Путешествие длиною в жизнь

"РА" ПЛЫВЕТ ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ

В различных занятиях, заботах, раздумьях незаметно пролетел 1968 год, наступил следующий… И вот в один из дней ко мне стремительно входит Борис:

— Юра! Послушай, у меня потрясающая новость! Я только что был в главке. И знаешь, я тебя продал!

— Кому?

— Не кому, а куда! Ты слышал про Хейердала?

— Конечно, читал про его плавания…

— Ну так вот! Он организует новую экспедицию на какой-то непонятной папирусной лодке и хочет, чтобы в этом плавании принял участие русский врач, но обязательно со знанием английского языка и с экспедиционным опытом. И еще с чувством юмора! Я был сейчас у Гуровского, у него лежит письмо от Хейердала, которое ему переслали…

Предыстория приглашения русского в экспедицию норвежского ученого уходит еще во времена Н.С. Хрущева. Во время своего визита в Норвегию он устроил там дипломатический прием, на который был приглашен и недипломат Тур Хейердал. На приеме Никита Сергеевич подошел к Хейердалу и со свойственной ему непосредственностью в общении спросил:

— А меня бы вы взяли в свою экспедицию?

— А что вы могли бы у меня там делать?

— Я умею приготовить вкусный борщ, поэтому могу быть поваром.

— Ну, если бы вы прихватили с собой еще и побольше икры, я бы вас взял, — отшутился Хейердал.

Окружение Хрущева приняло к сведению то, о чем он говорил со знаменитым ученым. И действительно, потом Хейердалу от имени Хрущева прислали целый бочонок черной икры.

Возможно, что об этом шутливом разговоре знал и тогдашний президент Академии наук СССР Мстислав Всеволодович Келдыш, с которым Хейердал встречался, приезжая к нам в страну. Как потом вспоминал сам Тур Хейердал (в предисловии к моей книге о плаваниях на "Ра"), когда разговор зашел о будущих экспедициях норвежского ученого, Келдыш спросил его: "А почему бы вам не взять с собой в них русского?"

Поэтому именно президенту Академии наук Хейердал и направил письмо, в котором приглашал принять участие в задуманном им плавании через Атлантику, на сей раз на лодке из папируса, русского врача, обладающего теми качествами, о которых мне и поведал Борис. Тур исходил из того, что плавание предстоит трудное, экипаж будет интернациональным, люди друг друга пока не знают, возможны разного рода непростые ситуации. А юмор, шутки, смех всегда были лучшим средством снимать напряжение.

Из Академии наук письмо переслали в Министерство здравоохранения, где оно попало на стол Н.Н.Гуровскому. Николай Николаевич курировал наш институт, работая в министерстве в так называемом 3-м управлении. Если 4-е управление было "кремлевским", то 3-е занималось медицинским обеспечением предприятий среднего и общего машиностроения, среди которых было много закрытых учреждений, в том числе относящихся к космосу, к атомной промышленности. Поскольку наш институт тоже был закрытым, то Николай Николаевич, знавший космическую медицину, был нашим начальником в Минздраве. К нему-то и зашел Борис Егоров, когда Гуровский, просмотрев утреннюю почту, сидел в задумчивости.

— Вот не было хлопот — Хейердал просит прислать врача. А где его взять — с английским и с юмором?

— А что его искать? Есть такой — Сенкевич. Только что вернулся из Антарктиды, с английским, здоровый, не укачивается…

Мне неизвестно, что Борис добавил насчет моего юмора, но его совет приняли и меня включили в список кандидатов. Я этого пока не знал, поскольку поначалу принял сообщение Бориса о том, что он предложил меня, за розыгрыш. А Борис мне объяснил:

— Все равно с тобой не все ясно — то ли ты перейдешь к Какурину, то ли останешься. Отчет ты заканчиваешь…

— Ну и что мне делать?

— Пока ничего. Жди.

Через какое-то время меня вызвал к себе Гуровский — очевидно, моя кандидатура ему подошла. В ходе разговора он спросил:

— А как у тебя с чувством юмора?

— Вроде бы нормально.

— Хорошо. Иди, готовься. Я тебя скоро вызову, и мы пойдем к Бурназяну.

Аветик Игнатьевич Бурназян был заместителем министра. Во время визита к нему я понял, что ему уже рассказали о моей работе в Антарктиде, о том, что я там делал и чем занимаюсь у себя в институте. Он предложил мне составить список необходимых медикаментов, которые потребуются в плавании, и набросать план научных исследований. Я спросил в сомнении:

— Ну что там можно будет сделать? Ведь это же лодка, тем более какая-то странная, потом постоянная качка… Какие в таких условиях могут быть исследования?

— А психологические наблюдения?

В конце разговора Бурназян поинтересовался:

— А не трусишь?

— Вроде бы нет.

— Почему вроде бы?

— Но ведь я не знаю, чего бояться! Я действительно не представлял, что меня ожидает, хотя к тому времени я уже ознакомился и со схемой лодки, и с маршрутом, по которому нам предстояло плыть через Атлантический океан от Марокко к Центральной Америке.

Двигаясь вверх по министерским инстанциям, мы попали на прием к Борису Васильевичу Петровскому, тогдашнему министру здравоохранения. Я впервые увидел известного хирурга, и он произвел на меня прекрасное впечатление крупный, красивый, значительный человек.

Еще перед визитом к министру Бурназян показал мне пачку писем, пришедших в министерство и в Академию наук от врачей из разных городов после того, как в печати появилось сообщение о приглашении Хейердала. Желающих принять участие в необычном плавании оказалось много, а выбрать требовалось одного. Решение должен был принять министр.

Когда мы вошли к Петровскому, он беседовал с каким-то человеком. Тем не менее он пригласил нас войти. Бурназян стал представлять меня — вот, мол, майор медицинской службы Сенкевич, был в Антарктиде, заканчивает кандидатскую диссертацию, продолжает подготовку к полету в космос… Весь мой послужной список на тот момент. Петровский, выслушав это, представил нам человека, с которым беседовал до нашего прихода. И сделал это специально. Этим человеком был врач, который тоже считался кандидатом для плавания на папирусной лодке. Борис Васильевич хотел, чтобы мы познакомились, потому что он принял решение:

— Давайте поступим так, как делают при подготовке космонавтов: вы, майор, будете основным, а он будет вашим дублером. На всякий случай…

Так мы познакомились с тем врачом и сразу же расстались, выйдя от министра. И больше мне не приходилось встречаться со своим дублером. Я даже не помню его фамилии.

После разговора с Б.В.Петровским прошло какое-то время. Я продолжал работу в институте, заканчивал свой отчет, проходил тренировки по программе подготовки полета в космос. Но в мыслях я уже как бы плыл на папирусной лодке, диагностировал у членов ее экипажа самые страшные заболевания и блестяще их врачевал.

А между тем с практическим врачеванием последние годы я почти не сталкивался — занимался в основном физиологией. Нужно было многое освежить в памяти, и тут мне чрезвычайно помогли мои коллеги, учителя и друзья.

Я пошел в Институт кардиологии к профессору Мухарлямову, в Институт тропических заболеваний к доктору медицины Токареву… Консультировался с руководителем нашего учреждения, много лет работавшим в Арктике, вспомнил свой собственный маленький опыт зимовки в Антарктиде. Все шло к тому, что я должен оснаститься как следует. Список требуемого рос как на дрожжах, а терапевты, хирурги, реаниматоры продолжали предлагать каждый свое, новое, оригинальное и совершенно необходимое, вроде набора инструментов из титанового сплава — надлежало по возможности проверить, как инструменты поведут себя при повышенной температуре и влажности.

Во всем этом я явно перестарался, потому что взял с собой медикаментов на все случаи жизни, от множества заболеваний, исключая разве что детские и гинекологические. Одновременно консультировался с психологами, которые порекомендовали мне использовать в плавании несколько опросников, чтобы я мог заняться исследованиями по групповой психологии. Это могло быть интересно, так как в необычных условиях — на лодке, среди океана, в интернациональном экипаже — таких наблюдений еще никто не проводил.

Время шло, а известий о том, буду ли я участником плавания, все не было. И вдруг неожиданно раздается звонок из Минздрава: "Немедленно явитесь к нам за документами. Через три дня вы должны вылететь в Каир!" Что делать? Срочно звоню своим в Ленинград, говорю об отлете. Мама, конечно, пришла в страшное волнение — кто его знает, как пройдет это плавание на связках папируса? вернусь ли я с этой странной лодки? Зато папа отреагировал по-мужски: "Давай, сынок, не подкачай!"

Собираться особенно не пришлось: медикаменты были давно упакованы, я даже взял с собой различные укладки, которые берут в полет космонавты. Своих вещей было мало. Но зато я взял пластиковую канистру с медицинским спиртом. Куда же без него врачу? Эту канистру в багаж у меня не приняли, пришлось брать ее с собой в салон самолета.

Поспешность, с какой меня чуть ли не вытолкали из Москвы в Каир, имела свою причину. Тур Хейердал, находившийся тогда в Египте (в то время государство называлось Объединенная Арабская Республика), получив принципиальное согласие советской стороны на участие русского врача, начинал уже терять терпение, поскольку из Москвы никто не прилетал. Он стал "тормошить" наше посольство в Каире, те ничего не могли ему сказать определенно. Тогда Тур поставил вопрос прямо — или вы пришлете своего врача, или я приглашу его из Чехословакии. Это заявление Хейердала подхлестнуло наших. Ведь еще были свежи неблагоприятные впечатления от ввода наших войск в Чехословакию в августе 1968 года. Конечно, в Москву из посольства ушла срочная шифровка, и меня в три дня выпихнули в Каир.

Перед отлетом мне пришлось пройти через неизбежные в те годы душещипательные и душеспасительные беседы в разных инстанциях о том, как советский человек должен вести себя за границей, чтобы, упаси Господи, не было против меня провокаций. Идиотизм тогдашней нашей жизни.

Сижу в самолете и с беспокойством думаю: что же ждет меня в Каире? Теперь, через три месяца после разговора с Бурназяном, я бы смог ответить совершенно определенно, чего боюсь. В который раз листал русско-английский словарик, снова и снова мысленно повторял приветственную речь, ужасался ее высокопарности и банальности, без конца менял варианты, совсем в них запутался и мечтал лишь о том, чтобы самолет — он и без того опаздывал летел до Каира как можно дольше.

Я боялся встречи с Туром! Боялся показаться неловким, косноязычным, предстать в невыгодном свете — ведь первое впечатление самое сильное, станет он разбираться! Попросту отошлет обратно — что ему, замены мне не найти?!

Держу свою пятилитровую "баклажку" и размышляю: как встретит меня знаменитый Хейердал? каков он окажется в общении? И что я о нем знаю? Ровно столько, сколько все мы тогда, читавшие его книги. Я знал, что в 1947 году плот, построенный из бальсовых бревен и названный по имени легендарного вождя Кон-Тики, с пятью норвежцами и одним шведом на борту проплыл за сто один день от берегов Перу до островов Туамоту в Тихом океане. Тогда об отважном ученом и путешественнике узнал весь мир. Его книга "Путешествие на "Кон-Тики"" была переведена на восемьдесят языков.

Помню, как впервые держал я эту книгу в руках: на обложке — огромная волна в виде перевернутой запятой и маленький кораблик. Думал ли я тогда, что наши с Хейердалом дороги пересекутся? Нет, конечно.

Я знал только, что есть на свете такой замечательный, неутомимый исследователь и писатель Тур Хейердал, что он выдвигает смелые гипотезы и отстаивает их не рассуждениями, а делом. Отвечая на возражения скептиков, что перуанские лодки могли-де плавать лишь вдоль побережья, иначе Галапагосский архипелаг был бы открыт и освоен инками задолго до испанцев, он организует экспедицию на Галапагосы. Ведет там археологические раскопки и неопровержимо доказывает: да, древние индейцы бывали на архипелаге неоднократно. У берегов Эквадора он строит и спускает на воду плот, оснащенный системой выдвижных килей-гуар, и его испытаниями подтверждает: да, плоты древних перуанцев были маневренны, они могли идти к ветру под более острым углом, чем старинные европейские парусники, и достигать любой точки в океане! Он отправляется на остров Пасхи, лежащий как раз посредине между Южной Америкой и Полинезией, и устанавливает, что первые поселенцы достигли этого острова, по меньшей мере, на тысячу лет раньше, чем считала наука…

Но все это существовало для меня как нечто интересное, но чрезвычайно далекое — и "Кон-Тики", и "Аку-Аку" были просто увлекательным чтением, и не более того.

И вот теперь мне предстояло встретиться с этим удивительным человеком. Для смелости, чтобы выглядеть более раскованным, в самолете пригубил несколько граммов… Приземлились. Уже в салон пахнуло прохладным ночным воздухом, пассажиры двигались к выходам, а я будто прилип к креслу. Наконец стюардесса громко спросила: "Есть в самолете русский врач? Его ждут у трапа". И я решился, сосчитав в уме до пяти…

Вышел, медленно начал спускаться. Вижу — у трапа внизу стоит стройный, моложавый, подтянутый человек в клубном пиджаке с эмблемой, изображающей бородатого Кон-Тики. Ошибиться никак нельзя — Хейердал! Поздоровались. Первое, о чем он осведомился, было:

— Что это у вас?

— Спирт.

— Очень рад. — Он прищурился понимающе и довольно ехидно, глядя на внушительную канистру. А я глядел на него, и волнения мои с каждой секундой рассеивались. Мне уже казалось, что мы знакомы давным-давно. Заготовленная приветственная речь не пригодилась.

Пошли получать мой багаж. Я внимательно следил за выражением лица Хейердала, когда бегущая дорожка транспортера выкидывала нам на руки все триста килограммов медикаментов, упакованных в пластиковые мешки. Тур раскрывал глаза шире и шире и, когда наконец появился последний мешок, облегченно хмыкнул. И я понял, что участь моя счастливо решена: человека с таким запасом юмора никто назад не отправит.

Что-то из медикаментов мы оставили потом в Каире, что-то в Сафи, но и в окончательном своем ассортименте бортовая аптечка "Ра" охватывала, в общем, все разделы медицины.

По дороге в город Тур стал меня расспрашивать, где я родился, где учился… Он поддерживал этот разговор только для того, чтобы я смог быстрее освоиться, поскольку все мои документы он получил и из них знал обо мне все, что ему требовалось. Поначалу я, обращаясь к нему, называл его "доктор Хейердал", "мистер Хейердал". В конце концов ему это надоело, и он сказал: "Ну что вы все "мистер", "мистер" — меня зовут Туром!" Так потом у нас и пошло — Тур, Юрий. Действительно, зачем усложнять жизнь — чем проще, тем лучше.

Основные разговоры Тур отложил на утро, отвез меня в отель "Пирамиды" и пожелал спокойной ночи. Однако я почти не спал в ту ночь. Слишком многое сразу навалилось — перелет, Каир, перемена климата, незнакомые запахи, легендарный Хейердал где-то близко, за стенкой… Короче говоря, я чуть свет был на ногах, и первое, что я увидел, взглянув в окно, была пирамида Хеопса. Позже я узнал, что номер с видом на пирамиды, так заботливо выбранный для меня Туром, влетел ему в копеечку.

Вышел из гостиницы, мимо загона, в котором просыпались ослы и верблюды, отправился к пирамиде. Стоял у ее подножия, трогал камень рукой и думал о том, что, конечно же, люди, соорудившие такое чудо, могли и переплыть океан, и о том, что связь времен неразрывна. И как это прекрасно и непостижимо, что мне с товарищами предстоит пройти дорогой древних и повторить их маршрут.

А вокруг, несмотря на рассветный час, шумела толпа гидов, они дергали меня за рукава и предлагали сфотографироваться верхом на дромадере… Я позорно удрал от них обратно в отель.

Тур ждал меня и удивился, что я уже успел погулять. Кажется, его порадовало, что я — такая ранняя пташка. Легкий завтрак — джем, тосты, масло, кофе, — и мы сели в джип, который повез нас к месту строительства "Ра".

Волновались мы оба чрезвычайно: я — потому что не терпелось увидеть корабль, Тур — потому что ждал, как мне понравится "Ра". И страстно желал, чтобы он мне понравился. Мы обогнули пирамиды и спустились в лощину, в овражек. Там стояло несколько белых палаток, но их я заметил уже потом, сперва я увидел Ее.

В лучах солнца, начинавшего припекать, золотым цветом сверкала, блестела и пахла свежим сеном странная и прекрасная ладья с загнутыми носом и кормой. Она была словно из сказки.

Я обежал ее вокруг, потом обошел медленно, потом, едва дождавшись приглашения, а может быть, даже и не дождавшись, скинул туфли и босиком ступил на ее упругую палубу. Она пружинила и напоминала о детстве, о сенокосе в деревне, — как сладко и страшновато было тогда стоять на верхушке свежего стога, острый медовый запах увядающей травы бил в ноздри, над головой плыли белые облака, и, если запрокинуть голову, казалось, что это не облака, что это ты сам плывешь…

Хотелось немедленно заглянуть во все закоулки, потрогать все веревочки и канаты, достроить, довязать и дозакрепить все, что нужно, скорей-скорей закончить сборы, бросить в каюту вещички и отплыть, отплыть наконец!

Тур видел, что я счастлив. Он и сам был счастлив от этого, но делал вид, что ничего особенного, корабль как корабль, вокруг и кроме него немало интересного. Он потянул меня туда, где в чане намокали папирусные кипы. Взял стебель и опустил его вертикально в бочку, нажал и отпустил резко, и стебель вылетел, как пробка. Тур сиял — вот какая плавучесть!

Он еще что-то показывал и объяснял, кого-то подзывал, кому-то меня представлял, знакомил меня с будущими моими спутниками… Незаметно я превращался из экскурсанта в полноправного участника работ, уже что-то тащил, привязывал, даже высказывал суждения, даже спорил… Но чем бы я в тот день ни занимался, с кем бы ни разговаривал, куда бы ни глядел, перед моими глазами стояла сверкающая золотом ладья. Ладья Аладдина и Синдбада-морехода, ладья из волшебной сказки о море и солнце — наш чудесный корабль, наш "Ра", на котором предстояло нам плыть…

Да, нам предстояло не совсем обычное плавание — из Северной Африки в Центральную Америку без мотора, без гирокомпаса, без локатора, на небольшом судне, сделанном из эфиопского папируса. Естественно, все это вызывало интерес и множество вопросов. Чтобы стало понятно, как, почему и для какой цели было задумано это плавание, необходимо рассказать немного подробнее о том, что предшествовало ему.

Поскольку я не этнограф, не антрополог, не археолог, то о проблемах, которых придется здесь касаться, рассказывать будет сам Хейердал. Вот что он писал в одной из своих статей:

"Споры, касающиеся контактов между Старым Светом и Новым, имевших место до походов Колумба, не прекращаются до сих пор. Со временем в науке сложились два противоположных направления — изоляционизм и диффузионизм.

Изоляционисты считают, что два основных океана, омывающие Северную и Южную Америку, абсолютно изолировали Новый Свет от контактов со Старым до 1492 года. Эта школа допускает, что первобытные охотники проникали из азиатской тундры на Аляску в зоне арктического севера — и только.

Диффузионисты, напротив, считают, что существовала единая общая колыбель всех цивилизаций. Они допускают различные варианты плаваний в древнюю Америку из Азии, Европы или Африки в доколумбову эпоху".

Такова суть полемики, возникшей еще в прошлом веке и разгоравшейся все жарче по мере того, как между древними культурами по ту и эту сторону океанов обнаруживались новые и новые черты сходства. А оно оказывалось несомненным и необычайным:

"…Пирамидальные постройки, поклонение Солнцу, браки между братьями и сестрами в царских семьях, накладные бороды у первосвященников, трепанация черепа, письменность, система календаря, употребление нуля, ирригация и террасное земледелие, возделывание хлопчатника, прядение и ткачество, гончарное дело, кладка из подгоняемых друг к другу огромных блоков, праща, птицеголовые божества, музыкальные духовые инструменты, камышовые лодки, рыболовные крючки, гробницы, настенная роспись и барельефы…"

Прерываю перечисление, чтобы не утомить вас. Но, впрочем, еще несколько фактов: здесь мумии и там мумии, здесь бумага и там бумага, здесь игрушки на колесах и там игрушки на колесах… А посредине пучина. Пучина, которую в этих широтах никто не пересекал до Колумба. Или, может, пересекал?

Изоляционисты — устами самых ярых своих представителей — отвечали безапелляционно: "Нет! Нет! Никогда! Параллели и совпадения случайны! Цивилизации развивались независимо!"

Столь же безапелляционны были и ярые диффузионисты: "Да! Да! Сколько угодно и кто угодно! Океаны — не помеха! У всех цивилизаций — общая колыбель!"

Стороны неистовствовали, упрекали друг друга в беспочвенности позиций, в отсутствии прямых доказательств. Однако полярность их взглядов лишь кажущаяся. Отправная точка у спорщиков едина, и это подмечено Туром Хейердалом весьма точно:

"И те, и другие рассматривают океаны как мертвые, неподвижные бассейны. Только экстремисты-изоляционисты считают, что эти мертвые водные пространства являются барьерами для перемещения людей в любом направлении, а экстремисты-диффузионисты рассматривают океаны как открытые глади, по которым мореходы-аборигены могли путешествовать в любом угодном им направлении".

Сам Хейердал относился к океанам иначе. Всей своей творческой жизнью, всеми гипотезами и теориями своими он, возможно, обязан тому, что однажды, в молодости, взглянул на Океан иными глазами, чем остальные:

"…Океаны не барьер для мореплавателей, напротив, они как бы пересечены гигантскими ленточными транспортерами, способными доставить из одного района в другой все, что может держаться на плаву".

Тем, кому захочется разобраться в затронутых проблемах основательней, следует взять книгу Хейердала "Приключения одной теории" и прочитать ее. А я вернусь к тому, что предшествовало нашему плаванию.

Когда в Аргентине состоялся очередной международный симпозиум, специально посвященный проблемам доколумбовых трансокеанских связей, диффузионисты и изоляционисты вновь скрестили мечи:

— А лодки, коллега?! Папирусные лодки африканцев и камышовые с озера Титикака?! Они похожи как две капли воды! Чем вы это объясните, если не проникновением африканской культуры в Америку?!

— Совершенно справедливо, коллега! Лодки почти одинаковые. Но к высокогорному озеру Титикака нет никаких морских путей, в центр Американского континента из Нила не приплывешь! Значит, это довод не в вашу пользу, а в нашу — африканская и американская цивилизации развивались параллельно!

— Хорошо, оставим лодки. А пирамиды? А религия? А календарь?..

Они опять ни о чем окончательно не договорились. Хейердал, которого пригласили руководить симпозиумом, закрыл его с чувством неудовлетворенности и огорчения. Он не примыкал ни к той, ни к другой школе. Все более он укреплялся в мысли о том, что историю человечества не втиснешь в формальные рамки. Нельзя абсолютизировать ни миграций, ни параллельного развития культур, — нужно подходить к проблеме конкретно и экспериментировать, а не перебрасываться доказательствами, которые можно толковать и так и сяк.

Кроме того, он заметил некоторые неточности в умозаключениях досточтимых коллег. Лодки, подобные титикакским и египетским, строились и в других местах. На них плавали — судя по историческим документам — и вдоль тихоокеанского побережья Америки, между Калифорнией и Чили, и по некоторым озерам Мексики. А в Старом Свете — по водоемам Эфиопии, Месопотамии, по Чаду и Нигеру, а также у берегов Марокко. А Марокко и Мексика связаны постоянным океанским течением!

Последние камышовые лодки употреблялись индейцами племени серис на берегах Калифорнийского залива еще в шестидесятых годах нашего века. До сих пор они широко распространены на озере Титикака и встречаются кое-где на северном побережье Перу.

А в Африке такие же лодки, но из папируса, с двуногой мачтой, с загнутыми носом и кормой, строились на атлантическом побережье Марокко почти вплоть до начала Второй мировой войны. И там, и здесь это были маленькие лодки, на которых плавали полунищие рыбаки.

Но старинные рельефы и росписи говорили о лодках подобного типа, однако гигантских, вместительных, двухпалубных, — не о лодках уже, а о кораблях, военным строем идущих по океану. Именно на таких судах древние мореплаватели могли пересечь с востока на запад Атлантику.

Сформулировав для себя эту мысль, капитан "Кон-Тики" уже не знал покоя. Он жаждал эксперимента, отправился на озеро Титикака, затем в Африку, на озеро Чад. Разыскал там мастеров-строителей, которые согласились изготовить корабль по древнеафриканскому образцу.

Папирусные ладьи серповидной формы, с изогнутыми вверх носом и кормой, с изображением солнечного бога Ра — частый сюжет древнеегипетских росписей и петроглифов. Папирус для нашего "Ра" пришлось заготавливать в Эфиопии, в истоках Голубого Нила, поскольку в дельте Нила он уже почти не встречается. Стебли тростника, срезанные в декабре, в связках сначала везли до Красного моря по суше, а потом доставили на площадку у подножия пирамид. Тогда Хейердал еще не знал, что плавучесть тростника зависит от времени года, когда его срезают. Лишь много лет спустя, при строительстве "Тигриса", он учел эту особенность.

Не знал он тогда и других конструктивных особенностей древнеегипетских и месопотамских лодок, поскольку мастеров этого давно забытого ремесла почти не осталось. Лодочники с озера Чад из племени будума строили небольшие тростниковые лодки — в соответствии со своими местными потребностями и возможностями. Они на них рыбачат, плавают по озеру, и, конечно, их ладьи достаточно примитивны, чтобы на них выходить в океан. Но чадским лодочникам известна была методика их строительства из папируса, что и определило выбор Хейердала…

Пока заканчивалось строительство нашей лодки, получившей название в честь древне-египетского бога Ра, мы смогли поближе познакомиться друг с другом. Тогда в Каире, кроме Тура, я встретил и других членов экипажа. Когда мы приехали на стапель у подножия пирамид, около него вскоре лихо затормозила машина, из нее выскочил черноглазый гигант с ослепительной улыбкой: "Хелло, я Жорж". Так я познакомился с Жоржем Сериалом, египтянином. По образованию инженер-химик, он увлекался подводным плаванием и стал феноменальным ныряльщиком. Кроме этого, он стал еще и чемпионом Африки по дзюдо. Жорж был замечательным человеком, хорошо образованным, говорил на шести языках. Хотя он и из Египта, но был не мусульманином, а коптом и происходил из местной аристократической семьи: его дед во времена английского владычества был губернатором Каира. Женат был Жорж на француженке.

Его ноги были в шрамах и рубцах от зубов акул. Это "сувениры" Красного моря, где снимался фильм о подводных хищниках. Ныряльщики-статисты отказались идти в воду — слишком опасно, — и тогда пошли продюсер Бруно Вайлати и Жорж. Теперь он говорил, что никогда больше не повторит подобного, — такой пришлось пережить ужас.

Когда там же делали картину о муренах, Жорж выступал в роли их дрессировщика. Мурена — трехметровый морской угорь, страшилище, острозубое и свирепое. Жоржу удалось приучить к себе трех мурен. Они привыкли к нему и выплывали навстречу из своих убежищ. Жорж кормил их из рук и даже… изо рта. В это невозможно поверить, но я сам видел кинокадры.

Именно благодаря Бруно Вайлати Жорж Сориал оказался в составе экипажа "Ра". До того он не был знаком с Туром Хейердалом, в отличие от своего приятеля Бруно. Когда началось строительство "Ра", Жорж трудился на стапеле среди многих добровольцев-помощников. Кроме того, носился на своем джипе по Каиру, доставал канаты, организовывал закупку хлеба, следил за изготовлением паруса. Он разрывался между министерством туризма, поставщиками, институтами, строительной площадкой… И делал все это совершенно бескорыстно: для него подготовка "Ра" в дорогу — уже приключение, захватывающее, из тех, какие ему по душе. И вот настал вечер после особенно хлопотного дня, а назавтра ожидался день не менее сложный. Вдруг Тур сказал Сориалу: "Шел бы ты отдохнуть. Я не хочу, чтобы участник экспедиции переутомлялся". Жорж изумленно разинул рот — и подписал контракт.

Бруно Вайлати тоже должен был плыть с нами: этот кинопродюсер был прекрасным оператором и ныряльщиком. С ним Хейердал договорился об участии в экспедиции в числе первых. Но Бруно не отпускали дела, и тогда он порекомендовал вместо себя известного журналиста, прекрасного фотографа и не менее известного альпиниста Карло Маури. Плавание на "Ра" должно было стать двадцать пятой экспедицией в его жизни. Я особенно подружился с Карло, а он сразу же стал почти опекать меня: подарил мне панаму, отдал какие-то свои рубашки, чтобы уберечь от палящего африканского солнца, под которым я тут же обгорел, едва прилетев из заснеженной еще недавно Москвы.

Вскоре после моего приезда началась череда встреч Тура и его экипажа (пока не в полном составе) с журналистами, мы бывали в посольствах, для нас устраивались всевозможные приемы… Обычная "светская" суета. Когда мы были с Туром в нашем посольстве, его осторожно спросили: "Как вам наш врач? Устраивает его кандидатура? А то у нас есть дублер для его замены". — "Нет, нет! Не надо другого!" Так я окончательно был принят в экипаж Хейердала.

Тогда же в Каире решилась судьба еще одного из моих будущих товарищей по плаванию. Еще в Чаде, когда строилась пробная папирусная лодка, Тур познакомился с Абдуллой Джибрином. Пробную лодку делали два брата, Омар и Муса, из племени будума. Братья не знали ни одного из европейских языков, и потому общаться с ними Хейердалу было затруднительно. Тут же вился их соплеменник, безработный плотник, говорящий по-французски. И когда мастерам настала пора ехать в Египет, Хейердал пригласил не двоих, а троих. Ни о каком плавании для плотника речи быть не могло: плыть с нами должен был Омар, "прораб". Но вскоре выяснилось, что Омар болен, и смышленый переводчик занял его место. Так в экипаже "Ра" появился Абдулла.

В Каире Абдулла показал себя не только смышленым, но и весьма деятельным. Хотя у него в Чаде оставалась жена, он здесь решил купить себе еще одну. И всех нас пригласил на свою свадьбу. Ее он почему-то устроил в "мертвом городе", районе Каира, где никто не жил и где просто стояли пустые дома, без электричества, без канализации, — действительно мертвый город. Почему он выбрал именно этот район Каира, не знаю, но я впервые увидел необычную свадьбу в необычном месте.

Угощение было достаточно скромное, напитки безалкогольные, поскольку ислам запрещает пить водку, виски, вино. Главным "угощением" я для себя назвал знаменитый "танец живота", который увидел впервые. Гости собрались перед полуразрушенным домом, где сначала сидели за столом, а потом их стала развлекать местная танцовщица с довольно плотными телесами. Об одежде могу сказать, что она была тоже очень скромна — коротенькая то ли юбка, то ли мини-шорты и весьма символический лифчик.

Эту танцовщицу мы должны были одаривать деньгами. Помню, что их у меня было мало, и когда она в очередной раз выманила у меня купюру, которую я положил ей (как, впрочем, и другие) в юбочку, эта дива продолжала передо мной "солировать". Тогда я вынул из кармана целую горсть нашей мелочи, остававшейся у меня, — пятачки, двушки, пятнашки… Через два-три дня на строительной площадке ко мне подошел один из местных зевак, постоянно крутившихся возле нашей лодки, показал мне мои пятаки и спросил: "А эти деньги можно в банке поменять?" Не мог же я его разочаровывать и объяснять, что наши медяки ничего не стоят, поэтому решил подшутить и ответил: "Ну коне-е-е-чно!" Иди, родимый, поменяй!..

Строительство лодки близилось к концу, и мы стали вырабатывать план действий. "Ра" должны были доставить в Марокко, откуда мы собирались стартовать, на пароходе. А пока лодка будет в пути, у нас оставалось недели две свободного времени. Распорядиться им мы могли каждый по своему усмотрению. Тур сказал мне: "Хочешь, плыви с лодкой в Танжер, а хочешь, слетай в Москву". Естественно, что я предпочел вернуться на время домой, где надо было завершить некоторые дела. Кроме того, я не успел толком попрощаться с родителями, взглянуть на Дашу, которая была еще не настолько большой, чтобы понимать, в какую замечательную авантюру ринулся ее папа. Да и визы для вылета в Марокко у меня еще не было.

Но перед этим все мы были участниками красивого праздника — "фараонова действа", устроенного Туром по случаю спуска "Ра", правда, не на воду, а со стапеля. В лощину за пирамидами приехали пятьсот студентов-спортсменов из Каирского университета. Студенты "впряглись" в канаты, и после многочисленных переговоров, споров и перестроений ударил барабан. В такт его громовым ударам канаты натянулись — и "Ра" пополз по каткам, подложенным под платформу, а катки двигались по рельсам из деревянных балок. Так передвигали тяжести при Хеопсе.

Надо сказать, что все это происходило не столь стройно и гладко, как изображено на фараонских рельефах. Неразбериха была страшная, и я тогда впервые увидел Тура злым. Организовать спортсменов оказалось чрезвычайно сложно: каждый тянул в свою сторону — словно ожила крыловская басня о лебеде, раке и щуке. За три-четыре часа лодка сдвинулась метров на пять; съемочные камеры упоенно жужжали, а именитые гости под тентом аплодировали. Потом студентов "распрягли", посадили в автобусы и отправили обратно в Каир. К лодке подошли два тягача, до того скромно дремавшие в сторонке. Тягачи без шума быстро вытащили "Ра" на шоссе и втянули на площадку автоприцепа…

Я вылетел в Москву, договорившись встретиться с Туром и другими членами экипажа в Марокко, в городке Сафи, некогда древнем порту мореплавателей-финикийцев. Было начало мая 1969 года.

Прилетев, я оказался в настоящем водовороте: начались многочисленные интервью, статьи в газетах — журналисты проявляли невероятный интерес к моей персоне после того, как стало окончательно известно, что в экипаж "Ра" включен советский врач. Редакция "Комсомольской правды" предложила мне быть ее специальным корреспондентом на борту папирусной лодки, а это предполагало, что я буду вести там подробный дневник. В Агентстве печати "Новости" (АПН) мне выдали хорошую аппаратуру, чтобы я во время плавания мог делать фотосъемку. Едва хватило времени вырваться в Ленинград, увидеться с родителями и дочкой. В Москве друзья заставили устроить традиционную "отвальную", и я налегке улетел в Марокко.

В Рабате меня стали опекать наши ребята из посольства. Я познакомился с тогдашним послом СССР в Марокко Лукой Фомичом Паламарчуком. Это был просто замечательный человек, потрясающий мужик. До этого министр иностранных дел Украинской ССР, он представлял ее на сессиях ООН, а потом, уже перед пенсией, его назначили в спокойный Рабат на не столь трудную должность. Он поручил меня нашему вице-консулу в Касабланке Вадиму Иванову и корреспонденту АПН Владимиру Катину.

Володя, огромный, веселый, жизнелюбивый парень, сразу расположил к себе, и мы с ним быстро подружились. Он стал показывать мне местные достопримечательности, возил по городу, знакомил с местной кухней. Помню, что впервые я попробовал устриц именно в Марокко. Потом они с Ивановым отвезли меня в городок Сафи — это несколько часов езды на машине от Касабланки.

Тур был уже там. С ним были его жена Ивон и один из двух сыновей Тур-младший. Экипаж тоже был здесь. Точнее говоря, с нами не было только мексиканца Сантьяго Хеновеса, встречавшего лодку в порту Танжер. Его появление в команде Хейердала тоже было неожиданным, как и появление Жоржа и Карло. Тур знал Сантьяго и раньше, но совсем немного. Плыть на "Ра" он не должен был — просто, сам того не зная, оказался дублером кинооператора, фотографа и подводника Рамона Браво, который чуть ли не накануне отплытия лег на серьезную операцию. Так испанец по рождению, эмигрировавший из франкистской Испании, в юности профессиональный футболист, учившийся в Кембридже, а к моменту старта профессор-антрополог Мексиканского университета, стал нашим товарищем. Седьмым членом экипажа был американец Норман Бейкер, в прошлом летчик, моряк. На "Ра" он станет нашим штурманом и радистом. И первым помощником Тура.

Можно сказать, что вплоть до последних дней Тур не знал, кто с ним поплывет! Ситуация, казалось бы, немыслимая в практике подготовки подобных предприятий! Но Тур нисколько этим не смущался. И не скрывал, что такой "разгул" случайностей как нельзя более совпадает с его планами.

Он поставил себе задачу исходить не из лабораторных, а житейских обстоятельств. И сознательно не желал ничего искусственно организовывать и предвосхищать. Ведь в обыкновенной, будничной жизни человек не сидит под стеклянным колпаком, не выбирает себе соседей и сослуживцев. А Хейердал стремился доказать, что именно обыкновенные, отнюдь не особенные люди могут и должны в самых сложных условиях действовать сплоченно и дружно.

Он пошел еще дальше: решил собрать на борту "Ра" представителей различных рас, приверженцев различных, очень несходных мировоззрений. И продемонстрировать таким образом, что люди, живущие на одном земном шаре, если они зададутся общей, одинаково важной для всех целью, вполне могут конструктивно договориться по любому вопросу.

Тем не менее проблема психологической совместимости существовала, никуда от нее не денешься. На практике люди знакомы с ней издавна, но предметом научного изучения совместимость стала всего десятки лет назад. И был понятен энтузиазм моих друзей-психологов, провожавших меня на "Ра": семь человек, папирусное судно и океан… Вот это эксперимент! Не было еще такого!

Словно по заказу тех же психологов обстоятельства помогли тому, чтобы эксперимент усложнился дополнительно. Не просто семеро, а семеро, оказавшихся вместе случайно.

Наши первые дни в Каире и особенно в Сафи сложились так, что каждым своим часом они, казалось, убедительно подтверждали правоту Хейердала. Все семеро освоились моментально: потаскали связки папируса, посвязывали канаты, собрались в гостинице поужинать как следует, выпили водки, закусили икрой… И вот уже нам чудилось, что мы знакомы давным-давно, что ни на одном судне за всю историю мореплавания не было такого дружного, жизнерадостного, по всем статьям превосходного экипажа.

И, конечно, мы ошибались, думая, что знакомство состоялось. Напротив, оно едва начиналось, нам еще предстояло выяснить, что же нас объединяет. А пока что нас объединяла, во-первых, радость по поводу того, что мы участвуем в увлекательнейшем путешествии, и, во-вторых, сам Тур.

Хейердал и формально был нашим общим руководителем, шефом, командиром и капитаном. Но, кроме того, от него к каждому тянулись самые разнообразные нити. Норман видел его лишь однажды на Таити, а Сантьяго — в Москве. Для Карло он был авторитетным ученым.

Абдулла на Тура чуть не молился! Сколько чудес он, Абдулла, увидит! Он поплывет по морю, которое, оказывается, все соленое, посмотрит на китов, немножко похожих на бегемотов, будет богатым, уважаемым… И все это благодаря Туру, благодаря его странной идее покататься по океану, как по озеру Чад! Тур, кстати сказать, всячески оберегал его восторженное состояние, стремился к тому, чтобы африканец чувствовал себя раскованно. И, замечая дружеское внимание к себе, Абдулла радовался еще больше.

Жорж, много слышавший о Туре от Бруно Вайлати, конечно, гордился тем, что нежданно-негаданно стал членом экипажа "Ра". Но не ронял собственного достоинства и при случае старался показать "этому норвежцу", что и египтяне не лыком шиты. Лез в огонь и воду, без устали нырял, таскал, привязывал, грузил… И косил глазом в сторону Тура, и расцветал от его похвалы…

Я тоже был очарован Туром. Мне казалось непостижимым, что работаю рядом с человеком, чей бальсовый плотик многие годы стоял в моем сознании на гребне гигантской, похожей на перевернутую запятую волны. Человек с книжных обложек, с газетных полос, синьор Кон-Тики, мистер Аку-Аку, он топал босиком по палубе полуготового "Ра", возился с ящиками, мешками и пакетами, поглядывал иронически, хмыкал, скрывался в свой сарайчик постучать на машинке… И все это происходило здесь же, в двух шагах, это было как кинофильм, зрителем и участником которого я одновременно являлся. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня.

Общую атмосферу, царившую тогда в наших отношениях, с полным основанием можно было назвать фестивальной. Наше "ты", на которое мы сразу легко перешли, было экзальтированно подчеркнутое; мы уставали, были грязны, обливались семью потами… И все равно чувствовали себя как на празднике, где каждый старается показать себя с наилучшей стороны.

Мы в Сафи ждали лодку, которую уже доставили морем в Танжер. На огромном трейлере ее должны были переправить сюда. Но по дороге возникли сложности: "Ра" имел слишком большие размеры для проезда под мостами на шоссе, ведущем в Сафи.

Наконец лодку привезли и состоялся ее спуск на воду. В присутствии многочисленных гостей, среди которых был паша Тайеб Амара, наместник короля, приехавшие в Сафи послы разных стран, многочисленные журналисты, наш "Ра" закачался на волнах. И оказался совсем не таким большим, каким был на суше, — всего 12 метров в длину и 5 в ширину. В порту для него была найдена тихая заводь с баржей-понтоном, возле которой лодке предстояло намокать. Ошибочно считалось, что папирус, пропитавшись водой, тонет через две недели. Как покажет наше плавание, все совсем наоборот — от долгого пребывания в морской воде стебли становились крепче, и при правильной вязке папирус — прекрасный материал и для больших судов.

Древние умели строить их так, что они ходили по морю в расчете на высокую волну и не разламывались, когда она поднимала суда, а их нос и корма при этом повисали в воздухе. Гибкие папирусные корабли древних мореплавателей, благодаря тому, что делались из взаимосвязанных частей, прекрасно держались и тогда, когда оказывались на гребнях двух волн, как бы повиснув без опоры посередине. И конструкция лодок из папируса, и их оснастка были идеально продуманы для длительных плаваний по морям, но некоторых секретов древних мы пока не знали. Их еще предстояло узнать.

В самые первые свои дни пребывания в Сафи я нервничал: лодку уже везут, Ивон, Жорж, Карло понемногу свозят к барже-понтону продовольствие, а воды нет! Ни капли из полутора тонн, которые решено с собой захватить! А ответственный за них я!

Мне чудилось, что кое-кто уже поглядывает на меня с сомнением: вот так русский врач, не поторопился ли Хейердал заключить с ним контракт?

А что я мог сделать? В Сафи водопровод так называемого полузакрытого типа: вода из артезианских колодцев течет в город по террасам. Анализы вновь и вновь подтверждали, что такую воду вряд ли безопасно брать с собой в океан — храниться-то ей не меньше двух месяцев!

Я поддерживал связь с городской санэпидемстанцией, мне предлагали источник за источником. Приходилось браковать их один за другим, пока наконец на сцене не появился месье Шанель. Кто порекомендовал к нему обратиться, сейчас подзабылось, но встреча с месье Шанелем оставила в памяти весьма приятный след.

Мы приехали к нему на ферму. Он повел нас к своему роднику, достав из сейфа бумаги столетней давности с подписями всевозможных английских лордов, французских миллионеров, американских генералов… Все они когда-то имели случай испить воды из родника месье Шанеля — видимо, Шанеля-отца и Шанеля-дедушки, поскольку нынешнего еще на свете не было. И все не пожалели в адрес родника благодарственных слов.

На вкус вода была превосходна, бактериологические пробы не разочаровали, и к длинному списку клиентов месье Шанеля прибавилось имя Тура Хейердала.

Мы наливали воду в глиняные амфоры здешнего же производства — город Сафи кроме своих сардин славится и керамическими изделиями. Добавляли специальный консервант, забивали пробкой и заливали сверху гипсом. Часть воды налили в бурдюки. А около пятисот литров мы решили хранить в пластиковых канистрах в качестве неприкосновенного запаса. Припрятали их подальше от бдительного ока репортеров, дабы не скомпрометировать идею экспедиции "Ра" — "все как у древних".

Воды было много. Ее пили без нормы, в ней варили. Она просачивалась сквозь гипсовые пробки. Кстати, пробки эти надежд не оправдали — слишком они гигроскопичны. Несколько амфор мы попросту выбросили в трудные штормовые минуты. И все равно воды было много. Мы даже некоторое время не протестовали, когда Абдулла использовал пресную воду для своих ритуальных омовений, хотя это уже было излишней роскошью.

Второй этап моей деятельности наступил в предотьездные дни: всех членов экипажа нужно было тщательно обследовать. Мне очень помог в этом доктор Катович из Польши, который работал в то время в марокканском правительственном госпитале. Мы сделали всем электрокардиограммы, определили группу крови на случай, если понадобится переливание. Выяснилось, что у пятерых из нас первая группа, а у двоих — четвертая, так что никаких затруднений при переливании не встретилось бы. Это немало порадовало.

Помимо всего, пришлось гнать всех шестерых — и самому идти — к зубному врачу. Жорж Сориал и Норман Бейкер оказались на высоте, а мы с Хейердалом и Абдуллой попались, и чуть-чуть Сантьяго.

Наставал день отплытия. Я встречал его во всеоружии: не только загрузил медикаментами два ящика, отведенные в хижине на мою долю, но и отобрал один ящик у Сантьяго.

И вдруг рано-рано утром мне в номер позвонил Норман и сказал, что ему совсем нехорошо. Градусник показал тридцать девять и девять… Это было для меня как ледяной душ. Нам ведь выходить через пару часов!

Если бы обнаружилась пневмония, я бы не раздумывая наложил на старт свою докторскую лапу, поломал бы график, и тогда загорать бы нам в Сафи еще невесть сколько. Но пневмонии не было — налицо был бронхит. Я поддался на уговоры Нормана. Чуть ли не под руки мы довели его до "Ра" и уложили в хижине, откуда он хриплым голосом отдавал свои морские распоряжения, словно раненный, но не покинувший поста адмирал.

У Сантьяго объявился дерматит на интересном месте — бедняга еле-еле ковылял (а назавтра совсем слег). Сам я вдруг закашлял… Хорошенькое было начало!

После того как якорь выбран и швартовы отданы, порядочный путешественник достает записную книжку и заносит в нее для памяти что-нибудь вроде: "Итак, я в пути! Солнце светит, волны искрятся, чайки кричат, парус надувается!"

Запись, сделанная мной в тот день, гласила: "Рондомицин, анальгин, тетрациклин, делалгин, марганцовка, пипальфен, аспирин. Госпиталь "Ра"!!!" Мы и впрямь были плавучим госпиталем, на котором к тому же сразу сломались оба руля и рей, — но об этом позже. А что касается болезней, то понемногу все образовалось.

Через трое суток, выйдя впервые на связь, Норман обстоятельно доложил жене и детям, что "стараниями русского врача дело пошло на поправку". Сантьяго тоже полегчало, хотя долго еще я водил его вечерами в свой "медицинский кабинет", на корму, и там, балансируя на шаткой палубе, пользовал его ванночками и примочками. Освоился и Абдулла, который знакомился с морем крайне мучительно. Жизнь вошла в колею, и я снял свой "белый халат".

25 мая 1969 года утром загудели буксиры на рейде Сафи, вскинула руки славная, храбрая Ивон… "Ра" стартовал. Но мы не сразу пошли самостоятельно — боялись, что прибьет к берегу, и медлили расцепляться с выводившей нас в море шхуной. Все же вскоре решили, что тащиться через океан на привязи — не совсем наша задача.

Как представлялось нам в ту пору предстоящее плавание? О, во всех подробностях! Мы могли без запинки рассказывать о путешествиях древних мореплавателей, лихо обосновывали принцип действия рулевых весел, брались с точностью до суток вычислить момент перехода из течения в течение. Но попробуй нам кто-нибудь напророчить, что весла тут же сломаются, что без них мы пойдем не хуже, что ужасный мыс Юби дастся легче, чем безобидный архипелаг Зеленого Мыса, что выкинем еду и распилим спасательный плот!..

В начале плавания присловье "как у древних" было излюбленной остротой матросов "Ра". Мы употребляли его к месту и не к месту. Трунили, как бы извиняясь: вот, дескать, какая странная у нас забава — на травяном кораблике пуститься в опасный путь лишь затем, чтобы выяснить, мог ли кто-то, когда-то и где-то путешествовать именно таким способом! У Тура, мол, свои интересы — он ученый, специалист. Ну, а нас, остальных, высокие материи не занимают — нам просто выпал случай поплавать, вкусить приключений. Кто бы отказался от этого?

Тут еще, видимо, играла известную роль застенчивость, боязнь прослыть Слишком-Романтиком. Это мальчишка, у которого пробились усы, во что бы то ни стало стремится говорить басом, а взрослый дядька, пойманный за склеиванием бумажного змея, первый спешит посмеяться над собой.

Однако проходили дни, и мы с удивлением обнаруживали, что проблемы доколумбовых рейсов через Атлантику занимают наши мысли все нешуточнее. Мы вновь и вновь возвращались к ним в беседах, спорили до хрипоты, какие лопасти весел были на старинных судах — прямоугольные или овальные, и останавливались ли древние мореплаватели на Канарах, чтобы подсушить папирус, или нет.

В конце концов апелляция "к древним" стала для нас ежечасной, привычной и естественной. Мы прибегали к ней в каждой ситуации, которая требовала маломальского обсуждения, шли ли дебаты о выборе курса или о размещении амфор, о способах крепления весла или о суточном рационе.

Уже не вызывало сомнений, что успешно пересечь океан — отнюдь не только залог нашего личного благополучия, но и вопрос торжества идеи, которую мы все разделяем. Да, это уже была наша общая идея — на "Ра" был не один энтузиаст-этнограф, а семеро.

Мы плыли из Северной Африки к Южной Америке. Написал эту фразу и тотчас отметил — ошибка. По всем правилам доброго моряцкого жаргона, видимо, надо сказать не "плыли", а "шли". В первые дни плавания Норман всерьез огорчался, когда Жорж кричал: "Тяни за эту веревку!", а я в слове "компас" по-сухопутному ударял на первый слог. Сам Норман оперировал морскими терминами щегольски, каждую веревочку и петельку называл именно так, как она у моряков и только у моряков называется. Ему казалось странным, если мы не всегда сразу соображали, что дергать и за что тянуть.

В конце концов Тур собрал специальное совещание, на котором попросил Нормана преподать нам терминологию и при этом что возможно упростить. Мы точно условились, что именно нам называть шкотом, а что брасом. Это, разумеется, в дальнейшем помогло при авралах, но записными "морскими волками" мы так и не стали: ни Жорж с его подводными приключениями, ни тем более Сантьяго и Карло, ни даже ветеран "Кон-Тики".

Начальные страницы моего дневника сплошь в восклицательных знаках: тот хороший парень и этот отличный парень! И пациенты мои выздоравливают! А с Жоржем мы завтра начнем заниматься русским языком! И если Норман на меня накричал, так я сам виноват, что не владею морской терминологией! Абдуллу же необходимо просто немедленно рекомендовать к приему в Университет имени Лумумбы!..

Видимо, похожие чувства испытывали и мои товарищи. Мы еще не успели распрощаться с портом Сафи, как Жорж Сориал (о нем в дневнике: "Умница! Забавник! Весельчак! Балагур! Полиглот!") уже предложил мне будущим летом отправиться с ним вместе в такое же плавание. И тоже на лодке из папируса, но меньших размеров.

— Зачем?

— Просто так! Ведь я бродяга! — Глаза его блестели, настроение было безоблачным, доверие ко мне — безграничным. Обстановка, сложившаяся на корабле, устраивала его как нельзя более.

Однако очень скоро выяснилось, что на "Ра" не только выбирают шкоты, но и моют посуду. Сантьяго, человек тонкий и ранимый, раньше других почувствовал: кончается наш фестиваль. Наступал кризис: плакатные Представители Наций и Континентов превращались в конкретных соседей по спальному мешку. Что делать, наши житейские слабости понемногу возвращались к нам, из святых мы снова превращались в обыкновенных…

Наверное, было бы здорово все два месяца плавания прожить в атмосфере праздничных взаимных расшаркиваний, обмениваясь значками и скандируя "друж-ба, друж-ба". Но даже в самой дружной, сказочно, небывало дружной коммунальной квартире новоселье не продолжается вечно. А ведь мы именно как бы и вселились в коммунальную квартиру, и в ней нам предстояло не ликовать, а жить. Теперь-то мы и начинали всерьез знакомиться друг с другом.

Выяснялось, что Норман любит покомандовать, а Жорж — поострить по поводу его команд; что Карло предпочитает работать без помощников, а Сантьяго, наоборот, без помощников не может.

Дольше всех оставался загадкой Абдулла. Впрочем, я так до конца его и не разгадал. Это был человек мгновенно меняющихся настроений: то хмурится, то поет и смеется. Предсказать, как он ответит, например, на предложение почистить картошку, было совершенно невозможно: то ли обрадуется, то ли вообразит, что его дискриминируют как чернокожего (!). Да-да, случалось с ним и такое!

В те дни я про него записал: "…Измучил своим приемником, слушает заунывные мелодии и наслаждается, а нам хоть на стенку лезь". Это уже давали о себе знать те самые пресловутые "зазубринки", несходство наших вкусов и привычек.

Что ж, я не был вне эксперимента, я был, как и остальные, внутри его. На меня тоже действовали экстремальные обстоятельства. Норман, опять изругавший меня — на сей раз за опоздание к завтраку, — безусловно, имел основания сердиться. Но я почему-то считал, что сердиться должен не он, а я. То же самое с приемником Абдуллы. Для бедного парня напевы родины оставались едва ли не единственным прибежищем. Он ведь не мог ни с кем из нас, если не считать Жоржа, в полную меру общаться — не вмешивался в наши беседы, не смеялся нашим шуткам. Ему зачастую только и оставалось, что прижимать к уху транзистор.

Тур, тактичнейший среди нас, великолепно понимал сложность положения Абдуллы на борту "Ра". Он относился к африканцу очень внимательно, всегда был настороже, готовый смягчить ситуацию и сгладить углы. Тур просил Жоржа — единственного, кто вполне имел такую возможность, — чаще разговаривать с Абдуллой по-арабски, чтобы тому не было одиноко и тоскливо. Жорж принялся учить Абдуллу читать. Ученик брал уроки с удовольствием, это развлекало и его, и Жоржа, что тоже было немаловажно. Впрочем, Абдулла очень быстро сообразил, почему Тур относится к нему с особым вниманием, и не преминул потом использовать это себе на пользу.

После того как кончилось плавание, перелистывая страницы своего дневника, я почувствовал, что меня задним числом берет оторопь: какие мы все на "Ра" были разные! Сверхобщительный Жорж и замкнутый Норман; конформный Сантьяго и не умеющий приспосабливаться Карло. День и ночь, земля и небо, вода и камень, стихи и проза, лед и пламень сошлись на борту "Ра"!

Авторитет Тура был бесспорен. И что не менее важно, он этим авторитетом не кичился. Его можно было (не пробовал, правда) хлопнуть по плечу, вахты он стоял наравне со всеми, за тяжеленное бревно брался без приглашения. В сущности, большую часть времени был он никакой не капитан, а матрос, корабельный чернорабочий, как любой из нас. Этого требовали обстоятельства: экипаж малочислен, без совмещения обязанностей не обойтись. Но демократизм его не бесхребетен. Переход от Хейердала-матроса к Хейердалу-капитану совершался естественно, обоснованно и всегда кстати. Он великодушен и гибок, не мелочился, не встревал в пустяковые конфликты. Но когда было надо, умел настоять на своем. Взять хотя бы историю со спасательным плотом.

Спасательный плот на борту "Ра" представлял собой квадратную пенопластовую основу, обтянутую водонепроницаемой тканью. Внутри — емкость для аварийного запаса воды, пищи и для рации, а также тент. Общий вес плота — чуть больше ста килограммов. Размещался он под капитанским мостиком. Вскоре после начала плавания мостик осел и придавил плот, так что воспользоваться им в случае экстренной необходимости стало никак невозможно.

Мы убедились в этом, когда день на двадцать пятый принялись облегчать уже основательно притопленную корму: мы намеревались переправить плот водным путем с кормы на нос. Подступились к плоту, а он не вылезает. Отпилили кусок пластикового покрытия, укоротили, сузили, подрубили и расшатали все, что могли, а плот — ни с места. После многих попыток мы сыграли отбой, полагая, что назавтра то ли сами будем сильнее, то ли плот покладистее.

Следующий день наступил для меня позже обычного. Я отстоял рассветную, довольно хлопотную вахту, чувствовал себя несколько неважно — почему-то болели вырезанные четыре года назад миндалины — и с облегчением завалился спать. Меня не будили. Поднимаюсь, смотрю — уже десять утра, на корме Тур, Сантьяго и Карло оживленно спорят по-итальянски. Спросил Сантьяго, что решено делать с плотом.

— Есть идея плот разрезать на части и сделать из него кормовую палубу.

Вот это да! Уничтожить наш единственный шанс на спасение!

— А если ураган, шторм, если корабль переломится, что тогда? — Это не укладывалось у меня в голове! Наш плот, который уже почти месяц служил нам психологической опорой, амулетом от всяких бед… И вдруг его уничтожить… — Имею два возражения! Первое: плот может понадобиться. Второе: что скажут оппоненты? Древние мореплаватели не пользовались пенопластом! Уж скорей мы могли бы строить палубу из пустых канистр!

И тут вмешался Тур:

— Что касается оппонентов — да! Древние пенопласта не имели! Но они имели большее — опыт строительства подобных лодок. Наш "Ра" — эксперимент, и не совсем удачный. Если бы пришлось строить второй корабль, мы не повторили бы ошибок. А пока что доказано главное: папирус — отличный плавучий материал! Кривая его водонасыщения идет круто вверх первые пять дней, затем становится пологой и потом практически вовсе не поднимается. То же самое и с прочностью на излом: двадцать шесть дней корабль непрестанно сгибается и выпрямляется — и ничего! Сталь бы не выдержала, а мы плывем. О каких же угрожающих неожиданностях вы изволите говорить?

Я почти ежедневно, — продолжал Тур, — предупреждаю о постоянном обязательном ношении страховочных концов. Но некоторые, не буду называть кто, ибо в их числе побывали почти все, упрямо об этом забывают. Между тем это опасность номер один. Мы не сможем спасти человека, упавшего за борт, "Ра" не имеет заднего хода и не обладает маневренностью.

Речь Тура, в которой он упомянул и о других опасностях, была длинной. В заключение он сказал:

— Прошу понять — мы ведь не выбрасываем спасательный плот, мы только разрежем его и примонтируем к корме. То есть плот останется, тот же самый, лишь в несколько измененном виде. Вариант с плотом отнюдь не навязывается, он предлагается в порядке обсуждения. Любой из вас имеет право вето. Хотя я должен подчеркнуть, что плот взят мной только для спокойствия семей экипажа, а вообще он на борту лишний и бесполезный.

Разумеется, Тур победил. Все его поддержали. Я тоже согласился, переубежденный, без тени сомнения.

И мы продолжали свой путь, зная, что отныне нам с палубы "Ра" пересесть не на что, — с хрупкими веслами, с обвисшей кормой, наваливаясь сообща при авралах и уходя в себя в минуту грусти.

И все же, что такое был наш "Ра"? В сущности, он представлял из себя многослойный плот, связанный из снопов папируса, с изогнутыми кверху носом и кормой. Лодочники с озера Чад укладывали вместе один бунт за другим, соединяли их, притягивая друг к другу веревками и канатами. Каждый сноп плыл как бы сам по себе, поднимался и опускался, как рояльная клавиша. Мы путешествовали словно на целой стае игрушечных корабликов, где у каждого свой норов. Хорошо хоть всем им было с нами по пути.

Тур этим восторгался. Он объяснял: "Главный секрет "Ра" — его эластичность, он и волны взаимно огибают, обтекают друг друга, и потому нашему судну не опасен никакой девятый вал".

Действительно, как ни трепало нас, мы не перевернулись, не утонули. И все же "Ра" был довольно кустарным сооружением. Кривобокий, несимметричный, хижина не по оси, а набекрень. Корма почти сразу же начала намокать и погружаться, а правый борт оседал на глазах. Так что большую часть пути мы проделали полупритопленные, словно накренились однажды для виража, а выпрямиться раздумали. Да, первый наш "Ра" был не очень надежен, теперь можно это сказать.

Мы любовались им, когда он возникал на строительной площадке, радовались, ступив на его палубу, а расставшись с ним, глотали искренние слезы. Последнее не мешало нам понимать, что этот уродец-работяга был, конечно, никакой не корабль, а, употребляя любимое выражение Тура, плавучий стог.

Однако, несмотря ни на что, "Ра-1" честно исполнил свой долг. Он был первопроходцем, отважным разведчиком, и мы ему искренне благодарны…

На третий день пути, 27 мая, я записал в своем дневнике: "…Правая сторона кормы осела больше левой. Вообще, мы с самого начала (еще в Сафи) перегрузили правую сторону, а кроме того, и волны и ветер идут все время справа. Корабль слегка косит на правый бок…"

Через день я снова записал: "Нас заваливает на правый бок. Волны идут справа, папирус с этой стороны намокает больше. Если не вмешаться, наша палуба может стать правым бортом, а левый борт — палубой. Тур считает, что большой парус исправит положение, но и не сбрасывает со счетов перераспределение груза… Завтра весь груз будет перемещен с правого борта на левый и ближе к носу…"

С того дня перетасовка багажа стала нашей постоянной и естественной обязанностью. Кувшины с водой и пищей мы без конца перетаскивали с места на место, снова и снова находя для них точку, позволявшую уравновесить качели, один конец которых оседлал океан.

Иногда нам казалось, что весы выровнялись: "7 июня. Лодка ведет себя прекрасно". Но океан усаживался поудобнее, и: "8 июня. Кренимся на правый борт, и довольно значительно. Вся правая половина кормы пропиталась водой, под ногами хлюпает, будто забрел в болото".

К тому времени мы уже понимали, что беда не только и не столько в размещении груза, — виновата сама лодка, качество ее постройки."…Я заметил, что правая сторона вообще сделана хуже, чем левая: папирус уложен не так тщательно, местами вылезает из-под веревок, коробится. "Да, ответил Тур. — Левую сторону делал Муса, а правую — Омар…""

Большим бедствием на "Ра" была корма. Ее загнутый внутрь завиток должен был соединяться крепким канатом с палубой примерно в месте крепления последних штагов. Эти параллельные штаги, закрепленные за колена двуногой десятиметровой мачты в виде буквы А, поддерживали корпус. Сначала думали, что канат нужен только для того, чтобы сохранять изгиб кормы, то есть выполнять как бы эстетическую функцию. Но завиток держался и без каната. У него была совсем другая задача — поддерживать колеблющуюся корму. Мы не знали этого секрета древних мореплавателей и вышли в море без такой "струны". Поэтому корма с самого начала повела себя не по совести: прогибалась, обвисала и в конце концов потащилась за нами, как полуоторванная подметка, мешая двигаться и грозя отломиться.

И тогда Тур объявил, что имеется план ("планов полно, а идем на дно", — раздраженно приписано в моем дневнике) приподнять корму, протянуть с нее канаты на нос и дернуть как следует. Не дернуть, конечно, а выбирать понемногу, постепенно, каждый день.

Приступили к работам, подготовительным, весьма кропотливым. Карло и Сантьяго долго-долго отбирали длинные веревки, крепили их на носу и проводили к корме…

Стали тянуть, по-бурлацки, "раз-два-взяли". И заметили, что одна из стоек мостика прогнулась, трещит и сейчас сломается. Бросили корму, взялись за мостик. Укрепили его противотягами. Опять взялись за канаты: "Еще-раз-взяли!"

— Пошла!!!

Кончик кормы, самый кончик, зашевелился. Тур торжествовал. Я — как заметивший — до ночи ходил у него в любимчиках, был расхвален. Но раза три Тур спросил меня по секрету:

— Ты вправду видел или тебе показалось?

А Сантьяго сложил из бумажного листка кораблик, продел, где надо, ниточку и продемонстрировал наглядно, на модели, что ничего с подъемом кормы не получится. Это все равно что тянуть себя из воды за ухо. Чем выше корма, тем ниже центр. Мы просто как бы складываемся на манер перочинного ножичка…

Нас закручивало в жгут: палуба собиралась стать правым бортом, а левый борт — палубой. Болотце на корме превращалось в озеро, отделенное от океана чисто условной перемычкой. Да и та вот-вот исчезнет, — что могли дать отвоеванные у воды жалкие сантиметры? Тем более что, отступая в одном месте, волны брали реванш в другом: у подножия мачты возникла лужица. Они без помех накатывали на "Ра" сзади, ударяя в закрепленную к палубе рубку. Она ерзала, перетирая веревки, которыми был скреплен корпус нашей лодки…

"Ра" строился по тем образцам, которые были отражены в древнеегипетском искусстве. По тем же принципам изготовлены были и два семиметровых рулевых весла. Они крепились наклонно по бокам кормового завитка, в двух уключинах — наверху и внизу.

Но весла с очень длинным веретеном и широченными лопастями оказались ненадежными — они сломались в первый же час нашего плавания. Еще когда они лежали на берегу, я обратил внимание на них и спросил Хейердала: "А что это они какие-то хлипкие?" — "Нет, все нормально". Наклонные весла вращались вокруг своей вертикальной оси, и когда они поворачивались в определенную позицию, то напор воды работал на излом в той части, где лопасть переходила в "тело" весла. Что у нас и случилось. Видимо, у древних мореплавателей веретено рулевых весел делалось из крепкого дерева, возможно, ливанского кедра. Наши же весла были изготовлены из более легкой древесины. Так из-за конструктивной ошибки при оснастке началась наша эпопея с веслами, ломаными-переломаными, сколоченными и связанными и снова ломаными…

Вот отрывки из моего дневника:

"25 мая. Тур и Абдулла колдуют возле одного из сломанных весел. Весла сломались неодинаково. Одно совсем не годно к употреблению, другое может быть использовано".

"26 мая. Еще вчера к лопасти весла Абдулла приделал две планки. Они должны удерживать лопасть в вертикальном положении, так как, став горизонтально, весло тут же ломается".

"28 мая. Карло укрепил рулевое весло. Вообще все потихоньку растягивается и требует постоянного контроля".

"1 июня. Решено восстановить сломанное рулевое весло. Из-под вороха соломенных циновок извлекается огромное, в три с лишним метра, четырехгранное бревно (из таких сделана мачта). К нему предстоит привязать сломанную лопасть. Работа идет медленно".

"4 июня. Всего у нас сломалось пять весел (из них два больших) и одно утеряно".

"5 июня. Весь день Тур, Карло и Норман мастерили второе рулевое весло, чтобы завтра водрузить его на место".

"21 июня. В ночь с 19 на 20-е сломалось очередное (рулевое)". Через несколько строк: "После обеда занялись подъемом сломанного весла". Еще через несколько строк: "Вначале трудно закрепить весло, так как веревки сухие и скользят, потом — трудно убрать, так как веревки мокрые, разбухают и натягиваются".

"22 июня. Лопасти наших весел очень велики, рукоятки не могут выдержать нагрузки — вот весла и ломаются одно за другим".

"23 июня. Стоял на вахте и помогал Норману и Абдулле приделывать новую рукоятку к веслу".

"Весло", "веслу", "веслом", "о весле" — грустная грамматика…

Почему нам так не повезло с веслами? А почему нам, собственно, должно было с ними везти? Разве мы знали до тонкостей, какими им быть — именно на этом корабле, на этом маршруте? Мы фактически тем и занимались, что учились их делать — от поломки к поломке, методом проб и ошибок. Уточняли их положение, угол наклона, способы крепления, испытывали толщину веретена, длину его, ширину и форму лопастей…

Чтобы закончить рассказ об оснастке нашего папирусного корабля, надо сказать несколько слов о мачте и парусе. Мачта у нас была такая, какие ставились на ладьях времен фараонов, — согласно фрескам и рельефам на стенах древних гробниц и моделям, из тех же гробниц извлеченным. Строя судно, Хейердал стремился к возможно большей точности реконструкции, поэтому мачта у нас была похожа на заглавную букву А, только со многими перекладинами.

Парус тоже постарались сделать из ткани, выработанной по древнему способу, — из натурального хлопка, прочности необыкновенной. Он был чуть лиловатый и на нем эмблема, тоже древняя — оранжевый диск, олицетворение солнечного бога Ра.

Весил он верных полсотни килограммов — сухой, а мокрый — представляете сколько? Ставили мы его не меньше сорока минут, а убирали иногда и полтора часа — смотря какая погода и какое время суток. Ночью, да еще в бурю, парус кружил над нами, как чудовище, мы боролись с ним отчаянно, по трое и четверо повисая на канатах. Однажды Сантьяго, пытаясь взять парус не мытьем, так катаньем, уцепился за нижнюю шкаторину. Она предательски провисла, но ударил порыв ветра и Сантьяго взмыл, как Икар. К счастью, его опустило туда же, откуда подняло. А если бы за борт?!

Помню свое первое купание в том плавании. С утра было ясно, что день предстоит жаркий. Солнце светило вовсю, океан вел себя необычайно спокойно. Я пришел на корму умываться и увидел Карло. Он в голом естестве плескался возле борта, привязавшись к деревянной поперечине. Он фыркал и повизгивал от удовольствия. Тур попробовал воду ногой: "Ледяная!" Но я рискнул и забарахтался рядом с Карло, согнав Тура брызгами с его места. Конечно, вода не очень теплая, но до того приятно принять ванну, пусть и соленую, после двенадцатидневного перерыва!

Намылился, хорошо помылся, вылез освеженный. И тут же упустил мыло. Потянулся за ним, но оно уплывало, уплывало, а Тур, заметив мой жест, сказал: "Осторожно! Мы все-таки движемся!"

Да, мы двигались, хотя и ветра почти не было, и парус висел как неживой. И, представив себе, как я только что плескался на тоненьком шкертике, я ощутил на секунду некий неуют…

Вспоминается еще одна история в том же роде. Я сидел в хижине, а на палубе орала обезьяна. Я никак не мог понять, почему она орет. Потом вдруг Карло стал меня звать, и я выскочил. Смотрю — борт частью разъехался, папирусные связки болтаются в воде, а к ним как раз обезьяна и привязана. Ее свободно могло бы утащить, но Абдулла бросился, притянул связки обратно. Все его очень хвалили, он радовался и сиял. Вот и все, больше незапланированных отлучек с борта "Ра" не было.

А запланированные были. Помню, шел, кажется, двенадцатый день путешествия. Мы с Жоржем, привязанные тонкими манильскими канатами, совершили первое погружение. Нырнули, течение сразу подхватило нас и поволокло. Пришлось цепляться за обвязку папируса и усиленно работать ластами. Мы сделали несколько кругов под кораблем. Это была фантастическая картина — "Ра" снизу! Выяснилось, что днище в превосходном состоянии, ничуть не пострадало от штормов, и с какой радостью мы, вынырнув, доложили об этом Туру!

Читатели уже поняли, что нас на борту было не семь, а на одного больше. Обезьянку Сафи нам подарили перед отплытием, и ее имя должно было напоминать о гавани, из которой мы вышли в путь. Существо озорное и предприимчивое, она проделала с нами весь маршрут. Но однажды вдруг закуролесила, стала огрызаться, покусала Нормана. Мы долго гадали, чего ей нужно. И додумались — смастерили бамбуковую площадку с навесом, домик, и подарили его Сафи. Она сразу притихла. Немножко одиночества и уюта — вот в чем она нуждалась. Но для себя мы не могли здесь понастроить одноместных кают!

Мы все размещались в хижине, где у каждого было свое спальное место изголовьями к корме и носу, а ногами к центру. Вот что я записал в своем дневнике о нашей каюте:

"В хижине хорошо, но она ходит ходуном со страшной силой, кажется, что сейчас рухнет. И потом, в ней не видно, что происходит снаружи". И еще: "…Когда лежишь в хижине ночью, ощущаешь сильное движение и изгибание корпуса… С ним ходит вся каюта, и возникает звук, похожий на шуршание сухого сена…"

Смешно вспоминать, но в начале плавания я старался под любым предлогом выбраться на палубу. На палубе страшно, а в каюте еще страшней: сразу начинает казаться, что корабль переворачивается. А потом пришло успокоение. И чудилось, что, привалившись в своем спальном мешке к шаткой станке, ты отгородился от всех бед: словно не плетень из сухих прутиков отделяет тебя от океана, а по крайней мере дубовая корабельная бортовая доска.

Кроме нас на "Ра" были и другие живые существа. Под нижней шкаториной паруса, поперек дощатого настила, стоял ящик-клетка, где кудахтали куры. Весьма вероятно, что такой живой провиант был и на древних судах. Среди пернатой братии оказался и селезень, которого мы назвали Синдбад-Мореход.

В том плавании мы увлекались шумными праздниками — Первая тысяча миль, Полдороги, просто Давайте-встряхнемся или Не-поесть-ли-русской-икорки… Карло готовил особенно вкусный и обильный обед. Раскупоривалась бутылка "Кон-Тики" или "Аку-Аку", крепкого, густого — Тур прозвал его "винным супом". Бравурно звучала губная гармоника Нормана. Жорж срывал с меня панаму, швырял ее на ящик и показывал, как мексиканцы пляшут вокруг брошенного наземь сомбреро.

Хорошо помню, как мы отмечали Первый месяц пути. Жорж повесил на стенку хижины, со стороны камбуза, табличку, на которой в окружении всяческих алгебраических и химических формул значилось что-то вроде "Карлушин ристаран". Мы собрались в "ристаране" принаряженные, включая Сафи — она блистала в пластикатовом фраке с эмблемой "Ра". Открыли шампанское. Пили, пели, шутили. Жорж превзошел себя — Тур даже пообещал, что пошлет его матери хвалебную радиограмму. Карло снимал всех на пленку. Потом они с Туром поменялись местами, и Тур снимал его и нас. Было весело, тепло и уютно. Капитан и штурман соревновались в аппетите, и Жорж провозгласил тост за здоровье обоих, а Тур дополнил: "Нет-нет! За здоровье всех семерых!"

Четвертого июля, в День независимости США, честь приготовления ленча была доверена Норману, и он сотворил такую яичницу, что… Норман стряпал с огромным удовольствием и старанием. Сперва поджарил бекон, затем слил жир, затем бекон слегка подсушил, затем наконец бросил на сковородку яйца и священнодействовал еще минут пять, пока мы не принялись понукать Америку от имени всего остального мира.

Но главные переживания наступали, когда в кухмистерство включался Жорж. Он — человек порыва и вдохновения, и мы никогда не знали, чего от него ждать. Какао, сыр, египетская икра — значит, Жорж был не в ударе. Да и что от завтрака требовать — наелись и ладно. Но зато уж если его разбирало, тогда начинались чудеса. Возникали откуда-то пирожки с медом это на "Ра"-то, посреди океана, на утлой палубе! Или солонина, пахнущая свежим горошком, с гарниром из горошка, пахнущего солониной. И все это побрызгано лимонным соком, назло канонам, вопреки рецептам, — а вкусно!

Типичное произведение Жоржа — рисовая каша с томатным соусом и лимоном, туда накрошено черного хлеба и всыпано невероятное количество перца. Попробуйте! Только обязательно заешьте финиками и ломтем арбуза, а в случае чего — зовите: я как врач немедленно приду на помощь.

Или еще можно было сделать так: выпить, извините, водки, закусить картошкой, тут же перейти к шоколадному пудингу, а потом вернуться к картошке. Данным образом мы отметили пройденные тысячу миль, а наутро весь экипаж во главе с капитаном коллективно проспал!

Те давние, долгие, идиллические вечера на "Ра"! Забуду ли их? Небо в звездах, тишина, только вода плещет, да руль поскрипывает, да магнитофон мурлычет. И льется плавная речь Карло, оттеняемая приглушенной скороговоркой Жоржа, нашего записного толмача. Какие же у нас на "Ра" подобрались интересные люди, честное слово! И как удачно, что у нас есть скамейка-завалинка, словно специально созданная для вечерних бесед!

Получилась она сама собой. Облегчали правый борт: убрали оттуда запасные весла и их обломки, унесли веревочные бухты, связки папируса и соломенные циновки, вскрыв таким образом модерновое великолепие — канистры с водой, бензином и двухтактной смесью. Мы передавали канистры по цепочке Туру. Он их устанавливал в ряд вплотную к хижине и крепил канатом. Затем Жорж и я просунули в ручки канистр дощечки, расстелили сверху пустые бурдюки, укрыли их парусиной и уселись торжественно.

И не было с тех пор на "Ра" более уютного места…

Я потрошил кур на корме и уже собирался нести их на кухню, как вдруг гляжу: движется фиолетовый пузырь. Потом увидел еще один — тем утром их было вокруг великое множество. Я сперва не понимал, что это, и спросил у Жоржа. Он объяснил: "Медузы". И вот теперь такая красивая медуза плыла мне прямо в руки.

Недолго думая, я схватил ее — и взревел от боли! Лихорадочно стал отмывать пальцы морской водой, но липкая слизь не отставала. Проходил мимо Сантьяго, я взмолился: "Мыло!" Видимо, такое страдание было написано у меня на лице, что Сантьяго помчался за мылом как ошпаренный. Однако и оно не помогло. Руки горели и ныли, пальцы сгибались с трудом. Достал пульверизатор с анестезирующим, попрыскал — боль исчезла. И тут же вернулась с новой силой.

Жорж сказал: "Подожди, пройдет само". Но ничегошеньки не проходило. Пальцы уже не сгибались, боль начала иррадиировать по нервам левой руки в плечо и далее — в область сердца. Чувствовал я себя преотвратительно. Принял две таблетки анальгина, валидол, пирамидон и лег. Меня тряс озноб.

Утихало постепенно. Сначала полегчало правой руке, затем левой. Полное выздоровление наступило лишь через пять часов.

Такова была моя первая встреча с физалией, "португальским военным корабликом". Ее называют так потому, что она похожа и на парусник, и на старинный шлем с гребнем. А под водой от нее тянется целая сеть щупалец, иногда десятиметровой длины. Яд, выделяемый ею, относится к нейропаралитическим. Представляю, каково рыбешке попасть ей в "лапы"!

Вторым пострадавшим от щупальцев физалии был Норман. Он укреплял "заземление" рации, лазил в маске вдоль борта. Жорж его страховал и следил, нет ли поблизости акул, и немножко злился, поскольку Норман полез в воду без очереди. Я стоял у весла и вдруг услышал истошный крик. Норман выпрыгнул, как бука из табакерки. На секунду подумалось: "Ну вот! Дождались! Акула!" Но руки-ноги его были целы, и я вздохнул облегченно, хотя радоваться все равно было нечему.

Нормана обвили щупальца медузы, словно лассо. Он пытался отодрать от себя жгучие нити и еще больше обжигался. Подоспел Карло с полотенцем, стал стирать слизь. Затащили Нормана в хижину, он стонал, стиснув зубы. Я понимал, каково ему, но также отлично знал, что практически ничем помочь не могу. Дал анальгин, валидол, брызгал аэрозолем, припасенным на случай зубной боли, но все это были полумеры.

И тут Тур вспомнил, что от ожогов мерзкой твари хорошо помогает аммиачный раствор. Такового на борту не имелось, но выделить его при желании мог любой из нас. И работа закипела — скорлупа кокосового ореха моментально наполнилась. Я смачивал ватку мочой и натирал Нормана интернациональным снадобьем. Боль стихла, начался озноб, затем проснулся аппетит, непомерный, как после долгой тяжкой болезни. Потом Норман уснул.

Все-таки вместо пяти часов он промучился три, благодаря радикальному средству.

С самых первых часов нашего плавания врачебные заботы не отпускали меня. Особенно беспокоил Абдулла. Морская болезнь как навалилась на него, так и не отпускала, несмотря на все мои старания. Правда, были часы радости, когда Абдулла утром поднимался свежий и восклицал в мой адрес:

— Ты самый лучший доктор на "Ра"!

А Тур добавлял, усмехаясь:

— Бери выше — на всех папирусных лодках мира!

Но проходил день-два, и снова Абдулла ходил грустный или даже не ходил, а лежал в хижине — "у меня болит голова!" — не ел, не пил и молился Аллаху.

Я потчевал его драмамином. Драмамин — препарат эффективный, но обладает побочным снотворным действием, и поэтому Абдулле вечно хотелось спать. Сантьяго однажды забеспокоился, не станет ли Абдулле совсем плохо от пересыпа. Я ответил:

— Ты думаешь, лучше, если он будет постоянно блевать?

Сантьяго поразмыслил и согласился, что спать все-таки полезней. Но это были только цветочки.

Вечером 27 июня Тур позвал меня и сказал, что Абдулла жалуется на боли в животе. Я взял Жоржа переводчиком и стал смотреть: температура 37 градусов, язык слегка обложен, болезненные ощущения в правой нижней части живота… Батюшки, не аппендицит ли?!

У меня с собой было все необходимое для аппендоэктомии — всё, кроме гарантии покоя и удобства прооперированному. К тому времени мы уже достаточно погрузились: корма нашего "Ра" была под водой, от нее к мостику тянулись сотни веревок и веревочек — здоровый и то с трудом продирался сквозь эти джунгли. Ни тебе утки, ни подкладного судна, качка, теснота. Помню, как, решив подождать с диагнозом до утра, стоя ночную вахту, я вновь и вновь возвращался мыслями к тому же: а ведь оперировать придется!

Может, вызвать помощь по радио? Но это — крах экспедиции, смысл которой больше чем наполовину в том, что нам не должен никто помогать. Нет, нельзя убивать экспедицию. А человека — можно? Если Абдулле станет совсем плохо, если ты, врач, не справишься…

В общем, не знаю, что бы я в конце концов сделал. Вероятно, все же оперировал бы, полностью взяв на себя ответственность. Но тогда, ночью, на мостике, я постыдно боялся, боялся любого решения, того и другого варианта. К счастью, жизнь подарила вариант волшебный, третий: утром оказалось, что Абдулла выздоровел, — у него было элементарное несварение желудка и никаких аппендицитов!

Если уж вспоминать о наших желудках — случалось и посмешнее.

Однажды Жорж встал мрачный:

— Болит живот, ты вчера обещал слабительное, но не дал. — Я извинился, полез в свой ящик, достал пурген. Жорж принял две таблетки сразу. — Когда подействует?

— Часа через три.

— О'кей.

Прошло три часа, и шесть, и девять…

— Давай сделаем клизму, — предложил я.

— Нет, не могу.

— Почему?!

— Не могу.

— Хорошо, принимай пурген.

— Но он не действует! Это плохое лекарство!

— Это живот у тебя плохой!

Тур и остальные хохотали. Мы тоже смеялись, но предпринимать что-то надо было, а этот тип не хотел сделать простую клизму. На помощь пришел Сантьяго:

— Юрий, я видел у тебя в коробке магнезию, может быть, она поможет?

Идея! Я бросился к своей аптечке, достал магнезию и вручил весь пакет Жоржу.

— На, прими две чайных ложки.

— И все? — сказал он скептически. — Я приму три!

— Нет, две.

— Нет, три.

— Ладно, но не проси потом средства для запора.

— О'кей.

Он съел три ложки магнезии и "свистал" всю ночь и половину следующего дня. Кроме прочего, после ужина его вырвало. Однако он не жаловался уговор есть уговор.

А клизму я ему таки поставил. Это уже в другой раз, позже, при сходных обстоятельствах. Он оказался сговорчивее, и мы с ним торжественно уединились на корме. А потом весь вечер Жорж подробно, под общий хохот, отчитывался в своих впечатлениях, представляя в лицах себя, меня и, кажется, клизму тоже.

День ото дня состояние нашего папирусного корабля становилось таковым, что было ясно — плавание идет к концу. Вот записи из моего дневника тех дней:

"24 июня. Состояние правого борта и палубы неважное. Папирус местами разъехался, очень сильно наклонена вправо кабина, ходить по палубе невозможно — только по борту".

"29 июня. Не вызывает сомнений, что мы погружаемся больше и больше, хотя и медленно. Несомненно также, что мы не сможем затонуть, но что "Ра" будет затоплен по палубу — это точно".

"3 июля. Вода притягивает к себе "Ра". Она свободно переливается через правый борт и стоит на палубе озером".

6 июля. Был сорок третий день нашего путешествия. Нас качало и заливало. Тур созвал совет.

— Хочу сообщить нечто важное. Мне кажется, настала необходимость всерьез подумать…

Мы замерли. Если уж Тур говорит: "Нужно всерьез подумать", значит, дело плохо.

— …о фильме об экспедиции.

— ?!.

— Я наблюдал все это время, как идут дела, и считаю, что съемок на самом корабле недостаточно. Необходимы кадры со стороны, днем и ночью, в различных ракурсах. Считаю, что нужно послать телеграмму Бруно Вайлати и Ивон, чтобы они зафрахтовали корабль и шли нам навстречу.

Мы переглянулись. Разумеется, мы были "за"!

Тур прочел нам телеграммы для Ивон и Бруно и рекомендовал Норману попытаться выйти на связь завтра же, не дожидаясь традиционного вторника.

Каждый понимал, не по словам, а по тому, как они были сказаны, что подается замаскированный сигнал "SOS", что Тур, заботясь о нашей безопасности, решил подстраховаться. Но обставил свое решение так, что репутация "Ра" не могла ощутимо пострадать.

Следует сказать, что наш руководитель находился в весьма сложном положении. Хотя каждый член экипажа расписался в том, что идет на риск сознательно и добровольно, это была сторона чисто юридическая. Никакие подписи и декларации не могли освободить Тура от моральной ответственности за судьбу экипажа в целом и отдельных его представителей. Причем интернациональность наша еще более усугубляла эту ответственность, придавала ей особые оттенки: вообразите себе — среди шести белых гибнет единственный негр! Или "утрачен" единственный же представитель социалистического лагеря! Ситуация?! Как бы Тур ни был увлечен своей научной идеей, указанные выше соображения, к великой чести его, всегда были у него на первом месте. Именно этим и объясняются все данного рода переговоры и просьбы о помощи.

"9 июля. Справа рвутся веревки, связывающие папирус. Весь правый борт ходит ходуном и грозит оторваться от нас…"

"13 июля. "Солнце красно поутру — моряку не по нутру". И точно. Хоть небо чистое и голубое, океан беснуется сильнее прежнего. Мы уже забыли веселые времена, когда было можно свободно разгуливать по кораблю. Вся корма и весь правый борт практически целиком в воде. Вода почти полностью покрывает носовую палубу, и готовить пищу все труднее. Кроме того, "Ра" деформировался: срединная его часть выгнулась, борта опустились, корпус вывернулся спиралью. Сухими (сравнительно!) остаются кусочек на самом носу да часть левой палубы вдоль кабины.

Внутри хижины тоже несладко. Ящики плавают, на них плавают наши постели. Временами, когда приходят особенно большие волны, постели встают на дыбы. Крыша прогнулась, а пол выпятился, и передвигаться по хижине возможно лишь на четвереньках…

Наш корабль почти весь в воде, и напор волн сдерживает только хижина".

"14 июля. Потолок хижины еще более прогнулся. Ящики плавают и скрипят, плещет вода, постели извиваются, как какие-то доисторические чудовища. Порезал палец, полез за бинтом в свой ящик и увидел, что он еле-еле держится, чемодан с медикаментами весь в воде. Где-то мне предстоит спать сегодня?.."

"16 июля. Перед нами встала проблема ночлега. Спать в хижине могут Тур и Абдулла, остальные места разрушены. Днем мы пытались как-то собрать ящики и укрепить их, используя куски дерева и пустые канистры. Ничего не вышло, только внутри хижины скопилось множество деревянного и металлического барахла, всё это плавает и бьется о стенки.

Жорж и Сантьяго устроились на носу на корзинах, но смогли поспать лишь несколько часов — их стало заливать. Я нашел кусочек места на палубе слева, ближе к носу, на канистрах с водой. Накинул на себя брезент, который покрывал хижину, и получилось довольно сносное гнездышко. Правда, я согнулся в три погибели, в бока впивались ручки канистр, шея неестественно вывернута, но хоть сухо. Однако среди ночи проснулся от боли во всех членах и решил посмотреть, нельзя ли прилечь рядом с Жоржем и Сантьяго. Пошел на нос и застал там бесприютного Карло, который маялся вообще без ложа. Жорж и Сантьяго лежали в совершенно мокрых спальных мешках. Лучше уж корчиться на железе, чем подмокать. Отправился обратно, но, увы, на канистрах уже храпел Карло. Норман мучился на плавающих ящиках в хижине. Тур спал, наполовину высунувшись из двери, закутавшись в брезент…"

Вот была ночка! Последняя ночка на "Ра"!

Настало утро. Мы забрались на крышу хижины, Жорж — ближе к носу, я — к корме, и обозревали горизонт. Норман крутил шарманку рации. Карло роздал колбасу и сгущенное молоко — последний наш завтрак на "Ра".

Все вокруг было в диком хаосе: в хижине плескалась вода, плавали доски, медикаменты, пахло аскорбиновой кислотой. Только два ящика еще чудом держались: те, на которых спали Тур и Абдулла. Газовые баллоны смыло, и в абсолютно чемоданном настроении мы ждали, когда подойдет яхта и подойдет ли.

Вдруг Норман закричал:

— Я их вижу! Куда вы глядите, там, наверху?!

В моем кормовом отсеке ничего не наблюдалось. Я обернулся к Жоржу тот клевал носом. А вдали виднелась белая точка.

Она приближалась понемногу и становилась роскошной красавицей яхтой. Качало ее немилосердно, на борту стояли парни, ярко одетые, с фото- и киноаппаратами, они снимали нас. Мы тут же оживились, проснулись, замахали, полезли на мачту, закричали, чтобы прежде всего прислали нам покурить. Подошла резиновая лодочка, и матрос бросил с нее блок сигарет. Мы накинулись на него, распотрошили и закурили блаженно.

Теперь хорошо бы вымыться пресной водой. Едва очутившись на "Шенандоа", я шепнул об этом Туру. Он кивнул: "Беги!" И я ринулся внутрь, обнаружил ванну, чье-то мыло и бритву… Когда вернулся, пресс-конференция уже шла полным ходом — Тур отвечал на вопросы, на сотню, если не на тысячу. Затем мы поели, выпили пива, ледяного, из холодильника, и чувствовали себя превосходно. А многострадальный наш кораблик мирно покачивался совсем рядом и отдыхал.

Так завершилось наше путешествие, 16 июля 1969 года.

После встречи с "Шенандоа" сразу возникла проблема, куда девать "Ра". Бросать его нам не хотелось. Жорж заявил, что покидать папирусное судно вообще не собирается. Он, мол, договорился с Абдуллой, и они продрейфуют до Барбадоса, потихоньку, без вахт. Будут заниматься ремонтом, а мы с яхты возьмем их под контроль и в случае чего окажем помощь.

Уговорились, что утром все обсудим как следует, и Жорж, полный энтузиазма, отправился на "Ра" засветить сигнальный фонарь. Фонаря он не зажег, поскольку керосин выгорел, а пока возился — стемнело, развелось волнение. Мы испугались, что декларации Жоржа осуществятся слишком буквально: яхтенный прожектор как на грех не действовал, и за ночь, в кромешной тьме, "Ра" и "Шенандоа" рисковали разойтись навсегда.

Делать нечего. Норман сел в резиновую лодчонку, ему подсвечивали кто чем — кинософитами, карманными фонариками. Кое-как, почти уже ощупью, он подшвартовался к "Ра" и вернул энтузиаста пресному душу и свежим простыням.

А наутро мы с Жоржем — я в качестве гребца-перевозчика, он с аквалангом — поплыли выяснять, что можно на "Ра" сделать и как продлить его век. Мы почти догребли, когда я вдруг ощутил, что кто-то шевелится подо мной, внизу. Я сказал об этом Жоржу, он сунул голову в маске под воду и сообщил: "Там полно акул!"

Я тоже посмотрел и увидел — ходят рыбины, двух-трехметровые, если не больше. Все же Жорж решил нырнуть, хотя я твердил, чтобы он не смел этого делать. Нырнул, вынырнул, уселся на борт "Ра" и принялся рассуждать о том, что, видимо, работать не удастся, но попробовать стоит: "А ты бери ружье и карауль".

Как бы я его укараулил, не знаю: он — под водой, акулы — тоже под водой. Но я взял ружье и дежурил минут пять. Это были не самые спокойные минуты в моей жизни. Потом надел маску и поинтересовался, где он там? Жорж плавал, и акулы плавали, понемногу собираясь в кружок. Жорж не стал дожидаться, пока они сговорятся окончательно, и выбрался на воздух. Я сказал ему: "Хватит, не безобразничай, поехали обратно". Однако он попросил переправить на "Ра" Тура — пусть на месте принимает решение.

Я перевез сперва Тура, потом Нормана, затем еще и Сантьяго. Они долго и азартно жестикулировали, но ни к каким утешительным выводам не пришли.

Повторяю, бросать "Ра" нам до слез не хотелось.

Снова отложили приговор до утра — может быть, твари разбредутся. Уже глубокой ночью направили в океан кинолампы — он кишмя кишел акулами, черные тени сновали во всех направлениях. Матросы учинили рыбалку, весьма впечатляющую: за борт выбрасывался канат с огромным крючком, с пластиковой бутылкой-поплавком, канат крепился к поручням и вмиг начинал ходить ходуном. Его тянули в десять-двенадцать рук — суп из акульих плавников вкусен.

Но судьба папирусного суденышка была решена. Мы ободрали "Ра" как липку, сняли и перевезли на яхту все, что можно: мачту, капитанский мостик, любую мелочь, годную для музея "Кон-Тики". Что не годилось, то полетело в воду. Потом Норман и Сантьяго соорудили из двух маленьких весел подобие мачты, привязали к нему кусок брезента вместо паруса… И несчастный, надломленный наш кораблик растаял в зыбком мареве… А "Шенандоа" взяла курс на Барбадос, до которого оставалось всего 900 километров.

Но перед этим нас еще долго фотографировали на палубе, на фоне покидаемого "Ра". Снимков требовалось масса, затворы щелкали наперебой. Это злило, злил рулевой, который вновь и вновь дарил репортерам выигрышный ракурс. Мы уходили, разворачивались и опять спешили туда, где крошечный брезентовый "парус" сиротливо силился сдвинуть нам вдогонку израненное, отяжелевшее тело. Туда, где корабль прощался и не просил оправданий, а пел, как и прежде, свою скрипучую песню, песню о пятидесяти трех днях борьбы и дружбы, радостей и разочарований, торжества и страха. А может быть, и о древних мореплавателях, которые были отважнее нас и шли до конца.

Что до "Шенандоа", то она приветливо распахнула для нас двери ванных комнат и пивные утробы холодильников. Но мы не могли с ней дружить — между нами стояла тень "Ра". И от этого яхта злилась, шлепала по волнам сталью корпуса, била нас углами столов и диванов. "Ра" был другой — он был нежен, певуч, податлив, согревал нас ночью и давал тень в полуденный зной, доверчиво нес нас к победе…

Неделей раньше, восьмого июля, в день, когда волны уже заливали нас напрочь, когда под мостиком плескалось море, когда принялись выбрасывать даже деревянные кусочки и обрезки, которыми так дорожил Тур, и съестные припасы тоже, — в тот день Тур говорил:

— Предвижу, о чем нас будут спрашивать, и готов ответить.

Он будто репетировал беседу с вероятным оппонентом, и глаза его блестели:

— "Ра" — океанское судно?

— Да! Оно прошло в открытом океане две тысячи семьсот миль.

— Могли ли древние идти таким маршрутом?

— Да, и успешнее: их папирусные суда были построены лучше нашего. И потом, в отличие от нас они ходили всегда по ветру. Это дольше, но проще и сохраняет корабль.

— Удалось ли сотрудничество семи наций на борту "Ра"?

— Да, интернациональный экипаж вполне доказал свою жизнеспособность.

Три вопроса, и на все три ответ начинался с "да". Экспедиция задачу выполнила. "Шенандоа" не в счет, как бы ни были мы ей по-человечески благодарны.

Кстати, уже с Барбадоса самолеты несколько раз летали в район, где остался "Ра", пытались найти его, но безрезультатно. Там в те дни прошел ураган, так что, возможно, кораблик был просто развеян по стебельку. Нет, вовремя мы оставили "Ра"! Мы поступили правильно, благоразумно, не в чем нам себя упрекнуть. Нас поздравляли и чествовали. И все-таки…

На "Шенандоа" мы пришли на Барбадос. Отдохнули там несколько дней и вылетели в Нью-Йорк. Поселили нас в одной гостинице. Завтракали и ужинали мы вместе, а днем разбегались каждый по своим делам. Тур был занят больше других — он был нарасхват: прием у Генерального секретаря ООН У Тана, встречи с многочисленными знакомыми, интервью, выступления… Мы тоже не были обделены вниманием прессы, радио, телевидения. Суета вокруг нашей экспедиции была неимоверная.

Но обычная жизнь брала свое. И раньше всех в нее окунулся наш Абдулла. В первое же утро пребывания в Нью-Йорке он удивил нас за завтраком: "Ребята, тут у них есть рядом Сорок вторая улица, и девчонка там стоит столько-то…" — "Откуда же тебе это известно, ведь ты не говоришь по-английски?!" Оказалось, что выйдя рано из гостиницы, он сразу же встретил на улице своего земляка, который его и просветил. Встретились два очень земных человека. Какие тут могут быть научные проблемы? При чем они? Каждому свое…

Меня, конечно, сразу взялись опекать наши ребята, работавшие в миссии при ООН: возили по Нью-Йорку, показывали город, его наиболее интересные районы. Должен сказать, что я был совершенно оглушен им, — после двух месяцев плавания в океане, где мы привыкли к тишине, огромный город подавлял своим шумом, оживлением. Там же, в Нью-Йорке, я впервые увидел, как американские спецслужбы "пасут" наших. Когда я приехал в нашу миссию и потом вышел с ребятами к машине, чтобы ехать в город, за нами сразу пристроился какой-то автомобиль. Сидевший за рулем сотрудник сразу это отметил: "Может, оторвемся?" — "Да не надо. Мы можем этим Юре навредить. Пускай едут". И потом по пути, когда мы останавливались, заходили куда-нибудь, я видел этих "топтунов", которые совершенно открыто следовали за нами по пятам. Мне стало интересно, и я даже решил пошутить: "Ребята, а может, оторвемся от них?" — "А зачем? Мы ведь не делаем ничего предосудительного. Нет, с ними надо дружить, а то они могут разозлиться и устроить какие-нибудь козни".

Через несколько дней я вылетел домой. В Москве никто не знал, что я прилетаю, — я никого не предупредил и решил прибыть инкогнито. Но полного инкогнито не получилось: в аэропорту встретил улетавшего заместителя министра здравоохранения Бурназяна. Аветик Игнатьевич, неожиданно увидев меня, удивился: "Юра! Ты откуда?" — "Да вот прилетел из Нью-Йорка". — "А деньги-то у тебя есть?" Русских денег у меня с собой не было, только доллары. А поскольку в те времена с обменом были несусветные строгости, никаких тебе столь привычных нам теперь обменных пунктов на каждом шагу, то, по сути дела, я прибыл в Москву без рубля в кармане. Бурназян, сразу поняв мое положение, предложил: "Может, тебе денег дать?" — "Да нет, не надо. Сейчас приеду домой, и все образуется". И все же он приказал своему шоферу отвезти меня домой.

У меня не было не только русских денег, но и ключей от собственной квартиры, — улетая в Марокко, я оставил их у своего приятеля. Звоню ему, а его нет дома. Тем не менее мы поехали. Водитель подвез меня к дому. Как попасть к себе? Поскольку я жил на первом этаже, то решил проблему просто влез через окно. Попросил у водителя отвертку, поковырял ею форточку, потом открыл окно, впрыгнул в комнату.

Справиться с замком изнутри не составило труда. Я вышел к машине, взял свой багаж, занес его в квартиру… Всё, я дома. Потом позвонил приятелю, сказал о своем приезде, но при этом попросил: "Ты никому не говори, что я уже в Москве. Пока я никого не хочу видеть. А ты давай сейчас же подъезжай".

Он приехал, и мы отправились с ним к Белорусскому вокзалу в магазин "Березка", где в тогдашние времена можно было отовариться за валюту. Что мы и сделали, накупив за доллары всевозможных деликатесов, а потом праздновали пару дней без перерыва, закрывшись у меня дома.

Праздники быстро проходят, и мне надо было появиться в институте, а потом дать о себе знать и в редакции "Комсомольской правды", позвонить своим в Ленинград. В институте к моему появлению отнеслись совершенно спокойно — ну вернулся и вернулся, не утонул, ну и слава Богу. Зато в газетах ко мне проявили необыкновенный интерес — начались интервью, просьбы написать статьи, поделиться впечатлениями, просили выдержки из дневников…

Этот ажиотаж был не только в Москве. Я ощутил его и тогда, когда решил навестить родителей и Дашу в Ленинграде. В то время, еще до плавания на "Ра", я часто летал к ним из Москвы, что было накладно, учитывая мою зарплату младшего научного сотрудника. И как-то так вышло, что у меня появились друзья-летчики, командиры "ТУ-104", которые не раз возили меня "зайцем". Одним из них был Валентин Панов, а другим моим благодетелем был Илья Залесинский. С Ильей я однажды летал в Ленинград через Мурманск. Он позвонил мне и сказал: "Лечу в Мурманск с заходом в Москву. Ты подъезжай в аэропорт, я заберу тебя с собой. В Мурманске я пробуду около часа, и оттуда мы полетим в Ленинград".

На этот раз доставить меня в Ленинград предстояло Валентину Панову, конечно же, как и прежде, "зайцем". Я позвонил своим, что вылетаю, попросил предупредить друзей. И вот подруливаем мы к зданию аэропорта Пулково, и Валентин говорит мне: "Там собралась толпа журналистов. Они откуда-то узнали, что на борту летит Сенкевич. Просят подогнать специальный трап". И потом прокомментировал с неподдельным удивлением: "Ну и дела, черт возьми! Впервые вижу, чтобы для "зайца" подавали отдельный трап!" Оказалось, что журналисты попросили аэродромную службу сделать это для съемок: Сенкевич спускается из самолета на родную ленинградскую землю.

Пробыл я в родном городе неделю. В доме — непрерывный праздник, толпа друзей, гости, застолья, шум, гам… Вскоре я от всего устал и вернулся в Москву. Этого требовали и неотложные дела: надо было писать отчет для Академии наук, которая отправляла меня в экспедицию на "Ра". Кроме того, я должен был продолжить тренировки по программе подготовки для полета в космос. Вся наша группа уже находилась в Киргизии, на Тянь-Шане, и я улетел туда. Вернувшись недели через две, постепенно втянулся в повседневную работу.

Но вдруг пришло в Академию наук приглашение, в котором говорилось, что экипаж "Ра" в полном составе должен собраться в Каире, потом перелететь в Москву, далее отправиться в Норвегию, потом в Италию… Началась череда встреч, которые намечалось проводить в тех странах, откуда были коллеги Хейердала по плаванию на "Ра".

Пройдя все необходимые формальности, я улетел в Египет, встретился там со своими друзьями. Потом нас принимали в Москве — в Академии наук, в АПН, были организованы пресс-конференция, встречи с учеными… Когда мы прилетели в Осло, в честь нас был устроен торжественный вечер в здании Национального оперного театра, и на нем присутствовал король Норвегии. Нас приветствовал известный актер Питер Устинов, местные знаменитости. Мы тоже выступали, и не только на том вечере — интерес прессы был неподдельный. Потом это несколько осложнило мою жизнь. Дело в том, что после моего возвращения из плавания наш еженедельник "Литературная Россия" попросил у меня разрешения опубликовать отрывки из дневника, который я вел на "Ра". Чуть позже норвежская газета "Афтенпостен" стала перепечатывать их на своих страницах.

Появление в норвежской печати дневниковых отрывков из "Литературной России" могло отразиться на моих отношениях с Туром Хейердалом: сам того не зная, я едва не подвел его. Оказалось, что Тур имел эксклюзивное право на все публикации о нашем плавании, у него был заключен договор на издание книги. Кроме него, никто из нас не мог до ее выхода ничего писать об экспедиции "Ра". Я этого не знал, поскольку при подписании контракта со мной Тур меня об этом не предупредил, так что я с чистой совестью передал дневники главному редактору "Литературной России" Владимиру Соломатину. При встрече Тур мне сказал: "Юра! Что ты делаешь? У меня же могут возникнуть неприятности!" Я тут же позвонил Соломатину и попросил прекратить публикацию дневников, объяснив ситуацию. Но много позже этот случай мне припомнили мои "доброжелатели", утверждая, что Сенкевич поставил Хейердала на грань финансового краха… То, что это было не так, подтверждает наша дружба с Туром, продолжающаяся и по сей день.

А тогда, в Осло, Тур предложил мне вместе с ним лететь в Италию, хотя официального приглашения оттуда еще не было. Так как у меня была и виза, и билет до Рима, то я согласился, тем более что Тур просил меня помочь ему при монтаже фильма о нашем плавании, который снимали Карло и Жорж.

Прилетели в Рим, поселились в гостинице в самом центре, рядом с Виа Beнетто. Жили мы весело, просматривали с Карло и Туром отснятый материал, я встретился со знакомыми из представительства нашего Аэрофлота, по просьбе одной из моих сотрудниц по институту передал посылочку для ее сестры, жившей в Риме с мужем. Этот визит впоследствии сыграет в моей жизни важную роль, о чем я расскажу чуть позже.

А потом Тур пригласил меня поехать к нему в гости в Колла Микери, на побережье Лигурийского моря. Когда-то он купил в округе Савона около местечка Аласио участок земли, благо, что тогда цены были относительно низкие. Участок был большой, по нему даже проходила древнеримская дорога, сохранились старинные маленькие охотничьи домики типа башенок. В деревеньке Колла Микери имелась тогда запущенная церквушка, которую Хейердал потом отреставрировал на свои средства и в которой шли службы. Землю в своем поместье Тур отдал в пользование крестьянам деревушки на таких условиях: они будут выращивать на ней, что хотят, только пусть обеспечивают его семью свежими овощами, фруктами, другими продуктами.

Я согласился на предложение Хейердала провести какое-то время в его поместье, тем более что перед отлетом из Москвы мне не были установлены сроки возвращения. Поехали из Рима в Геную на машине Тура. Сначала за рулем сидела Ивон, потом ее место занимал я… Так я впервые проехался по Италии. Прибыли в округ Савона, потом в Аласио, и наконец я увидел место, чем-то напоминающее Крым, гору Медведь. На горе, на самом ее верху, была деревенька — Колла Микери.

Дом Тура, где он жил с семьей, оказался довольно большим. Имелось еще несколько домиков — для гостей. Началась жизнь, полная блаженства. С утра я с дочками Тура ходил на пляж, вечерами приходили гости семьи Хейердалов или мы ходили в какой-нибудь ресторанчик. Карло некоторое время был с нами, мы продолжали просматривать и монтировать фильм, разбирали слайды… Время шло быстро, но я все чаще стал задумываться, что пора и честь знать. Сказал Туру: "Мне уже надо лететь домой". — "А чего тебе не хватает? Живи в удовольствие". Я, конечно, не мог себе позволить такой беззаботной жизни меня ведь отпустили не в отпуск.

Прилетел в Рим, позвонил в бюро Аэрофлота, чтобы узнать насчет билета. Слышу: "Юрий Александрович! Наконец-то! А вас давно ищут!" — "Кто?" — "Да вот прошел слух, что Сенкевич куда-то пропал". Позвонил в Москву, чтобы узнать, в чем дело, и успокоить, что вот он я, жив и здоров. А там уже действительно стали не на шутку беспокоиться: "Где ты? Что с тобой?" Понять моих коллег было можно — я ведь и сам перед отъездом не знал, сколько времени мы пробудем в своем вояже по приглашению нескольких стран.

Вернулся в Москву, где все пошло своим чередом: работа в институте, где я снова стал заниматься проблемами гипокинезии, перейдя в лабораторию Леонида Ивановича Какурина, тренировки в группе врачей Минздрава, отобранных для подготовки к полету…

Но вскоре у меня появилось и еще одно занятие: меня стали приглашать, чтобы я рассказывал о нашем плавании. И не только рассказывал, но и показывал слайды, сделанные во время пребывания на борту "Ра". Организовывало мои выступления общество "Знание". Интерес к нашей экспедиции тогда был очень большой, люди заполняли и залы учреждений, и зал Политехнического музея. Я выступал не только в Москве, но и в других городах, куда выезжал во время своих выходных. В некоторые из них, например в Вильнюс, меня приглашали не один раз.

Но вот в Академию наук СССР от Тура Хейердала опять пришло письмо…