Путь наверх

1

Высокая женщина в зимнем пальто и каракулевой круглой шапочке быстро шла по заводскому двору. Шапочка, слегка сползшая на затылок, открывала покрасневший от мороза выпуклый лоб, полное, немолодое лицо с чуть вздернутым носом.

Энергично переступая через шпалы внутризаводской железной дороги, она привычно пробиралась между платформами, где поблескивали светло-серым металлом новые машины.

У дверей одного из цехов пыхтел локомотив, протяжными гудками он просился в цех и, когда распахнулись ворота, обдал женщину своим горячим и влажным дыханием. Вместе с дымом паровоза, клубами пара и свежим воздухом, протянувшимся с мороза в тепло, женщина вошла во внутрь здания.

Это был цех металлических конструкций — огромное помещение с высокой стеклянной крышей, пропускавшей свет неяркого утра. Внутри каменная «коробка», как говорили здесь, делилась колоннами на пролеты, где лежали части будущих машин.

Не нужно было много фантазии, чтобы по этим частям представить себе масштабы целого. Здесь сваривались конструкции и таких машин, которые завод не мог собрать целиком, ибо поднявшись во весь рост, они пробили бы крышу и стену помещения.

Задержавшись на минуту в воротах, чтобы стряхнуть с воротника таявший снег, женщина пошла вдоль одного из пролетов. Металл занимал здесь все пространство. Он лежал внизу на стеллажах, он плыл по воздуху в клювах мостовых кранов, его здесь резали, сваривали, очищали. Все помещение полнилось протяжными, резкими, пронзительными, стучащими, ревущими металлическими звуками. Даже воздух, казалось, был весь пропитан крепкими, устойчивыми запахами горячей стали, ацетиленового газа и едкого дымка сварки.

Но, пожалуй, самым характерным был здесь не шум и не запах металла, не строение цеха и не его объем, а та яркая, многоцветная гамма огней, что рождалась от красных вспышек газовой резки и голубого пламени электрической сварки.

Когда повсюду разгорались голубые звезды, лучи их встречались в воздухе, переплетались, сливались в огромные снопы света, и в эти минуты стеклянная крыша цеха напоминала грозное фронтовое небо, пересеченное сеткой прожекторных лучей.

Осмотрев пролеты металлосварочного, женщина вошла в одну из комнат заводского отдела сварки. Отдел этот примыкает вплотную к цеху. В комнатах и лабораториях двухэтажного каменного здания работают технологи, конструкторы, исследователи — все, связанные лишь с насущными проблемами сварочного производства.

Здесь есть экономисты, нормировщики, раскройщики металла, главным образом женщины, они выкраивают из стальных листов различные детали. Сначала это делается на чертежах, а затем в цехе рабочие уже не циркулем и рейсфедером, а кислородным пламенем вырезают металл нужной формы.

Но так было не всегда. Менее полутора десятка лет тому назад на заводе не было еще ни автоматической, ни ручной, вообще никакой сварки. Здесь безраздельно господствовала клепка. В цехах с пулеметной частотой гремели пневматические молотки, вгонявшие в металл раскаленные заклепки, и клепальщики, глохшие в этом шуме, не случайно назывались глухарями.

Без электрической сварки не было бы современных турбин и прессов, шагающих экскаваторов и насосов со сварно-литыми корпусами и многих сотен больших и сложных машин.

Правда, производительность ручного сварщика невелика. Рабочий, склонившийся над электрической дугой, должен одновременно производить рукой три движения: продвигать вперед электрод, по мере сгорания приближать его к изделию и, создавая определенную ширину шва, водить рукой из стороны в сторону; современный ручник капля за каплей наращивает шов так же, как и во времена Славянова.

От умения, от внимательности, выносливости, даже от настроения ручника зависит прочность, надежность конструкции. Не случайно поэтому рабочие иной раз, вернувшись из отпуска, с волнением думают о том, не потеряли ли они руку? Нередко искусство ручной сварки утрачивают опытные люди в пожилом возрасте, когда в руке уже нет той твердости, крепости, эластичности, как в молодые годы.

Казалось бы, уже одно это требовало заменить руку сварщика безотказно действующим механизмом, работающим автоматически и лишь направляемым человеком.

Бывает и так, что сталкивается не только старое и новое, но и новое и новейшее, хорошее и лучшее. Ручная электрическая сварка на многих заводах, вытеснив клепку, стала делом привычным. Всюду выросли хорошие кадры ручников, в цехах весь груз производственной программы годами привыкли возлагать на их плечи.

Автоматы волей-неволей вынуждены были ломать установившееся, вытеснять ручной труд и его мастеров, переводить всю технологию на механизированный, индустриальный метод. И это, естественно, не могло совершиться самотеком, мирно, тихо, без борьбы.

Сейчас, в начале утренней смены, Егошина, войдя в комнату отдела сварки, сняла пальто и надела на платье темный халат с большими карманами, в котором удобно было ходить по цеху. Перед тем, как раскрыть папки, она вытащила из ящика зеркальце, расческу, поправила волосы, гладко приглаженные и собранные на затылке в плотный коричневый пучок.

— Ну вот, рабочий день начинается. Как вы себя чувствуете, товарищи? — спросила Юлия Герасимовна, чуть наклоняясь над столом, чтобы увидеть лица соседей, сидевших впереди. Глаза ее лучились добрым интересом ко всем и живой энергией.

Я увидел ее впервые в 1956 году именно здесь, в этой комнате отдела сварки. Бюро автоматики занимало сравнительно небольшое помещение, загроможденное письменными и чертежными столами. Они располагались вдоль стен и в середине комнаты. На столах всюду виднелись стопки бумаг, чертежей, кальки, чертежные приборы. После резкого шума цеха здесь ласкала слух относительная тишина, дававшая возможность спокойно думать и писать.

Юлия Герасимовна повернулась ко мне с самой радушной улыбкой.

— Вы из Киева?

Она пододвинула стул, расчистила место на столе, бережно положила туда мою папку, полагая, должно быть, что там чертежи.

Я назвал себя.

— А, — протянула Юлия Герасимовна.

— Вы разочарованы? — спросил я с невеселой улыбкой.

— Да, скажу вам прямо, разочарована. Мы ждем людей из Киевского института электросварки. А вы! Да, я разочарована, — повторила Юлия Герасимовна с искренним огорчением.

— Вот вы пишете, — сказала она мне через несколько дней, — а если бы стали сварщиком, бросили бы свою профессию. Это такое интересное дело. Мне пятьдесят три года, а как бы я смогла жить без нее — не знаю…

Юлия Герасимовна в этот день проводила свой очередной, как она выразилась, «бой» с Мишиным, начальником центрального пролета.

Это был худощавый человек лет тридцати пяти, черноглазый, черноволосый, с резкими складками у рта. На лице его лежал отпечаток озабоченности, занятости и нервного беспокойства, то, что на производстве обычно связывают с ходовым словечком — «запарился».

Мишин казался «запарившимся» всегда: и на участке, и в столовой, и даже в красном уголке, когда играл с мастерами в домино. Его лицо нельзя было назвать хмурым, скорее что-то привычно страдальческое сквозило во взоре этого куда-то постоянно торопящегося человека.

Сейчас Мишин упорно не хотел заваривать автоматом конструкцию, которую в цехе называли скатом. Зайдя в бюро автоматики, он долго стоял у стола Егошиной, зачем-то трогал аккуратно сложенные папки и повторял одно и то же: автоматом варить не нужно. Ничего не получится. И самое разумное: отдать эту работу опытным мастерам ручной сварки.

— Я не против вообще, но у нас фронт для автоматов небольшой, и это факт, — сказал Мишин.

Но Юлия Герасимовна все же настаивала на своем.

— Ну, ладно, под вашу персональную ответственность, — махнул рукой Мишин. Он улыбнулся, но глаза его не изменили выражения: сердитого и усталого. Чувствовалось, что Мишин уступает лишь настойчивости Егошиной, но мнения своего не переменил.

— Когда же? — спросила Юлия Герасимовна.

— Завтра. Вам-то что: пропели про автоматику, а там хоть и не рассветай, а Мишин отвечай за план, — произнес он в заключение, уходя из комнаты.

— Вот так и воюем. Правильно говорят у нас: внедрять новое — это портить настроение себе и другим, — невольно вздохнула Юлия Герасимовна. — Ну ничего, Мишин упрям, а мы еще упрямее, разгрызем этот орешек!

Мы пошли в цех. На площадке было, как всегда, шумно, мы остановились у громыхавшего железом гибочного стана, на нас то и дело наезжала тень крана, похожая на тень огромной птицы. Чтобы не мешать рабочим, мы прислонились к стенке и вот здесь-то впервые я откровенно поговорил с Юлией Герасимовной.

2

За Казанью, на Волге, есть село, улицы его выбегают прямо к реке, минуя лишь березовый лесок. В паводок березы погружаются в мутную, с глинистым оттенком воду, их ветки колышутся на волнах, и тогда кажется, что лесок вот-вот поплывет и стащит за собой приземистые деревянные домики.

До революции в селе жили староверы и те, кто называл себя православными, жили бедно. Юлия Герасимовна родилась в староверской семье, ее будущий муж, Федор Георгиевич, — в православной. Оба они были Егошины — фамилию эту носило полсела.

Детство и юность Юлия Герасимовна провела в деревне, работала батрачкой, жила в жестокой нужде. До двадцати лет деревенская девушка не видела на своих ногах ничего, кроме лаптей.

В 1916 году пришел из армии домой Федор Георгиевич Егошин, солдат царской службы, воевавший на западном фронте, полный Георгиевский кавалер. До армии Егошин — он был старше Юлии Герасимовны на двенадцать лет — успел побывать и кучером, и пекарем, пахал землю и столярничал. Это был веселый, жизнелюбивый человек с богатырской грудью, красивыми, пшеничного цвета усами, придававшими особо молодцеватый и бравый вид его прокаленному солнцем и обветренному в походах лицу.

Он ухаживал за Юлией Герасимовной, а когда в двадцатом году вернулся с гражданской войны домой — женился. В деревне он затем жил мало, больше уходил на заработки в города, на стройки. В 1929 году профессия столяра привела Егошина на Урал, на окраину города Свердловска, где в сосновом лесу начиналось строительство большого завода.

В одном из коридоров отдела сварки висит на стене стенд с фотографиями времен первой пятилетки. Это своеобразная история строительства завода в снимках. Фотографии живописны. Вот в лесу, где еще в двадцатых годах можно было стрелять медведей, виднеются первые дома строителей, вернее, еще и не дома, а шалаши из досок и полуземлянки.

На втором снимке пионеры стройки уже корчуют пни с помощью лома и бревна и грузят их на телегу. Рабочие пробивают в чащобе первые просеки. Лес постепенно отступает.

Вот и первые двухэтажные дома, они вытягиваются в короткие улицы, белея новыми трубами. В центре дом с вывеской «Церабком», но улица еще не мощеная, вся в буграх застывшей грязи, посредине валяются бревна, которые не легко обойти группе подгулявших рабочих с балалайками в руках.

А за домами, в нескольких метрах, все еще густой, пугающий темной стеною таежной крепости — высится лес.

На строительных площадках самого завода долго еще железобетонные стропила соседствуют с оставшимися там и сям сосенками. Но снимки уже показывают исполинский размах стройки.

Огромная площадь изрыта котлованами цехов, железный лес балок и ферм тянется к небу.

Прошло всего два-три года, но как все резко меняется вокруг! Телегу сменил колесный трактор, он бодро переправляется через лужу, таща за собою тяжелые детали. Уже белеет шестиэтажными зданиями социалистический городок, отодвинув тонкую полоску леса к горизонту. Уже сверкает искрою первый трамвай, он бежит по новым улицам к заводу, чьи цеха, выстроившись один за другим, массивными своими корпусами закрывают половину неба.

Летом 1933 года в день пуска завода на многотысячном митинге строителей была зачитана телеграмма Максима Горького:

В группе рабочих, стоявших в рядах ударников на почетном месте у самой трибуны, слушали горьковскую телеграмму муж и жена Егошины.

Двадцати семи лет от роду Юлия Герасимовна оставалась еще малограмотной. На трех классах застрял и Федор Георгиевич. Когда Егошины поселились на Урале, Юлия Герасимовна пошла работать на завод уборщицей, потом землекопом, с трудом расписывалась в табеле на получение зарплаты. Но у нее была уже семья, сын, комнатка в семейном бараке.

Федор Георгиевич любил после работы посидеть в пивной, за холодным жигулевским, вспоминать родную Волгу. Пил он немного и немало, для «настроения», редко водку или вино, а все больше полюбившееся ему пиво.

Дома он любил чистоту и порядок, а когда возвращался в квартиру, хотел видеть жену за домашними делами.

— Мы с тобою трудяги, Юля. Чистые пролетарии. Живем — хлеб жуем. Чего нам еще? — говорил он жене.

Но Юлия Герасимовна хотела не только работать, но и учиться. Трудно, конечно, после рабочего дня держать в уставших пальцах ручку и в тетрадке, разлинованной синими клетками, выводить расползающиеся во все стороны буквы. Юлия Герасимовна начала с малого: ходила в ликбез, потом на курсы для рабочих, потом в рабфак.

Федор Георгиевич сначала посмеивался над «тридцатилетней школьницей», с добродушной улыбкой махал рукой, когда жена предлагала и ему учиться.

— Мне и три класса сейчас девать некуда, чтобы рубанком шаркать, образования не нужно, — говорил он. — Я, Юля, чистый пролетарий, а ты… если хочешь, учись.

И Юлия Герасимовна училась, училась с любовью, со всем старанием и жаждой, что накопила ее душа за тридцать лет. Откуда было ей раньше знать, что человек она способный? А теперь, чем дальше, тем больше учеба увлекала Юлию Герасимовну. Она тянулась к знаниям, как к счастью, как к новому пути, манящему неизведанными, большими радостями, и лишь порою сама удивлялась, сколько сил и энергии таилось в ней много лет.

Работая на заводе, Егошина поступила на вечернее отделение рабфака. Однажды она попросила Федора Георгиевича сделать ей для книг отдельную полку и вот тут-то впервые почувствовала, что муж уже не снисходительно посмеивается над нею, а всерьез ревнует к образованию.

Полку он сделал, но пришел домой пьяный и в мутных, бессвязных укорах его звучала горечь уязвленного самолюбия.

— Выучилась — хватит! У тебя муж, ребенок. Мне, что ли, обеды стряпать? — спрашивал он и смотрел на Юлию Герасимовну недобрыми, обиженными глазами — Хватит, брось, и так жить будем хорошо…

Он слезно просил Юлию Герасимовну, уговаривал, иной раз грозил уйти, разрушить семью. Но он любил свою семью.

— Или я, или учеба! — как-то крикнул муж в гневе, внезапно накатившем на него. Он пришел тогда вечером с пьяными дружками и не нашел ужина на столе. Юлия Герасимовна сидела за учебниками.

— И ты, Федор Георгиевич, и учеба, — отложив книги в сторону, твердо сказала Юлия Герасимовна. Когда шуткой, когда лаской, когда непреклонной своей твердостью старалась она убедить мужа.

«Не хочет сам учиться, ну что ж, проживет и хорошим столяром, и я пойду своей дорогой, как бы трудно ни было», — думала Юлия Герасимовна.

После рабфака Егошина поступила в Энергетический институт. В то время завод уже вошел в строй. Многие строители Уралмаша потянулись к техническому образованию.

Годы учебы в институте оказались для Юлии Герасимовны не менее трудными, чем в рабфаке. Федор Георгиевич по-прежнему столярничал и все так же был недоволен тем, что мало видел жену дома. Как и прежде, ему приходилось частенько самому стряпать на кухне.

Сколько бессонных ночей просидела Юлия Герасимовна, готовясь к очередной сессии, где-нибудь на кухне, чтобы не мешать мужу и сыну. Занималась, опустив ноги в холодную воду, преодолевая сон и усталость.

И все-таки это было время дорогих и незабываемых радостей открытия нового мира и ощущения того, что с каждым днем ты поднимаешься на высшую ступеньку, становишься богаче опытом, умнее. Юлия Герасимовна оканчивала факультет в 1939 году, ей шел тогда тридцать восьмой год. Уже взрослый сын ее Дмитрий окончил школу и тоже, как и мать, стал студентом.

Выпускные экзамены состоялись летом. Юлия Герасимовна запомнила на всю жизнь последний день экзаменов, тот редкий на Урале, ясный и безветренный полдень, когда она отошла от стола комиссии и, чувствуя какую-то ватную слабость в руках, с трудом открыла тяжелую дверь зала. Ее тут же подхватили под руки товарищи, подруги, потащили к выходу. Предлагали пойти в ресторан, звали в гости, на вечеринку. Но Юлия Герасимовна незаметно отделилась от всех, свернула в недалекий лесок.

Нет, ей сейчас хотелось остаться одной в лесу, где никого нет, где можно прилечь под деревом и, спрятав лицо в траву, по которой бродят солнечные зайчики, дать волю своему переполненному сердцу и разреветься от радости.

Вот она, Юлия Егошина — крестьянская дочь, уборщица, работница, почти сорокалетняя женщина — инженер.

И все-таки слезы душили ее, и она плакала, вспоминая свое тяжелое детство и долгую нужду, себя в лаптях с кнутом подпаска на Волжском берегу, свое село еще в дореволюционную пору.

«Три тяжкие доли имела судьба. И первая доля — с рабом повенчаться, вторая — быть матерью сына-раба, и третья — до гроба рабу покоряться!» Вот они, горем напоенные некрасовские строки из поэмы о русской крестьянке, которую так любила Юлия Герасимовна. Нет, не эти доли выпали ей, строителю Уралмаша, члену Коммунистической партии.

Юлия Герасимовна долго еще гуляла по лесу, и когда она пришла домой, глаза ее еще были красны от слез.

Федор Георгиевич ждал ее, ждал с утра. Он стоял у окна и смотрел на улицу, все еще крепкий, красивый, пышущий здоровьем человек, с чуть седеющими висками. Резко обернулся, так что затрещала синяя, плотно облегавшая грудь, рубашка. Увидев заплаканные глаза жены, он потянулся к ней.

— Ну, что, не сдала? Вот видишь, я говорил. Ну, ничего. Эх ты, профессор! — громко крикнул он.

— Нет, Федя, я сдала и сдала на отлично, ты ошибся, — тихо ответила Юлия Герасимовна и закрыла лицо платком, чтобы не видеть мужниных поблекших глаз и своих, бегущих по щекам горячих слез.

Прошел год, другой. Грянула Отечественная война. Юлия Герасимовна встретила ее уже цеховым инженером по сварке. Гигант машиностроения, выпускавший в мирную пору десятки самых разных машин, сейчас делал только одну — танки. Днем и ночью гремели по земле между цехами гусеницы танков и уходили эшелоны с зачехленными платформами, где, точно темные руки, поднимались к небу стволы орудий.

Юлия Герасимовна работала в цехе, в котором сваривались корпуса машин. Танковую броню варили вначале вручную, но каждый корпус танка имел десятки метров швов крупного сечения и большой длины. Фронт требовал все больше машин. Единственным спасением был переход от ручной сварки к скоростной, автоматической. И на Урал для внедрения своих новых автоматов приехал академик, Герой Социалистического Труда Е. О. Патон.

Егошина помогала Евгению Оскаровичу. Ту работу, что опытные сварщики делали за двадцать часов, автоматы Патона стали выполнять за час. Каждая боевая машина, уходившая с завода, уносила на своей броне и частицу труда Юлии Егошиной. Она много сделала, чтобы открыть автоматической сварке широкую производственную улицу.

В 1942 году на Юлию Герасимовну обрушилось несчастье. Ее единственный сын ушел из института на фронт и погиб. Разбитая горем мать слегла в постель.

Трудно сказать, как бы она перенесла утрату, если бы не участие и любовь заводских товарищей. Ей и позднее всегда казалось, что она просто не пережила бы смерти сына, если бы не было завода и долга перед Родиной, и работы, такой напряженной и трудной, что она забирала все силы сердца, не давая ему разорваться от боли…

Миновали военные годы. Последний танк, вышедший из цехов, не покинул завода. Он подъехал к скверу и здесь по мосткам своим ходом вполз на темный, скалообразный постамент в память о Великой Отечественной войне. На широкой грани его тысячи рабочих увидели надпись:

Последний «живой» танк надо было навечно приварить к вершине памятника в центре завода, и это сделала женщина в ватных брюках и телогрейке — Юлия Герасимовна Егошина.

3

После войны Уралмаш снова стал отцом новых заводов и фабрик. Опять потянулись вдаль эшелоны, но уже с прокатными станами, мартеновскими печами, нефтебуровыми станками и экскаваторами. И в цехе Юлии Герасимовны сваривались теперь новые машины мира.

…Мы шли с нею по цеху мимо участка Мишина. Он все еще тянул с началом автоматической сварки скатов, как и других конструкций новых моделей «уральцев». Юлия Герасимовна чувствовала, что начальник участка тяготится ее контролем и хочет варить скаты все-таки вручную.

— Идет борьба, каждый шаг с боем. Хотя все, даже Мишин, на словах приветствуют автоматику. А почему? Автомат требует новых усилий, подготовки, организации. Куда проще послать ручников — идите, заварите — и все тут.

Юлия Герасимовна развела руками.

— К сожалению, это так. Вот Мишин, он инженер, фронтовик, а новой техники боится.

Я каждый день видел Мишина на участке в замасленной гимнастерке или в пиджаке, на лацкане которого поблескивала орденская планка. Он всегда производил впечатление человека, целиком отдающего себя делам цеха. Казалось бы, косный инженер не мог бы так энергично бегать по своему пролету. Но когда мы застали Мишина у скатов, он опять заявил, что не знает, как варить эти конструкции автоматом, хотя машины за флюсом уже послал.

— Врет, не посылал машины, по глазам вижу, — шепнула мне Юлия Герасимовна.

— Пусть будет трудно, даже неудача постигнет — ничего, — уговаривала она, взяв Мишина за руку.

— А может быть, вручную! Последний раз. Тем более есть свободные сварщики. Да какие! Короли сварки, — заглядывая в лицо Юлии Герасимовны, предлагал Мишин.

— Вы на королей, а я на автоматы делаю ставку.

Голос Юлии Герасимовны не менялся, но глаза ее смотрели все суровее.

Мишин понемногу сдался:

— Хорошо, хорошо, во вторую смену начнем, — сказал он, еще раз повторив свое обещание.

— Знаете, почему он назначил на вторую, — сказала Юлия Герасимовна, когда Мишин ушел. — Я ведь работаю только с утра. Во вторую не бывает никого из бюро автоматики. Чуть автомат застопорит, он бросит и заварит вручную. Но я останусь. Воевать — так уж до конца.

И она осталась после рабочего дня, но Мишин перенес сварку на ночь.

— Ну что ж. Приду и ночью. Приходите и вы, — предложила Юлия Герасимовна Мишину с самой ясной улыбкой.

— Нет уж, спасибо, — пробурчал тот и передернул плечами.

Третья смена начиналась в полночь, а пока Юлия Герасимовна пошла домой. Мы прошли с нею по заводскому «коридору» — главной улице между цехами, похожей скорее на асфальтированный и обрамленный деревьями проспект большого города.

Высокая лестница — мост над железнодорожными путями, отделял «коридор» от центральной проходной. Три раза в сутки людской поток на смену и с работы заполнял этот мост, и тогда трудно было пробиться через массу рабочих, идущих в одну сторону.

Многоэтажный дом, где живет Юлия Герасимовна, — один из первых на главной улице нового поселка, давно уже ставшего отдельным городком. Крутая лестница на четвертый этаж пояснила мне, почему Юлия Герасимовна старается лишний раз не подниматься на заводской мост.

— После смерти сына я стала слышать свое сердце, — призналась она.

Егошины занимают отдельную квартиру.

— Федор Георгиевич, я не одна, встречай гостя, — еще в дверях крикнула Юлия Герасимовна. Из кухни, с засученными по локоть рукавами, в распахнутой у ворота красной рубашке, вышел высокий, широкоплечий мужчина с подвязанным на поясе кухонным фартуком.

— Утку жарю. В прошлый раз старая попалась да жесткая, а эта — ничего, сходственная, — сказал он, приветливо улыбнувшись и назвав себя: — Егошин, Федор Георгиевич, — и протянул руку.

Ему нельзя было дать шестидесяти пяти лет. Крупная львиная голова с мало поседевшими волосами, крупный нос, лоб, губы, широкий разлет слегка, по-стариковски уже закустившихся бровей, а главное свежий, красноватый цвет кожи молодили Федора Георгиевича. И лицо и вся его фигура еще дышали былой молодцеватостью, силой.

— Я теперь кухонный мужик. Как пенсионер — только четыре часа работаю. Пришел домой, жены-инженера нет — сам стряпаю.

Он сказал это не жалуясь и с улыбкой, но сразу же подмигнул мне, незнакомому человеку, тут же кивнул на жену. В этом кивке и в улыбке чувствовалось взятое давно и уже вошедшее в привычку право любовно подтрунивать над женой.

— Вы раздевайтесь, проходите, он у меня хороший, — пригласила Юлия Герасимовна. Должно быть, и она привыкла и не обижалась, понимая, что Федор Георгиевич пользуется добродушной своей иронией как защитной броней для самолюбия, когда к жене приходят ученые, инженеры, журналисты.

— Мой муж совсем простой человек, — как-то сказала мне Юлия Герасимовна. — Вот уж так получилось, что я ушла вперед.

Юлия Герасимовна вошла в комнату, переоделась в яркий домашний халат, забрала у мужа кухонный фартук. Несколько минут разговаривая, супруги стояли рядом. И все-таки они были чем-то похожи, даже внешне, и не только певучим волжским говором, манерой ласково растягивать слова и порой произносить их так, как говорили в деревне десятки лет назад.

— Вот так и живем, — произнес Федор Георгиевич, любовно оглядывая свою квартиру. Большая столовая Егошиных сверкала чистотой, натертые полы, гардины, занавеси, шкафы, буфет, вышитые коврики на стенах — от всего этого веяло домовитостью, уютом.

Я понял, откуда идет это ощущение, когда пригляделся к мебели. Она была необычной. И мягкие стулья, и кресла, и диванчики в белоснежных чехлах, шкафы — все это было любовно и мастерски сделано руками самого Федора Георгиевича. Вместе с тем, каждая вещь представляла собою определенный стиль мебельного искусства, нашего и прошлых веков. Заметив мой интерес к мебели, Федор Георгиевич подошел к книжному шкафу.

— Моя-то всех твоих стоит, куда же засунула? — крикнул он Юлии Герасимовне, открыв дверь в кухню. — Вот она, книга давнишняя, ты сейчас такой не найдешь, — сказал он мне, кладя на стол потрепанное пособие для столяров, с образцами различной мебели.

— Эта, что в комнате — ерунда, между делом сделал, — Федор Георгиевич пренебрежительно махнул рукой, — а можно сделать красоту большую, можно очень замечательно сделать.

— Федя, опростай место для закуски, — попросила Юлия Герасимовна, входя в комнату с подносом.

— Фу ты, ни пня, ни пузыря. Что ж, на этой скатерти нельзя? — возразил он.

— Другую постелем. А вы, Федор Георгиевич, можете выпить, если пожелаете, — неожиданно на вы обратилась она к мужу, ставя на стол несколько бутылок пива. И видя, как он потянулся к бутылкам, вздохнув, добавила: — Только немного, ты пьяный — нехороший.

Сейчас в халате, закатав широкие рукава, чтобы не мешали хозяйничать за столом, Юлия Герасимовна казалась мне совсем иной, чем на заводе. Было удивительно, как изменилась даже и ее речь. Я представил себе Егошину на техническом совете у директора, на трибуне совещания, в спорах с цеховыми инженерами, представил, как она в свою речь, посвященную тонкостям автоматической сварки, вставит вдруг «опростай место» — и мысленно улыбнулся.

А здесь, дома, она выглядела простой деревенской женщиной, старательно ухаживающей за мужем и гостем.

За столом мы разговорились о молодых годах супругов, о погибшем сыне. С многочисленных карточек в семейном альбоме на меня смотрели серые, чистые глаза широколобого юноши с мило вздернутым егошинским носом.

— Ушел из института в сорок первом. И ни пня, ни пузыря, а на заводе броню давали, — тяжко вздохнул Федор Георгиевич.

— Ах, перестань говорить о сыне, перестань, — твердо и с болью в голосе произнесла Юлия Герасимовна. Уже одно то, что супруги жили теперь одни, жили в достатке, но без Дмитрия, всегда напоминало им о невозвратимой потере. Рана в сердце Юлии Герасимовны не затянулась окончательно и давала себя чувствовать всякий раз, когда произносилось имя сына.

— Я интересно живу, прямо скажу вам — счастливо, вот только дома бываю мало, всегда на заводе задержишься. А так люблю заниматься хозяйством, так квартиру свою люблю, — вероятно, все еще думая о сыне, говорила она.

— Митя был бы сейчас тоже инженер. Хотя Федор Георгиевич и возражал против нашей учебы. — Юлия Герасимовна взглянула на мужа, и тот отмахнулся, сделав вид, что сердится.

— Вспомнила прошлогодний снег! Тридцать пять лет прожили вместе мы, два чудака, — размягченный пивом, благодушно произнес Федор Георгиевич и улыбнулся жене. Но в глазах его мелькнуло что-то серьезное, грустное, словно задумался он о прошлом, о судьбе своей и Юлии Герасимовны, о сильной душе и характере жены, с которой и мешая ей, и любя, и мучая, прожил свой рабочий век…

В цех мы вернулись к ночной смене. Около скатов молодой рабочий Артюхов, коренастый, круглолицый, с быстрыми и ловкими движениями, налаживал автомат. Артюхов три года назад пришел из армии и успел за это время изучить все автоматы в цехе. Он стал разносторонним специалистом по новым аппаратам и был особенно любим Юлией Герасимовной.

Автомат, около которого возился рабочий, назывался сварочным трактором. По внешнему виду он действительно напоминал миниатюрный трактор на колесах, с торчащей впереди сварочной головкой, автоматически подающей к металлу проволоку, что потом плавилась в огне электрической дуги.

Юлия Герасимовна, сняв пальто и оставшись в рабочем халате, склонилась над аппаратом. Ей предстояло наладить трактор, найти определенную силу тока и скорость подачи проволоки и сделать так, чтобы аппарат смог двигаться не только по ровной металлической дорожке, но и под углом в сорок пять градусов, в чем и была главная трудность.

— Мишин не явился, друг ситный, — сказала Юлия Герасимовна совершенно спокойно, словно и ждала этого, — должно быть, надеется, что мы запоремся, а утром даст заварить вручную.

— Точно, он так и сказал мне, — подтвердил Артюхов.

— А мы вот заварим трактором, не посрамим автоматику, правда?

Артюхов кивнул не слишком уверенно, потому что он уже пробовал трактор до прихода Юлии Герасимовны, и аппарат все время соскальзывал с плоскости. Неудачные попытки придать автомату устойчивость продолжались около часа. Задние колеса трактора скользили особенно сильно.

— Снимем их, поставим резиновые ролики, — предложила Егошина.

На роликах трактор стоял хоть и сильно наклонясь, но уверенно, прочно. Подобрали режим сварки, и вот Юлия Герасимовна решилась — трактор пустили на всю многометровую длину шва.

Он пополз по металлу, приятно и негромко рокоча маленьким моторчиком, спрятанным в корпусе. Впереди аппарата темнела дорожка из флюса, металлического порошка зеленовато-бурого цвета.

Здесь не было открытой, слепящей глаза дуги, а лишь изредка из-под слоя флюса пробивались тонкие стрелки огня — отблески маленькой огненной ванны, где плавилась сталь.

Невидимая, мерно трещала под флюсом электрическая дуга, и о том, что происходит под слоем порошка, можно было судить лишь по характерным этим звукам да дрожанию стрелки вольтметра, циферблат его поблескивал на корпусе трактора.

Что происходит там? Глубоко ли проваривается металл, хорошо ли формируется шов, чтобы потом стать столь же крепким, как и сталь самой конструкции?

Я видел, что Юлия Герасимовна волнуется, шагая рядом с трактором.

Она не удержала глубокого вздоха, наблюдая за тем, как Артюхов легкими ударами зубила сбивает темную корку спекшегося флюса… И вот перед нами — сверкающая, безупречно гладкая серебристая полоска сварки.

— Хорош, красавец! — вырвалось у Юлии Герасимовны. — Завтра мы его под рентген, но я уверена — шов этот качественный.

Артюхов уже переносил трактор на другую конструкцию.

— С этой деталью Мишин нам уступит. Но как со следующей? Окажет сопротивление, — уверенно сказала она.

Я спросил, что было бы, если Мишина переставить на место Юлии Герасимовны — внедрять автоматику, а ее — в цех?

— А это интересно, — засмеялась она. — Я думаю, новое положение изменило бы психологию Мишина. А я? Нет, я останусь такой же.

Скаты, заваренные трактором, утром следующего дня пошли под рентгеновский аппарат. Снимки на пленке, где ясно обозначились темные силуэты швов, говорили об их полной доброкачественности, Мишин, придирчиво осматривавший снимки, не нашел серьезных изъянов. Правда, в двух-трех местах пришлось немного подварить вручную.

— Ага, вот видите! — неожиданно оживился он.

— Вам бы все сразу и гладко, как на паркете, но ведь так не бывает в жизни, Александр Михайлович, — ответила Егошина, удовлетворенная результатами рентгена.

— Походим по участку, есть еще конструкции, которые можно перевести на автоматику, — предложила Юлия Герасимовна.

Мишин согласился без большой охоты, и они пошли вдоль пролета: Юлия Герасимовна впереди, начальник участка позади с недовольным лицом.

В те минуты на участке было особенно много огней, и справа, и слева, и над головой, пышные султаны искр повсюду взлетали в воздух.

Они продвигались вперед, словно внутри длинного огненного коридора, два заводских инженера, связанные одним делом, и вместе с тем, такие разные. Красные звездочки касались их одежды, слепящий свет бил в лицо, но Юлия Герасимовна лишь изредка прикрывала глаза ладонью.

Такой она и запомнилась мне надолго — крестьянская дочь, инженер из народа, хозяйка цеха голубых огней.