Марк Кабаков ПУТЬ НА МОРЯ

Ковыльный воздух тянул в окно,

Дрожали огни вдали…

Человек смотрел —

И видел одно:

Море и корабли.

РЕЙС НА РЫБАЧИЙ

Днем она гуляет с внучкой в садике возле дома. В меру седая, в меру располневшая женщина. И одета она в строгом соответствии со своим возрастом: приглушенные тона, никаких украшений. И оттого, что дом, в котором она живет, ничем не отличим от множества точно таких же пятиэтажек и возле каждого бабушки с внуками, выделить ее очень трудно. Да и зачем? Она старалась делать честно свое дело, ничего более. И до войны, и после. К тому же столько лет минуло! Стоит ли ворошить прошлое?..

Ее прореженные временем ресницы страдальчески вздрагивают. И я невольно думаю, что, может быть, она и права. У нее розовощекая внучка, милые, интеллигентные дочери, дом, как говорится, полная чаша.

Над красно-кирпичными трубами Выборгской стороны плывет по-весеннему высокое солнце, и в открытую форточку так тянет чуть горьковатым запахом бархатных, вот-вот готовых лопнуть почек…

Стоит ли вспоминать? Тем более что я собираюсь расспрашивать ее о времени, тяжелом для всех, кто его пережил: 1942 год, весна, полуостров Рыбачий.

Так вот, стоит ли? Не лучше ли бросить это дело? И сам себе отвечаю: нет, нельзя. Хотя бы ради ее внуков. Чтобы знали, чтобы помнили. Чтобы не допустили. Ни за что. Никогда.

Итак, решено.

— Вера Михайловна, расскажите, пожалуйста, о себе. Всё, с самого начала.

И она стала рассказывать.

Родилась и выросла в городе Горбатове, на Оке. Впрочем, город — это, наверное, слишком громко. Скорее, то был городок с кое-как мощенными улицами, подсолнечной лузгой под ногами. И множеством лавок и лавчонок. Среди них «Веревочно-канатная торговля на Оке». Владелец — Михаил Николаевич Корольков, отец. Дела идут неплохо. Где-где, а на Оке канаты всегда нужны. Почитай, у каждой коряги лодка причалена.

Но Михаил Николаевич особо радужных надежд на процветание не питает. Нэпу скоро придет конец, газетные полосы пестрят словом «индустриализация». Какая уж тут канатная и веревочная торговля…

Впрочем, нельзя сказать, чтобы в семье враждебно относились к новой жизни. Мама, урожденная Турушина, еще не забыла пахнущие свежей типографской краской листовки. Их тайком приносили в дом приятели старших сестер, длинноволосые молодые люди в потертых студенческих тужурках. Среди них всеобщий любимец, Арсений. Однажды старшая сестра, Маша, загородила низкорослого Арсения своим пышным кринолином. Тогда в контору турушинской фабрики пожаловали полицейские чины.

Вскоре Арсений уехал из Шуи. И только много лет спустя Иван Александрович Турушин углядел в газете фотографию наркомвоенмора Фрунзе и ахнул…

Любит мама вспоминать беззаботное детство в Шуе, большой, гостеприимный дом отца.

А вот Верочке, ее дочери, не до воспоминаний. Надо сдать нормы на значок «Будь готов к труду и обороне» и потанцевать с подружками, а завтра контрольная, которую надо обязательно написать на «оч. хор.» — «очень хорошо», ибо решено, что она будет врачом, а какой же врач без знаний?

Впрочем, на пути к заветному диплому вскоре стали препятствия куда более серьезные, чем школьные отметки.

Страна предоставляла возможность учиться в техникумах и вузах прежде всего детям рабочих и крестьян. А у Верочки анкетные данные ни в какие ворота не лезут: отец нэпман, а дед и того хуже…

На семейном совете было решено: она едет в Ленинград, к дяде. Дядя инженер, а дети инженеров приравниваются к детям рабочих. Так в ее жизнь вошел город над Невой.

Поначалу он ошеломил чеканной красотой дворцовых фасадов, обилием серебряной от солнца воды, гулкостью каменных переулков. А потом она полюбила Ленинград со всей пылкостью шестнадцатилетней провинциалки, и постепенно стал он родным для нее.

Дядя пропадал на заводе, в просторной холостяцкой квартире все дела вершила домработница, добродушная женщина, с которой у Верочки установились самые приятельские отношения.

Прошумело лето. Однажды Верочка вбежала в квартиру с ликующим: «Ура! Приняли!» Она стала студенткой медицинского техникума. Но тут ее подстерегала беда.

В Ленинграде шла паспортизация. А времена были суровые. Михаил Николаевич Корольков, имевший частную собственность, числился «лишенцем», то есть был лишен избирательных прав. Это означало, что Верочку могли выписать из Ленинграда, исключить из техникума. Так оно и получилось. Никакие хлопоты не помогли. Соседка надоумила: «Поезжай, девонька, в Москву, к самому Калинину».

Трудно сказать, как повернулась бы ее судьба, не познакомься Верочка в поезде с молодым военным. Звали его Борис, и, судя по всему, должность у него была не маленькая. Он помог Верочке попасть на Моховую, провел на третий этаж. Ленинградскую студентку принял усталый человек с красными от недосыпания глазами. Секретарь товарища Калинина. Выслушал, что-то записал и велел ждать в приемной. Спустя час ее пригласили.

Сколько лет прошло, а она до сих пор помнит, как был одет Калинин: темно-синий костюм, черный галстук. «Ваш вопрос решен положительно. Учитесь и работайте честно».

В 1936 году Вера Королькова окончила техникум и стала помощником государственного санинспектора по промышленному надзору. Звучала должность внушительно, а сводилась к борьбе за чистоту. Ох и отчаянно воевала Вера за бочки с питьевой водой, за урны для окурков, за чистые спецовки! Видавшие виды начальники только покряхтывали от воинственных наскоков пышноволосой инспекторши!

Работа Верочке так понравилась, что, поступив в Первый медицинский, она выбрала санитарный факультет.

3 сентября 1939 года первокурсников направили в Старую Руссу на трехмесячные военные сборы. Время мчалось стремительно, словно курьерский поезд, и едва успели хоть немного понять, что это такое — армия, — как надо было уезжать. И тут как гром среди ясного неба: война с Финляндией.

Два кубика в петлицах, чуть сдвинутая набекрень ушанка. Королькова начинает действительную службу в 21-й авиационной дивизии Ленинградского военного округа. Истребители взлетали с ледового аэродрома озера Вейма, под Кингисеппом. Бои были жестокие, а тут еще мороз. Появились первые потери…

Командир полка и комиссар стучали в квартиры комсостава: «Мужайтесь, ваш муж…» И короткий, раздирающий душу крик, запрокинутое в беспамятстве лицо…

Вера Королькова была тут же: с нашатырным спиртом, с камфарой…

Как-то во время дежурства на аэродроме сказали: «Приготовьтесь, сейчас потребуется ваша помощь». И действительно: истребитель шел на посадку как-то странно, наклонясь набок.

Когда подъехали к самолету, увидели привязанного к правой плоскости летчика. Он был ранен в голень, кости раздроблены, на унтах кровь…

Вера наложила жгут на бедро раненому, повезла его в лазарет. Он то и дело терял сознание, бредил: «Эх, мазилы… Бей!»

Самолет Александра Ивакина загорелся после того, как он сбил истребитель противника. Пришлось прыгать с парашютом. Финны кружили рядом, одна из пулеметных очередей прошла по ноге. Парашют отнесло на чужую территорию, там уже заводили аэросани…

Все это видел в воздухе командир звена. Он посадил свой «ястребок» возле распростертого на снегу Ивакина и, так как в одноместную кабину второго человека не посадишь, привязал товарища к плоскости. Так они и взлетели.

В лазарете Ивакину ампутировали правую ногу до колена, а через несколько дней отправили в окружной госпиталь. Сопровождала его Королькова. Так попросил летчик. Завязалась переписка. Ивакин писал, что уже может стать на протез, что врачи советуют пойти на преподавательскую работу, а он ни в какую — только небо. Потом письма приходить перестали…

Война с Финляндией кончилась, но расторопный лекпом пришелся по душе командованию. «Подавайте документы в Военно-медицинскую академию, мы поддержим». Вера так и сделала, и в ожидании вызова вернулась в Ленинград. Но с академией, к сожалению, ничего не вышло. Принимали только кадровых военных, а Королькова к тому времени уже числилась в запасе. Пришлось идти на прежнюю работу, санинспектором. «Поработаю полгода, а там восстановлюсь в институте». 22 июня 1941 года началась война…

Уже двадцать третьего она была в военкомате. «Документы на вас готовы, утром на сборный пункт». Дядина домработница исхитрилась засунуть в вещмешок роскошный махровый халат: «И спать в нем можно, и вместо одеяла будет». Угрюмого вида старшина приказал халат оставить: «На фронт едете, не куда-нибудь!»

Шли по Лиговке колонной по четыре, шинели в руках, вещмешки за спиною. Шестьдесят девушек — шестьдесят медсестер. Все молодые, востроглазые. Старушки вздыхали, осеняли крестным знамением:

— Господи, этих-то зачем?

А Верочке было тревожно и вместе с тем отчаянно. Неудержимо звал к себе фронт…

До Мурманска доехали быстро. Эшелон проскакивал станции, даже не снижая хода. Едва успели разгрузиться, как услышали вой сирен, гудки пароходов. «Воздушная тревога!» И вслед за тем прижимающий к земле отвратительный свист падающего металла!

Спали в ту ночь в школе, на полу. Впрочем, какая тут ночь! Незакатное солнце пялило глаза, переговаривались на рейде суда. Под шинелями шептались:

— Ой, девочки, хорошо бы на флот!

— Ишь чего захотела! А в армии что, не люди?

На флот попали три девушки, медсестрами на мотоботы. Две утонули, третья доплыла до берега. Седая.

Веру определили в летную часть. «Вы у летчиков служили, работу представляете». Пришлось ехать в обратном направлении, в укрытый со всех сторон мохнатыми сопками Кировск. Так случилось, что Великую Отечественную войну Королькова начала фельдшером в одиннадцатом батальоне аэродромного обслуживания 14-й армии. Здесь было сравнительно спокойно, тишину нарушали разве что самолеты, взлетавшие в белесое небо…

Медпунктов было два. Один в казарме, другой в землянке, вырытой неподалеку от летного поля. Между землянкой и батальоном — пять километров. Когда наступила зима и замела пурга, эти пять километров стали ощутимыми. В продутой насквозь кабине газика не спасали даже валенки…

Благо, кто-то из солдат принес в медпункт щенка. Щенок прижился, и скоро его лай слышался во всех концах батальона.

Бойцы окрестили щенка озорно и зло — Рюти (по имени тогдашнего финского премьера). Когда надо было ехать на аэродром, щенок увязывался за Верой и в газике дремал у нее в ногах. Все же было теплее…

Как-то раз щенок попался на глаза комбату. «Пристрелить пса!» Через час кто-то уже разрядил в Рюти винтовочную обойму. По счастью, ему только прострелили лапу. Вера выходила щенка, тайком отправила в город. Война уже начала оборачиваться к ней всеми своими сторонами. Взгляды, которые нет-нет да и ловила на себе военфельдшер, были далеко не братскими… Единственная женщина на несколько сот здоровых, молодых мужчин.

И хоть бы одна подружка, с которой можно выплакаться, поделиться сокровенным… Привыкнуть к такому было трудно.

Шли дни, недели, месяцы… Уже докатились до батальона леденящие душу рассказы о блокаде, уже десятки близких Вере людей отвезли в санках на Пискаревку, на остров Декабристов. А что же она?.. Мысли об этом засели, как кость в горле, мучили, не давали спать по ночам. «Меню-раскладка», «График помывки личного состава»… Разве ради этого она надела военную форму, пошла воевать?!

Случайно Вера узнала, что отбирают медиков на Северный флот. Она взмолилась: «Возьмите меня, пожалуйста!» Врач-майор, внимательно посмотрел на нее:

— Вы представляете себе, что это такое — плавать на санитарном судне?

Вера закивала, хотя конечно же ничего такого не представляла.

В начале марта 1942 года ее назначили фельдшером на МСО-3.

Когда Верочка впервые подошла к полуразрушенному причалу, к которому швартовались санитарные суда, навстречу из-за вставших на дыбы чугунных балок, груды битого кирпича выскочила девушка во флотской шинели.

— Ты?! — Вера с трудом узнала в худющей дивчине с лихорадочно блестевшими глазами Тосю Клементьеву, с которой подружилась в эшелоне.

— А ты к нам? Верка, это такой ужас! Это как в мышеловке!

Тут я позволю себе два отступления. Первое относится к человеческой памяти вообще и к памяти о войне в частности; во втором речь пойдет о Мурманске марта 1942 года, о полуостровах Среднем и Рыбачьем. Без этих отступлений ужас, который разглядела Верочка в глазах Тоськи, будет вряд ли понятен читателю..

Признаюсь, когда Вера Михайловна сказала мне, что она плавала на МСО-3, я усомнился. Во время войны мне довелось быть на Северном флоте, но о санитарных судах с таким названием я не слышал.

— А как это понимать: МСО?

— Медико-санитарный отряд, — ответила Вера Михайловна.

Тут уж я засомневался окончательно. По-всякому назывались суда, но чтоб «отряд»? Как говаривал мой бывший командир капитан 1 ранга Рыбалко, «конец белого света — и только!». И в то же время в военном билете Веры Михайловны, в графе «Прохождение службы», черным по белому записано: «МСО-3, Северный флот». Что за чертовщина?!

Я как раз работал в Центральной военно-морской библиотеке, подыскивал нужные мне материалы. Находится библиотека в Ленинграде, в сумрачном здании бывшего Инженерного замка. В ее высоченных, отделанных полированным деревом книгохранилищах трудились великие знатоки всего, что относится к истории флота. Но даже они ничем помочь мне не могли. Перечня судов Северного флота времен Великой Отечественной войны в библиотеке не было.

— Позвоните в Центральный военно-морской музей, — посоветовали мне. — Анатолий Иванович Савченко должен знать. Уж если он не знает…

Анатолий Иванович знал. Через несколько минут он диктовал мне по телефону список санитарных судов: «Воронеж», «Вятка», «Вологда», «Карелия», «Герцен»… Никаких МСО в перечне не было. А ведь это официальный документ!

Тогда я взял в библиотеке книги об обороне Заполярья. Их оказалось достаточно много. Я читал эти книги одну за другой и уже потерял надежду докопаться до истины, как вдруг…

«Наш малый охотник сопровождал баржу с боеприпасами и МСО-3, зверобойный бот типа «Алеут», приспособленный под санитарное судно», — читал я, еще не веря в такую удачу! А написано это было в книге воспоминаний североморцев, изданной в Мурманске в 1975 году. Были все-таки МСО, были!

Но вот ведь что печально: получалось, что эти героические суденышки, спасшие столько человеческих жизней, сохранились в памяти считанных людей. Они, МСО, даже не числятся в списках без вести пропавших кораблей!

Вот ведь что бывает с нашей памятью вообще и с памятью о войне в частности.

А теперь о Мурманске 1942 года. Город горел. Если в 1941 году случались недели, когда воздушных налетов не было, то теперь фашисты бомбили город постоянно. 5-й немецкий воздушный флот неукоснительно выполнял директиву Гитлера как можно скорее разрушить сооружения порта Мурманск.

Город был преимущественно деревянным с толевыми и драночными крышами, и едва успевали сбить пламя с крыши одного дома, как загорался следующий. Фугасные бомбы рвали в клочья причалы, вздымали в воздух склады. Впрочем, послушаем очевидцев.

Вспоминает бывший капитан порта Г. В. Вольт:

«Воздушная тревога застала меня около дома № 4 по улице Володарского. Я услышал разрывы бомб и увидел дымки рвущихся в воздухе снарядов, а среди них пять или шесть разлетающихся веером самолетов. В воздухе также были видны черные клубы дыма от разорвавшихся кассет, и вслед за этим я услышал сильный шум летящих зажигалок, упавших и усеявших всю площадь от дома № 4 до улицы Карла Маркса. Кругом все горело. Горел новый клуб, дом таможни, клуб имени Володарского. В горящих в овраге складах что-то взрывалось и валил едкий желтый дым. Оглянувшись, я увидел, что весь портовый поселок представлял собой сплошное море огня и дыма…

На улице Челюскинцев, около остановки автобуса, лежали обгоревшие трупы женщины с девочкой лет семи, которая обняла женщину обеими руками за шею. Немного дальше, из укрытия, достали около десяти трупов задохнувшихся и сгоревших женщин и детей, у которых отваливались конечности…»

Капитан руководствовался штурманским правилом: пишу то, что вижу, чего не вижу — не пишу. От этого его воспоминания еще страшнее.

Я помню Мурманск 1944 года. Бомбежки прекратились. Всюду можно было увидеть изможденных людей в ватниках. Они что-то прилаживали, убирали. Город являл собой нагромождение руин, среди которых высились белые обугленные остовы каменных домов. Но в сорок втором в этих домах еще жили люди. Более того, они работали, Мурманский порт действовал. Даже тогда, когда казалось, что это невозможно. Суда, набитые взрывчаткой, разгружались под бомбежкой! Так было с британским пароходом «Нью-Вестминстер Сити», так было с другими судами.

Во время разгрузки парохода «Моссовет» в результате прямого попадания авиабомбы в судно лебедчица Мария Ваганова была ранена в обе руки, но продолжала работать.

Английский журналист Дейв Марлоу писал: «Нужно быть русскими, чтобы оставаться здесь».

11 января 1942 года в Мурманск прибыл первый караван судов (конвой PQ-6), который доставил в порт двадцать пять тысяч тонн военных и продовольственных грузов. За этим караваном последовали другие.

Надо воздать должное иностранным морякам. Справедливо подметил писатель Борис Романов, в прошлом капитан дальнего плавания: «Моряки мурманских конвоев достойны всяческого уважения. Гораздо легче погибнуть за Родину, сражаясь на ее земле, чем отдать жизнь, помогая далекой — и для большинства из них — чужой стране. А ведь именно это они и делали, в этом была их война с фашизмом».

У искалеченных бомбежкой причалов стояли не только транспортные суда — неподалеку, в рыбном порту, разгружались траулеры и сейнеры.

Это было что-то фантастическое: в прибрежных водах Баренцева и Белого морей рыбаки Мурмана вели лов рыбы!

Такого не знала история. Как, впрочем, не знала она ни одного морского порта, который, находясь рядом с линией фронта, работал бесперебойно. Кроме одного. Мурманского.

А теперь о полуостровах. Среднем и Рыбачьем. Они находятся неподалеку от входа в Кольский залив, как бы прикрывая его с запада. А залив — это Мурманск, это базы Северного флота. Вот почему гитлеровцы придавали такое значение захвату полуостровов.

29 июня 1941 года противник начал наступление на мурманском направлении. Корпус состоял из тирольцев, привыкших к действиям в горной местности, специально обмундированных, вооруженных горной артиллерией. За их плечами был Нарвик, победный марш по Норвегии… Однако хваленая германская военная машина стала пробуксовывать уже на первых километрах. Бойцы 14-й армии и моряки Северного флота стояли насмерть! Только в полосе 95-го полка, где противник имел пятикратное преимущество, егерям удалось выйти к перешейку полуострова Средний. 4 июля, перешагивая через трупы своих же солдат, гитлеровцы форсировали водный рубеж на пути к Мурманску — реку Западная Лица. Яростной контратакой они были отброшены на противоположный берег. И снова форсировали. И снова были отброшены назад! Долину возле реки вскоре окрестили Долиной смерти. Ее каменная земля пропиталась кровью не в переносном — в буквальном смысле слова.

В августе наступление захлебнулось, немцы вышли на южное побережье Мотовского залива, отрезали Средний и Рыбачий от Большой земли, однако дальше продвинуться не смогли. За черной стеною хребта Муста-Тунтури, пересекавшего перешеек, оставались гарнизоны. Надо было доставлять им боеприпасы, продовольствие, вывозить больных и раненых. Путь к осажденным полуостровам пролегал через Мотовский залив. На одном его берегу были немцы, на другом — наши. В воздухе висела авиация, каждый квадратный метр простреливался артиллерией. Это и была мышеловка, о которой шептала Тоська на причале.

Вере Корольковой предстояло до конца изведать, что это такое.

Зверобойный бот — суденышко небольшое, длина тридцать метров, ширина пять, парадный ход семь узлов, на такой скорости не убежишь… Бот был построен давным-давно в Норвегии, в уютной каюте неведомо как сохранился фарфоровый умывальник. Вера открыла кран — и изумилась. Горячая вода! Да о такой жизни только мечтать можно, И что это Тоська так убивается?

Кроме экипажа на судне были еще пять санитаров, люди в возрасте, из нестроевиков. Находились в подчинении Корольковой. И вообще она была начальником. Командир (фамилия у него была диковинная: Туркот) так ей и сказал: «Подойдем к берегу, ты сама командуй. А уж на переходе живыми остаться — моя забота». Туркот всю жизнь промышлял морского зверя, и от его крепко сбитой фигуры, с неизменной трубкой в зубах, исходило ощущение покоя и надежности.

Почти во всю длину бота, он же МСО-3, шел кубрик с трехъярусными койками на сто двадцать человек, по бортам и посредине. Только успела Вера осмотреться, принять от снабженцев медикаменты, как поступила команда идти на Рыбачий.

Уже за Кильдином в рассветных сумерках появился самолет. Выскочил из-за солнца жужжащий треугольник на фоне багрового диска, прошил стылую воду пулеметными трассами.

«Право руля!», «Стоп!», «Лево руля!» Туркот снял каску, провел рукой по лбу. «Вроде пронесло…» Вера глянула под ноги. На деревянной палубе, рядом с ней, белела щепа от пулевых оспин. Возьми летчик чуть правее… Ее передернуло от этой мысли.

Пока дошли до Порт-Владимира, еще дважды видели самолеты врага. То ли они не заметили бот (шли, прижимаясь к самому берегу, укрываясь в тени от нависших над черною водою скал), то ли посчитали, что цель недостаточно велика, — трудно сказать…

В Порт-Влади мире в окружении гранитных стен фиорда, было тихо. Солнце высекало искры из камня, поджигало темно-синюю штилевую воду. «Ну и погодка, чтоб ей пусто было!» — ругался Туркот.

Их уже поджидали: два «малых охотника», сейнер, груженный бочками с горючим, самоходка с боеприпасами. Ждали подходящей погоды, чтоб следовать дальше. Кто в Эйна на Рыбачий, кто в губу Озерко на Среднем.

Подходящей погодой, объяснил Туркот, считались туман и снегопад. Лучше всего то и другое вместе.

Ждали сутки, вторые. На третьи пришла радиограмма: «В Эйна тяжелораненые, надо идти».

Только вошли в Мотовский залив, как взлетели, зловеще шипя, ракеты, повисли на парашютах…

Что было дальше, Вера помнила смутно. Море, ночь — все превратилось в свистящий, ревущий, воющий ад. Снаряды ложились справа по борту, слева. Она сбежала вниз, забилась в каюту, но и здесь не было спасения. Столбы воды рушились на палубу; казалось, кувалды со всего маха били по потолку… И вдруг как будто невидимая ладонь подбросила судно! Рвануло, грохот заложил уши! Это взорвался боезапас на барже, которая шла следом.

На МСО были ранены радист, сигнальщик, разбиты стекла в рулевой рубке, искорежен такелаж…

Пришвартовались. Теперь грохотало где-то там, вдали, за поросшими чахлым березняком сопками.

Подвезли раненых. В пропотевших, изодранных о камни шинелях, прожженных махрою ватниках. Кто шел сам, опираясь на санитара, кого несли. Кубрик наполнился разноголосым гомоном: «Сестренка, пить!», «Браток, повязка съехала!», «Жжет, сил нет…»

Спустился Туркот: «Ну как у тебя, порядок? А то отходить надо, погода наладилась». (Это означало, что начался заряд: смесь мокрого снега, дождя и ветра.)

Когда вышли из бухты, стало качать. Но командир только радовался: плохая видимость да еще волны мешали прицельной стрельбе. Вера металась между койками, старалась все сделать сама: и перебинтовать, и дать лекарство, и напоить. Качку она не замечала. И только через несколько часов, в Кольском заливе, когда Туркот предложил перекусить, тошнота подступила к горлу, обмякли и стали ватными ноги… Ее вырвало. «Укачалась, девочка? Бывает», — сочувственно сказал Туркот.

С ужасом поняла Вера, что страдает морской болезнью. Качка, бортовая и килевая, выматывала душу, не было никаких сил, чтобы привыкнуть. «Ты хоть на клотик смотри. Во-он туда, на самую верхушку мачты», — посоветовал командир. Она смотрела. Не помогало.

А залив заметно теплел, наступил апрель, а вместе с ним такие дни, по сравнению с которыми мартовские рейсы показались увеселительной прогулкой…

27 апреля 1942 года на южный берег Мотовского залива, занятый фашистами, был высажен тактический десант. Готовились к нему тщательно, в условиях строжайшей секретности. Сорок четыре боевые единицы: эскадренные миноносцы, сторожевые корабли, тральщики, катера были задействованы в операции, шесть тысяч десантников погружены на корабли.

Корабли вышли в море и совершили переход отдельными отрядами. С наступлением темноты подошли к назначенным местам. Без предварительной артподготовки началась высадка. В ряде случаев из-за крупной волны поданные на скалистый берег сходни не доставали береговой кромки; тогда моряки прыгали в ледяную воду и на руках держали их, чтобы люди уходили в бой сухими…

Противник был застигнут врасплох. Перепрыгивая с камня на камень, шли в атаку десантники. Громовое «Полундра!» заглушило пулеметный треск и лай минометов. 12-я бригада морской пехоты наступала. В первый же день она продвинулась на одиннадцать километров. Но тут случилось непредвиденное. Температура понизилась до минус шести градусов, повалил снег. Бойцы не имели теплого белья. Новые американские ботинки, в которые были обуты десантники, стали раскисать и расползаться… В заполярных сопках не зароешься в землю. Началось обморожение. А тут еще гитлеровское командование сняло часть своих сил с фронта и направило на борьбу с десантом. Теперь сражение шло за каждый бугорок, за каждый покрытый лишайником валун.

Там, где суда брали раненых, вода кипела от бомбовых разрывов, от автоматных очередей. Санитаров не хватало. Задыхаясь от напряжения, ежеминутно рискуя свалиться в воду. Вера по шатающейся сходне вела раненого на судно и, доведя до койки, сломя голову бежала за следующим. Чтобы успеть отойти, двигатели не глушили, корабль трясся как в лихорадке. Быстрее, быстрее! А раненые все прибывали. Их укладывали прямо на землю, и окровавленные бинты нестерпимо алели на снегу.

— А связистки? Санитарки? Если бы вы знали, каково было им! В грязи, в сырости!.. — Впервые за все время своего рассказа Вера Михайловна всхлипнула.

Королькова предложила не только укладывать раненых в проходах между койками, но и размещать сидя, на ступеньках трапа, ведущего в кубрик. Это давало возможность погрузить еще два десятка бойцов. Туркот согласился.

Когда отошли, когда вырвались из-под бомбежки, один из тех, кто был на трапе, задремал. Качнуло. Моряк, пересчитывая ступеньки, свалился вниз и угодил головой в раненую ногу сидящего на палубе старшины. Раздался крутой боцманский загиб в господа бога, в мать его деву Марию и во все его двенадцать апостолов.

И тут кубрик грохнул. Обмороженные, истекающие кровью люди хохотали!

Рейсы на Рыбачий следовали один за другим, беспрерывно. Уже давно невозможно было определить, ночь ли за бортом или день. Отупляющая усталость гнала все мысли, кроме одной, колотившей в душу: «Только бы не упасть, только бы не свалиться!»

В один из рейсов с ними пошел на Рыбачий сам флагманский хирург флота военврач 1 ранга Арапов. Имя его гремело. Арапов впервые вместо неудобных и мучительных для раненого шин ввел в практику глухое гипсование, предложил обрабатывать раны порошком — стрептоцидом.

Море штормило, МСО-3 переваливался с борта на борт. Дмитрий Алексеевич обратил внимание на то, что у военфельдшера за все время рейса не было во рту и маковой росинки. «Так нельзя, вы же себя черт знает до чего доведете! Хотите списаться на берег?» — «Нет, я здесь останусь», — прошептала Королькова.

И все-таки военврач 1 ранга вспомнил о ней. 13 мая 1942 года корабли Северного флота сняли десант, а в конце месяца Веру перевели в госпиталь, в губу Грязную, старшей медсестрой.

Десант свою задачу выполнил. Он сковал значительные силы противника, помешал гитлеровцам начать новое наступление на Мурманск.

В госпитале служить было легче, хотя и здесь случалось всякое. Однажды принимали раненых в порту. В это время в стоящий неподалеку американский транспорт угодила авиабомба. Пожар охватил всю среднюю часть судна, с мостика летели куски горящего дерева, пароход окутался дымом. На борту кто-то истошно закричал, и Вера, придерживая рукой санитарную сумку, ринулась к пылающему транспорту. Ее догнали уже у трапа: «Куда?! На тот свет захотела?!» Буквально через минуту взрыв котла развалил судно пополам.

Но война на то и война, что не знаешь, где тебя ждет пуля или шальной осколок. Впрочем, пули пощадили Веру. Ее поджидало другое…

30 сентября 1942 года она повезла дизентерийных больных из губы Грязной в Мурманский инфекционный госпиталь. Пока их приняли, стемнело, и она решила заночевать в городе. А заодно навестить товарищей, знакомых еще по службе на МСО. Они жили в большом доме на проспекте Сталина, у Пяти углов. Дом чудом уцелел, хотя бомбежка потрепала и его. Выпили чаю, поболтали всласть, и она пошла к себе. Было десять вечера. Город бомбили, кидали зажигалки. На лестнице темно, хоть глаз выколи. Прошла один лестничный пролет, другой. Возник светлый, во всю стену, прямоугольник. Вера перешагнула порожек и… упала со второго этажа на мощенный булыжником двор: оконный проем приняла за дверь.

Она сломала кости таза, левую руку. Ее доставили в городскую больницу, куда свозили всех пострадавших в тот вечер при бомбежке.

Вера лежала в коридоре среди стонущих от боли, умирающих людей. Случайно в больницу заглянул начальник госпиталя, приказал перевезти Королькову в бухту Грязную.

2 октября ей не спалось. Койка была у самого окна, она смотрела на черное, усеянное звездами небо. Вдруг темнота стала пронзительно-голубой. Страшная догадка сдавила сердце: «Осветительная ракета?!» А потом взрыв, распахнутое настежь окно, падающая с потолка штукатурка…

Ее засыпало с головой, перебило осколком загипсованную руку. Только через два месяца она встала на ноги. И сразу узнала две скорбные вести: фашисты утопили МСО-2, погибла Тося Клементьева, а через несколько дней пошел на дно и ее родной МСО-3.

Она не заплакала, но весь день не проронила ни слова. Лишь поздно вечером, после работы, доплелась до койки, уткнулась головой в подушку и разрыдалась.

Весной 1943 года ей вручили медаль «За отвагу». За эвакуацию полутора тысяч раненых десантников. Командующий Северным флотом адмирал Головко подписал приказ о награждении 8 марта. Так поздравили Веру Королькову с Международным женским днем.

А потом к ней пришла любовь. Она вышла замуж за флотского офицера, такого же медика, как и сама. В ноябре 1944 года старший лейтенант медицинской службы Королькова, теперь уже Батурина, была уволена в запас. По беременности. Дочка родилась после Победы.

Началась новая жизнь. Были в ней и свои радости, и свои беды. Не было одного: войны.

— Будем надеяться, что и не будет, — говорю я ей.

— Будем надеяться, — отвечает Вера Михайловна.

Она заметно устала, вспоминая, да и внучка тянет ее за руку. «Бабушка, пойдем гулять!»

Мы вышли в пропахший весною садик перед домом, где уже прыгали по лужам мальчишки и девчонки. Внуки тех, кому спасла жизнь седая, невысокая женщина — военфельдшер Вера Королькова.

Загрузка...