мама! — приказал священник. И обратился к Кариму: — Что вы все-таки ищете? Может быть, я смогу вам помочь…

Карим пристально взглянул ему в глаза.

— Я ищу одну монашку. Монахиню, которая интересуется фотографиями.

— Какими именно фотографиями?

Карим успел заметить огонек, на мгновение вспыхнувший в глазах кюре.

— А вы уже слыхали о чем-нибудь подобном?

Священник почесал в затылке.

— Я… нет.

— Сколько вам лет?

— Мне? А почему, собственно… Ну, двадцать пять.

Мать снова налила себе вина, жадно вслушиваясь в разговор. Карим продолжал:

— Вы родились в Сарзаке?

— Да.

— И учились в здешней школе?

— Да, в начальной. А потом я поступил на…

— В какой школе? Жана Жореса?

— Да, но…

Какое совпадение! И вдруг Карима осенило:

— Она ведь приходила сюда?

— Кто?

— Монашка. Та, которую я ищу… Она приходила сюда, чтобы купить у вас фотографии. Господи боже! Значит, она побывала во всех домах, где хранились эти фотографии, и все их скупила. Вы ведь учились в одном классе с Жюдом Итэро? Говорит вам что-нибудь это имя?

Священник побледнел как смерть.

— Я… Что вы от меня хотите?.. Я ничего не понимаю…

Рядом пронзительно завопила мать:

— Что это еще за история?

Карим с силой провел руками по лицу, словно хотел стереть собственные черты.

— Давайте начнем с начала. Если вы пошли в школу в семь лет, то в восемьдесят втором году должны были учиться во втором классе, верно?

— Но с тех пор прошло пятнадцать лет!

— А в первом классе — в восемьдесят первом году!

Священник испуганно съежился. Его пальцы судорожно вцепились в спинку стула. Руки, несмотря на молодость кюре, походили на руки его матери — такие же иссохшие, старческие, с узловатыми синими венами.

— Да, верно… даты сходятся…

— В вашем классе был мальчик, которого звали Жюд Итэро. Довольно необычное имя. Постарайтесь вспомнить. Это очень важно для меня.

— Нет, поверьте, я…

Карим шагнул к нему.

— Но вы же помните, как монахиня искала ваши школьные фотографии, правда?

— Я…

Мать не упускала ни слова из их разговора.

— Ах ты, маленький поганец! Значит, этот араб говорит правду? — визгливо закричала она.

И, повернувшись, заковыляла к двери. Воспользовавшись этим, Карим схватил кюре за плечи и прошипел ему на ухо:

— Ну же, святой отец, решайтесь, расскажите все, черт возьми!

Священник рухнул на диван.

— Я так и не понял, что случилось в тот вечер…

Карим встал рядом на колени, чтобы лучше слышать его слабый глухой голос.

— Она пришла… однажды летом, к вечеру.

— В июле восемьдесят второго года?

Священник кивнул.

— Постучалась к нам… Жара стояла убийственная, камни и те раскалились… Не помню почему, но я был дома один. Открываю и вижу… Господи боже! Вы только представьте: мне было тогда десять лет, а она стоит передо мной в полумраке, эта монахиня в черно-белом наряде…

— Что она вам сказала?

— Ну, сперва она поговорила со мной о школе, об отметках, о любимых предметах. У нее был такой мягкий, задушевный голос. Потом попросила показать своих товарищей. — Кюре вытер лицо, по которому струился пот. — Ну… я и принес ей школьную фотографию, ту, где нас сняли всех вместе. Я так гордился тем, что могу показать ей весь наш класс. И вот тут я понял: она что-то ищет. Она долго смотрела на снимок, а потом спросила, можно ли ей взять его себе… На память, так она сказала…

— Она просила у вас другие фото?

Священник кивнул. Его голос прозвучал еле слышно:

— Она хотела еще снимок предыдущего года. Карим не удивился, теперь он знал: можно сколько угодно расспрашивать родителей учеников тех двух классов — ни у одного из них он не найдет фотографий. Но зачем они понадобились монахине? Кариму почудилось, что вокруг него стеной стоят непроходимые, объятые мраком каменные джунгли.

В дверях снова показалась мать кюре. Она прижимала к груди обувную коробку.

— Маленький поганец! Ты отдал свои фотографии! Свои школьные фотографии! Когда ты был такой миленький, такой славный…

— Замолчи, мама! — И священник впился глазами в Карима. — Я уже тогда почувствовал призвание, понимаете? И эта огромная женщина словно заворожила меня…

— Огромная? Она была высокой?

— Нет… Я не знаю… Мне было всего десять лет… Но я до сих пор вспоминаю ее, в этом черном одеянии… Она говорила так мягко, так спокойно… И она хотела получить эти снимки. Что ж, я отдал их ей не колеблясь. Она благословила меня и исчезла. Я подумал: это знамение. И я…

— Мерзавец!

Карим обернулся к старухе, кипевшей от ярости. Затем снова взглянул на сына и понял, что тот целиком ушел в воспоминания. Он спросил как можно мягче:

— Она не объяснила, зачем ей эти снимки?

— Нет.

— Упоминала ли она в разговоре имя Жюд?

— Нет.

— А деньги она вам дала?

Священник поморщился.

— Нет, конечно! Она попросила снимки, я их отдал, вот и все. Господи, я же вам говорю, что счел это небесным знамением!

И он разразился слезами.

— Тогда я еще не знал, что не гожусь ни на что путное. Что я стану алкоголиком, пропащим человеком. А чего еще ждать от сына этой… Как отдавать другим то, чего нет у тебя самого? — Он вцепился в рукав Каримовой куртки, умоляюще глядя на него. — Как нести свет людям, если твоя собственная душа погружена во мрак? Как? Как?

Мать выронила коробку, и фотографии рассыпались по полу. Она бросилась на сына, точно зверь на добычу, и начала бешено колотить его по спине и по плечам с криком:

— Мерзавец, мерзавец, мерзавец!

Карим испуганно попятился. Он понял, что пора уходить, иначе он и сам свихнется. Но он еще не все узнал. Оттолкнув женщину, он нагнулся к священнику, съежившемуся на диване.

— Я сейчас уйду и больше не буду к вам приставать. Скажите только одно: вы с тех пор виделись с этой монахиней?

Кюре кивнул, сотрясаясь от рыданий.

— Как ее зовут?

Кюре всхлипнул. Мать бродила вокруг них, бормоча под нос невнятные угрозы.

— Как ее зовут?

— Сестра Андре.

— В каком она монастыре?

— В Сен-Жан-де-ла-Круа. Это монастырь кармелиток.

— Где это?

— Между… между Сетом и Агдским мысом, на берегу моря. Я иногда езжу к ней, когда меня одолевают сомнения. Она… она моя единственная опора. Я…

Но дверь уже хлопала на ветру. Сыщик мчался к своей машине.