Путь к себе

Глава первая ЧТО Я НАДЕЛАЛ?..

Она или не поняла истинного смысла вопроса, или сделала вид, что не поняла.

— Все, — подтвердила она. — Все приходили.

— А первый кто?.. — Он произнес эти слова почти беззвучно, так что она скорее угадала их по движениям побледневших губ, нежели услышала. — Первый кто… дорогу проложил?

— Леша! — сказала она с упреком, но все еще очень мягко. — Подумай, что ты говоришь!

В ее округлившихся темно-серых глазах он увидел тревогу.

«Нацелила фары!.. Юлишь! Не виновата, так по роже хлестнула бы…»

И выдавил сквозь зубы:

— Не верти хвостом… — И сорвался на крик: — Первый кто?!.

Она вздрогнула и вытянулась в струнку, словно окаменела. Окаменело и лицо. И уже ни тревоги, ни испуга не было в гневно потемневших глазах.

Такою он ее никогда не видел.

«Что я делаю?..» — промелькнуло у него, но кто-то другой, откуда-то из самых мутных задворков души, выкрикнул, словно выплюнул:

— Забыла?!

Она не успела ничего сказать.

Колыхнулась пестрая занавеска, из детской спаленки за тесовой переборкой неслышно вышел мальчик лет шести в короткой ночной рубашонке, открывавшей исцарапанные худые коленки.

Уставился на отца, щуря глаза от яркого света низко висящей лампочки.

— Толик, иди спи, сынок, — сказала мать напряженно-ровным голосом.

Не оглядываясь, протянула руку, выключила свет.

В окна хлынула белая ночь.

Мальчик вздохнул, послушно вышел.

Мать проводила его глазами, вскинула голову.

— Нет, Алексей! Такое не забывают!..

— Так кто же?.. Может, порадуешь?..

— Первым вспомнил о нас твой лучший друг.

— Кто?!

— Ты, выходит, забыл своих друзей. Толя. Груздев Толя.

Словно крутым кипятком плеснула в душу.

«Груздев… Груздев!.. Ну конечно, Толечка Груздев… Добился своего! В ворота не пустили, по задворкам приполз! Ах, сука, хоть бы постыдилась!.. Хоть бы фары опустила…» Но сам опустил глаза.

Процедил с унылой злобой:

— Значит, так… Покудова муж мерзлоту кайлил… по ночам нары грыз… мужниных дружков привечала… Который же слаще всех?..

— Уходи! — стоном вырвалось у Анфисы. — Уходи!.. Уходи, бесстыжий!

— Убить тебя мало, стерва!

Рванулся к ней и тут же, будто ткнувшись в стену, отпрянул.

— А ну тебя… — Круто повернулся и выбежал, во всю силу шваркнув дверью.

Жалобно звенькнули стекла, и звук этот вывел Анфису из оцепенения.

Злым бабьим голосом крикнула вдогон:

— Барахло свое забери!

И тут же, как переломилась, уронила голову и руки на стол и заплакала горько, беззвучно…

Не видела и не слышала, как тонкостенный стакан медленно покатился по столу, поблескивая золотым ободком, упал и разбился с ломким хрустом…

Алексей ринулся вниз по склону, не разбирая пути, перепрыгивая через пни и рытвины. Пересек пролегавшую по дну распадка плотно укатанную дорогу, не ставшую еще улицей, и все так же безотчетно, как лунатик, побежал в гору. Когда выдохся, перешел на шаг. Цепляясь за шершавые стволы редко растущих хилых березок и лиственниц, за вросшие в землю угловатые камни, остервенело лез все выше и выше…

Очнулся на крутом обрыве берега.

Глубоко внизу, теснимая нависающими кручами, металась и гудела река. В пасмурном свете белой северной ночи вода казалась угольно-черной. И только в сужении, образованном врезавшейся в реку каменной отсыпкой (зародышем будущей плотины), на невидимых волнах плясали пенистые беляки.

Алексей опустился на плоский щербатый камень и долго сидел, вглядываясь в их стремительный перепляс.

И, так же как беляки на черной темени ревущей внизу воды, метались его мысли…

Змея… «Уходи, бесстыжий!..» Других, поди, не так встречаешь?.. Толя… Толечка…

И сразу хлестнуло:

«Толик, иди спи, сынок…» Полный порядок! Отца выгнала, сына спать уложила. Приходи, дружок, будешь мой муженек! Неспроста говорила: «Если сын, Толиком назовем». Раззява! Промолчал… Ух, змея!.. А ведь как обнимала, как миловала…

И словно услышал ее руки на своих плечах… И вспомнилось все, что было… вспомнил, какой ошалело счастливый ходил он, не чуя под ногами земли… Фиса… Фиска!.. Золотинка сероглазая… Но тут же, отодвигая ее, встала перед глазами заливисто хохочущая Варька, белозубая, с полными, сочными губами и всей своей особой броской статью. «А я не единоличница… Кто со мной, тот и мой!» И тоже обвила шею жадными своими руками…

«Все они как кошки… всем одна цена… Ох, Лешка, Лешка! Раскорячила тебя жизнь, мозги набекрень, пятки спереди…

А теперь куда?.. Тут пнем сидеть или, как бездомному псу, петлять по улицам… Можно и вернуться, сидор там остался, надо же его взять. Пожрать хоть с дороги… Не пойду. Там место без хозяина застолбили… Хоть бы Варька под рукой. И той нету… Польстилась, пучеглазая, на теплое местечко, осталась на базе… Сманил начальничек…»

Алексей мотнул головой, стряхивая трудные мысли, как отряхивается вылезший из воды пес.

Поднял голову и обомлел.

Над полого волнистым гребнем горной гряды занималась заря. Высветилась узкая полоса в ладонь шириной и длиною в полнеба. Словно раскаленная до оранжево-красного свечения длинная-длинная металлическая пластина отсекла небосвод от грешной земли. В огнедышащем накале обуглились стволы и кроны вереницей протянувшихся сосен, и их аспидно-черные силуэты врезались в свеченье зари непонятными буквами какого-то неведомого языка… Белесое небо плавилось в жарком свете зари, и прозрачная голубизна поднималась ввысь, расчищая путь к солнцу…

Вот и ночь прошла. Веселая ночка!..

Нудное до тошноты чувство злой тоски, прошпигованное досадой на себя и обидой на весь мир, прорвалось вспышкой ожесточенного отчаяния.

«Ну и что теперь?.. Головой в воду?.. Да катись они все (кто они?) к растакой матери!..»

Скрипнул зубами. Рванул ворот гимнастерки. Солдатская пуговица, намертво пришитая еще Варькой, сдюжила. И от этого еще сильней захлестнула злоба.

Рывком вскочил.

«Да что я без них, пропаду? Хватит! Рано хороните Алексея Ломова! Не на таковского нарвались!»

И чтобы доказать самому себе, что все это ему трын-трава, что может он взять себя в руки, одернул гимнастерку, тщательно разгладил ее под ремнем и пошел твердым шагом, не давая себе сорваться на бег.

А куда пошел, про то он сам знает.

Над дорогой, проложенной по дну распадка, нависли, прострочив крутой склон, три разноцветных ряда двухквартирных щитовых домиков.

Алексей остановился, задрав голову.

Взгляд против воли упирался во второй справа в нижнем ряду небесно-голубой коттеджик. Но сюда ходу не было. Оттуда убежал он несколько часов назад.

Алексей торопливо, словно боясь передумать, зашагал по дороге. И, только поравнявшись с последним домиком, остановился и снова поднял голову.

Теперь смотрел на крайний в верхнем ряду домов. Окрашенный в темно-зеленый цвет, он был едва заметен на густом фоне обступившего поселок леса.

В этот дом он знал дорогу и нашел бы ее и не глядя.

Только надо ли идти?..

Бывал он там не раз. У Клавы Рудых, которую все на стройке звали «магазинной Клавкой» — она работала продавцом в первом и пока единственном магазине поселка, — всегда можно было разжиться поллитровкой. Не каждому, конечно. Но ему — Лешке Ломову — отказа никогда не было. Клава всегда была ему рада. Никогда он у Клавы не задерживался, будто не замечал ее откровенных взглядов и не понимал намеков, сказанных как бы шутя.

Она и сейчас его примет…

Он уже сейчас видел изумленно-радостную улыбку на смуглом цыгановатом ее лице.

Она будет ему рада. А он?.. Он тоже будет рад этой нечаянной встрече?..

Раздумывал недолго. Махнул рукой:

«Да что я, в монахи записался?»

Шел ходко, не замечая крутизны подъема. Только миновав вторую улочку, сбавил шаг. Еще подумает, торопился к ней.

Клава открыла не сразу.

После третьего стука спросила:

— Кто там?

Отозвался лихо-весело:

— По стуку не узнаешь?

— Ты, Вася?

— Алексеем раньше звали.

Тут же открыла дверь. Встала на пороге босая, в полосатом халатике. Правая щека затекла краснотой, — видать, как легла, так и не поворачивалась на другой бок.

Удивилась, понятно. Но спросила без особой радости, спросонья щуря припухшие глаза:

— Каким тебя ветром занесло?

Даже «здравствуй» не сказала. Не такого он ждал приема.

Сказал с обидой:

— Видно, не вовремя!

Клава от души рассмеялась:

— Самое время… гостевать… Скоро и солнышко выглянет.

Алексей смотрел на ее бьющиеся под халатиком груди и так и хотелось крикнуть:

«Клавка! Ну, что ты! Пришел ведь я…»

Но вместо того сказал, выжимая усмешку:

— А ты, я вижу, самостоятельная стала.

Клава враз посерьезнела. Сверкнула темными, чуток раскосыми глазами.

— Извини, что не угодила. — И уже с явной издевочкой: — Бедный, в какую гору пер. И зазря!

Алексей промолчал.

— Леша, тебя давно не было, — совсем спокойно, даже дружелюбно сказала Клава, — ты ничего не знаешь. У меня на хорошее жизнь обернулась. Замуж я вышла. Ты его не знаешь. Он в прошлом году машины сюда пригонял. И здесь остался. И мы с ним очень хорошо живем. Хорошо, понимаешь… Как вы с Фисой жили… Я всегда ей завидовала… Ну вот… теперь заходи.

Она посторонилась, пропуская его в комнату. Перехватила его взгляд, скользнувший за вырез халата, сказала:

— Садись, — а сама ушла за переборку и появилась уже в туфлях на босу ногу и тонком сером полушалке, накинутом на плечи.

Алексей нерешительно стоял посреди комнаты.

— Чего стоишь, садись. Раз уж пришел, — улыбнулась Клава. — Расскажи, как Фиса. Давно ее не видала. Уж как, поди, обрадовалась она! Так она тебя ждала…

— Да, ждала… — глухо произнес Алексей. И вдруг вспыхнул, как береста на костре: — Все! Ушел я. Нужна она мне!..

— Ушел! — испуганно выдохнула Клава. — Ты что, Алексей… в уме?

Он нехорошо усмехнулся.

— Не ушел, так зачем бы…

— Дурак! — в голос закричала Клава. — От такой жены за чужими объедками приполз!.. А я тебя, дура, за человека считала… Ну ладно… Поговорили… Еще у тебя чего есть ко мне? А то я спать хочу.

— Дай поллитровку, Клава. Душа горит.

Клава пристально оглядела его, словно только что увидала. Не сказав слова, вышла в сенцы, вернулась с бутылкой в руках. Молча отдала ему.

Алексей торопливо выхватил из кармана пятерку.

Клава покачала головой.

— Опять не понял, Леша. Денег мне твоих не надо. Не шинкарю. Бросила. Это для себя. Бывает, выпьем с Васей по стопочке. Если не заспишь, занесешь. А денег не возьму.

Алексей, криво улыбаясь, засунул бутылку в узкий карман брюк.

— Где пить-то будешь? Иди домой. Не пойдешь?.. Жалко мне тебя, дурного… Но оставить не могу… И тебе ни к чему возле меня, да и Васю огорчать не хочу… Он плохо не подумает, но ему неприятно будет, что ко мне опять заходят… по ночам… Не обижайся на меня, Леша…

Алексей снова пришел на берег и снова уселся на тот же щербатый плоский камень. Достал из кармана бутылку. Рядом положил кусок колбасы и ломоть хлеба, что дала ему Клава. С одного удара вышиб пробку и долго сидел неподвижно, с раскупоренной бутылкой в руке…

Запрокинул голову и жадно сделал несколько глотков. Не глядя, ощупью нашел ломоть хлеба, откусил и тут же с отвращением выплюнул. И снова жадно пил водку, не слыша, как льется она по щекам и шее, стекая за ворот…

Но пьяная легкость не приходила…

Наоборот, все сильнее и сильнее жгло горькое сознание непоправимой беды, и горше всего было то, что не мог обмануть себя и свалить свою вину на другого…

Первый луч солнца кольнул в глаза и заставил зябко вздрогнуть…

Алексей тупо посмотрел на зажатую в руке бутылку, с силой хватил ею о камень. И, стиснув руками поникшую голову, размазывая по виску кровь из пораненной руки, бормотал, не слыша сам себя:

— Что я наделал?.. Что я наделал?..

Глава вторая СЕРДИТЫЙ НАЧАЛЬНИК

В тесной приемной было людно, но не очень шумно. Разговаривали все, но вполголоса.

Назарыч, как за глаза называли Кравчука на стройке, не любил «шуму попусту». Возможно, потому что сам частенько забывал, каким отменным басом одарила его природа. Впрочем, когда шумели «по делу», Елисей Назарович не обижался и даже, наоборот, ценил тех, кто не боится вслух, а если надо, то и зычно отстаивать свою правоту.

Вот и сейчас из-за обшитой рыжей кошмой двери доносились басовые раскаты. И человек не здешний не сумел бы определить, который из двух противоборствующих басов принадлежал начальнику. По накалу они мало отличались один от другого.

В приемной все смолкли, невольно прислушиваясь.

— …стройку под удар! Авантюра!

— Сидеть сложа руки хуже всякой авантюры!

— Надо же думать, перед тем как говорить! Большая вода ушла!

— Вода еще будет. А дороги нет! И не будет!

— Никто не позволит рисковать уникальным оборудованием!

— На черта нам позволение! Елисей Назарович, давайте еще раз спокойно. Вот промеры, вот прогнозы на июнь…

Рокот басов в кабинете стих. Ожидающие в приемной вернулись к прерванным разговорам. Худенькая девушка с немодной гладкой прической снова застучала на машинке.

Никто не обращал внимания на молча сидевшего Алексея. Он примостился в углу, наполовину скрытый от глаз стоячей, сваренной из отрезков круглого железа вешалкой, на которой висело полосатое зебрового цвета пальтецо машинистки и длинный задубелый брезентовый плащ с оттопыренным капюшоном.

За два года много новых людей появилось на стройке. Никто из ожидавших приема не знал Алексея Ломова, и это избавило его от ненужных вопросов и трудных ответов.

Машинистка Тоня, которая должна была помнить Алексея еще по прежней стройке, видно, не решалась заговорить с ним на людях, и ничто не отвлекало его от собственных тяжелых раздумий.

Он просидел на берегу, пока по тропке над обрывом не потянулись в карьер рабочие утренней смены. Больше всего страшась встречи с Анатолием Груздевым, экскаватор которого выбирал внизу под откосом выемку для левобережной врезки, Алексей поднялся и, далеко обходя всех идущих навстречу, ушел в лес. Слонялся там, дожидаясь начала работы в управлении строительства, хотя комары и особенно разбуженная солнцем мошка донимали до слез.

Он находился в состоянии того совершенного смятения, в котором невозможно даже мысленно отыскать выход из мрака той пропасти, куда сбросил сам себя.

Он все передумал, все перебрал в мыслях…

…То он шел с повинной к ней, к Фисе, понимая, как ни пытался ожесточить себя против нее, что во имя прошлого, всего того радостного и светлого, что у них было, во имя их сына она не оттолкнет его. Единственным упреком будет грустная усталая улыбка на ее до боли родных, раньше времени поблекших губах… И когда уже готов был сделать шаг по той дороге, которую только что прошел в мыслях, удерживал себя и заставлял повернуть в другую сторону, потому что на пороге небесно-голубого коттеджика встречал его самый лучший друг Толя… Толечка Груздев…

И тогда он снова рвался туда, к знакомому порогу, но уже с яростью в сердце, испытывая торжествующую боль и ужас восторга от сознания своей решимости стать мстителем, сразу и судьей и палачом… И тут же останавливал себя горькой усмешкой над собственным бессилием. Бессилием, вызванным страхом от одной мысли поднять руку на нее…

…То бежал — уже в третий раз — на крутой откос берега, туда, где один шаг в ревущую пустоту мог мгновенно избавить его от всех терзаний, разом положив конец всему… Такой исход был особенно заманчив. Так доказал бы он не только всем, но и ей, прежде всего ей, как она была неправа, как она была виновата перед ним. И это доказательство нельзя было бы уже ни опровергнуть, ни оспорить…

Так метался он от порога своего — когда-то своего! — дома до опасной кручи берега, не покидая крохотной полянки, вдоль и поперек исхоженной его ошалелыми от усталости ногами…

И все это время он знал, что пойдет только в одно место, только к одному человеку…

И вот он пришел, сидел и терпеливо ждал нелегкого, нет, не просто нелегкого, а трудного, очень трудного разговора…

На разговор с сердитым человеком, только что кричавшим там за обшитой кошмою дверью, идти было, может быть, труднее, чем решиться на самую отчаянную блажь, из тех, что лезли этой неспокойной ночью в его расхристанную душу. Но он знал, даже не столько знал, как ощущал, — только этот человек может спасти его от самого себя.

Потому что он верил в этого человека. Верил куда больше, чем в самого себя.

В кабинет входили люди и выходили вскоре. Долго за дверью, обитой рыжею кошмой, никто не задерживался. Но на смену побывавшим там и покидающим приемную приходили все новые и новые.

Алексей терпеливо ждал.

Тоня подошла к нему.

— Вы к Елисею Назарычу?

Алексей угрюмо мотнул головой:

— К нему.

— Велел прийти?

— Не велел.

Тоня понимающе кивнула и снова уселась за машинку. Когда вышел очередной посетитель, Тоня загородила дверь и сказала Алексею:

— Заходите, товарищ Ломов!

Алексею сперва показалось, что Кравчук нисколько не изменился за эти два года. Но когда он повернул голову и, сбычившись, глянул исподлобья на вошедшего, Алексей сразу разглядел набрякшие мешки под глазами, по-прежнему острыми и пытливыми. А когда, здороваясь, Кравчук вышел из-за стола, заметно стало, что он здорово погрузнел и оттого словно бы и ростом стал пониже.

Глядя сверху на невысокого, по юношески стройного Алексея, сказал:

— Вернулся.

— Так точно, Елисей Назарыч.

— Садись! — сказал Кравчук.

Помолчал и спросил:

— Сколько времени отдыхал?

— Два года.

— Где?

— Недалеко. На горнорудном.

— Чем занимался?

— Кайлил.

— Так. Что там, экскаваторов нет?

— Есть. На машинах вольные работают.

— Ясно. Машину не забыл?

— Что вы, Елисей Назарыч!

— Я говорю, свою машину не забыл?

Алексей потупился. Промолчал.

— Помнишь, значит. Хоть это хорошо… Так, слушаю… Проситься будешь на машину? Чего молчишь? За работой пришел?

— Нет… ну конечно, и за работой… Куда же без работы…

Кравчук сдвинул выгоревшие брови.

— У тебя что, каша во рту? Не узнаю. Или тебя за два года так перемололо?

— Не за два года, Елисей Назарыч… За пять минут.

Кравчук пристально посмотрел на Алексея. Как будто нехотя разжал плотно сомкнутые тонкие губы.

— Говори толком!

Алексей стал рассказывать. Сначала медленно, словно через силу выталкивая отрывистые слова… Потом растравило чуть присохшую вчерашнюю рану, и мысли стали обгонять торопливую бессвязную речь.

Кравчук, болезненно морщась, слушал его, стиснув в большой волосатой руке толстый синий карандаш.

— …Сама ведь призналась, Елисей Назарыч!.. Сама… Ушел я… Ушел от нее… и хорошо, что ушел… хорошо… а то убил бы я ее!..

— Щенок!

Толстый карандаш хрустнул в волосатой руке. Обломки с силой ударились об пол.

— Щенок! Тебе ноги целовать у нее! Да если пальцем ее тронешь!.. Задушу своими руками!

Но Алексей уже выплеснул все и погас. Сидел опустив голову. Ударь его сейчас, бей смертным боем, — наверно бы, и рукой не заслонился… Даже легче стало бы…

Кравчук понял его состояние.

— Совсем ты очумел, Алексей Ломов… — Бас Кравчука уже не гремел, а рокотал мягко, сочувственно. — Жалко мне тебя. Понял, жалок ты мне!.. Я тебя не первый день знаю. Сколько мы с тобой работаем? Скоро десять лет? Так? Знаю тебя как облупленного. Знал. А теперь не узнаю. Ты и раньше спотыкался часто. Все выше себя прыгнуть норовил. Сколько раз я тебе говорил: широко шагаешь, штанов не разорви!.. Так, черт тебя побери? Там блажь была, но и сила была. Сила играла! А теперь? Кто ты теперь? Мокрая курица!.. Как ты мог подумать, что Анфиса тебя променяет на другого!..

Кравчук порывисто встал, едва не уронив стул, подошел к окну. Отвернулся от Алексея, будто и смотреть на него было тошно. Отдышался, снова сел к столу.

— Думаешь, помахал кулаками, хлопнул дверью — силу свою показал? Трусость! Показал, что кишка тонка! Не от нее бежал. От себя!.. Только от себя не убежишь…

Зло спросил:

— Зачем пришел? Надеешься, за ручку возьму и поведу мирить вас? Напрасно надеешься.

— Сам дорогу знаю, — обиделся Алексей. — Сам, без вас, дойду!

— Зря! — резко возразил Кравчук. — Я бы таким сопливым к любимой женщине не пошел. И тебе не советую.

— Значит, все…

Алексей произнес это устало и безразлично.

Кравчук первый раз усмехнулся.

— Нет, не все. Подотри нос перед тем как идти. Она тебя и сейчас примет. Потому что пожалеет. А ты приди такой, чтобы она гордилась тобой. Понял! Хотя, между прочим, нелегко тебе до такой кондиции дойти. А надо. Жизнь-то еще вся впереди… Теперь, если ты меня понял, можно поговорить и о работе. Куда бы хотел?

— Куда поставите.

— На экскаватор не поставлю. Некуда ставить, все экипажи укомплектованы… И было бы место, не поставил. Не обижайся, что прямо говорю. Экскаватор надо заслужить. Он тоже сопливых не принимает…

Кравчук с минуту подумал и заключил:

— Кажется, есть для тебя подходящее дело. А пока пойдешь на правый берег. Иди в кадры, я позвоню.

Отпустив Алексея, Кравчук вышел в приемную. Нахмурился. Ожидающих много, времени мало.

Сказал сердито:

— Кому не к спеху, прошу вечером. После работы. Кому срочно, заходите все сразу.

Все встали и дружной толпой ринулись в кабинет.

Кравчук вздохнул и сказал Тоне:

— Больше никого!

Оставшись один, Кравчук вспомнил, что сегодня опять не успел позавтракать. Утром уехал из дому раньше обычного: надо было проверить, как дела в ночной смене на строительстве бетонного завода. Жена умоляла: «Подожди пять минут. Выпей хоть стакан чаю!» Пообещал заехать позавтракать и, конечно, не заехал.

Рука давно уже тянулась в карман за пачкой сигарет, но, верный привычке не курить натощак, сдерживал себя. И это вынужденное самоограничение раздражало.

Хотел послать Тоню в буфет, потом махнул рукой. Остался час до обеда. Сказал себе: «Вытерплю!»

А сейчас надо было принять решение по тому самому неотложному делу, обсуждая которое пришлось круто поспорить со своим заместителем Сенотрусовым.

По-видимому, Сенотрусов был прав.

По летней дороге дизеля не провезешь. Мосты, — а их сотни на длинном пути, — не выдержат такой нагрузки. Да и по зимней… На любой из бесчисленных рек и речек может появиться наледь. Неизбежны снежные заносы… В лучшем случае дизеля прибудут к Новому году. А нужны они сейчас. Стройка на голодном пайке. Не хватает энергии. Приходится экономить даже на мелочах. Отключено освещение в жилом секторе. Сейчас куда ни шло. Летний день длинный, да и ночи белые. А как быть зимой? Но это еще не главная беда. Можно перебиться зиму и с керосиновыми лампами. Не хватает энергии для производства. Простаивает половина экскаваторов. Простаивают станки на ремонтно-механическом заводе. Тес и плахи выпиливаем вручную, как в девятнадцатом веке…

Если бы дизеля поступили на Лену, пока на Вилюе стояла высокая вода!.. И ведь могли бы поступить. Еще в прошлом году. Сам ездил в Москву, вырвал фонды, проследил за отгрузкой. Но появился новый хозяин, укрупненный совнархоз, — и дизеля, уже в пути, переадресовали в соседнюю область. Вместо того выдали новые фонды. Опять сам поехал на Урал, дошел до первого секретаря обкома. Заручился обещанием, что дизеля на северную стройку будут отгружены в январе, чтобы успели прибыть на Лену к весенней воде. И опять незадача!.. После перестройки секретарь, который обещал помочь, возглавил сельский обком, и, конечно, теперь ему было не до дизелей…

Вот так и вышло: совнархоз укрупнили, обком — наоборот, а Елисей Назарович Кравчук ломай теперь голову, как доставить на стройку запоздавшие дизеля.

Да, Сенотрусов, конечно, прав.

Кравчук снял трубку:

— Сенотрусова!

И когда тот ответил, сказал ему:

— Зайди, посмотрим еще раз твои промеры.

Сенотрусов вошел со своей неизменной коричневой папкой. На секунду задержался в дверях, заполнив рослой фигурой весь проем. На одутловатом носатом его лице было выражение подчеркнутой серьезности, какое бывает у человека, с трудом сдерживающего улыбку.

Положил папку перед Кравчуком и стал неторопливо развязывать тесемки.

— Оставь! — сказал Кравчук. — Нет у нас другого выхода. Повезем водой.

Сенотрусов грузно уселся в скрипнувшее под ним кресло.

Сказал с хитринкой в глазах:

— Авантюра?

Кравчук будто не расслышал издевки.

— Простой расчет, Степан Силыч. До Большого Шайтана дойдут по любой воде. Так?

— Дойдут, — подтвердил Сенотрусов.

— Девяносто километров — не пятьсот. Месяц, а то и полтора выгадываем. А чем черт не шутит, пока бог спит! Может быть, и удастся проскочить Шайтаны. Тогда мы и вовсе на коне!

— Главку сообщать?

Кравчук сердито махнул рукой.

— Ну их!.. Никому! Ни главку, ни совнархозу. Позвоню в обком Амосову, доложу, что вынужден принять такое решение. И все.

Сенотрусов встал, сунул папку под мышку.

— Пойду, подготовлю приказ.

— Имей в виду, начальника каравана я уже нашел.

— Ясно! — улыбнулся Сенотрусов. — Сам поедешь.

— Не угадал. Начальником каравана назначаю экскаваторщика Алексея Ломова.

Сенотрусов нахмурился.

— Заполошный.

— Тихоня в таком деле тоже ни к чему, — возразил Кравчук.

Вместо того чтобы идти обедать, Кравчук сидел в кабинете и, попустившись своим мудрым правилом, курил сигарету за сигаретой.

Не ошибочное ли он принял решение?.. Не взяла ли снова верх эмоциональная сторона его натуры?.. Ему, человеку, которому доверено большое дело, следует руководствоваться не эмоциями, пусть самыми благородными, а трезвым рассудком… Сколько раз уже его попрекали партизанщиной. Сколько выговоров отхватил он за то, что брал на себя больше, чем положено… Но не из-за озорства же, черт побери, поступал и поступает он так! Для пользы дела! Чем он виноват, если сплошь и рядом для того, чтобы отстоять существо, приходится жертвовать формой.

Так-то оно так, но все же обмануть самого себя легче всего. Если признаться по совести, то из двух путей, формально безупречного (и потому, как правило, более медленного) и кратчайшего (но опять-таки, как правило, сопряженного с нарушением какой-нибудь из бесчисленных инструкций) — он почти всегда избирает второй…

Яблочко от яблони, от ели шишка. Потому и тянутся к нему люди вроде Лешки Ломова. Потому и у него лежит к таким сердце…

Лешка Ломов — не тот, что заходил к нему сегодня, а тот, кого он знает много лет, — веселый, отчаянный и умный парень. И занозистый.

Кравчуку вспомнилась колоритная сцена, после которой приметил он впервые экскаваторщика Алексея Ломова.

Было это много лет назад. В начале пятидесятых годов. Кравчук работал главным механиком большого строительства. Начальником стройки был генерал. В то время это было модно. Генерал не страдал отсутствием самомнения. И часто, пренебрегая советами более опытных помощников, принимал опрометчивые решения. И, даже будучи явно неправ, никогда решений своих не менял. Дела на стройке пошли под гору. Генерал, по натуре человек энергичный, рвал и метал. Приказы с мероприятиями и выговорами сыпались как из рога изобилия. Но состояние дел не улучшалось.

В такой обстановке собрался очередной партийно-хозяйственный актив стройки. Кажется, на нем присутствовал и кто-то из Москвы.

Президиум разместился за длинным столом, занимавшим почти всю клубную сцену. Генерал сидел на облюбованном раз навсегда месте, сбоку стола, и, слегка откинувшись на спинку стула, строго и внимательно оглядывал переполненный строителями зал.

Ничто не предвещало грозы. Казалось, на небе ни единого облачка, но именно в этот вечер генералу пришлось пережить самые трудные в его жизни часы.

Недовольство его самодержавным стилем руководства, накапливавшееся месяцами, именно в этот вечер переплеснуло через край. Экскаваторщики и шоферы, начальники строительных участков и парторги, инженеры из управления стройками — все выступали напрямую. С гневом и горечью говорили о явных ошибках и просчетах начальника стройки, о его самонадеянности и бестактности, о неумении работать с людьми и бездушном к ним отношении.

По-видимому, таких слов генералу никогда не приходилось выслушивать. Он сидел багровый от лба до затылка. Белоснежный целлулоидный воротничок туго врезался в набрякшую от напряжения шею. Время от временной делал краткие пометки в лежавшем перед ним раскрытом блокноте. Судя по всему, он собирался испепелить критиканов.

Доконал его окончательно экскаваторщик Ломов.

Алексей поднялся на сцену легким молодцеватым шагом. Встал за трибуной, подтянутый, с редким орденом Александра Невского над правым карманом новенькой солдатской гимнастерки.

Окинул зал стремительным взглядом, сверкнувшим из-под темной шапки кудрей, и воскликнул с неподдельным изумлением:

— Товарищи, что происходит!.. Что я слышу, дорогие товарищи!.. Ушам своим не верю… Я солдат, всю войну прошел. Начал под Ржевом рядовым, закончил в Берлине младшим лейтенантом. Я на генерала привык как на бога смотреть. А тут что я слышу! Каждый выходит на трибуну и поносит товарища генерала почем зря! И то он плохо сделал, и другое, и третье! — Звонкий голос Алексея все гуще наливался возмущением. — Не могу я такое перенести!

Зал отозвался глухим ворчанием.

Генерал, сдвинув брови, пристально смотрел на яростно жестикулирующего Алексея, удивленный неожиданной и столь темпераментной поддержкой. Хотя несколько настораживала чрезмерная прямолинейность выступления.

И тут Алексей выпустил в упор крепко запыжеванный заряд:

— Не могу перенести! Мое солдатское сердце кровью обливается, когда так поносят генерала. И вы знаете, товарищ генерал, что мне всего больнее?.. — Голос его дрожал от волнения. — Что мне всего обиднее?.. То, что правильно вас критикуют. Совершенно правильно, товарищ генерал!

На мгновение зал застыл, потом разом взорвался гомерическим хохотом.

Алексей давно уже спустился с трибуны и уселся на свое место, а зал все еще грохотал…

Вот такой был парень…

Размышления Елисея Назаровича прервал резкий звонок.

— У телефона… — отозвался Кравчук.

— Слышу, что у телефона, горе мое! — со вздохом сказала жена. — Может, хоть ужинать придешь?..

Глава третья ПЕЧАТЬ И ПОДПИСЬ

Алексей не стал вызывать машину с базы. От аэродрома до пристани было от силы километра два. Быстрее дойти пешком. Дорога каждая минута.

Отправляя его, Кравчук сказал:

— Поспешай. Там уже разгружают. По рации связаться не удалось. Сенотрусов послал телеграмму, когда еще она дойдет…

А потом, перед самой посадкой в самолет, уже наедине, спросил:

— Ты все понял, Алексей?

— Понял, Елисей Назарович.

— Не все. Потому что я тебе тоже не все сказал. Никто не разрешал мне везти дизеля водой. Теперь понял?

— Сразу понял, Елисей Назарович.

Чего уж тут не понять!.. На крутой риск пошел Назарыч… Либо грудь в крестах, либо голова в кустах!.. «Грудь в крестах» — это, конечно, только для складу, а вот «голова в кустах» — это очень даже точно…

Самолет, разворачиваясь на курс, круто лег на правое крыло. Алексей прижался лбом к холодному стеклу иллюминатора. С высоты река была видна до самой Крутой Луки. Крутыми петлями, местами почти смыкающимися в кольцо, металась она среди беспорядочно переплетенных хребтов. Густо-зеленые волны горной тайги, синея, уходили за горизонт. Темная, почти черная вода курилась дымками туманов. А перед самой Кривой Лукой и сразу после нее на темную ленту реки бросили по шкурке серебристого каракуля. Это сверкали буруны на порогах Большой Шайтан и Малый Шайтан…

Шальные эти буруны всю дорогу стояли перед глазами Алексея. И сейчас стоят… А вода уходит… Правда, в тех прогнозах, что показывал ему Кравчук, сказано, что в конце месяца ожидается горная снеговая вода. Надо кровь из носу, а поспеть к ней!

И Алексей зашагал еще размашистее, словно именно сейчас надо было перехватывать эту спасительную воду.

Гладкая, недавно подчищенная грейдером дорога полого спускалась с горы в прибрежную террасу. Солнце недавно село, и с реки тянуло свежей прохладой. Продолговатое облачко, повисшее над высоким гребнем противоположного берега, еще золотилось теплым светом, а внизу уже сгустились сумерки, и казалось, что крутой скат берега уходит отвесно в воду.

Алексей сломил ветку с придорожной березки и, машинально похлестывая по кирзовым голенищам, пытался заставить себя обдумать: с чего начать, как лучше, как ловчее приступить к организации необычного рейса? Но мысль упорно сворачивала в сторону и тянула его назад, в небесно-голубой коттеджик.

Надо было зайти. Сказать хоть два слова… Каких?.. Надо же знать каких!.. «Как ты мог подумать, что Фиса променяет тебя на другого!» А что еще он мог сказать? Он человек добрый… он может так думать. Или просто утешить, подбодрить… Она-то сама сказала: «Все. А первый… Толя Груздев…» Сказать ей: «Стыдно мне!» А она подумает: «Тряпка! Плюнули в рожу, а он утерся, да еще на колени встал…» Ну, а если не так, если не так вовсе? Если верно сказал Назарыч?.. Если сам, своими руками… толкнул к другому…

Внизу на пристани вспыхнули первые, еще не яркие огоньки. Они напоминали, что скоро ночь, и напоминанием своим отодвинули неотвязчивые тревоги.

Сказал себе строго: «Не о том голова болит, Алексей Ломов!» Швырнул в сторону прут, как будто тот был повинен, высекая из жестких голенищ уводящие от дела мысли. И рванул еще быстрее.

По пружинящим сходням взбежал на дебаркадер. Раньше контора пристани помещалась наверху в левом крыле. Поднялся по крутой лестнице. Рывком, не постучав, открыл дверь.

Под табличкой «Начальник пристани», почти достигая ее вихрастой макушкой, сидел Василий Демьянович.

«Повезло! — подумал Алексей. — С этим мужиком можно кашу сварить».

На узеньком диванчике у стены сидели двое в речных форменках. Их Алексей не знал.

Сидевший ближе к столу, щуплый, широколицый, с маленькими глубоко запавшими глазками, взглянул на Алексея и сердито продолжал:

— Хоть десять приказов давайте! Голова у меня одна! А семья семь душ! Пока не подойдет с базы второй кран, тяжеловесы разгружать не буду!

— Опять за рыбу деньги! — вспылил Василий Демьяныч. — Тебе, товарищ Митрохин, русским языком говорят: неисправный тот кран!

— Не я его ломал, — все так же сердито возразил Митрохин. — Пускай ремонтируют быстрее.

Второй речник поддержал его:

— Никак невозможно одним краном, Василий Демьяныч!

— О чем речь? — спросил Алексей, подходя к столу и здороваясь с начальником пристани.

Василий Демьянович небрежно сунул ему руку, — кажется, не узнал его, — ответил с досадой:

— Труса́ празднуем. В инструкцию уперлись. А когда вовсе кранов не было?..

Митрохин зло перебил его:

— Не ту песню запел, Василий Демьяныч. Нашел на что сослаться. У человека две жилы: одну сорвет, другая выдюжит. А кран, он железный. У него, между прочим, паспорт есть. И там все в точности прописано, чего можно и чего нельзя!

— Это уж действительно так, Василий Демьяныч, — подтвердил второй речник.

На его добродушном круглом лице, густо обросшем бесцветной щетиной, отразилось удивление, смешанное с укоризной: как это — умный человек и таких очевидных вещей не разумеет.

— Дизеля сгружаете? — спросил Алексей начальника пристани.

Ответил второй речник:

— Они самые.

— Однако, я вас помирю, — сказал Алексей. Словно не замечая недоумевающих взглядов, спросил:

— Какая баржа под дизелями?

— Двухсотка, — ответил Митрохин.

— Осадка сколько? Семьдесят?

— Около того.

— Порядок! — сказал Алексей. — Не будем разгружать дизеля. Понятно!

— Ни хрена не понятно!

Василий Демьяныч поднялся и с высоты отменного своего роста спросил довольно грозно:

— Вы, товарищ хороший, какое отношение имеете к тем дизелям?

— Имею, Василий Демьяныч, — усмехнулся Алексей. — Привез вам приказ. Прекратить разгрузку оборудования. А если разгружено, погрузить обратно.

— Вот те и на! — изумился добродушный речник и тоже встал.

— Прошлогодняя история! — сказал Митрохин и зло сплюнул на сторону.

— Дизеля разгружены, дорогой товарищ! — решительно заявил Василий Демьяныч. — Так что вертайтесь, откуда прибыли, и доложите там, где вам дали приказ.

Алексей отлично понял все, но не мог сдержаться, чтобы не поозоровать.

— Жаль. Обратно грузить придется. Как без второго крана управитесь?

Не удостаивая его ответом, Василий Демьяныч шагнул к выключателю.

— Занятия в конторе окончены, дорогой товарищ. Пора по домам! — и погасил свет.

Втроем они вытеснили Алексея из каюты и, вероятно, спустили бы с лестницы, не сумей он на ходу убедить их, что приказ у него не от кого-нибудь, а от самого Кравчука.

Василий Демьяныч прочел приказ вслух и… решительно отодвинул:

— Недействительный!

Теперь уже разозлился Алексей:

— В чем дело?

— Подписи нету.

— Тут же печать круглая. С подлинным верно.

— Каждая печать круглая, — пренебрежительно возразил Василий Демьяныч. — У меня вот тут в ящике, — он хлопнул мощной ладонью по столешнице так, что звякнули стекла в оконцах каюты, — точный приказ: по прибытии дизелей немедленно приступить к выгрузке. Подписано лично начальником строительства товарищем Кравчуком Елисеем Назарычем. Не с подлинным верно.

— Что я шутки шутить прилетел? — взорвался Алексей.

— Не знаю, не знаю, — ответил Василий Демьяныч, совершенно невозмутимо. — Приказ у меня есть. Дизеля разгружены. Нашему разговору конец.

Алексей хотел уже бежать на рацию, срочно связываться с управлением стройки, но вовремя догадался.

Достал из кармана гимнастерки командировку. Показал начальнику пристани:

— Вот. С личной подписью!

— Давно бы так! — сказал Василий Демьяныч, прочитав командировку. — Садись. Обмозгуем это дело.

Когда все уселись, спросил Алексея:

— Ты как же располагаешь, до самой стройки по воде доставить?! Там пороги, однако?

— Если поспеем ко второй воде, можем проскочить.

— Когда она в тех местах бывает?

— Обещают к концу месяца.

Василий Демьяныч покрутил кудлатой головой.

— Время в обрез… Значит, так. Давай, товарищ Митрохин, подымай всю бригаду по тревоге! За ночь чтобы разгрузить двухсотку, которая с пиломатериалом. Утром подведем ее, перевалим все, кроме тяжеловесов, на нее. Чтобы завтра в ночь отчалить.

— А дизеля-то сгружены? — спросил Алексей. Василий Демьяныч снисходительно усмехнулся.

— За дизеля благодари товарища Митрохина. Второй день заставляю разгружать одним краном, а он кобенится. Хотел выговор ему вмазать, а придется премию давать. Ну, ребята, пошли! Кто на работу, кто на боковую.

— Я на работу, — отозвался Алексей.

— Тебе с дороги отдохнуть надо, — возразил Василий Демьяныч. — К тому же завтра ночью спать не придется. Есть у тебя где переночевать?

Алексей подумал, что, если отыскать Варьку, она, наверно, не откажется приютить его. Но тут же торопливо ответил:

— Нет у меня здесь никого знакомых.

По сходням спустились все вместе, а там Митрохин и его товарищ как-то незаметно исчезли, будто растворились в вечерней полумгле.

— Пойдем здесь, — сказал Василий Демьяныч Алексею и повел его самой кромкой берега. — Покажу тебе дизеля.

Приятно было неторопливо ступать по плотному зализанному волной песку. Легко дышалось прохладным речным воздухом. Радовало, что поспел вовремя, что дизеля еще не успели сгрузить, что завтра Василий Демьяныч проводит его в рейс. Повезло, — крепко повезло, черт побери! — что не кто другой командует здесь на пристани, а именно Василий Демьяныч.

И только наплывом нет-нет да и возвращалась томившая с утра тревога: почему не зашел перед отъездом к Фисе? Да еще немного досадовал на себя, что так испугался самой мысли повстречать Варьку…

— Вот они, дизеля, — сказал Василий Демьяныч, указывая на баржу, стоявшую на расчалках метрах в пяти от берега.

На палубе в ряд друг за другом, как стога на лугу, темнели три огромных, зачехленных брезентом ящика.

— Мелочь вся в трюме, — пояснил Василий Демьяныч, — завтра перегрузим на другую баржу. Поднимем осадку сантиметров на десять.

Алексею хотелось подняться на баржу. Если не посмотреть, то хоть руками потрогать эти самые дизеля. Василий Демьяныч отговорил:

— Насмотришься. Дорога длинная. Еще в печенках они у тебя засядут, эти дизеля!

Василий Демьяныч жил в двухквартирном щитовом домике, точно таком же, как и те, что протянулись тремя улочками там, в оставшемся позади далеком северном поселке. И надо же так! И цвету был того самого — голубого…

Алексей поднялся на крылечко в состоянии некоторой растерянности. Когда же навстречу отцу бросился мальчуган с такой же светлой челочкой, Алексею стало не по себе…

У этого мальчика были озорные и счастливые глаза. Даже на незнакомого, на чужого дядю он смотрел счастливыми глазами. Алексей вспомнил печальный, не по-детски серьезный взгляд Толика, и словно кто шершавой рукой стиснул ему сердце…

Приветливая хозяйка угощала радушно:

— Вы кушайте, не стесняйтесь. Окромя хлеба все свое, не купленное. Сальце, да маслице, да грибки — мои хлопоты. А тугуночков Василий Демьяныч сам ловил и сам солил. По-крестьянски живем, все свое.

При этом с ее скуластого сибирского лица не сходила добрая степенная улыбка. Видно было, что рада принять гостя, и довольна, что есть чем попотчевать, и тем горда, что не с неба упало, а от трудов рук своих.

— Ты, мать, на себя не наговаривай, — возразил Василий Демьяныч. — Вино тоже не свое. А то зачислит нас гость в самогонщики.

И налил гостю и себе по второму лафитничку.

Алексей пил и ел почти молча, плохо поддерживал разговор, ограничиваясь односложными ответами, и сам дивился своей скованности.

От хозяйки не укрылось подавленное состояние Алексея, и она с присущим русской женщине сочувствием к чужой беде старалась, как могла, отвлечь гостя от невеселых раздумий.

— Давно вы на стройке работаете?

— Третий год, — ответил Алексей.

Не хотелось огорчать хороших людей своими бедами.

— Как там жизнь-то сейчас? Продукты-то есть в магазинах?

— Есть.

— Ну и слава богу! А то сестра у меня замужем в Красноярске за пристанским диспетчером, у нас вся родова речники, пишет, масла не купишь. Зимой два раза ей посылала. А насчет промтоваров как?

— Есть промтовары.

— Это везде есть. Нельзя обижаться. А вот с продуктами почему-то плохо…

— Все уж тебе плохо, — оговорил жену Василий Демьяныч. — Вечный бабий разговор! Никто вроде с голоду не помер!

— А пошто же ты, Василий Демьяныч, корову да кабанчика держишь? Для забавы али чо?

— А чтобы ты от безделья на молодых парней не заглядывалась, — в тон ей отвечал Василий Демьяныч.

Гостю постелили на сеннике.

Хозяйка пожелала доброй ночи, осторожно осведомилась:

— По ночам не курите?

— Вовсе не курю, — успокоил ее Алексей.

Ночь была теплая, постель мягкая. Сухое, вовремя убранное и хорошо сбереженное сено, еще сохранившее запах полыни и чуть-чуть мяты, хрустко шуршало под простыней.

Но Алексею не спалось.

Вот ведь как обернул Василий Демьяныч самый пустопорожний «бабий» разговор… Раньше Алексей как-то не задумывался над такими вопросами. Когда сидел за рычагами, получка была веская. Вполне хватало на все. К тому же на крупных стройках снабжение хорошее, а если случится и нет чего в магазине, причина ясна: прошляпил начальник орса, не завезли вовремя. Тоску в пустом брюхе учуял, только когда очутился, не по своей воле, на горнорудном. Но опять же все понятно: не на курорт попал. Рассказы о том, что и на воле голодновато, всерьез не принимал. Известно, озлобились люди… По совести сказать, мало думал и о том, как там Фиса одна с ребенком. Она даже ему посылки изредка присылала. Стало быть, так надо понять, и сами сыты были… А может, и не были. Трудно еще живут люди… Корову и кабанчика не для забавы… и не от зряшной алчности. А у Фисы нет коровы и кабанчика нет… Был кабан, да и тот кобелем обернулся… Что верно, то верно. Приехал за делом, а на уме Варька. Но ведь не пошел же! Только этого не хватало!.. А если бы пришла сама? Сейчас вот, сюда пришла?..

Хватил с досады кулаком по хрусткому сену.

«Эх, Лешка, Лешка! Не умрешь, много горя хватишь…»

Глава четвертая ЗАСТРЯЛ НА ПЕРЕКАТЕ

Проснулся Алексей поздно.

Пробившийся сквозь щелку в тесовой крыше лучик падал почти отвесно.

Алексей по-солдатски проворно оделся и обулся, вышел во двор. Хозяйка, босая, в сером молескиновом фартуке поверх цветастого сарафана, поливала цветы в палисаднике.

Сказала Алексею, словно оправдываясь:

— Забыла с вечера полить. А дождя, однако, не будет.

— Василий Демьяныч уже…

Она не дала ему закончить:

— Угонись за ним. С солнышком вместе поднялся. Сказал мне только: «Не тревожь. Пущай отдохнет!» — и убег. На берегу он, на барже. А вы куда? Не пущу не евши! Обождите, я вам полотенце вынесу. Умывальник вон у нас, на столбе прибит. Сейчас я вам водицы холодненькой налью.

Алексей взял у нее полотенце.

— Спасибо! Я на реке умоюсь.

Сбежал по пологому спуску к воде, снял гимнастерку и тельняшку и долго стоял, любуясь резвой стайкой мальков. Желтовато-серенькие, под цвет донной гальки, они застыли на мелководье, удерживаясь на течении незаметными глазу взмахами крошечных плавничков, потом все разом стремительно соскальзывали в темную глубину и почти тут же появлялись снова… А может быть, это уже другая стайка подплывала к берегу погреться на теплом солнышке?..

«Житуха!» — подумал Алексей.

Да что на самом деле, разве ему светит не это же солнце!

Присел на корточки и полными пригоршнями швырял в лицо, на грудь, на голову свежую с чистым речным запахом воду.

На столе его ожидала сковорода с не угомонившейся еще пятиглазой яишницей.

— Может, стопочку вам? — предложила хозяйка.

Алексей решительно отказался.

— Это хорошо! — одобрила хозяйка. — Смерть не люблю, кто опохмеляется. Не в пользу идет — не пей! У меня Василий Демьяныч тоже с утра нипочем в рот не возьмет.

Алексей убедился, что Василий Демьяныч слов на ветер не бросает.

За ночь баржу с тесом разгрузили и подвели к двухсотке с дизелями. Теперь они стояли рядышком. А между ними втиснулся плавучий кран с тупо обрезанными носом и кормой. Длинная журавлиная шея крана ритмично поворачивалась, словно бы он заглядывал то в один трюм, то в другой. И ящики с оборудованием — то, что Василий Демьяныч вчера пренебрежительно назвал мелочью, хотя в каждом из них была не одна сотня килограммов веса, — легко переносились по воздуху, перекочевывая из одного трюма в другой.

— К обеду перегрузим, — сказал Василий Демьяныч Алексею. — Пришлось поднажать. Начальник базы распорядился, на вторую баржу еще пятьдесят тонн. Так что придется спускать ее на главный причал к центральным складам. Потому и торопимся.

— Какие еще пятьдесят тонн! — вскипел Алексей. — Ничего не возьму. Пошел он к дьяволу, толстопузый!

Василий Демьяныч усмехнулся.

— Кому толстопузый, а мне прямое начальство. А ты не психуй. К вечеру все равно успеем. И осадка у нее будет не больше, чем у двухсотки.

Но Алексей не мог смириться. Выручать этого брюхана. Еще не хватало! Проспал зимний завоз, теперь норовит в рай на чужом горбу.

— Ни одной тонны не возьму!

— Тогда вот что, товарищ Ломов, — сказал Василий Демьяныч совершенно официальным тоном. — Разговаривайте с начальником базы сами. Телефон в моем кабинете. Вот ключ.

Разговор получился короткий и вовсе не такой, как предполагал Алексей.

Не дослушав до конца даже первую фразу, начальник базы рявкнул в телефон:

— А вы кто такой?

— Начальник каравана. — И тоже закричал в трубку: — У меня приказ начальника строительства! И вы не командуйте!

— Здесь я начальник! — спокойно, но жестко ответил тот. — Явитесь лично и предъявите документы. Начальнику пристани я уже всыпал за самовольничанье. Немедленно ко мне!

И положил трубку.

Алексей тоже швырнул трубку.

Но пока спускался по крутой лестничке, немного остыл.

Здесь горлом не возьмешь, не говоря, что все Демьянычу на шею. И так подвел хорошего человека… Нет, надо идти к пузану.

Василий Демьяныч спрятал усмешку в усы.

— Стало быть, немедленно?.. Ну что ж. Садись на катер, быстрей добежишь. Семьдесят, крайний случай, восемьдесят тонн бери, больше не соглашайся.

Чтобы добраться до района центральных складов, где помещалась контора перевалочной базы Порожгэсстроя, надо обогнуть длинный плоский остров, отделяющий затон от ходовой протоки.

Старенький катер, дрожа от натуги всем своим тридцатисильным нутром, поднимался против воды, прижимаясь к самому берегу. Алексей, придерживаясь за короткую носовую мачту, дотянулся до свисающих с берега ветловых ветвей и сорвал горсть узких, подбитых серым пушком листочков. Но то и дело катеру приходилось принимать в реку, огибая препятствия. Река стремительно смывала остров. Отсекала и опрокидывала многометровые ломти берега вместе с растущими на нем ветлами и кустарником. И под берегом торчали из воды судорожно переплетенные корни и стволы с оголенными безжалостной водой ветвями.

Ровно стесанный берег отступил вглубь, образуя подкову бухты. Видимо, когда-то это было озерко посреди острова. Берега бухточки, зеленея сочной травой, полого спускались к воде. Раскидистые старые ветлы тесным полукольцом обступили бухточку. В синем зеркале тихой воды плавилось горячее летнее солнце.

В просвет между ветлами Алексей разглядел крытый камышом шалаш. Просторный, сделанный добротно, — видать, не на один сезон.

И, черт знает почему, захотелось вдруг остаться тут, на берегу этой тихой бухточки, пожить смирной немудреной жизнью: ставить сети на ельцов и красноперых сорожек, скрадывать уток по зорьке… Если бы еще да и Фису сюда… Нет, Фиса очень домашняя для такой жизни… Вот Варька…

И рассердился на себя: опять Варька!..

Катер наконец добрался до изголовья острова, ощетинившегося голыми тальниковыми стволами, когда-то смятыми и ободранными высоким ледоходом.

Показался поселок на коренном берегу. На краю его вереница складских строений, под ними высокая ряжевая стенка главного причала с приткнувшимися к ней баржами и поодаль от них высоко взметнувший клювастую голову плавучий кран.

Начальник базы встретил Алексея холодно. Даже не предложил сесть. Потребовал приказ и командировку и, сердито шевеля губами, читал долго, словно по складам.

Алексей смотрел на его усталое, отечное, с большим вислым носом лицо. Шевельнулось злорадно: «Заездила тебя Варька…»

Начальник базы вернул Алексею документы и сказал равнодушно:

— Возьмете на вторую баржу пятьдесят тонн технических и продовольственных грузов. Распоряжения складам даны. При получении проверьте состояние тары.

— Никаких грузов брать не буду! — грубо возразил Алексей. — Мое дело доставить дизеля. — И, уже самому непонятно для чего, добавил: — Ни ваших грузов, ни вас я знать не хочу!

Начальник базы болезненно поморщился.

— Меня зовут Григорий Маркович. Грузы эти не мои, а срочные грузы стройки. Если вы будете валять дурака, я вас отстраню и назначу другого начальника каравана. Вы этого добиваетесь?

— Нет, — ответил Алексей машинально. Но тут же спохватился: — Мне через пороги караван вести!.. Каждый сантиметр осадки…

— Не горячитесь, товарищ Ломов. Я тоже озабочен не тем, чтобы вытолкнуть грузы со своих складов, а тем, чтобы быстрее доставить их на стройку. Осадка второй баржи, даже после моих пятидесяти тонн, будет меньше, чем у баржи с дизелями. Так что она вас не задержит. Кем вы работаете на стройке?

— Экскаваторщиком.

— Тем более. Технические грузы — это в основном запчасти к экскаваторам. Я даже думаю, вам следует зайти на склад и самому отобрать наиболее дефицитные экскаваторные части. Вы лучше меня определите, что нужно взять в первую очередь. Сейчас вам выпишут пропуск на склад.

Как уже потом понял Алексей, это было самое злое наказание за строптивость. На складе у Алексея разбежались глаза. По закоренелой привычке — ругать начальство — он обложил было с верхней полки бюрократов, которые зажали столько запчастей на складе, когда там на стройке простаивают машины, но… вспомнил, что именно он, экскаваторщик Алексей Ломов, отказывался только что везти их на стройку, и только рукой махнул…

Кончилось тем, что он отобрал к погрузке не пятьдесят, а восемьдесят тонн.

Истинно сказано: никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь…

Со склада Алексей зашел в столовую. Хозяйка Василия Демьяныча утром строго наказывала, чтобы приходил обедать, но дел своих на базе он еще не закончил. После того как будут выписаны накладные, надо их проверить и расписаться в получении грузов. Кладовщик сказал, что через час документы будут готовы. За час на пристань и обратно не обернешься. Пришлось идти в столовую.

Алексей «выбил» в кассе суп-лапшу и два гуляша (после разминки на складе!) и с подносом в руках встал в очередь. Размышляя, нельзя ли прихватить еще хотя бы десяток ящиков (очень нужные запчасти!), не заметил, как подошел к раздаточному окну.

— Чего пригорюнился? Давай уж, накормлю по старой дружбе!

Веселый, насмешливый, знакомый голос!..

Сразу бросило и в жар, и в холод…

Варька стояла перед ним в белом, перехваченном пояском, туго облегающем фигуру халате. Темные, чуть раскосые, чуть приметно подведенные глаза светились лукавинкой. А сочные, умело подкрашенные губы улыбались. Улыбались ему…

На соблазнительно красивом лице Варьки не было и тени смущения или хотя бы изумления. Улыбалась она так дружелюбно и ласково, как будто расстались они не далее как сегодня утром. Как будто вместе вышли из дому, он на свою работу, она на свою, а вот за обедом снова встретились…

Она-то, конечно, знала, что увидит его, но видеть его она всегда рада, оттого и улыбается ему…

Он молча смотрел на нее, не в силах был даже изобразить ответную улыбку, а она, отлично понимая его состояние, проворно выставляла тарелки на поднос и, каждый раз подходя, бросала на него лукавый, зовущий и обещающий взгляд.

Подвинула ему поднос и сказала:

— Садись вон там, в уголке. Я к тебе сейчас выйду.

Пока шел к столику, раза два ткнулся в чью-то спину. Едва не расплескал суп-лапшу.

Еще не отплыл, а на перекат уже напоролся… Крутой перекат!..

Однако не проскочишь…

Глава пятая ВАРЬКА

Отца своего Варька не знала. Мать никогда о нем не рассказывала, и для Варьки его как будто и не было.

Зато у нее были два отчима.

Первый появился в последний год войны, незадолго до того, как Варька пошла в школу. Петр Степанович, — Варька звала его «дядя Петя», так велела ей мать, — был тихий, задумчивый человек с добрыми, ласковыми руками. В первый же вечер он посадил Варьку на колени и долго молча гладил по волнистым, заплетенным в две короткие косички волосам. А когда пришел второй раз, принес Варьке леденцового петушка на палочке и опять взял на колени.

Варька сразу поняла: мать рада, что она так быстро «привыкла» к дяде Пете, и, чтобы сделать приятное матери, весь вечер не отходила от него.

Петр Степанович приходил к ним из госпиталя, длинного четырехэтажного дома на соседней улице. Мать работала там санитаркой.

Потом он остался у них насовсем.

— Можно мне жить у вас, Варенька? — спросил он.

Варька посмотрела на сдержанно улыбавшуюся мать и сказала:

— Можно.

Петр Степанович как-то сразу пришелся ко двору. Он помогал матери по хозяйству, носил дрова, топил печь, мыл посуду, хотя левая его неудачно сросшаяся рука плохо разгибалась и мешала даже в самой нехитрой работе. Вечером он помогал Варьке готовить уроки, показывал, как надо правильно выводить палочки и крючки в наискось разлинованной тетрадке.

На общей кухне Петр Степанович заслужил единодушное одобрение, и Варька сама слышала, как одна из соседок сказала, кивнув в сторону их комнаты:

— Повезло Катерине. Хорошего человека встретила.

Варька перестала получать шлепки и подзатыльники. Мать, раньше то резкая, то хмурая, стала мягче и приветливей. Вряд ли Варька понимала, почему оттеплило у матери на душе, но так как перемена эта совпала с появлением в их квартире Петра Степановича, то девочка, сама того не замечая, все больше привязывалась к «дяде Пете».

Однажды ночью Варька проснулась, разбуженная светом и голосами.

Мать, босая, в одной рубашке, сидела на кровати и, зажав лицо руками, плакала, жалко всхлипывая.

Дядя Петя стучал правой здоровой рукой по столу и кричал на нее:

— Не скули, Катька! Не твои пропил! Свои кровяные солдатские!..

Лицо его, всегда такое доброе, показалось Варьке страшным.

— Не скули, говорю! Не береди душу!.. Я три года под смертью ходил! Я стреляный!.. Я колотый!.. Я контуженый!..

Мать заплакала в голос.

— Замолчи, Катька!.. Замолчи…

Так за столом и уснул.

Потом несколько дней ходил хмурый, еще более тихий, чем всегда, и, встречая испуганный Варькин взгляд, мрачнел и отводил глаза в сторону.

А через месяц снова пришел пьяный. И снова стучал кулаком и кричал на мать.

Варька уже не ласкалась к нему, а сторонилась его и вырывалась, когда он хотел взять ее на колени, хотя к ней дядя Петя был по-прежнему добр и заступался за нее перед матерью.

На третий месяц дядя Петя не дотянул до своей пенсионной получки. Пришел без шинели, в замызганной стеганке с торчащими из прорех клочьями пакли.

Мать не заплакала и не сказала ему ни слова. Молча оделась, достала из сундучка под кроватью потертую черную сумочку и ушла. Вернулась часа через два с шинелью. Остаток ночи доспала с Варькой в ее подростковой кроватке.

Утром мать, как обычно, напоила всех чаем и при Варьке (девочка только одевалась идти в школу) сказала Петру Степановичу:

— Уходи. Жизни у нас с тобой не будет.

Когда Варька пришла из школы, дяди Пети уже не было. Больше она его никогда не видела.

Варька долго его помнила. Постепенно забылось его страшное лицо, когда он кричал: «Я колотый!.. Я контуженый!..», и в памяти сохранилась лишь застенчивая улыбка, тихие, чуть шаркающие шаги и ласковые руки…

Второй отчим появился через несколько лет, когда Варька ходила уже в шестой класс. Это был рослый, здоровый, даже склонный к излишней полноте парень. Выглядел он значительно моложе Варькиной матери.

На Варьку он не обращал никакого внимания. Разве только иногда, в те дни, когда не уходил на работу, — что случалось все чаще и чаще, — подходил к Варьке и, заглядывая через плечо, говорил: «Пишешь?» Или: «Читаешь?» Смотря по тому, чем она в это время была занята.

Где он работал, Варька так и не поняла. Да и мать, кажется, этого не знала.

Как-то Варька спросила отчима:

— Валентин Яковлевич, вы где работаете?

— У советской власти в работниках, Варюша, — ответил отчим и радостно, раскатисто захохотал.

Варька подумала, что советской власти немного проку от такого работника, и больше с вопросами к нему не обращалась.

Водочку Валентин Яковлевич тоже любил. И пил ее куда чаще, чем Петр Степанович. Но допьяна никогда не допивался, выпивши не скандалил, а только много хвастал и оглушительно хохотал.

Хуже было то, что и мать стала прикладываться к рюмке. Правда, пила, только если чужих в доме не было. Когда к Валентину Яковлевичу приходили приятели, все, как на подбор, такие же толстомордые и горластые, мать к столу не садилась, хотя Валентин Яковлевич и его веселые собутыльники настойчиво приглашали ее. Валентин Яковлевич в таких случаях сильно обижался и, когда компания расходилась, часто далеко за полночь, строго выговаривал матери. Мать неизменно отвечала, что компания ей не по душе. Случалось, дело доходило до ссоры. Но мать не уступала. Особенно ее встревожило, когда она заметила, что один из приятелей, чаще других навещавший Валентина Яковлевича, стал поглядывать на Варьку и однажды даже похлопал по спине, сказав: «Какая фигуристая!»

Мать тут же отослала Варьку к соседям и велела оставаться там, пока не позовет ее, хотя время было уже позднее. Какой разговор произошел без нее, Варька не знала. Когда мать привела ее домой, пьяной компании уже не было. Не было и Валентина Яковлевича. Он пришел через три дня. Приятели к нему больше не заходили, зато сам он почти каждый вечер уходил из дому и возвращался поздно ночью, а то и наутро.

Варька видела, что матери тяжело, понимала, что отчим срывает на ней зло, и не раз порывалась сказать ей: пусть уж приходят, можно уроки готовить и при них. А Валентина Яковлевича, которого раньше старалась не замечать (насколько это возможно было в тесной квартире), теперь возненавидела.

Валентин Яковлевич ждал, когда перед ним встанут на колени. Не дождался и сменил квартиру.

Через несколько дней после его исчезновения пришел один из дружков.

— Будьте любезны вернуть имущество!

Мать достала из-под кровати ободранный чемоданишко, сложила в него пару стираного белья, зеленую мыльницу и стоптанные войлочные туфли.

— Небогато! — сказал посланец, взяв чемоданишко, и, не попрощавшись, удалился.

Варька была рада за мать, потому что понимала, сколь ни трудно матери одной, с таким, как Валентин Яковлевич, еще труднее. Вообще для своих лет она много понимала, а так как и ростом, и фигурой удалась, то казалась старше своих лет. Среди подруг она была крупнее всех, и учителя, еще не ознакомившиеся с классом, принимали ее за второгодницу.

Училась Варька довольно хорошо. Тройки редко появлялись в дневнике. Уроки готовила прилежно, потому что крепко запомнила сказанное матерью:

— Учись старательно. Тебе надеяться не на кого.

Варька не поняла, и мать пояснила:

— Была бы у тебя мать не санитарка, а врач, как у Тани Золотовой, не ходила бы в одном застиранном платьишке. И мяса бы ела досыта. — И, словно оправдываясь, добавила: — Мне не довелось выучиться, а тебе можно, пока мать жива.

Сказано было убедительно. Конечно, Таню Золотову одевали не так, как Варьку. Да и не одну Таню Золотову. Таких, как Варька Савушкина, в классе было раз, два и обчелся.

И Варька старалась. На уроках сидела внимательно, чтобы не проронить ни слова, даже когда и очень скучно было слушать. Вопросы задавала редко, старалась сама разобраться в книге. Но когда задавала, часто ставила учителей в тупик.

Как-то раз на уроке Конституции спросила:

— Что такое равенство?

Молоденькая учительница выспренне и несколько туманно принялась излагать, что такое «Свобода, Равенство и Братство».

— Значит, нет у нас равенства, — сказала Варька, выслушав ее. — У меня ботинки совсем старые, хуже всех. И питаемся мы дома хуже других.

Учительница смутилась и, чтобы скрыть свое смущение, стала торопливо и сбивчиво объяснять, что платят у нас по труду, а что равенство — это равенство всех в отношениях к средствам и орудиям производства и прежде всего равенство всех перед законом.

— Надо, чтобы не перед законом, а на самом деле, — сказала Варька, когда учительница заставила ее отвечать, поняла ли она.

Нет, учительница не сумела объяснить. Не этих казенных слов ждала от нее Варька. Сейчас же она поняла только: на одну материну зарплату не проживешь. То есть прожить, конечно, можно. Но так, чтобы без латаных ботинок и без заплат на локтях, не проживешь.

И сказала матери:

— Семь классов кончу, на работу пойду.

Мать долго ругала ее.

— Три года не хочешь потерпеть, потом всю жизнь каяться будешь!

Но Варька характером удалась в мать. Решила — не свернешь! Но тут как раз дело не в упрямстве. Нет другого выхода… Неужели сидеть на материной шее до десятого класса и ходить оборвышем среди разряженных подруг!

Варька уже отлично знала, что и лицом и фигурой никто не сравнится с ней не только в классе — во всей школе. Недаром мальчишки-десятиклассники так повадились на вечера седьмых классов.

И оттого в сто раз обиднее становилось. «У бриллианта не было достойной оправы». Эту фразу Варька вычитала в затрепанной книжке без начала и без конца.

Оправу надо было добыть…

Варька начала ее добывать учеником продавца в магазине шерстяных и шелковых тканей.

Это была трудная работа. Не в том смысле, что физически трудна. Варьку воспитанием не изнежили. С десяти лет мыла полы. И не только в своей комнате. Когда подходил черед Савушкиных мыть кухню и коридор, Варька и тут управлялась одна. А это любому взрослому впору. Так что перекинуть за день с места на место десяток-другой кусков материала — это не работа.

К тому же больше всего ей приходилось просто стоять. А вокруг нее хлопотали остальные продавщицы. Когда какой-нибудь материал немодной расцветки или дорогой по цене шел не очень ходко, продавщица, исчерпав все доводы и не сумев убедить покупательницу, подзывала Варьку и, перекинув ей через плечо отрез, говорила с умелым восхищением в голосе:

— Вы посмотрите, какой нежный тон!

Или:

— Обратите внимание, как освежает лицо этот материал!

И очень часто покупательница проникалась убеждением, что и ее лицо на фоне такого чудесного материала станет столь же свежим, как и лицо этой манекенщицы. И уходила счастливая, с отрезом в сумке или под мышкой.

Продавщицы беззлобно смеялись вслед. А одна из них, тощенькая и неказистая, сказала как-то со вздохом:

— В сорочке ты, Варька, родилась!.. Тебя, как куклу, наряжать будут! Тебе все к лицу…

Что все к лицу, Варька и сама видела. Вот наряжать только некому…

С опасной завистью оглядывала Варька каждую броско одетую женщину, закусив губу, следила, как соблазнительные маркизеты и крепдешины, на минуту коснувшись ее плеч, уходили в другие руки, и уныло подсчитывала, сколько еще времени пройдет, пока она, Варька Савушкина, закончит свое ученичество и станет получать настоящую, не ученическую, зарплату.

Как-то поделилась своими мечтами и надеждами с молоденькой продавщицей, почти ровесницей.

— Дурочка! — сказала та. — На нашу зарплату не очень разбежишься. Кто у нас стильно одевается? Зинка. У нее муж летчик.

Постепенно Варька утвердилась в мысли, что замужество — единственное надежное избавление.

Не всякое, конечно. Смотря за кого выйдешь… Муж должен быть самостоятельный, то есть обеспеченный и не ветреный. При этом подразумевалось как-то само собой, что наделенный такими достоинствами мужчина не может не быть также красивым и высоким. И молодым, во всяком случае не старым.

Найти (тощенькая Варькина подружка говорила «заиметь») такого мужа — заветная мечта, точнее, цель жизни. Во имя этой цели можно и должно поступиться многим. Не обращать внимания на косматых, настойчиво заигрывающих юнцов. Скрепя сердце решительно отвергать их приглашения даже в кино, не говоря уже о разных вечеринках. Не застаиваться с провожатыми у ворот и вообще лучше всего не допускать никаких провожаний.

Самостоятельные мужчины ценят красивых и скромных.

Наконец то, чего так мечтательно ждала Варька, случилось. Ее заметил, на нее обратил внимание настоящий самостоятельный мужчина.

Георгий Иванович вполне соответствовал идеалу. Не старый — лет тридцати пяти или чуть-чуть побольше. Высокий и очень приятный. Веселый и обходительный.

Он вошел в торговый зал по коридорчику из кабинета директора магазина. Почти все продавщицы его знали. Зинка, изобразив на лице самую обольстительную улыбку, так и кинулась к нему.

А он приветливо поздоровался со всеми, почти каждую называя по имени.

Подошел и к Варьке. Спросил:

— Новенькая?

И с ней поздоровался. При этом как-то весело и необидно окинул взглядом с головы до ног. И Варька была рада, что под форменным халатом не разглядеть ее старого-престарого платья.

Уходя, он снова внимательно оглядел Варьку. И улыбнулся ей особенно приветливо. Это не только Варька, все заметили.

Зинка буркнула:

— Не хватало еще. Связался черт с младенцем!

А остальные продавщицы стали подшучивать над Варькой:

— Смотри-ка ты! С ходу зацепила!

Варька смутилась, закраснелась.

— Ну уж, выдумывать-то… Но не выдержала и спросила:

— А кто это?

Ей сказали: Королев Георгий Иванович. Большой начальник. Заместитель директора всего ихнего Торга.

Георгий Иванович стал захаживать в магазин. Не очень часто, но уж раза два в месяц обязательно. С Варькой отдельно от прочих не разговаривал, но всегда улучал момент, чтобы послать ей приветливый взгляд.

А один раз покупал у нее шелковое полотно на сорочку. Попросил показать все, что есть, и посоветовать, какое лучше взять.

Варька, заикаясь от смущения, заученными фразами расхваливала достоинства тканей, а Георгий Иванович обстоятельно выяснял, не линяет ли полотно, не садится ли в стирке, можно ли гладить горячим утюгом…

Кажется, Варька на все вопросы ответила правильно, потому что Георгий Иванович ее похвалил и, уходя с аккуратно перевязанным свертком, сказал:

— Можно вас переводить на самостоятельную работу. Я скажу директору магазина.

Продавщицы стали поздравлять Варьку, а Зинка сказала с издевочкой:

— Новые методы подготовки торговых кадров. Сам директор Торга принимает техминимум без отрыва от производства.

А еще месяца через полтора Георгий Иванович встретил Варьку, когда она возвращалась с работы, и сказал:

— У меня совершенно случайно лишний билет в кино. Пойдемте, Варенька!

Это был самый счастливый вечер в Варькиной жизни.

На экране страдала Кабирия, а Варька никак не могла понять, почему две женщины, сидевшие впереди них, плачут.

Георгий Иванович проводил ее до дому.

Прощаясь, сказал:

— Вы очень славная, Варенька!

В эту ночь Варька не могла уснуть.

Потом они часто ходили в кино. Он всегда встречал ее на одном и том же углу, никогда заранее не предупредив. Она ждала встречи каждый день и потому, закончив работу, торопилась, чтобы вовремя оказаться на заветном углу.

Ее удивляла его сдержанность. Она наслушалась от подруг о дерзости мужчин, и рассказы эти уже тревожили ее воображение.

Так прошли зима и весна, начиналось лето.

Каждый вечер Варька спешила к счастливому месту, но далеко не каждый вечер это место было счастливым.

Его не было почти две недели. Варька не знала, что и подумать. Упрекала в чем-то себя, хотя не знала и не чувствовала за собой никакой вины.

Наконец, когда она потеряла уже всякую надежду, он встретил ее.

— Варенька! — воскликнул он. — Ты не сердишься на меня?

Разве она могла на него сердиться…

В этот вечер они не пошли в кино.

Неподалеку стоял двухцветный «москвич». За рулем сидел незнакомый Варьке мужчина, одних примерно лет с Георгием Ивановичем.

— Это мой товарищ, — объяснил Георгий Иванович. — Он едет в район. Может быть, вместо кино мы сочиним прогулку по лесу? Он довезет нас до леса, а обратно мы вернемся на пригородном автобусе. Ты не против?

Конечно, она не была против.

В лесу, когда они остались одни, Георгий Иванович первый раз поцеловал ее.

Варька прижалась к нему всем телом и заплакала, всхлипывая и вся дрожа, как в ознобе.

— Что ты, Варенька!.. Что ты!.. — испугался Георгий Иванович.

— Я думала, вы… что вы меня… не любите, — плача, отвечала Варька.

Потом они сидели на мягкой шуршащей хвое, и Варька сама горячо и жадно целовала его.

А он отчего-то стал грустен, почти мрачен.

Варька гладила его темно-русые волнистые волосы и снова целовала.

— Ну, что вы… ну, что вы, Георгий Иванович?..

Он осторожно отстранил ее.

— Варенька! Я не сказал тебе самого ужасного… Я женат… У меня семья…

Варька словно не поняла истинного смысла его слов.

— Но ведь вы меня любите?.. Меня!..

И в исступлении прижалась к нему, обнимала и целовала его лицо, шею, плечи…

— Тебя… тебя, Варенька!.. Я разведусь с ней… Я…

Но она не слышала его слов. Ей не нужны были никакие слова…

Когда они ночью возвращались по лесной тропке, она сказала ласково и чуть торжествующе:

— Теперь я тоже твоя жена.

Георгий Иванович не развелся.

Варька не напоминала о его обещании. Они теперь встречались часто, и ей хватало счастья такого, какое оно есть.

Но однажды поздно вечером, когда она усталая и счастливая лежала рядом с ним и смотрела на звезды, искорками блестевшие между черных ветвей, он сказал каким-то не своим, глухим и жалобным голосом:

— Случилось несчастье… Все открылось… Послезавтра будут меня разбирать… Если я… разведусь… меня снимут с работы… Варенька, как я несчастен!.. Нам нельзя больше встречаться… некоторое время…

— Вам виднее, Георгий Иванович, — ответила Варька деревянным голосом.

И больше в этот вечер не произнесла ни слова.

С работы его все равно сняли. Потом Варька узнала, что он слезливо каялся. Ему записали строгое взыскание и перевели в районный город директором небольшого магазина. Варька его после той ночи не видела. Домой с работы она ходила по другой дороге.

Боль и отчаяние проросли ожесточением.

Не сразу. Надолго Варька замкнулась в себе. Ею овладело тупое безразличие ко всему окружающему. Даже наряды, которые прежде так прельщали, теперь, когда у нее появились свои, хоть и небольшие деньги, были ни к чему.

— Локти заштопай, неряха! — сказала ей как-то в раздевалке Зинка.

— Под халатом не видать, — равнодушно ответила Варька.

Перемена в Варькином настроении бросилась всем в глаза.

Накануне Октябрьских праздников Варька пришла на работу в новом, отлично сшитом платье, в туфлях-гвоздиках, волосы уложены по последней моде.

На удивленные восклицания спокойно ответила:

— Сегодня вечер.

— Пойдешь?

— А почему бы и нет.

Но по-настоящему удивила всех Варька на вечере. Откуда что взялось! Оказалось, что она и петь, и плясать! Даже сам председатель месткома заинтересовался:

— Откуда к нам такая птичка залетела?

Ему объяснили:

— Из шестого магазина.

— Новенькая?

— Третий год работает.

Тогда предместкома догадался.

— А!.. Та самая…

И, кажется, посочувствовал Георгию Ивановичу.

После этого вечера от поклонников отбою не было. Но Варька обходилась с ними жестоко. Щедро дарила обещающие взгляды, а на свидание не являлась. Или назначала свидание одному, а приходила на это место под руку с другим.

Подруги ее ругали и предостерегали:

— Смотри, допрыгаешься!

Только Зинка одобряла:

— Правильно, Варька! Так их и надо. Они нас не больно жалеют.

Может быть, поэтому Варька и сблизилась с Зинкой.

Как потом оказалось, на свою беду.

Глава шестая В ПУТЬ…

Необычный караван провожали всем поселком.

Весть о том, что баржи-двухсотки решились поднимать по Порожной до самой стройки, разнеслась мгновенно. Промеж опытных бывалых речников — а таких немало было в поселке — шли жаркие споры. Большинство сходилось на том, что затея опасная и шанс на удачу невелик. Тем более что весенняя вода упущена, а вторая вода, снеговая, не каждый год покрывает пороги.

И в то же время лестно было, что доставка столь важных, решающих грузов доверена реке, а не сухопутью. Польщена была, так сказать, профессиональная гордость. По этой причине желающих плыть на Порожную оказалось столько, что при нужде можно было бы сформировать десяток экипажей.

И у Василия Демьяныча, на которого возложили подготовку личного состава каравана, был выбор.

Правда, не все его рекомендации были приняты.

— Сам просился у Григория Марковича. Не отпустил, — посетовал Василий Демьяныч Алексею. — А зря. Я мальчишкой с отцом на карбазах ходил. Конечно, экипаж я тебе подобрал что надо. Лоцманом пойдет Степан Корнеич, бывал он на Порожной, знает реку. Старшины на обоих катерах ребята с головой, что Василий, что Роман. И баржевые мужики с понятием. Да чего хвалить, сам увидишь в деле. Только поимей в виду, Роман шибко рисковый. Можно сказать, отчаянный.

— Вот и хорошо, что отчаянный, — сказал Алексей.

— Хорошо, да не всегда. Так что, в общем, имей в виду.

Алексей стоял на палубе баржи, возле задраенного брезентом дизеля, и, вспоминая этот разговор, оглядывал «свой» караван и толпу, собравшуюся на берегу.

Впрочем, это не только его караван. К двум «его» баржам подцепили еще четыре. Зато впереди не два катера, а коренастый красавец буксир. Четыреста лошадиных сил! А оба катера причалены за последней баржей.

Алексей усмехнулся, вспомнив, как «разыграл» его Григорий Маркович.

Погрузку закончили. Алексей пришел получить «добро» на выход в рейс.

Григорий Маркович ошарашил его:

— Задержитесь до утра. Добавим вам еще четыре баржи. Они подойдут ночью.

Тут уж Алексей не выдержал…

Григорий Маркович дал ему прокричаться и продолжал невозмутимо:

— Благодаря этой задержке баржи с дизелями будут в устье Порожной на два дня раньше против наших прежних расчетов. По Лене караван поведет буксирный пароход «Алдан». Четыреста сил. Я связался по рации с капитаном парохода. Через пять часов он будет здесь. Ночью прицепим ваши баржи. Утром двинетесь в путь. Проверьте еще раз, все ли у вас в порядке. Достаточно ли погружено продуктов и, главное, горючего для катеров. Учтите, на Порожной заправляться негде. Возьмите всего с запасом. С расчетом на самое непредвиденное.

Алексей простил ему все, даже Варьку.

Нет, этот пузан (кстати, как приглядишься к нему, вовсе он и не пузан, просто у человека комплекция солидная) — мужик дельный. И то, что Василий Демьяныч экипаж отличный подобрал, тоже от него. Сказал, разрешаю взять любого, мы здесь обойдемся, а груз надо доставить надежно.

Только почему-то не пришел проводить караван. Алексей еще раз оглядел всех толпившихся на берегу. Да если он пришел, не затерялся бы в толпе. Начальство всегда спереди, на виду.

Из медного патрона, укрепленного возле широкой трубы буксира, вырвалось белое облачко, и тут же по реке, захлестывая берега, прокатился басовитый рев.

Между вторым и третьим гудком на высокой стенке причала появился Григорий Маркович.

Он взмахнул рукой и крикнул:

— Удачного плаванья!

Алексей не успел ответить.

Варька, словно дожидалась этого момента, выбежала из кормовой каюты.

«Сидела бы уж…» — подумал Алексей. Вовсе не хотелось, чтобы видели все, как отплывает она с караваном, да еще на одной с ним барже.

А Варька (вот, баловная!) по-свойски закинула руку ему на плечо и крикнула звонко, на всю пристань:

— До свидания, Григорий Маркович! Не поминайте лихом!

Так бы и стукнул ее… «До свидания!..» Вот ведьма!..

«Алдан» дал отвальный гудок. Баржевые торопливо выбирали причальные тросы. На буксире загрохотала якорная цепь. Промеж спиц красного ходового колеса прорвались с шипом и свистом клубы белого пара. Тяжелые плицы, словно нехотя, медленно зашлепали по воде. Караван тронулся.

Над толпой провожающих взметнулись кепки, фуражки, цветные косынки.

Оторвав воз от берега, буксир пошел на разворот. И вот уже весь караван: пароход, шесть барж и два катера — изогнулись дугой, будто наплава гигантского невода перекрыли стрежень реки… Потом дуга выпрямилась в цепочку, и берег, с ровными рядами домиков, с причалом, заполненным людьми, стал ходко уплывать назад.

Алексей перешел на другой борт. Варька за ним.

Обняла его за плечи, прислонилась к нему и сказала:

— Чего приуныл? Вон как хорошо провожают нас.

Алексей не ответил.

Тогда Варька спросила, опасно прищурив глаза:

— Может, каешься, что взял меня?..

Алексей молчал.

— Так ты не убивайся. Могу избавить. На «Алдане» повариха заболела, свезли на берег. Меня звали.

Алексей вздрогнул. Вот ведьма! Когда успела?.. Знал, что говорит правду. Она никогда не врала.

— Могу сейчас перейти. Помашу косынкой, шлюпку пошлют.

Сказал с деланной улыбкой:

— Охота тебе, ей-богу!.. Неужели только об этом забота… Сейчас чего не плыть. А впереди пороги. Два Шайтана. Один другого веселей… Если утоплю эти дизеля, так лучше самому на дно вместе с ними… А ты уж сразу…

Варька снова заглянула ему в глаза.

— Я, Леша, не привередливая, ты меня знаешь. И не обидчивая. Так что… ежели что, лучше напрямую. Я не навязываюсь.

— Да полно тебе! — Алексей обнял ее, привлек к себе. — Пойдем в каюту…

Варька мягко высвободилась.

— Нельзя, Лешенька… — И засмеялась. — Сейчас время рабочее. Надо завтрак готовить. Степан Корнеич скоро чаю потребует. Вчера так строго мне наказывал: смотри, девка, чтобы чай завсегда был свежей заварки, не как в столовой ополоски… Так что надо за работу приниматься.

Алексей двинулся было за ней.

— Я тебе пособлю.

— Вот еще не хватало! Чтобы люди смеялись. Ты начальник каравана. Не роняй марку!

Варька ушла, Алексей присел на носовой кнехт, задумался…

Караван ходко шел по самому стрежню. Четыреста сил «Алдана» и даровая сила течения споро делали свое дело. Плавно убегали назад берега.

Левый низкий берег, с желтыми песчаными отмелями, зеленой щетинкой молодого тальника и отдельно растущими старыми раскидистыми ветлами, просматривался на многие километры — зеленые массивы лугов, разноцветные полосы пашен. И только далеко-далеко, там, где надо бы соединиться земле с небом, протянулась темно-синяя гряда материкового берега. И настолько ясен день, настолько чист и прозрачен воздух, что отчетливо проступали черными зубцами вершины растущих по гребню вековых сосен и лиственниц.

И совсем недалеко правый гористый берег. До него метров триста — четыреста, но из-за крутизны склона кажется он вовсе рядом, только что рукой не достать. Рукой не достать, но глаз не оторвать. Дожди и ветры, зной и холод, само неумолимое время источило каменную стену и создало дивную красоту.

Среди густой зелени кряжистых сосенок, бог весть как выросших на круче голого камня, вырываются к небу скалы и утесы самых причудливых очертаний, самых неожиданных расцветок: розовые, сиреневые, оранжевые, синие, белые, черные. То они высятся стройными минаретами и обелисками на самой вершине стены, то сбегают к ее подножию, то принимают облик развалин средневекового замка, то выглядывают из зарослей, как головы и морды диковинных животных-химер. Местами скала отвесно уходит в темную от ее тени воду, местами у подножия стены пролегает полоска бечевника с конусами осыпей разноцветного щебня.

А между берегами, насколько глаз достает, просторная, гладкая синева, вызолоченная лучистым летним солнцем…

Жить да радоваться под таким щедрым солнцем!.. Тем более идет все хорошо. Лучше, чем задумано было, Как говорят строители, с опережением графика. Теперь уже ясно, что к устью Порожной караван поспеет вовремя. Если бы тянули баржи катерами, возможны всякие случайные задержки, не говоря, что скорость движения не та. А сейчас без хлопот, пассажирами промчат большую часть пути.

Весь экипаж отдыхает, используя благоприятную ситуацию. Только лоцману, Степану Корнеичу, по-стариковски не спится. Вышел на палубу в сатиновой, под цвет ленской воды, светло-синей рубахе длиной без малого до колен и летних портах из серого молескина. Постоял, оглаживая рыжую с густой проседью бороду и, цепко ступая босыми темными ногами по деревянному настилу палубы, подошел к Алексею.

— Любота!

— Точно, Степан Корнеич, любота!.. — Ишь какое слово нашел старый. — Сами едем!

Степан Корнеич усмехнулся.

— Хошь не сами, везут. Однако шибко везут, нельзя обижаться. В Якутске не задержимся, дня за четыре до устья добежим.

— А если бы катерами тянули?

— Клади неделю. Ежли никакой оказии не случится. Известно, катер не пароход… Ну, нам катера дали добрые, за неделю бы добежали…

Степан Корнеич помолчал, но обстановка располагала к разговору. Он присел рядом на кнехт.

— Вот ведь как оно все меняется. Уже и неделя срок большой. А прежде, когда я в твоих годах был, самосплавом на карбазах ходили. От верховьев до Якутска сорок ден. Ну и сорок ночей, понятно. А случится, и больше. К примеру, отвалишь из Качуга на летнего Николу, а в Петровки только к Якутску дойдешь. Да и славно, коли дойдешь. Считай, из десятка связок — карбаза не поодиночке, а связками спускают, — из десятка, говорю, связок две, а то и три не дойдут…

— Не успеют? — не понял Алексей.

— Пошто не успеют. Говорю, сорок ден. Не дойдут по разной причине. Под Киренском место есть на реке, Щеки называется. С одного берегу скала и с другого скала, а промеж их узкий проход. Воде тесно, рвет, прямо как в мельничном лотке. Крутоверть такая, не приведи бог, струя рыщет от берега к берегу. Малость промахнул, ударит о камень — и конец! В этих Щеках побито, потоплено карбазов — счету нет. А еще выше, за Киренском, крутой поворот возля самой скалы. Пьяный Бык. Тоже не слаще. А миновал благополучно Быка и Щеки, тоже не шибко радуйся. Острова пойдут. Вот завтра сам увидишь. Густо посажены, счет потеряешь. Возля каждого гадай. Налево протока, направо протока. По какой идти? В неходовую попал, на мель наскочил, тоже конец! Вода уйдет, и вся связка на сухом берегу. Дожидайся зимы, на конях товар вывозить. Убыток!

— А карбаза?

— Карбаза весной в море унесет.

— А как же карбаза обратно, против воды, поднимали? — удивился Алексей.

— Кому их подымать, — усмехнулся старик. — Там остаются. Как распродадут товары, прямо с карбазов, на берегу вся ярмарка, так и карбаза расторгуют. На дрова либо на постройку. Бывал в Якутске?

— Только проездом.

— Там по сю пору все дворы из карбазных плах забраны. А обратно кто же повезет? Дешевле новый изладить… Вот так и возили груза по матушке Лене… Теперь что лоцманам не ходить, на каждом повороте бакена. А прежде лоцман всю реку наизусть помнить должон… Однако заболтался я, пойду пособлю чай варить…

Алексей опять остался один со своими мыслями…

Да, все хорошо… Вот и старик говорит: «Все хорошо…» Но старик о караване. У старика все мысли только о караване… А у него — Алексея Ломова — начальника каравана?.. Разве не рад, что плывут баржи, да еще и за пароходом?.. Рад, конечно, но не спокоен. К радости примешивается тревога… Так вот в знойный душный день томит предчувствие грозы… Может, это тревожит Порожная с ее Шайтанами, Большим и Малым, который еще страшнее Большого?.. Нет, не о том тревога. То есть, конечно, о том, но не только о том…

Трудно было признаться даже самому себе, отчего эта тревога. Да ведь от самого себя человек особенно старательно укрывает все свои ошибки и промахи, не говоря уже о более серьезных грехах. Себя обмануть куда ловчее, чем кого другого. Сам сказал, сам поверил. И если вдруг окажется в душе два человека и заведут они спор, верх будет того, кто добрее к самому себе. И тогда преступления станут казаться проступками, проступки — ошибками, пороки — слабостями, а слабости вообще не в укор.

Поехала с ним!.. Ну и что?.. Звал он ее?.. Сама она… Если бы хотел ее с собой прихватить, так знал ведь, что она на базе, мог бы разыскать… А даже не пошел к ней, хоть в первую по приезде ночь и вовсе некуда податься было… Не пошел — это верно, однако, как с поднебесья на землю ступил, первым делом о ней подумал… Ну и что с того?.. Подумал, и на том молчок!.. И не встреться она ему в столовой, шагу бы навстречу не сделал… Тоже вроде верно… Зато, как увидел, враз сомлел. Руки, ноги онемели… Едва донес до столика суп-лапшу… Так она ведь сама сказала: «Садись вон там, в уголке. Я к тебе сейчас выйду…»

И вышла…

За столик в углу никто не садился. На этот столик собирали посуду. Алексей сидел один. Варька подошла, как была, в халате, с закатанными выше локтей рукавами.

Села, подперла щеку кулаком, смотрела на него ласково, с чуть заметным лукавым прищуром.

— Да ты ешь. Еще насмотришься.

И он ел. Все съел: и суп-лапшу и гуляш. Только вкуса не понял.

Спросил, непонятно к чему:

— Давно здесь, в столовой?..

— Недавно… Как от него ушла.

— Что ж так?

— Чего так?

— Ушла-то отчего?

— Надоело, вот и ушла… Что мне, тряпки его дареные нужны?..

— Видно, нужны были.

— Не огрызайся. Поди, знаешь меня… Тряпки я все оставила. Ни одной не взяла.

Что бы, казалось, Алексею, до ее тряпок? А вот, обрадовался. Потом опять насупился и спросил:

— Сейчас-то как живешь? Одна?

— Одна.

Не удержался. Вырвалось:

— Что ж так? Не похоже на тебя.

— Сама дивлюсь, Лешенька. Может, чуяла, что тебя встречу.

Прямо сказано было. А он промолчал. Не сказал ни «да», ни «нет». Только в таком случае промолчать — все равно что сказать «да».

— Надолго к нам на базу?

Алексей рассказал, за каким делом приехал.

Варька внимательно, не перебивая, выслушала. Подождала, может быть, еще что скажет.

— Значит, ты сейчас прямо со стройки?.. — Заглянула ему в глаза долгим взглядом. — Дома был?

Ответил не сразу, будто нехотя:

— Был…

И опять молчок…

— Ну и что же?

— Не больно я там нужен…

Варька снова посмотрела так, словно заглянула не в глаза — в душу.

— Кого обманываешь? Меня или себя?

— Очень мне нужно тебя обманывать!

— А себя? Нужно?

Ответил с сердцем:

— По себе не суди!

Варька беззлобно усмехнулась:

— Нет, Лешенька. Я себя никогда не обманываю. Да и других не стараюсь… А какие у тебя дома дела, тебе виднее. — И круто перевела разговор на другое: — Когда отплываете?

— Сегодня вечером.

— Уже сегодня! — сказала Варька как бы про себя.

Раздумывала недолго. Вскинула глаза и улыбнулась так, как только она умела, весело и немного вызывающе.

— Поеду с вами! Возьмешь?

…И что было ему делать?..

Ну, собрал бы силенки, сказал: «Не надо!» — она бы запросто, не спросясь, поехала. Это уж точно! Если решила ехать, поехала бы… Конечно, взял он ее не потому, что все равно поехала бы она, а потому… Да что там «потому»!.. От одного ее взгляда помутнело в голове, бросило и в жар, и в холод… И не сказала бы она ничего, он бы сам взмолился: « Варька, поедем!..»

И она это видела и понимала. И сама, не дожидаясь его мольбы, сказала: «Поеду!», только потому, что любила решать сама, ценила не то, что дают, а то, что сама берет…

Где же было ему набрать сил, чтобы отвести наваждение, чтобы со всей твердостью сказать: «нет!», где?.. Хоть и стояли в глазах живым укором и Фиса и Толик, сглотнул комок со слезой и… переступил…

А дальше что?.. Дальше? Караван провести через пороги. Правильно. Обязательно провести. И это прежде всего, и это главное! И это правильно, что прежде всего и что главное. Только не про то речь. Это другая протока. И если на реке все протоки рано или поздно сольются в одно русло, то здесь бывает и так, каждая течет сама по себе… Так что еще вовсе не ясно, куда стрежень свернет и куда какая выведет…

Пока русло одно, пароход «Алдан» в четыреста сил волокет караван по широкому плесу, и солнце рябит на синей густой воде, и теплый встречный ветер ворошит волосы и мысли…

— Леша! Чай скипел, иди завтракать!

Варька, вся светясь на солнце, стояла в открытых дверях каюты.