Пустой амулет

Слишком далеко от дома

Днем в ее комнате было четыре стены, и они заключали ограниченное пространство. Ночью же комната вытягивалась до бесконечности в темноту.

— Если москитов нет, зачем нам сетки?

— Кровати низкие, и сетки нужно подтыкать под себя, чтобы рука не выпала и не коснулась пола, — ответил Том. — Мало ли что там ползает.

В день ее приезда он первым делом показал комнату, где она будет спать, и провел по дому. Многие помещения были пусты. Ей показалось, что большую часть здания занимает прислуга. В одной комнате вдоль стены сидели пять женщин. Ее познакомили со всеми. Том пояснил, что в доме работают лишь две, а еще две пришли в гости. Из другой комнаты доносились мужские голоса, которые мгновенно смолкли, как только Том постучал в дверь. Появился высокий, невероятно черный мужчина в белом тюрбане. Она мгновенно почувствовала, что ее присутствие его раздражает, однако он степенно поклонился.

— Это Секу, — сказал Том. — Он заведует здесь хозяйством. Возможно, тебе так не кажется, но он чрезвычайно смышлен.

Она нервно глянула на брата: видимо, тот понял почему.

— Не волнуйся, — прибавил он. — Здесь никто не знает ни слова по-английски.

Она не могла говорить об этом человеке, стоя прямо напротив него. Но когда они позже очутились на крыше под временным тентом, она продолжила разговор:

— С чего ты взял, будто я считаю твоего слугу тупым? Да, ты этого не говорил, но подразумевал. Ты же знаешь, я не расистка. Или ты сам считаешь, что он выглядит тугодумом?

— Я просто хотел, чтобы ты увидела разницу между ним и остальными, вот и все.

— А, — сказала она. — Конечно, разница налицо. Он выше, чернее, и черты у него тоньше, чем у других.

— Но есть и основное отличие, — сказал Том. — Понимаешь, он совсем не такой слуга, как все. Секу — это не имя, а титул. Он вроде вождя.

— Но я же видела, как он подметает двор, — возразила она.

— Да, но лишь потому, что ему так хочется. Ему нравится в этом доме. И я не возражаю против того, чтобы он здесь жил. Он держит остальных мужчин в руках.

Они подошли к краю крыши. Солнце слепило глаза.

— С трудом верится, — усмехнулась она. — У него лицо тирана.

— Сомневаюсь, что кто-нибудь из-за него страдает. Знаешь, — он вдруг повысил голос, — ты все-таки расистка. Если бы Секу был белым, эта мысль никогда не пришла бы тебе в голову.

Она стояла перед ним под палящим солнцем.

— Будь он белым, у него было бы другое лицо. Ведь выражение придают именно черты. И я готова побиться об заклад, что он просто держит людей в страхе.

— Вряд ли, — сказал Том. — Но даже если так — почему бы и нет?

Она вошла в дом и остановилась в дверях своей комнаты. Служанка повернула коврик и матрас на девяносто градусов. Это встревожило ее, хоть она сама и не знала почему.

Милая Дороти,

Меня потрясло твое письмо, написанное после аварии. Хорошо, что ты хоть не быстро ехала. Когда получишь мое письмо, твоя нога, вероятно, уже заживет.

Хочу на это надеяться. Я всегда поражаюсь, что сюда вообще доходит почта, ведь это сущий край света. Как представлю, что ближайший город — Тимбукту, прямо сердце замирает. Правда, это быстро проходит. Не следует забывать, почему я оказалась здесь: тогда это казалось идеальным решением и, с учетом всего, действительно единственным выходом. Как бы иначе я вышла из депрессии после развода? Разве что надолго уехала бы в санаторий. Да и кто знает: возможно, даже это бы не помогло. В любом случае, с финансовой точки зрения это было аусгешлоссен[20]. Когда Том получил Гуггенхайма[21], мы так обрадовались. Мы стремились убежать от всего, что могло бы как-либо напомнить мне о пережитом. Безусловно, это полная противоположность Нью-Йорку, да и любому другому городу США.

Я волновалась насчет еды, но пока никто из нас не заболел. Самое главное — повар цивилизован настолько, что верит в существование бактерий и тщательно стерилизует все необходимое. В долину Нигера больных не пускают. К счастью, мы можем покупать французскую минеральную воду. Если ее доставка прервется или вода не прибудет вовремя, нам придется пить местную — кипяченую и с халазоном. Все это, возможно, звучит глупо, но здесь становишься ипохондриком. Быть может, тебя удивляет, почему я не описываю город, не рассказываю, как он выглядит. Попросту не могу. Мне кажется, я не сумею быть объективной, то есть после моего рассказа у тебя сложится еще более смутное представление об этом месте. Ты нескоро увидишь работы Тома, хоть он не написал пока ни одного пейзажа — рисует лишь то, что лежит на кухне: овощи, фрукты, рыбу да наброски с туземцами, купающимися в реке. Подожди, пока мы вернемся.

Элейн Дункан — какая-то чокнутая. Представь: спрашивает меня, не скучаю ли я по Питеру. Что у нее вообще в голове творится? Вначале я подумала, она меня подначивает, но потом поняла, что она совершенно серьезно. Наверное, у нее просто такой тип сентиментальности. Она ведь знает, что я пережила и чего мне стоило принять окончательное решение. Она также достаточно хорошо знает меня, чтобы понимать: раз уж я решила выпутаться из этого, значит, я осознала, что больше не могу оставаться с Питером, и, разумеется, не стану колебаться. Она, понятно, надеется, что я жалею о расторжении брака. Боюсь, ее ждет большое разочарование. Я наконец-то почувствовала себя свободной. Могу думать, как хочу сама, и никто не предлагает за мои мысли ни гроша. Том молча работает целыми днями и не следит за тем, говорю я или молчу. Так забавно жить с человеком, который не обращает на тебя внимания и даже не замечает твоего присутствия. Всякие угрызения совести рассеиваются. Это, конечно, очень субъективно, но в таком месте погружаешься в самоанализ.

Надеюсь, ты полностью оправилась от аварии и не переохлаждаешься. Здесь обычно чуть больше ста градусов по Фаренгейту[22]. Можешь вообразить, сколько во мне энергии!

Навеки твоя

Анита

Ночи тянулись медленно. Порой, когда она лежала в бесшумной темноте, ей казалось, будто ночь спустилась и так крепко обхватила землю, что дневному свету не пробиться. Возможно, уже наступил полдень, а никто об этом не знает. Люди будут спать, пока темно: Том — в соседней комнате, а Джохара и сторож, чьего имени она не могла запомнить, — в одной из пустых комнат через двор. Эти двое вели себя очень тихо. Рано ложились и рано вставали, и с их стороны дома доносился лишь нечастый сухой кашель Джохары. Аниту беспокоило, что в комнате нет двери. Дверной проем между ее и Томовой комнатами завесили темной шторой, чтобы ее не тревожил свет гудящей газовой лампы. Брату нравилось сидеть в кровати и читать часов до десяти, а ее сразу после ужина всегда клонило в сон, и приходилось ложиться в постель: Анита крепко спала два-три часа, после чего просыпалась и лежала в темноте, надеясь, что скоро утро. Крик петухов вблизи и вдали ничего не значил: они кричали в любое время ночи.

Поначалу ей казалось вполне естественным, что Джохара и ее муж — чернокожие. В нью-йоркском доме всегда жили двое-трое чернокожих слуг. Там она считала их лишь тенями людей, которые не чувствовали себя как дома в стране белых, поскольку не обладали общей с ними историей и культурой и потому становились чужаками поневоле. Однако мало-помалу она стала замечать, что эти люди были здесь хозяевами — знатоками местной культуры. Этого, конечно, следовало ожидать, но она с некоторым потрясением осознала, что реальные люди — чернокожие, а сама она — тень и что даже проживи она здесь весь остаток жизни, ей никогда не понять, что же творится у них в головах.

Дорогая Элейн!

Я должна была написать тебе давным-давно, как только добралась сюда, но последние пару недель мне нездоровилось — впрочем, не физически, хотя плоть и дух неразделимы. Когда я подавлена, в моем теле все, похоже, выходит из строя. Наверное, это нормально, а может, и нет. Бог его знает.

Правда, когда я впервые увидела плоскую землю до самого горизонта, я почувствовала, как мое уныние растворяется во всем этом сиянии. Мне казалось, что так много света просто не бывает. Малейший звук заглушает тишина! Такое чувство, будто город выстроен на подушке безмолвия. Новое, изумительное ощущение, которое я сознавала очень остро. Казалось, будто все это как раз необходимо мне, чтобы отвлечься от развода и прочих неприятностей. Ничего не нужно делать, ни с кем не надо встречаться. Я предоставлена самой себе, и, если не хочется, можно даже не заботиться о слугах. Как ночевка в большом пустом доме. Разумеется, в конце концов, пришлось-таки заняться слугами, потому что они все делали не так. Том говорил мне: «Оставь их в покое. Они знают, что делают». Наверное, они знают, чего хотят, но, очевидно, просто не могут этого сделать. Если я жалуюсь на еду, кухарка смущается и обижается. Просто все в районе Гао считают, что ее кухня нравится европейцам. Она слушает и соглашается, словно успокаивает душевнобольную. Подозреваю, что она именно так обо мне и думает.

Том полностью это осознает и сосредоточивается на мельчайших деталях окружающей жизни, но умудряется воплощать эти детали, оставаясь снаружи и в стороне от них. Он рисует все, что попадается на глаза в кухне, на рынке или на берегу реки: разрезанные овощи и фрукты, нередко с торчащим из мякоти ножом, купальщиков и рыбу из Нигера. Беда в том, что эта жизнь поневоле увлекает меня. Я хочу сказать, что вынуждена включаться в некое коллективное сознание, которое терпеть не могу. Я ничего не знаю об этих людях. Они чернокожие, но совсем не такие, как «наши» чернокожие в Штатах. Они проще, дружелюбнее и открытее, но в то же время очень отстранены.

Здесь что-то не так с ночью. Логика подсказывает, что ночь — всего лишь время, когда небесные врата открываются и можно заглянуть в бесконечность, и поэтому точка, из которой смотришь, не имеет значения. Ночь есть ночь, откуда ни глянь. Ночь здесь ничем не отличается от ночи где-нибудь еще. Но это подсказывает лишь логика. День огромен и ярок, и нельзя заглянуть дальше солнца. Понятно, что под «здесь» я подразумеваю не «посреди Сахары на берегах Нигера», а «в доме, где я живу». В этом доме с ровными земляными полами, где слуги ходят босиком и никогда не слышно, как кто-нибудь приближается, пока он не войдет в комнату.

Я пытаюсь привыкнуть к здешней сумасшедшей жизни, но могу тебе сказать, что это не так-то просто. В доме множество комнат. На самом деле, он огромен, а комнаты большие. Без мебели они кажутся еще просторнее. Но никакой мебели нет, если не считать циновок на полу, где мы спим, ну и наших чемоданов и платяных шкафов, куда вешаем то небольшое количество одежды, что у нас с собой. Благодаря этим шкафам дом и удалось снять, ведь он считался «меблированным», и арендная плата была чересчур высока. По нашим меркам он, конечно, очень дешевый, да это и немудрено — ни электричества, ни воды, ни даже стула, обеденного стола или, на худой конец, кровати.

Естественно, я знала, что будет жарко, но я и представить себе не могла такой жары — плотной и неизменной изо дня в день: ни дуновения. Не забывай, что воды нет и даже просто обтереться мокрой губкой — целый ритуал. Том ангельски терпелив: он оставляет мне всю воду, какая у нас есть. Говорит, что женщинам она нужнее, чем мужчинам. Не знаю, комплимент это или оскорбление, но мне все равно, пока у меня есть вода. Том говорит, что ему не жарко, но это не так. Я не умею переводить с Цельсия на Фаренгейт, но если ты умеешь, переведи 46 °C, и поймешь, что я права. Именно столько показывал мой термометр сегодня утром.

Даже не знаю, что хуже — день или ночь. Днем, конечно, чуть жарче, хотя не намного. Окон здесь не признают, поэтому в доме темно, и такое ощущение, будто тебя держат взаперти. Том много работает на крыше — на самом солнцепеке. Он утверждает, что ему безразлично, но мне кажется, это вредно. Уверена: просиди я там также, как он, несколько часов кряду, это свело бы меня в могилу.

Я не смогла удержаться от смеха, когда ты спросила в письме, каково мне после развода, не «скучаю» ли я хоть немножко по Питеру. Что за безумный вопрос! Как я могу по нему скучать? В моем нынешнем состоянии чем дольше я не увижу ни единого мужчины, тем лучше. Я сыта по горло их лицемерием и охотно послала бы их всех к черту. Кроме Тома, разумеется, ведь он мой брат, хотя жить с ним в таких условиях нелегко. Но жить в подобном месте и вообще тяжело. Ты представить себе не можешь, как это отдаляет от всего на свете.

Почта здесь не всегда работает исправно. Да и как могло быть иначе? Но она все же работает. Письма я получаю, так что без колебаний пиши мне. В конце концов, почтамт — тот конец пуповины, что связывает меня с миром (чуть не написала: и со здравым рассудком).

Надеюсь, что у тебя все хорошо, а Нью-Йорк ничуть не стал хуже с прошлого года, хоть я и уверена, что стал.

Пиши,

с искренней любовью,

Анита

Вначале были воспоминания — маленькие, точные образы, дополненные звуками и запахами конкретного случая в конкретное лето. Когда она переживала эти события, они не значили для нее ничего, но теперь она отчаянно стремилась остаться с ними, пережить их заново и не допустить, чтобы они растворились в окутывающей темноте, где память теряла очертания и вытеснялась чем-то иным. За воспоминаниями стояли какие-то бесформенные сущности, которые таили непостижимую угрозу, и у Аниты учащались сердцебиение и дыхание. «Словно кофе напилась», — думала она, хотя никогда его не пила. Еще пару минут назад она жила прошлым, а теперь ее со всех сторон обступало настоящее, и она сталкивалась лицом к лицу с беспочвенным страхом. Распахивала глаза и устремляла взгляд в черноту — на то, чего нет.

Аните не нравилась еда — по ее мнению, слишком острая из-за красного перца и в то же время безвкусная.

— Ты же понимаешь, — сказал он, — у нас самая известная кухарка в округе.

Она возразила, что в это с трудом верится.

Они завтракали на крыше — не под солнцем, а в злобном сиянии белой простыни, натянутой вверху. Лицо Аниты скривилось в отвращении.

— Мне жаль девушку, которая выйдет за тебя замуж, — внезапно сказала она.

— Это чистая абстракция, — ответил он. — Даже не думай. Пусть пожалеет себя сама, когда за меня выйдет.

— Разумеется, так и будет. Ручаюсь.

После очень долгой паузы он посмотрел на нее:

— Отчего ты вдруг стала такой воинственной?

— Воинственной? Я просто подумала, как тебе трудно выказывать сочувствие. Ты ведь знаешь, недавно мне нездоровилось. Но я не заметила ни капли сочувствия. — (Она задумалась — правда, слишком поздно, — нужно ли было в этом сознаваться.)

— Ты совершенно здорова, — грубовато отрезал он.

Дорогая Пег!

Том явно делает все возможное для того, чтобы каждый день хоть чем-то отличался от предыдущего. Устраивает прогулки к реке или поездки в «город», как он называет вереницу невзрачных лачуг вокруг рынка. Куда бы мы ни сунулись, я должна щелкать фотоаппаратом. Кое-что бывает забавным, но все остальное быстро надоедает. Ясно, что он изо всех сил старается разогнать мою скуку, т. е. проводит как бы терапию, но это, в свою очередь, означает, что он боится, как бы я не сошла с ума. Это меня и тревожит, поскольку между нами существует нечто, о чем нельзя говорить. Становится неловко, и напряжение усиливается. Мне хотелось бы повернуться к нему и сказать: «Расслабься, я не свихнусь». Но я хорошо представляю, какие губительные последствия вызовет такое откровенное заявление. Том лишь убедится, что я психически неуравновешенна, ну и, разумеется, нервное расстройство сестры способно испортить для него весь год. Почему должны возникать сомнения в том, что я абсолютно здорова? Наверное, все из-за того, что я боюсь его подозрений. Для меня невыносима сама мысль, будто я отравляю кому-то жизнь или что Том так думает.

Вчера мы с Томом бродили по берегу реки. Широкий пляж, покрытый засохшей грязью. Том уговаривал меня идти поближе к воде, где земля мягче, и говорил, что босиком удобнее. Но одному Богу известно, какие паразиты водятся в этой воде. Я вообще побаиваюсь ходить здесь босиком и уж тем более забредать в воду. У Тома лопается терпение, когда я излишне осторожничаю. Он утверждает, что это просто одна из сторон моего в целом негативного отношения к жизни. Привыкнув к его критическим замечаниям, я пропускаю их мимо ушей. Но одна фраза засела у меня в голове: он сказал, что чрезмерная сосредоточенность на себе неизменно приводит к неудовлетворенности и болезням. Он явно считает меня образцом эгоцентризма. Например, сегодня, поднявшись на крышу, я прямо заговорила с ним об этом, и у нас получился примерно такой диалог:

— Кажется, ты считаешь, что я не интересуюсь ничем, кроме себя.

— Да, именно так я и считаю.

— Что ж, ты бы мог быть и повежливее.

— Раз уж мы начали этот разговор, нужно довести его до конца. Скажи мне, что тебя интересует?

— Ты же знаешь, когда спрашивают напрямик, трудно вот так взять и назвать что-нибудь с потолка.

— Но это ведь означает, что ты ни о чем не можешь думать, разве не так? Все дело в том, что у тебя нет никаких интересов. Видимо, ты не понимаешь, что симуляция интереса разжигает его. Как в старой французской поговорке о том, что аппетит приходит во время еды.

— Значит, ты думаешь, что спасение — в притворстве?

— Да, и я не шучу. Ты ни разу не взглянула на мои работы и тем более не задумалась о них.

— Я смотрела все, что ты здесь написал.

— Смотрела, но видела ли?

— Как я, по-твоему, могу оценить твои картины? У меня слабое зрительное восприятие. Ты же знаешь.

— Меня не волнует, способна ли ты оценить их, да и нравятся ли они тебе вообще. Мы говорим не о моих картинах, а о тебе. Это просто маленький пример. Ты могла бы заинтересоваться слугами или их семьями. Или тем, как городская архитектура приспосабливается к климатическим условиям. Я понимаю, что это довольно нелепое предположение, но на свете столько всего интересного.

— Да, если тебя вообще хоть что-нибудь интересует.

В противном случае это сомнительно.

Согласившись приехать сюда, я знала (или была почти уверена), что меня ожидает что-то неприятное. Я понимаю, что пишу сейчас так, словно произошло какое-то страшное событие, тогда как в действительности ничего не случилось. И будем надеяться, что не случится.

С горячей любовью,

Анита

Привет, Росс!

Прилагаю рисунок с видом, открывающимся с крыши на юг. Смотреть там, правда, не на что. Хотя странно, какое значение приобретает одинокий человек на таком безбрежном просторе. Я никому не стал бы рекомендовать это место. Я не советовал его даже Аните, которая недавно приехала. Думаю, она здесь счастлива — насколько вообще может быть счастлива. Иногда капризничает больше, чем обычно, но я не обращаю внимания. Не думаю, что ей по нраву холостяцкая жизнь. Очень скверно, что она не подумала об этом заранее. Сам я почти ничем не занимаюсь, кроме живописи. Мне кажется, все будет хорошо. Забери меня Господь сейчас, это было бы великой милостью.

Том

Однажды утром, позавтракав и опустив поднос на пол рядом с постелью, она выбежала на крышу — на солнце и свежий воздух. Обычно она старалась не подниматься наверх, поскольку Том сидел там большую часть дня — как правило, не работал, а просто сидел. Когда она как-то раз опрометчиво спросила что он делает, то вместо фразы «общаюсь с природой» или «медитирую», как, возможно, ответил бы более претенциозный художник, он произнес:

— Ищу идеи. — Такая прямота была равносильна высказанному желанию уединиться, поэтому она уважала его уединение и редко поднималась на крышу. Однако в то утро Том не проявил недовольства.

— Сегодня я впервые услышала призыв к молитве, — сказала она. — Было еще темно.

Да, иногда бывает слышно, — ответил он. — Если не заглушают другие звуки.

— Это вроде как утешило. Я почувствовала, что со всем можно справиться.

Похоже, он не обратил внимания на ее слова.

— Послушай, Нита, не могла бы ты оказать мне одну большую услугу?

— Ну конечно, — сказала она, не представляя, что за этим последует. Ничего подобного она не ожидала, особенно — такого непривычного вступления.

— Не могла бы ты сходить в город купить еще пленки? Я хочу сделать побольше снимков. Ты ведь знаешь, мама просила прислать наши с тобой фотографии. У меня куча фото, но нас — нет. Я мог бы сходить сам, да мне сейчас некогда. Еще ведь и девяти нет. Магазин, где продается пленка, — на другом конце рынка. Он работает до десяти.

— Но Том, ты, кажется, забыл, что я не знаю дороги.

— Ну и что — с тобой пойдет Секу. Не заблудишься. Скажешь, что тебе нужна черно-белая.

— Кажется, маме больше нравятся цветные.

— И впрямь. Старики и дети любят цвета. Купи две цветных и две черно-белых. Секу ждет тебя у входа.

Она огорчилась, что ей понадобился проводник до магазина, и даже еще больше расстроилась, что этим проводником стал чернокожий, который, как она уже решила для себя, настроен к ней враждебно. Но еще рано, и на улице будет относительно свежо.

— Только сними эти сандалии, — сказал Том, продолжая работать и не поднимая головы. — Надень толстые носки и нормальные туфли. В пыли бог знает сколько микробов.

Итак, она встала у двери в предписанной обуви, а Секу пересек через двор и поздоровался с ней по-французски. Заметив его широкую улыбку, она подумала, что, возможно, ошиблась и его вовсе не раздражает ее присутствие в доме. «А если и раздражает?» — подумала она с вызовом. Подавлять свой эгоизм можно лишь до известного предела. Чуть дальше вся эта игра в бескорыстие уже становится жалкой. Она знала, что в силу своей природы не желает признавать себя некой «личностью». Ведь гораздо проще спрятаться в нейтральной тени, даже если любое противостояние исключено. Вряд ли стоит волноваться о реакции африканского слуги. Ведь, несмотря на то, что сказал Том, она по-прежнему считала Секу своего рода доверенным слугой и, возможно, по совместительству — шутом.

Идти по главной улице города бок о бок с этим высоким чернокожим было безумием. Бог свидетель, странная парочка. Мысль о том, чтобы так сфотографироваться, заставила улыбнуться. Если послать этот снимок маме, Анита приблизительно знала, каков будет ответ: «Верх экзотичности». Безусловно, улица вовсе не казалась ей экзотичной или живописной: она была грязной и нищенской.

«Возможно, он попытается завязать разговор», — подумала Анита и решила притвориться, будто не понимает. Тогда можно будет просто улыбаться и качать головой. Он тут же что-то сказал, но, не собираясь обмениваться с ним ни словом, она ничего не разобрала. Через секунду Анита услышала от него фразу с вопросительной интонацией и догадалась, что он спросил:

— Tи n’as pas chaud?[23]

Он замедлил шаг, дожидаясь ответа.

«Черт с ним», — подумала она и ответила на вопрос, хоть и не прямо. Вместо «да, мне жарко» сказала просто:

— Жарко.

Тогда он остановился и показал влево на закуток между грудами ящиков, где стояли стол и два стула. Место было полностью накрыто большой вывеской, и этот привлекательный тенистый уголок начинал непреодолимо к себе манить, стоило лишь представить, что можно шагнуть туда и ненадолго присесть.

С навязчивым упорством она обратилась мыслями к матери. Как бы та отреагировала, увидев свою единственную дочь рядом с чернокожим мужчиной в этом маленьком темном убежище? «Если он злоупотребит твоим доверием, помни, что ты сама напросилась. Не надо искушать судьбу. С подобными людьми нельзя обходиться, как с равными. Они этого не понимают».

Принесли «пепси-колу», на удивление холодную, но непривычно сладкую.

— О, — сказала она с благодарностью.

В отличие от Аниты, Секу бегло говорил по-французски. «Как такое может быть?» — подумала она с некоторым возмущением. Поскольку она сознавала, что сама говорит с частыми запинками, завязать беседу было еще труднее. Из-за этих пауз, когда им обоим нечего было сказать, молчание становилось более явным, а для нее — неловким. Уличные шумы — шаги по песку, беготня детей да изредка собачий лай — странно заглушались грудами ящиков и крышей над головой. «Поразительно тихий город», — размышляла она. С тех пор, как они вышли из дома, она не услышала ни единого звука автомобиля, даже вдалеке. Но теперь, прислушавшись, различила далекое попеременное тарахтение и рев мотоцикла — звуки, особенно ей ненавистные.

Секу встал и пошел расплатиться с хозяином. Анита хотела сделать это сама, но было уже поздно. Она поблагодарила его, а затем оба вернулись на улицу, где было как никогда жарко. Самое время спросить себя, зачем она позволила Тому отправить ее с этим нелепым поручением. Лучше бы пошла в кухню и попросила кухарку не подавать жареную картошку. Похоже, эта женщина считала любые блюда из картошки самыми лакомыми, но из той, что росла здесь, можно было делать, пожалуй, только пюре. Анита не раз говорила об этом Тому, но, по его мнению, пюре лишь прибавило бы Джохаре хлопот, да и, скорее всего, она не сумела бы приготовить его как следует, и получилось бы еще хуже, чем сейчас.

Сумасшедший рев мотоцикла, напоминающий вой сирены, слышался теперь гораздо ближе. «Сюда едет, — подумала она. — Только бы успеть дойти до рынка, пока он не примчался». Однажды она покупала с Томом еду и помнила колоннады и столбы. Ни один мотоцикл там не проехал бы.

— Где же рынок? — неожиданно спросила она.

— Прямо, — махнул Секу.

Затем в конце длинной улицы показалась машина, похожая на дракона: она подскакивала и вздымала облако пыли, клубившееся впереди. Даже на таком большом расстоянии было видно, как пешеходы разбегаются с дороги.

Грохот неимоверно усилился. Ей вдруг захотелось заткнуть уши, как в детстве. Махина приближалась. Она ехала прямо на них. Анита отпрыгнула на обочину в тот миг, когда мотоциклист затормозил, чтобы не врезаться в Секу. Слуга даже не нагнулся, уклоняясь от удара. Яркий мотоцикл лежал в пыли, частично прикрывая голые ноги и руки ехавших.

Два почти голых парня встали с красно-желтыми шлемами в руках. Они злобно глянули и заорали на Секу. Анита не удивилась, услышав американскую речь.

— Ослеп, что ли?

— Тебе еще повезло, сукин сын. Мы же могли тебя задавить!

Не обращая на них внимания, Секу шел дальше, и они начали ругаться:

— Деревня! Зазнавшийся ниггер!

Секу с величайшим презрением их игнорировал. Анита шагнула с обочины им навстречу:

— Если уж говорить о том, кого вы могли задавить вашим чудовищным агрегатом, то первой по списку значусь я. Вы ехали прямо на меня. Кажется, это называется «сеять панику»? Вам что, нравится стращать людей?

— Простите, что напугали вас, мэм. У нас и в мыслях не было.

— Не сомневаюсь. — Теперь испуг перерос в негодование. — Я уверена, что в мыслях у вас — одна большая дыра. — Она не слышала извинений. — Вы уехали слишком далеко от дома, друзья мои, и нарветесь на неприятности.

Плотоядный взгляд:

— Да ну?

Она почувствовала, как внутри закипает гнев.

— Да! — закричала она. — Неприятности! И надеюсь, мне еще выпадет случай их увидеть. — Через минуту она сплюнула: — Уроды.

Секу, который ни разу даже не оглянулся на них, теперь остановился и обернулся посмотреть, идет ли она. Как только она догнала его, Секу промолвил, не глядя на нее, что все туристы — невежды.

Когда они добрались до магазина, где продавалась фотопленка, Анита с удивлением обнаружила, что им заведует француженка средних лет. Если бы Анита не запыхалась от злости и волнения, то побеседовала бы с ней — спросила бы, сколько она уже здесь живет и какую жизнь ведет, но момент был неподходящий.

Пока они брели домой по усиливающейся жаре, адской махины больше не было ни видно, ни слышно. Анита заметила, что Секу чуть-чуть хромает и внимательно присмотрелась. Внизу белого халата заметила кровь и поняла, что мотоцикл наехал Секу на ногу. Ее любопытство, похоже, раздражало его, и Аните не хватило мужества попросить показать рану или хотя бы заикнуться о ней.

За обедом она избегала любых упоминаний о случае с мотоциклом.

— Это ведь не далеко, правда?

— Жарко было, — ответила она.

— Я тут подумал, — наконец сказал Том, — этот дом можно было бы купить за бесценок. Он того стоит. Я не прочь приезжать сюда регулярно.

— По-моему, ты с ума сошел! — воскликнула она. — Ты ведь никогда не смог бы здесь жить. Это всего-навсего временная стоянка без удобств. Да и какую собственность ни купи в странах третьего мира, все равно потеряешь ее раньше, чем заплатишь. Ты же знаешь: благоразумнее снимать жилье. Тогда если начнется сумасшедший дом, останешься независимым.

Джохара встала рядом с ней и предложила еще лукового пюре — подавала она сама.

— Сумасшедший дом начинается не всегда, — сказал Том.

— Всегда! — отрезала Анита. — В таких-то странах? Это неизбежно.

Немного спустя она продолжила:

— Ну разумеется, поступай, как тебе угодно. Не думаю, что ты много потеряешь.

Когда ели фрукты, Анита снова заговорила:

— Прошлой ночью мне снилась мама.

— Правда? — равнодушно сказал Том. — Что же она делала?

— Даже не могу вспомнить. Но когда я проснулась, тотчас начала о ней думать. Ты же знаешь, она начисто лишена чувства юмора, но бывает очень остроумной. Помню, как однажды она давала весьма изысканный ужин и вдруг, повернувшись к тебе, спросила: «Сколько тебе лет, Том?» А ты ответил: «Двадцать шесть». Она немного помолчала, а потом сказала: «В твоем возрасте Вильгельм Молчаливый уже покорил пол-Европы». Она произнесла это с таким отвращением, что все за столом прыснули со смеху. Помнишь? Это до сих пор кажется мне смешным, хоть я уверена, что она вовсе не пыталась сострить.

— А во мне такой уверенности нет. По-моему, она играла на публику, хотя сама, естественно, не могла рассмеяться. Ниже ее достоинства. Однако не считала зазорным смешить других.

В другой раз они сидели на полу в комнате Тома и завтракали. Кухарка только что принесла еще тостов.

— Мне бы хотелось проехать пару миль вдоль реки и взглянуть на соседнюю деревню, — сказал Том, махнув кухарке обождать. — Как насчет прогулки? Я могу взять напрокат старый грузовик Бесье. Что ты на это скажешь?

— Я не против, — ответила она. — Дорога ведь прямая и ровная?

— Обещаю, что не заблудимся и не увязнем в песке.

— Ты хочешь посмотреть что-то конкретное?

— Мне просто нужно увидеть что-нибудь новое. Малейшая перемена пробуждает во мне разнообразные идеи.

Договорились съездить на следующий день. Когда Том попросил Джохару приготовить casse-crôuté[24] кухарка оживилась, услыхав, что они собираются в Гаргуну. Сказала, что там живет ее сестра, объяснила Тому, как найти дом, и принесла записку, надеясь, что он передаст.

У маленького грузовика не было кабины. Их овевал встречный ветерок. Поездка ранним утром по берегу реки бодрила. Дорога была совершенно ровная — никаких рытвин или выбоин.

— Сейчас-то хорошо, — сказал Том, — а вот на обратном пути на солнцепеке будет похуже.

— У нас есть топи, — напомнила Анита, взглянув на два пробковых шлема на сиденье между ними. Она взяла с собой мощный бинокль, купленный в прошлом году в Кобэ, и, несмотря на тряску, без устали наводила его на реку, где рыбачили мужчины и купались женщины.

— Красиво, правда? — сказал Том.

— Конечно, гораздо милее с черными телами, чем с белыми.

То был лишь умеренный восторг, но Тому он, похоже, понравился. Ему очень хотелось, чтобы сестра полюбовалась долиной Нигера, но он старался не пропустить поворот налево к Гаргуне.

— Километров пятьдесят — плюс-минус, — пробормотал он и вскоре добавил: — Здесь, но я не рискну ехать по этому песку.

Он остановил грузовик и выключил двигатель. Тишина оглушила. Они сидели не шевелясь. Изредка с реки доносился чей-то вопль, но на открытом безбрежном просторе любые голоса казались птичьими криками.

— Одному из нас — точнее, тебе — придется остаться в машине.

Том спрыгнул на землю.

— Я пойду пешком, отыщу деревню и сестру Джохары. Это должно занять минут десять — может, чуть больше. Ты посидишь здесь, ладно?

Выехав утром, они еще не видели ни единой машины.

— Мы стоим прямо посреди дороги, — сказала она.

— Знаю, но если сдвинуться вправо, можно увязнуть в песке. А этого мне как раз и не хочется. Если вдруг занервничаешь, выйди и поброди вокруг. Еще не жарко.

Она не боялась остаться одна, но обстановка ее все же нервировала. Для этого случая Том вполне мог взять с собой кого-нибудь из мужчин — они ведь просиживали целыми днями в кухне. Неожиданно Аните пришло в голову, что она не видела Секу с того раза, когда их чуть не сбил мотоцикл, и она забеспокоилась: возможно, его нога или ступня серьезно повреждена. Размышляя о нем, Анита вылезла из машины и пошла той же дорогой, по которой отправился Том. Она не видела его впереди — лишь невысокие дюны, поросшие кое-где низким кустарником. Она задумалась, почему небо здесь не бывает по-настоящему голубым и всегда серого оттенка.

Надеясь хоть мельком взглянуть на Гаргуну, она взобралась на небольшой песчаный холм, но впереди лишь маячили высокие колючие кусты. Ей очень хотелось увидеть деревню, и она могла ее себе представить: ряд округлых хижин, разбросанных довольно далеко друг от друга, и перед каждой — расчищенная площадка, где клюют что-то в песке домашние птицы. Она повернулась направо, где дюны казались чуть выше, и пошла по тропинке, ведущей через и вдоль них. Дюны разделялись узкими расселинами, иногда очень глубокими. Все гребни располагались, похоже, параллельно друг другу, и чтобы перейти с одного на другой, приходилось спускаться и сразу же снова подниматься. Поблизости одна дюна возвышалась над остальными, и Анита не сомневалась, что сможет увидеть с нее грузовик, стоящий на дороге. Добравшись до нее и чуть-чуть запыхавшись, встала наверху. В бинокль она увидела, что грузовик — на месте, а слева вдали растет купа голых деревьев. «Деревня — с той стороны», — предположила Анита. Потом заглянула в расселину меж дюнами, и при виде бессмысленной скульптуры, покрытой алой эмалью и хромом, у нее екнуло сердце. Там внизу лежали огромные валуны: мотоцикл занесло, и два загорелых торса швырнуло на скалы. Машина причудливо искривилась, тела переплелись, и их равномерно забрызгало кровью. Звать на помощь было уже поздно — тела неподвижно лежали под откосом, невидимые никому, кроме того, кто встанет точно там же, где она. Анита развернулась и быстро сбежала по склону.

— Уроды, — пробормотала она — правда, уже без возмущения.

Когда вернулся Том, она уже сидела в грузовике.

— Нашел ее — Джохарину сестру?

— Конечно. Деревенька крохотная. Разумеется, все всех знают. Давай перекусим. Здесь или на берегу?

Сердце у нее по-прежнему учащенно и сильно билось. Она сказала:

— Давай спустимся к реке. Наверное, там ветерок.

Теперь она поразилась, что, увидев разбитый мотоцикл, почувствовала вначале бурную радость. Анита вспомнила, как в тот миг по телу пробежала приятная легкая дрожь. Пока они брели к берегу, она вновь подумала: хорошо, что не рассказала Тому о столкновении с двумя американцами.

— Теперь тебе лучше спится? — спросил ее Том.

Она запнулась:

— Не совсем.

— Что значит — не совсем?

— У меня неприятность.

— Неприятность?

— Рассказать тебе?

— Ну разумеется.

— Том, по-моему, Секу заходит ко мне по ночам.

— Что? — вскрикнул он. — Ты с ума сошла. Что значит — заходит к тебе по ночам?

— То и значит.

— Что он делает? Говорит что-нибудь?

— Нет-нет, просто стоит у моей постели в темноте.

— Бред.

— Знаю.

— Ты его ни разу не видела?

— Как? Темно ведь, хоть глаз выколи.

— У тебя есть фонарик.

— Это и пугает меня больше всего. Включить свет и увидеть его наяву. Мало ли что он тогда сделает, зная, что я его видела.

— Он же не преступник. Господи, и почему ты такая чертовски нервная? В Нью-Йорке же гораздо опаснее, чем здесь.

— Я верю тебе, — сказала она, — но дело не в этом.

— Так в чем же? Тебе кажется, что он приходит и стоит у постели. Почему ты так думаешь?

— Это-то страшнее всего. Я не могу тебе объяснить. Это очень пугает.

— Но почему? Думаешь, он собирается тебя изнасиловать?

— Да нет же! Ничего подобного. Мне кажется, будто он хочет, чтобы мне приснился сон. Сон, которого я не в силах вынести.

— С его участием?

— Нет, его нет даже во сне.

Том вышел из себя:

— Да что же это такое! О чем мы, в конце концов, говорим? Ты сказала: Секу хочет, чтобы тебе приснился какой-то сон, и он тебе снится. Потом он приходит на следующую ночь, и ты боишься, что сон приснится вновь. Зачем, по-твоему, он это делает? Я имею в виду — какой ему в этом интерес?

— Понятия не имею, но от этого еще ужаснее. Знаю — ты считаешь, что это нелепо. Или думаешь, будто я все придумала.

— Нет, я этого не сказал. Но если ты никого не видела, как ты можешь быть уверена, что это Секу, а не кто-нибудь другой?

Позже он спросил ее:

— Анита, ты принимаешь витамины?

Она рассмеялась:

— Боже, ну конечно. Доктор Кёрк надавал мне целую кучу. Витамины и минералы. Он сказал, что здешняя почва бедна минеральными солями. Я уверена — ты считаешь, будто у меня какой-то биохимический дисбаланс, который и вызывает сны. Возможно. Но меня пугает даже не сам сон. Хотя, господь свидетель, о нем так противно говорить.

Том перебил ее:

— Что-то эротическое?

— Тогда было бы намного проще его описать, — сказал она. — Беда в том, что я не могу его описать… — Она поежилась. — Он слишком запутанный. И когда вспоминаю его, мне становится дурно.

— Можно, я стану твоим психоаналитиком? Что происходит в этом сне?

— Ничего. Я просто чувствую: грядет что-то ужасное. Но, как я уже сказала, меня волнует не сам сон, а сознание того, что он обязательно приснится, что чернокожий мужчина стоит, придумывает и внушает его мне. Это уже чересчур.

Над деревянной дверью прибита деревянная вывеска на которой краской написано: «Аптека Индэлла и Фамберса». Внутри — прилавок, и за ним стоит атлетический юноша. На первый взгляд он кажется голым, но на самом деле он в красно-синих шортах. Вместо: «Привет, я Бад», он говорит:

— Меня зовут мистер Индэлл. Что вам угодно? — Голос сухой и бесцветный.

— Мне нужна бутылочка этилнитрита и упаковка леденцов «Ржавый вяз».

— Сию минуту. — Но с лицом у него что-то не так. Он разворачивается и направляется в заднюю комнату, однако медлит. — Вы ведь не заходили к мистеру Индэллу?

— Но вы же сказали, что мистер Индэлл — это вы.

— Иногда он путается.

— Я не сказала, что хочу его увидеть.

— Но все же хотите. — Он протягивает руку над прилавком и хватает стальной хваткой. — Он ждет в подвале. — Говорит Фамберс.

— Я не хочу встречаться с мистером Индэллом, спасибо.

— Слишком поздно.

Прилавок — откидной. Он поднимает его, чтобы освободить проход, по-прежнему сжимая стальной хваткой.

Возражения по пути в подвал. Хромированный трон у стены, сияющий в блеске наведенных на него софитов. Мускулистые бедра, вырастающие из мужских плеч; ноги, согнутые в коленях. Между бедер — толстая шея, голова отрублена. Руки, привязанные к бокам, свободно свисают, подергивая пальцами.

— Это мистер Фамберс. Он вас, конечно, не видит. Голову пришлось убрать. Мешала. Но шея наполнена высокочувствительной протоплазмой. Если укусите или хотя бы грызнете ее зубами, установится мгновенный контакт. Просто наклонитесь и засуньте рот в шею.

Стальная рука ведет. Вещество внутри шеи напоминает размокший хлеб, слегка сернистый запах отдает репой.

— Засуньте язык. Только не подавитесь.

При первом же нажатии языком вещество внутри шеи начинает пульсировать, пузыриться и плескать вверх теплой жидкостью.

— Это всего-навсего кровь. Мне кажется, лучше вам здесь на время остаться.

— Нет, нет, нет, нет! — Она катается по полу в собственной рвоте.

— Нет, нет, нет! — Пытается вытереть с губ и лица кровь.

Вниз, вниз, вместе с кровью, рвотой и всем остальным, сквозь устеленный перьями пол. В душном кармане — лишь реповый смрад. Затем, задыхаясь, наполовину удавленная, она поднялась из-под низу и глубоко вдохнула свежий черный воздух, чувствуя дурноту после сна, не сомневаясь, что он повторится, и больше всего страшась мысли о том, что приказы, управляющие этим явлением, исходят извне — от другого разума. Это было невыносимо.

Том считал, что она рассуждает нелогично.

— Тебе приснился кошмар, и об этом, разумеется, нечего беспокоиться. Но навязчивая идея о том, что Секу или кто угодно управляет твоими снами, — чистая паранойя. Она совершенно ни на чем не основана. Неужели ты этого не понимаешь?

— Да, я понимаю, как это воспринимаешь ты.

— Я убежден, что теперь, когда ты все рассказала, это пройдет.

— А у меня такое чувство, что впредь я буду только об этом и думать.

Обратив внимание на керосиновую лампу, равномерно горевшую на полу между ними, Анита воскликнула:

— Она чересчур яркая, шумная и горячая.

— Не обращай внимания. Пустяки.

— Легко сказать.

— Ты же знаешь: если я убавлю свет, ничего не будет видно.

Через минуту она проговорила:

— Здешние овощи просто отвратительны. Не понимаю тебя. Ты рисуешь практически одну еду, но тебе все равно, что ты ешь.

— Что значит — все равно? Очень даже не все равно. Я не жалуюсь, если ты этого ожидаешь. Других овощей здесь нет — или тебе захотелось французских консервов? Зная тебя, сомневаюсь. Вообще удивительно, что им удается вырастить в песке хоть что-то.

Неожиданно в комнате появилась Джохара и объявила следующее блюдо.

— Я не слышал, как она поднялась, а ты?

Она фыркнула:

— Когда работает эта лампа, ты и слона бы не услышал.

— Да, но ты замечала, что даже без лампы в доме никогда не слышно шагов?

Она усмехнулась:

— Замечала — мягко сказано. И это меня тоже тревожит по ночам. Ночью я не слышу никаких звуков у себя в комнате. Там могла бы находиться куча народу, а я даже не знала бы.

Том промолчал, явно сосредоточившись на чем-то другом. Пару минут они посидели в тишине. Анита заговорила вновь задумчивым голосом:

— Том, ты когда-нибудь слышал о ржавом вязе?

Он выпрямился на стуле:

— Разумеется. Бабушка свято верила, что он помогает от горла. Его продавали в таблетках, вроде капель от кашля. Помню, как она расстроилась, когда их перестали выпускать. Сомневаюсь, что «Ржавый вяз» можно сегодня найти хоть в каком-нибудь виде.

Том украдкой взглянул на нее, заподозрив, что таким окольным путем она обдумывает содержание сна. Он помолчал.

Следующий ее вопрос показался ему комичным:

— Ведь заключенным добавляют в еду селитру?

— Раньше добавляли, но как сейчас — не знаю. Чем ты занимаешься — составляешь компендиум бесполезных знаний?

— Нет, просто интересуюсь.

Он разложил за спиной подушки и растянулся на них.

— Хочешь знать, кто, по моему мнению, Секу? — спросил он.

— Что значит — кто?

— Я имею в виду, кто он для тебя. Мне кажется, он — мама.

— Что?! — очень громко воскликнула она.

— Я серьезно. Я помню, как мама приходила и становилась в темноте у моей кровати — стояла, и все. А я всегда боялся, как бы она не догадалась, что я не сплю. Поэтому дышал ровно и лежал не шевелясь. Точно так же она стояла и у твоей кровати. Я слышал, как она заходит к тебе в комнату. Разве ты никогда не видела, что она неподвижно стоит у самой кровати?

— Не помню. Как такое вообще может прийти в голову — африканский негр в роли матери!

— Ты просто смотришь на это со стороны. Но я готов поспорить, что это сон о какой-то вине, а кто внушает нам чувство вины? Всегда и везде — мать.

— Я не фрейдистка, — сказала она. — Но если даже признать — хоть я не признаю этого ни на минуту, — что сон проистекает из чувства вины и что я помню маму с раннего детства, это абсолютно не объясняет, почему я так глубоко уверена, будто маму играет Секу. На этот счет у тебя нет теории?

— Есть, и весьма недурная. Просто между тем, что происходит во сне, и тем, что ты считаешь причиной этого сна, нет никакой связи. Когда будешь прокручивать сон в голове, попробуй вставить в него Секу, и посмотри на его реакцию.

— Я никогда не прокручиваю сон в голове. Мне и так тошно оттого, что он снится: не хватало еще анализировать его наяву.

— Что ж, я могу лишь сказать тебе, Нита, что он будет беспокоить тебя, пока ты не разберешь его по полочкам и внимательно не изучишь.

— Я извещу тебя, как только выясню, в чем виновата.

Все в городе знали мадам Массо. Они с мужем жили здесь еще при французах. Затем, после обретения независимости, когда мадам Массо не было и двадцати, ее муж умер, оставив ей фотостудию и практически больше ничего. В своей лаборатории она научилась проявлять и печатать фотографии. Монополия на подобные услуги оказалась не таким доходным делом, каким могла бы стать где-нибудь в другом месте, поскольку спрос был весьма невелик. Молодых людей с камерами в последнее время стало больше, и она не только проявляла и печатала, но и продавала пленку. Несколько молодых туземцев, живших в Европе, не раз пытались убедить ее торговать видеокассетами, но она объясняла, что у нее нет стартового капитала.

После смерти мсье Массо она недолго лелеяла мысль вернуться во Францию, но решила вскоре, что на самом деле этого не хочет. Жизнь в Монпелье была бы значительно дороже, да и нельзя поручиться, что она отыщет подходящее жилье с лишней комнатой, где можно устроить лабораторию.

Лишь горстка белых находила странным, что она решила остаться одна в городе чернокожих. Лично же ей, с первого дня прибытия сразу после свадьбы, негры показались симпатичными, любезными, великодушными и доброжелательными. Она не замечала в них никаких изъянов, если не считать небрежного отношения ко времени. Часто казалось, будто они не ведают, какой сейчас день и час. Молодежь знала, что европейцы считают это недостатком их земляков, и в общении с иностранцами изо всех сил старалась быть пунктуальной. Хотя мадам Массо поддерживала теплые отношения с другими французскими жителями, она завязала дружбу и с семьями туземной буржуазии. Она так и не выучила ни одного местного наречия, но эти люди сносно говорили по-французски, а их сыновья, как ни удивительно, владели ее родным языком в совершенстве. Желание побывать во Франции посещало ее редко и тут же исчезало. Здешний климат был приятен, если не обращать внимания на жару (а она не обращала), и просто идеален для ее астмы. Европейцы непрестанно поражали ее предположениями о том, что города здесь грязные и антисанитарные, и, скорее всего, она сама изумляла их, утверждая, что улицы тут чище, а неприятных запахов меньше, чем в любом европейском городе. Она умела жить в пустыне и ухитрялась сохранять весь год превосходное здоровье. Трудными месяцами были май и июнь, когда жара становилась невыносимой, и, стоило выйти из дома, как тебя засыпало песком; да еще — июль и август, когда лил дождь, воздух был влажным и она вспоминала, что в детстве страдала астмой.

Еще до приезда Аниты Том успел подружиться с мадам Массо: она проработала год в небольшой художественной галерее на рю де Виньон и, благодаря своей необычайной любознательности, приобрела за это время множество знаний о живописи, которые с тех пор не растеряла. С ней по-прежнему можно было поговорить о личной жизни нескольких художников, а также суммах, вырученных за их полотна, и Тома это умиляло. Мадам Массо провела год в Париже, и им хватало общих тем. Теперь он подумывал, не пригласить ли ее вновь на обед. Это всегда было рискованно, ведь она прекрасно готовила, особенно — местные блюда из здешних продуктов. В отличие от многих самоучек, она с радостью делилась своими открытиями с теми, кто питал такой же интерес к кулинарии. С ее помощью Том успешно научился готовить пару блюд.

— Я позову ее в понедельник на обед, — сказал он Аните. — И ты сделаешь мне еще одно огромное одолжение, если сходишь в магазин и пригласишь ее. Заодно купишь пленку. Дорогу ты теперь знаешь, так что обойдешься без провожатых. Ты не против? Если пойду я, то все утро насмарку.

— Я-то не против, но, по-моему, небольшой моцион тебе не повредил бы.

— Моцион я уже совершил: пробежал по берегу перед завтраком. Ты же знаешь. Большего мне и не надо. Так скажешь мадам Массо, что мы ждем ее в понедельник на обед? Она говорит по-английски.

— Ты забываешь, что моим первым иностранным был французский.

Ей вовсе не хотелось бродить по городу, но она встала и сказала:

— Ладно, схожу, пока воздух еще не стал горячее тела.

Подойдя к киоску, у которого они с Секу пили холодную «пепси-колу», Анита обнаружила, что тот заперт. Она не горела желанием выполнять поручение Тома из-за суеверного предчувствия, что может снова столкнуться с двумя американскими дикарями. Она даже невольно прислушалась: не доносится ли издалека отвратительный грохот их мотоцикла. Еще не добравшись до рынка, Анита решила, что эти двое покинули город и переехали куда-нибудь еще, где могли запугивать новую партию туземцев, поскольку здешние жители наверняка уже к ним привыкли.

Мадам Массо, похоже, обрадовалась приглашению.

— Как Том? — спросила она. — Вы недавно заходили в магазин, а Тома я не видела очень давно.

Вернувшись домой, Анита поднялась на крышу, где работал брат, и сказала ему:

— Она придет в понедельник. Она лесбиянка, тебе не кажется?

Том воскликнул:

— Боже правый! Откуда я знаю? Никогда не спрашивал у нее. С чего тебе это взбрело в голову?

— Не знаю. Просто подумалось, пока мы разговаривали. Она такая серьезная.

— Я бы сильно удивился.

В последнее время в воздухе появилась пыль, и с каждым днем ее становилось все больше. Очевидно, вернее было бы называть ее песком, как говорил Том. Впрочем, он соглашался, что если это песок, то все же измельченный — фактически та же пыль. От нее нельзя было спрятаться. Некоторые комнаты внизу пропускали меньше пыли, но двери по-настоящему не запирались, и непрерывный ветер гнал порошок, задувая его в самые узкие щели.

В понедельник воздух стал таким непрозрачным от пыли, что с крыши нельзя было различить фигуры на улице. Том решил пообедать в одной из нижних комнат при запертых дверях.

— Может развиться клаустрофобия, — сказал он, — но что остается делать?

— Я знаю, что можно сделать, — ответила Анита. — Не сегодня, но скоро, если пыли не станет меньше. Нужно уехать из этого города. Подумай о наших легких. Мы как будто живем в угольном руднике. А скоро польет дождь. Что делать тогда? Все превратится в какой-то Грязьвилль. Ты всегда говорил, что полгода здесь жить невозможно.

Мадам Массо провела наверх служанка, освещая дорогу в темноте оплывающей свечой. Гостья держала перед собой что-то похожее на коробку для обуви и тотчас вручила ее Тому.

— Травы, как обещала, — сказала она. — Правда, уже поздновато их дарить.

Он раскрыл коробку. Внутри та была разделена на три небольших отделения, заполненных черноземом — в нем росли маленькие зеленые бахромки и перышки.

— Орегано, майоран и эстрагон, — сказала мадам Массо, показывая пальцем. — Только придется пока держать коробку закрытой, а не то песок задушит растения.

— Какая прелесть, — заметила Анита, рассматривая коробку. — Похоже на переносной огородик.

— Все свои травы я храню в доме закрытыми.

— Нам бы встретиться на две недели раньше, — сказал Том. — Как представлю, что вы шли к нам в эту ужасную погоду. Вся такая стройная, элегантная и даже не растрепанная — как вам это удалось?

Анита тоже об этом подумала. Мадам Массо была в безукоризненном костюме цвета хаки, который, несомненно, предназначался для пустыни, но столь же элегантно смотрелся бы и на рю де Фобур Сент-Оноре.

— Ах, — она размотала на голове тюрбан и стряхнула его. — Секрет в том, что мсье Бесье подобрал меня на рынке и довез на своем грузовике прямо сюда. Поэтому дорога заняла не сорок, а всего две минуты.

— Фантастический наряд! — восторженно воскликнула Анита и вытянула руку, чтобы потрогать нижнюю часть. — Не возражаете?

Мадам Массо заложила руки за голову, дабы облегчить осмотр.

— В действительности, это переделанный сахарский серруэль в сочетании с местным бубу, — пояснила она. — Мое собственное изобретение.

— Просто изумительно, — сказала Анита. — Но материал-то вы не здесь брали.

— Нет-нет, купила в Париже, там же и фасон подобрали. Я не очень хорошо умею обращаться с иглой и нитками. Но покрой так прост, что я убеждена: его мог бы скопировать даже местный портной. Вся хитрость в кройке по косой — чтобы верх казался продолжением брюк и все вместе составляло единую линию от плеч до лодыжек, без единого шва.

— Цвет, безусловно, самый подходящий на сегодня, — сказал Том.

— Погода меня не волнует, — возразила она. — Это цена, которую приходится платить за остальную часть года. Досадно, конечно, но для меня это проверка на прочность. Я вовсе не хочу сказать, что не сбегаю в это время года во Францию, поскольку все-таки сбегаю. У моего брата ферма под Нарбонной. Лето в Провансе восхитительно. Но вы же знаете, сегодня я пришла сюда, в первую очередь, посмотреть ваши картины.

— Да. — Том погрустнел. — Очень жаль, что вы не сможете увидеть их при дневном свете, ведь нам придется сидеть внизу, да еще и при керосиновой лампе. Я не смогу распаковать их наверху из-за этой пыли и песка.

Джохара объявила, что кушать подано, и та же судомойка провела их вниз по темной лестнице, высоко держа свечу.

— Как же все-таки обидно, — заметила Анита, — что приходится обедать внизу. На террасе под карнизом — куда приятнее. Но ничего не попишешь.

За едой мадам Массо неожиданно спросила:

— Кто приготовил сей отменный обед, мсье? Вы?

— К сожалению, нет. Джохара.

— Вам очень повезло с этой женщиной. Как только вы уедете, я постараюсь заполучить ее.

— Зачем она вам? Вы ведь и сами можете приготовить любое блюдо.

— Да, если захочу провести целый день на кухне. К тому же есть пищу, которую состряпала сама, не столь приятно.

— Полагаю, она с радостью перейдет с одного места сразу на другое, — сказал Том.

— С этими людьми ни в чем нельзя быть уверенным. Они не жадные и не тщеславные. Похоже, самое главное для них — отношения с хозяином. Он может быть немыслимо строгим или совершенно безразличным. Если уж они любят его, то любят по-настоящему. Это блюдо великолепно, — продолжала она. — Я знаю, как его готовят, но оно пока не особенно мне удавалось.

— И как же его готовят? — спросил Том.

— Основа — крошечные просяные лепешки. Карамельный соус — несложный, но вот крем сверху — потруднее. Нужно вымочить белую мякоть кокосового ореха в чуточке кокосового молока. Добиться правильной консистенции непросто. Но ваша кухарка приготовила все идеально.

Том как раз вынимал картины из металлической коробки, где хранил их.

— Я достану самые последние. Во всяком случае, я считаю их лучшими.

— Нет-нет! — возразила мадам Массо. — Я хочу посмотреть все. По крайней мере, те, что вы написали здесь.

— Это заняло бы всю ночь. Вы не представляете, насколько я плодовит.

— Тогда просто покажите мне то, что хотите показать, и я буду счастлива.

Он передал ей стопку гуашей, сделанных на бумаге.

Она долго и пристально рассматривала каждую работу и вдруг в восторге воскликнула:

— Эти рисунки феноменальны! Какая утонченность и красота! Покажите еще! Никогда не видела ничего подобного, уверяю вас.

Продолжая рассматривать, она время от времени бормотала:

— Invraisemblable[25].

Анита, которая до сих пор была лишь зрительницей, тоже вдруг заговорила.

— Покажи ей «La Boucle de Niger»[26],— настойчиво попросила она Тома. — Сможешь до нее добраться? Я считаю ее одной из самых удачных.

Это заявление, похоже, раздосадовало его:

— В каком смысле — удачных?

— Мне очень нравится пейзаж на той стороне реки, — пояснила она.

— Я еще дойду до нее, — грубо ответил он. — Они сложены у меня в том порядке, в каком нужно.

Мадам Массо продолжала рассматривать картины.

— Я начинаю понимать ваш метод, — пробормотала она. — Он весьма изощрен. Вы часто полагаетесь на чистую случайность в одной детали, и это определяет манеру всей работы. Вы сохраняете гибкость до самой последней минуты. Разве не так?

— Иногда, — уклончиво ответил он, а минуту спустя добавил: — По-моему, вы получили достаточное представление о том, чем я здесь занимаюсь.

Глаза мадам Массо заблестели:

— Вы — гений! Вы наверняка добьетесь огромного успеха. Они неотразимы.

Когда Джохара убрала кофейные чашки, мадам Массо встала:

— Я все же попытаюсь заполучить эту женщину, когда вы уедете, — сказала она. — Вы уезжаете на этой неделе?

— Как только сможем выбраться, — ответила Анита.

— Давайте поднимемся и глянем, как ведет себя погода, — предложил Том. — Ведь сейчас нет мсье Бесье, который отвез бы вас домой.

Вместе с мадам Массо он прошагал к дверям.

— Ты идешь? — спросил он Аниту. Та покачала головой, и он закрыл за собой дверь.

Их не было дольше, чем необходимо, чтобы выяснить, улегся ли ветер. Она сидела в запертой комнате, чувствуя, что обед был пустой тратой времени. Когда они спустились, мадам Массо начала настаивать на том, что Тому вовсе не нужно провожать ее домой. Однако Анита видела, что он твердо решил пойти с ней.

— Но меня же здесь все знают, — возражала она, — и еще не стемнело. Никому и в голову не придет ко мне приставать. В любом случае, ветер стих, и в воздухе почти нет пыли. Останьтесь.

— И не подумаю.

Когда мадам Массо несколько церемонно попрощалась с Анитой, они вышли, и Анита поспешила на крышу, чтобы немного подышать свежим воздухом. Ветер утих, и вновь стал виден спокойный и грязный городской пейзаж. Было очень тихо: лишь изредка безмолвие пронзал собачии лай. От сознания скорого отъезда у Аниты поднялось настроение, и она даже почувствовала некоторую ответственность перед этим домом. Ей пришло в голову, что хорошо бы спуститься и поблагодарить Джохару за то, что она с таким старанием приготовила отменный обед для гостьи. Стоя в кухне, освещенной двумя свечами, Джохара выслушала похвалу со своим привычным невозмутимым достоинством. Общаться с ней было трудно, поэтому Анита улыбнулась, вышла во двор и посветила фонариком во все стороны. Затем вернулась в комнату, где они обедали, — там гудела керосиновая лампа. Перед тем как подняться на крышу, она оставила дверь открытой, и комната теперь проветрилась. Анита села на подушки и начала читать.

Том вернулся быстрее, чем она ожидала: футболка была насквозь мокрая.

— Что ты так вспотел? — спросила Анита. — Уже ведь не жарко.

— Я почти бежал на обратном пути.

— Зачем? Никакой спешки нет.

Она прочитала еще пару строк и положила книгу на кушетку рядом с собой.

— По крайней мере, теперь мы знаем, что она не лесби, — сказала Анита.

— Ты в своем уме? — закричал он. — До сих пор об этом думаешь? И почему это мы знаем теперь, но не знали раньше? Потому что она не клеилась к тебе?

Она быстро зыркнула на него:

— Заткни клюв! Мне стало предельно ясно, что она интересуется тобой.

— И откуда же такая ясность?

— Ну, во-первых, она ворковала над твоими картинами.

— Просто французские манеры.

— Да, знаю, но никакой этикет не требует тех притворных похвал, какие она расточала.

— Притворных? Они были совершенны искренни. На самом деле, она очень многое говорила по существу.

— Я вижу, ты падок на лесть.

— Знаю — ты просто не в силах поверить, что кого-то могут взволновать мои картины.

— Ах, Том, ты несносен. Я этого не говорила, но, по моему личному мнению, сегодня ее взволновали отнюдь не твои работы.

— Ты хочешь сказать, что интерес у нее сексуальный?

— А что, по-твоему, я еще хочу сказать?

— Ладно, допустим, и допустим, что я ответил ей взаимностью, — неужели это так важно?

— Конечно, нет. Но мне это кажется занятным.

— Ты просто хотела, чтобы я судил о своих работах объективно. Ты, разумеется, права, и я должен это ценить. Но не могу. Так приятно, когда тебе говорят, как ты хорош. Потом хочется немного посидеть и посмаковать комплименты, которые только что услышал.

— Извини, — сказала она. — Я вовсе не собиралась принижать значение твоих работ или портить тебе настроение.

— Возможно, но разговоры об этом сейчас все же его портят.

— Прости, — сказала она, но тон не был извиняющимся. — По пути домой мадам Массо еще говорила о твоей живописи?

Он рассердился:

— Нет, — и минуту спустя продолжил: — Она рассказала длинную запутанную историю о двух студентах из Йеля, которых на прошлой неделе нашли мертвыми под Гаргуной. Мы здесь ни о чем никогда не слышим. Вызвали старого мсье Бесье. Полиция узнала, что его грузовик видели там за пару дней до того, как их обнаружили. Ну разумеется — ведь в нем были мы. Ребята катались на мотоцикле и попытались проехать по песку.

— Произошла авария? — Ей удалось сохранить ровный тон. «Нет нужды, — подумала она. — Никто ничего не знает».

— Они врезались в какие-то большие валуны и разбились всмятку. Но умерли, очевидно, не от ран.

— От чего же? — Голос у нее был слишком слаб, но он не заметил. «Нужно продолжать этот диалог так, словно он не имеет абсолютно никакого значения», — сказала она себе.

— От солнечного удара. На дурачках не было одежды. Только шорты. Никто не знает точно, когда произошла авария, но, наверное, они пролежали там голые два или три дня, с каждым часом все больше обгорая. Непонятно, почему никто из деревни не увидел их до этого. Но люди, конечно, редко блуждают в дюнах. И к тому времени, когда кто-то увидел, солнце уже доконало их.

— Какая досада, — она снова увидела перед собой яркие красно-синие шорты, кровь на загорелых телах и погнутую хромированную клетку над ними. — Бедняги. Ужасно.

Том продолжал говорить, но она не слышала его, а немного спустя пробормотала:

— Жуть.

Теперь, когда до отъезда в Париж осталось несколько дней, Аните остро захотелось освободиться от тумана сомнений и страхов, которые изводили ее с того дня в Гаргуне. В основе, конечно, лежал сон: она не видела его уже несколько ночей. Еще оставался Секу. Если бы она уехала, до конца не выяснив, как он связан со сном, то считала бы это главной неудачей своей жизни. Уроды мертвы, но Секу жив — возможно, он окажется полезен.

— Секу здесь? — спросила она Тома. Тот удивился:

— Вот те на! Хочешь повидать его?

— Мне захотелось прогуляться вдоль реки, и я подумала: может, он пойдет со мной.

Том помедлил:

— Не знаю, как он. У него беда — в ноге началось заражение. Я посмотрю, в доме ли он, и скажу тебе.

Секу сидел в комнате рядом с кухней, и Том предложил еще раз продезинфицировать рану. Заметив Аниту, стоявшую за дверью, Секу засмущался.

— Если хочешь, можешь войти и посмотреть, — сказал Том: он терпеть не мог чрезмерную стыдливость местных мужчин. — Глубокая, от лодыжки до самого колена. Не мудрено, что попала инфекция. Но уже гораздо лучше. — Он сорвал пластырь, придерживавший повязку. — Все сухо, — возвестил он. — Бесполезно спрашивать его, больно ли, ведь он скажет, что нет, даже если боль убийственная. Tout va bien maintenant?[27]

Секу улыбнулся и ответил:

— Merci beaucoup. La plaie estfermée.[28]

— Он сможет пойти с тобой, — сказал Том.

Когда Том опустил полу гандуры и прикрыл его ногу, Секу, похоже, успокоился.

Пока они шли вдоль реки, Анита спросила, откуда взялась такая глубокая рана.

— Вы же видели, — ответил он, удивившись вопросу. — Вы ведь там были и видели, как туристы врезались в меня на своей машине.

— Я так и думала, — сказала она. — Вот уроды.

Так легче было говорить о них, хоть она и знала, что отчасти виновата в их гибели.

Снова подул ветер, и в воздух поднялась пыль. На реке в тот день было мало рыбаков. Посреди утра наступили сумерки.

— Вы называете их демонами, — продолжал Секу, — но они не демоны. Они — невежественные молодые люди. Я знаю, что вы рассердились на них и наложили на них проклятие.

Анита изумилась.

— Что? — воскликнула она.

— Вы сказали, что они попадут в беду и были бы рады увидеть их страдания. Думаю, они уехали.

У нее возникло желание сказать ему: «Они погибли», но она сдержалась, подумав, как странно, что он не слышал этой новости.

— Я-то уже простил их, но знаю, что вы — не простили. Когда у меня очень сильно болела нога, мсье Том сделал мне укол. Я сказал себе: возможно, боль утихла бы, если бы вы тоже простили их. Однажды ночью мне приснилось, будто я пришел и разговаривал с вами. Мне захотелось услышать, как вы это скажете. Но вы сказали: «Нет, они демоны. Они чуть не убили меня. Почему я должна их прощать?» Тогда я понял, что вы никогда не простите их.

— Не демоны, а уроды, — пробормотала Анита.

Похоже, он не расслышал.

— Потом, слава Богу, мсье Том вылечил мою ногу.

— Давайте вернемся — в воздухе полно пыли.

Они развернулись и пошли в другую сторону. Несколько минут помолчали. Наконец, Анита сказала:

— В вашем сне вы хотели, чтобы я пришла, увидела их и сказала, что простила?

— Да, это бы меня очень обрадовало. Но я не посмел просить вас об этом. Я подумал, что достаточно услышать, как вы говорите: «Я прощаю их».

— Теперь мне уже бесполезно говорить: «Я прощаю их», да? Но я прощаю. — Она говорила, чуть не плача. Он заметил это и остановился.

— Нет, разумеется, это полезно для вас. Если вы носите в себе гнев, он вас отравляет. Все должны всегда всех прощать.

Остаток прогулки она молчала и думала о собственном сне, в котором прощение не играло никакой роли. Ведь она выяснила, что Индэлл и Фамберс могли быть лишь теми, кем были прежде, — уродами, и поэтому ее бессознательное отвело для них мир, в котором уродливым было все.

Она задумалась над тем, как Секу истолковал ее яростные слова, обращенные к мотоциклистам. В некотором смысле он рассудил совершенно правильно. Ее поведение точь-в-точь соответствовало наложению проклятия, хотя ей и не хотелось воспринимать это так. Не понимая слов, Секу уловил их смысл. Основные эмоции обладают собственным языком.

Она оказалась права. Сильное желание помогло Секу соприкоснуться во сне с темной стороной ее сознания и заставило ее искать Индэлла и Фамберса. (Она не знала, как их еще назвать.)

На следующее утро Том, который вышел рано не на пробежку вдоль реки, а на прогулку к рынку, вернулся в возбуждении.

— Нам крупно повезло! — воскликнул он. — Я случайно встретил Бесье. Его племянник здесь, но завтра уезжает, и он говорит, что в его «лендровере» найдутся для нас места. Значит, мы обязательно доберемся до Мопти, пока не начался дождь.

Обрадовавшись предстоящему отъезду, Анита все же спросила:

— А почему нужно добраться до Мопти перед дождем?

— Потому что иначе дорога станет непроходимой. После Мопти плавание относительно спокойное. Так мы избежим кучи хлопот. И мне не придется платить целое состояние, чтобы взять напрокат машину. Когда ты сможешь упаковаться?

Она рассмеялась:

— Ты же знаешь, у меня почти ничего с собой нет. Я могу уложить все за полчаса.

Мысль об отъезде, о возможности увидеть пейзаж, не похожий на эту бескрайнюю, залитую светом пустыню, ободрила ее. Однако она чувствовала некоторую раздвоенность. Она уже успела полюбить этот плоский городок песочного цвета, и знала, что больше никогда не увидит ничего подобного. Ей пришло в голову, что она никогда не встретит и человека такой кристальной чистоты, как Секу. (Анита знала, что впредь будет всегда о нем вспоминать.)

Утром перед отъездом Том раздал деньги всем, кто оказывал им услуги по хозяйству. Анита пошла с ним в кухню и пожала руку Джохаре. Она надеялась увидеть Секу и попрощаться с ним, но так рано он не вставал.

— Я прямо расстроилась, — сказала она, пока они стояли у дома и ждали племянника Бесье.

— Наконец-то ты полюбила Секу, — заметил Том. — Вот видишь, он вовсе не хотел тебя изнасиловать.

Она не удержалась и сказала:

— Но я снилась ему.

— Вот как? — Том обрадовался. — Откуда ты об этом узнала?

— Сам сказал. Ему снилось, будто он подходит и стоит у моей постели. — Она решила остановиться на этом и больше ничего не говорить. Том впал в отчаяние и покачал головой:

— Ну, для меня это чересчур.

Она обрадовалась, увидев приближающийся «лендровер».

Уже отъехав далеко в пустыню, она по-прежнему размышляла над этой уже не мучительной историей. Секу знал о ней многое, но Анита знала все и поклялась себе, что никто больше никогда об этом не услышит.

1993