Путешествие в страну детства

Том Сойер и Гек Финн

Отец привозил с базара два-три воза сена и начиная вилами бросать его в открытую дверь. Мы с Алексеем охапками таскали сено в дальний угол сеновала. Вспотеешь сто раз, в глазах потемнеет, пока перетаскаешь все эти возы.

В потолке на сеновале открывался люк, и в него бросали сено в конюшню, прямо в ясли для лошади и коровы.

Я с братьями спал на этом шуршащем сене.

Шура и Алексей приходили под утро, когда уже светало. От них пахло пивом. Они смеялись, вспоминая свои ночные похождения.

Иногда со мной ночевал Володька.

В эту ночь я сплю один. Закрываю дверцу на крючок. Страшновато одному.

Хрустит под боком сено, пахнет полем. Внизу, в конюшне, скорбно и длинно вздыхает желтая с белыми пятнами корова. Воронко стучит копытами о пол, с хрустом жует сено. И вдруг в крыше каждая щель, каждая дырочка от выпавшего сучка становятся огненными.

По крыше начинает шелестеть дождик, в лицо через щели сеется водяная пыль, ослепляют молнии. Вдали погромыхивает гром.

Из городского сада, на месте кладбища, доносятся печальные звуки вальса. Играет духовой оркестр. Мне почему-то очень грустно, хочется плакать, словно я что-то потерял, дорогое мне. Так на меня всегда действует музыка. Я могу слушать ее часами. Мне рисуются чудесные города, страны, красивые, нарядные люди. Там все женщины, как моя первая учительница, которая появилась из снегопада. А в эту ночь, слушая долетающие звуки вальса «На сопках Маньчжурии», я воображаю, что могу плавать в воздухе. Я плыву к пушистым облакам, лежу на них, потом ныряю вниз, проплываю в лесу между деревьями, над своей улицей. Люди на земле, задрав головы, пораженно следят за мной. А я снова, взмахнув руками, устремляюсь к белым громадам облаков…

Вспыхивает молния. В щели на миг видны клубящиеся горы туч. Я глохну от грома. И хоть шелестит дождишко и никто, наверное, не танцует, а печальный вальс все плывет и плывет над городом, наполняя душу желанием куда-то уйти, кого-то встретить, что-то сделать необыкновенное. В душе у меня, как у безответно влюбленного.

Я обнимаю подушку и… нащупываю книгу. Это, наверное, Шура купил и сунул туда. Он любит так делать.

На сеновале в тазу, чтобы не случился пожар, стоит жестяная лампешка и лежит коробок спичек. Я зажигаю свет. На двускатной крыше шевелится моя огромная, лохматая тень.

Марк Твен. «Приключения Тома Сойера» — читаю я на мягкой обложке.

Во дворе шлепает, булькает. Вода звенит из водосточных труб в тазы, и ведра, в переполненные кадки.

Я очень люблю грозу, люблю слова «дождь, ненастье, ливень», но сейчас мне не до них: мир мальчишек открылся передо мной. Том Сойер и Гек Финн! Не верится, что они придуманы. Мне даже кажется, что я давным-давно их знаю.

Бледное пятно света от лампешки в тазу ползает по страницам. Гроза проносится. Сено медово пахнет донником. В тишине слышно, как из водосточных труб, с крыш шлепаются в лужи, в кадки последние капли.

А вот и голоса братьев. Они возвращаются из сада после танцулек. Ворота на ночь закрыты, и братья перелезают через забор. В погребе они пьют молоко со льда. Алексей над чем-то хохочет…

Сколько лет прошло, а я так и вижу его литую фигуру, сильные мускулы на спине, на груди.

— А ну, пощупай! — говорит Алексей и, сжав кулак, сгибает в локте руку. Я с уважением щупаю твердый мускул.

Алексей выжимал гири, выгибался среди двора «мостом», ходил на руках, крутился на турнике, переплывал Обь. Летними утрами он делал физзарядку и выливал на себя два-три ведра воды, а зимой по пояс натирался снегом. Багровое тело его дымилось.

А как он, бывало, ходил по улицам!

Утром, размешав в блюдце с водой зубной порошок, Алексей щеткой выбеливал брезентовые туфли. Потом они сохли на солнечном крыльце.

А вечером шагает он, и туфли белоснежно вспыхивают из-под широченных черных брюк. Ослепительно белая майка-безрукавка резко оттеняет голые коричневые руки и шею. Идет семнадцатилетний Алешка в сад «Свобода» или в сад «Сосновка» на танцы, идет, собой красуется, на руках, на груди его мускулы играют. Легкая морская перевалочка, руки по-солдатски ходят из стороны в сторону, будто идет Алешка перед невидимым строем обомлевших девчонок, идет немыслимо красивый, слегка презирающий их, а втайне жаждущий поразить их.

Глаза его порой так и жгут по сторонам: не найдется ли зацепка схватиться с кем-нибудь, подраться, ошеломить своей удалью и силой.

Лицо у него крупное, довольно приятное, хоть ноздри, пожалуй, и слишком большие, а нос мясистый.

Школу Алешка так и не окончил, ушел из седьмой группы.

Подросши, стал работать где попало: копал на стройке землю, разгружал вагоны, гонял гурты скота из Монголии. А однажды устроился грузчиком на склад, куда свозили макулатуру. В нее валили тогда любые книги, изданные до революции. Алешка приносил мне кое-что под полой. Так он принес томов десять Куприна, дивно изданные тома Шекспира…

Вместе с Алешкой перебивался на случайных заработках и наш двоюродный брат Мишка Куклин.

Однажды Мишка пришел на «бал-маскарад» в деревенском сарафане, повязанный пестрым платочком, с косами до колен. Под общий хохот, вихляя бедрами, он весь вечер танцевал с ребятами, а те называли его Дунькой и чмокали в щеку. С тех пор и прилипла к Мишке кличка «Дунька».

Не знали они, куда деть свои силы, и озоровали, как только могли. Как-то ночью на нашем квартале все деревянные тротуары уволокли на дорогу. Подперли двери в доме пивника, и тому, кряхтя, пришлось вылезать в окно. У цыганки Лиманчихи вымазали ворота дегтем.

Она потом, скобля ворота, кричала:

— А чтоб у вас руки поотсыхали! А хоть бы я была молодой! А за что старухе-то позор!

Озорство переходило порой в хулиганство.

Стали дружки завсегдатаями пивной.

Потом открылись курсы парикмахеров, и Алексей окончил их…

Я просыпаюсь от проклятий Алексея. Часов пять-шесть утра. В темном сеновале через каждую щель туго натянулись золотые, дымные полотнища света. Куры подняли гвалт, ищут место, где бы снести яйца. Алексей швыряет в них своими туфлями, потом Шуриными.

Я вскакиваю, спускаюсь по лестнице, прижимая к груди книгу…

Мы с Володькой забираемся на крышу, лежим в укромном местечке и несколько часов читаем вслух…

С этого дня книга Марка Твена сделалась нашей любимицей. Потом мы отыскали «Приключения Гека Финна» и совсем ошалели от нее. Мне хотелось быть Томом, Володьке — тоже. Я вздохнул и великодушно предложил:

— Ладно. Будь ты.

Он заколебался, но тут же решительно заявил:

— Это несправедливо! Давай тянуть жребий. Соломинка длинная — Том, короткая — Гек.

Я вытянул короткую.

Индейцы для нас померкли. Мы — Том и Гек. Новосибирск стал Питсбургом. Обь превратилась в Миссисипи, Медвежий остров в остров Джексона. Очень мы жалели, что в нашем городе не было негров.

Книги эти захватили меня на несколько лет. Я перечитывал их и перечитывал. Только кончу, а на другой день опять начинаю.

Ночами спускался с сеновала и мяукал под окном Володьки. Так же Гек вызывал Тома. И Володька вылезал в окошко.

Мы шли с ним на кладбище сводить бородавки. Или убегали на нашу Миссисипи. Или предпринимали таинственное, ночное путешествие с одного конца квартала на другой, не касаясь земли.

В кромешной тьме пробирались по заборам и крышам. С гавканьем бросались собаки, гремели цепями, из домов выскакивали хозяева. Того и гляди, заметят нас, примут за воров, схватят, а то и из ружья пальнут…