Путь к гротеску

Способ употребления

Эти рассказы, несмотря на их краткость, — законченные художественные произведения.

Их преимущество в том, что они не требуют от вас большой затраты времени, не требуют длительного внимания на недели или месяцы.

Пока варится яйцо всмятку, пока набирается нужный номер телефона (который занят), можно прочесть рассказ-минутку.

Плохое самочувствие, расшатанные нервы — тоже не помеха. Рассказы эти можно читать сидя и стоя, в дождь и ветер, в битком набитом автобусе. А большинство из них вы не без удовольствия прочтете даже на ходу.

Рекомендуется обращать внимание на заголовки. Автор стремился быть кратким, стало быть, не мог дать рассказам ничего не значащих названий. Прежде чем сесть в трамвай, мы всегда смотрим, какой номер. Для этих рассказов название — столь же важная деталь.

Это, конечно, не означает, что достаточно прочесть один заголовок. Сначала заголовок, потом текст — таков единственно правильный способ употребления.

Внимание!

Если вы чего-либо не поняли, перечитайте неясный рассказ. Если вы опять не поняли, значит, корень зла в самом рассказе.

Нет глупых людей, есть неудачные рассказы!

В провинции

Когда торжества по случаю Дня книги кончились и участники разошлись по домам, ко мне подошел работник городской библиотеки.

— Вас дожидается та самая Тёрёк. Хотите с ней встретиться?

— С удовольствием, — сказал я.

— Кажется, я предупреждал, — спросил он меня, — что она тяжелая сердечница?

— Да, — сказал я.

— Ну, тогда я ее позову, — сказал библиотекарь.

Он пригласил ее войти и затем оставил нас одних. Тёрёк — женщина лет сорока, передвигавшаяся с палочкой и очень медленно, — ухватившись за подлокотники, опустилась в кресло. Размытые черты ее бледного и одутловатого, несколько отечного лица свидетельствовали о большой доброте и не меньшей чувствительности.

— С каких пор вы занимаетесь писательской деятельностью? — спросил я.

— Вот уже десять лет, — ответила женщина.

Мне бросилось в глаза, что у нее нет при себе рукописей. А ведь такие читательские встречи в провинции чаще всего кончаются тем, что один-два человека из публики, дождавшись, пока зал опустеет, вручают свои стихи или рассказы. По большей части эта дилетантская писанина не многого стоит, но иной раз таким образом выбираются на свет божий и первые проблески скрытых талантов. Однако эта женщина явилась с пустыми руками.

— Есть у вас какое-нибудь законченное произведение? — поинтересовался я.

Женщина огляделась по сторонам, словно желая убедиться, что никто не подслушивает.

— У меня есть три драмы, два романа и примерно восемьсот рассказов.

— Так много? — поразился я.

— Разве это много? — изумилась она.

Женщина с самого начала держалась несмело; если же какой-то из моих вопросов повергал ее в смущение, она внезапно роняла руки на колени и уголки ее мягких, бескровных губ начинали подрагивать. Вот и сейчас наступила такая реакция; желая сгладить неловкость ситуации, я перевел разговор на другое:

— Я слышал, ваше здоровье оставляет желать лучшего.

— Да, я — тяжело больной человек, — сказала она с бесстрастным равнодушием, словно речь шла о каком-то ее дальнем знакомом. Точно так же холодно, всего лишь в нескольких фразах, она рассказала о своей жизненной трагедии.

Когда немецкие части оставили город, она выпустила двоих своих сынишек поиграть. Через несколько минут после этого немцы обстреляли улицу, и обоих детей убило осколками. Мать бросилась к ним, упала на бездыханные тела и даже не почувствовала, что и сама ранена осколком в поясницу… И этот крошечный кусочек железа, словно сама смерть отложила личинки в ее теле, обрек женщину на медленное угасание. Четыре раза ее оперировали. Удалили ей одну почку. Из десяти истекших лет полтора года она провела в больнице и в общей сложности пролежала в постели четыре года. К тому же прошлой весной у нее обнаружили сердечную астму… Муж этой женщины, агент по снабжению на сахарном заводе, часто бывает в отъезде, а она целыми днями сидит одна и пытается заглушить в себе чудовищные обвинительные вопросы: «Зачем ты открыла дверь? Зачем выпустила детей на улицу?» А если человек без конца терзает себя такими мыслями, разве может у него выдержать сердце? — под конец спросила она.

На это я не мог ей ответить. Есть раны, которые не залечиваются.

— Если я не ошибаюсь, то с тех пор вы и принялись писать? — спросил я, начиная понимать, в чем тут дело.

— Да, как раз десять лет назад, — сказала женщина.

— И публиковались ваши произведения?

— Еще нет, — ответила она.

— А кому вы обычно их показываете?

— Никому, — сказала она.

— И вы даже никому не читали своих работ?

— Нет, ни разу не читала, — ответила она.

— Но почему же? — удивился я.

— Я даже и не помышляла об этом, — сказала она, и уголки рта у нее дрогнули.

— Этому я не верю, — тихо заметил я в ответ.

Уголки губ у нее подрагивали, но она молчала. И лишь чуть погодя призналась, что не показывала никому свои произведения из боязни получить резкую оценку. К примеру, местный библиотекарь — тот, что свел нас, — сочинил одноактную пьесу, послал ее в один из будапештских театров, и восемь месяцев ему ни ответа, ни привета… Или еще один пример: учится в здешней гимназии юноша, который пишет стихи. Сама она этих стихов не читала, но ученик очень прилежный, начитанный и скромный, наверняка и стихотворения у него хорошие. И все же некий столичный поэт отозвался о них так: «Вы легко можете бросить это занятие. Все, что вы пишете, это не стихи, а напрасная трата бумаги».

Немало времени прошло, прежде чем мне удалось поколебать ее недоверчивость. Мы порешили на том, что следующим утром, за десять минут до отхода поезда, встретимся на вокзале и она передаст мне несколько рассказов и часть третьего романа, над которым сейчас работает. Я же по возвращении домой прочту их и сообщу свое мнение в письменном виде. Мы расстались друзьями.

Кровать в гостинице была короткой, жесткой, с выпирающими пружинами. Я долго не мог уснуть. Из головы у меня не выходили восемьсот рассказов, пьесы и романы несчастной женщины. Почему же, собственно говоря, берется за перо человек? — в который уже раз задал я себе вопрос.

Человек пишет потому, что талант требует выхода. Пишет, желая тем самым помочь людям. Пишет потому, что ничего другого не умеет делать, потому что хочет заработать деньги, удовлетворить собственное честолюбие или завоевать сердце прекрасной дамы… Не одно, но тысяча побуждений направляют каждый наш поступок. Но судя по всему, человек берется за перо и по другой причине: он пишет потому, что обоих сыновей его разорвало снарядом, а дверь навстречу смерти открыл он сам.

Поутру, когда я проснулся, шел дождь. День был воскресный, пассажиров оказалось немного; я стоял под навесом крыши у станционного здания и оглядывался по сторонам, но женщину так и не увидел. Подошел поезд, пришлось садиться; на перроне и поблизости — ни души. Наконец поезд тронулся. На повороте я оглянулся — оттуда дорога к городу была как на ладони, — но лишь военный грузовик скользнул под мост, а позади одиноко блестел мокрый асфальт. Тёрёк не пришла. А ведь я, мелькнула мысль, наверняка не сказал бы ей, что ее занятие — напрасная трата бумаги. Но она писательской известности предпочла безвестное писание, чтобы не подвергать риску собственную жизнь.

Деревенская хата, саманные стены, соломенная крыша

Старушонка сидела на краю постели. Лицо ее сплошь в морщинах, складках и бороздах; только зубы сверкают молодо. Тридцать два великолепных новехоньких зуба, вставленных в Эгере в поликлинике соцстраха.

Ханна Касонь приветливо улыбнулась старушонке и поднесла микрофон.

— Смелее, рассказывайте дальше, бабушка, — сказала о на. — Ни тише, ни громче, а обычным голосом, как до сих пор. Этот прибор устроен для того, чтобы увековечить чудесные старинные предания, которые вы такая мастерица рассказывать, милая бабушка.

— Не надо ей объяснять, — вмешался внук, который в одних трусах валялся на другой кровати, уткнувшись в томик Бальзака. — Бабушку весной показывали прямо по телевидению.

— Ну, тогда давайте приступим, — подбодрила старушонку Ханна Касонь и повернулась ко мне: — Включи, пожалуйста.

Я запустил магнитофон. Бабка без малейшего смущения, неторопливо, на чуть заметном палоцком диалекте повела рассказ о Балинте Кише, кузнеце богатырского сложения, равных по силе которому не было в округе; и вот за этаким-то богатырем однажды у Хадикского моста по льду погнался урдалак и загонял кузнеца до смерти.

— Не вурдалак? — поинтересовалась Ханна Касонь.

— Я отродясь «урдалак» говорила, касатка.

— Ну, значит, так оно и есть. А какие они, эти «урдалаки», милая бабуся?

— Э-э, детка моя, я уж их на своем веку стольких перевидала, урдалаков этих. Иной раз тощой попадется, ну что твое кнутовище, и только, а сзади за ним хвостана длиннющий тащится; а то еще бывают этакие ма-ахонькие — с мышиный хвостик, и вроде как огонечки поверху светятся, чисто свечечки. Уж какие попадутся, касатка, такие и есть. Намедни, возьми к примеру, вот тут, по двору, огромадный такой урдалачище пробежал — что твоя колокольня.

— И что же, бабуся, вы его своими глазами видели? — спросила Ханна Касонь.

Старушонка, пораженная, замолчала, и новехонькие челюсти ее кляцнули. В полном изумлении уставилась она на Ханну Касонь.

— А то как же? — спросила она наконец. — Да вы что же, золотко мое, неужто сроду урдалаков не видывали?

— Видеть как-то не доводилось, — осторожно подбирала слова Ханна Касонь. — До сих пор я полагала, что они встречаются только в сказках.

— Где же это вы, золотко мое, работаете? — удивилась бабка.

— В университете имени Лоранда Этвёша, бабуся.

— Чудно, — покачала головой старушонка. — Выходит, там же, где и мой старший внук учится. Чего он там все, сказывал, проходит, наш Йошка? — повернулась она к постели, где валялся парень в трусах. — Завсегда оно у меня из головы выскакивает.

— Кибернетику, — буркнул внук, не отрываясь от «Кузины Бетты».

Математика

Они зашли в пивную «Апостолы». Выдающийся физик возжелал выпить стаканчик вермута, а Силади потянуло на пиво. Однако потом все же вышло по-другому. Конечно, выдающийся физик остался верен своему желанию, ибо наука несовместима с внезапными прихотями и вздорными идеями; зато Силади, этот чревоугодник, стоило ему увидеть перед собой еду, не знал удержу.

Сперва он съел пять коржей — мечтательно и сам того не замечая. Затем обнаружил на подносе торт с ореховым кремом. Силади запил торт кружкой пива, и тут ему вдруг пришла мысль: а нет ли в готовом меню маринованного карпа — довольно-таки маловероятное предположение. Ну вот, сказал Силади, уписывая карпа, он, в сущности, и наелся. Правда, он заказал еще лапшу на мясном бульоне и порцию чечевицы с куском копченого мяса, но лишь жевал-клевал без особого аппетита. После этого Силади не взял в рот ни крошки; дома, пояснил он, его ждет горячий ужин. Пора расплачиваться и уходить, сказал он выдающемуся физику, а то матушка — как часовой механизм, стоит ему на каких-нибудь пять минут припоздниться к ужину, и она уже нервничает, прислушивается к звонку.

Силади продиктовал официанту все съеденное и выпитое; он помнил каждое блюдо, заказанное даже пять лет назад. Официант, сосчитав цифры столбиком, положил листок в углу столика и сказал:

— Одиннадцать двадцать.

Великий физик полез было в карман, но тут рука его замерла на полдороге.

— Не хочу вас обидеть, — с извиняющейся улыбкой сказал он, — но, по-моему, должно быть одиннадцать десять.

Официант, слегка покраснев, поспешно спрятал счет и на чистом бланке заново пересчитал колонку цифр. Затем взглянул на великого физика и проговорил:

— Прошу прощения, но все же получается одиннадцать двадцать. — И положил на стол листок с подсчетами.

Конечно, выдающийся физик и не заглянул туда. Разве нужны были ему карандаш и бумага! В его мозгу проносились солнечные системы, млечные пути, космические пространства, но именно поэтому он тихим и скромным голосом сказал, что, по его мнению, подсчеты любезнейшего старшего официанта ошибочны. Правильный результат: одиннадцать десять… И добавил со своей тонкой улыбкой:

— Простите, что я спорю с вами. Я — Альберт Эйнштейн.

Старший официант оторопело уставился на него.

— Господи, — едва слышно вымолвил он. Да как же он сам-то не догадался! Это характерное лицо не спутаешь ни с одним другим на свете. Почтительно склонясь, он попятился к соседнему столику, дрожащими руками отточил карандаш, затем взял лист бумаги побольше и каллиграфически четким почерком вывел цифры одну под другой. Сложил числа. Затем еще раз. И в третий раз. На лбу у него выступил пот. Он поднялся с места и с подкашивающимися ногами побрел в дальнее помещение пивной. Позвал туда еще одного официанта и господина Фрёлиха, владельца пивной. Те принесли целые бумажные простыни, разграфленные на огромные квадраты, и каждый поодиночке произвел подсчеты. Затем, склонясь головами, шепотом принялись совещаться.

— Глубокоуважаемый господин профессор, — обратился к гостю господин Фрёлих. — Прямо не решаюсь высказать то, что угнетает меня. Окончательный результат — по нашим примитивным подсчетам — одиннадцать двадцать. Не сочтите это за мелочность с нашей стороны, мы были бы счастливы вообще не брать с вас платы, а принять у себя гостем столь прославленную мировую знаменитость… Однако наш старший официант служит уже тридцать лет и, кстати, является отцом четырех детей. Для него эти десять филлеров — вопрос престижа.

Профессор Эйнштейн понимающе кивал. Он на мгновение прикрыл глаза и мысленно пробежал взором колонку цифр, начиная с вермута и до чечевицы. А затем вздохнул.

— Дорогие мои друзья, — сказал он. — Я чувствую себя, как в свое время Галилей перед церковным судилищем. Но что поделаешь? Для науки не существует вопросов престижа, и я — хотя у меня и нет детей — точно так же стыдился бы своей ошибки, как и уважаемый господин старший официант… Иными словами, этот спорный вопрос должен быть решен.

Господин Фрёлих согласно кивнул:

— Обслуживающий персонал тоже так считает.

— Пожалуй, беда здесь в том, — продолжал вслух свои размышления выдающийся физик, — что мозг наш чересчур обременен числами и задача слишком мала для нас… Нет ли случайно поблизости человека, который не кончал университетов и гимназий и способен выполнить лишь простое сложение? Столь мелкий спор решать лишь карликам.

И что за удача! У «Апостолов» разливает пиво по кружкам глухонемой работник. Его призвали в зал. Усадили за стол. Положили перед ним столбик чисел — все цены от вермута и вплоть до гарнира из чечевицы. Глухонемой пыхтел. Кряхтел. Вздыхал. Обливался потом. Прошло минут двадцать, прежде чем он справился со сложением. Результат он вручил господину Фрёлиху.

Господин Фрёлих не сказал ничего. Бросив взгляд на итоговую сумму, он передал листок старшему официанту, тот в свою очередь передал его другому официанту, который молча положил бумажку перед великим физиком.

Альберт Эйнштейн поднялся, отсчитал деньги, присовокупив богатые чаевые. И со скромнейшей на свете улыбкой сказал:

— Господа! Альберт Эйнштейн ошибся. Прощайте.

Все работники заведения, выстроившись шпалерами, почтительно склонились перед пионером новейшей физики. Гости молча вышли из ресторанчика. На улице Альберт Эйнштейн, который теперь уже не улыбался, а, напротив, скроил весьма озабоченную мину, спросил:

— Какого ты мнения на этот счет, мой друг?

— Я должен поспеть домой к ужину, — сказал Силади. — Но по-моему, этот мир не переделаешь.

Что объявляют по репродуктору?

Все четыре стены в раздевалке от пола до потолка сплошь заняты шкафчиками. Все шкафчики отпираются одним и тем же ключом. А ключом заправляет гардеробщик: запирает кабинку, если посетитель успел надеть плавки, отпирает замок, если клиент желает одеться. Тридцать пять лет он снует взад-вперед вдоль рядов кабинок и любую из них может отыскать с закрытыми глазами.

Иной раз посетителей в бассейне бывает немного; тогда гардеробщик садится передохнуть и слушает транслируемые по репродуктору радиопередачи. А иногда схлестнутся две волны: вновь прибывших посетителей и тех, что собираются уходить. Такой наплыв публики гардеробщик называет «затором», и в эти напряженные моменты он едва управляется. Впрочем, не считая заторов, гардеробщика в его работе не подстерегают никакие неожиданности. Занятие простое, не лишенное приятности и все же трудное — словом, тот вид работы, при котором не обязательно быть человеком.

— Видали, какой затор тут было образовался? — бросает он мне реплику.

— Я наблюдал за вами, господин Шуллер. Вы буквально ни единого человека ждать не заставили.

— Опыт — он, конечно, многое дает. Хотя иной из здешних гардеробщиков, даром что и по годам мне ровня, в такой суматохе наверняка бы голову потерял.

— Вы хотите сказать, что опыт — это еще не все?

— В некоторых случаях — да. По-моему, не каждый пригоден для того, чтобы стать гардеробщиком.

— Вам виднее, господин Шуллер.

— Да что там, скажу вам больше: в нашем деле мало быть просто пригодным. Для того чтобы и при самом большом стечении народа не терять голову, гардеробщику требуются особые качества.

— Какие качества вы имеете в виду, господин Шуллер?

— Присутствие духа, зычный голос, умение решительно — а если потребуется, то и силой — вмешаться… Конечно, возможности для такого вмешательства представляются крайне редко.

— Полагаю, у вас, господин Шуллер, бывали подобные возможности.

— Всего один раз тут возникло такое столпотворение, что не будь аккурат мое дежурство, без давки не обошлось бы.

— Когда же это случилось?

— Когда по репродуктору передали, что объявлена война. К тому же денек выдался дивный, солнечный, и бассейн был переполнен.

В окно раздевалки светило солнце. Сегодня тоже дивная погода, бассейн тоже переполнен, так же громко вещают репродукторы, передавая последние известия.

Господин Шуллер подходит к окну. Прислушивается. Я вопросительно смотрю на него.

— А-а, ничего интересного, — пренебрежительно машет он рукой. — Это где-то в Бенгалии…

Относительность страха

Две мухи — обыкновенные, нормальные домашние мухи, едва отличимые от своих соплеменниц, — иногда сойдутся на потолке какой-нибудь комнаты и, повиснув вниз головой, как повелось, хорошенько отведут душу, подробно рассказав все приятные и неприятные новости.

— Как поживаешь, товарка? — спрашивает одна другую.

— Хуже некуда!

Внимание: мухи — известные любительницы приврать. Их утверждения не следует принимать на веру буквально, однако даже над их преувеличениями стоит призадуматься.

— Да-а, на тебя посмотреть — вид не ахти какой цветущий!

— Было бы с чего цвести! Хочешь послушать?

Муха хотела, и товарка поведала ей, что позавчера, в воскресенье, в самый страшный день ее жизни, греясь на нежарком осеннем солнышке, она мирно посиживала себе перед вновь отстроенным зданием столичного цирка, на конском навозе посреди мостовой, где по случаю выходного дня уличное движение схлынуло.

— И ты еще жалуешься? — удивилась собеседница. — Тут неделями конского навоза не увидишь.

— Дослушай до конца, — сказала другая.

И вот так посиживая, продолжала муха, она вдруг услышала неимоверный грохот, оглушительные крики, душераздирающие вопли, топот бегущих людей, и не успела она опомниться, как из вновь отстроенного цирка вырвалось ужасное чудовище, страшилище кошмарное, да как бросится прямо к ней.

— Не тяни, не тяни, а то я от страха с ума сойду, — подгоняла ее товарка, дрожа всем телом.

— Я не тяну, но, чтобы успокоиться, все-таки сосчитаю от десяти в обратном порядке. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один… И слава богу! Чудище промчалось — не преувеличивая — в полутора метрах от того навозного шарика, на котором я сидела. Представляешь: я была на волосок от гибели!

— И что это было за чудище? — спросила муха.

— Лев, — ответила другая. — Чего ты так напугалась?

— А я думала — ласточка, — облегченно вздохнув, пробормотала первая.

Обе рассмеялись, распрощались, разлетелись в разные стороны.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

О боже милосердный! Сотвори молитву за нас, робких людишек, кои норовят устрашиться каждого вырывающегося на свободу, прущего напролом и ревмя ревущего льва. А ведь опасны ласточки, и только ласточки. Спаси от них наши бренные души. Аминь!

Бессмертие

Он был уже не молод, но все еще в силе; его знали и боялись не только обитатели камышовых зарослей, но и все четвероногие поблизости и вдалеке от камышей. Зрение у него не портилось, и стоило ему с тысячеметровой высоты высмотреть добычу, он обрушивался на нее, подобно молотку, который с единого удара заколачивает гвоздь.

И вот как-то в промежутке между двумя медленными взмахами крыльев у него, цветущего и полного сил, вдруг остановилось сердце. Однако ни зайцы, ни суслики, ни домашняя птица окрестных сел не решались выбраться из своих укрытий, потому что он в угрожающей неподвижности с распростертыми крыльями парил на тысячеметровой высоте, пока не стих ветер, — на две-три минуты пережив смерть.

Кто что умеет

Элек Бард, тридцативосьмилетний банковский кассир, его жена (урожденная Нора Ульрих, преподавательница ритмики, моложе мужа на десять лет) и двое сыновей-гимназистов погожим весенним днем направились в зоологический сад. Однако в сад им попасть не удалось, потому что у ворот стояла огромная толпа народа, а кордон полицейских и пожарных машин и карет «скорой помощи» преграждал путь толпе. От стоявших поблизости они узнали, что из террариума выбралась на волю пятнадцатиметровая кобра, которая в данный момент, свернувшись кольцом, лежит у кассовой будки.

— Простите, — повторяла Нора Бард, проталкиваясь сквозь толпу, пока наконец не подобралась вплотную к чудовищу. Она тихо и вкрадчиво замурлыкала что-то, затем погладила кровожадную змею по голове и вошла в ворота зоологического сада.

Змея послушно проследовала за ней через ворота по газону, вдоль загонов со львами и тиграми, назад к собственной клетке, которую преподавательница ритмики тщательно заперла, после чего неторопливой походкой вернулась к своей семье.

— Как тебе это удалось? — спросил ее муж при всем изумленном народе.

— Мне это ничего не стоит, — скромно ответила Нора Бард. — У меня диплом заклинателя змей.

— Так почему же ты мне только сейчас говоришь об этом? — вскричал супруг.

— Да потому, что ты никогда не спрашивал, — ответила жена и, взяв за руки обоих сыновей, в сопровождении мужа направилась к главному входу.

Некоторые варианты нашего самовоплощения

Что греха таить, я, как и все дети, мечтал о разных глупостях. Мне хотелось стать пилотом, машинистом паровоза или по крайней мере самим паровозом. Иной раз я замахивался и на большее: вот, мол, вырасту и сделаюсь венским экспрессом!

Наш дальний родственник, аббат Книза, человек образованный и рассудительный, пытался уговорить меня стать речным камешком, да меня и самого привлекала эта завершенность, это округленное спокойствие. А вот мать моя, та, напротив, желала, чтобы я попытался отыскать какую-нибудь связь со временем. «Стать бы тебе яйцом — это и рождение, и кончина одновременно, само быстротечное время, заключенное в хрупкой оболочке. Из яйца может получиться что угодно», — выдвигала свои аргументы моя добрая матушка.

Но вот ведь неисповедимы пути господни. Знаете, кто я сейчас? Песок в песочных часах, должно быть, для того, чтобы угодить и маминому, и своему собственному желанию: ведь песок, он как бы вечность, а песочные часы — исконный символ течения времени. Они изображались еще в египетском письме, где иероглиф «весы» означал: «заходит солнце», «господи, время-то как летит», «птицы слетаются к своим гнездовьям» и «отчего у меня кружится голова, любезнейший господин доктор?»

Тепленькое местечко вроде этого заполучить не так-то легко, но дядюшка Книза, в похвалу ему будь сказано, хотя и не одобрял столь соглашательские жизненные принципы, все же поспособствовал, чтобы меня определили песком на случайную работу. (Под случайной работой подразумевается, что мною пользуются лишь при варке яиц, так что и тут я в какой-то мере выполнил мамино пожелание.) Долгое время все шло тихо-спокойно, и я уж было начал поговаривать, что, слава богу, мне удалось неплохо устроить свою жизнь, когда нежданно свалилась беда: я ни с того ни с сего стал сбиваться в комочки, а для песка это такая же катастрофа, как для балетного танцовщика, у которого начинает расти животик. (Но у нас это не связано с возрастом, песок ведь не стареет.)

И теперь все чаще случается, что ноги у меня проскальзывают, а бока застревают в узком стеклянном проходе. Разумеется, я пробовал просачиваться наоборот — головою вниз, но результат тот же: долгими минутами, а иногда и часами приходится протискиваться, размахивая руками и ногами, а тем временем яйца перестают вариться, песочные часы останавливаются, ведь вся эта прорва песка у меня над головой пребывает в бездействии. И хотя песчинки молчат — не пикнут и вроде бы не подгоняют меня, но самим своим существованием оказывают на меня моральное давление, которое приводит к нервному расстройству. И тут не скажешь, будто ты не виноват, потому что виноват, да еще как! Ведь с самого начала была во мне эта склонность сбиваться в комки; иными словами, я по сути своей задира и буян, невыносимый тип и абсолютно не пригодный для того, чтобы быть песком.

В таких случаях какие только мысли не лезут в голову! Увидел бы кто меня сейчас и ни за что бы не поверил, что прежде мне было впору идти хоть безвоздушным пространством в лампочку накаливания. И только представьте себе, была когда-то одна девушка по имени Панни, хорошенькая, но глуповатая, она на батистово-шелковой фабрике работала. «Знаешь что, — сказала она однажды, — пойдем-ка со мной, сделаю я из тебя дамские трусики…» Тогда, помнится, я разобиделся на нее, а сейчас это предложение кажется мне райским блаженством; хотя и быть трусиками тоже не бог весть какая разнообразная жизнь, но все же есть тут некоторая пикантность.

И вот я опять застрял в узкой горловине. Находясь в стесненном положении, довожу до сведения всех, кто возлагал на меня какие-либо надежды, что, хотя от близких своих я получил сплошь неудачные советы, в конечном счете лишь я один повинен в том, что избрал себе это невзрачное, но надежное жизненное поприще. А осмелься я рискнуть, то в случае удачи и притом без всякой протекции — поскольку я лично был знаком с инженером, который проектировал крупнейший в мире океанский пароход, — я мог бы добиться гораздо большего. Ведь если бы вместо «Куин Мэри» водоизмещением в семьдесят тысяч тонн тот инженер вовремя вспомнил обо мне, то сейчас мне не пришлось бы подбирать живот, чтобы протиснуться в это треклятое сужение; подскакивая на высоченных волнах, смело противостоя ветрам и бурям, я горделиво бороздил бы моря и океаны!

Простите, мне удалось протиснуться. Стекаю вниз.

Я покупаю собственную книгу

Когда выходит какая-либо книга, автору причитается тридцать экземпляров — все равно что ничего. Издательство присылает авторские экземпляры на дом, и писатель садится писать посвящения. Жене, родителям, дорогому брату Эде, дорогой тете Этушке, кое-кому из дальних, но зато обидчивых родственников, собратьям по перу, зубному врачу, своей нынешней пассии и одному, двум, а то и трем предметам былых увлечений. Хотя это и не относится к делу, но следует упомянуть, в каких сложных отношениях по части дарственного этикета находятся между собой писатели. Существуют особые правила церемониала: кому можно отправить экземпляр по почте, а кому следует вручить собственноручно, кому книга дарится «с любовью», «с искренней дружбой», просто «в знак дружбы» или всего лишь с указанием имени дарителя.» Запросто сядешь в лужу, вздумай попытаться разъяснить эти тонкости; единственное, на что у меня хватает ума, так это не пренебрегать ими. Достаточно сказать, что к тому времени, как покончишь с тридцатитомной книжной башней, не только тебе самому ни одного экземпляра не достанется, но и охватывает страх, как бы не обойти кого из добрых людей. И в самом деле, в окошко памяти один за другим бросают камешки обделенные тобою друзья-приятели, кому ты забыл презентовать книгу с дарственной надписью. Вот и в прошлый раз так получилось, что за мной остался невыплаченный долг, и я, проходя по Большому кольцу, заглянул в книжную лавку с намерением купить шесть экземпляров своей книги.

В таких случаях можно сказать: «Добрый день, я — такой-то и такой-то, прошу такую-то и такую-то свою книгу». А можно сказать следующее: «Прошу такую-то и такую-то книгу такого-то и такого-то автора…» По всей вероятности, форма, которую избирает писатель, проливает свет на его собственный характер; я же — какой бы свет это ни проливало на меня — избрал второй вариант. Ситуация и без того щекотливая, но так хоть по крайней мере у меня на лбу не написано, что в щекотливой ситуации нахожусь именно я.

Продавщица — женщина лет сорока с жирноватой кожей лица и взлохмаченными черными волосами. Сразу же, с первого жеста, она подчеркивает, что любит книги: сняв с полки требуемую книгу, рукавом халата вытирает обложку.

— Прекрасная книга, — говорит она и протягивает мне томик.

— Правда? — спрашиваю я. — Вы читали?

— Читала, — отвечает она.

— И книга действительно настолько хороша? — спрашиваю я, поскольку такое утверждение приятнее услышать дважды, нежели один раз.

— Хорошая! — решительно заявляет продавщица.

Я верчу книгу в руках, задумчиво перелистываю.

— Тогда дайте мне еще пять штук, — говорю я.

— Пять штук? — переспрашивает она и смотрит на меня.

— Пять, — повторяю я, несколько смущенный.

— Словом, всего шесть штук? — обеспокоенно уточняет она.

— Если найдется, — говорю я.

— Найдется, — бормочет она и завороженно смотрит на меня из-под очков.

Продавщица медленно протягивает руку назад, к полке, где еще два таких же томика подпирают плечом соседние, не мои книги. Обтирает обложку рукавом халата, кладет книги передо мной. И выжидательно смотрит: должно быть, надеется, что я удовольствуюсь тремя экземплярами.

Я же, однако, никак не могу удовольствоваться таким количеством, поскольку мне требуется шесть. Поочередно беря книги, я читаю титульный лист и, убедившись, что на каждом из них текст одинаковый слово в слово, складываю их стопкой. И жду.

— Значит, вы желаете еще три экземпляра?

— Да, пожалуйста.

— Для какой-нибудь школы? — пытается она прощупать мои намерения.

— Нет, — говорю я. — Просто так, для себя.

— Понятно, — говорит она нервно и неуверенно.

Поведение женщины меняется прямо на глазах. Она придвигает стремянку, взбирается на самый верх и спускается обратно с охапкой книг. Ни у одной из них она не вытирает обложку. Выписывая чек, несколько раз бросает на меня из-под очков испытующий взгляд. Даже нос мой ей не нравится. Очевидно, по ее мнению, я замыслил нечто дурное, но вот что у меня на уме, она не знает: ведь книга — особый вид собственности, и обладать ею можно в единственном числе. Она не пригодна ни к какому накопительству, спекулировать ею нельзя. Одна книга — все равно что сто. Ее можно прочесть бесчисленное количество раз и дать прочесть другим; с книгой много чего можно делать, вот только два или несколько экземпляров ее приобретать нельзя. Какую же хитрость я замышляю?

— Должно быть, вы — библиотечный работник? — спрашивает продавщица с надеждой.

— Нет, что вы! — говорю я и краснею.

Я беру чек, а когда возвращаюсь от окошечка кассы, мне вспоминается доктор У., которого прошлой ночью пришлось вызвать к нашему ребенку, а деньги за визит он взять отказался. К сожалению, без седьмого экземпляра не обойтись.

Я не решаюсь посмотреть продавщице в глаза и лишь искоса бросаю на нее взгляд. Вижу ее взволнованное лицо, сбившиеся на лоб волосы и очки на носу, сползшие набок, как смертельно раненный гусар в седле.

— Не угодно ли еще что-нибудь? — дрожащим голосом спрашивает она.

— Спасибо, нет, — говорю я.

Сложив книги в портфель, я прощаюсь.

Наискосок, на противоположной стороне улицы, находится еще один книжный магазин. Я же, предприняв широкий обходной маневр, направляюсь в противоположную сторону, поскольку, оглянувшись, даже сквозь двойное стекло входной двери и очков вижу устремленный на меня мрачный взгляд. Я стараюсь смешаться с толпой и скрыться в многолюдном потоке.

Психология потребительского общества

Дивная погода. Лучи заходящего солнца пробиваются между нью-йоркскими небоскребами. Я прогуливаюсь по Второй авеню. Чувствую себя отлично. Душевное равновесие — полнейшее. Мне ничего не надо. Деньги у меня есть, но покупать ничего не хочется. Разве что взять мороженое? Хотя мне и мороженого не надо. У меня есть все, что нужно.

И тут наступает неожиданный поворот. Прогулка заводит меня дальше, на Восемьдесят шестую улицу. У одной из витрин ноги мои как бы сами собой останавливаются. Что же привлекло мое внимание? Радиоприемники, проигрыватели, телевизоры и магнитофоны? Нет, они меня не интересуют, все это вещи, которые давным-давно имеются у меня дома. Зато в центре витрины видна освещенная рекламная табличка:

Я перечитываю текст рекламы. Еще раз. И еще раз. Мне давно уже стало ясно: все, что создается руками человека, может оказаться заурядной продукцией или бракованным товаром, но может быть и художественным шедевром. Эти шесть слов — с точки зрения рекламных текстов — стоят шекспировских сонетов или какой-либо из римских элегий Гёте. У текста была единственная цель: заставить вас взглянуть на витрину. Казалось бы, пустячок, а цель достигнута; в своем роде это не меньшее совершенство, чем в живописи Мона Лиза. Стало быть, шедевр чистой воды.

Я подхожу ближе. Под табличкой, на плоской мраморной подставке, какой-то маленький приборчик размером с два спичечных коробка, только еще более плоский. Он вполне способен поместиться на ладони. Что бы это могло быть? Я подхожу еще ближе.

Итак, это вычислительная машинка. Да не простая, а электронная. Я испытываю легкое головокружение. А почему же у меня нет электронно-счетной машинки? Правда, мой труд — писательское ремесло — не слишком-то нуждается в вычислениях и подсчетах. Но кому дано прозреть будущее? А вдруг да рано или поздно мне до зарезу понадобится слагать, вычитать, умножать, делить, и тогда хоть бейся головой об стену, что под рукой нет электронно-счетной машинки. Как же быть? Цена прибора — восемь долларов, в пересчете на наши деньги 160 форинтов. В Будапеште на них не купишь и одного ботинка, не то что пары обуви, а тут можно приобрести этакое чудесное устройство, да еще с гарантией на два года. Я больше не раздумываю. Точно притянутый внезапно магнитом, я вхожу в магазин, здороваюсь.

Меня встречают четверо продавцов. Впрочем, «встречают» — не то слово. Они улыбаются мне так, словно ждут не дождутся моего прихода. Приветствуют меня, как папского легата на съезде по вопросу о евхаристии. Две девушки, женщина-толстуха, красавец негр. Все встают, все улыбаются, — очевидно, есть во мне нечто привлекательное. А может, я излучаю некую колдовскую силу, или вдруг да я на самом деле симпатичнее, чем считал себя, — красавец вроде этого молодого негра с фигурой атлета; он придвигает мне стул, усаживает меня со всей предупредительностью и, широким жестом обведя магазинные полки, интересуется, каковы мои пожелания.

— Хотелось бы микрокалькулятор за восемь долларов.

Продавец тотчас приносит. Демонстрирует прибор в действии. Нажимает крошечные клавиши, делит, умножает, вычитает и складывает. Передает машинку мне, чтобы я сам мог попробовать. Я лихорадочно произвожу вычислительные операции. Прибор действует безукоризненно. Его укладывают в футляр, вручают мне инструкцию с правилами пользования, а заодно и двухгодичную гарантию. Я расплачиваюсь. Красавец негр провожает меня до дверей и мимоходом бросает:

— Излишне напоминать, что десятичными дробями калькулятор оперирует с таким же успехом, как и целыми. Но зато, — добавляет он, — запоминающего устройства у него нет.

Нет, так нет. В конце концов я же как-то существую, хотя мои способности к запоминанию равнозначны нулю. Да и вообще, если разобраться: к чему счетной машине запоминающее устройство?

Я спешу домой. Достаю микрокалькулятор и демонстрирую все его чудеса своей жене. Мы собирались пойти в кино, но остаемся дома. Вычитаем, умножаем. Делим десятичные дроби на десятичные дроби. Наутро я просыпаюсь счастливым, и лишь медленно, постепенно в душу закрадывается подозрение. Ладно, я согласен, что на этом свете нет ничего безупречного. И все же почему у моего калькулятора нет запоминающего устройства? Следует признаться, что я и понятия не имею, как оно могло бы быть использовано, но если уж оно существует, это запоминающее устройство, то почему его нет у моей машинки? Конечно, я знаю, что на родине друзья и без того примут микрокалькулятор за чудо, но вдруг да они прознают, что существуют вычислительные приборы совершеннее моего? Меня мучает совесть, к тому же если уж раз в жизни приобретаешь счетную машину, то хочется, чтобы она была безукоризненной.

Отступать некуда. Я спускаюсь на улицу, микрокалькулятор в кармане. Дважды обхожу кругом тот магазинчик. Наконец решаюсь войти. Мой приятель, красавец негр, с встревоженным лицом спешит мне навстречу.

— Вы снова к нам, сэр? Уж не обнаружилось ли какой неполадки? Если у вас есть претензии, мы обменяем прибор, хотя подобного случая в нашей практике еще не было.

— Претензий у меня никаких нет. Но если можно, я хотел бы обменять его на такой микрокалькулятор, у которого есть и запоминающее устройство.

— Извольте, со всем удовольствием. Если вы доплатите три доллара, мы охотно обменяем вам его на прибор, который, кстати, умеет извлекать корни и возводить в степень.

Я доплачиваю. Получаю другой микрокалькулятор, который по размеру несколько больше предыдущего, примерно такой, как роман Мора Йокаи «Новый землевладелец». Зато он извлекает корни, возводит в степень и снабжен запоминающим устройством; я решаю тотчас опробовать его за столиком баварской пивной по соседству. И мне не приходится разочароваться! Достаточно нажать на клавиш, и моя электронно-счетная машина на крохотном световом табло возрождает из забвения (всего за каких-то три доллара!) любую ранее произведенную операцию вплоть до извлечения корня. Я горд, удовлетворен, успокоен; за небольшую приплату меня осчастливили на весь день.

Но только на день, потому что вечером жена заметила:

— Как мы провезем ее через границу? Не слишком ли велика эта твоя машина?

И в самом деле: первая машинка вполне могла бы уместиться в нагрудном кармашке, а эта даже боковой карман оттопыривает. Как бы не вышло неприятностей… И тут из мрака моей давно бездействующей памяти вдруг высветлилось короткое сообщение, когда-то прочитанное мною в газете «Непсабадшаг». На пограничном пункте в Хедешхаломе задержали австрийского гражданина, который пытался нелегально провезти в своей автомашине дюжину микрокалькуляторов стоимостью в 36 000 форинтов каждый… Конечно, шутка ли сказать: то, что я приобрел здесь за 11 долларов, то бишь за 220 форинтов, в Хедешхаломе ценится в тридцать шесть тысяч. Но я даже этому не мог радоваться — какой уж из меня контрабандист! Я лег спать. Долго метался в постели, и все мне чудились кошмары. Вот я подхожу к таможенному контролю на Ферихедьском аэродроме — легкой походкой, но не спеша и не с ухмылкой, а с невинной улыбкой. Ну, и чего я этим добьюсь? Венгерские таможенники предельно вежливы, но их не проведешь. И мне даже здесь, во мраке нью-йоркской ночи, слышалось: «Уважаемого пассажира с оттопыренными карманами просим пройти личный досмотр». Я с трудом уснул, а наутро, проснувшись в поту, тотчас поспешил на Восемьдесят шестую улицу.

Меня встретили как старого друга, чуть ли не члена семьи. «Наш самый приятный покупатель микрокалькуляторов», — сказала толстуха за кассой. Затем продавцы поинтересовались, каково будет мое желание.

— Желаю, — сказал я, — микрокалькулятор таких же размеров, как был самый первый, но с запоминающим устройством и чтобы он умел извлекать корни и возводить в степень…

— Можете не продолжать, уважаемый сэр, — подключился мой приятель-негр. — Если вы согласны приплатить еще три доллара, то получите именно ту вещь, какую желаете.

Я приплатил. Получил покупку. Сунул в нагрудный кармашек, сел за столик в баварской пивной. Машинка была маленькая, с пару спичечных коробков, только еще более плоская. Умеет делить и умножать, извлекать корни и возводить в степень. Я выпил еще кружку пива. Теперь можно было почить на лаврах: я приобрел вещь, о которой никогда не мечтал, зато теперь она у меня есть, и весь мир принадлежит мне. Я опять сунул микрокалькулятор в нагрудный кармашек; там он будет находиться и в тот момент, когда я, не привлекая к себе внимания, спокойно прошествую мимо таможенников на Ферихедьском аэродроме.

Там он и находился. Но лучше бы его вообще там не было! По дороге, между Нью-Йорком и Будапештом, я поначалу охладел к нему, затем разочаровался в нем, а под конец мой микрокалькулятор и вовсе опостылел мне. Дело в том, что, на свою беду, я еще в заокеанском аэропорту купил вечерний выпуск «Нью-Йорк пост». Перелистываю это я газету и первым делом натыкаюсь на объявление:

ПОКУПАЙТЕ СОВРЕМЕННУЮ СЧЕТНУЮ МАШИНУ!

НОВЫЙ ВЫПУСК — СЕРИЯ НР-32Е — ОБЛАДАЕТ ВОСЕМЬЮ ЗАПОМИНАЮЩИМИ УСТРОЙСТВАМИ!

Я оцепенел, окаменел в то же мгновение. Но это еще не все! Микрокалькулятор НР-32Е может быть запрограммирован на сорок две операции. К тому же он решает условные и вариационные программы, и в довершение всего результат не только может быть прочитан на освещенной шкале, но и увековечен на бумажной ленте. Сложив газету, я задал себе вопрос: если все это правда, то ради чего мне жить?

И меня осенило: есть у меня цель жизни! Только бы снова попасть к приятелю-негру на Восемьдесят шестую улицу, где меня любят, уважают, знают мой вкус и запросы. Правда, такое путешествие влетит в копеечку, но если бы кто-либо из моих друзей на родине — а может, один из уважаемых читателей этих строк — перекупил бы у меня превосходного качества микрокалькулятор (цена — 36 000 форинтов), я сел бы на ближайший самолет до Нью-Йорка и на Восемьдесят шестой улице, приплатив очередные 3 доллара, справил бы себе прибор НР-32Е. Даю торжественную клятву, что в оставшиеся годы жизни я не стану прибегать ни к какому товарообмену (ни с доплатой, ни без оной), не возжелаю никакой другой счетной машинки (ни меньше, ни больше, ни совершеннее этой) и пребуду тихим, добродушным, непритязательным и счастливым человеком — в точности таким, как я был в ту пору, когда вообще не обладал микрокалькулятором.

Магнитофонная запись

— Сейчас вечер, мы уже отужинали, время, должно быть, идет к девяти…

— Еще только половина девятого.

— Маму — как доктор велел — мы ненадолго усадили в кресло. Так что сейчас мы все втроем находимся в living-room.

— Living-room — это гостиная.

— Мы условились, что вместо обычного рождественского письма запишем наши праздничные пожелания на магнитофонную ленту, и ты по крайней мере сможешь услышать голос матери.

— И сестры, и зятя тоже.

— Словом, ты услышишь наши голоса, но в первую очередь мамин. К тому же ей трудно писать, лежа в постели.

— Не в том дело, что мне трудно писать, просто при письме буквы расползаются вкривь и вкось.

— Не вздумай пугаться, как только мама чуть-чуть окрепнет, почерк у нее опять наладится… Пиллеры завтра улетают в Пешт, они возьмут с собой эту запись и передадут тебе еще до рождества. Надеемся, что ты будешь рад.

— Это тот самый Пиллер, который однажды съел кузнечика.

— Мари, ну что ты без конца перебиваешь!.. Ведь он все равно не знает, о ком идет речь.

— Нет, знает, ведь я со всеми подробностями расписала ему эту историю, как мы жарили сало на костре…

— Все равно это не важно. И Пиллеры могут обидеться, если им вдруг вздумается прослушать запись.

— С какой стати им обижаться, если они сами всем и каждому рассказывают про этого кузнечика!.. И кроме того, у них великолепное чувство юмора.

— Это тоже к делу не относится. Мы собрались здесь для того, чтобы дать твоей матери возможность рассказать сыну, как она и что с ней, сообщить, чем порадовал нас доктор, и передать свои рождественские пожелания… Пожалуйста, мама. Говорите сюда, в микрофон.

— Он и голоса-то моего не узнает.

— Вы, мама, немного ослабли, но голос у вас совершенно не изменился.

— Только охрип.

— Клянусь, мамочка, голос у тебя ничуть не охрипший, просто ты внушаешь себе это, как и многое другое… Правда, Мики?

— Голос у вас абсолютно не изменился, мама. А теперь, пожалуйста, расскажите, что сказал доктор. Пусть ваш сын порадуется.

— Сказал, что мне надо как следует питаться. Но я не могу есть, совсем нет аппетита, и какой смысл заставлять себя, если все равно наизнанку вывернет.

— Ну уж это неправда! Ведь сегодня в обед ты съела тарелку супа, причем с аппетитом.

— А как состояние ваше улучшится, так и аппетит придет.

— Но только вот состояние мое не улучшается.

— И вы, мама, заявляете это именно сегодня, вместо того чтобы порадовать сына доброй вестью! Ну, так что же сказал доктор?

— Что в моче у меня не обнаружили сахара.

— Слышишь? У твоей матери абсолютно нормальная моча!

— То-то радости теперь будет в Пеште!

— Чему тут радоваться? С мочой у меня всегда все было в порядке, а вот даже в постели сесть сил не хватает. Если бы дети не помогали…

— К чему об этом говорить, мама! Вам станет лучше, вы сможете и сидеть, и ходить. Скоро рождество, и в моче у вас нет сахара, а вы, вместо того чтобы радоваться этому, еще и сына огорчить норовите.

— Сынок, я вовсе не хочу огорчать тебя!

— Тогда расскажите ему о рождестве.

— А что тут рассказывать?

— Ну, например, что Мики уже купил елку.

— Верно, сынок, Мики уже принес елку… Он обо всем заботится, ведь и до этого он додумался, чтобы послать тебе весточку живым словом, и вообще дети — просто золото, делают для меня все возможное, так что не расстраивайся, что я так далеко.

— А когда наступит праздник, мысленно мы будем вместе.

— Вот только трудно привыкнуть к тому, что здесь рождество бывает летом, в самую жару, и когда зажигаем свечи, то в окно светит солнце. А красавицу елку приходится держать в подвале, потому что на балконе она бы за один день осыпалась.

— Все так. И все же рождество и здесь прекрасно.

— Вот только снега нет.

— Иногда и дома в эту пору снега не бывает.

— Но здесь его никогда не бывает.

— Ты так говоришь, мама, будто ты вообще когда-нибудь любила снег! И в Пеште, где снег, между прочим, тоже не любят, еще подумают, что ты жалуешься.

— Помилуй, Мари, что ты говоришь! Я благодарю бога за то, что у меня такой прекрасный зять, и о дочери одно могу сказать, что она душу за меня отдать готова…

— Сейчас не к месту нас расхваливать, мама.

— Да как же не расхваливать, если вы заслуживаете всяческих похвал, что ты, что Мари друг перед дружкой стараетесь, чтобы я ни в чем нужды не знала. Кто же виноват, что мне теперь ничего не надо? А день у меня, сынок, начинается с того, что Мари меня умывает, а затем выспрашивает, чего бы мне хотелось на обед, и я, чтобы успокоить ее, называю первое попавшееся блюдо. В прошлую среду, например, заказала тушеную телятину с галушками.

— А в четверг — картофельные клецки.

— Как-то раз ты попросила сварить уху, но из морской рыбы она не та получилась…

— Лапша с капустой тоже в желудке не задержалась, хотя ты ее и не из морской рыбы стряпала.

— Зато слоеный пирог с вишней тебе пришелся по вкусу.

— Ты будешь смеяться, сынок, но однажды я попросила приготовить вареники, потому что в детстве это было твое любимое блюдо.

— А как-то раз тебе захотелось чечевичной похлебки.

— С копченой грудинкой.

— Копченой грудинки здесь нет. Зато куриный суп а-ля Уйхази я приготовить сумела.

— И блинчики с творогом и изюмом.

— Только они неудачные вышли, творог здесь не тот.

— Не важно, Мари. Все равно я на них и смотреть-то не могла.

— И к фасолевому супу со сметаной ты даже не притронулась, а ведь я все овощи через сито протерла.

— Ну, хватит об этом, Мари. И вас, мама, я тоже попрошу больше не говорить о еде, есть вещи и поважнее. Какое счастье, что моча у вас нормальная! А теперь скажите, что бы вам хотелось пожелать сыну.

— Что я должна сказать?

— Ну, что на ум придет, то и скажите.

— Я уж вроде бы все сказала.

— Да ведь вы, в сущности, к нему и не обращались!

— Трудно так разговаривать, дети мои.

— Если хотите, мы можем выйти.

— У меня нет от вас секретов.

— Тогда скажите что-нибудь своему сыну!

— Какой уж тут разговор, когда мы на разных концах света!

— Ну хотя бы пожелайте ему счастливого рождества!

— Желаю тебе счастливого рождества, сынок.

Пиллеры — точнее говоря, Геза Пиллер с женой, фамилию их я плохо разобрал по магнитофонной записи — прибыли в Будапешт за восемь дней до рождества. Вечером в одном из будайских ресторанчиков они рассказали мне историю с кузнечиком. Жарить, по родному обычаю, сало на костре были приглашены исключительно одни венгры. Он, Пиллер, следил за кусочком сала, шкворчащим над раскаленными углями, и не заметил, что на ломоть хлеба, который он держал в левой руке, вспрыгнул кузнечик. Положив на хлеб сочащееся растопленным жирком сало, он отправил его в рот вместе с кузнечиком.

Относительно самочувствия моей матери Пиллеры — поскольку они улетели домой на следующий день после записи того разговора — ничего нового сообщить не могли.

Кто сочиняет «рассказы-минутки» — я или вы?

(Подлинные тексты)

I. Истязание животных

1. Любой вид жестокости: уколы острыми предметами, нанесение ожогов, связывание путами.

2. Запугивание, нанесение побоев, намеренные попытки дразнить животное.

3. Использование больных животных на физических работах, принуждение к труду, превышающему силы животного, отказ в еде, питье и лечении.

4. Изгнание из дома, истребление, повешение состарившегося животного.

5. Нежелание прекратить при помощи медицинского вмешательства бессмысленные страдания неизлечимо больного животного.

6. Дрессировка путем причинения животному боли и мучений.

7. Транспортировка в тесных условиях.

8. Забой животных без одурманивания или наркоза.

(Устав Общества охраны животных)

Всего: 26 742

В том числе:

Убийство 116

Покушение на убийство 213

Нанесение телесных повреждений 6 940

Несчастные случаи, вызываемые родом занятий 450

Транспортные нарушения 14 612

Хулиганство 3 156

Насильственные действия, направленные против официальных лиц 1 255

(«Венгерский статистический ежегодник», 1975)

Основным условием эффективности первой помощи является быстрота.

Наше вмешательство должно быть уверенным, решительным и оказывать успокаивающее воздействие.

Необходимо удалить с места происшествия собравшуюся толпу за исключением одного-двух уравновешенных людей, которые в дальнейшем могут нам пригодиться.

Перед оказанием помощи необходимо убедиться, жив ли пострадавший, а следовательно, нужна ли ему помощь. Этот вопрос может быть решен путем установления признаков жизни или смерти.

Каковы признаки жизни?

Наиболее наглядные признаки жизни — это движение, дыхание, сердечная деятельность. Число ударов пульса при нормальных условиях составляет 70–74 в минуту.

Каковы признаки смерти?

Верными признаками смерти можно считать:

а) трупные пятна; б) окоченение трупа; в) разложение трупа; г) такое повреждение, при котором жизнь заведомо невозможна, как, например, отделенная от туловища голова.

Если ни одного из этих признаков не наблюдается, то пострадавшего с бледным лицом укладывают в горизонтальном положении, однако пострадавшего с лиловым или багровым цветом лица следует привести в полусидячее положение.

После этого можно приступать к оказанию первой помощи.

(Из учебной программы по оказанию первой помощи)

Высота отдельных общественных зданий Будапешта над уровнем моря:

Дом для умалишенных на Леопольдовом поле 215 метров

(«Будапешт с 1873 года и до наших дней»)

Личные впечатления, приобретенные во время путешествия, зачастую дают не меньше, чем урок географии или истории!

Однодневные путешествия:

14 января. Эгер, праздник убоя свиньи 185 форинтов

21 «—» Тэк, праздник убоя свиньи 230 форинтов

11 февраля. Зебегень, праздник убоя свиньи 143 форинта

25 «—» Эгер, праздник убоя свиньи 282 форинта

4 марта. Тэк, праздник убоя свиньи 230 форинтов

11 «—» Зебегень, праздник убоя свиньи 143 форинта

18 «—» Эстергом, праздник убоя свиньи 185 форинтов

25 «—» Тэк, праздник убоя свиньи 230 форинтов

ВАС ПРИГЛАШАЕТ БЮРО ПУТЕШЕСТВИЙ

«ВОЛАН ТУРИСТ»!

(Объявление из газеты «Непсабадшаг», 1 апреля 1979)

На неопределенное время отсрочена выставка, планируемая в Лувре по случаю годовщины со дня смерти Пикассо; материалы к выставке были отобраны из числа 44 поздних полотен, обнаруженных в наследии художника. Коллекция была исследована комиссией экспертов. Относительно большинства полотен было установлено, что это несомненно фальсификация.

(Газета «Le Monde», 1977)

Скорбя душою, решился я, о возлюбленные братья мои, в нынешней проповеди своей вкратце возвестить вам: в чем причина того, что радости жизни подчас наполняют уста наши горечью; в чем причина того, что сердца наши подчас остаются глухи к радости и сама радость оборачивается печалью?

Люди суть невежественны и в невежестве своем зачастую попирают светлые надежды наши, по неосмотрительности своей наступают на живое сердце, душу нашу. Люди сами поспешают ко гибели своей и в поспешности сей пребольно и нас задевают. Люди суть хитры и лукавы и с ловкостью умеют использовать нас в своих устремлениях — вопреки нашим собственным устремлениям. Люди суть испорчены и в испорченности своей ко лжи прибегают, обращают супротив нас ако злоязычие, тако и оружие, и лишь случая ищут, дабы причинить ближнему огорчение. Спросим себя: наберется ли у нас столько недругов, скольким людям мы сами являемся врагами? Столько ли у нас клеветников, на скольких мы сами клевещем? Столько ли завистников, скольким мы сами завидуем? Духом весьма слабые, при шорохе листьев мним, будто дерево с корнем на нас рушится, при дуновении ветерка страшимся, будто небеса над главою у нас разверзаются. Вот в чем причина, братья мои, что даже радость подчас печалью для нас оборачивается.

(Церковные проповеди Адама Киша, 1837)

I.

Дорогой господин доктор!

Прошу прощения, что в условленный час не могу быть дома, но я должен присутствовать в парламенте при вручении мне награды. У меня к Вам следующие вопросы:

1. У собаки перед мочеиспусканием сильно выпячивается мочевой пузырь. (Припухлость выступает под кожей.) Это плохо?

2. У нее очень линяет шерсть.

3. Пора делать ей прививку против бешенства или еще можно повременить?

Заранее благодарю и еще раз прошу любезно простить меня.

II.

Дорогой господин писатель!

1. Не имеет значения, если моча не окрашена кровью.

2. Весенняя линька.

3. Можно бы еще повременить, но поскольку я все равно заходил, то заодно сделал Вашей собаке и прививку против бешенства.

От всей души поздравляю Вас с высокой правительственной наградой и желаю здоровья как Вам, так и Вашей собаке.

P.S. Подозреваю, что у Вашей собаки глисты. Если это так, то, пожалуйста, дайте ей прилагаемый здесь арекалин, а затем, чтобы ее не стошнило, в течение пятнадцати минут отвлекайте ее внимание (забавы, игра в мяч, прогулка). Это лечение — в том случае, если глисты в стуле не обнаружены, — излишне.

Целую ручки Вашей супруге.

«ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ» Общественно-научный журнал.

Адрес редакции: VII, просп. Ленина, 5 — 10 февр. 1970 г.

Дорогой/Дорогая товарищ Эркень!

Сообщаем, что оттиски Вашей статьи/научной работы готовы.

Очень просим ответить, желаете ли Вы просмотреть корректуру на месте, в редакции/у себя дома а также получить причитающийся Вам гонорар в кассе редакции/в виде почтового отправления. Относительно дня в выплаты известим Вас по телефону.

С товарищеским приветом

Секретариат редакции

В редакцию журнала «ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ»

Дорогой/Дорогая товарищ Шюкёшд!

Корректуру получил/не получил. Обнаруженные в ней типографские опечатки выправил/не выправил. Высылаю по почте незамедлительно.

Причитающийся мне гонорар прошу перечислить на благотворительные цели/на мой домашний адрес.

Сотрудников редакции в упор не вижу/сердечно приветствую

Уважающий/Уважающая Вас Иштван Эркень