"ЕСЛИ ЗВЕЗДЫ ЗАЖИГАЮТ…"

"…Значит — это кому-нибудь нужно?.."

В самом конце 1962 года я обосновался в Москве, в районе Грузинских улиц, где у Ирмы имелась своя комната в коммунальной квартире. Нашими соседями была еще одна семья, так что жить было можно. Тем более что мы должны были вскоре переехать в отдельную квартиру: строительство нашего кооперативного дома на Бережковской набережной уже шло.

Я рвался приступить к работе в институте — так меня влекло интересное дело. Но когда я явился туда, то до приказа о моем зачислении был посажен в отдел кадров заполнять какие-то документы: шла аттестация сотрудников института. На этой же неквалифицированной для врача работе оказался и мой сокурсник Слава Богдашевский, которого тоже перевели в Институт авиационной и космической медицины, правда, с гораздо меньшими трудностями, чем меня. Ростислав после окончания нашей академии попал в десантные войска, работал в своей части хирургом и стал заниматься парашютными прыжками. Его там приметили и пригласили в институт.

Но вот в Москве у Ростислава начались трудности. Хотя он был москвич, здесь жили его родители, его не прописывали вновь в их квартиру, так как до этого он с женой жил в Ленинграде. Вот такие тогда были порядки: москвич, уехавший учиться в Ленинград и женившийся там на ленинградке, терял свое право на прежнюю жилплощадь. У меня с пропиской проблем не было: я приехал жить к жене, требовалось только время на канцелярскую волокиту.

Именно из-за задержки с оформлением нашей прописки задерживался и приказ о зачислении нас в институт. Но то время, которое мы со Славой провели за оформлением аттестационных документов в отделе кадров, нельзя было назвать потраченным без смысла — мы получили общее представление о том, куда попали, о многих из будущих своих возможных коллег, их профессиональном уровне. Из-за сложностей с пропиской в Москве Ростислав Богдашевский через некоторое время ушел работать в Центр подготовки космонавтов в подмосковной Чкаловской, и я остался один.

Вскоре меня вызвал к себе начальник отдела кадров и, выяснив, что я хотел бы заниматься физиологией, сказал, что предложит мою кандидатуру некоторым руководителям лабораторий: "Кому вы подойдете, туда вас и направим". Через какое-то время мне сказали, что надо явиться в такой-то корпус, в такую-то комнату к подполковнику Какурину. Пришел, спросил о подполковнике Какурине.

— Сейчас его нет, но скоро должен прийти.

В этот момент открывается дверь и в комнату стремительно влетает молодой, высокий, широкоплечий, красивый мужчина в свитере (все мы были в военной форме):

— Здравствуйте! Сенкевич? А я Какурин Леонид Иванович. — Он рассказал, что занимается физиологией труда космонавтов и предложил: — Если хочешь, можешь работать в нашей лаборатории. Думаю, что тебе будет интересно.

Конечно, я согласился. И не только из-за тематики своей будущей работы — я был буквально очарован Леонидом Ивановичем. Мне понравилось, что он был одет не в форму, что вел себя свободно, естественно, без чинов. Он тогда не сказал, что уже знал обо мне. Как и я, Какурин был выпускником нашей академии, а его тесть когда-то учился вместе с моим отцом. Мир оказался тесен…

Я проработал с ним несколько лет. Он был прекрасным научным руководителем и таким же прекрасным человеком — добрым, порядочным. К сожалению, Леонид Иванович умер достаточно рано — ему было чуть больше шестидесяти лет.

А тогда он был увлечен идеей моделирования невесомости. Ученые знали, что в невесомости в организме человека могут происходить какие-то изменения, знали, как он реагирует на краткое пребывание в этом состоянии, так как в то время полеты в космос были непродолжительными. Но было неясно, как поведет себя организм при длительной невесомости.

Чтобы изучить эту проблему, американцы первыми стали проводить эксперименты по методу "bed rest" — отдых в постели. У нас это называлось гипокинезией, и изучали мы ее в нашей лаборатории под руководством Юрия Николаевича Токарева. Смысл наших исследований сводился к следующему. Человека укладывали в постель и заставляли лежать почти неподвижно достаточно продолжительное время. Поначалу мы установили срок в одну неделю, потом увеличили до двух — и так по нарастающей, в основном до месяца. В условиях длительного постельного режима в организме происходят различные изменения из-за детренированности мышц, детренированности сердечно-сосудистой системы… Нарушалась ортостатическая устойчивость, потом мы обнаружили изменения плотности костной ткани — из нее вымывался калий… То есть последствия продолжительного пребывания в неподвижном состоянии были близки к тем, что возникают при длительной невесомости. Это и подтвердилось, когда начались многосуточные полеты, а пока мы только моделировали те условия, в которых предстояло оказаться космонавтам, и наблюдали.

При проведении ортостатической пробы мы привязывали испытателей, пролежавших неподвижно в горизонтальном положении длительное время, к специальным поворотным столам. Когда стол начинали переводить в вертикальное положение, то есть нормальное для человека, здоровые, молодые ребята-испытатели иногда теряли сознание — настолько детренированной становилась их сосудистая система…

Надо сказать, что со многим нам тогда приходилось сталкиваться впервые. И не только в медицинском смысле. Возникли и правовые проблемы, связанные с испытателями-добровольцами. Тогда их статус не был четко определен в трудовом законодательстве. Хотя в штате нашего института имелось несколько таких людей, но их оформляли на работу не как испытателей, а механиками, лаборантами, еще кем-нибудь. За эту "работу", точнее сказать, штатную должность, они получали сущую ерунду, а основной их работой было добровольное участие в трудных экспериментах. Из-за того, что такие работы не были четко предусмотрены в законах о труде, не были отработаны условия страховки таких добровольцев, не был определен их статус, у нас постоянно возникали проблемы с бухгалтерией, когда приходилось платить надбавки (достаточно приличные) этим нашим "механикам" и "лаборантам".

У нас в институте был клинический отдел, но маломощный, скорее, одно название. Поэтому мы проводили свои исследования в Институте кардиологии, где была хорошая экспериментальная база и где шли свои опыты и наблюдения по собственным методикам. Организация совместного эксперимента была сложной — предстояло наблюдать сразу за группой из восьми испытателей. Нам помогали и сам директор института Александр Леонидович Мясников, и его сотрудники, врачи-кардиологи Раймон Михайлович Ахрем-Ахремович, Юрий Тимофеевич Пушкарь, Евгений Иванович Чазов… Среди них был и замечательный молодой ученый Юрий Мухамедович Мухарлямов, с которым мы быстро подружились. К сожалению, он очень рано умер.

Хотя основные эксперименты по длительному пребыванию человека в неподвижности вели мы, но кардиологи нам много помогали. Мы ведь не были клиницистами, поэтому постоянно обсуждали с ними получаемые результаты наблюдений, пользовались их лабораториями… По сути дела, они были не просто помощниками, а нашими соавторами. И первые статьи, которые появились после этого эксперимента, были совместными.

Работа шла успешно, и я с удовольствием погружался в свою науку. Мы получали интересные результаты, материалов наблюдений становилось все больше, и я уже начал готовить диссертацию по итогам эксперимента. В то время в Америке вышла книга Рааба и Крауза "Гипокинетическая болезнь". Леонид Иванович Какурин, зная, что я владею английским, предложил мне перевести эту книгу. Я переводил ее по ночам, сидя на кухне, потому что днем был занят в институтах — нашем и у Мясникова. Свободного времени почти не было, поэтому Даша в основном жила у бабушки в Ленинграде. Иногда, когда жена возвращалась с гастролей, мама привозила дочку к нам, а когда Ирма уезжала, забирала опять…

Наступил 1964 год. Освоение космоса шло по нарастающей, но в полеты отправлялись лишь военные летчики. Сергея Павловича Королева это уже не удовлетворяло, поскольку он понимал, что в космосе нужны теперь исследователи-специалисты — инженеры, физики, врачи… А для проведения широким фронтом исследований по физиологии космонавтов, всесторонней подготовки их к полетам, становившимся все более длительными и сложными, нужен был специальный институт. Тогда и встал вопрос о создании гражданского института космической медицины, чтобы он не зависел от военно-воздушных сил.

Дело в том, что существовавший Институт авиационной и космической медицины был военным, его бОльшая часть работала на авиацию, то есть у него была совершенно определенная специализация. И только очень малое число сотрудников совсем недавно начали работать на космос. Этой частью института, занимавшейся космическими медицинскими исследованиями, руководил Владимир Иванович Яздовский. Среди его сотрудников было несколько серьезных ученых, в том числе и будущий академик О.Г.Газенко.

К созданию нового института С.П.Королев привлек известного физиолога А.В.Лебединского, ученика Л.А.Орбели. В Ленинграде Андрей Владимирович был нашим соседом по дому, потом уехал в Москву, руководил Институтом биофизики, который занимался проблемами жизнеобеспечения, проблемами радиации… Когда встал вопрос об организации нового научного центра, то А.В.Лебединскому предложили его возглавить. Вместе с ним туда должны были перейти и многие специалисты, работавшие с ним прежде. Второй группой должны были стать ученые из военного института, где я тогда работал.

В первые месяцы 1964 года мы находились в тревожном и неопределенном состоянии — никто пока не знал, что нам предложат: переходить или остаться. Насильно никого не удерживали, но у сотрудников старшего поколения, имевших определенное положение и в силу возраста уже начинавших задумываться о будущей пенсии, были вполне понятные сомнения. Дело в том, что выходить на пенсию из военного учреждения было несомненно надежнее: "военные" и "гражданские" пенсии значительно отличались. Тогдашние "военные" пенсии были порой намного выше зарплат в гражданских учреждениях.

В один прекрасный день нас собрал наш руководитель Леонид Иванович Какурин и задал вопрос: "Что будем делать? Если останемся здесь, то исследования по гипокинезии придется прекратить — это не по профилю института. Перейдя в новый институт, мы можем там сохранить это направление нашей работы. Но тогда, возможно, придется снять погоны, а следовательно, и забыть о "военной" пенсии в будущем. Понимаю, что кое для кого этот вопрос непростой. Думайте и решайте сами. Но я должен знать, кто уходит со мной, а кто остается".

Конечно, я был среди тех, кто решил переходить вместе с Какуриным в новый, гражданский институт. Но через какое-то время ко мне подошел Леонид Иванович и сказал: "Юра, а тебя из института не отпускают. Сходи сам к Волынкину". Ничего не понимая, пошел на прием к Ювеналию Михайловичу. А он, видимо, расценив мой приход как следствие беспокойства за свою судьбу, стал меня успокаивать: "Ты не волнуйся, мы тебя оставляем". Это было как раз обратное тому, что я уже решил для себя. Тогда я заявил, что хочу перейти в новый институт. "Как?!" — Волынкин был даже как бы разочарован таким поворотом дела. Я стал объяснять Ювеналию Михайловичу, что очень увлечен своей научной работой, хочу не просто ее продолжить, а расширить, что мне все это очень нравится. "Решай сам, как знаешь. Насильно я тебя, конечно, задерживать не буду…"

Так, всей лабораторией, мы перешли на новое место работы, которое впоследствии стало называться Институтом медико-биологических проблем. Институт возглавил А.В.Лебединский, а В.И.Яздовский стал его заместителем. Организационный период для нас прошел без особых сложностей: мы продолжали свои эксперименты на базе Института кардиологии, то есть ничего менять в своей работе особенно не пришлось.

Той же весной было решено послать в космический полет врача-исследователя. Среди нескольких кандидатов был и Борис Егоров, работавший в соседней лаборатории и так же, как и я, перешедший в новый институт. Он интенсивно стал готовиться к полету, который состоялся в октябре 1964 года. Борис входил в состав экипажа многоместного космического корабля "Восход" вместе с командиром Владимиром Комаровым и инженером-исследователем Константином Феоктистовым. Они взлетели "при Хрущеве", а приземлились уже "при Брежневе" — за те несколько дней, что космонавты провели в полете, Никиту Сергеевича "по собственному желанию" отправили на пенсию по решению Политбюро ЦК КПСС…

Как и Борис, я работал младшим научным сотрудником, мы с ним даже оказались соседями по дому на Бережковской набережной. В нем построили квартиры артисты из "Березки", из ансамбля Игоря Моисеева, из консерватории, филармонии… С Борисом Егоровым мы не только были соседями, но и дружили. Оказалось, что даже наши дети — моя дочь и его сын — родились в один день и в один год.

Наши отношения не изменились и после полета Бориса в космос, хотя он сразу пошел в гору. В институте Борис получил повышение — возглавил отдел, потом сектор… У него возникла идея послать в космический полет не просто врача-исследователя, но одновременно и лабораторных животных. Этой идеей он увлек и меня, но я работал не в его отделе. Предстояло поговорить с Леонидом Ивановичем Какуриным о своем интересе к новой идее и о неизбежном поэтому переходе в отдел Егорова. Какурин очень удивился неожиданному для него моему решению: "Как же так? Ты хочешь забросить свою почти готовую диссертацию?" Но я убедил его…

В отдел к Борису уже перешли мои однокашники по академии Евгений Ильин и Слава Корольков. Вскоре к ним присоединился и я. Мы начали готовить эксперимент с собачками Ветерком и Угольком, которым предстояло полететь в космос. Мы были молоды, энтузиазма у нас было хоть отбавляй, настроение у всех было приподнятое, потому что тогда у нас в основном все получалось.

Мы готовили собак специально для полета — вживляли электроды, чтобы записывать миограммы; в область аорты вживляли специальные катетеры, чтобы регистрировать кровяное давление… Было решено кормить собак в космосе искусственным образом — через фистулу в желудке. Пришлось разрабатывать для них гомогенизированную пищу, чтобы она попадала в желудок порциями… Мало того что собак приходилось оперировать, вживлять необходимые датчики, им нужно было сделать соответствующие костюмы, а потом и контейнер, в котором они должны были находиться в космическом корабле… Надо было даже отрезать у собачек хвосты, потому что специалисты по жизнеобеспечению сказали, что принудительной вентиляции и очистке контейнера хвосты мешают. Эту неприятную операцию на взрослых собаках Борис поручил провести мне…

Съём информации должен был проходить в автоматическом режиме, так же автоматически должны были работать системы промывки зонда и поступления пищи. И все это надо было "проиграть" на земле, и не раз. Мы таскали своих собачек по институтам-смежникам, нас изматывали бесчисленные комиссии по приемке тех или иных направлений эксперимента…

Работали мы без отдыха и подготовили сложнейший эксперимент менее чем за год. Ветерок и Уголек полетели в космос в 1965 году — сначала автономно, без человека, так как надо было проверить, как они выдержат все это в космосе. Летали они 22 дня, и, несмотря на тщательную подготовку, пришлось собачкам несладко. В результате длительной работы по подготовке эксперимента у меня опять скопилось немало интересного научного материала уже для другой диссертации (первая так и оставалась лежать втуне).

Пока шла подготовка эксперимента, в моей личной жизни произошли изменения." Начались нелады с женой, которые стали настолько тягостными, что я собрал вещички и ушел из дома на Бережковской набережной в никуда. Мама вынуждена была увезти Дашу в Ленинград, а я "кочевал" — жил то у одного приятеля, то у другого. Пожил немного и у Володи Ухина, знаменитого тогда ведущего популярной и по сей день телепередачи "Спокойной ночи, малыши". Жена Володи тоже работала в "Березке". Ухины жили в том же доме на Бережковской набережной, в одном подъезде со мной, только этажом выше.

Такая бытовая неустроенность становилась уже утомительной, и в той трудной для меня ситуации Борис Егоров пришел мне на помощь. Он не только стал ездить со мной по каким-то конторам, ведавшим кооперативным строительством, чтобы узнать, где есть готовые к заселению жилые дома, но и помог мне своей известностью "влезть" в один из них: знаменитому космонавту тогда не могли отказать в просьбе за друга. Мне предложили квартиру на первом этаже готового кооперативного дома на улице Мишина. Обычно квартиры на первом этаже при жеребьевке все боялись "вытянуть", поэтому в некоторых кооперативах их даже не разыгрывали, а оставляли для "пожарных" случаев. Моя ситуация как раз подходила под такой случай. Мне же было все равно — лишь бы иметь свою квартиру.

Борис дал мне взаймы приличную сумму, чтобы я мог оплатить первый взнос, и вскоре я уже зажил независимо: купил раскладушку, минимум вещей и наконец-то почувствовал себя человеком. Домой я приходил только ночевать, так как с головой погрузился в работу.

Пока мы готовили к полету своих собачек, начался отбор врачей для будущего космического полета. Выбрали нас троих — Евгения Ильина, Александра Киселева и меня. Нами руководил замечательный психолог Федор Дмитриевич Горбов. Человек удивительно одаренный, невероятной эрудиции, он занимался психологическим отбором кандидатов для полетов в космос.

Пройти отборочную медицинскую комиссию было очень трудно, потому что человека проверяли, как говорится, "по всем косточкам". Он должен был быть не только здоров, но еще и определенным образом устойчив к различным воздействиям, например, вестибулярным. На этом чаще всего и "сыпались" многие вполне здоровые ребята: не каждый мог переносить бесконечные вращения с наклонами головы и другие испытания. Я прошел через все это благополучно.

Очень тяжелым было испытание на центрифуге, когда человека проверяли на устойчивость к перегрузкам. Нас вращали в ней до двенадцатикратных перегрузок, то есть наш вес увеличивался в двенадцать раз. Это очень серьезное воздействие на организм. Дышать при этом очень трудно, это целая наука. Уже при шестикратной нагрузке дышать грудью не физиологично, потому что кислород тратится на обеспечение мускулатуры межреберных мышц. А при восьмикратной перегрузке ты вообще уже не можешь вздохнуть, так как на тебя наваливается невероятная тяжесть. Поэтому надо было научиться "дышать" животом. Находясь в центрифуге, человек держится руками за тангетку, которая находится перед ним, между ног. Если он теряет сознание, то руки разжимаются и центрифуга автоматически останавливается… Испытание это очень трудное, очень серьезное, но зато можно было установить, насколько кандидат в космонавты устойчив к такого рода воздействиям…

Помимо этого были специальная подготовка, парашютные прыжки… Полный набор того, через что должен пройти человек, готовящийся к космическому полету. И при этом мы продолжали работать в институте. Только молодость, запас жизненной прочности и желание участвовать в новых экспериментах позволили нам это выдержать.

Все вроде бы у нас шло так, как мы и задумали: Уголек с Ветерком пролетали свои двадцать с лишним дней, побив все тогдашние рекорды по пребыванию живого существа в космосе (пока американцы на своем "Скайлебе" не пробыли там тридцать суток), мы тренировались, проходили бесконечные обследования… И вдруг нас троих вызывает к себе Борис Егоров. К тому времени наш первый директор, Андрей Владимирович Лебединский, умер и институтом стал руководить Василий Васильевич Парин. Он тогда, как говорится, носился с идеей найти такое место на Земле, которое по своим экстремальным условиям для проживания человека было бы похоже на условия пребывания его в космическом пространстве. В результате для проведения эксперимента выбрали антарктическую станцию "Восток", находящуюся на высоте около 4000 метров над уровнем моря, да еще и на полюсе холода Земли.

В разговоре с нами Борис Егоров рассказал, что кому-то из нашей хорошо подготовленной к полету троицы вместо космоса надо на год поехать в Антарктиду, поселиться там на станции "Восток", где люди длительное время живут в условиях ограниченного пространства, в изоляции от большого мира, на высокогорье, в условиях сверхнизких температур… Там надо будет организовать лабораторию и провести исследования широким фронтом. Предлагая нам самим сделать выбор, Борис старался при этом смотреть на меня.

Я пришел домой и стал обдумывать услышанное, взвешивать все "за" и "против". Если скажу "да", то сразу вылетаю из числа тех, кто намечен к полету. Вдруг утвердят меня, а я уже решил ехать в Антарктиду? Мотивация для отказа Борису была достаточно веская. Но, с другой стороны, у двоих из нашей тройки есть жены, дети, а я живу один… И потом, пока еще подойдет время полета, а я за этот год узнаю много нового, да и смогу подзаработать за зимовку — надо же отдавать долги за квартиру… Пока я так судил-рядил, у меня оформилась главная мысль: в космос-то я еще успею попасть, но зато в кои-то веки попаду в Антарктиду… К вечеру я принял окончательное решение и сразу позвонил Борису, не дожидаясь встречи назавтра в институте. "Я так и знал, что ты согласишься". — "Как ты мог знать, если я решил только что?" — "А когда я еще с вами разговаривал, то видел, что в твоих глазах что-то загорелось…"

Загрузка...