Путешествие к центру Европы

МИГ ПОЗОРА И ВЕЧНОЕ БЛАЖЕНСТВО

Третьего дня мне позвонил Олег Борисович и спросил, не собираюсь ли я заняться изготовлением камышитовых плит или продажей мороженого с лотков. Я сказал, что не собираюсь.

— Ну, а разведением тропической флоры, — не унимался мой друг, — каких-нибудь там баобабов, не думаешь?

Я ответил, что ни выращиванием баобабов, ни каким-либо другим несвойственным мне делом заниматься решительно не намерен.

— А что? — в свою очередь, поинтересовался я.

— Видишь ли, — Олег Борисович хихикнул, — мне звонили из пятидесятого творческого объединения и просили написать сценарий музыкальной комедии. Я им сказал, что подумаю.

Мой друг — добросовестный писатель. Он никогда не писал плохих музкомедий, но зато создавал монументальные исторические полотна. Почему же на студии вдруг решили, что он способен вот так, с ходу взяться за труднейшее и темное для него дело? Сначала мы предположили, что человек со студии, сделавший такое предложение непрофессионалу, занят не своим делом. Потом, поразмыслив, мы сошлись на том, что все обстоит не так просто.

— Лично я откажусь, хотя предложение и очень заманчиво, — заявил Олег Борисович. — А ты напиши исследование об индивидуумах, с чрезвычайной легкостью берущихся за любое дело, и постарайся взойти к истокам этого явления.

Заряжая авторучку, я вспомнил историю с двумя симпатичными гражданами. Один был хорошим кинооператором, другой — хорошим беллетристом. Так и обстояло дело, пока оператор, решивший, что он ничем не хуже других, не взялся собственноручно ставить эпопею. Поскольку же в слове «еще» указанный мастер кино совершал даже не четыре ошибки, а пять («изсчёо»). он привлек означенного художника слова к созданию шедевра. Беллетрист боролся с собой, как гладиатор, целых два дня, но на третий пал, согласился. Ему необыкновенно нравились термины «наплыв», «раскадровка», но что представлял собой этот самый наплыв, у литератора было на этот счет полное «затемнение». К концу эпопеи от обоюдной ненависти соавторы заболели аллергией, а писатель, как более ранимый, подцепил еще и тик нижних конечностей. Вместо Брокгауза и Ефрона родились Каин и Авель, вместо шедевра получилось непередаваемое безобразие.

Поразительно! Мне, например, почти не удавалось встречать людей, которые не хотели бы по тому или иному случаю податься в аспирантуру. Меч искусительного соблазна болтается над головами решивших, что они «ничуть не хуже других людей». Начинается обычно с того, что родитель говорит, как правило, единственному и принципиально любимому чаду:

— Пора, пора тебе, Лелька, в аспирантуру… Вон дочка Бориса Олеговича уже, того, на самой грани защиты… Позор, конечно. Но ты-то выдюжишь, ты-то ей не чета.

Леля не ах как удивляется. Она и сама полагает, что у нее редкие способности. Правда, она «срезалась» на конкурсе теледикторов из-за пустяка — из-за крохотной, но очаровательной гунявости, — работает в проектном институте. Там старый добрый Леван Николаевич и пугающе умный Вадим в темных очках. Так бы и шло все нормально на благо отечеству и Лельке. Но ее нимало не смущает перспектива влезть не в свои сани. Согласитесь, ну чем она хуже остальных приятельниц!.. И Лелька подает документы.

В период экзаменов друзья с обожанием чертят за Лельку всякие графики, а сама героиня лунатически бродит по коридорам присутствия, жуя немецкие спряжения: «Их хабе гехабт хабест гехат-тет». У-у-у…

Некогда Леля учила английский, но потом возомнила, что у нее блестяще пойдет немецкий. Тем более что язык можно сдать отцовскому знакомому Альберту Павловичу. Всеми правдами и уж, ясно, всеми неправдами Леля приползает к храму науки. Вообще говоря, ее кандидатское обучение где-то граничит с катастрофой, а диссертация так же нужна отечеству, как гадкий сценарий музкомедии. Тем не менее наступает защита, которую цинично, но вполне определенно называют «миг позора и вечное блаженство». Главное же горе в том, что данный позор ложится не только на тщательно завитую за день вперед головку соискательницы, но и на честные трудовые лысины взыскующих — оппонентов, членов аттестационных комиссий и прочих. Ведь это они сами годами подкладывали поленья в костер гордыни, сжиравшей юную кандидатку.

Можно понять предка, находящегося в законном родительском ослеплении. Можно более или менее войти в положение человеке, искушенного соблазном, возомнившего о себе. Ибо человек, как известно, слаб. Но как понять остальных, «чужих» людей, сознающих, что новоявленной капитанше науки много способней было бы заниматься вплотную своим полезным занятием, работать именно на своем посту?..

Как принято, мы спешим оговориться. Мы отчетливо видим настоящего подвижника, собственного Платона Невтонова, который по ночам, озаренный так называемой искрой божьей, продвигает трактат к научным высотам. Но мы, товарищи, довольно трезвые люди, и если кто-нибудь из нас пребывает на свой счет как бы з иллюзионе, то другие-то могут и спросить: а есть ли в тебе искра божья? По плечу ли древо, к которому ты подкрался с топором?..

Не так давно я познакомился в поезде с девицей, ехавшей поступать в «театральный». Мы к этому в целом привыкли. /Леня же потрясло только то обстоятельство, что конкурсантка была непоколебимо уверена в своих сценических способностях. Вероятно, она ощущала в себе священное горение. Не спорю. Но мой осторожный вопрос: полный ли это накал горения или двухваттное мерцание — не вызвал никаких эмоций, кроме обиды.

Следы возможной Сары Бернар затерялись в столичной пучине, но я готов держать любое пари, что после экзаменационной аварии на «актерском» моя знакомая немедленно ринется в любой другой институт. Потому что она, разумеется, никак «не дурней других».

Понятно, время идет В наше умное время даже дети уже не хотят быть пожарными, машинистами или билетерами при карусели. Наши мудрые дети хотят быть только астронавтами или академиками.

Я опять-таки тороплюсь оговориться Никто не против. Я тоже с детства усвоил поговорку о плохом солдате, который, видите ли, не хочет стать генералом. Стремиться к этому надо. Но время действительно очень быстро идет вперед и требует категорического пересмотра еще одной поговорки. О том, что, дескать, не боги горшки обжигают. Нет! Пусть даже горшки будут обжигаться именно горшочными богами, занятыми непосредственно своим делом, знающими и любящими его.

Довольно битой посуды. Хватит шпилей и зданий, возведенных людьми, которые втихомолку мнили себя великими зодчими. Будет с нас кинодрам, разыгравшихся в юпитерском свете тех фактов, что человек, не попавший в Тимирязевскую академию, попадал по знакомству во ВГИК. Хватит с нас чахлых рододендронов, посаженных в вечной мерзлоте «специалистами», не отличающими турнепса от молотилки…

У меня от обличения устала рука, я потянулся и подошел к зеркалу. «Тяжелый труд у фельетониста, — подумал я. — Морщины, опровержения, неприятности… И с этим фельетоном хлопот не оберешься. Пойдут обиды, тяжелые, как сизифов камень, анонимки, демарши… А не сунуться ли и мне в академию? Не стать ли каким-нибудь адъюнктом, приват-доцентом? Испытав предварительно миг позора, ну, а потом уже обретя вечное блаженство… Кстати, чем я хуже моего школьного друга Вальки Мясникова?»

Эти мысли были прерваны телефонным звонком.

— Послушай, — взволнованно сказал в трубку Олег Борисович. — Ты не знаком с Павлом Альбертовичем?

— А что? — полюбопытствовал я.

— Да понимаешь, — Олег Борисович замялся, — моя дочь Катька…

Я знаю Павла Альбертовича. Я знаю также дочь моего друга, Катьку. Я очень глубоко вздохнул и положил трубку.