Путь к гротеску

Обратное превращение

(Из цикла «Поклонение Кафке»)

Служанка вернулась после обеда. Она даже не заглянула в гостиную засвидетельствовать хозяевам почтение, а, оставив на кухне свою шляпу с перышком и прихватив принесенный с собою мешок из-под картошки, прямиком двинулась в комнату Грегора, чтобы выполнить свое обещание — убрать бренные останки чудовищного насекомого, которое в течение долгих месяцев приводило в отчаяние все семейство Замза.

Однако когда служанка с мешком под мышкой, по своему обыкновению громко хлопая дверьми, вошла в комнату, она нигде не обнаружила трупа насекомого. Вместо этого она заметила молодого мужчину, который в ночной сорочке, но без подушки и одеяла спал сном праведника на кожаном диване.

— А ты как сюда попал? — спросила служанка, дюжая, костистая женщина с седеющими волосами, которую трудно было чем-либо удивить. Пожав плечами, она с силой хлопнула дверью и пошла к хозяевам выяснить, что это за мужчина.

От стука двери Грегор Замза проснулся. Сознание с трудом возвращалось к нему, и это было сознание досадной приниженности, которое мы обычно испытываем, пробуждаясь от мучительных снов. Ему, к примеру, вроде бы снилось, будто бы он превратился в какое-то насекомое размером с человека; на миг ему даже почудился собственный, разделенный дугообразными чешуйками, живот и многочисленные тонюсенькие, хрупкие ножки, — но кошмар тотчас и рассеялся, когда он окинул себя взглядом и увидел знакомую ночную сорочку, из-под которой высовывались его собственные ступни. Тот, кто лежит здесь, — это и есть он сам, доподлинно реальный Грегор Замза, коммивояжер торговой фирмы сукон.

Но по мере того как в голове у него прояснялось, он стал подмечать некоторые странности, которым не находил объяснения. К примеру, у него почему-то испортилось зрение, ведь даже при ярком свете весеннего утра он весьма неясно видел углы комнаты. Или, может, он еще не совсем проснулся? Вряд ли — ведь слух его работал безукоризненно, четче, чем когда-либо; он мог различить даже шелест крылышек мухи, которая летала меж оконных рам. Грегор с силой протер глаза и уставился в одну точку; он успокоился, потому что зрение явно обретало прежнюю остроту, и тут ему бросились в глаза некоторые перемены.

Во-первых, куда девалась вся его мебель? Где платяной шкаф, где письменный стол, в котором наряду со многими прочими вещами хранились инструменты и лобзик? Отчего у комнаты такой голый вид? Кроме кожаного дивана, он увидел вокруг лишь стол, стул и кое-какой хозяйственный хлам вроде мусорного ведра, которому совершенно не место в комнате!

Но если зрение его — пусть и временно — несколько испортилось, то слух невероятно обострился. Малейший шум и самый приглушенный шепот в гостиной он различал абсолютно отчетливо, хотя там всячески старались, чтобы сюда не просочилось ни звука. Однако он даже по обрывкам звуков и скрипу стульев мог определить, что вся семья сидит за столом, прислушиваясь к словам какой-то незнакомой особы, как оказалось, новой служанки. На нее несколько раз шикали, после чего она продолжала свой рассказ, понизив голос. Зато отчетливее доносились приглушенные рыдания госпожи Замза и ласковый шепот сестры Грегора, пытавшейся успокоить мать. Порой за дверью наступала полнейшая тишина, удивленное молчание; в такие моменты Грегору чудилось, будто он видит, как родители и сестра внимательно смотрят на служанку, а затем обмениваются между собой многозначительными взглядами.

Однако факт, произведший такое ошеломляющее впечатление по ту сторону двери, еще большее потрясение вызвал у самого Грегора. Из слов прислуги и прорывающихся рыданий матери Грегор понял: то, что он принял за сон, оказалось явью, поразительно невероятной, чудовищной действительностью. В разговоре упоминалось огромное насекомое, которое несколько месяцев гнездилось в комнате Грегора, по ночам спало под кожаным диваном, а днем на свободе ползало по стенам и потолку или же, опершись спиной о спинку стула, выглядывало в окно.

Обо всем этом в гостиной говорилось шепотом и в прошедшем времени, потому что, как оказалось, насекомое утром сдохло; однако для Грегора рассказ звучал тем более злободневно, что он осознавал: все это произошло на самом деле и герой этих невероятных событий — он сам. Судя по всему, именно он по неизвестной причине временно прекратил свое человеческое существование и принял облик насекомого. У него отпали все сомнения после того, как он услышал прерываемые астматической одышкой слова матери:

— И вы, Анна, утверждаете, будто видели моего сына в его комнате?

В ответ прислуга заявила, что она не знает сына господ Замза, поскольку служит в доме всего лишь полтора месяца и за это время ей приходилось иметь дело только с этим «незнамо чем» — тут мать и сестра зашикали на служанку, чтобы та говорила потише, — но давеча, когда она хотела убрать останки, то вместо трупа обнаружила спящим на диване высокого темноволосого господина, а это «незнамо что» исчезло без следа.

— Господи! — вздохнула Грета. — Неужели ты наконец возвратил нам нашего Грегора?

Тут в гостиной опять наступила тишина, и Грегор чувствовал, что все четверо уставились на дверь его комнаты. Затем послышался звук отодвигаемого стула, и Грета, которую Грегор узнал по шагам, на цыпочках подкралась к его двери, прижалась к ней ухом и замерла, прислушиваясь. Чуть погодя, вероятно подбадриваемая остальными, она кончиками пальцев постучала в дверь и сдавленным голосом спросила:

— Это ты, Грегор?

— Конечно, я, Грета, кому же еще быть? — ответил Грегор, однако и сам почувствовал, что голос не похож на его прежний, — не только потому, что плохо подчинялся ему, как и зрение поначалу, но к голосу его примешивались какие-то звуки, совсем не свойственные человеческой речи. Он не удивился, что сестра не поняла его и вновь повторила свой вопрос, еще более встревоженно, чем прежде. Это, однако, раздосадовало Грегора, и, дважды кашлянув, он раздраженно прикрикнул на сестру:

— Оставьте меня в покое!

— Грегор, Грегор! — воскликнула Грета в знак того, что на сей раз поняла брата. — Скажи же что-нибудь!

Но он остался безмолвным. Сестра подождала еще какое-то время, а затем Анну услали, и сидевшие за столом родственники шепотом продолжали совещаться. Грегора это больше ничуть не интересовало. Он тихонько подошел к двери, повернул ключ и, опять усевшись на диван, погрузился в раздумья.

К тому времени — подобно зрению — восстановилась и ясность памяти, обрушив на него лавину вопросов, сомнений, тревог. Если действительно это он превратился в насекомое, то как произошло это превращение — внезапно или постепенно? Когда оно свершилось и чем было вызвано? И что послужило причиной обратного превращения?

В комнате повсюду густым слоем лежала пыль, на стенах и потолке чернело несметное количество каких-то точек. Грегор вскоре сообразил, что это следы его ног. Теперь ему вспомнилось, что благодаря клейкому веществу он с такой же легкостью сновал по потолку, как и по полу. И тут он вдруг подумал, что не так уж плохо ему жилось в бытность его насекомым, более того, помнится, когда миновало первоначальное чувство стыда, он испытал удовольствие от свершившегося с ним превращения. Конечно, существование насекомого тоже не ахти какое блаженство, но все же лучше, чем участь коммивояжера!

Он наслаждался, оттого что не приходилось из недели в неделю разъезжать по провинции, ночевать в сырых гостиничных номерах, целыми днями ходить из лавки в лавку, предлагая образцы сукон, а по возвращении домой глотать брюзжание управляющего, недовольного каждой заключенной им торговой сделкой… В сравнении с этим быть насекомым и предаваться мирному созерцанию с потолка комнаты сочтешь истинным благом!

Но если это удалось ему осуществить, будучи насекомым, то почему бы не взбунтоваться против своей участи, вновь обретя человеческий облик? Правда, отец всегда пресекал подобные поползновения, но теперь, когда небезызвестный казус уже произошел и ему пришлось на время лишиться сына, то почему бы и не продлить этот срок? И тогда, стало быть, его час пробил! Грегор откажется от места коммивояжера, покончит с бессмысленной работой, которая из-за вечной перемены мест буквально отторгла его от человеческого сообщества, и подыщет себе такое занятие, при котором он прочно обоснуется на одном месте и обретет не только возможность к существованию, но и человеческие связи, приятелей, друзей… Глядишь, эта мучительная интермедия еще обернется ему на пользу! Ведь если он сумел найти успокоение даже при животном существовании, в полной приниженности, то почему бы ему не обрести достойную работу, радости жизни, друзей после этого столь неожиданного обратного превращения?

Грегор уже готов был одеться, открыть дверь и объявить о своем бесповоротном решении, когда из все ширящихся кругов памяти вдруг всплыл отец, возвышающийся над ним подобно некоему сверхчеловеку. Этот нечеловек, сверхсущество, по какой-то необъяснимой причине облаченное в мундир рассыльного с золотыми пуговицами, вне себя топая ногами, гоняло Грегора вокруг обеденного стола. От этой картины все предыдущие воспоминания предстали в ином свете, вынудив Грегора взглянуть на его недавнее существование не только своими глазами, но и глазами других людей. Ведь его не только стыдились, но и ненавидели, испытывали к нему отвращение и пытались от него избавиться, а иначе зачем бы стал этот великан в форме рассыльного гоняться за ним вокруг стола? И почему он бранил его, почему пытался растоптать ногами? А когда не смог догнать Грегора, то запустил в него яблоком, насквозь пробив спинной панцирь и нанеся ему незаживающую, болезненную рану…

Это воспоминание отрезвило Грегора. Как же им было не стыдиться, как было не ненавидеть его, когда превращение Грегора в насекомое лишило их не только единственного сына, но и единственного кормильца! Взгляд его остановился на большой двустворчатой двери в гостиную. Интересно, что сейчас думают о нем сидящие вокруг обеденного стола родственники, чего ждут и чего потребуют от него?

В этот момент он услышал тихий стук в дверь, а затем смущенный голос матери.

— Сынок, дорогой мой, избавь нас от сомнений, — умолял сдавленный, с одышкой голос, — ведь мы столько перестрадали из-за всего случившегося! Ответь же нам, правда ли то, чему мы не решаемся поверить? Неужели ты опять вернулся к нам, наш любимый Грегор, единственный наш сын?

Грегор кашлянул, а затем — теперь уже вполне внятно — заверил мать, что он действительно Грегор, без каких-либо отклонений, тот самый, что прежде жил в кругу семьи. Услышав это, мать расплакалась и лишь позднее, собравшись с силами, спросила, не голоден ли Грегор, не хочется ли ему пить и не желает ли он выйти в гостиную. На это он ответил, что и в самом деле голоден, но прежде всего хотел бы узнать, не терпели ли его близкие нужду вследствие того, что с ним — как он выразился — «произошел тот небезызвестный казус».

Если у него и были дурные предчувствия, то действительность далеко превзошла их. Истинной мукой было выслушивать, какая жалкая участь постигла его близких, пока он безответственно ползал по стенкам. Вскоре пришлось рассчитать прислугу и кухарку и удовлетвориться услугами женщины, которая лишь по утрам и вечерам приходила помогать по хозяйству. Затем они были вынуждены комнату с окнами во двор сдать троим жильцам. Грета, бедняжка, вот уже несколько месяцев как забросила игру на скрипке и устроилась продавщицей в магазин. Однако на прожитье все равно не хватало, и произошло самое печальное: отец занял должность рассыльного в банке. Вот и сейчас на нем зеленый форменный мундир с золотыми пуговицами, в котором его целыми днями гоняют унизительнейшим образом, как мальчика не побегушках, заставляют приносить завтраки для служащих!

Грегор был не в силах заговорить, настолько ошеломила его нарисованная картина. Но он еще не успел осознать всей тяжести обрушившихся на него переживаний, как вдруг услышал грузные шаги и устрашающий голос отца, заставивший его испуганно прижаться к стене.

— Пора покончить с жалобами, — обращаясь к сыну, сказал старший Замза. — Я рад, сын мой, что ты вернулся в лоно семьи, ведь мы столько перестрадали из-за последствий твоего легкомысленного шага. Но мы готовы простить тебе все при условии, что ты в добром здравии, а значит, можешь вернуться на свое прежнее место в фирме, где, надеюсь, оно занято кем-то лишь временно. Так что присоединяйся к нам, сын мой, сейчас подадут завтрак.

— Поторопись, Грегор, мне так хочется тебя повидать, — раздался и милый голосок Греты. Ей Грегор никогда не умел отказывать, и вот, хотя он с удовольствием оттянул бы встречу с отцом, он попросил принести ему костюм, чтобы переодеться.

Пока Грегор ждал, он вновь обдумал свое положение. После всего услышанного ему нелегко будет осуществить свое намерение. Отец обернет против него все невзгоды, обрушившиеся на семью в результате его превращения; но он не должен уступать, не должен колебаться… Он подыскивал убедительные аргументы и нужные слова, как вдруг обратил внимание, что по другую сторону двери не слышно ни малейшего движения и тишина эта затянулась…

— В чем дело, — спросил о н, — почему вы не несете мне одежду?

Родственники по-прежнему молчали. Затем расплакалась мать и через какое-то время, задыхаясь от слез и астматической одышки, прошептала, что в трудную минуту, когда отложенные гроши были прожиты и даже последние драгоценности обращены в деньги, они были вынуждены продать и костюм Грегора… Эта новость сама по себе пришибла бы Грегора, но отец прибавил еще несколько фраз в качестве оправдания, однако обрушившихся на Грегора обвинением. Он признает, сказал старый Замза, что продажа костюма бросает на них тень, но тут помочь может только взаимное благоразумие. Стало быть, Грегор должен простить им продажу его личных вещей, а он, отец, со своей стороны, закроет глаза на цепь забот и унижений, свалившихся на них из-за непостижимо странного решения Грегора.

— На какое это решение вы намекаете, папа? — спросил Грегор, вскакивая с дивана.

— Ты и сам прекрасно знаешь. Решение, которое привело к тому небезызвестному казусу.

— Но ведь это случилось не по моей воле! — вскричал Грегор.

— Тогда почему же я ношу форму рассыльного? Скажешь, случайно?

Грегора всякий раз, как он ввязывался в спор с отцом, грозило поглотить ощущение полной бессмысленности существования. Понапрасну были бы всякие попытки продвинуться к цели: их диалог, подобно сошедшему с рельсов поезду, никогда не приблизился бы к ней. Не раз он стоял перед отцом так, готовый взорваться от внутреннего напряжения и все же бессильный. Всю его жизнь непомерной тяжестью придавила необъятная туша отца и еще более необъятное нежелание понять собеседника. Вот и сейчас надо бы распахнуть дверь и прямо в глаза отцу отрубить, что с занятиями коммивояжера покончено, он желает выполнять достойную его работу и Грете больше не позволит служить в магазине, а даст ей возможность продолжить музыкальное обучение… Но разве вылезешь тут со своей правдой, покуда приходится отбиваться от столь грубых обвинений!

А не отбиваться было нельзя, поскольку за этими невероятными утверждениями стояло нечто, глубоко ранящее Грегора. Ведь все-таки именно он, Грегор Замза, шесть месяцев прожил под семейным кровом в облике омерзительного насекомого и к тому же временами вполне сносно чувствовал себя. Отец об этом, правда, не знает, однако наверняка догадывается, потому что, когда он намерен приписать Грегору низменные побуждения, его проницательность бывает поистине невероятной. И нельзя отрицать, что в результате его превращения именно отец подвергся наиболее болезненному унижению… Так что пришлось подойти к двери и продолжить спор.

— Ваши подозрения, папа, я отвергаю. И вовсе я не подстраивал тот небезызвестный казус, а сам оказался его жертвой.

— Я был бы готов поверить тому, если бы сей небезызвестный казус произошел не в понедельник.

— При чем здесь понедельник?

— А при том, что тебе как раз предстояло ехать в провинцию, сын мой!

От неожиданности Грегор даже не нашелся, что ответить. Конечно, утверждение, будто он предпочел превратиться в насекомое, лишь бы не разъезжать с образцами сукон, безрассудно; но у него нет ни единого аргумента, ни единого доказательства, которое исключило бы такое предположение; вот и получалось, что если он продолжит спор, то опять проиграет и даже на сей раз не сумеет изменить свою жизнь.

Но прежде чем ему пришел бы на ум подходящий ответ, вмешалась Грета. Она умоляла их обоих прекратить пререкания, а Грегора наконец выйти к завтраку. Тем более что мать, одолжив у одного из жильцов костюм, стоит под дверью, ожидая, когда ее впустят.

Грегор не впустил мать, лишь высунул руку за одеждой. Отец, однако, не преминул воспользоваться даже этим коротким перемирием.

— Лишь об одном тебя прошу, — прорвался его голос в дверную щель, — не вздумай повторить тот небезызвестный казус, иначе нам всем троим этого не пережить!

Услышав это, Грегор швырнул одежду на пол и даже от двери отошел подальше: перекочевал опять в свое убежище, на кожаный диван. Что он мог возразить на это? Ведь он и сам не знал наверняка, обязан ли он своим превращением лишь слепому случаю, или же в нем самом была заложена склонность стать насекомым. А теперь понапрасну он ворошит прошлое: ни малейшего намека на таковую склонность он не припоминает, но и начисто исключить ее тоже не может.

И если с ним один раз случилось такое, то где гарантия, что это больше не повторится? Тут тоже нечего возразить… Им вновь овладело чувство бессилия — как каждый раз, когда он терпел поражение в этих бесконечных спорах. Грегор слышал милый голосок сестры, зовущей его завтракать, но он уже и голода не испытывал, да и не знал наверняка, сможет ли ответить человеческим голосом. Он замер, в который уже раз доведенный до той степени одиночества и бессилия, когда форма существования становится безразлична. И все же он высунул ногу из-под ночной сорочки. Взглянул на нее и увидел, что это нога человека.