Часть вторая ТО, ЧТО АЛЕКСЕЙ ЗНАЛ

Глава седьмая СЕМИЦВЕТОВА ФИСА

Когда этот ладный отчаянный парень спустился с трибуны, провожаемый аплодисментами и ядреным хохотом всего зала, и сел неподалеку, ряда на два впереди нее, Фиса спросила у подруги:

— Кто это?

Спросила с трепетом и восхищением.

Фиса недавно поступила на стройку, еще трех месяцев не было. Для нее даже бригадир ихней малярно-штукатурной бригады, — степенная Глафира Петровна, которую, впрочем, все работницы называли просто Глаша, и лишь самые молодые девчонки — тетя Глаша, — не говоря уже о мастере участка или прорабе, был авторитетом непререкаемым.

А тут замахнулись на самого генерала, начальника всего строительства!..

И что больше всего потрясло Фису, люди, сидевшие в зале, а их сидело много, несколько сот человек, люди все взрослые, самостоятельные, известные на стройке, — таких зеленых, как Фиса, в зале было раз-два и обчелся, — эти вот взрослые, самостоятельные, известные люди были согласны с дерзким насмешником и откровенно смеялись над генералом.

— Кто это?

Подружка, комсорг ихней бригады Тося Купина, усмехнулась про себя: не простое любопытство, а взволнованное нетерпение прозвучало в повторном Фисином вопросе.

— Экскаваторщик с правого берега, Лешка Ломов.

Лешка!.. Как она запросто: Лешка… А он вон как… самого генерала!

Фиса, конечно, очень плохо разбиралась в сложных вопросах, о которых говорили сегодня на партийно-хозяйственном активе. Она сама работала в Жилстрое, штукатурила и красила жилые дома, детские ясли и магазины, и о том, что делается в котловане гидростанции и на плотине, имела самое поверхностное понятие и потому не совсем верно поняла и то, что происходило на собрании. Поняла только одно, что никто на генерала не замахнулся, а вот этот осмелился. И все его поддержали. И оттого в ее глазах Алексей Ломов поднялся почти на ту же недосягаемую высоту, где до этого витал один только начальник строительства.

А то, что он, этот отчаянный Алексей Ломов, молодой, красивый и веселый, не имело тут никакого значения.

Так внушала себе Фиса, а сама тайком от подруги то и дело бросала взгляды на него. Но Алексей сидел впереди, и ей были видны только волнистые темные волосы, аккуратно подстриженные на затылке, и ровный белый подворотничок, плотно охватывающий крепкую шею. Переговариваясь с товарищем, Алексей оборачивался к нему, и тогда Фисе виден был его профиль: высокий, чуть убегающий назад лоб, прямой нос, четко очерченные губы. Она ловила каждый такой поворот его головы, и лицо его казалось ей все более и более привлекательным.

Наконец Тося Купина не выдержала:

— Ты на него очень-то не заглядывайся!

Фиса ужасно смутилась и вместо того, чтобы возмутиться подозрениями подруги, машинально спросила:

— Почему?..

— Шибко верченный.

И, так как Фиса смотрела на нее непонимающими глазами, пояснила:

— Набалованный. Привык, что не отказывают… Ты застала еще Фроську в нашей бригаде?

— Да…

— Ну вот от него у нее.

— Значит, он с ней?.. — спросила Фиса упавшим голосом.

— Держи карман шире! — со злостью ответила Тося. — Очень она ему нужна с пузом, а теперь с пеленками. Мало ли нашего брата дур! — И сердито отвернулась.

После этих слов Фиса глядела на Алексея со страхом и, сама того не сознавая, с еще большим восхищением…

Собрание окончилось. Все хлынули в раздевалку.

Подруга сердито дернула Фису за рукав.

— Пошли! Да не верти ты шеей! Заоглядывалась!

— Я Глафиру Петровну… вместе идти…

— Ладно уж… Ой, смотри, Фиска!

И, хотя Тося решительно утащила ее, около вешалки они встретились лицом к лицу.

Какой-то долговязый парень, стоявший в очереди впереди Фисы, крикнул:

— Лешка, давай номерок!

Алексей подошел, окинул небрежным взглядом обеих подружек и словно споткнулся, встретившись с Фисой глазами.

На какое-то мгновение его большие синие глаза сузились и потемнели, потом по лицу расплылась веселая дурашливая улыбка.

— Славка, не узнаю! Такие девушки, а ты стоишь как пень. Ваши номерки, сеньориты!

И, расшаркавшись, протянул руку.

Тося что-то буркнула в ответ, а Фиса, ужасаясь своей смелости, положила номерок на его раскрытую ладонь.

Алексей отодвинул приятеля и подал номерки — свой и Фисин — гардеробщице.

— Лешка, мы же договорились! — обиженно пробасил Славка, пригибаясь к уху Алексея.

— Айн момент! — так же тихо ответил Алексей.

Сунул свою черную цигейковую тужурку Славке, а сам, картинно склонив голову, застыл, держа Фисино пальто в вытянутых руках. Фиса вспыхнула:

— Что вы?… Я сама.

— Прошу! — сказал Алексей сладким голосом и ловко помог Фисе надеть пальто.

Пока она застегивала пуговицы, Алексей проворно надел тужурку и шапку-кубанку.

Прищелкнув каблуками франтоватых хромовых сапожек, галантно представился:

— Алексей Ломов!

Фиса несмело подала ему руку.

— Семицветова… Фиса.

— Очень приятно.

Алексей вежливо откозырнул, круто повернулся, кинул «Пошли!» молча наблюдавшему за ним Славке.

В дверях обернулся, метнул острый взгляд на растерянно смотревшую вслед ему Фису и послал ей воздушный поцелуй.

— Ой, дуреха! — сказала Тося, не то осуждая, не то сочувствуя.

И всю дорогу — они жили в одном общежитии, только в разных комнатах — пересказывала Фисе, явно с профилактической целью, различные истории о мужском коварстве и вероломстве.

Фиса ушла к себе возбужденная и растревоженная и долго не могла уснуть, переполненная сладкой жутью.

Впрочем, предостережения подруги произвели на нее немалое впечатление, и если бы события стали развиваться по разработанному Тосей сценарию («Теперь ты от него не отвяжешься. Завтра жди в гости!»), возможно, что Фиса нашла бы в себе силы для отпора.

Но Тосины прогнозы оказались еще более ошибочными, нежели вошедшие в пословицу прогнозы погоды.

Ни завтра, ни послезавтра, ни в последующие дни Алексей в гости не заявлялся.

А Фиса, безоговорочно признававшая Тосин авторитет в сердечных делах, ждала его. Ждала сперва с опасливым волнением, потом с нетерпением и, наконец, с обидою обманутых надежд.

До нее доходили слухи, что Лешка Ломов «гуляет» с молоденькой учительницей из школы-интерната. Тося показала ей как-то эту учительницу.

— Ничего особенного! — сказала Фиса, придирчиво оглядев ее. — Подумаешь, вырядилась!

Встретились они с Алексеем совсем нечаянно.

Фису пригласила на именины бывшая школьная подруга. Среди прочих гостей оказался и он. Как потом выяснилось, зашел случайно. Его затащил один из приглашенных парней, зная, что такой весельчак, песенник и плясун в любой компании будет не лишним.

Когда Алексея, нового в этом доме человека, стали знакомить со всеми и подошла очередь Фисы, он сказал:

— Мы уже знакомы. — Как-то по-особенному приветливо, почти застенчиво улыбнулся и добавил: — Если не забыли Алексея Ломова?

Фиса, ожидавшая какой-нибудь колкой шутки и приготовившаяся дать сдачи, была обезоружена.

— Нет, не забыла.

И почему-то на душе у нее стало так легко и отрадно, как давно не было.

Весь вечер Алексей был возле нее.

За столом глаз с нее не спускал и, что Фису особенно подкупило, пил умеренно, но весело и не чванясь. Танцевал почти только с ней, но каждый раз, перед тем как пригласить, спрашивал взглядом позволение. И танцевал без вывертов и прижиманий. А когда стали петь песни, каждый раз, перед тем как запевать, обращался к ней:

— Какую?

И все песни, которые любила Фиса, он знал…

Конечно, он провожал Фису.

Фису и Тосю. Он взял их под руки и всю дорогу смешил, рассказывая анекдоты и разные забавные случаи.

И Тоська, та самая Тоська, которая так старательно предостерегала Фису, теперь хохотала, жеманно взвизгивая, и, будто обессилев от смеха, висла на нем, прижимаясь к его плечу.

Но Фису это не задевало, она чувствовала, что идет он только с ней и рассказывает только ей…

У дверей общежития Алексей степенно попрощался с обеими за руку и, заглянув Фисе в глаза, сказал:

— Девчата, завтра мировая картина. «Фанфан-Тюльпан». Приходите. Я возьму билеты на восьмичасовой.

А после сеанса пригласил в кино на следующий день. Тоже шла какая-то очень замечательная картина.

Тося мужественно отказалась, сославшись на заседание «комсомольского прожектора».

С того вечера они стали ходить вдвоем.

Алексей много рассказывал и не только смешное. Про войну, про то, как работал в Средней Азии. Тоже на стройке. Фиса очень любила слушать его рассказы. И вообще, ей было с ним удивительно хорошо и легко. Теперь она уже точно знала, что вовсе он не такой, как про него говорили. Никакой он не нахальный. Он вежливый, умный и… скромный. Да, скромный! Проведет до общежития, попрощается и уйдет. Или, если еще поговорить надо, скажет: «Походим!» Нет этой глупой привычки тискаться в коридоре или по-за углами…

Теперь даже и вспоминать неудобно, перед собой неудобно, как она огорчилась, когда он в первый вечер, как ходили они в кино, довел ее до дверей общежития, попрощался и ушел. Думала: все!.. Походил два вечера, надоело и ушел.

Нет, он очень хороший!..

Так прошло около полутора месяцев.

Они просмотрели множество фильмов, несколько раз съездили в город в театр и в филармонию.

Про них говорили: Лешка закрутил с Фиской. А они еще даже и не поцеловались.

Когда Алексей возвращался к себе домой (он занимал комнату в доме молодых специалистов, еще этот дом называли итээровским общежитием), — возвращался в необычно для него раннее время — соседи спрашивали:

— Ну, как дела, Леша?

— Нормально.

— Видать, не подфартило?

— У кого, может, и не подфартило.

— А у тебя?

— Я сказал, нормально.

Но ему не очень верили. Былая его яркая слава стала тускнеть.

Его это мало беспокоило. Он знал, чего добивался.

Зато Фиса все чаще и чаще задумывалась.

Уж очень «не как у людей» складывалось у них с Алексеем. Кто он ей?.. Как кто?.. Ну, просто друг!..

Уже потом, позднее, когда стали они мужем и женой, Фиса призналась как-то в располагавшую к полной откровенности минуту:

— А знаешь, Леша, я ведь сперва боялась тебя, а потом… удивлялась.

— Удивлялась-то чего?

— А как же? Ты ведь сразу понял, что очень ты мне показался.

— Допустим.

— А у парней уж так, как заметит, что он девчонке по сердцу, сразу… отдай все.

— Нормально.

— Ну, а ты не так, вот я и удивлялась…

— Боялся я.

— Что по роже дам?

— Наоборот. Боялся, что согласишься сразу.

— У, бессовестный!..

Но это было потом, а пока что Фиса от встречи до встречи находилась в тревоге: может, сегодняшняя встреча была последней, а завтрашней вовсе и не будет…

Но вот в один из звонких весенних дней, когда Фиса сразу после работы, наскоро перекусив и поспешно переодевшись, пришла в скверик возле кинотеатра, где они всегда встречались, Алексей сказал ей:

— Пойдем на гору! Тропки уже подсохли.

Фиса даже вздрогнула от неожиданности. Вот оно!.. И тут же рассердилась на себя: чего оробела! Но спросила совсем равнодушно:

— Не достал билетов?

— Билеты в кармане! — Он похлопал себя по кожаному боку.

На нем была коричневая шевровая курточка на молниях, которая очень шла к нему, плотно облегая крепкие плечи и широкую грудь.

— Ты посмотри, какой день чудесный! Грешно сидеть взаперти, в духоте.

Когда они были вдвоем, Фиса, кроме него, никого и ничего не замечала. Теперь она огляделась.

День и вправду был чудесный. Ласково светило солнце. На ровно подстриженных кустиках акаций лопнули почки, и угловатые ветки покрылись мохнатыми бледно-зелеными шариками. Весело чирикали драчливые воробьи, стайками перепархивая с места на место.

— Пойдем, Лешенька!

И быстро пошла, как будто очень торопилась куда-то.

За поселком дорогу в гору преграждала не просохшая еще ложбинка.

Алексей посмотрел на светлые Фисины туфельки.

— Держись за шею!

Подхватил ее на руки и, осторожно ступая по скользкой грязце, понес через ложбинку.

«Господи! — ужаснулась Фиса. — Что захочет со мной, то и сделает!..»

И, словно отдаваясь безропотно на его волю, вся приникла, крепко обхватив его за шею.

В этот именно момент им повстречался Толя Груздев.

Потом, восстанавливая в памяти все, что произошло, Фиса никак не могла понять, откуда он так внезапно появился. Правда, Алексей говорил, что видел, как Анатолий спускался с горы, им навстречу. А Фиса, как всегда, никого, кроме Леши своего, не видела.

Как бы то ни было, Фиса увидела Толю Груздева, лишь когда он поравнялся с ними, пересекая ложбину.

И почему она так смутилась?.. Опять-таки, вспоминая потом, Фиса отчетливо представляла, повстречайся им кто угодно, только не Толя Груздев, она бы и внимания не обратила…

А тут она, будто застигнутая за каким стыдным занятием, рванулась так резко и неожиданно, что Алексей не смог удержать ее. И она бы упала навзничь в жидкую грязь, если бы Алексей не успел подхватить ее под мышки. Только ноги ушли в холодную жижу по щиколотку.

— Не брался бы, если не по силам! — с усмешкой бросил на ходу Толя Груздев.

— Как-нибудь без тебя управимся! — в сердцах ответил Алексей, рывком вскинул на руки Фису и быстро вынес ее на сухое.

Когда Алексей опустил ее на землю, Фиса прежде всего оглянулась вслед Анатолию.

Толя Груздев уходил, не останавливаясь и не оглядываясь.

— Разуйся!

Фиса замахала руками.

— Кому говорят! Застудишь ноги.

Почти силой усадил Фису, снял с ног покрытые грязью туфли.

— Чулки снимай!

— Да что ты, Леша!

— Ну ладно, потом.

Схватил туфли, убежал.

Фиса сидела на кожанке, поджав ноги, смотрела вслед Анатолию. Он уже поднялся на взлобок и шел по улице поселка. Фигура его была видна только до пояса, потом только голова и плечи, потом только голова, и вот он весь скрылся за косогором.

Весь ушел… так же, как весь ушел из ее жизни… Не встретился бы Алексей, она была бы с Толей. Толя любил ее… наверно, и сейчас любит… Ей тоже приятно было быть с ним. Но Алексей совсем другое… Как хорошо, что она встретила Алексея до того, как сказала Толе последнее слово. А ведь могла сказать…

Фиса представила, что могла встретить Алексея уже женой Толи Груздева, и вся похолодела…

Прибежал Алексей, подал ей чистые туфли.

— Надевай! Я осторожно мыл. Они внутри сухие. Погоди…

Сперва рукавом гимнастерки, потом носовым платком обтер забрызганные грязью чулки.

— Или, может, вернемся?

Возвращаться Фиса решительно отказалась. Ноги у нее совсем сухие. И почему он думает, что она такая неженка?

Они поднялись на самую вершину горы.

Он стоял за ее спиной, легонько поддерживая за плечи, как будто опасался, что ее подхватит и унесет порыв резкого весеннего ветра…

Под ними, в жесткой оправе крутых берегов, искрилась на солнце стремительная река. Широкие и узкие протоки цвета густой небесной голубизны огибали плоские острова, щедро разбросанные по всему руслу. Острова уже начали зеленеть молодой травкой, и только по их краям сероватой каймой выделялись еще не распустившие листву тальниковые заросли. Вправо, насколько хватал глаз, уходила синими волнами гористая тайга, и, уже где-то далеко-далеко за горизонтом, висели в воздухе кружевные контуры покрытых вечным снегом вершин Хамар-Дабана. Слева, до самого горизонта, раскинулся огромный город, увенчанный ажурной стрелой телевышки, а ближе, казалось совсем под ногами, темнела четырехугольная яма котлована строящейся гидростанции, и, примыкая к ней, перекрывала две трети речной долины желто-бурая гряда гравийной насыпи.

Впрочем, ничего этого Фиса не видела. Перед ее широко раскрытыми глазами было то, чего она не могла видеть: лицо стоявшего за ее спиной Алексея, взволнованное его лицо, его нестерпимо синие глаза…

Ну, почему он молчит?.. Неужели он ничего не чувствует?..

— Фиса! — он повернул ее лицо к себе, и она поразилась его бледности. — Фиса! Только отвечай сразу!.. Будешь моей женой?..

Она как-то испуганно вздохнула, вскинув руки, обняла его и уткнулась лицом ему в грудь.

Он гладил ее вздрагивающие плечи. А она шептала исступленно и бессвязно:

— Леша!.. Лешенька!.. Ты не знаешь, какая я плохая… Леша!.. Я так тебя люблю…

Глава восьмая ПРОКЛЯТАЯ ГЛИНА

Все это припомнилось Алексею, когда седьмая бригада, работавшая на суглинке, получала в цеховой конторе зарплату за июнь месяц…

С первых чисел июня пошли дожди. Сперва все даже обрадовались. С начала весны установилась великая сушь. За весь май не выпало ни капли дождя. Едкая душная пыль висела в воздухе, покрывая серым налетом и стены кабины экскаватора и молодую, только что набиравшую рост траву. Перед тем как браться за рычаги, надо было протирать их влажной тряпкой.

Седьмая бригада, в которую включили и Алексея Ломова и Анатолия Груздева, разрабатывала карьер суглинка. Они грузили суглинок на самосвалы. Бригаду только что сформировали, на нее возлагалась специальная, как выразился сам начальник строительства, особо важная задача.

Начальник строительства, Корней Гаврилович Рожнов, верный своему правилу уважительно разговаривать с людьми, обстоятельно, может быть даже слишком обстоятельно, — ведь перед ним сидели все старые гидростроители, — обосновал особую важность поставленной задачи.

Плотина отсыпается из гравия. Что такое насыпь из гравия?.. Решето. Вода не задержится, уйдет. Чтобы вода не ушла, надо поставить ей преграду. Такой преградой будет слой суглинка, — попросту сказать, глины, — толщиной в десять метров, во всю высоту плотины и по всей ее длине. Проще сказать, именно этот слой суглинка будет плотиной, преграждающей путь воде. А гравий, насыпанный с обеих сторон глиняной стены, — это для массивности, для устойчивости, чтобы вода не сдвинула, не унесла суглинковую преграду…

— Теперь, посчитаем, — говорил начальник строительства, — длина плотины четыре километра, значит, четыре тысячи метров, ширина слоя, я уже сказал, десять метров, и к осени, чтобы создать напор для первых агрегатов, надо вывести плотину на восемнадцать — двадцать метров. Таким образом, четыре тысячи на десять и еще на двадцать, выходит, по Малинину — Буренину, восемьсот тысяч кубов суглинка надо уложить в ядро плотины. Ясно?

Что может быть яснее? Конечно, все сказали: ясно!

Стали считать: сколько можно погрузить экскаватором за смену, за сутки. И вышло, что надо поставить в карьер не меньше как два десятка машин.

— В два этажа, что ли, ставить! — сердито возразил Алексей Ломов.

— К сожалению, так получается, — подтвердил начальник строительства. — В карьере одновременно могут работать не более восьми экскаваторов. Какой выход? Выход один: каждому давать не менее двух норм. И никаких срывов! Понятно теперь, почему я к вам пришел с поклоном?

И опять все сказали: понятно!

— И еще прошу учесть, — добавил начальник строительства, — строим первую станцию на Ангаре. В зарубежной печати достаточно злопыхательства, как по поводу любого нашего большого начинания. Нашлись ученые мужи, доказали по всей науке, что не смогут большевики в такой короткий срок пустить турбины на Ангаре. Мы сказали: пустим! И трепаться нам не к лицу. Как начальник строительства официально вам заявляю: турбины и генераторы доставлены. Монтаж идет успешно. Дело за вами. Погрузите восемьсот тысяч кубов суглинка — будет плотина, пустим в срок первые ангарские турбины. Не погрузите — правы будут наши зарубежные радетели. А мы с вами будем… кто мы будем? Трепачи! Ясно?

После этого и началось…

Работали не за страх, а за совесть. Без перекуров. Смена от смены принимала машину на ходу. Меньше двух норм никто не давал.

— Ушлый наш новый начальник, — сказал как-то Алексей, возвращаясь вместе с товарищами со смены.

Сказал не то чтобы осуждающе, но Толю Груздева словцо задело.

— Это почему же ушлый?

Алексей усмехнулся.

— Генерал, тот бы приказал: две нормы и ни шагу назад! И день и ночь стоял бы над душой. А этот с подходом, разбередил душу и валяй вкалывай. Вроде попросил, а, выходит, крепче приказа.

— Так это что: хорошо или плохо, что с тобой, как с человеком, говорят? — рассердился Толя Груздев.

— Наверно, хорошо. Я и говорю, ушлый.

Толя Груздев только рукой махнул.

Но вот ударили дожди.

Работа на суглинке сразу застопорилась. Потому что суглинок — это по технической документации, а на деле — самая проклятущая глина… По мокрой глине просто пройти — не обрадуешься, каблуки оторвешь или вовсе сапоги оставишь. А работать с ней — одно горе.

Подцепишь ее полный ковш, а опростать не тут-то было. Трясешь ковшом над кузовом самосвала, тяги воют с натуги, весь корпус экскаватора подпрыгивает, а проклятая глина как прикипела к ковшу!

Так же намертво липнет и к кузову самосвала и к гусеницам тракторов, которые укатывают суглинок на плотине. Ну, там приспособились, придумали мокрый способ укладки. При этом способе дождь не помеха. А вот экскаваторщикам и шоферам беда. Где уж там две нормы, одной не выдать!..

Так, не просыхая, прошла первая декада. На доске показателей седьмая бригада переместилась с самолета на черепаху.

— Спикировали! — посмеивались экскаваторщики, работавшие на гравии. Им-то дождь не мешал.

Посмеивались не весело. Все знали: по метеопрогнозу дожди до конца месяца. И все понимали — положение становится угрожающим.

Начальник строительства снова пришел в седьмую бригаду.

Не убеждал, не уговаривал. Просто спросил:

— Сдаемся?

Экскаваторщики хмуро молчали.

Только Алексей возразил в сердцах:

— Не по адресу шуточки, товарищ начальник! Нам, между прочим, тошнее, чем кому другому, от этой слякоти. Одно дело — теперь всех собак на нас. Другое — опять же нас бьют по карману. Начальство на окладе, а мы чего получать будем?

Корней Гаврилович невесело усмехнулся:

— Этой беде можно помочь.

— По копейке на кубик накинете? — с издевкой бросил Алексей.

— Нет, — спокойно возразил начальник строительства, — менять расценку за кубик полномочий не имею. Да и вам эта копейка ничего не даст. Могу сделать другое. С сего числа ввожу на погрузке и вывозке суглинка прогрессивку. И это все, что я могу сделать. Дождь отменить не могу. Остальное за вами.

К концу смены заявилась чернявенькая девушка из планового отдела, обошла все экскаваторы и в каждой кабине прилепила листок с новыми прогрессивными расценками.

— Это что за поминальник? — спросил Алексей.

— Прогрессивка! — сердито ответила девушка. Она была недовольна, что отправили ее под проливным дождем месить глину. Подумаешь, неотложное дело!

Алексей быстро пробежал глазами по табличке.

— Только-то!

Он понял сразу, что прогрессивка «крутая», и отозвался пренебрежительно, лишь чтобы позлить чернявенькую.

— Мало! — негодующе воскликнула девушка. — У вас теперь не карьер суглинка, а золотые россыпи! Балуют вас. Посадить бы тебя на мои семьсот сорок!

— Никак невозможно! — с достоинством возразил Алексей. — Я ведущая фигура на строительстве!

— Ведущая! То-то и уселись на черепаху. Молчал бы в тряпочку!

Вечером, на стыке между сменами, экскаваторщики седьмой бригады обменялись мнениями.

— Начальник слово сдержал, — сказал Анатолий Груздев. — Дело за нами.

— Мы работы не боимся, был бы харч! — весело поддержал Алексей. — Такой прогрессивочки, браточки, я лично сроду не видывал.

— Разве в этом главное? — упрекнул его Груздев.

Алексей не мог оставить за кем другим последнее слово.

— Одно другому не мешает. Ты мне агитацию не разводи! Меня уже начальник сагитировал. В общем, кто как, а я, кровь из носу, меньше двух норм не согласен!

— Давай хоть три. Кто тебе запрещает?

— Вот это разговор!

Работали и до этого на совесть. Но теперь, кроме всего прочего, раскалила, можно сказать, спортивная злость. Надо было доказать и начальнику, и всей стройке, и самим себе (и это, пожалуй, главнее всего), что не зря положился на них начальник строительства, не зря выдал такую шальную прогрессивку, а дал ее стоящим ребятам.

Дожди по-прежнему лили каждый день. К ним уже привыкли. Больше того, они подсознательно воспринимались как досадное, но непременное условие этого отчаянного состязания.

Ни один машинист, закончив смену, не уходил сразу домой. Вместе со сменщиком осматривали машину, наполняли масленки, если надо, ремонтировали. На этот случай у каждого в кабине хранился запас деталей.

В середине месяца заболел сменщик Алексея. Шесть суток, пока тот выздоровел, Алексей работал по две смены. Посланного механиком подменного не принял. Пока привыкнет к этой глине, угробит машину.

И вот отчаянный штурмовой месяц позади. Что надо было сделать, сделали. Пришли в цеховую контору получать зарплату.

Никто не подсчитывал, сколько же причитается с учетом необыкновенной прогрессивки. Не до подсчетов было. Знали: сработали хорошо, получка должна быть звонкая. А сколько?.. На то есть в конторке бухгалтер, седенький Иван Пименович, и при нем еще три девицы. Они подсчитают…

Пришли сразу всей бригадой и заполнили всю тесную конторку.

Иван Пименович поправил очки на востреньком, длинном, как у кулика, носу, пододвинул ведомости и для порядка спросил:

— Какая бригада?

— Седьмая непобедимая! — крикнул Алексей.

Все три бухгалтерские девушки весело рассмеялись и одарили шутника приветливыми взглядами. Конечно, никакой корысти ни одна из них в этом деле не имела, но приятно же посмотреть на парней, которые столько заработали!

Ведомость составлена по алфавиту. Первым получал Анатолий Груздев.

Иван Пименович поставил синим карандашом птичку и сказал:

— Расписывайтесь! Сумму прописью!

Но Толя Груздев не торопился.

Он долго рассматривал цифру, выведенную в графе «к выдаче на руки», потом посмотрел еще раз, точно ли против его фамилии эта цифра, и отодвинул ведомость.

— Неправильно подсчитано!

У трех девиц, наблюдавших внимательно за ним, округлились глаза.

А Ивана Пименовича едва не хватил удар. Он ткнулся в ведомость, словно хотел клюнуть ее длинным своим носом, потом резким жестом сдвинул очки на лоб и уставился на Груздева.

— Ты что! — Он задыхался от возмущения. — Несытые твои глаза! В два раза больше начальника стройки!.. Девять тысяч! И все мало!..

— Зря, папаша, шумишь, — спокойно сказал Толя Груздев. — Я не сказал — мало. Я говорю — неправильно подсчитано.

Выражение негодования сменилось на сухоньком лице Ивана Пименовича выражением растерянного недоумения.

— Неправильно подсчитано! — повторил Толя Груздев. — Деньги народные, нельзя ими так швыряться!

— Точно по приказу начальника стройки, — словно оправдываясь, пояснил Иван Пименович.

— Хотя и по приказу. Мало бы что, начальник с перепугу шальную прогрессивку завернул. Надо по совести!.. — Толя вдруг усмехнулся. — Сколько начальник стройки получает?

Иван Пименович назвал цифру.

Толя оглянулся на товарищей, внимательно следивших за разговором.

— Пять тысяч? Подходяще, ребята!.. Ну вот, Иван Пименович, пять тысяч и выписывай! Не хочу от начальника отставать… А больше не надо.

— Но как же?.. — нерешительно возразил Иван Пименович. — Ведомость составлена…

Толя пододвинул к себе ведомость.

— Место есть. Сделай еще графу.

Иван Пименович трясущимися руками взял линейку, отчеркнул еще одну графу и вписал в нее, против фамилии Груздева, цифру «5000».

— Порядок! — сказал Толя и расписался в ведомости.

Следующим в ведомости значился Алексей Ломов. Он заработал на несколько рублей больше Груздева.

— Сколько?.. — спросил Иван Пименович.

Алексей показал под столом кулак смотревшему на него Толе Груздеву, выругался сквозь зубы и сердито прикрикнул на бедного Ивана Пименовича:

— Чего спрашиваешь? Сказано тебе, выдавай, как начальнику! Пять тысяч!

У остальных заработки были ниже. Но все же больше входящей в норму цифры «5000».

Иван Пименович уже не спрашивал, молча пододвигал ведомость и ждал, что скажут.

Экскаваторщики один за другим подходили к столу. Каждый говорил; «Так же!» — и расписывался за пять тысяч.

И только последний по списку, высокий носатый парень со странной фамилией Шилишперов, ничего не ответил на вопрошающий взгляд бухгалтера.

— Сколько? — вынужден был спросить Иван Пименович.

— Сколько начислено, — ответил Шилишперов, криво усмехнувшись.

Ему было начислено пять тысяч девятьсот.

— Не конфузь бригаду! — рявкнул Алексей. — Ты что, беднее всех!

— А ты в чужом кармане не считай! — огрызнулся Шилишперов.

— Не срами бригаду! — Алексей отсчитал девять сотенных, швырнул на стол. — Возьми на бедность!

Шилишперов стегнул по нему недобрым взглядом. Процедил сквозь зубы:

— Трепло! — и, снова криво усмехнувшись, сказал бухгалтеру: — Ладно, папаша! Пиши и мне пять тысяч!

Алексей положил в карман свои девять сотен и весело подмигнул девушкам.

— Полный порядок! Вся бригада подравнялась по начальству!

И, пока шли из конторы, все подшучивал над невозмутимо молчавшим Шилишперовым.

Но когда остался один (он жил дальше всех, на самой окраине поселка) и стал перебирать в памяти, как это все произошло, словно хлестнуло по мозгам.

Четыре тысячи псу под хвост!.. Дорого обошелся Толин треп… Четыре тысячи!.. На эти деньги запросто на курорт махнуть можно вместе с Фисой… Да если бы все получить, что причиталось, — ДЕВЯТЬ ТЫСЯЧ!!! — это можно, — ну, добавить самую малость, — можно и вокруг Европы!.. Говорил Фисе: «Прокачу по всей Европе!..» Вот и можно было прокатить… Сунуло его!..

И домой вошел мрачный.

Сказал Фисе сердито:

— Подкузьмил меня твой Толечка!

Фиса обеспокоилась:

— Что случилось?

Алексей рассказал, как седьмая бригада получала зарплату.

И тогда только Фиса спохватилась:

— Почему мой?

— Почему, почему?.. Ползал за тобой!.. Память девичья, быстро забыла!

Эти слова были обидные.

— Не один он. Нашел чем попрекнуть… Постыдился бы…

Но ей очень не хотелось ссориться и, чтобы перевести разговор на другое, спросила:

— Сколько же тебе пришлось на руки?

Алексей махнул пренебрежительно:

— Пять косых… ну, пять тысяч, значит…

— Леша! — почти испуганно воскликнула Фиса. (Она на самом деле была поражена!) — Да ведь это… такие деньги!.. Мне полгода работать надо!.. А ты в обиде…

— Ты мою работу со своей не равняй! — заносчиво возразил Алексей. — Квалификация! Ведущая на стройке! А как я работал! Сама видела, день и ночь хлестался!..

— Нет, Леша! — твердо сказала Фиса. — Такие шальные деньги взять — все равно что украсть. Молодец Толя!

Вот тут бы и поссориться. Показать характер. На всю железку!..

Но Алексею тоже вовсе не хотелось ссориться. И поэтому вместо того, чтобы рассердиться и оборвать Фису, похвалившую Толю Груздева, он сказал совсем другое:

— А я не молодец? Да если хочешь знать, с меня вся бригада пример взяла!

— Лешенька! Ты же у меня всегда молодец!

Глава девятая ПОЕХАЛИ НА ПОРОЖНУЮ

Как только переселились на новую квартиру, Алексей сказал Фисе:

— Бросай работу!

Фиса не возражала. Жаль, конечно, было расставаться с девчонками из бригады, но теперь у нее — замужней женщины, хозяйки дома — появилось столько новых счастливых забот и радостных хлопот.

До замужества жизнь Фису не баловала.

Выросла она без отца, которого едва помнила. Отец, большой молчаливый и добрый человек, ушел на войну летом сорок первого, когда Фисе только что пошел пятый год. Она была младшая в семье. Были еще две сестренки, на полтора и на четыре года старше ее. На всю жизнь запомнила Фиса, как трудно было матери, как говорила мать, возвратясь с работы, усталая и иззябшая:

— Хоть бы вырастить вас скорее!.. Сидела бы в тепле, нянчила внуков…

Не пришлось ей нянчить внуков… Умерла еще до замужества дочерей.

Сестры Фисины рано вышли замуж и уехали с мужьями на другие стройки. Фиса продала немудрящий скарб, сдала квартиру домоуправу и переселилась в общежитие. Привыкла. Фиса была самой юной, и относились к ней, как к младшей сестренке.

И вот — они остались девчонками, а она — замужняя, хозяйка дома… Даже самой трудно поверить…

Первое время некогда было даже разобраться в новом своем состоянии. Уж очень много было хлопот. Хлопот приятных. Не понравилась покраска в комнатах, в один цвет. Вот где пригодилось Фисино мастерство! Попросила у тети Глаши самый красивый ролик «кленовый лист». И перекрасила все стены заново: столовую в голубой цвет с серебряным накатом, спальню в розовый с золотым. А в кухне стены до панели масляной краской. Красили по вечерам, вдвоем с Лешей. Он был у нее подручным. Одна бы она, конечно, быстрее управилась, но зато какими радостными были эти вечера.

Как только подсохло, въехали. Без мебели. Алексей принес два своих чемодана и имущество Фисы: узел с постелью и четырехугольную корзинку с крышкой, заменявшую сундук. Поторопились, чтобы не проворонить квартиру.

Потом началась беготня по магазинам. Ох, как много всего надо, когда обзаводишься своим хозяйством!..

Поспорили из-за кровати. Фиса лелеяла мечту приобрести никелированную с панцирной сеткой. Но Алексей сказал, что этот фасон устарел. И настоял на своем; кровать купили румынскую, разборную, полированного дерева с высоким матрасом.

Фиса огорчилась, ей казалось, что нет у этой кровати вида. Спинки такие низенькие, словно топчан поставить в спальню. Но когда кровать собрали, а стену возле нее завесили ковриком с оленями в лесу, Фиса согласилась, что так даже лучше.

В остальном споров не было. Обоим понравились и раздвижной стол, и полумягкие стулья, и кухонный буфет со стеклянными дверцами.

Посуду, или, как Алексей называл, «ложки-поварешки», Фиса покупала сама. Алексей заявил: «Тут я не касаюсь».

Первые дни, после того как перестала ходить на работу, некуда было деть свободное время. Но постепенно, день за днем, по мере того как Фиса вживалась в новое свое состояние, находились все новые и новые дела и заботы.

Зашла к соседке, увидела, как нарядно убран буфет: каждая полочка застелена белой плотной бумагой, кромочка у листа отогнута вниз, и по кромочке вырезан ножницами красивый, прямо как кружевной, узор. Попросила научить. Тут же сбегала в книжный магазин, купила бумаги и полдня выстригала узоры. Едва Лешу без обеда не оставила. Спохватилась перед самым его приходом. Хорошо, были в запасе яички, спроворила ему глазунью во всю сковороду.

В другой раз заметила: у соседки на окнах занавески нарядно так мережкой отделаны, а у нее просто подрублены. Пока все занавески промережила, считай, неделя прошла. Если бы и дел только, что мережкой заниматься. Квартиру надо прибрать, завтрак-обед-ужин сготовить, посуду перемыть, да еще и постирать, и пошить… Незаметные все дела, да ведь много их…

Вставать приходилось раньше, чем когда сама на работу ходила. Тогда вскочишь за полчаса, умоешься, кусок в зубы — и ходу. А теперь надо встать пораньше, чайку согреть, завтрак приготовить…

Так ведь вот еще какая беда! Для него встаешь, и он же мешает!… Только приподымешься, опять к себе тянет. А руки у него вон какие… не вырвешься!.. Стала уж потихоньку вставать, чтобы не услышал… Не всегда, конечно, так… Иной раз и нарочно заденешь, чтобы проснулся… Не сразу Фиса осознала, что жизнь ее как бы обузилась. Все дела и помыслы: Леша и дом, дом и Леша… Газеты она и раньше читала не очень прилежно, а теперь и вовсе в них не заглядывала, хоть и приносил почтальон каждый день областную газету и два раза в неделю строительную многотиражку. Радио никогда не выключала, только, чтобы прослушать передачу с начала до конца, никак времени недоставало. То одно, то другое.

Как-то утром сказал Леша: «Редечки бы со сметанкой, хорошо!..»

Редьку достать не хитрость, сходила на колхозный рынок и купила. А вот за теркой набегалась. Пришлось в город ехать, да и там не сразу нашла. Можно бы у соседки одолжить, да это уж последнее дело — за каждой мелочью в люди бегать.

А то говорит:

— У Васьки Чупрова баба квас варит, никакого пива не надо! Принесет с собой бидончик и попивает… Хорошо в жару!..

Пришлось научиться квас варить. Раза два не удалось, а на третий получилось.

За домашними заботами, хлопотами и радостями (горестей пока еще не было) все остальное, все, что за стенами двух ее комнат и кухонки, отодвинулось куда-то далеко. Невысокий порог разделял миры: свой — близкий и не свой — далекий. И хотя перешагнуть через порог так просто и легко, оба мира жили, только соприкасаясь. Раньше, когда ходила на работу, не так было. Невелика бригада и профессия штукатура вроде бы не самая ведущая, а все равно: стройка вся на виду.

Рабочее ее место невелико — комната, четыре стены и потолок, который надо оштукатурить и побелить, и пол, который надо зашпаклевать и покрасить.

Но раствор и другие материалы подвозили им шоферы. Раствор изготавливали на растворном узле. Будут ли вовремя материалы — зависело от расторопности сотрудников отдела снабжения.

И получалось, что успех ее работы во многом зависел от умения руководить, от оперативности мастера, прораба, начальника участка и так далее, вверх по служебной лестнице, вплоть до самого начальника строительства.

Ее маленькая бригада была живой клеточкой большой стройки.

Еще более всепроникающими были личные связи. У каждой из восемнадцати работниц бригады родные и близкие, друзья и подруги работали на стройке: экскаваторщиками, монтажниками, шоферами, плотниками, слесарями, электросварщиками. И все, что свершалось или случалось на любом участке огромной стройки, непременно становилось известным в бригаде, живо интересовало и волновало каждого.

Теперь единственной связью Фисы с большим миром остался Алексей.

Но он приходил домой усталый от работы, пресыщенный впечатлениями этого большого мира, приходил отдохнуть. Фиса своими вопросами возвращала его на стройку, и он отвечал неохотно и односложно, — ее вопросы мешали ему отдыхать.

Как-то Фиса посетовала:

— Ничего не расскажешь, как вы там работаете…

Алексей ответил грубо:

— Ничего с твоим Толечкой не случилось. Жив-здоров.

Подружки, сперва забегавшие довольно часто, стали заходить все реже. И не только потому, что Алексей встречал их не очень приветливо. Мало интересу было заходить. Ну, поговоришь, а на танцы или вечеринку не позовешь. Мужняя жена — не девка!..

Фиса дивилась, каким Алексей стал домоседом. А его действительно нисколько не тянуло на люди. Фиса была возле, и больше ничего не надо. А если еще кто будет с ними, то вроде часть ее надо уступить. А если пойти на танцы или куда в компанию, то и вовсе ее для него не останется.

Ходили они только в кино да еще иногда в лес. И в лес тоже только вдвоем.

Правда, Фиса любила эти прогулки. Они забирали с собой авоську с едой, термос с холодным квасом (выпивать Алексей вовсе перестал) и уходили далеко от поселка.

Избегая людных мест, исхоженных грибниками и ягодниками, забирались в самую глушь. По едва заметным тропкам, заросшим курчавой травой и припорошенным бурой сухой хвоей, подымались на лесистые склоны, пересекали распадки и, отыскав крохотную солнечную полянку, располагались на ней.

Фиса расстилала синее байковое одеяло. Они раздевались и располагались загорать.

— Получше, чем на пляже! — говорил Алексей. — По крайней мере, никто не мешает…

Властно притягивал ее к себе, покорную и трепещущую, зарывался лицом в душистые пряди ржаных волос.

Возвращались домой поздно вечером, усталые и счастливые…

Но утром Алексей, как всегда, уходил, а Фиса снова оставалась одна…

Как-то, уже под конец лета, собралась с духом и сказала:

— Пойду я, Леша, на работу.

Алексей насупился. Возразил резко:

— И не думай!

После долгого тяжелого молчания спросил:

— Кто будет детей воспитывать?

Не поймешь, не то шутит, не то просто чтобы… отвязаться.

Вздохнула, сказала с горечью:

— Где они, дети-то?

— Будут!

Вот и весь разговор. Настаивать Фиса не решилась…

А вскоре оказалось, что Алексей не зря грозился…

Ночью, приникнув к нему всем телом, радуясь и стыдясь, Фиса поведала ему об этом шепотом, как будто кто мог их услышать.

— Вот видишь! — обрадовался Алексей. — А ты все поперешничаешь… «На работу!..»

Вышло по-Лешиному. Видно, не к чему было и спорить. Фиса стала подумывать, что к весне надо обзаводиться коровой. Стайку во дворе вполне можно соорудить. Сена они с Лешей летом накосят, сколько травы пропадает на лесных полянках. Доить корову, правда, не приходилось, можно научиться. А для ребенка молоко от одной коровы, домашнее, — первое дело…

И Фиса, пока еще ничего не говоря Леше, стала присматривать подходящую корову.

Коровой обзавестись не пришлось.

Осенью на стройке заговорили про новую заполярную ГЭС, на северной реке Порожной.

Алексей сказал Фисе, что объявлен набор рабочих на северную стройку. Сказал как бы между прочим, как о событии, к ихней жизни отношения не имеющем. Но когда через несколько дней снова заговорил о Заполярье, а потом почти каждый день называл то одного, то другого из знакомых ребят в числе завербовавшихся на Север, Фиса не в шутку всполошилась.

— И ты задумал туда же… Леша?

Алексей ничего не ответил.

— Леша! — взмолилась Фиса. — Подумай сам!.. Все хозяйство бросить, а там опять заводить… Из такой квартиры в землянку… И куда я… такая?..

Алексей поморщился, подошел, обнял за плечи.

— Глаза у тебя на мокром месте. С чего ты взяла, что я завербовался? Я только сходил узнал, какие условия. Условия хорошие…

— Или нам здесь чего не хватает, Леша!

— Ну ладно! Сказал ведь: не завербовался.

Но Фиса поняла: не сегодня, так завтра.

Всю ночь не спала, оберегаясь, чтобы не услышал ее вздохов. На другой день все валилось из рук. Мелькнула даже мысль: останусь здесь, пусть едет один. Но тут же поняла: пустое это, куда же она от него?..

Несколько дней Алексей не заговаривал о Порожной. Фиса тоже молчала, хотя и знала: доживает в этом так уютно собранном гнезде последние дни.

Она хорошо знала своего Лешу.

Наконец настал неминуемый день.

Алексей пришел с работы раньше обычного. Пришел сердитый. Швырнул в угол сапоги и комбинезон и сердито крикнул:

— Это что, правильно? Фонд зарплаты у них перерасходован! А рабочий должен страдать! До конца года прогрессивка отменяется на всех работах… А у меня семья! К чертовой матери такое дело! Пускай конь работает, а я не привязанный! На свои руки найдем муки!

— Что случилось, Леша?

— Говорю, прогрессивку сняли!

Фиса печально улыбнулась.

— Леша! Что ты на себя наговариваешь! Сам небось обрадовался, причина есть… Скажи прямо: надоело здесь, тянет на новые места…

Алексей сразу успокоился.

— Факт! Что я, за длинным рублем? Понимаешь, первая в мире ГЭС на вечной мерзлоте! Заполярная!

— Ах, Леша, Леша!.. — вздохнула Фиса.


Потом, когда уже спокойно все обсудили, что продать, что с собой везти, Алексей сказал Фисе:

— Ты подумай, Толька-то! Недавно женился, гад, а услышал, что я еду, тоже пошел завербовался!

— На ком он женился? — спросила Фиса.

— Ты знаешь ее. Полина Лукьянова из планового отдела.

— Полина Лукьянова, — повторила Фиса. — Ну… совет им да любовь.

Глава десятая ГОЛУБОЙ ДОМИК

Фиса пришла в управление строительства и спросила:

— Где здесь набирают рабочих на Порожную?

Ей показали.

— По коридору вторая дверь налево.

— К кому там?

— Кравчук Елисей Назарыч. Он сам побеседует, даст направление в отдел кадров.

— Оттуда приехал?

Вахтер, пожилая женщина, снисходительно усмехнулась и пояснила:

— Оттудова не приедешь. Там еще голое место. Ни кола ни двора. Елисей Назарыч, главный механик, теперь назначенный туда начальником.

Тогда Фиса вспомнила, кто такой Кравчук. Она не раз его видела. Главного механика на стройке знали все.

Со знакомым человеком (он ее, конечно, не знал, но она-то его знала) говорить легче. И Фиса довольно смело постучала во вторую слева дверь.

— Войдите! — ответили гулким басом.

Фиса вошла, поздоровалась и спросила:

— С вами можно поговорить насчет Порожной?

— Какая у вас специальность? — спросил Кравчук.

Фиса посмотрела на его усталое и доброе лицо и как-то сразу уверилась, что этот человек ее поймет и поможет ей.

— Я не о себе поговорить хочу.

— О ком же?

— Мой муж к вам завербовался, Алексей Ломов…

— Знаю, — перебил Кравчук, — хороший экскаваторщик. Оформили. По-моему, уже подъемные выдали.

— Говорил он мне… Только, видите, какое дело… ребенок у нас будет скоро…

Фиса покраснела и потупилась.

Кравчук встал, удивительно легко для его грузной фигуры, принес от дверей стул:

— Садитесь! Прошу вас!

И сам сел только после того, как Фиса села.

— Вы опасаетесь, что ваш муж…

— Нет, нет!.. Что вы… — Фиса догадалась, что подумал о ее муже этот большой, видимо, хороший человек, и ей стало стыдно, что она невольно опорочила своего Лешу. — Я только пришла узнать, можно ли мне… в положении ехать… Ну, есть ли там хоть какое жилье и… вообще, как там с маленьким?..

Кравчук кивнул понимающе.

— Вы хорошо сделали, что пришли. Как вас звать?

— Фиса… Анфиса…

— По отчеству?

— Степановна.

— Так вот, Анфиса Степановна, ехать вам туда сейчас не советую… не разрешаю. Некуда ехать. Вам. Там нет еще ни одного дома… настоящего дома. Мы приедем и будем строить себе жилье. Сами. Все: и экскаваторщики, и шофера… Понимаете?

Фиса растерянно кивнула. И спросила:

— Почему же зимой? Зима-то ведь там…

— Зима холодная, — подтвердил Кравчук. — Полюс холода. А почему зимой?.. Летом надо гидростанцию строить. А подготовиться к сезону надо зимой. Жилье построить, карьеры вскрыть, фундаменты заложить, под промобъекты… Вот весной и приедете.

Фиса удрученно молчала.

— Вы поняли, почему вам нельзя ехать сейчас?

— Как же я одна?.. — словно сама с собой, вымолвила Фиса чуть слышно.

— Вдвоем живете? Стариков нет?

— Никого у нас нет…

Кравчук задумался.

— Что же мне с вами делать?..

Резкий телефонный звонок заставил Фису вздрогнуть. Кравчук снял трубку.

— Слушаю… Да… Позвоните через десять минут… Да, занят.

Положил трубку и снова обернулся к Фисе, ожидающе смотревшей на него.

— Родственники здесь какие-нибудь есть?

Фиса покачала головой.

— Да… задали вы мне задачку!.. — почти сердито проворчал Кравчук.

Подумал, морща лоб, набрал номер.

— Сенотрусова мне… Степан Силыч? Кто у тебя будет заниматься отгрузкой механизмов?.. Пока сам… Тут нужен постоянный глаз. И понимающий притом… Не подобрал еще… Алексея Ломова знаешь, экскаваторщика?.. На «воронежце» работал, в суглинковом карьере… Он самый, оратор… Он и экскаваторщик грамотный… Так вот, оставляю его тебе в помощь.

А Фисе сказал:

— Ну вот, приедете вместе с мужем весной.

Фиса не знала, как его благодарить.

— Не за что! — сказал Кравчук и приветливо помахал Фисе рукой.

Когда она уже была в дверях, спросил:

— Не разгневается на вас муженек, что притормозили его?.. Впрочем, не обязательно ему и знать. Пусть разговор наш останется между нами.

Алексей пришел раздосадованный и еще с порога крикнул:

— Новое дело! Понимаешь, оставили здесь!

Фиса не понадеялась на свои актерские способности и промолчала.

Алексей шумно разделся, швырнул в угол неповинные сапоги.

— Вызвал сам Елисей Назарыч и говорит: никому не могу доверить, кроме тебя.

— Что доверить? — решилась спросить Фиса.

— Каждый механизм — все равно экскаватор, бульдозер, трактор — обязан лично проверить, лично разобрать, лично отгрузить… Сколько же, говорю, мне здесь ковыряться? Весной, говорит, поедешь на Порожную.

— Весной? — обрадовалась Фиса. Обрадовалась непритворно, потому что поняла: дело решенное, начальник слово сдержал, и Леша согласен. — Весной! Вот хорошо-то!..

— Лучше некуда! Я Аркашке Хромову всю подчистую мебель продал…

— И деньги взял?

— Не взял.

— Не взял, так об чем разговор?

— Как это об чем? — рассердился Алексей. — А слово мужское! Хозяин я своему слову или нет!

Но Фиса понимала, что не сердится он, а так, куражится малость.

И сказала, смеясь:

— Своему-то слову? Конечно, хозяин! Сам дал, сам назад возьмешь.

Дело, конечно, не в мебели. Не в его характере оглобли назад поворачивать. Опять же неохота со сдельной оплаты садиться на оклад. Располагал, что на Порожной, как всегда поначалу, расценки будут веселые, к тому же Крайний Север, значит, надбавки и прочее. Но если начальник никому, кроме него, Лешки Ломова, не может доверить такое важное дело, как отгрузка механизмов, — начальнику виднее. Он знает, кто чего стоит. А Лешка Ломов не копеечный. Если для дела требуется, можно и перетерпеть.

— Правильно я говорю, Фиса?

Фиса, понятно, не возражала.

Поначалу все это было сказано больше для самоуспокоения (как там ни говори, а есть разница между сдельным заработком и окладом, и немалая), но постепенно Алексей привык к новой работе и даже уверовал вполне в свою независимость.

К тому же у него обнаружились недюжинные пробивные способности.

Сам Сенотрусов не смог договориться, хотя дошел до начальника управления Воздухофлота. Временный аэродром на Порожной не принимал тяжелых самолетов. А в АН-2 крупно габаритные детали не запихаешь.

Алексей надел парадную гимнастерку с орденом Александра Невского и пошел к командиру отряда транспортных самолетов.

Поговорили по душам, по-фронтовому.

Командир отряда пришел к начальнику аэропорта и сказал:

— Принимайте груз. Сам отвезу.

Начальник порта отказался наотрез. Не имеет он права отправлять в Порожную тяжелые самолеты. Не того класса аэродром.

— Я всю войну в партизанские тылы летал. Знаешь, на каких пятачках садился?

— То война! — возразил начальник аэропорта.

— И тут боевая задача. Одним словом, ты меня не первый день знаешь. Если говорю — можно, значит, можно. Сам полечу.

Начальник порта знал командира отряда не первый день. И крупногабаритные грузы были доставлены в Порожную.

Сенотрусов доложил Кравчуку все, как было: самому ему не удалось, а Ломов сумел. Кравчук телеграфировал: благодарность в приказе и премию — месячный оклад.

Гимнастерка с орденом стала у Алексея спецовкой. Сенотрусов поручал ему улаживать все дела с отделом перевозок, с экспедиторами и транспортными конторами. Где не срабатывали орден и фронтовая солидарность, выручал коньячок.

Все чаще и чаще Алексей возвращался домой под хмельком. Фиса ни разу не попрекнула его, но неловко было встречаться с нею глазами.

— Ну что ты, на самом деле! — оправдывался он. — Не с гулянки пришел. Такая работа!

Не сразу понял, что самому можно и не пить: обиды никому не будет. Сам бы не понял, надоумили.

После очередной удачной отгрузки экспедитор транспортной конторы, рослый бритоголовый парень, передал Алексею накладные и, щелкнув по горлу, сказал:

— Пересохло!

— Завтра… — пообещал Алексей.

— Грузили сегодня.

— Понимаешь, не могу я сейчас. Некогда…

Бритоголовый усмехнулся нагловато:

— Могу сам один, за твое здоровье.

Алексей вынул бумажник и отсчитал ему полсотни. И в первый раз шевельнулась мысль: ладно ли делаю?.. Впрочем, быстро себя успокоил: на елку влезть да не ободраться! Такая работа…

Работа так захватила Алексея, что даже рождение сына прошло как-то неприметно. Спохватился только, когда приспело время везти Фису в родильный. Отвез на «волге», и передачу каждый день носил, и домой привез тоже на «волге». Но сходить в загс, зарегистрировать рождение сына, так и не нашел времени.

Фиса спросила:

— Какое имя дадим?

Ответил безразлично:

— Не знаю…

Пришел он в этот вечер раздраженный. Срывалась отгрузка. Выпил две бутылки, а против обещанного недодали шесть контейнеров.

Потом уже спохватился и попытался загладить свою черствость шуткой:

— Не имею полномочий. Если бы дочь, отцу выбирать имя. А сыну — твоя воля.

Фиса ничего на это не ответила.

На другой день сходила в загс сама. Записала имя сыну: Анатолий.

Алексей не подал виду, что задело.

Сказал только:

— Думал, Юрием назовешь.

— Почему Юрием?

— Имя красивое.


На Порожную поехали даже не весной, а в начале лета. Май месяц выдался холодный, и ехать с грудным ребенком на Крайний Север, где в эту пору, надо полагать, еще холоднее, Фиса решительно отказалась. Да и Алексей не настаивал. Он приспособился к новой работе и не очень торопился сесть снова за рычаги. Сенотрусову шустрый и пробойный помощник тоже был не лишний.

По всем причинам торопиться с отъездом не было повода.

Выехали в начале июня. Ехали сперва поездом, потом пароходом, и самую большую по расстоянию и самую короткую по времени часть пути летели самолетом.

Приехали на Порожную в самое хорошее время, в пору белых ночей.

Сперва Фиса и уснуть не могла. Как ни завешивай окна, все не ночь. Да это и на руку пришлось. Некогда отсыпаться, обживать надо новое гнездо.

К их приезду на Порожную в поселке только начали прокладывать первую улицу. И на первой улице, врезанной в пологий склон распадка, собраны были первые пять щитовых домиков. Каждый в две квартиры. Всего жилья на десять семей. А рабочих на стройке было уже близко к тысяче. Большинство одиночки, но были и с семьями. Ютились в длинных брезентовых палатках с круглыми, как судовые иллюминаторы, оконцами.

Или Кравчук запомнил свой разговор с Фисой, или хотел поощрить Алексея за хорошую работу, только одну из первых десяти квартир выделил семье Ломовых.

Им достался второй с краю домик, точнее сказать, восточная его половина.

— Первое солнышко у нас! — радовалась Фиса.

Она, измотавшись с младенцем за длинную дорогу, была довольна, что кончились путевые мытарства, что наконец-то живы-здоровы добрались до места, что есть свой угол, да не какой-нибудь, а целая квартира, такая же, как у самого начальника стройки (он поселился через дом от них), и находилась в том чудесном настроении, когда достаточно самого малого повода, чтобы порадоваться от души.

А поводов было много.

Доставшийся им домик был окрашен в нежнейший небесно-голубой цвет.

— Ну прямо как Толины глазки! — восхищалась Фиса.

Вид из окон был дивный.

— Такая река! Думала, после Ангары и смотреть не захочется, а тут такая красота!

Встретили их хорошо, отнеслись со вниманием.

— Сегодня сам Елисей Назарыч заходил. Шел мимо, с обеда, наверно. Спросил, хорошо ли доехали? Как устроились?

Продуктов было вдоволь.

— Зашла в магазин, и глаза разбежались. Не знаю, чего и взять. И колбаса, и ветчина, и сало копченое.

И неизбежные на новом необжитом месте трудности воспринимались как должные, не вызывая ни раздражения, ни уныния.

Не было, к примеру, настоящей мебели (только кровать румынскую привезли с собой, остальное продали). Стол простой плотницкой работы. Вместо комода — три фанерных ящика, поставленных друг на друга. Вместо платяного шкафа — угол отгорожен занавеской. И с посудой скудновато.

Водопровода тоже, конечно, нет. По утрам подъезжает автоцистерна; хозяйки выбегают с ведрами, набирают запас на сутки. Отопление печное. И других удобств нет.

Но все это, как известно, не главное в жизни.

Зато Леша стал много ближе к дому. Работа теперь у него почетная и понятная. Машинист экскаватора. Не надо бегать день-деньской сломя голову по базам и конторам.

С работы приходит трезвый. Если и выпьет, то дома с товарищами. В этом Фиса ему не перечит. Она и сама посидит с мужчинами за столом. Самой ей пить нельзя, она еще кормящая, но гостей всегда примет, как надо, приветливо и хлебосольно.

Не по обязанности, а от всего сердца.

И мужчины, довольные радушной хозяйкой, возвратясь домой, ставят ее в пример своим женам.

— Вот у Алексея Ломова жена! Веселая, обходительная и собою по всем статьям вышла!

На что жены обычно отвечают:

— Он и сам, Алексей-то, не в поле обсевок! С какого боку ни возьми. И мужик, и работник!


Все сходились на одном: в голубом домике поселилось счастье.

Глава одиннадцатая ДЛИННЫЙ РУБЛЬ

Не успели как следует оглядеться на новых местах, кончилась короткая летняя пора. Про эти места и поговорка сложена: тринадцать месяцев зима, остальное — лето.

А для семейства Ломовых, как и других новоселов, и без того не длинное лето еще окоротилось хлопотами и заботами, как исправнее встретить первую полярную зиму.

Хлопот и забот вдосталь.

Отеплить жилье: проклеить окна, законопатить все щели, подгрести завалинки из снега, вровень с окошками, а все пазы — особо тщательно по углам — заледенить, то есть покрыть слоем снега, обильно смоченного водой. Заготовить на всю зиму сухих дров: распилить, исколоть и сложить в поленницы. Даже воду надо заготовить. Точнее, не воду, лед. Забить кладовку плоскими иссиня-стылыми глыбами, чтобы потом отколоть, сколько надо, ледорубом и растаять в кадушке на кухне. Надо запасти на зиму грибов и ягод — не для лакомства, для здоровья… Да не перечтешь всего…

Алексей хорошо помогал, хоть и приходил домой усталый. На работе «прихватывал» ежедневно по два-три часа. И на стройке много надо успеть за короткий летний сезон.

Но когда управились со всеми домашними делами, подготовились к зиме «не хуже людей», и на стройке кончился летний аврал, и можно бы и передохнуть в ожидании следующего каленого лета, — заскучал.

Работа не веселила, всех экскаваторщиков перевели на ремонтную базу готовить механизмы к весне. Работа «не бей лежачего», соответственно и оплата — не сдельная, а оклад.

Старался занять себя дома. Нянчил Толика, сразу по приходе с работы выносил его на прогулку (детский врач, которая раз в месяц прилетала на стройку из райцентра, строго наказывала всем матерям: в любую погоду выносить детей на свежий воздух), даже помогал Фисе на кухне: чистил картошку, мыл посуду.

Потом надоело. Если и делал что по дому, то лишь после напоминания и явно нехотя.

— Занесла нас сюда нелегкая! — сказал как-то в сердцах.

Фиса и сама считала, что вовсе ни к чему было уезжать с Ангары, но разговора не поддержала. Знала, что скор Леша на решенье. И со страхом подумала, что это недовольство опять может сорвать его с места. А куда же подниматься с ребенком среди лютой зимы. Тем более с такими трудами подготовились к зимовке.

Но Алексею и не требовалось поддержки.

Его уже денно и нощно точила мысль: «Просчитался! Если такая волынка и дальше пойдет, — три месяца работать, остальные сидеть на окладе, тут бобра не убьешь!»

Он, конечно, знал, что, когда стройка наберет силу, работы экскаваторщику будет через край, но надо же было как-то оправдать свою хандру и раздражение.

Вскоре после Нового года среди экскаваторщиков прошел слух, что будут набирать охотников, временно, до весны, поработать на горнорудном комбинате.

Будто бы на пленуме райкома партии был разговор о том, что на золотых рудниках срываются вскрышные работы из-за нехватки квалифицированных механизмов, тогда как на Порожной экскаваторщики сидят без дела. И будто бы Кравчук согласился, если найдутся охотники, отпустить до весны.

Долго не раздумывая, в тот же день после работы Алексей пошел к начальнику стройки.

Как оказалось, он опередил всех.

Кравчук молча выслушал его, нахмурился и сказал:

— Я о тебе лучше думал.

— Выходит, ошиблись, — ответил Алексей с небрежной дерзостью.

— Не сидится дома? — спросил Кравчук.

— А я сюда, между прочим, не сидеть ехал, а работать.

— Тебе работы не хватает?

— Что это за работа! — взорвался Алексей. — Завезли к черту на рога и сиди на окладе! Это мне надо обижаться. У меня семья!

— Слушай, Алексей! — сказал Кравчук серьезно и строго. — Не надо лицемерить! Я ведь тебя знаю как облупленного. И насквозь вижу. Меньше всего ты сейчас думаешь о семье. Семье твоей ты сам нужен в доме, а не длинный рубль, который ты рассчитываешь заработать на прииске.

— А это уж, Елисей Назарыч, мне виднее, что для моей семьи лучше. И задерживать не имеете права. Там важный государственный план срывается.

Кравчук тяжело засопел.

— Артист!.. Вот что, парень. Большое у меня желание выпроводить тебя на все четыре стороны. Чтобы тобой и не пахло!.. Семью твою жаль. Они не виноваты… А ты запомни, что я тебе скажу. Будешь по верхушкам скакать, пенки слизывать, не жди добра от жизни. Ее не обманешь!


— Неужели холостых не нашлось? Семейного человека сорвали с места! — возмутилась Фиса, когда Алексей сообщил, что едет на прииск.

— Сам попросился, — сказал Алексей.

— Сам?!

— Понимаешь, там на золоте такие условия!.. — И стал торопливо, не давая ей вставить слова, рассказывать, какие там расценки и сколько он заработает за каких-то всего четыре месяца… Приедет с деньгами, здесь летом тоже можно зашибить подходяще. Осенью возьмет отпуск, и поедут все втроем. Путевки можно купить вокруг Европы на пароходе. А то какой же смысл был ехать на Север? Нельзя упускать, само в руки плывет!..

Фиса не возражала, не перебивала его. Только, когда он выговорился и замолчал, сказала:

— Быстро мы тебе надоели, Леша!..

— Для вас же я!.. — вскинулся было Алексей.

Но Фиса просто и спокойно остановила его:

— Хватит об этом, Леша. Говори, чего тебе собрать в дорогу?.. А ехать вокруг Европы осенью мне не придется. В это время рожать буду.

Увидела, как вытянулось лицо у Алексея, и усмехнулась:

— Да не пугайся! Может, я еще ошиблась…

«Пугает… — успокоил себя Алексей. — Конечно, пугает… Было бы на самом деле, не так бы взвилась. Тоскливо ей одной, это все понятно… А мне?.. Мотаться тут без дела. Проводить день, колотить пень! А там работа, жми на всю железку! А деньги? Да разве в деньгах дело! Когда еще доведется на золотых приисках побывать? Посмотреть, как это самое золото ковшами гребут!.. А для кого стараюсь? Для нее же!.. Прокачу по морям-океанам, увидит белый свет, сама спасибо скажет…»

С такими мыслями и уехал.


У длинного рубля хвост короткий. Не сразу ухватишься… Работал Алексей изо всех сил, до ряби в глазах, до ломоты в пояснице. Ярился на стылую, порванную аммоналом породу, выгонял кубометры.

Здесь порядки свои, временем не ограничивают. И, чем забивать козла в общежитии, отведенном для вольных рабочих, лучше лишние часы поработать. И себе польза, и государству не убыток.

Товарищи Алексея, приехавшие с ним со стройки, откровенно посмеивались:

— Ты, однако, Лешка, на золоте озолотиться хочешь?

Алексей не обращал внимания на подначку. А когда навалились все разом, попрекнул насмешников:

— Каждый кубометр породы — два грамма металла. Понимать надо! Государственный план особой важности. Валюта! Можно в таком случае и недоспать малость.

— План, он всегда план, и выполнять его надо, — согласился экскаваторщик Федор Шмелев, грузный, медлительный парень, лежавший на постели с газетой в руках и до того не принимавший участия в разговоре.

Он отложил газету, спустил ноги с постели и сел. Узкая железная кровать скрипнула под ним.

— Ты вот что скажи мне, Алексей, — подчеркнуто простодушно продолжал Шмелев. — Платили бы тебе не с кубометра, а ставку? Пусть хорошую, но ставку. Стал бы ты так же надсажаться? Только не хлюзди, говори напрямую!

— А ты как думаешь? Стал бы или нет?

— Для чего мне думать, когда я тебя спросить могу. А ты отвечай!

— Неправильно вопрос ставишь. Ребятишки в школе проходят: каждому по его труду. Основной принцип социализма!

— А ты принципом не закрывайся. Я тебя прямо спрашиваю. Ты прямо и отвечай. Не станут тебе за кубик платить, как будешь работать? Как сейчас, с пупа рвать, или остынешь?

— Чего ты ко мне привязался! — рассердился Алексей. — Когда Лешка Ломов марку ронял? А то если бы да кабы, во рту выросли грибы!.. Знаешь, что было бы?.. Не рот, а огород!

— Федор! Не мучь ребенка! — сказал один из сидевших за партией в домино.

Все расхохотались.

Алексей накинул полушубок и, хлопнув дверью, вышел.

— Зачем вы его пересмеиваете? — удивился долговязый литовец Иозас Мисявичус.

Плотник Мисявичус жил в этом же бараке и по вечерам часто заходил к экскаваторщикам забить козла.

— Он же прав в своих поступках, — сказал Мисявичус. — Каждый старается иметь возможно большее для жизни. И для этого желает иметь больше денег. Разве это предосудительно?

— На здоровье! — флегматично ответил Шмелев. — Только так и надорваться недолго… По мне, такая жадность ни к чему.

— Тут не жадность, азарт! — возразил экскаваторщик, который советовал Федору не мучить ребенка. — Леша любит форснуть. Чтобы везде его верх был.

— Насчет форсу это верно, — согласился Шмелев. — Но и жадность налицо. Я не зря его спросил.

— У нас это называлось энергичность, — сказал Мисявичус. — Я, например, почти не получил наследства от отца. Имел только профессию. Энергично работал, копил деньги и приобрел ювелирную мастерскую, небольшую. И никто меня не осуждал. Наоборот. Мужчина должен быть энергичный. У него, наверное, есть семья?

— Есть.

— Тем более он поступает разумно. Мужчина должен заботиться о семье. Он мне очень нравится, этот ваш товарищ.

— Он и нам нравится, — сказал Шмелев. — Потому и одергиваем, чтобы не зарывался.

Мисявичус, казалось, хотел еще что-то сказать, но промолчал. К тому же надо было выставлять камень. Он задерживал игру.


Первую «золотую» получку, как и положено, обмыли. Достали две поллитровки спирта. На закуску разогрели на сковородке говяжью тушенку. Алексей сходил в продуктовый ларек, принес две жестяные банки консервированных ананасов.

— Огурчиков бы!.. — вздохнул кто-то.

— Годится! — махнул рукой Шмелев. — Тоже овощ!

Располагали на четверых. Но не успели еще сесть за стол, пришел Мисявичус.

Увидел бутылки, остановился в дверях.

— Прошу извинения! — принес и выставил на стол еще одну поллитровку.

После первой заговорили о заработках. Больше всех получил Алексей Ломов. Почти две с половиной тысячи. Остальные по две с небольшим.

— Все идет по нормальной схеме! — похвалился Алексей. — Четыре месяца — десять тысяч. Как штык!

— Десять тысяч значительные деньги, — сказал Мисявичус и добавил неожиданно: — Конечно, не здесь.

Заметив недоумевающий взгляд Алексея, пояснил:

— На Максимовском прииске один человек самородок поднял. Сразу двадцать пять тысяч. Здесь на золоте наши повседневные деньги, которые мы получаем за свою работу, выглядывают как маленькие.

— Маленькие в кармане. Это большие выглядывают, да не ухватишь! — засмеялся Алексей.

— Я, наверное, опять неправильно сказал, — улыбнулся Мисявичус, — но вы поняли, что я хотел сказать.

И как-то особенно пристально посмотрел на Алексея своими круглыми, светлыми, словно прозрачными, глазами.

— Чего ж тут не понять, — грубовато ответил Шмелев, — на золоте заработки золотые. Только мы не золотари, а строители. За фартом не гоняемся.

— Фарт! Фарт! — оживился Мисявичус. — Я тоже знаю такое веселое слово. Это очень хорошо — фарт!

— У тебя какой фарт? — все так же резко спросил Шмелев. — Ты мастеровой!

— Совершенно правильно вы говорите, — печально и как-то поспешно согласился Мисявичус, — какой у меня фарт! У меня заработок. Немножко больше могу заработать, чем у нас в Литве. Это весь мой фарт.

И, хотя никто не задавал ему вопросов, стал пространно рассказывать, как он работал на золотых приисках, будучи выслан из Литвы, несправедливо выслан, как вернулся на родину, когда закончился срок высылки, как решил снова поехать в Сибирь, где можно лучше заработать, но у него фарта в жизни не было, даже здесь, на золотой земле, где деньги сами в руки плывут. Вот когда он имел мастерскую…

— Хватит! Меняй пластинку! — оборвал его Шмелев. — Только и разговору: о деньгах да золоте… Будто не о чем больше.

Все давно уже спали, только Алексей никак не мог уснуть.

Разбередил душу долговязый литовец разговорами о фарте… Хоть бы взглянуть на такой самородок… Везет же людям… А что толку?.. Хоть два пуда выверни, взять-то нельзя!.. Ходи у воды, не напейся…

Томила жажда. Встал, ощупью добрался до стола, нашарил банку из-под ананасов. Осторожно, чтобы не порезать губ рваным краем, напился кисло-сладкого, похожего на облепиховый, сока и снова улегся. Алексей привык засыпать сразу. Прислонился к подушке — и конец, как в яму провалился. А тут черт знает что!

У изголовья маячил нескладно длинный Мисявичус, заглядывая в душу прозрачными своими глазами, и, словно жалуясь ему, рассказывал про печальное свое невезенье и про счастливчиков, кому деньги сами в руки плывут… А потом и его не стало. Алексей остался один, и ему сразу подфартило. Подобрался ковшом под глыбу, вывернулся, поднял и обомлел. Смотрит на него глыба золотым глазом… Самородок!.. Круглый как шар, что остался висеть дома на елке, такой же большой, желтый и блестящий… Опустил ковш на землю, спрыгнул, подбежал, схватил шар, а он как впаянный, не отдерешь… Замахнулся камнем ударить по золотому шару что есть силы! Мисявичус руку перехватил: «Нельзя — это мое золото!»

— Не дам! — закричал Алексей и проснулся.

Возле койки стоял Шмелев, светил карманным фонариком ему в лицо.

— Чего кричишь? Вставай, на работу пора!

Глава двенадцатая ЕЩЕ БОЛЕЕ ДЛИННЫЙ РУБЛЬ

Мисявичус, как всегда, неслышно открыл дверь и с порога огляделся.

Кроме Алексея, лежавшего на койке, в комнате никого не было. Короткий зимний день догорал в верхних стеклах окна, и по полу уже стлались сумерки.

— Я услышал, что вы очень заболели, — заботливо произнес Мисявичус.

Алексей повернул к нему голову.

— Ерунда! Простыл немного…

— Я принес вам отличное лекарство.

Литовец сунул руку за пазуху и смешно согнулся, словно переломил длинное свое туловище, извлекая из глубокого кармана что-то завернутое в бумагу.

— Самое отличное! — повторил он с необычным для него сияющим выражением на узком большелобом лице.

Развернул бутылку и торжественно сообщил:

— Армянский. Пять звездочек. Экстра!

Алексей, изумясь, присвистнул.

— Откуда?

Мисявичус скромно улыбнулся.

— Есть у меня в продснабе… один знакомый.

Достал из кармана складной нож с полным кулинарным набором, откупорил коньяк. Подвинул к изголовью табурет, поставил на него бутылку и кружку.

— Примите достаточную дозу — и будет совсем хорошо.

— Надо еще кружку, — сказал Алексей.

— Я не больной, — возразил Мисявичус.

Алексей весело подмигнул.

— Никому не вредило!

Мисявичус не стал спорить, взял с подоконника вторую кружку.

Алексей разлил коньяк, граммов по полтораста. Огляделся, словно ища чего-то.

— Закусить? — забеспокоился Мисявичус.

— Ладно! — сказал Алексей. — Так пойдет!

— Правильно! — подтвердил Мисявичус. — Один мой знакомый говорил: коньяк закусывают лимоном; если лимон нельзя иметь, коньяк закусывают сыром; если сыр нельзя иметь, коньяк не закусывают ничем.

Алексей выпил сразу, крякнул и поморщился. Мисявичус пил не торопясь, мелкими глотками, смакуя.

— Хорош коньячок! — сказал Алексей. — А вот, говорят, французский коньяк самый классный?

— Приятный коньяк, — подтвердил Мисявичус. — Но это тоже очень хороший. Иностранцы очень высоко оценивают советский армянский коньяк.

— Добьем? — Алексей потянулся к бутылке.

Мисявичус убрал свою кружку.

— Пейте вы. Вам надо для здоровья.

— Нет, так не пойдет! — шумно запротестовал Алексей. — По-братски! По совести.

Он уже заметно охмелел.

Мисявичус, вежливо улыбаясь, подставил кружку.

Какое-то время Алексей лежал навзничь, прикрыв глаза и блаженно ухмыляясь. Потом приподнялся на локте, сбросил одеяло.

— Жарко!

— Не надо! Не надо! — встревожился Мисявичус. — Вам именно хорошо нужно прогреться.

Он заботливо укрыл Алексея одеялом.

— Я очень хочу, чтобы вы были скорее здоровый.

Алексей неопределенно хмыкнул.

— Вам-то что?

— Я очень хочу, чтобы вы были скорее здоровый, — повторил Мисявичус. — Вы для меня очень привлекательны. У меня есть для вас очень серьезный разговор.

Алексей посмотрел на него с пьяным любопытством.

— А ну давай!

— Может быть, сейчас не надо. Может быть, лучше потом, когда вы будете здоровый?

— Чего потом! Давай, раз начал!

Будь Алексей не столь захмелевшим, он бы заметил, что Мисявичус чем-то встревожен и очень тщательно старается это скрыть. И догадался бы, что, подойдя вплотную к серьезному разговору, гость не решается его начать.

Но ничего этого Алексей не понял.

И повторил просто с пьяной настойчивостью:

— Давай выкладывай!

Мисявичус опасливо оглянулся и подвинулся вместе с табуретом к изголовью.

— Я имею к вам большое доверие, — сказал он Алексею, — вы человек умный, практический. Я вижу, вы имеете заботу о своем семействе. Я очень оцениваю такие качества. Я сам…

И он стал утомительно подробно рассказывать, как он заботится о своей старой матери, о своих детях, которые живут у его больной сестры, потому что жена его заболела и умерла здесь, в Сибири. И что он поехал снова сюда только потому, что хотел заработать больше денег, чтобы обеспечить старость своей матери, вылечить больную сестру и дать хорошее образование своим детям. И что заработок здесь, конечно, лучше, чем в Литве, но и жизнь дороже, и если посчитать все расходы на такую длинную дорогу, то почти нет никакой выгоды приезжать сюда, в эту холодную страну. И это очень обидно, потому что он видит, как другие люди добывают очень большие деньги, но эти большие деньги они не умеют обратить на пользу себе и своим близким, а глупо и нерасчетливо разматывают их. Тот человек, который поднял большой самородок и получил двадцать пять тысяч, поехал отдыхать на Черное море, но даже не доехал. Пропил и промотал все деньги по дороге: не то в Хабаровске, не то в Иркутске… Если бы такие деньги имел он, Иозас Мисявичус, сколько доброго своим близким сделал бы он…

Алексея клонило ко сну, да и порядком надоело слушать его длинные сетования, и он довольно грубо спросил:

— Чего ты расплакался мне в жилетку?

— Я уже сказал вам почему, — почтительно ответил литовец. — Вы хороший, отзывчивый человек. Я вас очень хорошо понимаю. Вы можете иметь сочувствие к человеку, который много пострадал в жизни…

— Кончай шарманку! — отмахнулся Алексей. — Спать хочу… понимаешь…

— Правильно, правильно, — поспешно подхватил Мисявичус. — Вам сейчас очень сон нужен. Спите, спите. Завтра я вас опять посещу.


Следующий день был выходным. И очень морозным. На улицу не манило, и после завтрака Шмелев и Ленька Соколок уселись за шахматы. Семен Семеныч вытащил из-под койки видавший виды фанерный баул, разыскал иголку с ниткой, поругал свою старуху, забывшую положить наперсток, и занялся починкой мохнатых собачьих рукавиц.

— Ко мне вчера гость приходил, — сказал Алексей, раньше всех уставший молчать.

— Какой гость? — без особого интереса спросил Ленька Соколок.

— Мисявичус. Бутылку коньяку принес. И сегодня зайти обещал.

— Носит его, — сказал Шмелев. — Нашел дружков.

— Нет, коньячок у него куда с добром, — возразил Алексей. — И вообще он мужик компанейский.

В этот день Мисявичус не пришел. Пришел он на другой день, когда Алексей лежал один и томился от скуки. И Алексей искренне обрадовался его появлению. Тем более что и на этот раз Мисявичус заявился не с пустыми руками.

— Ну как вам помогло мое лекарство? — спросил он, приветливо улыбаясь.

— На поправку дело пошло, — ответил Алексей весело.

— Я очень рад это слышать, — сказал Мисявичус — Поэтому особенно необходимо повторить курс лечения.

И, не теряя времени попусту, разлил коньяк по кружкам. И при этом себя явно обделил. Но Алексей не заметил этого, да если бы и заметил, возражать, наверно б, не стал.

Одним дыхом осушил кружку. Вкусно крякнул.

— Как Христос босиком по душе прошел, — и сладко зажмурился.

Тонкие губы Мисявичуса покривились в презрительной усмешке. Но он тут же согнал ее и снова наполнил кружку Алексея. Сам он пил неохотно, казалось, был чем-то расстроен или озабочен.

Потом рассказал, что получил из дому плохое письмо. Его престарелая мать, которая сама едва ходит и еще вынуждена ухаживать за больной дочерью и маленькими внуками, осталась без крова. Дом, который он — Мисявичус — построил собственными руками, отобрали, и старуха с больным человеком и малыми детьми на руках скитаются по чужим людям.

— Старуху с детьми на улицу? — переспросил Алексей. — Чего-то ты не то говоришь. У нас так не делают.

Мисявичус грустно улыбнулся:

— Так это не у вас, а у нас…

И пояснил, что это очень старая история. Еще когда он приобретал эту мастерскую (он даже сказал: «эту проклятую мастерскую»), занимал деньги у одного знакомого. Деньги он вернул, он всегда честно возвращает взятые деньги, но как-то так получилось, что расписка осталась у того человека, и теперь тот негодяй использовал его — Мисявичуса — оплошность и по суду отобрал его дом.

— Вы этого можете не понимать, — грустно вздохнул Мисявичус, — но у нас там совсем другие порядки. Старые, нехорошие порядки… — Он махнул рукой и угрюмо потупился.

— Ну и как же ты теперь? — спросил Алексей. — Домой поедешь?

— Какой имеет смысл ехать с пустыми руками… Я скажу вам честно, я пришел посоветоваться. Вы человек умный и практичный, я уже это сразу заметил. Я хочу слышать ваш совет. Один человек, — Мисявичус подвинулся ближе к постели, — продает золото…

Он остановился, ожидая, какое действие произведет это сообщение на собеседника.

— …по десять рублей за грамм. Но, вполне возможно, отдаст за восемь… По-моему, вас это тоже заинтересует.

— Шагай мимо! — сказал Алексей. — Нема дурных! На золоте застукают — вышка!

Ответ вполне устроил Мисявичуса.

— Такое жестокое наказание за похищение золота, — возразил он. — И правильно. Похищать, воровать золото нельзя! Ничего нельзя воровать! Купить — совсем другое дело.

— Один хрен, что купить, что украсть! — махнул рукой Алексей.

— Зачем вы так несправедливо говорите? — обиделся Мисявичус. — Как это можно сказать, украсть и купить одно и то же? Я никогда в своей жизни ничего не украл! Я никогда не буду украсть. Я хочу купить за свои деньги. Это не значит, я вор! И человек, который продает, тоже на украл. Он отыскал это золото своими трудами. Здесь, в этой проклятой мерзлоте, очень много золота. Десятки лет добывают и еще сто лет будут добывать. Для государства эти ничтожные граммы — капля в море. И самое главное, это же не из кассы, а из земли. Человек нашел золото и продает его. Это нормальная коммерческая операция. В конце концов, что такое золото? — спросил Мисявичус и ответил сам себе: — Такой же товар, как и всякий другой. Почему мне выгодно купить золото? Потому что оно имеет разную цену.

И привел довод, который считал, видимо, особенно убедительным:

— Допускайте на один момент, что я могу купить здесь… ну пусть патефонные иголки. По рублю за штуку. А продать в другом месте по десять рублей. Конечно, я стану покупать патефонные иголки! Зачем мне тогда золото?

Алексей усмехнулся.

— Ну ладно, купил. А дальше куда?

Теперь усмехнулся Мисявичус.

— В Иркутске можно продать по тридцать рублей. А на Западе по сто рублей за грамм. Вы сказали прошлый раз, что заработали две с половиной тысячи. Посчитайте сами. В Иркутске это будет семь с половиной тысяч. А там — все двадцать пять!

— Столько денег могу получить? — недоверчиво прищурился Алексей.

— Посчитайте сами, — повторил Мисявичус.

— А сколько лет приварят тебе, если я пойду сейчас и передам кому надо наш разговорчик?

Алексей рывком поднялся на постели и уставился в упор на Мисявичуса.

Литовец равнодушно пожал плечами:

— Вас, вероятно, прежде всего спросят: сколько было звездочек на бутылке? Так чтобы вы не спутали — пять!

Он поднес бутылку к самому носу Алексея.

— Вы обследуете мою нервную систему. Я имел в жизни столько несчастий, что уже научился быть спокойным. Вам не нравится покупать золото?

— Нет! — резко ответил Алексей.

— Ложитесь, ложитесь! — Мисявичус ласково потрепал Алексея по плечу. — Не надо волноваться. Надо беречь свое здоровье. Даже когда вы будете иметь большие деньги, за деньги вы не купите здоровье. Лучше выпейте, — он вылил остаток коньяка в кружку и подвинул ее Алексею, — и успокойтесь.

— Вы не хотите покупать золото, — заговорил Мисявичус после короткого молчания. — Дело ваше. Я просто предложил вам, потому что имею к вам большое уважение. Но скажу еще раз, дело ваше… Я прошу вас, сделайте мне только одну услугу.

— Какую?

Мисявичус пристально посмотрел Алексею в глаза:

— По-честному? Без обмана?

Алексей побагровел:

— Ты за кого меня принимаешь!

— Не горячитесь, — сказал Мисявичус. — Я вижу, что имею дело с честным человеком. Я не могу сам отвезти золото. Это будет подозрительно. Северные жители выезжают редко. Дорога стоит много денег. Вы через месяц заканчиваете свою работу и уезжаете без всякого подозрения…

— И ты мне в карман золота насыпешь?

Мисявичус тоже усмехнулся:

— В карман сыпать неудобно. Я видел у вас, когда первый раз заходил, очень красивый утюг. Еще ваш товарищ смеялся, зачем вы купили такой большой утюг. Вы сказали, что в ларьке были только такие. Вы правильно сказали. Я тоже купил там такой утюг, — и снова пристально уставился на Алексея.

— Ну?..

— Услуга ваша состоит в том, — сказал Мисявичус, медленно выговаривая каждое слово, — вы увезете свой утюг и мой утюг в Иркутск… За это вы получите столько же денег, сколько заработали здесь за четыре месяца.

Алексей захохотал:

— А если не довезу?

— Довезете. Я уже сказал, что считаю вас честным человеком. Кроме того, — Мисявичус многозначительно усмехнулся, — портить отношения в таком деле невыгодно. И опасно. — Он посмотрел на часы. — Ваши товарищи придут еще не скоро. Я успею сходить за своим утюгом.

Глава тринадцатая И Я ТАКАЯ ЖЕ…

Мисявичус при нем начинил утюги. Вынул нутро, заполнил корпуса утюгов золотым песком и мелкими самородками и залил расплавленной свечкой, чтобы не брякало. Алексей впервые увидел золото в таком количестве и поразился: тусклые шершавые крупицы. Никакого виду! Только что тяжелый, а и не подумаешь, что благородный металл.

Алексей уложил начиненные утюги в чемодан и запер на ключ оба замка.

— Всегда запираете? — спросил Мисявичус.

— Не запираю.

— Тогда не нужно. Не надо вызывать подозрение.

«Подозрение» — гулко, как молотом по стволу, ударило это слово Алексея…

С беспощадной ясностью дошло до самого нутра, что теперь он уже не он и вчерашним друзьям он сегодня уже не друг. Теперь он должен их остерегаться и каждый свой шаг соразмерять, чтоб не вызвать подозрения.

С отвращением и ненавистью посмотрел он вслед Мисявичусу, который, осторожно выглянув за дверь, проворно выскользнул в коридор. Хотелось кинуться за ним и швырнуть ему в спину проклятые утюги…

В одной из кружек осталось еще немного коньяку. Алексей допил его и свалился ничком на койку…

Когда услышал шаги в коридоре, повернулся лицом к стене и укрылся с головой одеялом.

Экскаваторщики вошли разогретые морозом, оживленные, веселые.

«Такой же и я был», — с болью подумал Алексей и с трудом удержался, чтобы не застонать.

Семен Семеныч опустился на табуретку у порога. Спросил, стаскивая с ног настывшие унты:

— Как дела, болящий?

— Его тут опять лечат, — сказал Ленька Соколок. Взял с подоконника бутылку, полюбовался красивой этикеткой и добавил: — Мне, что ли, заболеть?

— Опять этот долговязый, — сказал Шмелев. — И что он привязался к парню?

Алексея под одеялом забила мелкая дрожь.

Разговаривать с друзьями, даже слово произнести было невмочь. Прикинулся спящим. И, как это ни удивило потом самого, действительно вскоре уснул.

Проснулся, когда в комнате никого не было, — видно, ушли ужинать…

Решил было совсем твердо, как только придут ребята, выложить им на стол утюги… Увидел перед собой их лица и закричал в голос. Нет, не смогу… Всю жизнь потом в глаза не взглянешь… Увяз с головой, не вылезешь. Куда ни кинь, нет другого выхода, отвезти эти проклятые утюги, сдать их, чтобы не жгли руки. Отдать и забыть… не было этого, не было! Никаких денег он не возьмет… Провались они, эти подлые деньги…

Потом, когда вернулись ребята, снова притворился спящим…

Ночью метался и бредил.

Один за другим возникали планы и тут же лопались, как мыльные пузыри…

Убежать, убежать, пока еще никто ничего не знает. Только добраться до аэропорта. К утру можно и пешком дойти. И куда-нибудь далеко, далеко… В Среднюю Азию, в пустыню, или на север, на Чукотку… Укрыться от всех… От всех!.. Значит, и от своих… Никогда в жизни не увидеть Фису… Толика…

Или спалить этот окаянный барак вместе с чемоданом и утюгами… Утюги останутся…

Был бы пистолет, пулю в висок… и конец!..

И, словно въявь, ощутил в ладони рифленую рукоятку тяжелого ТТ…

И когда измученный мозг уставал метаться в безнадежных поисках, приходила, как в детстве, наивная надежда, что стоит сделать усилие и… проснешься. И все это… сон… Все, что произошло за эти проклятые дни. Все сон: и утюги в чемодане, и начинка их золотом, и самая покупка утюга в ларьке у косенькой золотозубой продавщицы, обещающе перемигнувшейся с ним, и все разговоры с Мисявичусом…

Стоит только открыть глаза и убедиться, что на подоконнике пустая бутылка из-под коньяку, пять звездочек, и две кружки, и все это — сон после мутного разговора с долговязым литовцем…

Утром отвезли его в больницу. Здесь лежать было легче. Под койкой не было чемодана с утюгами.

В больнице пробыл трое суток. Все передумал и все решил. Жаль было только Фису и Толика. Им-то за что стыд этот?..

Вернулся в свой барак рано утром. Ребята собирались на работу. Шел с мыслью открыться перед ними. Но не хватило сил. Перед ними не хватило.

Дождался, пока уйдут ребята, неторопливо оделся и пошел в комендатуру прииска.

Начальник охраны, не перебивая и, по-видимому, нисколько не удивясь, выслушал Алексея. Переспросил номер барака и номер комнаты, записал что-то в свою карманную книжку.

Приказал стрелку:

— Срочно доставить в район. К следователю Амосову.

— Чемодан-то! — напомнил Алексей. — Вдруг пропадет?

Начальник охраны чуть приметно усмехнулся.

— Не пропадет!


Следователь Амосов, высокий, сухощавый якут, одних примерно лет с Алексеем, слушал, так же не перебивая, с совершенно равнодушным лицом. Алексея даже задело это безразличие. Неужели каждый день к ним сами приходят?..

Заполняя протокол допроса, следователь после вопроса: участвовал ли в Великой Отечественной войне? — уточнил:

— На каком фронте?

Алексей назвал фронт, армию, бригаду. Маска обязательного служебного бесстрастия в первый раз спала с лица следователя.

— В одной армии воевали… — тихо, как бы про себя, произнес он.

В темных, чуточку раскосых глазах его промелькнули укор и обида.

— Запиши подробно все, что мне рассказал, — сказал следователь и подвинул Алексею лист бумаги.

И все время, пока Алексей писал, смотрел на него темными немигающими глазами.

Когда Алексей, подписав каждый лист, вернул ему протокол, следователь спросил неожиданно:

— Кто тебе сказал, что Мисявичуса взяли?

— Никто не говорил. — Алексей еще не понял, сколь тяжкая новая беда надвигается на него.

— Как узнал?

— Я… не знал.

— Будь правдивым до конца, — сказал следователь и добавил с укором: — Не темни по мелочам.

И только тогда Алексей с ужасом понял, что даже повиниться он опоздал. Что никто не поверит в искренность его раскаяния. Ведь Мисявичуса взяли до него и без него. А он — Алексей Ломов — жалкий трусливый воришка, который признался лишь тогда, когда его уже схватили за руку.

И закричал, не помня себя от обиды и боли:

— Ну пиши: знал!

— Мне надо записать правду, — спокойно сказал следователь. — Если знал, так знал. А если нет, так нет.

Алексей устало махнул рукой:

— Пиши что хочешь…

— Эх, ты, фронтовик! — сказал следователь и стал собирать свои бумаги в потертый портфель.

И снова спросил неожиданно:

— Про старуху мать и больную сестру рассказывал?

— Рассказывал.

— Все врет, — жестко сказал следователь. — Нет у него ни матери, ни сестры. А на золоте его уже второй раз застукали. Понял?

На очной ставке Мисявичус упорно все отрицал.

Никакого золота Алексею Ломову не передавал. Про утюги с золотом слышит первый раз в жизни. К экскаваторщикам приходил играть в домино. Наедине с Алексеем Ломовым был всего раз, зашел проведать больного.

Следователь вышел, оставив их вдвоем.

— Дурак! — злобно сказал Мисявичус.

— Конечно, дурак, — ответил Алексей. — Умный бы с тобой не спутался.

Поздно вечером следователь, взяв Алексея, поехал за чемоданом.

Труднее всего было Алексею войти в свою, теперь уже не свою, комнату и встретиться с товарищами, теперь уже не товарищами…

Но он не знал о том, что произошло этим вечером в его отсутствие…


Придя с работы, экскаваторщики стали собираться в клуб. Удивились отсутствию Алексея.

— Выходит, втроем идти? — сказал Леня Соколок.

— Вдвоем, — поправил его пожилой Семен Семенович Глазырин. — Я за день умотался, хребтина ноет.

— Пошли, Семеныч! — не отступался Леня. — Познакомлю тебя с молоденькой, всю хворь как рукой сымет.

— Бери двоих на свой пай! — отшутился Семеныч.

Леня достал взятые в запас выходные брюки и огорчился. Сильно измялись брюки в тесном бауле.

— Погладить бы!.. — И вспомнил: — У Алексея утюг.

— Алексея-то нет, — заметил Шмелев.

— Не беда! — возразил Леня, выдвинул чемодан Алексея из-под койки, достал утюг.

— Да тут два. Мало ему одного. И на кой он покупал такие тяжеленные? Это же портновские утюги. Зато уж отглажусь по всей форме! Федор, сымай штаны, и твои поглажу!

— Сойдет и так, — отмахнулся Федор.

Утюг не нагревался. Включили второй — то же самое.

Федор посоветовал плюнуть на форс. Но Леня заупрямился. Долго ли исправить утюг. Один момент!

Когда обнаружили золотую начинку утюга, в комнате нависло тяжелое молчание.

Первым встрепенулся Ленька Соколок:

— Ах, сука! — и схватился за полушубок.

— Куда? — спросил Шмелев.

— В аптеку! — огрызнулся Ленька. — Не знаешь куда?

— Обожди! — Шмелев загородил дорогу к двери.

— Покрывать! — закричал Ленька.

— Да обожди ты! — с досадой повторил Шмелев. — Ты соображаешь, что ему может быть? Вышка!

— Ну и что!

— Надо дождаться Алексея.

— Зачем?

— Первое дело морду ему начистить, чтобы не позорил рабочий класс. А потом пусть сам идет и заявит.

— Правильно, Федор! — поддержал Семеныч. — Семья у него, подлеца, все-таки…

— Пойдет он, сука! Как же!

— Куда денется. Отсюда не убежишь. В крайности можно до комендатуры довести.


Алексей вошел в комнату первым, и все поднялись ему навстречу.

— Ты что же, сволочь!.. — закричал Ленька, но осекся, увидев на пороге милиционера и следователя.

— Стало быть, морду не будем бить, — сказал Федор и сел на койку.

— На том спасибо! Хоть руки не пришлось марать, — процедил Ленька с неутихшей злобой.

Следователь все понял.

Достал чемодан из-под койки Алексея, вынул утюги.

— Оба вскрывали?

— Один, — ответил Шмелев. Подошел к столу, показал: — Вот этот.

— Попрошу никого не уходить, — сказал следователь. — Будете понятыми при обыске. — Вынул и показал ордер: — Санкция имеется.

— Чего уж там, — сказал Семеныч.

Следователь опечатал утюги, потом тщательно перебрал все в чемодане. Милиционер в это время перетряс постель Алексея.

— Ничего нет? — спросил следователь милиционера.

Ответил Алексей:

— Больше ничего нет. — И показал на утюги: — Все здесь.

Он понял все, что произошло в этой комнате до его прихода, и чувствовал: еще немного, и он разрыдается, как ребенок.

Следователь сел писать протокол обыска.

— Наши шмотки будете смотреть? — спросил Семеныч.

— Проверьте сами, пока я пишу, — сказал следователь. — Тщательно проверьте, не подброшено ли чего.

— Больше ничего нет, — повторил Алексей.


Мисявичус не раскрывался до конца. Сравнительно легко выдав свои иркутские связи, он упорно прятал своих контрагентов на Западе. Поэтому следствие затянулось. И Алексей почти год просидел подследственным в иркутской тюрьме. На допросы его вызывали редко, он сразу, без утайки, рассказал то немногое, что ему было известно.

Сам судебный процесс продолжался три дня.

Главарь шайки расхитителей золота Иозас Мисявичус был осужден на пятнадцать лет тюремного заключения. Его подручные, в том числе контрагенты по сбыту золота, — на разные сроки, от пяти до десяти лет.

Решая судьбу Алексея Ломова, суд учел его фронтовые заслуги и явку с повинной.

Алексея Ломова осудили на два года заключения в исправительно-трудовых лагерях, с зачетом срока предварительного заключения.

Таким образом, отсидеть ему оставалось немногим более года.


Отбывать наказание Алексею пришлось неподалеку от того места, где он его заслужил, — на соседнем прииске этого же горнорудного комбината.

И, конечно, не в кабине за рычагами. Были и на этом прииске экскаваторы. Но это не для заключенного. Для него — кирка и лопата.

Алексей быстро втянулся в нелегкий лагерный режим. При небольшом росте он был крепок и жилист, и физическая трудность работы его не угнетала. Даже и к утомительному ее однообразию он привык сравнительно быстро.

Тяготило его другое.

Ожидая суда, в камере предварительного заключения, он томился неизвестностью. Преступление, совершенное им, — расхищение золота, — каралось особенно строго. Это он знал и готовил себя к тому, что многие годы придется провести в тюрьме. В то же время он знал, — и об этом же говорили ему другие заключенные, — что суд непременно примет во внимание его явку с повинной. Но явка была запоздалой. Это, конечно, сильно обесценивало его явку.

«Сколько?..» Вопрос этот буравом вгрызался в сознание.

— Вышки не будет, это точно. А насчет срока дело темное, — сказал ему старик, сосед по нарам, много раз судимый и потому считавшийся в камере знатоком юриспруденции.

Алексей готовил себя к худшему. И оттого приговор — два года, из которых оставалось отбыть всего половину, — принял почти как помилование.

Но теперь, когда схлынул страх быть отрезанным от мира до конца дней своих (именно так воспринимался предельный и все же очень вероятный срок — пятнадцать лет), и сгоряча показалось, что уже завтра выйдет он на свободу, — оказалось, что быть свободным тоже-страшно.

Свобода связывалась в мыслях прежде всего с возвращением в круг родных, близких и знакомых людей. Как посмотреть им в глаза?.. Что ответить сыну, когда он спросит: «Где ты был, папа?..» Что ответить товарищам?.. Он не забыл горящих ненавистью глаз Леньки Соколка, холодного презрения на лице Федора Шмелева…

Как войти в кабинет Елисея Назарыча? Он — Кравчук — предупреждал: «Будешь пенки слизывать, не жди добра от жизни!» Значит, и тогда видел в нем такое, чего сам он, Алексей Ломов, не замечал в себе…

Но, конечно, труднее всего взглянуть в добрые, ласковые Фисины глаза…

Ни в одном письме не попрекнула она ни позором, которым покрыл он семью, ни своей трудной жизнью… Напротив, стараясь ободрить, писала, что ждет, просила беречь себя… даже посылки ухитрялась посылать…

Но ведь все это от жалости, может быть, даже и от любви, которая не сразу уходит из сердца… Но того уважения, того восхищения, с которым она смотрела на него, на своего Лешеньку, теперь уже не могло у нее быть… И не будет уже этого никогда!.. И вернуться к ней, что виноватому псу, подползти от порога и лизнуть руку, авось не ударит, приласкает…

И длинные ночи в бараке были не слаще длинных ночей в тюремной камере, когда томился он в страхе, не зная, что ждет его впереди…

Пожалуй, впервые в жизни понял Алексей Ломов, что стыд может быть горше и тяжелее страха…

И все же на волю тянуло. Мечтал о дне, когда ему скажут: «Свободен!» И пересчитывал ночами, сколько еще месяцев, недель, дней осталось от срока?

Не знал, что надвигается новая беда.

Как-то, в сильный мороз, заключенные барака, в котором содержался Алексей, отказались выйти на работу.

— У вольных, поди, актированный день, и нам подыхать неохота, — заявил от имени всех староста барака.

Начальник конвоя отвел претензию, сказал, что температура минус тридцать шесть, четыре градуса в запасе.

— А ветер?! — крикнул кто-то с верхних нар.

— Ветер инструкцией не предусмотрен, — ответил начальник конвоя.

И скомандовал:

— Выходи строиться!

Алексей первым вышел из барака. За ним еще несколько человек. А потом и все остальные.

А следующая ночь могла стать последней в жизни Алексея Ломова. Он был уже без сознания, когда староста барака прекратил расправу. За убийство в бараке отвечать пришлось бы ему.

Утром Алексея замертво снесли в лазарет.

Опасаясь за его жизнь, начальник колонии приказал положить его в палату для вольнонаемных. В этом не было существенного нарушения правил, так как до истечения срока Алексею оставалось меньше месяца и, судя по всему, день своего освобождения он должен был встретить на больничной койке.


Варьку Алексей увидел на третий день своего пребывания в лазарете. Двое суток он не приходил в сознание.

— Очнулся? — ласково спросила она, низко склонясь над ним, чтобы поправить сбившуюся на сторону подушку.

У нее был приятный мягкий голос и веселые, даже озорные глаза. Остальное — красивое со свежим румянцем лицо, белозубую улыбку и хорошую фигуру, которую не утаишь даже под мешковатым халатом, — Алексей разглядел позднее.

Потому, что Алексей был самый тяжелый в палате, или потому, что самый молодой, только Варька всегда подходила к нему первому и задерживалась у его постели намного дольше, чем возле других.

Соседи по палате, как водится, заметили это раньше самого Алексея и стали беззлобно, хотя порой и ядрено, подшучивать над ним.

Варька тоже слышала эти шутки, не обижалась и сама отшучивалась.

— Что, завидки берут? — подзадоривала она пожилого завскладом, который чаще других отпускал соленое словцо. — На кого же мне и посмотреть-то? На тебя, старого? Что с тебя проку?

— Старый конь борозды не портит!

— Да мелко пашет! — заканчивала Варька, и все в палате, и пожилой завскладом вместе со всеми, весело смеялись.

Улыбался и Алексей, хотя ему-то и не до смеха. На всем теле не было живого места. Но Варька умела как-то особо бережно делать перевязки, ставить примочки и компрессы. И сама ее веселая улыбка снимала боль.

Алексей был ей благодарен за участие, и вовсе неприметно получилось, что она стала очень нужна ему. И он уже ждал ее появления, и тосковал, когда ее долго не было, и, не замечая сам того, расцветал в улыбке, когда она входила в палату.

— Ты, парень, на Варьку шибко не пяль глаза, — многозначительно предупредил его завскладом. — На нее бронь наложена. Не кто-нибудь, сам старший фершал, начальство в лазарете.

— Какое мне до этого дело? — возразил Алексей, но, когда Варька снова вошла в палату, в первый раз взглянул на нее, как на женщину.

Она поняла этот взгляд. И с этого дня возникло между ними еще не осознанное самими, но все крепнущее и уже заметное со стороны влечение друг к другу.

Теперь Варька, войдя в палату, сперва обходила всех остальных, а потом ставила табурет и садилась у изголовья Алексея, но никто в палате не бросал больше им колких шуток.

Варька ни разу не спросила его: «За что сидишь?», хотя он часто с тревогой ожидал этого вполне естественного вопроса. Сначала он относил это к ее душевной чуткости, потом испугался, подумав, что она принимает его не за того, кем он в действительности является. Ведь он лежал в «вольной» палате…

Утвердясь в мысли, что она ошибается в нем, принимает его за вольного, не знает, что он преступник, осужденный за воровство, он упал духом. Упрекал себя за свою трусость, но не мог набраться решимости, чтобы сказать ей всю правду.

Она заметила его подавленное состояние и поняла: что-то невысказанное тяготит его.

И спросила его сама:

— Леша, ты чего-то хочешь сказать мне?

Тогда он решился. Рассказал ей все и признался, как ему стыдно перед ней.

А Варька смотрела на него счастливыми глазами. Потом вздохнула и сказала:

— Глупый… Нашел кого стыдиться! И я такая же…

Глава четырнадцатая МИМО ДОМА С ПЕСНЯМИ

— И я такая же, — повторила Варька. — Вся и разница: тебе два года дали, а мне три. Два года с лопатой отмантулила… и здесь уже год доходит.

«Ее могло здесь и не быть!…» — почти с испугом подумал Алексей.

И договорил вслух:

— Как же ты?.. Здесь только вольные работают?

Варька мрачно усмехнулась.

— Черенок у лопаты шибко шершавый. Ладошки колет…

Потом потупилась. Сказала безразлично, устало:

— Тяжело очень было. Ну и… пришлось перемигнуться с фельдшером. Сюда перевели.

Алексей отвел глаза.

— Ты и сейчас… с ним?

— Ну да. Отрабатываю.

Варька произнесла это без смущения и без бравады, как будто не было за этим словом второго циничного смысла. Сказала так, как говорят о скучной, приевшейся работе.

— Смотришь, бесстыжая?.. Верно, не стыжусь. Не для баловства, Леша. Очень трудно было… Если кому стыдиться, так тому, кто так любовь добывает… Опять же, и его как винить?..

Пригнулась к уху Алексея, шепнула:

— Он думает, после срока замуж за него выйду.

— А ты?..

И посмотрел на нее с болью и тревогой.

Варька обласкала его взглядом.

— Зачем он мне теперь?

Вечером Варька рассказала ему всю свою жизнь. Трудное детство. Первую любовь. И про то, как попала сюда.

— Сладкой жизни захотелось. Подружка помогла, научила. Вместе с ней работали, в одном магазине. Зинкой звали. Красивая была и жадная. Любовников обирала, на дом копила. Она и придумала. Я еще совсем дура, восемнадцати не было. Материалов в магазине много, шерсти, шелка, цены разные. Ну и мухлевали. Кассирша с нами была заодно. Быстро засыпались. С чеками запутались. Им по восьми лет дали, мне три… И знаешь, Леша, теперь все, считай, позади — хорошо, что так вышло. Пока не втянулась. Теперь, — она резко мотнула головой, — ни в жизнь!.. И вообще решила: ничего втихаря не делать, все в открытую!.. Это я тебе говорю!

Алексей не нашелся, что ответить.

Варька встала и быстро вышла.

На другой день Варька принесла Алексею письмо и, не задерживаясь у его постели, занялась другими больными. Записала у всех температуру, раздала лекарства, старику завскладом сделала укол и после этого подошла к Алексею.

Он лежал хмурый, кусая губы.

— Письмо?

Алексей молчал.

— Чего пишут?

Он протянул ей письмо.

И, уже отдав, подумал: зачем ей знать о его семейных делах? В письме сообщалось, что жена — Анфиса Степановна — «ведет себя нехорошо». Алексей не принял бы близко к сердцу, — писал Шилишперов, о котором на стройке говорили, что он отродясь ни о ком доброго слова не сказал, — но в списке «частых гостей» первым стоял Анатолий Груздев… тот самый, у которого он — Алексей — отбил Фису… Выходит, теперь Толя Груздев поквитался с ним…

— Ну и что? — сказала Варька, возвращая письмо. — Была нужда нос вешать. Сейчас на одного мужика — три бабы!..

Резко повернулась и ушла.

Поразмышлять времени у Алексея было. Он и размышлял…

Шилишперов, известно, пакостник. Ему только бы наплевать человеку в душу… Не потому написал, что добра желает. Но, с другой стороны, не слухи передает, не сплетни. Факты! Пишет, что сам видел. Его дом через улицу, чуть наискосок. Вполне все видно… А что видно? Что в дом заходили?

Можно было это письмо посчитать и за правду, и за ложь… Как самому удобнее… Но вот Алексей и не знал: ему-то чего надо?..

За правду посчитать обидно… Что за мужик, которого баба на другого сменяла?.. Сам, бывало, смеялся над такими. И над ним станут смеяться… если утрется и виду не подаст. А можно… по-другому… Не только свету, что в окошке! Правильно Варька сказала: на одного три!.. Он себе найдет, пусть она отыщет такого. Небось спохватится!.. И Толика он заберет себе, вполне имеет право… Не сейчас, потом, когда при месте будет…

И получалось, можно на Порожную и не заезжать, можно перед товарищами не краснеть, глаз ни перед кем не опускать…

Об одном не успел подумать, кто же кого: Шилишперов обманул Алексея Ломова или Алексей Ломов самого себя?..


Варькин срок закончился за неделю до того, как Алексея выписали из лазарета. В палате она не появлялась. Алексей встревожился, потом понял, что если фельдшер получил отставку, то и Варьке места в медсанчасти нет.

Дни, пока ее не было, показались Алексею очень длинными, и перед ним уже не стоял вопрос: куда ехать?

Варька приютилась у старушки, уборщицы лазарета. Встретила Алексея, когда он вышел из комендатуры.

— Получил увольнительную? — спросила Варька.

— Получил, — ответил Алексей.

Для него на морозном небе сияли враз три солнца.

— Пошли! — сказала Варька.

— Куда?

— На квартиру, — ответила Варька.

И с достоинством, как законная, взяла его под руку.

Припасенная Варькой квартира была недалеко. Алексей не успел даже сказать, как он истосковался: Варька открыла обитую пестрой коровьей шкурой дверь в торце длинного барака и сказала:

— Входи!

В полутемном коридоре пахло сырой прелью. Варька постучала в крайнюю слева дверь.

— Не закрыто! — ответил надтреснутый женский голос.

Вошли в длинную и узкую, как гроб, комнату.

— А это кто же? — спросила хозяйка, сухая, костистая старуха.

— Это, тетя Сима, мой муж, — весело ответила Варька.

Старуха пристально оглядела Алексея.

— С утра холостая была!

— Не с утра, тетя Сима, а двадцать два года была холостая.

— Быстро спроворила, — с усмешкой сказала старуха, и Алексей не понял, что кроется за этой усмешкой: укоризна или одобрение.

— Нам только переночевать, тетя Сима, утром уйдем, — сказала Варька и, подмигнув Алексею, добавила: — Так что, может, поверишь без загса?

— Тебе годится, дак мне что? — снова усмехнулась старуха. — Ночуйте. Я уйду, мешать не стану.


В аэропорт ехали в грузовой трехтонке. Обтянутый брезентом кузов защищал только от ветра. Сидели на Алексеевом чемодане и тощем Варькином узле. Варька тесно прижалась к Алексею, и он знал, — не только от холода. Она отыскала его руку, сняла с нее рукавичку и прижала его руку к своей щеке…

В порту долго ожидали самолета. Алексей, выстояв длинную очередь, взял билеты и, перешагивая через чужие пожитки и ноги, прошел в угол, где примостилась Варька. Она потеснилась, и он устало опустился на узел рядом с ней.

Ну, вот и все… Билеты взяты… в Иркутск. Все сомнения и терзания позади. В эту минуту он искренне верил, что принятое им решение стоило ему многих терзаний…

— Чего приуныл? — спросила Варька.

— Я ничего, — возразил Алексей.

Варька печально усмехнулась.

— Думаешь, куда билеты брать?

Алексей показал ей билеты.

— Обменить можно!

Алексей, будто не слышал, смотрел в сторону.

— Давай билет! — сказала Варька жестко. — Если самому неловко, я обменю.

Алексей сумел понять: это не раздражение, даже не обида, — боль.

Попросил ласково:

— Не надо, Варя!

А у Варьки дрожали губы.

— Смотри, Леша, чтобы потом не подумал: захомутали силком.


В Иркутске прожили недолго.

Поначалу все складывалось хорошо. Нашли работу, нашли и пристанище — одна из Варькиных подруг уступила проходную комнату. У Алексея роились планы их дальнейшей жизни, и он увлеченно рассказывал Варьке, как они накопят денег на дорогу и уедут в Среднюю Азию на большую стройку, только надо до этого «оформить» все с Фисой и взять Толика, и тогда… все будет хорошо…

Варька слушала его, не подавая виду, что понимает: говорит он все это не столько ей, сколько себя убеждает…

Время потихоньку шло, отношения с Фисой не «оформлялись», и о планах будущей жизни заговаривал Алексей все реже. А когда и заводил об этом разговор, не было в словах его даже и прежней доли убежденности.

И Варька не вытерпела.

— Не про то, Леша, говоришь, про что думаешь, — перебила она его. — Не в том дело, здесь жить или в Среднюю Азию податься. Ты до сих пор не знаешь, с кем жить. Я тебя не торопила и не тороплю. На развод не подаешь? Почему? Только начистоту!.. Петлять станешь… плюну в глаза и уйду.

Алексей опустил голову. Ответил не сразу.

— Не могу… Не знаю… Может, Шилишперов, сволочь, все наврал…

— На подлеца Шилишперова все сложить хочешь? Эх, Леша! Не думала я, что ты мужик только в постели!..

А утром, когда Алексей собирался на работу (он уходил раньше), сказала:

— Увольняйся и поезжай на Порожную. Не смотри на меня так. Я с тобой хитрить не собираюсь. Надумаю уйти, при тебе уйду: поеду с тобой на Порожную. Сама посмотрю.


Из Иркутска выехали с расчетом успеть на первый пароход, уходящий вниз по Лене. Можно было, не дожидаясь начала навигации, лететь прямым рейсом на Север. Но Алексей сказал, что нет расчета тратиться на самолет, деньги еще будут нужны на обратную дорогу.

«Время тянешь!» — подумала Варька, но возражать не стала.

Ей тоже торопиться было некуда. Поездка на Порожную не сулила радости.

Не радовала поездка и Алексея. За несколько дней пути он изменился до неузнаваемости, от былой его разбитной веселости не осталось и следа. А когда погрузились на ленский теплоход, и вовсе превратился в молчуна. Уходил на корму и часами стоял там, глядя с тупой сосредоточенностью на вспененную винтом воду. Иногда, словно встрепенувшись, пытался шутить и балагурить, но Варька отлично понимала, чего стоит эта показная бодрость. И не раз подумала, что зря решила ехать с ним на Порожную.

Алексей почти перестал замечать ее. И, конечно, не обратил внимания, что к Варьке упорно присматривается высокий грузный средних лет мужчина в сером габардиновом плаще. Впрочем, и Варька не обратила на это внимания. Она находилась в необычном для нее состоянии растерянности, не могла решить: как ей следует поступить? Ехать на Порожную или повернуть с дороги обратно?..

На второй день вечером толстяк в габардиновом плаще подошел к Варьке, стоявшей на палубе, с традиционным путевым вопросом:

— Далеко едете?

— На Порожную, — ответила Варька.

— Значит, пароходом до Ленска?

— Да, — ответила Варька.

— Муж работает на Порожной?

— Да.

— Ясно! — сказал толстяк. Помолчал и добавил: — Если трудно с самолетом будет, зайдите в контору базы, помогу. Спросите Григория Марковича, начальника базы.

На пароходе Варька ничего не сказала Алексею о своем разговоре с начальником ленской базы.

Сказала потом, в Ленске, когда выяснилось, что билеты на рейсовый самолет на Порожную проданы на две недели вперед и что быстро улететь можно только на грузовом, если разрешит начальник базы.

В кабинет к начальнику вошли вместе.

— Вам два билета? — спросил Григорий Маркович.

— Два, — ответил Алексей, — со мной вот… попутчица.

Григорий Маркович перевел глаза с Алексея на Варьку и чуть приметно усмехнулся.

— Один билет! — резко сказала Варька.

— Варя, что ты! — испуганно воскликнул Алексей.

— Меняю попутчика! — отрезала Варька.

Подошла к столу и, чуть сведя к переносью густые брови, смело и строго посмотрела прямо в глаза оцепеневшему Григорию Марковичу.

— Найдете мне работу какую-нибудь, — она многозначительно усмехнулась, — не очень пыльную, товарищ начальник?

— Варя! — закричал Алексей.

— Не шуми! — строго сказала Варька. — Сам этого хотел. Поклонись, что развязала тебе руки!

На следующий день Алексей улетел на Порожную. Варька проводила его до ворот гостиницы-времянки, обняла и поцеловала.

— Пусть будет у тебя все хорошо, Леша!..


С аэродрома до поселка Алексей дошел пешком. Можно было уехать с машинами, поданными под груз, но Алексей не хотел встречаться ни с кем из знакомых, пока не побывает дома, не поговорит с Фисой, не выяснит всего и не решит, как жить дальше?..

И в поселок спустился не по главной улице, а обошел стороной, мимо гаражей, по краю низкорослого, оттесненного человеком леска. Узеньким проулком вышел на свою улицу.

И остановился в нерешительности.

Налево — свой дом, направо — дом, в котором живет Шилишперов. Куда вперед пойти?..

На улице было светло, почти как днем, хотя солнце давно уже село. Домики-близнецы смотрели на улицу темными окнами. Во всех домах уже спали. Алексею показалось унизительным в двух шагах от своего дома заходить ночью в чужой. И он уже двинулся к своему, но сзади него звякнуло окно, и знакомый, со ржавчинкой голос Шилишперова окликнул его:

— Алексей Иваныч, заходи!

У Шилишперова Алексей пробыл недолго. Столько времени, сколько нужно, чтобы распить с разговором поллитровку.

И вполне достаточно, чтобы замутить душу.

— Конечно, баба не колодец, не вычерпаешь, — сказал ему Шилишперов, кривя губы, — ну все же… на мой характер…

И до хруста в суставах стиснул крупный волосатый кулак…

На крыльце Алексей остановился, словно собираясь с силами, потом хватил три раза наотмашь по застонавшей двери.

— Кто там? — спросила из сеней Фиса.

— Кого не ждешь!

Быстро прошел мимо нее в комнату. Швырнул сидор на пол. И, едва Фиса перешагнула порог, спросил с хмельной улыбочкой:

— Другого ждала? Чего смотришь? Наведывались к тебе друзья мои? Приходили? Все приходили? Убить тебя мало, стерва!

Рванулся к ней и тут же, будто ткнувшись в стену, отпрянул.

— А ну тебя к такой матери!.. — Круто повернулся и выбежал, во всю силу шваркнув дверью…

Загрузка...