Путешествие длиною в жизнь

И СНОВА "РА"

Еще в Египте, сидя с нами за каким-то очередным торжественным столом, Тур вдруг заявил, что хотел бы отобедать в тесной компании. Мы собрались в отеле, и он завел речь издалека. Из его очень дипломатичного, осторожного выступления мы поняли, что многого нам не удалось, что многого мы не знали. Тур подводил нас к выводу, что путешествие было как бы черновое: мы испытывали судно и самих себя. Разумеется, испытания прошли прекрасно, но ведь это лишь испытания.

— А что, если я буду строить второй "Ра"?

Выпалил и взглянул на нас в упор, на каждого. Мы поняли, что он уже все для себя решил, сколько бы ни подчеркивал, что разговор теоретический. Мы слушали и понимали: с момента, когда мы ступили на палубу "Шенандоа", пусть до финиша оставались считанные мили, неважно, — с той минуты мы автоматически обрекли себя на новую попытку. Эксперимент должен быть чистым, потому что Тур не из тех, кто решает проблемы "в общем и целом".

Норман согласился. И Карло согласился, и Жорж, и Абдулла, и Сантьяго, и я. И сразу условились, что беседа наша до поры секретная. Подняли рюмки и забыли о ней. Жили как прежде. Но семена были брошены — мы снова становились матросами "Ра".

Всю зиму мы готовились к плаванию, утрясали служебные и личные дела, уговаривали близких и начальство. И стремились сохранить тайну — об этом просил Тур. Он хотел обойтись без рекламы и преждевременных сенсаций.

В январе я выступал в Москве, в Телевизионном театре, и неожиданно ведущий на весь зал объявил:

— Друзья, это путешествие для Юрия Сенкевича не последнее, уже строится другой "Ра"!

Я оторопел. Едва дождался, пока окажемся за кулисами, бросился к нему:

— Что же ты делаешь?

— Это напечатано в сегодняшнем номере "Московского комсомольца".

Да, шила в мешке не удалось утаить…

Но так случилось, что первое путешествие на "Ра" могло остаться для меня и последним. В конце февраля наша группа, следуя программе подготовки к полету, выехала в подмосковную Коломну. Там, на базе какого-то авиационного подразделения, мы должны были совершать тренировочные прыжки с парашютом. Быстро прошли теоретическую часть, нам показали, как складывать парашют, как, когда и что дергать… Затем на наземном тренажере-вышке мы начали на практике осуществлять то, что узнали от своих инструкторов. Я прыгал впервые и должен, признаться, что даже с высоты десятка метров делать это не очень приятно.

Назавтра нас должны были поднять в воздух на самолете "АН-2". Взлетели, сидим, улыбаемся друг другу, боимся обнаружить, что все-таки боимся. Инструктор перед открытой дверью ждет сигнала (кстати, неприятного на слух), чтобы вытолкнуть в бездну человека, приготовившегося к прыжку. Конечно, нам объяснили, как нужно выпрыгивать, — раскрывать руки, стараться попасть на воздушный поток… Но все равно ощущение жуткое, особенно когда прыгаешь в первый раз. Я только на четвертом прыжке заставил себя сигануть с открытыми глазами. А до этого зажмуривался, чтобы не видеть, куда лечу.

Но зато, когда раскрывался парашют, ощущение было удивительное, особенно первые несколько секунд, пока не чувствуешь своего движения вниз. Летишь спокойно, даже умудряешься переброситься словами с рядом летящим коллегой. Потом земля начинала стремительно надвигаться — быстрее и быстрее. Мы сгруппировывались, как нас учили, и нормально приземлялись.

Первые пять прыжков прошли для меня вполне успешно. А шестой, последний, оказался не столь удачным. Нам сказали, что мы будем на этот раз отрабатывать выброс запасного парашюта. Хотя не в каждой инструкции такое рекомендовалось, особенно при том типе парашютов, которые нам выдали, но задание было получено.

Нам объяснили, что как только раскроется основной парашют, надо определить, откуда дует ветер, чтобы направить запасной строго по ветру. Я прыгал в своем антарктическом костюме с капюшоном и не смог сразу понять, откуда идет воздушный поток. Мне казалось, что ветер дует со всех сторон одинаково. Сориентировался приблизительно — и слегка не угадал. Дернул кольцо, отбросил запасной парашют как можно дальше от себя, но его стропы запутались. Раскрывшийся не полностью маленький купол потянуло под большой парашют — он частично зашел между его строп. Основной парашют "затрепыхался", и я почувствовал, что меня стремительно понесло вниз. В чем дело? Взглянул наверх — большой купол у меня колышется… Что-то тут не то…

Испугаться я не успел — было не до того. Старался дергать стропы маленького парашюта, чтобы вытащить его из-под большого купола, но полностью сделать это не хватало сил. Если бы у нас были с собой ножи, можно было бы разрезать стропы. Но ножей нам не выдали. И все же главное я успел сделать: с грехом пополам удержал запасной парашют на полпути дальше под основной купол он не пошел.

Пока я боролся с обоими парашютами, приблизилась земля. Сгруппировавшись, я упал в снег, меня тащило какое-то время, пока удалось погасить куполы.

Потом я лег на снег, чтобы отдохнуть от всего пережитого. Лежу, смотрю в небо… Вдруг на большой скорости подлетает газик, из него пулей выскакивает наш инструктор, бледный как полотно. Пошел на меня, как идут с рогатиной на медведя. Обложил пряным русским языком. А я ничего не могу понять — в чем, собственно, дело?

Вечером, когда мы собрались и стали разбирать наши прыжки, я понял, что был на волосок от гибели. Мне объяснили, что если бы я не задержал запасной парашют, он бы зашел под купол основного, и они бы оказались один в другом. Маленький лишил бы воздуха большой, а тот, в свою очередь, смяв маленький, погасил бы и его, сам выйдя из строя. А я бы свечечкой воткнулся в землю. О судьбе инструктора и говорить не приходится — его ждали бы в отдаленных местах…

А тем временем "Ра-2" начинал обретать вполне реальные очертания. На сей раз Хейердал решил, что строить вторую лодку из папируса должны индейцы, живущие на озере Титикака. На этом высокогорном озере бывают настоящие штормы, и местные индейцы умеют строить ладьи классического типа подобно древнеегипетским, которым не страшны ураганы и большие водные пространства. Удивительно, что единственным местом в современном мире, где вяжут камышовые лодки с профилем судов времен фараонов, является Южная Америка. Там делают лодки с серповидными обводами, составляют корпус из двух параллельных камышовых веретен, а между ними помещают третье, меньших размеров. Потом эту третью "сигару" веревками спирально соединяют сначала с одной, потом с другой. Затем все стягивают, и тонкое веретено посередине настолько плотно сжимается с каждой "сигарой", что почти сливается с ними и образует невидимую сердцевину лодки.

Между первым и вторым "Ра" было существенное различие, и чтобы увидеть его, надо было нырнуть и проплыть под днищем. Тогда видно, что снизу корпус "Ра-2" — это словно две китовые акулы, плывущие в обнимку. На самом же деле — это пара веретен из папируса двухметровой толщины и двенадцатиметровой длины, натуго перевязанных. Колена двуногой мачты опирались каждое на свою "сигару".

Папирусные стебли, из которых были сделаны веретена, обработали с обоих концов битумом, так что в теле "Ра-2" образовались как бы тысячи маленьких изолированных отсеков. Это должно было существенно увеличить его плавучесть. А в нижней, подводной части корпуса битум отсутствовал, папирусные стебли могли беспрепятственно набухать и тяжелеть, повышая тем самым остойчивость корабля.

Тур, убедившись после окончания плавания на первом "Ра", что лодочники с озера Чад делают ладьи, не слишком приспособленные для морских путешествий, решил пригласить южноамериканских индейцев. Не было смысла строить "Ра-2" в Египте, а затем перевозить в Марокко. Поэтому лодку было решено строить прямо в порту Сафи. Туда оставалось только привезти папирус, который, как и в первый раз, помогал доставать норвежский посол в Египте Петер Анкер.

А Сантьяго Хеновес разыскал индейцев-строителей из племени аймара, перевез их в Марокко. Их было пятеро мужичков, толковых и хитроватых. Они жили на островке посреди Титикаки и долго не соглашались выехать в большой мир. Сантьяго использовал все резоны, но никакие деньги не смогли соблазнить индейцев. Тогда он посулил им возможность построить самую большую лодку, какую еще никто на свете не строил. И в мастерах взыграл азарт: самая большая лодка, интересно, стоит попробовать.

Но даже на аэродроме они продолжали раздумывать, ехать или не ехать. Им было жуткова-то и неуютно: впервые в жизни они видели и автомобиль, и самолет, но достоинства не теряли, притворялись, что их и этим не удивишь. Когда один из них отваживался взять в руки нож и вилку, невозмутимо отваживались и остальные, а пилюли от кашля все пятеро — безразлично, кто кашлял, а кто нет — глотали сообща.

Корабль они построили — загляденье. С трудом верилось, что у них вообще что-нибудь может выйти: материал незнакомый, не камыш тотора, который растет на их Титикаке, а папирус! И размеры, размеры! Но индейцы потихоньку, не торопясь сделали сначала пару моделей, пустили их поплавать. Потом так же не спеша принялись вить из пучков папируса двенадцатиметровые веретена и обвязывать их одной-единственной веревкой, без узлов. Потом дошла очередь до хижины, до лебединых завитков носа и кормы…

И вот уже "Ра-2" радовал глаз, и заранее было ясно, что мы можем ему доверить свои жизни. В спешке и суматохе мы даже не очень заметили, как скромно и тихо уехали домой удовлетворенные мастера.

А перед самым отплытием "Ра-2" в Сафи пришло письмо. Нас приглашали в конце путешествия обязательно завернуть на озеро Титикака. Не беда, что озеро это никак не сообщается с океаном и расположено на высоте четырех километров, — географические подробности авторов письма не волновали. "Ра" ждали в гости, и точка! Мы не потешались, читая эти строки, мы улыбались нежно и растроганно — ведь это писали нам индейцы, строители нашего корабля…

И вот снова Сафи, марокканский порт, и опять кипит работа. Корабль почти готов. Что значит "почти", лучше не объяснять, — это значит разрывайся пополам, затыкай двадцать дыр и беги за сотней зайцев. А ведь кроме корабля есть и багаж, вода, продовольствие, которое надо упаковать, погрузить.

У нас был сарайчик на берегу, по площади он примерно соответствовал "Ра-2". Вот в нем мы и трудились в поте лица, раскладывали груз в пакеты, пересыпали рисом, чтобы адсорбировалась влага, прикидывали, где и что разместится.

Провианта набиралось несусветное количество, и способствовала этому главным образом жена Тура, Ивон. Она приносила в сарай самые невероятные морсы, сиропы, соки. Мы ужасались:

— Зачем это?

— Ничего, мальчики, берите! Вы же будете совсем одни, удовольствий, радостей никаких. А как приятно посидеть в холодке и пососать лимонную конфетку!

Она сама обшивала матрацы, на которых нам предстояло спать. Помнила, что Сантьяго предпочитает жесткие зубные щетки, а я — мягкие, что Жорж обожает спать на высокой подушке, а Карло — вообще без подушки. Учитывала наши пристрастия и уважала слабости. Съестное, снаряжение, бухгалтерия все это лежало на ней. Она за всем следила и все успевала. Наряду с прочим она еще перестукивала на машинке книгу, которую Тур за зиму не успел закончить и сейчас срочно дописывал, прячась в развалюшке рядом со стапелем.

С утра до вечера мы проводили на строительной площадке — нашей заботой после постройки лодки была ее оснастка, погрузка всего необходимого. Воспоминания о царившем на "Ра-1" водном изобилии несколько вскружили нам голову: планируя загрузку теперешнего нашего судна, мы уменьшили наши питьевые запасы. К чему везти лишний балласт? Как показал опыт, два литра в день на человека — вполне достаточно.

Я тоже при подготовке ко второму плаванию использовал прошлогодний опыт — уже не брал такого количества медикаментов, как в прошлый раз. Зато взял кое-что посерьезней, вспомнив случай с псевдоаппендицитом Абдуллы, например, титановые хирургические инструменты. Не забыл и аммиак, чтобы при встречах с физалией больше не прибегать к собственным выделениям… Специально для моих медикаментов в хижине был приспособлен плетеный ларец.

Наша хижина, или каюта, как мы ее называли, была сделана из бамбука и походила на плетеную корзину, опрокинутую вверх дном. Высота ее — два с лишним метра, длина — четыре, ширина — три. Таким образом, с обеих ее сторон оставалось по метру до борта. Нет, больше, если учесть дополнительные бамбуковые же платформочки, — они, как крылышки, нависали над водой. По ним, собственно, мы и ходили, ибо к стенкам хижины много чего было пристроено, привязано, положено и прислонено.

Вдоль плетеной стены тянулась завалинка, скамейка-рундук. В прошлом году, на "Ра-1", она возникла случайно: складывали к стенке разные деревяшки, обломки весел, запасные канаты, канистры — и вдруг обнаружили, что на всем этом весьма удобно, приятно и уютно сидеть. Поскольку, оборудуя новый корабль, мы надеялись, что на нем весла будут ломаться значительно реже и обломков может на завалинку не хватить, было решено соорудить ее заранее, на манер нижней полки в вагоне — с ящиками под сиденьем. Там хранились еда и питье.

Так что на "Ра-2" в нашем распоряжении была не кустарщина из канистр и бурдюков, а заранее предусмотренное, тщательно выполненное, комфортабельное сиденье. От прежней завалинки остались лишь размеры и форма.

Каков был наш дом? От пола до потолка — чуть больше полутора метров. Однако на самом деле пол был гораздо ниже: просто его скрывали ящики, придвинутые тесно один к другому. Пол в хижине — это крупные клетки из толстых бамбучин, покрытых папирусными циновками. На них и стояли шестнадцать ящиков, на которых мы спали. Окон не было, но бамбуковые стенки просвечивали. И брезент, даже двойной, — им была укрыта хижина сверху, сзади и с левого борта — тоже пропускал свет солнца. В мягкой цветной полутьме легко различались восемь наших постелей: четыре и четыре, валетом, как и на "Ра-1", ногами к центру, изголовьями к носу и корме.

На стенках были развешаны плетенки, сумки, мешки, фотоаппараты. И еще в хижине висел ящик. Собственно, не ящик, а домик, ибо нас в экипаже было не восемь, а девять: с нами плыл еще один ветеран — обезьянка Сафи.

Но из прошлогодних матросов в экипаже "Ра-2" не было на этот раз Абдуллы. Обстоятельства сложились так, что ему пришлось остаться на берегу, и, по сути дела, по собственной вине. Когда мы в мае 1970 года все съехались в Сафи, оказалось, что за месяцы после первого плавания наш бывший товарищ странно изменился — в таких случаях говорят "вырос над собой".

Участие в экспедиции, а главное, возможности, открывшиеся для Абдуллы после того, как он стал известным, подействовали на него радикальным образом. Он решил поселиться в Каире, купить там дом. А деньги на это стал добывать, используя доброе и предупредительное отношение к себе Хейердала. Послом Норвегии в Египте был тогда замечательный человек, большой друг Тура Петер Анкер. Абдулла стал ходить к послу и просить у него денег на покупку дома (как оказалось, не одного), ссылаясь на то, что договорился об этом с Хейердалом, который потом вернет послу долг Абдуллы. Петер Анкер, человек кристальной честности, не мог не поверить тому, что сказал Абдулла, и дал ему нужную сумму. На самом деле Тур даже не подозревал об этом. Все выяснилось гораздо позже, и ему пришлось отдавать не свои долги.

Хейердал был настолько деликатен, что ничего не сказал нам, когда мы встретились в Сафи, а вел себя так, словно ничего не случилось. Но мы и сами видели, что с Абдуллой творится что-то совсем не то. В Сафи для разъездов мы арендовали три машины, из которых самый большой "фиат" Абдулла выбрал себе, а для всех остальных оставил два поменьше. С раннего утра мы все съезжались на строительную площадку и трудились там до самого вечера. Все, кроме Абдуллы, который приезжал позже, вылезал из "фиата" вальяжный, почти бей. От прежнего плотника с озера Чад ничего не осталось. Покрутившись на площадке, видя, что работа идет и без него, он уезжал к себе в отель развлекаться с висевшими на нем гроздьями веселыми девицами.

Мы несколько дней терпели этот светский, по его представлениям, образ жизни Абдуллы, а потом решили ему напомнить, зачем мы сюда приехали. Но сначала обратились к Туру:

— Что все-таки происходит с Абдуллой? — И он поведал нам о каирских "подвигах" своего бывшего подопечного.

Тогда мы созвали "партийное собрание" "Ра", и состоялся примерно такой разговор:

— Абдулла, ты когда думаешь приступить к работе? Ты же сам видишь, что рук не хватает.

— А зачем? Все и так идет нормально.

— И все же, давай прекращай такой образ жизни. Ты ведешь себя неправильно по отношению к нам. И потом, эти постоянные девицы, загулы… — Ко всему прочему Абдулла стал еще и увлекаться выпивкой, что уж совсем не укладывалось в нормы поведения мусульманина, поскольку им запрещено пить. — Так что либо начинай работать, либо гуляй отсюда!

— Ах, так! Вы-то сами кого из себя корчите? Тоже мне, научная экспедиция называется! — Это говорил тот, кого именно в плавании на "Ра" Жорж учил писать. — Да не нужны вы мне! Я сам от вас ухожу!

На том и разошлись. А через несколько дней Хейердал за завтраком нас огорошил:

— Не знаю, что и делать! Абдулла требует от меня две тысячи долларов, иначе он всем будет говорить, что на "Ра" процветает расизм. Что его выгнали, потому что он черный…

И это он говорил Туру, который в прошлом плавании все время боялся, чтобы, упаси Господи, кто-нибудь чем-нибудь не обидел бедного Абдуллу. А смышленый плотник из Чада очень быстро сориентировался, чем он может шантажировать Хейердала. И Тур, мужественный, сильный человек, в этой ситуации растерялся.

Мы стали успокаивать Тура:

— Что за ерунда?! Пусть идет ко всем чертям! Пусть говорит, что хочет!

— Нет! Я так не могу! Я сам всегда боролся с расизмом. Лучше я дам ему денег…

— Это ровным счетом ничего не изменит. Он все равно будет говорить, что его обидели…

Но переубедить Тура мы не смогли. Он все-таки дал Абдулле требуемую сумму, и тот "слинял" из Марокко, но все же в каких-то газетенках обвинил нас во всех грехах. Когда появились эти заявления Абдуллы в местной прессе, Тур сказал нам:

— Я должен взять в это плавание представителя Африки. Жорж не в счет. Нужен марокканец. Давайте пригласим в экипаж Мадани…

Мадани Аит Охани работал администратором в гостинице, где мы жили. Был он доброжелательным, симпатичным, всегда готовым помочь нам не только в бытовом смысле, но и по работе на строительной площадке, куда часто приходил.

Мы стали обсуждать предложение Хейердала. Он выслушал наши "за" и "против" и принял решение — восьмым членом экипажа "Ра-2" вместо Абдуллы станет тридцатилетний марокканец Мадани. Тур не ошибся в нем — во время плавания он проявил себя приветливым, добрым, нормальным парнем. Конечно, по сравнению с нами, уже плававшими на папирусной лодке, Мадани было тяжело. Но он старался привыкнуть к столь необычным условиям, и мы потом расстались друзьями. Сейчас, по некоторым сведениям, он работает менеджером крупных гостиниц в Марокко…

А седьмым членом экипажа Тур еще задолго до приезда в Сафи пригласил японского кинооператора Кея Охару. Тридцатидевятилетний новичок должен был вместе с Карло Маури составить штат плавучей "киностудии "Ра-2"".

Десятого мая состоялся спуск "Ра-2" на воду. Ровно в одиннадцать начался съезд гостей. Официальные лица прибывали в черных автомобилях, с шоферами в ливреях. Ритуальные брызги козьего молока, шорох и хруст соломы — и судно в голубом море. Но тут же мы его чуть не лишились.

Ветер был свежий, кораблик легкий, с буксирного катера вовремя не кинули конец — и нашу новенькую ладью потащило, как осенний листок. Потащило и бросило — прямо на бетонный пирс! Тур схватился за голову.

"Ра-2" ударило о стенку со страшной силой, благо, что носом, загнутый нос спружинил, и судно отскочило от пирса, как мячик. Его подхватили, зацепили и оттащили туда, где ему полагалось намокать.

Старт был назначен через полторы недели. Последнее утро вижу как сквозь сон: шесть часов, холодно, круглый гостиничный стол. Подробности стерлись из памяти, мне потом их пересказывали, будто постороннему. Оказывается, я был страшно весел и разговорчив, приставал к новичку Мадани, чтобы тот быстрей расправлялся с яичницей:

— Ешь, еще неизвестно, когда мы снова будем есть.

Мадани ответил:

— Я боюсь, у меня случалась морская болезнь.

Я расхохотался и не мог остановиться. Крикнул второму нашему новичку, Кею:

— А ты? У тебя нет морской болезни? А плавать ты умеешь?

— Извини, не умею.

— Тур, Тур, ты слышишь?

Тур отозвался спокойно:

— Будем следить, чтобы не свалился за борт. А что касается Мадани пусть и у врача на "Ра" окажется занятие.

Холл отеля наполнился людьми, были друзья, журналисты, фотографы, любопытные. На пирс вышел паша Сафи Тайеб Амара и сказал прощальную речь. Тур тоже произнес речь. Прибыли послы: наш, американский, норвежский, множество дипломатов. Народу собрались толпы, пароходы в порту гудели. Ивон ("Уж возьмите, мальчики!") подвесила к потолку хижины ветчину и колбасу…

А мы все что-то доделывали, догружали, распихивали и в суматохе даже не почувствовали торжественного мига, не заметили, как буксирчик потащил нас к выходу из гавани. И вдруг, осознав, расслабились, вздохнули облегченно: слава Богу, кончилось! Именно не началось, а кончилось: теперь — держи курс, считай мили! Нормальная мужская работа.

Погода была великолепная, ветер северо-восточный, то, что нам надо. Сафи едва виднелся в дымке. Пора было поднимать парус. Уточнили, как будем это делать, и стали по местам.

Мы с Сантьяго стояли на шкотах, он — справа, я — слева. Я помнил, что это не такое уж сложное дело, и не слишком напрягался, обмотал шкот вокруг бруса и глазел по сторонам. Но я упустил из виду, что веревка свежая, сухая и скользит. Когда парус пошел вверх, внезапно хлопнуло, рвануло, обожгло ладони, и шкот змеей взлетел в воздух, а левый нижний угол паруса завернулся и бешено заполоскал. Сантьяго растерялся и выпустил свою сторону тоже.

Да, первый подъем паруса на "Ра-2" был неудачен. Но бодрого настроения мы не теряли, убрали парус, закрепили шкоты намертво и снова подняли. Он надулся и расцвел над нами, гигантский, с оранжевым диском в центре, похожий на диковинный праздничный флаг.

Как это всегда бывает, праздник длился недолго. Сразу по выходе из бухты нас качнуло для пробы баллов под пять. Это было как бы дружеское приветствие нашим новичкам, и они отреагировали моментально: Кей укрылся в хижине, а Мадани прилег на корме с полиэтиленовым мешочком. А затем уже океан принялся и за ветеранов, всерьез, явно желая побыстрее вернуть им форму…

Мы шли неподалеку от берега. Временами виднелись огни маяков. Держать следовало между западом и юго-западом, как раз на луну, — огромная, рыжая, она горела точно по курсу. Я старался подпереть ее носом лодки, однако скоро тучи сомкнулись и нас окутал полнейший мрак. Когда не видишь волн, вначале встречать их боязно, но быстро привыкаешь — чувствуешь их приближение всем телом и ноги сами начинают подгибаться и выпрямляться, следуя движениям палубы.

Я совершенно замерз, еле-еле отстоял свое, разбудил Нормана и завалился спать…

Зачем, зачем мы опять ввязались в это дело? Ну, Тур — понятно, у него гипотеза, а мы-то, остальные, зачем?

Написал это и подумал: нет, не так. На борту "Ра" не было деления на вдохновителей и исполнителей. Взять хотя бы меня самого: что мне, казалось бы, до древних мореходов? А вот вспомню о них — и радуюсь, и горжусь, что повторил их маршрут…

Шторм длился третьи сутки. Мы неслись по волнам с угрожающей быстротой, да к тому же нас переваливало с борта на борт. Чувство такое, что ты штопор, который ввинчивают и ввинчивают во что-то упругое, не имеющее начала и конца. Состояние не из приятных.

Полнее всех, пожалуй, это ощущал Мадани. В день отплытия он был горд собой, счастлив, на голове его красовалась повязка с надписью "Ра-2", вышитой разноцветными нитками. А теперь в его глазах были растерянность, страдание. Он удивленно взирал на нас, "старых морских волков": как мы отважились на такое, да еще во второй раз?!

Бедный Мадани, он не знал, что и нас тоже преследовали подобные мысли.

Когда видишь непрерывно движущийся калейдоскоп волн, когда испытываешь на себе их мощь, то кажется, что весь мир сейчас залит ими. Даже удивительно, насколько могучи вода и ветер! Мягкую ткань паруса они превращают в стальную пружину, а бесхребетная веревка — только зазевайся! бьет наотмашь, как шпицрутен.

Океан пугает. Это верно. Но он дает и силу. Глядя на наших новичков, мы, ветераны, становились дружнее и сплоченнее. Мы знали, что защитить их можем только мы.

Утром 24 мая на борту произошло важное событие, запечатленное на фото-, кино- и магнитной пленке. Состоялась первая операция на "Ра-2"! Жорж, встав, пожаловался, что плохо спал — болел палец. Я взглянул панариций. И получил от пациента согласие вскрывать.

К операции готовились обстоятельно. Сантьяго надел на голову пластиковый чепец, на лицо — марлевую маску. Я опоясался полотенцем, а поверх него — веревкой.

И вот Сантьяго, ряженный медицинской сестрой, подает мне спирт и салфетку для дезинфекции рук. Затем прошу у него резиновые перчатки, а он, вместо хирургических, вручает мне здоровенные, электромонтерские. Кинооператор доволен, зрители хохочут, Жорж тоже. Он и не подозревает, что через секунду ему станет не до смеха.

Для местной анестезии я решил использовать пластмассовый шприц. Но подкожная клетчатка на пальцах практически отсутствует и такой шприц здесь непригоден, он маломощный, маленький. Жму-жму, Жорж морщится, а толку нет. Говорю:

— Потерпи. Лучше я тебе разрежу без анестезии. Это быстрее и проще, чем колоть несколько раз.

Вот тут Жорж заорал неистово!

Я вскрыл ему панариций и выпустил гной. Хотел промыть ранку, но он больше не давался и громогласно крыл меня на всех языках, включая русский.

Киногруппа — Карло и Кей — торжествовала: никакой инсценировки, поймали-таки правду жизни. Жорж уже оправился от потрясения и договаривался с провиантмейстером насчет стопочки. А я собирал инструментарий и думал: пусть эта операция будет единственной на "Ра"!

Раньше по наивности представлялось: плыть — значит рулить понемножку, поглядывая вдаль. Оказывается, плыть, во всяком случае, на папирусе, — это непрестанно что-то приколачивать, надвязывать, разбирать, сортировать, переносить… Словно мы переехали в новую квартиру и никак не можем устроиться

Нужно, например, попробовать собрать и испытать резиновую лодку "Зодиак". И вот она разложена на площадке хижины, и начинается решение головоломки: какая деталь куда вставляется. Инструкция, естественно, куда-то засунута или вообще оставлена в Сафи. Вариантов множество, страсти кипят, собирается консилиум. Норман, как самый сведущий, приглашен персонально…

Затем назрела необходимость разобраться с трапом, ведущим на мостик, почему бы не перенести его с левого борта на корму? Не успели покончить с трапом, как позвал встревоженный Норман: он заметил серьезный непорядок рей перетирает канаты, которыми стянуты вверху две ноги мачты. Это уж совсем ни к чему! Мачта может распасться, развалиться и рухнуть!

Так и жили. В непрестанных хлопотах, занятые тысячей вроде бы пустяковых дел. Но попробуй пренебречь хоть одним — начнется цепная реакция, как в балладе про гвоздь и подкову: лошадь захромала, командир убит, конница разбита, армия бежит и так далее. Чем дальше — тем печальней

Ужасно люблю подводное плавание, но для меня оно все же не более чем забава. Для Жоржа — это дело жизни, любовь навсегда, он человеком себя не мог считать без него.

Вот он вылез из воды, замерзший отчаянно, окоченевший. Ему необходим был массаж со спиртом, и я вступил в свои профессиональные права. Оханьям и аханьям не было конца. Норман только глаза таращил, глядя, как я мял Жоржа, не щадя ни своих, ни его мышц. Кажется, наш штурман был даже доволен, что искупался не он, а Жорж.

Отдышавшись, Жорж сообщил, что под днищем лодки плывет групер, огромный, чуть не полутораметровый, и что он очень дружелюбен. Мы решили его не убивать и нарекли Нельсоном. Итак, считая Нельсона, нас теперь в экипаже было одиннадцать.

Мы восьмеро — это во-первых; обезьянка Сафи — во-вторых; в-третьих, среди кур, взятых для еды, опять, как и в прошлый раз, объявились утка и селезень. И мы снова назвали его Синдбадом. Так что у нас на "Ра-2" был и Синдбад-2.

А в-четвертых, ночью — она была тишайшей, мы едва двигались, и луна ярко светила — какая-то птица ударилась о парус. Скользнула по нему, взлетела, сделала круг и опустилась на крышу хижины

Я позвал Сантьяго. Он дал мне сачок, и через минуту гость был в наших руках. Это оказался голубь, почти натуральный сизарь, и не простой, а окольцованный, — как следовало из надписи, — в Испании, в 1968 году.

Его посадили в клетку, а утром решили отпустить: насильно покормили напоследок и подбросили в воздух. Он покружил и снова уселся на площадку. И мы поняли, что он никуда не собирается от нас улетать. Взяли его на довольствие и выбрали для него имя Юби — в честь грозного африканского мыса, мимо которого нам еще предстояло пройти.

Этим не кончилось. Тем же утром к нам залетела птица невероятно пестрой окраски, с длинным клювом. Никто не знал, как она называется. Она сидела на мачте и не желала спускаться. Норман отнес ей туда поесть и попить в кружке. К вечеру она забралась между крышей хижины и площадкой и уснула. А на следующее утро появилась еще птичка, малюсенькая, вроде синицы. За ней еще такая же, потом третья. Они принялись чистить нашу лодку, выковыривать из папируса мух и жучков.

Сменившись с вахты, я долго, старательно и с удовольствием брился. Процедура в наших условиях не из приятных — щеки щиплет и саднит от морской воды. Хорошо, если Норман на связи и можно было подключиться электробритвой к генератору радиостанции — так мы обычно и старались делать. Но сегодня не стал ждать Нормана: мне хотелось с раннего утра быть свежим. На то были причины.

Появился заспанный Тур. Я спросил его:

— Ты помнишь, что сегодня большой праздник?

Он призадумался. Потом лицо его осветилось:

— Мы стартовали?!

— Да.

Нынешнюю дату отметили неожиданно тихо. Видно, особая это годовщина годовщина начала пути.

А ночью океан преподнес нам подарок. Лучший, какой только мог, — мы благополучно миновали мыс Юби, спокойно, как по маслу, даже не заметив. Лишь из утренних выкладок Нормана стало ясно, что событие, к которому напряженно готовились, — позади.

В прошлом плавании по поводу Юби тоже было много тревожных предчувствий. В решающую ночь вызвался дежурить Сантьяго. Он глядел во все глаза и слушал во все уши, поутру в тусклой дымке увидел приближение чего-то непонятного и разбудил Тура. Непонятное надвигалось неотвратимо — и оказалось не мысом и не рифом, а танкером из Гавра. Танкер оглушительно проревел сиреной, описал вокруг нас приветственный круг и удалился. А Юби, как выяснилось, был уже далеко за кормой.

Мы знали, какие клочки суши могут вдруг возникнуть в туманной дымке слева и справа по борту: Канарские острова, острова Зеленого Мыса. Знали, что нам угрожает больше всего: западная оконечность Африки, мыс Юби, неприютный, скалистый, с вечной непогодой, рифами и двадцатиметровыми валами. Знали, пусть ориентировочно, где мы пристанем, если все обойдется благополучно: Барбадос, Тринидад, Мартиника, возможно, даже и Юкатан…

И всем этим знанием мы были обязаны тем, кто прошел здесь до нас, на клиперах, фрегатах и каравеллах. А еще раньше — вероятно, и на таких же, как наша, папирусных лодочках, изнывая от голода и жажды, не страшась циклопов и сирен, примитивными приспособлениями нащупывая путь.

Нет, мы не совершали подвига. Мы только в меру сил повторяли, воссоздавали их давние действия.

По мере того как мы продвигались на запад, океан пустел и нам попадалось все меньше кораблей. Иногда они проходили днем, но большей частью мы замечали их ночью. Ночью корабль легче заметить, он хорошо освещен.

Эти встречи вызывали у нас противоречивые чувства. С одной стороны, приятно сознавать, что еще кто-то плавает рядом. Однако, с другой стороны, — лучше бы не плавал. Потому что, когда видишь, как в непосредственной близости идет громадный, весь — иллюминация, лайнер, когда даже слышишь музыку с него, тебя охватывает мелочная зависть. Завидуешь людям, которые веселятся, пьют вино, и нет для них шторма, и парус у них не сорвет.

О, первые мгновения таких встреч!

Помню, в прошлом плавании, в день, когда мы уже изнемогали от возни с веслами, от борьбы с ветром и волной, из-за горизонта вырос огромный корабль. Он шел нам наперерез. Мы заорали: "Шип, шип!" — замахали руками. Судно изменило курс, удалилось, снова приблизилось и застопорило машины. Оно было примерно в трехстах метрах от нас, на его палубе суетились матросы, ходили (бог мой!) натуральные живые женщины!

С судна сбросили за борт предмет красного цвета. Предмет медленно дрейфовал в нашем направлении, течение слегка относило его вправо и собиралось пронести мимо нас. Жорж, испросив разрешения у Тура, облачился в гидрокостюм, обвязался линями, концы которых Сантьяго и я взяли в руки, и прыгнул в море. Проплыл метров сорок и загоготал, извещая, что посылка в его руках.

К двум спасательным поясам был привязан мешок, а под него подсунута связка журналов. В мешке оказались яблоки, апельсины, грейпфруты, лимоны всего понемногу. Мы тут же расхватали яблоки и накинулись на журналы, которые довольно солидно пострадали от воды и вообще не отличались свежестью, так как, видимо, корабль покинул порт недели две назад. Но все равно мы листали их с жадностью, и радовались, и пялили глаза на обнаженных фотокрасавиц, а "Африканский Нептун" (приписка Нью-Йорк) скромно уходил, таял в дымке, провожаемый нашими благодарными возгласами.

И все же мы боялись таких встреч: "Ра" даже по сравнению с траулером букашка. Нас трудно было разглядеть, особенно если ночь и туман, — налетит, потопит и в чем дело, не сообразит.

Примерно месяц мы плыли в полнейшем одиночестве, а потом, уже близ Южной Америки, суда стали появляться вновь. Однажды нас разбудил Жорж. Он кричал, что на нас движется корабль. Мы выскочили из хижины кто в чем был и залезли на крышу. Действительно, корабль шел прямо на нас, весь в огнях, как новогодняя елка, а у нас на мачте горела только жалкая керосиновая лампа. Мы схватили фонарики и принялись, соединяя лучи, бить общими усилиями в его рубку. Там нас заметили и, наверное, страшно удивились. Зажгли мощный прожектор и долго слепили "Ра" ярким лучом, видимо, силясь понять, что это перед ними такое.

Затем на корабле решили с нами поговорить. Мы переговаривались азбукой Морзе, мигая фонариками, — верней, это делал один Тур. Он вспомнил свою военную молодость, снова и снова он твердил: "Экспедиция "Ра"! Экспедиция "Ра"!" А те, на корабле, не понимали и переспрашивали. Ветер был слабый, мы шли зигзагами, корабль тоже лавировал, боясь с нами столкнуться. Временами он пропадал за нашим парусом и разговор обрывался.

Я слез на палубу — на палубе парус не мешал и корабль был виден, оттуда сигналили напропалую, без перерывов, не заботясь, принимаем мы или нет. Тур в азарте кричал мне с мостика:

— Что они сказали: ти-ти-та-та или ти-та-та-ти?

Откуда мне знать, что они сказали? Я не могу читать эту штуку. Тур от возбуждения просто забыл, что не все учили азбуку Морзе. Он вел себя в точности как любопытный глухой, который переспрашивает, приставив ладонь к уху:

— А? Что? Та-ти-та?

Потом, успокоившись, он очень смеялся.

Да, случаи бывали разные. Как-то вдруг показалось, что коллективно сходим с ума: по левому борту, чуть видимый вдалеке, плыл другой такой же "Ра"! Словно мы отразились в зеркале!

— Тур, — вскричали мы, — твой приоритет под угрозой!

Судно подходило ближе, и сходство исчезло: обыкновенное рыболовное суденышко, ничего общего с нами не имеющее. Океан пошутил…

Мы плыли ничем не защищенные от океана — ни высотой бортов, палуб и мостиков, ни стеклом иллюминаторов, ни, наконец, техникой — параболами локаторов, мощью котлов и турбин. Волна плескалась у самых наших подошв, и это была не волна вообще, а конкретная, именно атлантическая. Мы стали как бы частью Атлантики: мы в ней жили, а она экспериментировала на нас едва ли не больше, чем мы на ней.

Но цивилизованное человечество и посреди океана давало знать о себе. Порой было противно утром чистить зубы — столько грязи плавало у кормы. Ну ладно, пустые бутылки, доски, пластиковые мешки — их как после воскресенья на дачной полянке. Но битум! Но мазут!!! Куски темно-бурого цвета, величиной с кулак, а иногда крупнее! Некоторые обросли ракушками и усеяны моллюсками, другие совершенно свеженькие. И это в центре Атлантики, а она довольно большая!

Едва первые наши отчеты появились в печати, возникли слухи о том, что мы из-за загрязненности воды якобы даже не решались купаться. Это, разумеется, не так. В сплошные поля нефтяной пленки мы все же не попадали.

Карло и Кей наставляли свою обличающую кинооптику на очередную битумную лепешку в руках Тура. Позднее я видел на экране эти кадры. Они медленные, чем-то похожи на спецкриминальные: преступление обнародуется, вещественное доказательство предъявляется, камера подробно, сантиметр за сантиметром, фиксирует одиозный предмет, его размер, форму, фактуру… Смотрите, люди! Вы рубите сук, на котором сидите! Вы лишаете себя завтрашнего источника существования, кладовой ваших завтрашних богатств, сферы завтрашнего обитания, наконец! Это ведь уже не совсем фантастика: ведутся опыты по адаптации человека к водной среде, сбываются грезы о человеке-амфибии. Остановитесь, люди! Во имя самих себя, завтрашних Ихтиандров!

Материалы, добытые экспедицией "Ра", явились в известном смысле сенсационными: действительно, никто до нас не наблюдал подобного. На современном корабле мореплаватель океана практически не видит. Мало кто подозревал, что беда зашла так далеко. Вскоре после возвращения Тур был приглашен в США, на заседание сенатской комиссии, для обстоятельного отчета. Мир ужасался, негодовал. О нас говорили: "Это те парни, которые обнаружили, что океан безумно грязен". Как будто это было единственное, чего мы добились в путешествии. Но мы не обижались. В конце концов, проблемы трансатлантической миграции — для знатоков, а вода нужна всем…

Минули времена, когда океан был сам по себе, а люди сами по себе. Да и было ли такое когда-нибудь? Афродита вышла из морской пены; океан колыбель всего живого на Земле. Выросшие дети, мы должны бережно относиться к своей колыбели…

Корабль шатало, ветер был веселый, наш уже изрядно выгоревший парус туго надут. На носу дремлет флегматичный Синдбад. Жорж только что накормил его, напоил, приговаривая:

— До чего же ты дурень, Синдбад! Вот прошлогодний был (вздох) — это да!

…Дремлет Синдбад. И Сафи прикорнула в своем подвесном бамбуковом домике. И Жорж спит, и Сантьяго, и Карло. Время такое — послеобеденное.

Сегодня сделано 63 мили, совсем неплохо. И вообще все неплохо, только холодновато, а ночью и по утрам еще и влажно. Выбираться из мешка совершенно не хочется: рубашка и джинсы налезают с трудом и не вызывают приятных ощущений. Попросить, что ли, Нормана изменить чуть-чуть курс и пойти южнее? Он хихикает в ответ:

— Маньяна!

"Маньяна" с легкой руки Сантьяго было любимое наше слово. "Маньяна" по-испански — "завтра", но с оттенком нашего "после дождичка в четверг". Сантьяго советовал: "Попадешь в Мексику — говори всюду "маньяна", и тебе будет хорошо".

— Юрий, как насчет того, чтобы повозиться с брезентом?

— Маньяна…

Маньяна не маньяна, а идти нужно. Карло и Жорж, бодрые после сна, потащили на корму бывший запасной парус. Он теперь располосован, и мы укрепляем его по правому борту вдоль хижины — строим баррикаду от волн, потому что заливает и захлестывает основательно.

Но не сами волны опасны — им нас не перевернуть, не потопить, они приходят и уходят. Опасно их соприкосновение с папирусом. Папирус для них ловушка, копилка: что впиталось, то уже навсегда. "Ра" не выжмешь, как губку, не выкрутишь, как мокрую тряпку.

Теперь волны, перехлестывая через борт, не идут вниз, под хижину, а отражаются от нашей баррикады и скатываются назад, в океан. Мера определенно эффективная: надо возвести заслон и с кормы, и с носа отгородиться от океана везде, где можно.

Сменю-ка я тему и расскажу о нашем зверинце.

Итак, первый наш пассажир — селезень Синдбад-Мореход. Ночью он спал в корзинке-люльке, подвешенной на носу, днем важно расхаживал по палубе. Был он весьма серьезен, сердит, недовольно крякал, когда кто-либо подходил слишком близко.

Голубь Юби жил на крыше хижины — там Жорж приспособил для него домик из картона. Но Юби предпочитал сидеть на свежем воздухе и залезал в домик только в случае дождя. Иногда он взлетал, делал круг над кораблем и возвращался обратно.

И, наконец, четвероногая-четверорукая Сафи, заядлая путешественница, единственная, пожалуй, из нас, кому на борту было вольготнее, чем на суше. День Сафи начинался с того, что ее умывали и переодевали в свежие штанишки. Этим занимался обер-камердинер Жорж, а гофкухмейстер Карло уже стоял наготове с куском печенья. Затем министр этикета Сантьяго привязывал высокородную даму на длинной цепочке к мостику, и Сафи бралась за дело. Главной ее задачей было — стянуть всё, что плохо лежит: тетрадь, карандаш, лекарство, бинт и так далее. И всё — в рот.

Ей очень нравилось прыгать с крыши хижины на ванты и на треугольный парус, который, прогибаясь под ветром, образовывал словно специально для Сафи удобный гамак. К сожалению, это не всегда было возможно, только если люди отпускали цепочку на полную длину, — тогда сальто и кульбиты следовали один за другим. А попутно можно было успеть поинтересоваться и прической Тура, и карманом Юрия, и багажом на крыше, а если прикрикнут и шлепнут — не беда, в ответ полагалось фыркнуть и скорчить гримасу.

Сафи была необычайно любопытна. Когда кто-нибудь из нас облачался в гидрокостюм, она повизгивала от страха, наблюдая, как хозяин превращался в непонятное черное чудище. Но все-таки ползла к борту вслед за прыгнувшим заглянуть, как он там, среди ужасных рыб, в ужасной воде. Визжала, но ползла, готовая тут же ринуться наутек и опять вернуться.

Она любила общество. Толклась обязательно в самых тесных, в самых людных местах. Если, например, опускали в воду весло, Сафи была тут как тут. А если я вшивал веревку в парус, то Сафи прыгала вокруг, норовя попасть под иглу.

С наступлением сумерек Жорж переносил ее в домик — специальный ящик с поддоном, подвешенный под потолком хижины. В этом ящике она и спала вместе со своей любимицей — смешной и безобразной резиновой лягушкой.

Ивон говорила мне, что она предлагала Сафи множество игрушек, но Сафи либо бросала их, либо ломала, а вот эту полюбила и обращалась с ней бережно, как с ребенком. И уходила в свой ящик, нежно прижимая ее к груди.

Однажды после ленча я отстегнул Сафи от цепочки и, привязав длинный шкерт к ее поясному ремню, пустил гулять по палубе. Сафи резвилась в вантах, бегала по крыше хижины и по мостику, а Кей умиленно снимал на пленку этот процесс. Потом я забрался с ней на мачту, потом мы пустили ее на нос, где кейфовал Синдбад, и Сафи его немного пощипала. Внезапно веревка развязалась, и обезьяна обрела свободу!

Она пулей взлетела по канату на верхушку мачты и уселась там, весьма довольная собой. Все замерли от страха. Мы представили себе, что будет с Туром, если Сафи упадет за борт. А Тур уже все заметил, закричал нам: "Сафи на воле!" Мы и сами прекрасно видели это, приманивали ее фруктами, орехами, конфетами — ничто не помогало. Она сидела наверху и, видимо, не собиралась спускаться.

Тогда Сантьяго принес лягушку. Увидев ее и услышав ее жалобный писк, Сафи мгновенно слезла вниз и стала отбирать у мучителя свою любимицу. На том обезьянья самоволка и окончилась.

Иногда по вечерам Тур брал Сафи к себе на руки. Обезьянка блаженствовала, ворошила волосы у него на груди, снимала с них очень ловко и забавно кристаллики соли и лакомилась. Что еще? Да, изредка мы устраивали ей купание. Вначале она сердилась, зато после была счастлива и любовно чесала свой ставший пушистым мех.

По плану Туру и Жоржу предстояло осмотреть корабль под водой, а мне на мостик, на вахту. Постоял я, постоял, ветра почти нет, океан гладкий, как пруд, на носу — брызги, гогот, веселье… Тут и приказала долго жить вся моя организованность. И не только моя: за мной нырнул Сантьяго, за Сантьяго — Норман. И пошло поголовное купание, включая Синдбада-Морехода: мы о нем тоже не забыли и пустили поплавать. Правда, он этому не очень обрадовался и хотя плавал, естественно, как утка, но дрожал после ванны, как мокрая курица.

Посчитали за ужином, какой завтра день, вышло, что завтра — 31 мая, воскресенье. Постановили отдыхать вовсю, благо солнечно и очень тепло. День минул в безделье и хозяйственных хлопотах — помыться-побриться-одежкупостирать…

Как судовому врачу "Ра" мне надлежало заниматься не только лечением моих товарищей-клиентов. Еще перед первым плаванием планировалось проведение обширных научных исследований. Правда, полностью намеченное выполнить не удалось.

Во-первых, мне не повезло как физиологу. Я думал, что проведу изучение водно-солевого обмена. Но на "Ра" не было ни места, чтобы развернуть походную лабораторию, ни времени. Да и сухопутная методика оказалась непригодной. Так что опыты эти, к сожалению, пришлось отложить. Похожее вышло и с наблюдениями над вестибулярным аппаратом — они тоже были намечены и, в общем, не осуществились.

Оставались задания, полученные от психологов. Им наше плавание давало идеальную возможность исследовать явления групповой психологии. Меня снабдили разного рода опросниками, инструкциями. Три четверти инструкций относились к "гомеостату", прибору, названному так от греческого "гомео статис" — "имитирую состояние". Это был ящик с верньерами, похожий на приемник старинной марки.

Принцип его действия состоял в следующем. Представьте себе несколько душевых кабин, трубы которых соединены последовательно. Пусть в кабины войдут люди и, манипулируя кранами, попытаются создать себе подходящую температуру воды для мытья. Нетрудно догадаться, что сосед будет мешать соседу, пока наконец действия всех не согласуются.

Говорят, что именно в душевой профессору Федору Дмитриевичу Горбову пришла мысль о приборе, на котором можно моделировать групповые взаимосвязи. Ты должен вращением ручки вывести стрелку своего потенциометра на нуль. Но такие же потенциометры и у твоих партнеров: они мешают тебе, выполняя ту же задачу и отнимая ток. Значит, выбирай тактику, наступай, отступай, выясняй свой характер: кто ты — лидер или ведомый?

У меня был с собой "гомеостат", рассчитанный на трех человек. Это значило, что три испытуемых могли одновременно взяться за ручки потенциометров. Переговариваться и командовать не разрешалось: смотри на стрелку, улавливай ритм ее прыжков и самостоятельно принимай решения.

Тут сразу возникали сшибки характеров: кто-то беспорядочно крутил верньер, кто-то сердито отстранялся: "Ничего не выйдет, аппарат неисправен!" А иной возьмет и уведет свою стрелку влево до нуля, как можно дальше, чтобы зашкалило. Тогда у партнеров стрелки на столько же отклонялись вправо. Их лихорадочно начинали посылать на место и тем сообща помогали тебе. И ты добивался победы раньше остальных, потому что применил тактику не ведомого, а лидера, заставил всю группу себе служить.

Любая подробность подлежала занесению в протокол: кто и как себя вел, кто раньше закончил, сколько секунд или минут затратила на задание группа в целом…

Кроме "гомеостата", в моем арсенале были разнообразные тесты. С ними пришлось повозиться, особенно с так называемым Миннесотским опросником. О нем инструкция предупреждала сочувственно: "Значительная по времени работа, но она необходима". Шутка ли — 566 вопросов, касающихся самых различных сторон личности!

Обо всем этом можно рассказывать долго, но боюсь слишком отвлечься. Достаточно подробно вся эта работа была описана в моей книге о двух плаваниях на "Ра", вышедшей в 1973 году.

Я привез данные, полученные на "гомеостате" и в результате тестирования, в Москву, где наши специалисты-психологи, в частности Михаил Алексеевич Новиков, помогали мне обработать их…

А тогда, в мае 1970 года, когда мы съехались в Сафи в радужном настроении — что для нас повторный рейс? — я тоже был полон "психологического" оптимизма. У нас ведь появился мореходный опыт, мы "притерлись", приспособились один к другому, прошли, что называется, полосу прибоя…

Я, как заправский психолог-консультант, выдал Туру уйму рекомендаций, основанных на материале прошлого плавания: надо сдерживать Нормана, если будет покрикивать; надо почаще похваливать Жоржа; надо, чтобы на долю Карло выпадала работа в основном систематическая и ритмичная, а Жоржу, наоборот, пусть достаются авралы, усилия кратковременные, но зато требующие полнейшей самоотдачи. А сам я должен быть более инициативным и более терпимым к слабостям спутников. И пусть Тур, ежели что, не стесняется меня одернуть…

Тур слушал внимательно. Потом обронил загадочную фразу:

— Надеюсь на новичков. — Это было странно, даже обидно. Робкий, вежливый Кей, Мадани в пиратской повязке… На них, выходит, надежда? А мы? — Мы слишком привыкли друг к другу, — объяснил Тур.

— Позволь, так это ж хорошо, что привыкли!

Тур скептически хмыкнул. И оказался прав. Едва схлынула предстартовая горячка и улеглось возбуждение, связанное с началом пути, мы почувствовали, что дышится на борту "Ра" не совсем так, как раньше.

Выяснилось, во-первых, что мы меньше, чем в прошлом году, стремились к общению. Зачем нам оно? Разве и без того каждый о каждом не знает уже всё-всё?

Во-вторых, обнаружилось, что мы перестали друг друга стесняться. Разгуливали, фигурально говоря, в неглиже, не боялись ненароком задеть собеседника словом или жестом, откровенность наших реплик иногда была чрезмерна и граничила с бестактностью.

И, наконец, в-третьих, открылось, что, как ни парадоксально, нам служили не всегда полезную службу воспоминания о "Ра-1".

"Ра-1" был нашим черновиком. А теперь мы словно переписывали черновик набело, с огромным тщанием, уверенные, что уж нынче-то не наврем ни в единой строчке, совершим чудеса каллиграфии и стилистики. Однако, корректируя опыт минувшего плавания, нам не к чему было обратиться, кроме как к собственной памяти. Но память — штука коварная: она смещает масштабы, переоценивает ценности, собственные промахи смазывает, чужие усугубляет…

Карло был мрачен последние дни: гложет его что-то. Увидев меня с фотоаппаратом, он поинтересовался, для кого я снимаю. Я ответил: "Для себя и для Тура, а что?" Он сердито отошел и долго-долго говорил с Туром по-итальянски. Его, как выяснилось, волновало, что все члены экипажа фотографируют для себя, а он — для экспедиции. Через какое-то время поссорился с Сантьяго, ушел на мостик стоять вахту, и готовил за него Жорж.

Иногда я думал: в случае если бы в состав экспедиции мог быть включен или Жорж, или Карло, кого бы я, будь моя воля, взял с собой? Карло серьезный труженик, Жорж — развеселый балагур. Но кого из двоих я все же взял бы на "Ра"? Не знаю. Трудный выбор. И хорошо, что не мне его делать.

Я любил Карло Маури за то, что он такой крепкий человек, и любил Жоржа Сориала за то, что он такой беспечный и неорганизованный человек. Для экспедиции, мне кажется, равно нужен был и Карло с его непримиримостью, с его цельным и надежным характером, и Жорж, который мог развлечь в любой момент, шуткой сгладить острые углы, а желающему всегда предоставить богатую почву для нравоучений и критики — было на ком отвести душу…

Карло сердился неизвестно на что, отмалчивался. А между тем он был нездоров — что-то с обменом веществ. Надо бы его полечить, а не подступишься. Пробовал просить Тура, чтобы он дал Карло лекарство якобы от себя, но Тур сказал, что Карло дуется и на него. Так что выбора пока не было.

У Сафи на мизинце ноги оказалась содрана кожа, палец распух, кровоточил и гноился. Обработал, перевязал, обмотал ступню лейкопластырем и специальным бинтом, бедняжка хромала. Четыре повязки она, правда, содрала.

Шли в тот день хорошо, ветер достаточно сильный, океан умеренный. Несколько уклонились к югу. Вот, пожалуй, и все. Нет, не все! Конечно, не все — день-то был знаменательный! Прошел первый месяц плавания — и пройдена первая половина пути!

Но настроение было непраздничное. Тем не менее Сантьяго "пошевелился", извлек из загашника две бутылки шампанского. Жорж подвесил их на мачте, чтобы охладились на ветерке, — в воду опускать их здесь не было смысла.

Сходились и рассаживались, готовые поддержать традицию. Вежливо порадовались, но должного тонуса не было — что-то словно висело над всеми: то ли усталость, то ли вообще стали мы, черт возьми, старее и равнодушнее и на смену прошлогоднему энтузиазму пришла привычка. В самом деле, мы уже ощущали себя не первопроходцами, а чуть-чуть рейсовиками, не поэтами, а ремесленниками океана…

А тут еще Сантьяго окликнул Жоржа писклявым, якобы женским голосом. Он и раньше не раз так шутил, поддразнивал, но на этот раз Жорж взорвался. Окружающие мгновенно сдетонировали — и разразился скандал.

Не буду его описывать, не стану воспроизводить нашу более чем часовую дискуссию — она касалась распорядка вахт, помощи в мытье посуды, отлынивания и, наоборот, выскакивания поперед батьки, опаздывания к трапезам и любви к чужим полотенцам… Это был отличный интернациональный хай, в котором итальянская экспансивность удачно сочеталась с мексиканским ядом, американскую же прямолинейность выгодно оттенял, простите, русский фольклор.

Деликатный Кей только глазами хлопал. Мадани, отчаявшись хоть что-то понять, сжался в комочек, а бедный Тур кусал губы. Я на его месте давно бы стукнул по столу, но он не вмешивался, давал нам выкричаться.

Впервые мы так "беседовали" друг с другом. И когда накал полемики достиг наивысшей точки, когда, казалось, на палубе "Ра" вот-вот должны были замелькать кулаки, вдруг все умолкли.

Вдруг открылось, всем сразу и каждому в отдельности, какая нас волнует чепуха, на какую дрянную мелочь — на окурки, на грязные тарелки — мы размениваем нашу экспедицию, наш славный кораблик, нашу мужскую общность, рожденную в суровой работе под свист ветра и рев океанских валов.

Каждый взглянул на соседа, усмехнулся несмело и смущенно… И грянул хохот, целительный, очищающий, как майская гроза. Сантьяго привалился к плечу Карло, Норман шутливо ткнул меня под микитки, Жорж кошкой вскарабкался на мачту за шампанским. И на "Ра-2" начался пир!

Мы разошлись только в два часа ночи, случай вообще неслыханный в обоих плаваниях! Пили, ели, опять пили. И говорили, говорили, никак не могли наговориться, будто встретились после долгой разлуки. Да так, в общем, оно и было.

Рухнули перегородки, неизвестно во имя чего построенные, перегородки, разделявшие нас; встали точки над "i"; определились отношения… И праздник, нелепо и неприятно начавшийся, преподнес нам действительно драгоценный сюрприз.

Вахтенные улыбались в ту ночь, и долго-долго посреди Атлантики, под огромной луной, на хлипком травяном островке звучала губная гармоника Нормана…

Всё у нас пока было в порядке — и такелаж, и корпус, и весла. Ничего не сломалось ни разу. Только вот погружались мы. Тяжелели. Тонули.

Нет, это, пожалуй, слишком громко сказано: мы всего лишь оседали, набухали, пропитывались — естественный процесс, чуть-чуть более интенсивный, чем ждали…

Все повторялось. Сперва как бы в шутку, потом все настойчивее возникали на борту разговоры о промежуточном финише, о том же Зеленом Мысе или даже об Африканском побережье — пришвартоваться, вытащить лодку, просушить на солнышке. Но Тур, в отличие от прошлого года, и слышать об этом не хотел. Как всегда, он возражал по пунктам.

Во-первых, корабль на берегу будет сохнуть очень медленно и нет гарантии, что не сгниет внутри.

Во-вторых, до островов Зеленого Мыса три недели ходу, а до Барбадоса шесть, всего вдвое больше.

В-третьих, даже если весь "Ра" уйдет вглубь, мы сможем продолжать плавание, ибо хижина задумана как самостоятельный поплавок: получится что-то вроде подводной лодки в позиционном положении.

Но самое главное — до этого же еще не дошло. И когда еще дойдет? И дойдет ли? "Ра-2" совсем не так плох!

Вот уж что верно, то верно. Пусть до Барбадоса на самом деле не шесть недель, а восемь, пусть плавучесть хижины никто не испытывал, но последний тезис был вне всяких сомнений: "Ра-2" держится молодцом, его погружение пока что не доставляет конкретных неудобств. Эффект его — чисто отвлеченный, абстрактный. И, пожалуй, эмоциональный — мы весьма отчетливо помнили последние дни на "Ра-1".

И все-таки мы опять споткнулись на той же колдобине — "Ра-2" не вполне симметричен. Правда, его слабым местом была уже не корма, а нос. Волны заливали нос и уходили, просачиваясь между "сигарами", папирус успевал намокнуть, а высохнуть не успевал.

Лодка была построена не идеально. К тому же она перестояла в порту, зря расходуя запас непотопляемости. Но поздно об этом жалеть, и бранить, кроме себя, некого. Нужно было выпутываться, и чем раньше, тем лучше…

Собрался совет: капитан, провиантмейстер, кок, врач. Полистали книгу, где были учтены запасы нашего продовольствия, и приговорили к выбросу добрую треть. Описание акции опускаю. Меня с детства учили беречь хлеб, ругали, если крошку ронял на пол, а тут… За "Ра" потянулся длиннющий шлейф: плыли норвежские, египетские, русские хлебцы, плыли рис и кофе, макароны и сухофрукты… Прости нас, Ивон!

Радовались рыбы и обезьяна. Мы наполовину завалили провиантом корзину, где Сафи сидела днем. Она никогда не видела такого изобилия и лопала все подряд без разбора…

Повторялась история прошлого плавания. В нем четко прослеживались два этапа: на первом, до отплытия, мы тащили на корабль, что только могли, а на втором — после старта — принимались дружно и азартно выбрасывать все, что можно. Психологически это объяснимо: если вдруг обнаруживаешь, что папирус впитывает воду чересчур интенсивно и корабль оседает чуть ли не на глазах, многие вещи становятся лишними.

Погода испортилась еще с вечера, а ночью, проснувшись, я испытал самый настоящий, банальный страх. Даже в хижине чувствовалось, с какой необычайной скоростью мы летели. Океан ревел, корабль бросало, в дверном просвете появлялись и исчезали огромные пенные гребни… Холодок стал карабкаться по позвоночнику. Но тут я услышал голос Сантьяго: он звал меня на вахту. Бояться времени не было — надо было работать.

Такого шторма я еще не видывал! Не менее семи баллов. Волны высотой с трехэтажный дом шли бесконечной размеренной чередой. Когда мы забирались на их гребень, казалось, что разверзается бездна. Сантьяго на этот раз не дал мне правое весло, и я два часа простоял "на стреме", изредка помогая.

Мы неслись как на крыльях. К сожалению, прямой курс держать было невозможно — амплитуда зигзагов достигала сорока градусов. Еще две-три такие ночи, и мы пролетели бы половину пути.

К утру ветер немного стих и океан поуспокоился. Я помылся после вахты и, проходя мимо мостика, заглянул под него — там почти ничего не было, все оттуда выброшено или перемещено. Остались только подвесной моторчик, ящик со столярным инструментом да четыре канистры с водой. Мне показалось странным, что канистры разбросаны. Я проверил одну — пусто! Другую, третью, четвертую — везде пустота! Вот это уже совсем непредвиденное осложнение!

Освобождаясь от излишков продовольствия, мы заодно избавились и от трех кувшинов с водой. От целых трех! Это произошло позавчера. А сейчас я глядел на пустые канистры, на выбитые пробки и подсчитывал: за сутки потеряно сто восемьдесят литров! Это наш двенадцатидневный рацион!

Трагедии не было, но с того дня мы перешли на экономный водный режим. А я перехожу к "водной" саге.

7 июня на корабле был введен новый питьевой режим. Провиантмейстер Сантьяго обследовал кувшины с водой, рассчитал наш расход и пришел к выводу, что если мы не подожмемся, то через двадцать дней останемся на бобах. Было решено: по литру на сутки в индивидуальную фляжку и по два литра на каждую из трех общих трапез. Итого — четырнадцать литров в день на всех, и точка! И пить из кувшина, который на камбузе, запрещено.

Сантьяго перестарался: для вящей экономии смешал в кухонном кувшине пресную воду с морской. Это сочетание и в супе, и в чае преотвратительно: у меня разболелся желудок…

После ужина долго болтали с Норманом, Сантьяго и Жоржем: прикидывали, когда и куда прибудем. К концу разговора я случайно заглянул за нашу брезентовую загородку по правому борту и увидел осколки амфоры

— Эй, Сантьяго, амфора разбилась!

Он глянул и уточнил:

— Две.

Там были две амфоры, большие. Следовательно, мы потеряли еще добрых тридцать литров — двухдневный запас. Черепки мы выбросили и уговорились Туру ничего не сообщать: очень уж он расстроился бы. Если и дальше так пойдет, нам, пожалуй, придется по примеру Бомбара пить сок летучих рыбок. Благо они принялись к нам залетать…

14 июня, воскресенье, двадцать девятый день пути. За сутки пройдено 73 мили, средняя скорость плавания — 54,8 мили в сутки. Расстояние от Сафи 1589 миль, или 2963 километра, до Барбадоса — чуть-чуть подальше.

По воскресеньям мы традиционно отдыхали. Но провиантмейстер и врач вышли на локальный аврал: все те же водяные дела. Сантьяго обнаружил, что два кувшина с водой — не те, разбитые, а уже другие — наполовину пусты. Наваждение какое-то! Положение и впрямь становилось весьма щекотливым. У нас оставалось девять больших амфор, по восемнадцать — двадцать литров, и пятнадцать маленьких, десятилитровых. Это всего триста тридцать литров. Даже при самом экономном расходе уходило пятнадцать литров в сутки. Стало быть, воды у нас было на двадцать два дня.

До ожидаемой встречи с яхтой, которая должна была выйти для киносъемок нам навстречу, оставалось пятнадцать дней. Это как будто обнадеживало — не только дотянем, а даже целая неделя в запасе. Но вдруг встреча не состоится вовремя? и неизвестно, окажется ли на яхте лишняя вода? Тур до сих пор ее не запросил…

Мы поговорили с ним на эту тему. Он не знал, как поступить. Просить о пополнении запасов — дать лишний козырь в руки оппонентам: ведь древних мореплавателей никто в океане не подкармливал и не утолял их жажду.

Полезли под хижину проверять амфоры, с трепетом, заранее уверив себя, что зрелище будет ужасным: осколки, трещины, струи из протекших пробок. Но предчувствия обманули: амфоры стояли целехонькие, толстенькие. Только одна оказалась полупустой, у прочих пробки держались крепко.

Мы оставили внизу три амфоры — только три, как неприкосновенный запас, — привязав их накрепко чем возможно и к чему возможно. Остальные вынули и поместили в ящики, на которых спали. Так что теперь мы были Кащеи, храпящие на сундуках с главным своим богатством.

Порожние амфоры решили укрепить на корме — пусть увеличивают ее плавучесть: на корме начинает застаиваться морская вода, как в незабвенные времена "Ра-1".

…А нос нашего корабля продолжал между тем оседать. Тур был настроен оптимистически: строители лодки обещали, что "Ра-2" будет плавать не меньше полугода. Однако индейцы не имели представления ни об океанских волнах, ни о количестве груза. Не так ли, Тур? Он упрямо пожимал плечами. Спокоен прямо зависть берет!

Решили, что с носом надо что-то предпринимать, и собрались прежде всего убрать с носовой палубы всё лишнее — деревянный настил, клетку (в ней раньше жили куры), которая служила нам столом, и так далее…

День был хороший, прошли 57 миль. Светило солнышко, но вдруг стало пасмурно, и Тур, стоявший на вахте, сказал, что, кажется, будет шторм. Мы принялись убирать с палубы лишнее, увязывать багажник на крыше. Потом объединенными усилиями подтащили парус к мачте. Эта дополнительная страховка была предпринята на случай, если придется его убирать: Тур опасался, что намокший парус рухнет всей тяжестью на наш соломенный нос и поломает его.

Готовились капитально. Но шторм разменялся на мелочь: небольшой дождик, часа через два — опять дождик, и всё. Нельзя сказать, что это нас огорчило и разочаровало.

Отправляясь во второе плавание, мы учли ошибки первого и прежде всего позаботились о надежности весел. Теперь это были огромные бревна из отборной мачтовой сосны, очень твердой и прочной, а вилки были из железного дерева, которое еще тверже и прочнее. Казалось бы, теперь мы были уже не лыком шиты, предусмотрели все, что нужно. И все же просчитались в мелочи — в рогатине-вилке. Железное дерево понемножку перетирало сосну, уключина ела весло. И съела.

После обеда я залез на капитанский мостик и часок-другой подежурил. Затем меня сменил Тур, а я отправился на камбуз мыть посуду. Навстречу встревоженно спешил Карло: он почему-то срочно решил перебраться со спиннингом с носа на корму. Как потом выяснилось, Карло случайно глянул с носа вниз и оторопел: "Ра" балансировал на гребне волны высотой с шестиэтажный дом и вот-вот должен был ринуться в пропасть.

Такие волны иногда приходили, они были нам не опасны, но наблюдать их не доставляло удовольствия.

У меня тоже, когда их видел, появлялось острое желание удрать куда-нибудь подальше. А корабль тем временем спокойно полз и полз вверх по склону, а потом вниз по склону, и ничего ужасного не приключалось.

Мы с Карло разошлись на узкой дощечке, я продолжал путь к камбузу, и тут позади раздался резкий треск, выстрел, грозовой разряд, — звук, увы, знакомый с прошлого года. Огромная лопасть левого весла всплыла за кормой, болтаясь на ослабших веревках. Настал-таки этот час…

Тур метался на мостике и кричал: "Все наверх!" Я бросился к другому веслу, правому, целому, сорвал с рукояти стопор, навалился на нее, пытаясь двинуть до отказа, чтобы предотвратить неминуемый разворот… Весло не двигалось.

Правое весло было закреплено намертво, ибо в нем до сих пор не было нужды, это левое — постоянно в ходу. Только не нужно думать, что им гребли. Грести такой махиной и физически невозможно, а главное, не требовалось. Нас двигали ветер и течения, а веслом мы правили — поворачивали его вокруг оси. Фактически это было не весло, а руль, гигантский, с прямоугольным пером и саблевидным румпелем.

Руль был опущен в воду наклонно и покоился средней своей частью на массивной балке, положенной поперек палубы между мостиком и кормой. Мы тогда еще не знали, что если бы весло было закреплено внизу, на уровне палубы, более тонким линем, чем наверху, на мостике, поломки могло бы и не быть, — волна порвала бы только нижний линь. Весло тогда лишь отнесло бы в сторону, и нам оставалось бы только закрепить его внизу снова. Опыта приходилось набираться по ходу плавания. Потом мы поняли, что крепления весел должны быть разной толщины — внизу более тонкие и с меньшим количеством витков.

Итак, левое весло сломалось. Вторым мало что можно было сделать: полная парусность, огромные волны и подвижности у веретена почти никакой. Через несколько минут нас развернуло, и мы стали к ветру правым бортом. Корма тут же была залита.

С огромным трудом мы извлекли лопасть с остатком веретена и поместили все на корме. Потом надлежало заняться парусом: его необходимо было убрать, ибо рей бился о мачту так, что вот-вот должно было что-нибудь сломаться: либо мачта, либо рей. А убрать парус на таком ветру — задача нелегкая. После недолгих споров решили убирать его постепенно…

Тур хотел тут же заняться веслом, однако Норман сказал, что люди устали и надо поесть. Жорж пошел на камбуз готовить пищу, а мы разбрелись кто куда, измотанные и тревожные.

Утром встали рано. Быстро позавтракали и уселись у входа в хижину, чтобы обсудить возможные варианты ремонта весла. Их могло быть несколько, и надо выбрать лучший, дабы не ошибиться. Минуло не меньше трех часов, покуда после споров и прикидок прояснилась программа: решили соединить лопасть весла и верхний обломок. Длина весла должна была при этом значительно уменьшиться.

Стесали торец веретена, чтобы оно легло на лопасть плашмя, долго крепили одно к другому. В общем, провозились весь день, и только к вечеру весло было готово к спуску. Как его опускали, даже не запомнил. К чему подробности? Тяжко пришлось… Сумерки густели, когда мы опустили весло в воду и, окончательно выбившиеся из сил, побрели на нос ужинать…

За сутки прошли всего 47 миль. Наверное, это был результат плохой управляемости: шли зигзагами.

Перед сном долго-долго толковали о том, что сделать, чтобы волны не захлестывали нас так фатально. Наметили целый перечень работ: перегрузка пустых амфор, перестановка брезентовых стенок. Но ни один пункт этого перечня назавтра не был выполнен: все светлое время ушло на парус.

Мы долго копошились, прежде чем убрали рифы и поставили парус, так как опять пришлось развязывать, привязывать, менять массу веревочек, веревок и веревищ. Напрягались, тянули парус вверх — он взвивался, как летучий змей: слишком ослабили шкоты. Переделывали и снова — тянем-потянем. Наконец парус оказался на месте. И тут же он задал нам работу на добрый остаток дня. Корабль отвык идти по курсу, сбивался то на зюйд, то на норд. Парус хлопал и полоскал, без конца регулировали то шкоты, то брасы… И никакого проку.

Тур уговорил Нормана подать парус немного вперед, то есть превратить его как бы в спинакер. Для этого нужно было парус чуть приспустить. И вот он двинулся вперед, надуваясь пузырем, увлекая за собой рей. Курс выровнялся — и новая забота: теперь нижняя шкаторина паруса терлась о нос "Ра", угрожая его разрушить.

Здесь Тур поступил как Александр Македонский. Вместо того чтобы распутывать гордиев узел, он его разрубил. Вернее, распилил.

— Ножовку мне! — воскликнул Тур и вместе с Карло моментально отнял у "Ра" кусок его великолепного носа. Парус тут же провис, корабль пошел удивительно спокойно и прямо. Тур углубился в раздумья, как использовать отпиленное: не выбрасывать же, это же папирус, дополнительная плавучесть! Норман пристроил "плавучесть" на корме — туда сколько поплавков ни клади, никогда много не будет…

Настало утро, вернулись будничные заботы. Парус постановили не трогать, пусть остаются рифы, пока не приведем в порядок весла.

Снабдили левое, укороченное, палкой и веревкой, веревку пропустили через блок. Соорудили, таким образом, систему дистанционного управления: ногой натягиваешь веревку, рукой тянешь палку. Вахтенный был похож отныне на дергунчика, на марионетку-плясуна. Правое весло по-прежнему ходило туго: где-то его заедало, затирало. Карло предложил устроить ему назавтра профилактический осмотр.

Возился с брезентовыми стенками, они значительно пострадали и на корме, и на носу. С кормой плоховато. Волны разгуливали под мостиком.

К вечеру ветер настолько разошелся, что даже с зарифленным парусом управляться стало трудно — нас волокло то к северу, то к югу. Это вынудило организовать двойную вахту: вдвоем по два часа. К рассвету, правда, ветер поутих, но волны остались. Огромные, они словно наверстывали все, что упустили за предыдущие дни.

Тур, Норман, Карло и Жорж долго мучились с правым веслом, стараясь вытянуть его, но ничего не получалось. Позвали меня и Сантьяго на помощь. Вшестером тоже сил не хватало. Надумали использовать тали — дело пошло. Приподняли весло сантиметров на сорок — и поняли, насколько мы удачливы. В веретене весла была глубокая выемка, борозда, рана с рваными краями. Просто удивительно, как оно держалось до сих пор, как не переломилось одновременно с левым!

Приподнятое из рогатки-уключины, весло отлично вертелось. Только саблевидная рукоять вздернулась, пришлось ее перевернуть вверх кривизной, иначе рука не доставала. Так нам теперь и предстояло плыть — один руль укороченный, зато другой удлиненный.

Верный своему пристрастию, я опять вернулся к ремонту брезентовой стенки. Волны бесились, накрывали с головой, и я чувствовал, как страховочный линь натягивается в струну, — это вода, уходя с кормы, пыталась захватить меня с собой.

Заплатку, которую прежде я ставил за пятнадцать минут, привязывал более полутора часов. Глаза щипало, в горле пересохло, появилась изжога от морской воды. Ничего, брезент — вещь полезная. Теперь-то все его оценили, а раньше, бывало, посмеивались: тряпочка против океана! Тряпочка, а выручает.

Ветер вновь усилился к вечеру, опять в одиночку было не справиться с веслом, и парус начинал полоскать. Хотели продолжить двойную вахту, но Жорж предложил:

— Буду спать на крыше, если что — будите.

Он залез в мешок, укрылся одеялом и свернулся калачиком, а я присвоил его матрац в хижине и блаженствовал. Никогда я так крепко не спал, как в ту ночь. Много ли надо матросу "Ра"? Отоспаться, побриться, умыться, надеть свежее белье…

Мы миновали сороковой меридиан. По этому поводу Жорж морочил нам головы три часа, готовя несусветное блюдо, как выяснилось, черные сухари, поджаренные с сыром, и овсянку с изюмом. Тур добавил к ним баночку черной икры. Праздник был не очень веселым. Все устали и еще не разрядились после недавних событий.

Событий хватало и дальше, в основном неприятных. Жорж пошел на корму помыться после вахты, и вдруг волна закинула туда физалию. Она шлепнулась Жоржу на ногу. Я не мог спросонья понять, почему вопли, а поняв, бросился искать бутылку с нашатырным спиртом, намочил в нем вату и прекратил страдания Жоржа.

Ветер непрестанно менялся, парус капризничал, не давал и поесть как следует. Выбирали шкоты, жуя на ходу. Норман связался с Барбадосом, в эфире возник голос радиста яхты "Ринг Андерсен". И выяснилось то, чего втайне мы опасались: яхта была еще в порту!

Мы тут считали дни до ее прихода, боялись перелить лишнюю каплю в чью-нибудь фляжку, а она в порту! Капитан, видите ли, не хотел рисковать, удаляться от берега, ждал, когда мы подойдем поближе: "Через недельку, Бог даст, отчалим. Куда торопиться?"

Тур вызвал к радиотелефону Ивон. Он ни словом не обмолвился о нехватке воды, о поломке весла. Он надеялся на ее сообразительность: эфир кишел посторонними слушателями, ни к чему было давать пищу сплетням: "Слыхали? А на "Ра"-то, на "Ра"…"

— Неделя — хорошо, — говорил Тур. — А пять дней — лучше. Ты поняла? Еще лучше!

В тоне его звучало: "Отплывайте немедленно, какого дьявола! Дорог каждый день!" Осознают ли на "Ринг Андерсен", что им действительно нужно поторопиться?

Следующий день — тридцать девятый день плавания — сплошь состоял из радиоконтактов. Ровно в 9.00 Норман вышел в эфир, Барбадос тотчас ответил. Ивон, умница, поняла, что требовалось, и проявила максимум энергии.

Каковы же были новости?

"Ринг Андерсен" — судно тихоходное и мало пригодное для открытого океана (так, по крайней мере, считал капитан). Капитан не хочет удаляться от берега более чем на 300–400 миль, поэтому он склонен подождать, пока мы приблизимся к Барбадосу, и тогда выйти навстречу.

Появилась, однако, счастливая оказия. На Барбадосе тогда находилось научно-исследовательское судно ООН "Каламар": оно изучало фауну океана и могло выйти к нам через день, а еще через четыре дня быть возле нас. Но для этого рейса "Каламару" нужен был резон. Нас просили ответить на ряд вопросов, касающихся рыб, которые вокруг нас плавают, и птиц, которые вокруг нас летают. Если ответы удовлетворят, то судно выйдет.

Договорились, что для размышлений нам нужен час. Весь этот час команда "Ра" словно решала зоологический кроссворд.

— Кит! — кричал Жорж с мостика.

— Макрель, — отзывался Сантьяго.

— Не макрель, а корифена!

— А эти, с плавниками, летучие, — как их по-латыни обзывают?

Мы вспомнили нашего Нельсона, каменного групера, не забыли вредной физалии, перечислили всех акул и китов, встреченных или виденных нами хотя бы издалека. Даже голубь Юби, явно нетипичный обитатель океана, попал в список. Нам так важно было показать, какое здесь для биологов раздолье, так хотелось, чтобы они не заартачились, чтобы "Каламар" пришел!

Ровно через час Норман запустил движок. Приняв информацию, Барбадос медлил. Похоже, там сомневались: им требовалась отсрочка, они попросили возобновить связь в семнадцать часов.

Задолго до семнадцати мы уселись у входа в хижину в нетерпеливом ожидании. Тур надел наушники, взял микрофон и начал обстоятельную беседу с Ивон по-норвежски. Мы, естественно, ни бельмеса не понимали и ерзали на скамейке, пытаясь угадать хоть что-нибудь по выражению Турова лица. Но он сохранял крайнюю серьезность, смотрел прямо перед собой, будто нас и не было. Наконец как бы случайно заметил нас — и заулыбался. Мы поняли, что все в порядке: "Каламар" выйдет послезавтра пополудни.

И "Ринг Андерсен" тоже вдруг расшевелился и решил выходить не через неделю, а через пять дней. На нем будут Ивон с дочками, на "Каламаре" киногруппа и репортеры.

Атмосфера на "Ра" резко изменилась. Куда девались усталость и нервозность? Послышались шутки, раздались веселые голоса. Мы засыпали Тура вопросами насчет размеров судов, их экипажей и так далее. В нашем календаре появилась новая точка отсчета: за день до выхода "Каламара", в день выхода "Каламара", в первый день пути "Каламара". Какое приятное имя — "Каламар" (оно значит, между прочим, по-испански "каракатица")!

Тур снова разговаривал с Барбадосом, с Ивон. Со смехом сообщил нам, что Ивон предлагает привезти телеграфный столб, чтобы заменить им сломанное весло. Тур долго не мог понять, что она хочет притащить, покуда Ивон не передала по буквам: с-т-о-л-б.

Кстати, оказывается, "столб" и по-русски, и по-норвежски значит одно и то же.

Обрезанный нос нашего корабля все-таки был слишком высок. Парус терся о папирус и по кромке разлохматился. Жорж и Карло отпилили еще метр с лишним. Теперь у нас вообще не было носа — торчал безобразно толстый и тупой пень.

Погода была сносная, но переменчивая, иногда накрапывал дождь, несильный и недолгий. Ночная вахта — вновь полуторачасовая. Управлять легко, океан лениво плещет о борта. Небо чистое, удивительно звездное, луна еще не появлялась, и поэтому звезды были особенно сочны. Я засветил "летучую мышь" и уселся на камбузе за дневник, но расслабился и задумался, глядя в небо.

В такие моменты было особенно приятно сидеть развалившись, вытянув ноги, и думать — ни о чем конкретно, просто просеивать всякое разное сквозь дремлющий мозг. И вдруг вспомнить удивленно, что помимо этого твоего мира, сжатого со всех, сторон океаном, есть еще и другой, огромный. Там живут твои друзья и враги, все мы — дети того мира, менее натурального, более сложного. И не можешь ты жить без него, тоскуешь — тянет…

Утро встретило нас отличным солнцем, теплым ветерком и спокойным океаном. Ветер дул с востока. И мы шли бейдевинд, не испытывая никаких хлопот с управлением. Но чего-то мне с утра не хватало, никак не мог сообразить чего. И внезапно осенило: голубь. Исчез голубь. Мы искали его по всему кораблю, но тщетно. Как, когда и зачем он покинул нас? Куда увлек его непонятный инстинкт? Смог ли он преодолеть девять сотен миль и добраться до суши? Это навсегда осталось тайной.

Не знаю, как для кого, а для меня исчезновение Юби означало, что путешествие вступало в финальную фазу…

Норман и Тур разговаривали с "Каламаром": речь шла о вероятном месте нашего рандеву, о координатах. Им оставалось до места встречи около ста пятидесяти миль, нам — около пятидесяти. Что-то вроде школьной задачки о двух поездах, экспрессе и почтовом: когда они встретятся? Задачка простая, но мы решили ее не сразу.

Назавтра Норман три часа торчал на верхушке мачты, пускал ракеты и жег аммоналовые шашки. "Каламар" делал то же самое, но никто никого не видел, хотя связь была постоянная. "Каламар" потерялся. И с координатами творилось нечто странное. Выяснилось, что за сутки пройдено всего двадцать три мили. Совершенно непостижимо, но истинно: мы попали в зону какого-то ненормального течения, и оно волокло нас против ветра.

К вечеру расчеты вдруг показали, что "Ра" и "Каламар" находятся в одной и той же точке. Безусловно, штурманские погрешности неизбежны, однако плюс-минус две мили не играют роли; это в пределах прямой видимости. Но мы все глаза проглядели, дежурили на крыше хижины, на мачте, а "Каламара" не было.

У них барахлил радиопеленг. Но мы все-таки попробовали дать им возможность нас запеленговать. Извлекли свою маленькую вспомогательную рацию и долго крутили ручку: "Ну, как?" — "Засекли, скоро догоним". Через час опять принялись крутить шарманку, пока не услышали в наушниках: "Хватит, ребята, мы вас видим".

Теперь и мы видели их. Они шли за нами с востока. Сказать, что мы обрадовались, — значит ничего не сказать.

Был спущен на воду "Зодиак", поставлен мотор, и Тур отправился на "Каламар" с официальным визитом, а заодно и для хозяйственных заготовок. Вскоре Жорж принялся сновать на "Зодиаке", как челнок, доставляя на "Ра" овощи и фрукты. Воду мы все-таки решили не брать. Зато Жорж привез изрядную груду мороженого, и оно исчезло мгновенно.

Кей вежливо склонился ко мне:

— Юрий, прошу прощения, на корме справа совсем развалился брезент.

Я взглянул на него удивленно: какой еще брезент? В эти минуты совсем забылось, что поход "Ра-2" продолжается и океану нет дела до наших свиданий. А брезентовую стенку действительно надо менять, теперь же, не откладывая. Только где взять материал для заплаты? Придется раздеть хижину, обкорнать ее покрытие — другого выхода нет.

Тур задерживался. В очередной раз подшвартовался "Зодиак", а он опять не приехал: что-то в гостях засиделся. Норман нервничал. Однако Тур разрешил ставить брезент, не дожидаясь съемок, к моему и Норманову удовольствию.

Съемки состоялись позднее, после ленча. Карло, Тур и Норман пилили ахтерштевень, делая его столь же коротким и безобразным, как и нос. Отпиленные куски папируса перетаскивали на крышу хижины и расстилали, как стелют сено для просушки, с тем чтобы потом уложить их на корме. В занятии этом не было ничего внепланового. Но сегодня, в окружении зрителей, под жужжание кинокамер, наш будничный труд выглядел немного театрально и "Ра" казался чуть-чуть декорацией, а океан — гигантским рир-экраном.

Подумалось тогда: вот и последние съемки. А давно ли были первые? Не вчера ли? Обед с вином, финиками и арбузом; Карло достал камеру, протер ее. Тур, увидев приготовления, сказал: "Минуту!" — и сменил свою металлическую ложку на сувенирную, русскую, деревянную… Не вчера ли начиналось путешествие на "Ра"?.. Вечность промелькнула мгновением.

"Каламар" выполнил программу, погудел и исчез, мачты скрылись за горизонтом, и на воде не осталось следов. Спасибо ему, но очень он нас растревожил.

Первое, что я заметил следующим утром, была снесенная напрочь брезентовая стенка на корме справа. Позвал Карло. Он посмотрел, покачал головой и сказал, что сомневается, можно ли ее восстановить. За последние дни корма здорово осела и волны хлестали через борт двумя водопадами. Какой брезент выдержит? Лучше будет, если снимем остатки стенки и окружим ими мостик. Отступим, так сказать, за внутренний пояс баррикад, отдав врагу предмостные укрепления.

Так и поступили…

Затем меняли стенку на носу. Сняли старую, прохудившуюся, и поставили свежий брезент, подаренный "Каламаром". Вернулись на корму — она продолжала оседать и крениться. Уже и мостик ощутимо клонился вправо. Возник разговор о надувной лодке. Она подвешена к хижине и бездельничает, а из нее можно бы соорудить на корме дополнительную стенку от волн…

Всё! Пора было прекращать путешествие. Хватит! Цель в принципе достигнута, задача выполнена. С того мига, как вдали показался "Каламар", психологически мы уже как бы приплыли. Тем труднее было дотягивать последние дни.

Был очередной радиоконтакт, и Ивон "обрадовала": "Ринг Андерсен" сломался, есть другое судно, которое предлагает свои услуги за тысячу долларов в сутки. Это неприемлемо, и она попробует предпринять еще что-нибудь: "Мальчики, не горюйте — до послезавтра!"

До послезавтра мы успели уложить поперек кормы "Зодиак", разминуться с норвежским танкером "Титусом" — и распрощаться с хорошей погодой. Небо обложили зловещие черные тучи, стал накрапывать дождь, дождь сменился ливнем, ливень — опять дождем. Все стало мокрым, скользким и холодным, постель и белье пропитались влагой. Ветер то налетал шквалами, то исчезал совершенно, и мокрый парус переваливался с боку на бок в такт крену корабля.

Под стать погоде было и наше настроение. Сидели в хижине, опустив брезентовый полог. Душно, влажно и тоскливо…

Ивон появилась в эфире с прекрасными новостями: правительство Барбадоса распорядилось выслать небольшое судно. Оно отбуксирует нас к острову в случае нужды. Проблема в том, что мы значительно уклонились к северу, нас может пронести мимо. Нужно постараться спуститься южнее Барбадоса, взять упреждение, как при стрельбе по движущейся цели. Удастся ли выполнить этот маневр? По словам Ивон, моряки единодушно утверждают, что, находясь в нашей позиции, попасть на остров невозможно.

Норман взялся за лоцию: есть, кроме Барбадоса, и другие острова. Но попытка не пытка — круто поменяли курс…

Шли наперерез волнам. Заливало нас теперь уже слева, со стороны двери в хижину, радости в этом — никакой. Дождь добро бы лил не переставая, так нет — то кончится, то начнется. А когда приходит дождь, обязательно меняется ветер, тут только смотри.

За парус боялись жутко, всякий раз, как заполаскивал, жмурились даже: вдруг не выдержит. Он уже два месяца был в работе, а запасного нет извели на брезентовые стенки. А стенка на носу вновь нуждалась в ремонте, и на корме тоже, но было неохота — лень, апатия, доберемся как-нибудь.

Барбадосское судно вышло, оно было уже не так и далеко: сигналы в наушниках Нормана были все слышнее. Рацию привязали к мачте, Норман, промокший, крутил рукоятки, переключал тумблеры: "Наши координаты такие-то, сообщите ваши". Оттуда отвечали: "Ладно, примерно через час будьте на связи, позовем".

Огромное самообладание было у нашего Нормана. Я бы не выдержал, взвился бы: то они нас слышат, то они нас не слышат. Координаты толком сказать не могут, придут, не придут. Ничего не ясно, а у нас каждую минуту готов лопнуть парус. А лопнет — крах, конец экспедиции, идти больше не на чем, и тогда все наши двухмесячные старания к чертям.

В три часа пополуночи они вовсе пропали. Не вызывали и не отвечали. А погода, как назло, стала совсем плохая, брезентовые стенки разрушались в прах, волны шли со всех сторон. Здесь, видимо, сходились Южное Экваториальное и Северное Экваториальное течения, мы были в самом завихрении, в сердцевине. Единственное средство было — бросать плавучий якорь: он дает парусу передышку, — но зато нас сразу же начинало сносить на север.

Этого еще не хватало — волны принялись атаковать нас и спереди. Они били в переднюю стенку хижины, как раз туда, где я спал. Утешался тем, что все же я под крышей, — на "Ра-1" к этому времени дела обстояли иначе…

Днем торчали на мачте, ночью жгли сигнальные огни — никого, ничего. А между тем они были где-то уже совсем рядом, может быть, уже в радиусе игрушечной "воки-токи".

Тур достал "воки-токи" и сразу услышал близкий голос Ивон. Связь возобновилась. Но встреча никак не получалась: на судне опять, как и на "Каламаре", не работал пеленгатор. Мы шли бок о бок, возможно, уже параллельными курсами, и не могли друг друга отыскать.

Нашла нас Ивон. Она попросила Тура быть на связи и что-нибудь говорить, а сама принялась водить туда-сюда антенной. И "воки-токи" выручила: нас приблизительно запеленговали. Ивон показала рукой: "Они, видимо, в этом направлении". Судно повернуло и вышло прямо на нас.

Это случилось на пятьдесят пятый день нашего пути, 10 июля 1970 года, в девятнадцать ноль-ноль…

А ночью опять бросали плавучий якорь. Опять мы с Сантьяго воевали с проклятым парусом. Только вздохнешь спокойно — приходит тучка, р-раз! ветер меняется. Сильный ветер, сильный дождь, вокруг грохотало, хлопало, с курса сбились — провожал нас океан по первому разряду.

Назавтра открылось, что мы переборщили — слишком уклонились к югу и проходили мимо острова. Нужно было сворачивать на север. Мнение барбадосских радиосоветчиков опять было единодушным: уж теперь-то нам к цели никак не попасть.

…Ее увидел первым, кажется, Норман. До того как это произошло, мы заметили самолет, затем другой, третий — они кружили над нами стаей. На одном из них, как мы узнали, находился сам президент Барбадоса. Потом появились катера. Нас предлагали взять на буксир, но мы отказались: хотели подойти как можно ближе, а там поглядим. На горизонте, в дымке, маячила темная полоска…

И были крики "Земля!" на восьми языках, и махания руками, и прыгания на палубе, и объятия… И команда "К парусу!", и развязывание, распускание, растягивание бесчисленных переплетений и узлов. Был труд, привычный, тяжелый и долгий. Но мы не замечали времени, забыли про то, что спины ноют и руки болят. Наоборот, пусть будет еще труднее — мы справимся, потому что мы молодцы, черт возьми, потому что мы доплыли! Да здравствует гипотеза Тура! Слава нашему "Ра"!

Мы работали, радостные и влюбленные, осыпая друг друга комплиментами: "Я счастлив, парень, что был эти месяцы с тобой!" — "О'кей, приятель, ты великолепно справлялся!" — "Ну, дружок, навалимся в последний раз!"

Мадани хохотал, Карло распевал по-итальянски, Жорж хлопал меня по плечу ручищей, глаза Кея лучились… И Тур подозрительно покашливал, и Сантьяго умудрялся, воюя с канатами, отбивать чечетку… И гортанный голос Абдуллы тоже, клянусь, слышался в нашем неумолчном хоре…

Парус лег наконец на палубу, блестяще, по всем правилам спущенный и уложенный. И мы встали над ним, оглушенные, и поняли: "Всё!"

Всё! Кончено! Ничего не надо больше делать!

Тихо-тихо было в те минуты на "Ра"…

Только чайки кричали, да умиротворенно повизгивала на плече Жоржа обезьяна, да пустые амфоры погромыхивали, перекатываясь у мачты.

— Смотрите! Это так поддержит нашу плавучесть! — воскликнул Норман, подхватил амфору, понес ее на корму. И не донес — отбросил и рассмеялся…

…Высокие валы прибоя набегали на барбадосский берег. Восемь человек из восьми стран расположились в тени кокосовых пальм, густые кроны которых шевелил пассат. Известняковые скалы вокруг — это юго-восточный конец островов Карибского моря, неправильно названных в свое время Вест-Индией.

Теперь мы были только зрителями. Мы глядели на прибой, на белые облака, гонимые трансатлантическим воздушным течением. Всего лишь несколько дней назад мы сами были участниками этого гигантского естественного процесса.

Зачем нам это понадобилось?

Одна не в меру экспансивная дама в разговоре со мной сочувственно воскликнула: "Юра, вы так рисковали! И во имя чего? Гора родила мышь!" Вероятно, она имела в виду, что результаты нашего плаванья нельзя надеть на себя или скушать с кашей.

Что ж! Молочные реки действительно не потекли и булки не стали расти на деревьях оттого, что "Ра" пересек океан

Этнографическая задача экспедиции имела значение для немногих знатоков. Правда, и опыты на синхрофазотроне — тоже для непосвященных звук пустой, умозрительная игра в бирюльки. Тут можно было бы кстати вспомнить, что вся современная электроэнергетика возникла из якобы баловства с пустяковыми лейденскими банками А какое глобальное "электричество" может в принципе вырасти из нашего скромного вояжа? Гадать не к чему.

Наш век, оснащенный самой разнообразной и совершенной техникой, вообще располагает к экстраполированию. Пациент приходит к врачу не иначе как с целым ворохом справок об анализах. И это закономерно: чем полнее исследование, тем точнее будет диагноз…

И все же не сдана в архив трубочка стетоскопа! Все же иногда — пусть и крайне-крайне редко — настает необходимость, несмотря на обилие приборов, реактивов и инструментов, по-дедовски поднести к губам пробирку, в которой — опасный вибрион, подлежащий изучению!

Приручение плазмы, борьба с лейкемией и раком, космонавтика, наконец, — в той или иной степени это обязательно эксперименты на самом себе. Везде рано или поздно исследователь остается один на один, лицом к лицу с Неведомым.

"Ра" в этом смысле не исключение. Говорю это без ложной скромности и при этом имею в виду отнюдь не только ветер и воду, волны и штормы… Экспедиция "Ра" показала наглядно, не на теоретических выкладках, а на практике: самые грозные препятствия преодолимы, если люди солидарны в главном, если вопреки всему, что их разделяет, они верны общей разумной цели.

Ради одного этого уже стоило выходить в океан кораблику "Ра"!

Среди встречавших "Ра-2" на Барбадосе были и рыцари Мальтийского ордена, его американской ветви. Это было связано с тем, что Тур Хейердал был к тому времени их "офицером". На самолете, предоставленном в наше распоряжение, мы перелетели в Нью-Йорк. Там нас поселили в роскошной гостинице "Уолдорф-Астория", возили на автобусе фирмы "Роллс-ройс", сделанном для рыцарей по специальному заказу.

Дальше — больше. Мы поехали в Нью-Джерси, недалеко от Нью-Йорка, на церемонию посвящения в почетные рыцари. Привезли нас на огромную виллу магистра Мальтийского ордена Анатоля Бухенвейделя, в прошлом русскогр барона немецкого происхождения. Видимо, это сыграло свою роль в том, что я, единственный русский в нашей команде, был встречен им почти как родной.

Церемония посвящения была торжественной и удивительной. После того как каждого из нас ударили мечом, мы стали почетными членами мальтийского братства. Затем в честь этого был устроен роскошный прием. Достаточно сказать, что столы были сервированы золотой посудой. Среди гостей было немало потомков знаменитых аристократических родов, в том числе княгини Оболенская, Юсупова…

С Юлией Владимировной Юсуповой, племянницей известного Феликса Юсупова, мы оказались за столом рядом. Я интересовал ее больше других: она буквально засыпала меня вопросами о России, из которой ее увезли совсем девочкой еще до 1917 года. По-русски она говорила хорошо, и мы вскоре нашли с ней общий язык не только в лингвистическом смысле, но и в музыкальном, и в гастрономическом. Я стал петь ей романс "Снился мне сад в подвенечном уборе", и немолодая уже княгиня чуть ли не рыдала у меня на плече от переполнявших ее чувств. И как два русских, мы, конечно же, отдали дань нашей родной водочке…

Я впервые ел на золотой посуде и признался в этом Юлии Владимировне.

— Странное чувство испытываешь при этом.

— Какое же?

— Когда берешь эти тарелочки, приборы в руки, то так и тянет что-нибудь стибрить.

— А что значит слово "стибрить"?

— Стащить.

— Ну, это в нас, русских, неистребимо, — расхохоталась княгиня. — Я тоже об этом думаю…

У нее на груди был огромный, усыпанный бриллиантами царский герб. Такой же я увидел и у княгини Оболенской и спросил Юлию Владимировну:

— А что это означает?

— Это знак принадлежности к царской фамилии…

Вечер прошел прекрасно, расстались мы почти друзьями. По возвращении в Нью-Йорк у нас были и другие встречи со знаменитыми людьми, пригласили даже в самый закрытый, элитарный "Сенчури-клаб"…

В Москву я попал не сразу — полетел в Италию, чтобы погостить у Карло…

Туристы, пожелавшие осмотреть в один из осенних дней 1970 года пирамиду Хеопса, были бы немало удивлены, взгляни они вниз, в лощину, которой начинается пустыня Сахара. А там восемь человек, одетых будто для дипломатического приема в белоснежные рубашки и строгие костюмы, восемь солидных взрослых мужчин бегали по небольшой площадке. Нагибались, рылись в песке и вскрикивали от радости, выудив очередную коротенькую желтую палочку.

Каирское солнце безжалостно палило, лбы и спины взмокли, пыль медленно поднималась вверх по брюкам, как ртутный столбик термометра. И кинооператор в нешуточном ужасе кричал: "Ребята, как я вас буду снимать?! Вы перемазались, словно черти!"

Это мы искали кусочки папируса, которые должны были остаться на месте бывшего стапеля, где несколькими месяцами раньше строился наш первый "Ра". Искали с невероятным тщанием, с непомерным азартом — ах! еще сувенир! еще! Для дома, для семьи, для друга, для знакомого, для сослуживца.

Но в сувенирах ли была суть? Просто мы неосознанно старались растянуть минуты, когда в последний раз хоть что-то делаем вместе. Хрупкие желтые палочки — казалось, пока они в твоих руках, ничто не кончилось и продолжается путь. Мы хватались за эти палочки, как за волшебные. Нам не хотелось прекращать быть экипажем, терять свою выстраданную общность. Нам не хотелось прощаться.

Словно мы боялись, что, расставшись, тут же что-то в себе утратим, чего-то нужного и уже привычного в себе лишимся, — снова превратимся в обыкновенных, в будничных, во вчерашних себя…

Мы разъехались. Стали обыкновенными. Раздарили магические кусочки папируса. А наш кораблик стал на прикол в музее "Кон-Тики" и "Ра" в Осло.

Тогда, на Барбадосе, его, полузатопленного, извлекли из атлантических вод, переправили в Норвегию. В Осло были приглашены его строители, индейцы племени аймара. Они полностью разобрали наш "Ра-2", потому что намокший папирус начал кое-где гнить. Просушили, заменили частично таким же папирусом, срезанным в Эфиопии, собрали снова. Теперь "Ра-2" — экспонат, стоит в специальной пристройке к музею. Он в прекрасном состоянии, смотрится замечательно, сохраняя свои изящные формы.

Когда я последний раз был в Осло, пришел взглянуть на нашу ладью, нашу лодочку. Забрался на нее и невольно пришла мысль: "Боже ты мой, невозможно представить, что мы на этом пересекли океан…"