Путь наверх

Монтажник

Он встает рано, в шесть утра, как и всякий рабочий человек, живущий в этом пятиэтажном доме на 1-м проспекте в Новогиреево.

Конечная остановка автобуса номер 141 рядом с его домом. И пока он идет к остановке, то и дело встречает соседей и знакомых. Набившись плотненько в утреннюю машину, они рассаживаются, приветствуя друг друга пожатием руки, просто кивком.

А автобус тем временем бежит по улицам Новогиреева, минуя четкие квадраты кварталов, застроенных в основном пятиэтажными блочными и кирпичными домами, с белеющими, как куски рафинада, десятиэтажными башнями. Совсем недавно они отодвинули высокими своими каменными плечами мелочь деревянных домишек, кудрявые рощицы.

Потом автобус выходит на широкое полотно шоссе Энтузиастов, вливается в густой поток машин и троллейбусов и катит уже мимо громадных корпусов по левую сторону и зеленого массива Измайловского парка — по правую, пока не сворачивает на улицу, идущую по кромке этого леса.

Здесь дома поменьше, но, по мере того как автобус подкатывает к метро «Семеновская», улица становится все шире, все представительнее.

Анатолий Степанович Коновалов ездит этим маршрутом все дни, кроме субботы и воскресенья, и знает на пути едва ли не каждое здание, но в определенных местах он по привычке, почти рефлекторно, повернет голову то вправо, то влево, посмотрит вверх — на этой трассе ему попадаются «свои дома».

«Свои» — это значит смонтированные им, Коноваловым, и его бригадой за те без малого четверть века, которые он работает на стройках, и, по его же выражению, «не сходит с монтажа».

Нет, это не старый человек, ему всего сорок один. Он крепок, энергичен, физически силен, невысокого роста, худощавый, с легкой спортивной фигурой. Толстых монтажников я вообще не встречал, не очень-то полазаешь с брюшком по колоннам и балкам «в разводьях вешних облаков», как сказал поэт.

У моего тезки одно из тех простых и четко очерченных русских лиц, которые кажутся тем приятнее, чем больше вглядываешься в них, ибо главное тут — глаза, улыбка, жест и то обаяние скромности, сердечности и душевной открытости, которые исходят от человека, когда он смеется, слушает, говорит.

И не надо, пожалуй, подробно узнавать его судьбу, чтобы понять — перед тобою профессионал-монтажник, мастер, человек «с прививкой в труду», как он сам говорит. И все же, когда он скромно, хотя и не без удовольствия, перечисляет свои монтажные труды за четверть века, понимаешь, в чем состоит удовлетворение: трудов этих много, и все они — вехи, этапы жизни, строчки в его трудовой биографии.

Едва ли найдется другая такая рабочая профессия, где бы строчки из анкеты были так рельефно запечатлены на земле, так вещественно наглядны и так открыты для всеобщего обозрения.

Если биография писателя — его книги, художника — картины, ученого — открытия, то у монтажника — это сооружения, поднятые «от нулика» — в небо.

Толик Коновалов пришел в монтажники еще юношей, пережив войну на Смоленщине, в деревне Ревыки, когда фронт огненным валом дважды перекатывался через нее, сначала на восток, потом на запад. Он сам по малолетству не воевал, но война все же пометила и его осколками от снарядов, рвавшихся в деревне.

А как только ушли гитлеровцы, семнадцатилетнего парня мобилизовали, но не в армию, а на участок треста Стальмонтаж. Он начал строить. Строил заводы в Запорожье, в Кривом Роге, в Белгороде, домны в Новотроицке, радиорелейные мачты в Ужгороде, ТЭЦ в Куйбышеве. Это вне Москвы.

А в столице — цеха ЗИЛа, коксохимический завод в Расторгуеве, завод «Сорок лет Октября», стекольный завод, на улице Электронной восемнадцатиэтажный дом, мимо которого он проезжает каждое утро. Это пятидесятипятиметровое здание он смонтировал один со своей бригадой, потому-то оно так и памятно ему.

Я надеюсь, что читателя не утомит этот перечень. Ведь в нем и география монтажных работ, и романтика дальних поездок, и редкостное разнообразие, которое особенно по сердцу Анатолию Степановичу, человеку со страстью к познанию новых мест и людей, с интересом ко всему новому.

Он любит расширять свой кругозор. Я заметил у Анатолия Степановича пристрастие к этому словечку, которое он употребляет в разных сочетаниях, хотя и не всегда точно: «кругозор жизни», «кругозор зданий», «кругозор работы».

Но смысл этих определений ясен, и для расширения жизненного кругозора Анатолий Степанович потратил немало времени и сил — «положил восемь лет труда».

Еще в тридцать три года он имел в своем багаже всего-то пять классов, а вступив в партию в 1960 году, решил учиться, закончил школу, на этом не остановился — пошел в строительный техникум.

Четыре раза в неделю Анатолий Степанович выезжал на работу в половине седьмого, садился в автобус с тетрадками и книгами в портфеле, всегда в хорошо выглаженном костюме, в белой рубашке с галстуком, а домой возвращался только к одиннадцати вечера после лекций в техникуме.

От Семеновского метро, точнее, от Кирпичной улицы он в прошлое лето ездил на 32-м троллейбусе до 8-й Сокольнической, а там — пешочком до центрального входа в парк мимо стоянки автобусов к бывшему зданию открытого Сокольнического катка и тренировочного ледяного поля для спартаковских хоккеистов.

Увидев Анатолия Степановича на этой аллее с портфелем в руках, его внушительную спокойную походку, вряд ли можно было подумать, что человек идет не в институт, не в учреждение. А между тем, миновав проходную, он снимал в раздевалке костюм, прятал портфель с учебниками по технологии и организации производства, надевал грубые рабочие ботинки, шерстяную шапочку под каску, зеленые штаны и куртку с овальной министерской эмблемой на рукаве, изображающей балку и подъемный кран. И не спеша выходил на пыльную, заваленную грудами железа и бетона строительную площадку.

Именно так восемь лет начинался для него день труда и учебы, день долгий, насыщенный и нелегкий, требовавший энергии и желания, которых у Анатолия Степановича хватало.

Впервые я увидел Коновалова в Сокольниках. Стоял очень жаркий августовский день. В парке вблизи киосков с прохладительными напитками, в аллеях, около бассейнов жара еще как-то смягчалась тенью, ветерком, разносящим водяную пыль от фонтанов. А на стройке воздух был наполнен густой и едкой пылью. Металл накалялся, и соседство зеленого массива еще больше подчеркивало хаотичность стройки, когда кругом ямы и траншеи и груды бетонных и стальных заготовок.

Каток в Сокольниках! Вначале эта стройка меня разочаровала. Подумаешь — каток! Но выбора не было. Коновалов этим летом работал именно здесь. А потом я увидел спортивную арену средних размеров с трибунами для любителей фигурного катания и хоккея и представил себе, что здесь после реконструкции вырастет здание, не менее объемное и красивое, чем Дворец спорта в Лужниках.

И пишу-то ведь я не о сооружениях, а о людях, и сам очерк — о рабочей жизни. Масштабность же характеров вовсе не совпадает с размерами стройки — интересный, цельный и значительный человек проявит себя в любом порученном ему деле.

В тот день в Сокольниках Анатолий Степанович устанавливал первую колонну. Он стоял на крыше старого здания и сам резал автогенной струей решетку между лепными башенками, украшавшими ранее фасад катка. Потом помахал рукавицей крановщику, подхватил в воздухе трос, обмотал его вокруг башенки, снова сделал знак машинисту, и тот сбросил башню вниз.

И пока Коновалов стоял там, на крыше здания, около его плеча чуть покачивалась огромная стальная колонна, поднятая в воздух одним краном и искусно поддерживаемая в состоянии равновесия другим.

Анатолий Степанович спустился на землю и вместе с другими монтажниками стал подрезать прутья фермы, немного великоватые для анкерного основания.

— Это брачок Мосстроя-16, видите! — он показал мне на плохо залитое цементом анкерное гнездо, внутри которого плескалась вода. — Дополнительная нам работа — подрезать. И отнимает время.

Я сочувственно кивнул.

— А вечером в вечерней газете видели?

— Что?

— Критика была насчет задержки сроков. Это строителей критикуют, не нас. Мы только начинаем. — Чувствовалось, что Коновалову не хочется брать на себя чужие грехи.

Еще тогда я обратил внимание, что Коновалов-бригадир много делает сам — и режет металл, и подваривает, и даже как такелажник набрасывает тросы. И все у него выходило ловко, умело, что естественно для человека с таким опытом. Но Анатолий Степанович работал за сварщика, за автогенщика еще и с явной охотой, с очевидным удовольствием. Он не подсчитывал для себя ту меру непосредственного труда, которая для него — бригадира могла быть уменьшена. По сути дела, тогда на площадке всем строительным парадом командовал он один.

— Вот поставлю колонну, — сказал он мне, — потом слеплю обвязку из балочек. А завтра — вторую, третью. Трубчатые колонны начну ставить. Поведу монтаж быстро, под напряжением. А когда подниму этот стадиончик, — красивая получится штука.

И это твердое, командирское «поведу», «слепил», «поставил» — звучало не напыщенно, а лишь как привычная осознанность всей величины ответственности бригадира за точность расчета. Он долго в этот день возился с теодолитом, выверяя до миллиметра все вертикали и горизонтали. Чуть-чуть ошибешься в установке колонн — и балки перекрытия наверху не сойдутся, провалятся вниз.

Здесь же по площадке ходил молодой мастер, несколько месяцев назад закончивший институт. Его белая рубаха выделялась ярким пятном среди зеленоватых курток монтажников. Он должен был следить за правильностью монтажа. Но свежеиспеченный мастер, естественно, сам учился у Коновалова.

В августе и сентябре я приходил в Сокольники каждую неделю. Я сам готовился когда-то стать строителем и кое-что помнил из курса строительной механики и сопромата. Меня зрительно и эмоционально привлекла лепка стального каркаса, динамика стройки, таящая в себе притягательную силу.

Бригада работала с восьми до полуденного перерыва на обед, и Коновалов с ребятами частенько шел в парк, в кафе.

— Дороговато, но приятно там, — говорил он мне. — Вообще в Сокольники езжу на работу с удовольствием. И близко. Только два часа трачу на дорогу в оба конца. А то бывает и три-четыре уходит. А время для меня — все!

— Учеба?

— Она. Ведь сколько лет и спать-то приходилось три-четыре часа, ну пять, за ночь. Сейчас техникум кончаю — уже легче. И то, если нет лекций, придешь после работы в семь, поешь, умоешься и начнешь чертить.

— А когда ложитесь?

— В двенадцать, иногда в час. Можно и мало спать, ничего. Я чувствую себя хорошо. Иногда даешь себе разрядку. В день монтажника.

— Есть такой?

Он усмехнулся, в глазах сверкнул веселый огонек.

— Есть. Два раза в месяц, в дни получек. Я хоть и небольшой, но начальник. А в бригаде разные люди. Иной молчит, молчит, таит что-то. А выпьет и скажет бригадиру, чем недоволен. Ребята меняются, уходят — приходят, сейчас многие мои монтажники уже сами бригадиры.

А ведь верно, человек у грохочущего железа молчалив. Да и некогда говорить: монтажники порою висят на фермах, как птицы на проводах, в разных концах и на разных высотах.

Уже при первом знакомстве с Коноваловым я задумался над тем, каков он, монтажник, передовой рабочий? Что в нем нового, что идет от традиций, что меняется к лучшему в профессиональном облике современного строителя.

Истина конкретна. И если вглядеться пристальнее в рабочие будни, хотя бы в последние стройки Анатолия Степановича, то увидишь, как всякий раз их своеобразие, уровень техники, темпы — все это по-своему формовало, «лепило» (выражение Коновалова) его профессиональное мастерство и нравственное отношение к труду, к жизни.

В Москве тесно учреждениям среднего и малого масштаба. Это можно понять — столица.

Трест Стальмонтаж имеет десять управлений, восемь из них возводят заводы в Тольятти, Горьком, Туле, Уфе, Калинине, Новотроицке, Курске, Куйбышеве, два — уникальные сооружения в Москве. Трест республиканского значения.

Я не сразу заметил эту скромную вывеску «Стальмонтаж» в ряду других, покрупнее и поярче, на фасаде психоневрологического диспансера. Потом еще долго бродил под каменными арками, пока в недоумении не остановился перед дверью с пожухлой краской и надписью над нею: «Эпидемстанция». Тут же, еще более смущая меня, стояли в ряд белые санитарные машины.

Где же трест? Он все же оказался именно здесь, на втором этаже, над Эпидемстанцией, где, поднявшись по полутемной лестнице, можно попасть в небольшой коридор с шестью-семью комнатами, небольшой приемной управляющего и с примечательными фотографиями на стенах. От них-то как раз веет простором, огромностью строек, которые ведет трест, в том числе и такой уникальной, громадной, как гигант-автозавод в Тольятти.

Поистине, штаб российских монтажников внешне выглядит более чем скромно.

Второе московское управление находится в Новых Черемушках. Тут не сыскать даже и вывески. Надо расспросить бегающих вокруг дома мальчишек, а потом спуститься в полуподвал жилого дома с узким коридором, так же, как и в тресте, украшенным по стенам фотографиями передовиков и снимками строительных объектов. От обычного жэковского помещения, которое, кстати, находится рядом, контору управления отличают разве что более качественная отделка стен и дерматином обитые двери. А вместе с тем в этих маленьких комнатах и разрабатывались планы организации работ на монтаже ныне всемирно известных зданий и сооружений — высотных домов столицы, МГУ, комплекса стадиона в Лужниках, Дворца съездов в Кремле, гостиницы «Россия».

Знаю по опыту, как редко можно встретить непосредственного и активного участника крупного сооружения, который к тому же оказался бы и его летописцем. А жаль!

Уходят люди, забываются детали, заметки специалистов, если они и пишутся для ведомственных журналов, не могут воссоздать полнокровной и живой атмосферы труда, в кипении которого рождались не только смелые идеи, но и менялись, росли сами люди.

Второе монтажное управление не представляет в этом смысле исключения: воспоминаний здесь никто не пишет. Только у главного инженера И. Д. Дэвидсона сохранилось несколько номеров многотиражки «Ударная стройка» со строительства Дворца съездов в Кремле и гостиницы «Россия», где он несколько лет был главным инженером монтажного участка, где под его руководством работало несколько бригад, в их числе и бригада Анатолия Степановича Коновалова.

С тех пор как открыли Дворец съездов, прошло много времени, и нет необходимости возвращаться к спорам об его архитектуре, вписанной в древний, веками сложившийся Кремлевский ансамбль.

Меня сейчас интересует не архитектурная, а производственная сторона строительства. Я хочу посмотреть на нее глазами рабочих-монтажников, глазами Коновалова. А он-то пережил здесь незабываемые дни.

Ведь с точки зрения производственной стройка имела много бесспорных и уникальных достижений. Знаменитая кремлевская площадка представляла собой поистине особой трудности и сложности строительный плацдарм. Строительство Дворца съездов велось на участке строго ограниченных размеров, в окружении старинных памятников. Монтажники не получили в Кремле места даже для склада. Он был отнесен под Москву, в Расторгуево. В конторе монтажного участка находился передатчик, поддерживающий радиосвязь с этой базой. Один за другим, по графику, отправлялись оттуда автопоезда с металлоконструкциями. Едва машины появлялись в воротах кремлевских башен, как их уже замечали… на экранах телевизоров, установленных в пультах управления стройкой.

Тут же следовала радиокоманда машинистам кранов. Машины подъезжали к ним. Прямо с колес металлоконструкции, балки и колонны сборного железобетона клювами башенных кранов поднимались в воздух и переносились на каркас здания. Кстати говоря, все краны в то время тоже находились под контролем телевизионных камер.

Если представить зримо, как каждый день монтируется не менее ста тонн металлоконструкций (а это огромная цифра), то напряжение стройки, ее высокий ритм, ее четкость и слаженность, без которых она просто бы не пошла, приобретают особо рельефные черты. Она действительно заслуживала названия ударной.

Коновалов пришел на кремлевскую площадку в мае 1960 года. Только что развернулись работы нулевого цикла. Стальмонтаж собрал тогда свой первый сорокатонный башенный кран и поставил первые четыре колонны сценической части каркаса. Вот здесь, воздвигая тяжелые конструкции зрительного зала на шесть тысяч человек, главным образом и работал Анатолий Степанович. Всю сцену Дворца «слепил» он своими руками. Это сооружение как-то странно было называть привычным словом — сцена, ибо она представляет собой огромную плоскость, состоящую из множества отдельных площадок, способных подниматься, опускаться, исчезать, вновь появляться, выстраиваться в сложные композиции.

Только авансцена состоит из восьми площадок. Опускаясь вниз, они при необходимости образуют оркестровую «яму». Так же, как и «фура президиума», платформа, на которой смонтированы стол, стулья, трибуна, может выезжать и устанавливаться перед сценой, на одном уровне со зрительным залом.

Общий объем Дворца — 400 тысяч кубометров. И то, что здание выстроено всего лишь за 14 месяцев, кажется удивительным и сейчас. Специалисты, оценивая размеры и быстроту строительства, отводят ей в анналах подобных свершений одно из первых мест в мире.

Коновалов как-то прочитал у Маяковского стихи про Бруклинский мост. Это был торжественный гимн монтажникам. Восхищенный поэт провозглашал: «Борьбу за конструкции вместо стилей, расчет суровый гаек и стали». На кремлевской площадке «борьба за конструкцию» шла на всех десяти зонах стройки. Шла в три смены. Днем и ночью — при свете прожекторов.

Как всегда, монтажники были впереди, открывали другим фронт работ. Велись эти работы одновременно на двух-трех вертикальных зонах, монтаж совмещался с устройством перекрытий, стен, полов, как и полагается на высокоорганизованном строительстве. Монтаж каркаса был закончен за полгода.

Анатолия Степановича эта стройка привлекала не только тем, что он приобрел вкус к захватывающему своей энергией труду, но и тем, что работа здесь имела и особое эмоциональное наполнение. Выражалось оно двумя словами: Москва, Кремль!

Когда Анатолий Степанович ходил по балкам верхних перекрытий каркаса, на уровне куполов древних соборов, и смотрел с этой высоты на Кремль, Красную площадь, Москву-реку и Замоскворечье, у него, опытного, спокойного мастера-верхолаза, необычным волнением теснило грудь.

Я видел портрет Коновалова в многотиражке 1962 года под рубрикой: «Орденом Ленина награждены…»

Анатолий Степанович в белой рубашке, пиджаке, в монтажном шерстяном берете. Он был тогда худее, скулы обтянуты, и взгляд более напряженный, чуть-чуть сердитый. То ли попался под объектив фотоаппарата в неудачный момент, то ли устал в тот день, ведь именно работая на этой трудной стройке, он и начал учиться по вечерам…

В самом конце строительства Коновалову, лучшему из лучших, была поручена последняя и особо почетная работа стальмонтажников — установить главный, десятитонный флагшток рядом с фасадом Дворца съездов. Он принялся за дело и огородил для монтажа площадку, обнеся проволокой обширную зону безопасности. Внутри этой зоны он остался один. Все же «рост» у флагштока немалый — тридцатичетырехметровая колонна, облицованная полированной нержавеющей сталью. Не ровен час — свалится, так достанет далеко!

Потом Коновалов подогнал поближе кран и начал осторожно поднимать колонну в воздух, расчаливая ее стальными канатами.

Не так уж труден оказался этот подъем, но особенность его состояла в том, что он был последним. Посмотреть на установку флагштока собрались сотни людей, почти вся стройка. И оттого, что Анатолий Степанович все тщательно подготовил, все рассчитал, и еще потому, что делал он это с особым удовольствием, — весь подъем получился мастерски точным. Он занял всего… двадцать пять минут!

Установив колонну, Коновалов залил ее основание бетоном и закрепил таким образом намертво высокую стрелку с большим полотнищем флага, трепещущим под ветром.

Момент был торжественный. Коновалов волновался. В конечном счете, этот последний монтажный эпизод венчал собой всю работу Анатолия Степановича и его товарищей, все, что было ими сделано на кремлевской площадке. А ведь им пришлось выполнить многие оригинальные, ранее никогда не встречавшиеся работы, например, монтаж подвесных алюминиевых потолков, алюминиевой кровли зала приемов, да и многое, многое другое.

Должно быть, те же чувства, что и Анатолия Коновалова, будоражили душу молодого монтажника Владимира Платонова. Ни с кем не советуясь, без чьей-либо подсказки Владимир Платонов решил запечатлеть имена монтажников на… металлической доске в основании флагштока, начертав их толстым красным карандашом.

Что же, это можно понять! Молодой рабочий в ту минуту не рассчитывал, надо полагать, на иную, более широкую известность и признание. А как-то выразить свой восторг, свою гордость рабочего человека ему хотелось.

Помните грустный рассказ Чехова «Пассажир 1-го класса»? Инженер Крикунов, построивший в городе К. мост, в день торжественного открытия мыкался около своего детища и все боялся, как бы сердце у него не лопнуло от авторского волнения…

Но никто о нем не вспомнил, никто не обращал на него внимания.

Зато «вдруг публика заволновалась: шу-шу-шу… Лица заулыбались, плечи задвигались». Появилась певичка, «обыкновенная, дюжинная натуришка, каких много». Так вот именно за этой певичкой и тянулась «ватага шалопаев»…

С какой горечью инженер Крикунов узнает, что в городе К. никто не знает своих лучших педагогов, архитекторов, инженеров.

Читатель скажет: какое же сравнение, времена изменились!

Конечно же изменились. Но все же, дорогие товарищи, все же! Много ли имен талантливых строителей заводов, мостов, кораблей и поныне храним мы в своей памяти? И если еще узкому кругу специалистов известны фамилии выдающихся архитекторов, главных инженеров, то работяг-монтажников, право же, не помнят нигде.

Анатолий Степанович сказал:

— Вот эта самая надпись карандашом. Она сохранилась. Можно открыть и сейчас дверцу внизу флагштока и прочесть. Сам приходил — смотрел.

Я тоже пришел посмотреть — надпись есть.

Было приятно увидеть, что душа Анатолия Степановича оказалась чуткой к тому, что мы часто в обиходе, не придавая большого значения этим словам, называем рабочей гордостью. Так почему же ее не поощрять? Почему бы, к примеру, на одном-другом выдающемся сооружении не поместить памятную доску с именами лучших из лучших, скромных и самоотверженных мастеров своего рабочего дела, чей бессмертный труд — здания переживают своих созидателей, так уж случается в жизни — всегда почему-то остается в тени.

Коновалову везло. С кремлевской площадки он попал на строительство тоже во многом уникальное. Переходить пришлось недалеко — всего лишь пересечь Красную площадь, спуститься к набережной Москвы-реки. Здесь, в Зарядье, на месте старых домов и домишек выросли сверкающие стеклом, сталью и бетоном корпуса огромного здания. Гостиница «Россия».

Те, кто бывал в этих местах в дни строительства, помнят, наверно, главные ворота со стороны съезда от Красной площади и рядом с центральной проходной большой транспарант с надписью: «Строительство ведет 4-й трест Главмосстроя». Это был главный подрядчик. А ниже длинной колонкой и мелкими буквами перечислялись субподрядчики, в том числе и СМУ Стальмонтажа.

Казалось бы, все верно: есть главный подрядчик, он и несет на своих плечах основную долю строительных работ. Но на современных стройках большую часть работ выполняют как раз монтажники. К сожалению, о монтажниках, как правило, меньше всего говорят и пишут. Так уже повелось. Под нивелирующим понятием — строители — скрываются различия и в мерах затраченного труда, и в характере его, и в уровнях организации дела. Почти никогда монтажники не задерживают строителей, а строители почти всегда еще долго возятся на сооружениях, когда их давно уже покинули монтажники. В ответе же все вместе — и правые, и виноватые.

Мелочь ли это? Наверно, все-таки нет. Хотя бы потому, что сами-то монтажники замечают эти несоответствия, остро реагируют на них, и несправедливость сложившейся практики ощутимо задевает коллективную гордость рабочих.

Анатолий Степанович мог бы сказать о себе, что ему всегда везло на интересное в жизни, в работе, в его поездках по стране. Для монтажников интересное и трудное — понятия-близнецы. Я бы заметил еще, что первое находится со вторым в прямо пропорциональной связи.

Коновалов уже привык к тому, что судьба его оказывается неизменной в своих пристрастиях, и даже не удивился, узнав, что именно ему пришлось повести монтаж гостиницы «Россия» на двух самых сложных участках. Одним из них оказался восточный блок гостиницы и здание киноконцертного зала.

Существует сухой и краткий язык технических отчетов. В одной из статей этот сложный монтажный эпизод выглядел так:

Но если попытаться «развернуть» это не очень понятное описание, то реальная, живая картина стройки примет такие очертания.

На площадке у самой реки чудовищно тесно. За спиной у монтажников парапет набережной. В их распоряжении только небольшой участок, где можно на земле собирать очень тяжелые сорокапятитонные фермы. Справа и слева от возведенного каркаса, «стальной этажерки», как говорят монтажники — сплошные траншеи, ямы, бетонные дыры подвальных сооружений. Туда не то что с краном, но и пешком не проберешься без риска, при неосторожном движении — сверзишься вниз.

Внутри же стальной этажерки уже идет монтаж оборудования сцены, а значит, ходят, ползают по балкам — в общем, работают люди. И получается так, что монтаж самых тяжелых ферм потолка надо вести без кранов, которые не могут ни подъехать с боков, ни заехать во внутрь каркаса, прямо — над головами рабочих.

Но как?!

Анатолий Степанович чувствовал себя на площадке хозяином. В таких условиях необходимо единоначалие и военная строгость. Машинист крана, строповщик и он, Коновалов, были связаны трехсторонней радиосвязью. Во избежание помех на каждом кране установили радиостанции различных частот. Кстати говоря, эта аппаратура для монтажных работ испытывалась здесь впервые и дала хорошие результаты.

Бригада Коновалова установила на площадке перед каркасом временные опоры, равные по высоте росту самого здания. На них Анатолий Степанович начал стыковку частей тяжелой фермы. С помощью стальных канатов полиспаста Коновалов начал постепенно тянуть ферму по тем постоянным обвязочным балкам, о которых говорится в техническом описании, то есть, попросту говоря, по верху стен каркаса здания. И каждая балка должна была стать на свою проектную ось, точно на место.

Легко это писать. Но каково передвигать фермы! И без большого воображения можно представить то нервное напряжение, которого требует такой монтаж.

Скользит стальной блок, метр за метром, предельно, как струны, натянуты стальные канаты полиспаста, гудят моторы лебедок, запущенных на полную нагрузку, и от напряжения, как живая, дрожит и сама ферма. Прополз один блок, и едва Анатолий Степанович переводит дух, как тут же дает в микрофон команду готовиться к скольжению второго блока, третьего, четвертого. И хотя для устойчивости при передвижке фермы обустраиваются на опорах съемными страховочными кронштейнами, все же кто может абсолютно гарантировать монтажников от всяких катастрофических случайностей?!

Коновалов таким порядком надвинул на потолок здания шестнадцать тяжелых ферм, ни на минуту не остановив хода других строительных работ на сцене и на полу кинозала. И сошло с него за время этого монтажного эпизода не семь, а, наверное, сто семь потов.

Я иногда думаю: должны ли те юноши и девушки, те школьники или их папы и мамы, которые входят ныне под своды фойе и большого зала кинотеатра при гостинице «Россия», рассчитанного на три тысячи мест, — должны ли они хоть немного знать о тех, кто строил, и о том, как строилось это красивое здание? Не слишком ли мы стали нелюбопытны к труду и воспринимаем, как обыденное, все то, что совершает труд, без большого интереса к самому процессу, его динамике, если хотите, к драме иных производственных ситуаций? И отчего так легко порою присуждаем пренебрежительный титул «производственного очерка» попыткам рассказать о процессе труда, как будто бы с ним не связываются всегда, неизменно и органично воля и мужество рабочего человека, черты его неповторимого характера?

Коновалов монтировал самые последние этажи восточной части здания. Все высотные корпуса постепенно и одновременно ползли в небо, чтобы, во избежание неравномерных просадок грунта, ни один не поднялся над другим больше чем на два яруса по высоте. Но вот подошло время, когда Коновалов на своем южном крыле все же оказался выше других, поднявшись на 80 метров от земли. И хотя он работал с краном «БК-406» высотой с телевизионную вышку — массивная стальная башня крана сама представляет собой сооружение, которое монтируется месяца полтора, а то и больше, — все же наступил такой момент, когда крану не хватило… роста!

Монтажники выражаются кратко, точно и емко.

— Выноса не хватило, — сказал мне Коновалов и, вспомнив что-то, добавил с улыбкой, сначала мне непонятной, — и вылета тоже!

«Выноса крана» и «вылета стрелы». И это несмотря на то, что заранее, как и написано в техническом отчете, высота крана была увеличена с обычных шестидесяти до семидесяти метров, и, соответственно, длина стрелы стала не тридцатиметровой, стандартной, а достигла тридцати восьми метров.

И все же!

Я не хочу сейчас разбираться в причинах и обстоятельствах и решать, был ли тут какой-либо просчет проектировщиков или нет. Быть может, как думает Анатолий Степанович, на этом участке целесообразней выглядел бы не башенный, а самоподъемный кран с практически неограниченной высотой подъема. Но план организации работ предусматривал именно кран «БК-406», и не менять же кран ради одного этажа — это слишком дорогое дело.

Уважаемые авторы технического отчета опустили в своей статье этот эпизод. Честно говоря, по-человечески я их понимаю. Никому не хочется вспоминать неприятное, тем более что все кончилось хорошо. К тому же статья помещена в юбилейном номере и рассчитана на освещение передового опыта.

Но пусть меня простят авторы статьи, я не могу обойти этот эпизод молчанием. Не по въедливому характеру, а лишь потому, что меня интересует сейчас главным образом не то, как возникла эта неприятная ситуация, а то, как она была интересно, решительно и быстро преодолена Коноваловым. Ибо в этом эпизоде зеркально отразились приметы коноваловской личности со всеми особенностями его рабочего характера.

Что же сделал Коновалов? Как ему удалось подняться выше самого крана и установить тяжелый, укрупненный стальной блок из двух колонн и двух балок на самом верху стальной этажерки каркаса?

Он сначала собрал укрупненный блок на земле. Так делалось обычно, хотя в этой укрупненной сборке на земле есть тоже своя новизна. Если бы кран был достаточной высоты, Коновалов заштропился бы канатами к верхней балке блока, так делается всегда, и спокойно поднимал бы эту махину. Но сейчас так не получалось.

Коновалов и прораб Валентин Владимирович Трофимовский решили заштропиться за среднюю балку, а к нижней подвесить контргруз. Теперь при подъеме прямоугольник блока держался в воздухе в вертикальном положении. А там, наверху «этажерки», получилось так, что самая высокая точка крана оказалась ниже почти на метр верхней балки блока. Но зато сам блок дошел до своего проектного положения, стал на место. Теперь хватило и «выноса» и «вылета».

На первый взгляд все достаточно просто. Но это только на первый взгляд. Достаточно прибегнуть к помощи более или менее живого и четкого пространственного воображения, чтобы представить себе такую картину: сорокатонная громада конструкции, подхваченная клювом крана за середину фермы, раскачивается в воздухе в малоустойчивом положении. И качается она в воздухе выше самой вершины крана, над головами монтажников.

Но вот Коновалов соединяет последнюю ферму с каркасом высотного здания гостиницы. Казалось бы, дело сделано. Но нет еще! Тут же возникла новая трудность. Как вывести из-под последней фермы самую стрелу крана? Она застряла там. Вверх стрела не могла выйти вообще — мешала балка, а когда стрела поплыла в сторону, выяснилось, что конец ее цепляется за вертикальную колонну. И стрела не проходит.

Вот вам и вторая часть драматического эпизода! Что делать сейчас, как освободить стрелу?

Коновалов лезет наверх по колонне, а с нее перебирается на вершину стрелы, ложится здесь на покатую, неровную лобовину, привязывается спасательным поясом к стреле и… ногами надавливает на колонну.

— Это нам запрещают!.. — предупредил меня Анатолий Степанович.

Впрочем, я об этом и сам бы догадался, не заглядывая даже в свод правил безопасности.

Признаться, меня в ту минуту заинтересовало другое. Возможно ли такое? Неужели ногами монтажник может хоть немного отклонить в сторону стальную, приваренную в основании колонну?

— Можно, — подтвердил Анатолий Степанович. — Миллиметров на двести. А этого и хватило. Стрела крана вышла из «заточения».

Действительно, необычно. Попытайтесь представить себе, что чувствует монтажник, лежащий на спине и привязанный поясом к самой вершине стрелы крана, на которую он забрался по колонне, а не по самой стреле, что было бы еще опасней. Каково ему там, на высоте восьмидесяти метров над землей, висящему над этим стальным ущельем, составленным из ребер колонн и железного кружева балок и ферм!

Всякий ли монтажник рискнет на эту операцию? Нет, не всякий. Необходимы опыт, смелость, душевная сила. Куда как проще сказать себе и другим: пусть тот, кто заварил, тот и расхлебывает кашу! И уйти от личной ответственности за случившееся, и, как говорят: «погнать мяч дальше от своих ворот».

Но, как видите, Коновалов решил иначе.

Монтажник-высотник! Я думал о профессиональном мастерстве Анатолия Степановича, которое, естественно, растет вместе с общим прогрессом техники, но тут же отчетливо представил себе, что ведь мастерство само по себе еще не составляет всего профессионального облика рабочего человека, что это важная, но все же лишь одна из составных его частей, ибо год от года видоизменяется не только мастерство, но и нравственное, интеллектуальное содержание рабочей жизни. Разве пример Анатолия Степановича Коновалова не лучшее тому свидетельство?

Ведь и он, Коновалов, не сразу стал таким, как сейчас. И его товарищи стальмонтажевцы. И само монтажное искусство. В сороковые, в пятидесятые, даже в начале шестидесятых годов оно еще было другим, хотя содержало в себе интересные, героические, незабываемые, но все же иные черты.

Глядя из семидесятых годов

Однажды в Праздник Победы — 9-го мая мне пришлось выступать в Министерстве монтажных и специальных строительных работ СССР.

Я рассказывал о последних сражениях, о том, что видел в Берлине в дни его штурма, в дни разгрома нацистского государства. По характеру записок и вопросов, по тому, с каким интересом завязалась и шла наша беседа, я понял, что среди монтажников немало бывших воинов и непосредственных участников берлинских боев. А потом товарищи из министерства повели меня в другой зал, где была наглядно, в фотографиях и макетах, представлена повседневная работа монтажников: новые домны, мартены, заводы, телебашни, радиорелейные линии, эстакады плотин, уникальные высотные дома, массивы новых городов.

Поистине это был могучий стальной костяк современной цивилизации.

И тогда еще мне захотелось заглянуть во вчера, посмотреть на сегодня, подумать о завтрашнем дне монтажного искусства, взглянуть на тех, кто от рубежа войны всегда шел по ступеням нарастающего мастерства и индустриальной мощи.

Мне захотелось побродить, как пишут у нас иногда, «по материку рабочей темы». Он обширен, этот материк. Так удачно сказал поэт о героях этого очерка:

Существует литература о династиях царских, княжеских, о торговых и банкирских домах, куда как меньше рассказов о династиях рабочих, и уж совсем редко кто упомянет об истории какого-нибудь строительного треста. А ведь за послевоенную нашу историю скромный, мало кому известный трест Стальмонтаж проделал огромную работу, восстанавливая разрушенные и создавая новые очаги индустрии.

Трест образовался еще до войны, в сороковом году. Вырос на базе Центральной сварочной конторы. Это было время, когда за сварку надо было еще агитировать, я и сам помню большие витрины демонстрационного магазина на улице Кирова с казавшимися тогда диковинными аппаратами ручной и автоматической электросварки вкупе с другими монтажными инструментами. Это был первый рекламный магазин треста Стальмонтаж.

А стальмонтажники, едва началась война, стали строить оборонительные сооружения под Москвой, под Ленинградом. Война еще не отгремела, а в освобожденном Сталинграде, в Севастополе, на шахтах и заводах Донбасса стальмонтажники восстанавливали разрушенное. По сути дела, трест Стальмонтаж вместе с родственным трестом Стальконструкция поднял на ноги и вдохнул жизнь во всю металлургию нашего юга.

В сентябре сорок третьего года опытный инженер-монтажник Петр Алексеевич Мамонтов с грехом пополам добрался до Мариуполя. Днем поезд преимущественно стоял, опасаясь немецких бомбардировщиков. Ночами было холодно и страшновато. Кругом была темень, лишь сыпались из-под колес паровоза горящие искры, освещая на мгновение седую траву на насыпи да силуэты разрушенных шахт и заводов.

К Мариуполю Мамонтов подъехал тоже в темень, когда нельзя было различить ни города, ни станции. До войны за много километров были видны огни завода. Издали они казались звездами, упавшими на самый край земли, за ними двигались звезды поменьше и потусклее: это шевелились и мерцали на поверхности моря отраженные огни «Азовстали». Поезд проходил у самого завода, и в воздухе всегда немного попахивало доменным газом. Цехи гудели, от работающих агрегатов исходило еле уловимое, но трогающее сердце живое тепло.

Теперь перед Мамонтовым на темном фоне неба громоздились слепые и сумрачные, как горы, силуэты разрушенных сооружений. И хотя ничего нельзя было разобрать, Петр Алексеевич сердцем почувствовал, что разрушения страшнее, чем он представлял себе на далеком Урале, где еще работал недавно, и в Москве, в кабинете наркома, который послал его сюда, в Мариуполь.

Первую неделю Мамонтов каждый день пешком ходил на завод из приморского поселка. И в каком бы углу огромной территории ему ни приходилось бывать, к вечеру он обязательно возвращался к домнам № 3 и № 4.

До войны эти домны по праву считались гордостью отечественной металлургии. Теперь Петр Алексеевич бродил вокруг искалеченных и молчащих фурм. Он уже слышал, что немцы, как ни старались, не могли наладить ровного и правильного хода домны. Домна у них шла скачками, давала плохой чугун. Тогда они попробовали получить доменный газ для отопления электростанции, но печь вскоре перестала давать и газ, «закозлилась». Агрегат высотой в многоэтажный дом превратился в груду мертвого железа. Петру Алексеевичу казалось, что он видит сквозь стальную обшивку многопудовую массу металла, застывшую в горле домны. Домой Мамонтов уходил всегда с какой-то сосущей болью в сердце.

Жил он тогда в доме старого знакомого — столяра, перетерпевшего немецкую оккупацию. Петр Алексеевич помнил до войны крепкого еще старика, которого в любую погоду можно было увидеть с лопатой в большом фруктовом саду. Теперь Пантелея Порфирьевича точно согнуло в дугу, он часами, не шевелясь, сидел на кровати, щуря глаза на керосиновую лампу.

А Мамонтов ночами, урывая время от сна, готовил докладную записку правительству. Именно здесь, в Мариуполе, на заводе, где разрушения были невиданных размеров, он предлагал применить новый метод восстановительного монтажа укрупненными узлами. Еще до войны Мамонтов так монтировал новую домну в Чусовой. Агрегаты весом в сотни тонн собирались в стороне от домны, а потом надвигались на фундамент.

Но если можно строить домну укрупненными узлами, то почему же не попробовать при восстановлении применить тот же метод? Разве нельзя восстанавливать домны укрупненными узлами, предварительно не демонтируя их? Мысли о широком применении этого метода при восстановлении «Азовстали» и легли в основание докладной записки.

Сейчас, глядя в те далекие годы, с некоторым удивлением замечаешь, что идея Мамонтова не только не исчезла из поля зрения, а, наоборот, имея уже солидный довоенный возраст, ныне широко бытует в монтажной практике. Конечно, теперь круг ее применения необычайно расширился, но все же примечательно то, что родилась эта идея под влиянием жестокой необходимости предвоенных и военных лет, в годы титанических усилий народа построить, восстановить свою металлургию.

Идеи, если так можно выразиться, чем-то похожи на своих творцов. Во всяком случае, я замечал это. Как на идеях, так и на людях, претворяющих их в жизнь, всегда лежит определенный отпечаток исторических событий, если хотите, цвет своего неповторимого времени.

Доменная печь № 14 объемом в тысячу кубических метров была взорвана немцами так, что опустилась вниз на три тысячи пятьсот миллиметров и накренилась в сторону на шесть градусов. Разрушенный литейный двор напоминал таежную чащу. Сквозь нагромождения конструкций и груды рваного металла трудно было даже подойти к домне. Казалось, что домна со сместившимся центром тяжести вот-вот свалится набок.

Можно ли поставить в прежнее положение, то есть выровнять, передвинуть почти на полтора метра домну весом в тысячу двести тонн, не разобрав ее предварительно по частям? Большинство специалистов качали головами.

«У нее слишком высок центр тяжести, и, если поднимать без демонтажа, может свалиться», — говорили одни.

«Подъем домны без демонтажа может дать государству экономию в 350 тысяч рублей и на четыре месяца уменьшить срок восстановления. Это так. Но подумайте, в какую цену может обойтись риск? Не лучше ли применить старый, испытанный способ», — говорили другие.

«Нет, — сказал Мамонтов, — без технической дерзости, основанной на глубоком изучении опыта, не бывает победы».

Мариупольские домны стояли в нескольких сотнях метров от берега. Заводские паровозы, подвозившие к домнам руду и кокс, бегали у самой воды. Летом дующий с моря сильный ветер прорывался на рабочую площадку сквозь встречный поток горячего воздуха. Ветер освежающей прохладой трогал кожу. Горновые поворачивали к нему вспотевшие лица, мечтая о той минуте, когда можно будет выскочить на берег и окунуться в море.

Но теперь, когда надо было поднимать накренившуюся домну, сильный ветер с моря мог привести к катастрофе. При одной мысли об урагане у Петра Алексеевича становилось сухо во рту.

По проекту, разработанному Мамонтовым, домну решили поднимать домкратами, используя построенные рядом с печью три мощные балки опоры. Работы должны были вестись при ветре силою не более восьми баллов. 17 октября 1944 года Мамонтов записал в своей книжке крупными буквами:

Пока домна по рельсам медленно ползла на свое место, Мамонтов снова и снова проверял расчеты, все мельчайшие детали проекта.

На фронте говорили: «Минер может ошибиться только раз в жизни». Петр Алексеевич чувствовал себя сапером, когда разглаживал ладонями листы чертежей, точно хотел отмести в сторону все лишнее, мешающее ему увидеть, обнаружить ошибки, если они прячутся где-нибудь в расчетах.

Как-то ночью позвонили из наркомата. Глуховатый голос, точно из соседней комнаты, произнес: «Москва следит за тем, как движется мариупольская домна».

Подъемные работы велись только днем. Часто под вечер, свернув чертежи в трубку, Мамонтов шел к домне, чтобы проверить сделанное за день.

На всех «этажах» печи, ловко цепляясь за металлические выступы обшивки, работали клепальщики, монтажники, плотники-верхолазы. Сверху они поглядывали на инженера, Знакомые приветственно кивали. Они подбадривали Мамонтова своей уверенной и спорой работой. Они не сомневались в успехе дела, потому что доверяли ему — Мамонтову.

«Нет, все правильно, все должно быть правильно, раз люди так доверяют мне», — думал он.

В дни, когда начался основной подъем домны — домкратами на высоту в три с половиной метра, телефонистка на заводском коммутаторе на все вопросы людей, беспрерывно звонящих из города, отвечала только одним словом: «Поднимают!»

— Ну, как она? — спрашивали рабочие еще в проходной будке и, прежде чем попасть в свой цех, прибегали посмотреть на «двинувшуюся в путь» домну. Наконец, 27 ноября 1944 года одна из самых больших тогда в мире доменных печей, проделав сложный путь по маршруту, указанному ей Мамонтовым, благополучно стала на свое место.

В один из ноябрьских холодных вечеров Мамонтов стоял в группе рабочих и смотрел, как на место временных опор заводят под печь постоянные колонны. Кто-то рядом спросил его: «А какая это у вас по счету, Петр Алексеевич?» Мамонтов обернулся и увидел знакомого старого мастера, с которым до войны строил эту самую доменную печь. Тогда Мамонтов снова перевел взгляд на домну и, словно бы видя ее в первый раз, смерил глазами всю тридцатиметровую высоту…

И вспомнил…

Перед самой войной, когда Петру Алексеевичу перевалило уже за пятьдесят и точно легким снежком замело его виски, пришлось ему как-то проезжать поездом через город Ульяновск. Перед самой станцией по вагону прошел проводник и закрыл все окна.

— Мост будем проезжать, — предупредил он.

— Какой мост? — спросил Петр Алексеевич.

— Через Волгу. А какой, сможете сами в окно полюбоваться.

Петр Алексеевич прильнул лбом к стеклу и вдруг, к удивлению соседа, хлопнул себя ладонью по голове и засмеялся. Это был мост, который строил лет за десять до революции он сам. Петр Мамонтов, юноша, техник по монтажу, воспитанник училища при Брянском металлургическом заводе, — большой мост у города Симбирска.

А с тех пор? Производственная биография инженера Мамонтова могла бы служить путеводителем по металлургическим заводам страны: Брянский завод, «Старый Юз» — завод в Горловке, Керченский, Магнитострой, Мариуполь — гигант южной металлургии, мартеновские качающиеся печи емкостью до пятисот тонн металла — таких не было тогда еще у нас, не было и в Америке. А в годы войны — уральские заводы: Нижний Тагил, Чебаркуль, Чусовая.

Петр Алексеевич был строителем по призванию, монтажником — по вдохновению. Годами он мог жить в тяжелых условиях строек, подчас без семьи и дома. На Чусовском заводе он построил домну в рекордно короткий срок — в семь месяцев. Правительство наградило его орденом Ленина. А затем вот этот удивительный подъем взорванной домны в Мариуполе.

— Так какая же по счету? — терпеливо дожидаясь ответа, повторил свой вопрос старый мастер.

— Какая, спрашиваешь? Такая — первая! — ответил Мамонтов старику.

— Лауреатская это работа, — сказал мастер, — факт!

Петр Алексеевич вспомнил слова старого мастера в тот день, когда домна была полностью восстановлена, ее фурмы засветились яркими красными точками. Первую летку доменной печи № 4 прожгли кислородом, и когда остался до расплавленного чугуна тонкий слой спекшейся глины, горновые забили в отверстие лом, а подъемный кран выдернул его обратно. Из мамонтовской домны выбежала первая струйка металла. Она была похожа на маленькую красную ящерицу, слепо нащупывающую себе дорогу. Но вот она выросла в сильную струю, и кипящий металл потоком ринулся по канаве в разливочные ковши.

Все вокруг заполнилось резким, горячим запахом. Домна мгновенно озарилась красноватым, праздничной окраски светом. Свет этот увидели в городе и далеко на кораблях в море. Оттуда домна казалась огромным негаснущим факелом на Азовском берегу.

Через некоторое время Мамонтов получил Государственную премию за подъем мариупольской домны. Об этом были написаны стихи и поэмы. Но и в деловом кругу монтажников мариупольская история выросла в легенду и многие годы звучала как песня, как гимн смелости, мужеству и таланту монтажников.

Потом все это стало понемногу забываться, даже в мире самих строителей, заслоненное новыми успехами и свершениями. Ушел из жизни Петр Алексеевич. Я же хочу вновь напомнить об этом славном имени. Разве слова «никто не забыт и ничто не забыто» не относятся в равной мере и к людям трудового подвига, творцам нашей индустрии?..

Тогда же, в конце сороковых и в начале пятидесятых, опыт и подвиг мариупольцев был подхвачен монтажниками всюду, но особенно яркое и весомое продолжение он получил на берегах Днепра, на знаменитой в те годы стройке «Запорожстали».

Это маленький отрывок из воспоминаний В. Дымшица — старого строителя. Они относятся к событиям 1946—1947 годов[4].

«Запорожсталь» — это тема еще ненаписанных книг. Но будут ли они написаны, эти книги? Ведь многим из нас уже кажется, что события, о которых идет речь, — давно перевернутые страницы истории. Сплошь и рядом мы спокойно наблюдаем за тем, как ветераны великого послевоенного трудового эпоса, не оставив следа в литературе, постепенно покидают арену жизни.

В Запорожье, так же как и три года назад в Мариуполе, надо было начинать с подъема домны, на этот раз под номером три. И сделали это люди, хорошо изучившие опыт Петра Алексеевича Мамонтова, — его товарищи по монтажному делу и прямые ученики.

Сейчас многих из них уже нет. Нет среди нас и Марка Ивановича Недужко, о котором с такой любовью вспоминают в своих записках В. Дымшиц, тогдашний управляющий «Запорожстроем», а ныне один из заместителей Председателя Совета Министров СССР, и бывший в те годы управляющим трестом Стальмонтаж Б. Л. Шейнкин, и теперешний его управляющий В. И. Мельник, и мой друг Анатолий Степанович Коновалов, который тоже, еще совсем юношей, рабочим-монтажником, поднимал цеха «Запорожстали».

Страстный, порывистый, неистовый — таким запомнился Недужко своим товарищам.

Так что же сделал этот замечательный человек?

В первом послевоенном году я приехал в Мариуполь и застал там Мамонтова, ходил с ним по заводу, слушал шум домен и под этот мощный аккомпанемент — увлекательные рассказы Петра Алексеевича.

А в Запорожье я очутился лишь осенью сорок седьмого. Домна № 3 была поднята и с июня месяца давала чугун. К сожалению, не удалось тогда познакомиться с Недужко, поэтому я вновь вынужден прибегнуть к свидетельствам очевидцев и участников Запорожской строительной битвы.

Проект монтажников предусматривал следующие операции «восстановительной хирургии», как говорили тогда на стройке: шахту печи очистить от огнеупорного кирпича и остатков шихты, внутри установить восьмигранную конструкцию, поддерживающую печь, взорвать по частям 1500-тонный «козел», заменить поврежденные листы кожуха. И, таким образом облегчив печь, приступить к ее подъему.

На кожухе домны между шестым и седьмым рядами горизонтальных холодильников сначала сделали продольные разрезы. Затем один поперечный. Приварили к ним надежные кронштейны, а к кронштейнам подвели домкраты. Восемь домкратов, мощностью от ста до двухсот тонн каждый, размещенные по кругу, и девятый в точке наибольшего подъема.

Вспомните, Мамонтов поднимал тоже домкратами, только теперь в Запорожье они были подключены к более мощному гидравлическому прессу с давлением до шестисот атмосфер.

Вот все готово и подана команда, пришли в действие домкраты. Напряженнейшее мгновение! Начнет домна подниматься или же, изрезанная дополнительными разрезами на стальном теле, — окончательно рухнет на землю?!

Идут секунды, минуты, работают домкраты и… домна начинает плавно подниматься. Недужко отсчитывает высоту подъема, замеряет углы наклона печи. Все соответствует проекту. Все точно.

Через пять с половиной часов домкраты останавливаются. Домна выпрямилась, заняла проектное положение…

И в результате — выигрыш во времени — шесть месяцев. Это немалый срок вообще, но тогда, в сорок седьмом, когда вся наша автомобильная и автотракторная промышленность с нетерпением ждала запорожский тонкий лист, полгода могли быть вполне засчитаны за год.

…Анатолий Коновалов появился в Запорожье в январе сорок седьмого. Монтажные группы тогда со всех концов страны слетались на стройку. Слетались в буквальном смысле — многие спешили сюда самолетами.

Летом вновь прибывшие размещались в палатках. В степи возник необычный городок, а в нем свои землячества. Обозначались они обычно щитами, на которых писали: «Москвичи» или «Мы — из Сталинграда», «Одесситы», «Макеевцы», «Краматорцы»…

Коновалов же прибыл зимой, жить в палатках было уже невозможно, и группу московских монтажников разместили в общежитии. В огромной комнате, где стояла кровать Коновалова, находилось еще человек девяносто.

Эти зимние месяцы отпечатались в памяти Анатолия Степановича почти постоянным ощущением холода — на стройплощадке, на фермах взорванного прокатного цеха, открытых метелям, бушующим в запорожской степи, и даже в плохо отапливаемом общежитии. Кормили не ахти как: второй послевоенный год был трудным для страны. Когда ползет человек по узкой и скользкой от налипшего льда и снега балке или по крутой плоскости крыши, тоже заледеневшей, как крыло самолета, да еще в грудь или спину бьет ветер из степи, но не мудрено и сорваться вниз. И случалось: монтажник, чуть ослабивший внимание, падал.

Коновалов запомнил на всю жизнь, и, пожалуй, это был единственный такой случай за всю его четвертьвековую практику, когда даже предохранительный монтажный пояс не давал достаточной гарантии. Анатолий Степанович, чтобы не упасть, слегка… «приваривал себя» к скользкой балке. На каблуках его ботинок были стальные подковки. Вот их-то он и прихватывал электродом к металлу фермы. А потом резким усилием отрывал ногу, когда надо было продвинуться дальше. И снова «приваривал себя».

Что может быть красноречивее этой детали? Не нужно длинных описаний, чтобы почувствовать ветер, холод, высоту и трудности работы монтажников в зимние метели.

Спустя много лет Анатолий Степанович будет вспоминать об этом с той легкой улыбкой, снисходительной и к обстоятельствам, и к самому себе, с какой мы воспринимаем анекдотические ситуации. Человеческая память вообще редко хранит застывший надолго привкус боли, страданий, пережитых трудностей. Эти эмоциональные наслоения как-то выцветают со временем. И необыкновенное уже кажется обычным.

И все же! На «Запорожстрое» приходилось Коновалову видеть такое, что и поныне связывается в его памяти с теми неповторимыми черточками, которые целиком принадлежат ушедшей эпохе.

Можно ли представить на современной стройке контору монтажного треста, которая бы расположилась в… трубе?! А такая контора была. Монтажникам некогда было построить для себя даже дощатый домик. И вот всякий раз, возвращаясь с работы в свое общежитие, Коновалов замечал, как в эту трубу и из трубы, размером с комнату, входили и выходили люди, внутри там стучали пишущие машинки, горел свет, звонил телефон.

Однажды Коновалов заглянул и сам в жерло трубы, увидел довольно длинный стол, за ним инженеров, которые чертили, писали и разговаривали по телефону, время от времени доставая папки и рулоны чертежей с полок, которые были приварены прямо к покатой стене этой необычной конторы.

Строители шутят — нет ничего долговременнее, чем временные сооружения. Даже эта труба пережила несколько контор, которые сменяли в ней одна другую, — ведь на площадке «Запорожстали» действовали тридцать семь строительных организаций, а следовательно, и управлений, пока, наконец, в 1948 году труба сама не была поднята с земли и встала на свое место в мартеновском цехе.

Еще зимой Коновалов начал работать на площадке слябинга и тонколистового стана. Именно здесь ему пришлось иметь дело с интересными инструментами «восстановительной хирургии», с «телескопическими стойками», изобретенными Марком Ивановичем Недужко и инженером Григорием Васильевичем Петренко.

Представьте себе стальную трубу, чем-то действительно напоминающую телескоп, особенно когда под действием домкрата из нее начинает выдвигаться стойка, в свою очередь упираясь в перекосившуюся или сдвинутую в сторону конструкцию. Такие телескопические стойки были способны поднять, выправить, установить в проектное положение не только отдельные фермы, но и каркасы сооружений, весящие тысячи тонн.

Запорожский слябинг вошел в строй 30 июля сорок седьмого года. Перед монтажниками открылся почти километровый фронт работ на строительстве стана тонкого листа, где надо было установить громадные рольганги, сотни метров прокатных валков, изготовленные на Ново-Краматорском машиностроительном заводе.

Так уж случилось, что осенью сорок седьмого года в Запорожье я приехал как раз из Краматорска. Мне не приходилось еще нигде видеть более красивого завода-парка, где за деревьями от одного цеха не видно другого, где автокары носятся по длинным асфальтированным аллеям со скоростью малолитражных автомобилей, а заводские паровозики развешивают на ветвях кленов и дубков, как вату, пушистые клубы дыма.

В сентябре краматорцы заканчивали в Запорожье монтаж стана и готовились к пробным пускам. Вскоре началась и первая прокатка листов.

Я хорошо помню, как выглядел этот цех в сентябре. Он был красивее и величественнее даже гигантов корпусов Краматорки. Огромное помещение, озаренное солнечным светом. Линия проката начинается где-то вдали у мощных станин слябинга. Его громадные валки формуют огненно-красный сляб из раскаленной, вылезшей из печи заготовки. Затем сляб начинает свое движение через сотни рольгангов и прокатных клетей, постепенно из прямоугольника становясь листом, но после каждых клетей, которые лист минует, все более тонким.

Работа идет автоматически — самих прокатчиков почти не видно. А если они и видны, то только в застекленных будках у пультов управления.

Чем лист тоньше, тем он шире. Все с большей скоростью летит он по рольгангам. В конце линии лист толщиной в пятнадцать миллиметров разрезает воздух со свистом и шелестом, напоминающим шум стремительно летящей по шоссе автомашины.

Я любил стоять за последней обжимной клетью. При пробных пусках здесь собиралось много людей. Бывали, конечно, монтажники Недужко и Шейнкин. И наверно, Анатолий Степанович Коновалов приходил сюда смотреть на плоды трудов своих.

Как жаль, что я не был тогда с ним знаком, не поговорил, не видел его глаз в ту минуту, когда он провожал взглядом еще горячие стальные листы, ложащиеся стопкой в конце линии — так же, как складываются бумажные листы в огромную пачку, в том, в стальной фолиант.

Тогда в Запорожье на этих листах писалась послевоенная эпопея строительства.

Но, наверно, Анатолий Степанович не думал об этом так торжественно. Наверняка не думал. А я не подозревал, что встречусь с ним через двадцать с лишним лет на стройках Москвы и он станет героем моего повествования. Ощущение какой-либо исключительности чуждо рабочему человеку.

…Говорят, что человек — это процесс. Развития, совершенствования, перемен в судьбе. Бывает, что поживет инженер во многих городах, побывает на многих должностях, но как ту землю, на которой родился, так и свою первую специальность он не забывает никогда и относится к ней с чувством трогательной привязанности.

Сварщики! Я наблюдал их на десятках заводов, строек. Сварщики — это не просто специальность, это целое индустриальное племя, и племя особое и молодое, как и само сварочное дело, связывающее всех к нему причастных чувством профессиональной гордости. Потому что успехи сварочного искусства у нас в стране действительно велики.

Владимир Мельник попал в Запорожье после демобилизации из армии. Он воевал начальником штаба в артиллерийском полку. Попал не сразу, а поработав в Москве, где, кстати, и закончил в 1936 году МВТУ по сварочной специальности. Мельник работал в тресте Стальмонтаж, оттуда он привез в Запорожье смелый, новаторский, по тем временам, проект создания цельносварной домны. Почему цельносварной? А потому, что сварка исключает очень тяжелый труд клепальщиков, экономит до одной трети металла и, как показала нынешняя практика, — хорошая сварка надежнее клепки.

Теперь уже никто не строит клепанных домен, а двадцать лет назад никто и нигде в стране не строил сварных. Началось же это в Запорожье.

Человек сам редко замечает бег времени. Душевная молодость сохраняется дольше физической, и все кажется, что ты такой же, с теми же любимыми привычками, привязанностями, желаниями. Но вдруг, бросив взгляд на перемены, хотя бы в том деле, которому служишь, — сразу ощущаешь и масштабность изменений, и весомость прожитых лет.

Владимиру Иосифовичу Мельнику сейчас немногим за шестьдесят. У него стройная фигура, лицо без заметных следов усталости, в меру строгое, с правильными чертами. Волосы седоватые, но ведь седеют и в сорок, и седина даже облагораживает облик человека.

Мне понравилась та спокойная манера говорить точно, немногословно, за которой угадывается годами выработанная охранительная привычка к экономии голоса, энергии, жеста при необходимости принимать за день множество людей, то и дело переключать селектор на Тулу, Тольятти, Ново-Троицк или Горький. Впрочем, это, наверно, уже профессиональная черта всех старых производственников.

Но вот мягкая доброжелательность в беседе, в то время как этой беседе все время кто-либо или что-либо мешает, — вот это уже индивидуальное, это от интеллигентности, и не внешней, ибо внешняя бы выветрилась под напором производственной текучки, которая у строителей какая-то уж особенно нервная и суматошная.

Я приходил к Владимиру Иосифовичу, и, разговаривая о делах московских, о монтажном деле вообще, у нас и за рубежом, мы вдруг уплывали воспоминаниями на двадцать лет назад, листая тоненькую и единственно сохранившуюся у Мельника брошюрку трех авторов: В. И. Мельника, В. Л. Цегельского, Р. Г. Шнейдерова, называющуюся весьма прозаически: «Сварщики и монтажники цельносварной доменной печи».

Брошюрка эта вышла в сороковые годы, и в ней описание работы на «Запорожстрое», за которую тогда же Владимир Иосифович получил Государственную премию.

Я думаю, что если даже сейчас перерыть все архивы в поисках иных печатных свидетельств, то не найдешь ничего, кроме еще двух-трех таких же технических брошюр, воспоминаний В. Дымшица («Запорожстрою» еще повезло) и нескольких кадров кинохроники, которую прокрутили лет двадцать назад и с тех пор о ней не вспоминают.

Быть может, с годами становишься особенно чувствительным к такого рода несоответствиям, но я не устаю удивляться странному небрежению современников к памяти о созданном ими же в щедрый дар времени и потомству.

Даже один эпизод со сварной домной представляется мне насыщенной кинолентой, полной динамизма.

Правительство обязало ввести домну в строй за… четыре месяца! Даже обычные печи такой мощности тогда, в войну, строились не меньше семи-восьми месяцев.

Как и ее соседка под номером три, четвертая запорожская домна считалась сверхмощной. Ее возводили до войны почти три года. Теперь, разрушенную немцами, ее же пришлось строить заново, организовав здесь, на площадке, своего рода университет сварки. Руководили им Марк Иванович Недужко и Владимир Иосифович Мельник.

А началось все с «маленькой домны». Так ласково назывались опытные конструкции поясов домны, на которых и надо было проверить новую технологию. И вообще — научиться варить в необычных условиях, с требованиями не одинарной, а трехслойной сварки. Только такая и могла крепчайшей связью соединить толстенные листы стальной рубашки домны.

Представьте себе сварщиков, подобно птицам примостившихся на всех этажах огромного сооружения. Они сваривали толстые швы, горизонтальные и вертикальные, и редкой трудности — длинные, потолочные, когда надо сделать так, чтобы металл шел вверх вопреки силе земного притяжения и укладывался ровно и плотно.

Работа у себя над головой быстро утомляла, капли раскаленного металла часто стекали вниз, обжигая руки, добавьте к тому же еще и резкий ветер на высоте, дождь или пыльную бурю.

Простое приспособление придумал рабочий Антон Пасечник — кусок листовой резины с отверстием посредине, через которое просовывался держатель электрода, а сколько рабочих рук предохранило оно от этого огненного дождя капель и падающего раскаленного шлака.

Есть яркая и неоспоримая убедительность деталей, маленьких фактов жизни.

Требованиями новой технологии предусматривалась сварка швов без длинных перерывов, иначе шов мог остыть, и тонкий слой наплавленного металла не выдержит внутреннего напряжения в толстых элементах кожуха и… растрескается. Технологии мешал законный обеденный перерыв, он продолжался час.

Недужко и Мельник предложили, а рабочие согласились на то, чтобы столы были установлены прямо у домны и ровно в двенадцать обед доставлялся на стройплощадку. На обед теперь уходило лишь десять-пятнадцать минут.

Вспоминая об этом. Мельник как-то странно улыбнулся. Я не знаю, о чем он тогда подумал? О священном ли для француза обеденном часе, когда даже в Париже пустеют улицы и замирает поток машин, о пунктуальности ли англичан, точно, в определенное время садящихся за стол, о том ли, что и русский рабочий любит вкусно и сытно поесть, без спешки и нервозности, и уж, конечно, не у домны, под открытым небом.

Но возникла необходимость, и люди сказали: «Давайте так, раз ученые не придумали пока лучшей технологии».

Я не люблю вспоминать об авариях, авралах как неизбежных атрибутах производственного сюжета, о котором с горькой иронией сказал поэт в своей поэме «За далью — даль»: «…Она и он передовые, мотор, запущенный впервые, парторг, буран, прорыв, аврал, министр в цехах и общий бал…»

Но ведь это не сочинение на заданную тему. Факты же из летописи не выкинешь. Так именно и было на сварной домне. В самый разгар работы ночью рухнул огромный башенный кран. Случилось, что монтажники небрежно укрепили груз, и при подъеме он зацепился за конструкцию домны. А тем временем лебедка продолжала работать на подъем, от напряжения лопнули все нити троса, кран качнулся и опрокинулся навзничь.

Жертв не было, но плановый график предусматривал всего три недели работы до пуска домны. Надо было установить еще пятьсот тонн конструкций и литья, собранных уже на земле крупными блоками. Поднять их в воздух мог только мощный башенный кран.

Что же делать? Восстанавливать кран — а это полмесяца, сроки пуска тогда «горят» наверняка. Резать на части укрупненные конструкции? Потом на высоте снова сваривать их? А где взять время для всего этого?

Вот вам и острый пик драматического эпизода! Можно представить себе горькое разочарование монтажников, их волнение, споры, поиски выхода.

Но право же, я и так уж достаточно далеко уклонился в прошлое запорожской стройки и треста Стальмонтаж. Поэтому опускаю подробности.

Сварка кожуха заняла всего-то тридцать четыре дня. А весь монтаж комплекса домны, несмотря на все осложнения, — сто пять дней, меньше заданного правительством срока. Когда же на домну привезли ампулы радия-мезотория вместо громоздких рентгеновских аппаратов, чтобы просветить все сварочные швы, — проверка дала отличные результаты.

А как же все-таки обошлось без башенного крана? После споров вокруг различных вариантов выбрали замену одного крана-гиганта тридцатью малыми подъемниками, стрелами, лебедками, блоками. Их собрали из всех углов стройки. «Наскребли» все, что можно было, все, что как-то удалось приспособить для крайне усложнившегося сейчас и уже по-настоящему рискованного подъема тяжелых конструкций. И все же их подняли на домну. И на этот раз новый принцип монтажа укрупненными блоками в буквальном смысле слова остался на высоте.

Это взгляд из сороковых годов на тридцатые.

А если посмотреть из семидесятых на сороковые и пятидесятые, то увидишь мощно восходящую линию технического прогресса, но восходящую не спокойно и не равномерно, а своего рода качественными скачками.

Казалось бы, война не очень-то могла способствовать развитию мирной строительной техники. Однако качественный скачок произошел именно в первые годы после войны, обусловленный жестокой необходимостью. Это было продолжением народного подвига на фронтах.

Интересно, что еще в сороковые годы определились все те ведущие составные, которые и по сей день образуют главные черты современного строительства, — монтаж крупными блоками, собираемыми больше на земле и меньше на высоте; изготовление частей сооружений на заводах; крупные монтажные механизмы и стремление к заводскому уровню четкой организации производства.

Однако прошло двадцать лет, и мы видим, что монтажники все еще на пути к этой идеальной и совершенной схеме, что новые времена, масштабы и темпы породили в свою очередь свои трудности и проблемы. И пришло время новых задач, вызванных поистине грандиозным размахом строительства в стране и вершинами достижений мировой монтажной практики.

Крылья успеха

Евгений Иванович Кутяев со своей семьей живет в том же доме, что и Анатолий Степанович Коновалов, только в разных подъездах. Квартира у Кутяева двухкомнатная, ибо больше семья: отец, мать, жена и дочка-школьница.

Конечно, хорошо бы жилье попросторнее, да ведь не так давно Кутяевы все вместе жили в одной комнате, вот там было действительно тесно.

— Пока мы рады квартире до потери сознания, — сказал мне Евгений Иванович вполне серьезно, я думаю, даже не замечая явного эмоционального преувеличения. Но вместе с тем он, естественно, не прочь со временем получить еще хотя бы одну комнату для своих стариков.

Правда, у одного из родичей Евгения Ивановича есть подмосковная дача, куда может летом поехать дочка, да и отец частенько отправляется в родную деревню, к старшему сыну Степану, который теперь там учительствует.

Выйдя на пенсию десять лет назад, семидесятичетырехлетний монтажник Иван Моисеевич, один из старейших ветеранов треста Стальмонтаж, совершил в своей деревне, должно быть, последнюю свою работу: помог сыну перестроить дом. В общем, квартирным своим положением Кутяевы пока довольны.

Когда рано утром Евгений Иванович идет к автобусной остановке, он частенько встречает Толика — так он зовет Коновалова, и они поговорят на ходу о том о сем, а все больше о своих делах. Работают-то они в разных управлениях треста: Коновалов во втором, Кутяев в первом. И тот и другой возводят много разных домов во всех концах Москвы, так что есть о чем рассказать.

Евгений Иванович на год моложе Анатолия Степановича. И судьбы у них разнятся главным образом названиями строек и городов, где они монтировали заводы и дома. У Евгения Ивановича приятный негромкий голос, хороший рост, талия без каких-либо излишеств. Седина идет к его тонко выточенному лицу, придавая ему оттенок интеллигентной мягкости, солидности, я бы сказал, осознанного достоинства.

В конце лета 1968 года, да и всю осень Евгений Иванович ездил из Новогиреева попеременно в музей изобразительных искусств имени Пушкина и к зданию СЭВ. Это были две его стройки; работы на первой тогда только начинались, а на второй оставалось завершить лишь несколько операций.

Когда он ездил на СЭВ, то выходил из троллейбуса вблизи высотных зданий проспекта Калинина и по Большому Девятинскому переулку под гору легким шагом спускался к проходной стройки, обнесенной высоким деревянным забором.

Миновав проходную, он попадал в зону основных строительных и монтажных работ вокруг гигантского стеклянного параллелепипеда стилобата, необычайно красивого и приспособленного для конференц-залов заседаний исполкома СЭВ и ресторана. Пройдя через стилобат, соединенный с тринадцатиэтажным корпусом гостиницы, Евгений Иванович, оставив слева от себя эстакаду и под нею гараж для машин, подходил к одному из желтых продолговатых вагонов, на стене которого большими буквами было выведено: «Стальмонтаж».

В этом вагончике находились штаб монтажников на стройке, контора бригадиров и прорабов и место, где можно было переодеться.

Однажды Евгений Иванович, надев свой монтажный костюм, направился к высотной части здания, вписавшегося в контур Москвы двумя гигантскими изогнутыми крыльями. Легко и красиво взметнулись они в небо у самого берега Москвы-реки, на Краснопресненской набережной, у моста, через который асфальтовая река проспекта Калинина переливается на Кутузовский проспект, а дальше в Можайское шоссе и уходит на запад.

По другую сторону здания Совета Экономической Взаимопомощи тот же проспект Калинина ведет к Кремлевскому холму.

Несмотря на свои тридцать этажей и внушительные объемы, здание лишено грузной монументальности и, может быть, поэтому не кажется очень высоким. Но это издали. Однако иное дело — вблизи. Громадная изогнутая плоскость крыла, составленная из стали, стекла и алюминия, если смотреть на нее снизу вверх, вызывает вначале даже легкое головокружение. Но, разумеется, не у монтажников.

Евгений Иванович, прежде чем подняться на лифте, заглянул в стилобат, где заканчивались отделочные работы и наводился лоск, наносились последние штрихи на мозаично-пеструю, с разнообразным национальным орнаментом облицовку в холлах, залах и коридорах.

И хотя монтажники давно уже ушли из стилобата, закончив свою работу, как и ушли из высотных крыльев, какому рабочему человеку не захочется взглянуть на то, что сделали после него другие? Тем более если отделка столь же уникальна и неповторима, как и архитектура, как и монтажная конструкция здания, и для нее использованы мраморы и граниты, прибывшие из Болгарии и Венгрии, мебель и осветительная аппаратура из ГДР, алюминиевые ограждающие конструкции высотных крыльев и витражи стилобата из Польши, скоростные лифты из Чехословакии, керамические плитки из Румынии.

Разве не интересно лишний раз посмотреть на рабочую сноровку строителей, представляющих здесь фирмы всех этих стран, познакомиться глубже с их характерами и навыками. Да и просто интересно послушать многоязычный рабочий гул голосов, этот как бы прообраз той разговорной интернациональной атмосферы, которой суждено воцариться здесь вместе с приходом двух тысяч сотрудников исполкома СЭВ.

В коридоре стилобата Евгений Иванович встретил своего прораба Бориса Кунина, с которым работал на стройке несколько лет. Молодой, немногим за тридцать, с тем сильным зарядом эмоциональной и физической энергии, которые рельефно выражают себя даже в жесте, в слегка возбужденной речи, в запальчивой интонации, Кунин уже в силу одной своей общительности имел на стройке знакомых еще больше, чем Кутяев.

— Алло, пан Борис и пан Евген! — окликнули их откуда-то сверху.

Это бригада поляков, покачивающаяся в люльке над стеклянной стеной стилобата, приветствовала русских монтажников.

Эмиль Фрайка — бригадир, Станислав Скуик, Тадеуш Чуковский, Хайда Эдвард — монтажники.

Отовсюду то и дело неслось: «Товарищ! Геноссе! Другарь! Соодруг!»

Это и было многоголосое, разноликое, но вместе с тем единое выражение того простого и близкого всем понятия, которое, по сути дела, и было знаменем этой стройки, знаменем трудового товарищества. Этот трудовой интернационал монтажников и строителей стал для Кутяева постепенно таким же повседневным бытом, как и работа на любой другой московской стройке.

И хотя он не успел научиться ни польскому, ни болгарскому, но монтажники понимали друг друга без переводчиков, — там, где дело касалось монтажа, достаточно было порою одного жеста.

Когда Евгений Иванович и Кунин подошли к лифту, который стремительно и мягко поднимал рабочих на этажи высотного здания, в просторной кабине было уже много людей.

Здесь Кунин увидел Яноша Пешку — руководителя польских монтажников. На стройке все просто звали его Яношем. Кунин кивнул Яношу, а Янош, не без труда высвободив руку, слегка повел ладонью у себя над головой.

В это время Евгению Ивановичу протянул руку венгерский шеф-монтажник Ласло. Этого «крупногабаритного» мужчину с мощным торсом и темными густыми бровями тоже хорошо знали русские монтажники, его бас гремел на всех этажах СЭВа. Имя Ласло было на стройке столь популярным, что Евгению Ивановичу так и не довелось узнать фамилию венгерского товарища, как-то не возникало в этом необходимости.

Вместе с Ласло и Яношем русские монтажники вышли на площадку пятнадцатого этажа. Осмотрели саму площадку, виток крутого марша лестницы, пока еще без перил, заглянули и в квадраты будущих комнат с широкими проемами окон, с недоделанным паркетом полов.

Так называемая степень готовности здания спускается сверху вниз, на верхних этажах было уже все готово, расставлялась мебель, а здесь, в центральном поясе, предстояло еще закончить разные отделочные работы.

Видимо, в процессе этих работ отделочники и повредили в нескольких местах уже давно сданный монтажниками навесной алюминиевый потолок, состоящий из красивых пористых плиток.

Евгению Ивановичу, да и всем русским монтажникам, никогда раньше не приходилось иметь дело с таким потолком, он требовал тонкой ручной работы. Но за этим пористым, легким настилом монтировался так называемый промежуточный технический потолок, состоящий из множества теплоизолирующих, звуконепроницаемых, отопительных, вентиляционных и других трубопроводов и систем.

Кто-то из рабочих однажды пошутил, что, мол, теперь бригадир Кутяев занялся ювелирной работой и скоро начнет делать женщинам бусы. Бусы не бусы, но помучиться с этим потолком Евгению Ивановичу пришлось основательно.

— Вы смотрите, что они натворили! — возмущенно сказал Кунин, обращаясь к Ласло и Яношу. — Я не знаю кто, но это безобразие!

— Нет, не наши, — жестами Янош и Ласло отвергли даже саму возможность таких подозрений. Тем не менее они тщательно осмотрели вместе с Куниным те несколько черных дыр в потолке, где отсутствовали алюминиевые плитки.

— Придем, — сказал Евгений Иванович.

— Хорошенькое дело! — кипятился Кунин. — Мы работу свою завершили, есть протокол. На отлично. Не придем больше.

— Придем, придем, пан Борис, сам же знаешь, — усмехнулся Евгений Иванович.

— А ну тебя! — Кунин махнул рукою с видом человека, чья щедрая энергия известна товарищам. Вот-де они пользуются его слабостью. Даже Ласло и Янош, не понимая точно языка, по этой мимической сцене увидели, что пан Борис кипятится только для вида, что он, конечно, и сам придет и приведет монтажников, которые, раз так случилось, переделают потолки. И никто не станет даже рядиться из-за лишнего рубля, ибо кроме рубля есть еще и душа, и то чувство удовлетворения и гордости своим делом, которое объединило рабочих разных стран и переросло в любовь к самому необыкновенному зданию СЭВ.

Пока Кунин обсуждал различные технические детали с Ласло и Яношем, Евгений Иванович подошел к окну и стал смотреть на Москву.

Как монтажник-высотник он хорошо знал Москву сверху и знал, что это совсем иное ощущение города, чем с земли, — более подробное и вместе с тем более емкое, потому что видишь с высоты и множество всяких улочек, переулков и тупиков, о существовании которых даже и не догадываешься. А вместе с тем отсюда, сверху, в крупном масштабе явственно проступают и главные линии наземного и высотного контура города.

С высоты шире открывается взору и строящаяся Москва, все ее высотные каркасы этажерок из стали и бетона, и натыканные повсюду башни кранов, мачт и дерриков с короткими и длинными клювами стрел.

Подъемные краны виднелись и вдоль Кутузовского проспекта, хорошо просматриваемого отсюда, и в глубокой излучине Москвы-реки, там, где она петлей обнимает зеленый массив Лужников.

Вдали виднелись Ленинские горы. А за ними, в легкой туманной дымке, знакомый до деталей, до мельчайших подробностей, — силуэт МГУ с еще более высоким, чем на СЭВе, корпусом главного здания и громадным шпилем.

Двадцать лет назад, там, на строительстве МГУ, произошло мало заметное со стороны, но очень важное в жизни Евгения Кутяева событие. Он был посвящен в монтажники.

Молодой человек, тогда еще попросту Женя, пришел учиться к… своему отцу, мастеру, монтирующему главное высотное здание. И потом все эти годы, с какой бы московской стройки, с какой бы высотной точки ни приходилось Евгению Ивановичу смотреть на МГУ, он долго ли, кратко ли, но вспоминал о тех днях.

Есть два пути для всякого рабочего человека. Можно, работая, закончить школу, техникум, институт, потом стать инженером, директором завода. Это направление выбрал для себя Анатолий Степанович Коновалов.

Но есть и второй путь — от рабочего к рабочему, от уровня сороковых годов, когда начинал Евгений Кутяев, до уровня монтажника современного, каким Кутяев стал в конце шестидесятых. И этот второй путь естествен, как и развитие самой жизни.

Евгений Кутяев был, есть и останется рабочим вовсе не потому, что он не способен стать инженером. А потому, что ему нравится быть рабочим. В своей монтажной специальности он находит прежде всего устойчивое чувство удовлетворения. Без этого чувства не смог бы, наверно, ни он пробыть монтажником двадцать лет, ни отец его Иван Моисеевич «протрубить» полвека в монтажниках, и оба они ни разу не сделали попытки поискать дело полегче или почище.

Мы часто пишем о потомственных актерах, музыкантах, ученых. Но почему бы не приглядеться и к той рабочей косточке, которая роднит отца и сына и держит на жизненных путях семью Кутяевых.

Я приехал в Новогиреево, чтобы узнать, не сохранились ли в семье Кутяевых какие-либо материалы о стройке МГУ.

Был солнечный воскресный день первого сентября. Танечка, дочка Евгения Ивановича, такая же стройненькая и длинноногая, как и отец, в свежевыглаженной школьной форме, собиралась на какой-то первый сбор шестиклассников. Дед Танечки — так зовет его и сын — сидел на диване в очках с простой оправой и читал толстенный роман о войне. Книга была заложена бумажкой на середине. Пенсионеры любят толстые романы, такие же длинные, как и сама их жизнь.

Иван Моисеевич сначала как-то сторонился нашей беседы и норовил все больше выходить на балкон, где в горшочках и в ящиках росло много цветов. Но потом, расчесав гребешком свои редкие седые волосы, подсел к столу какой-то немного настороженный и напряженный, должно быть, пытаясь уяснить себе цель моего прихода.

Сын был похож на отца продолговатым, почти иконописным овалом лица, тонкими чертами, которые с годами у Ивана Моисеевича слегка расплылись, но все еще хранили отпечаток твердости характера. Видно было, что он прибаливает, хотя крепка еще мускульная энергия в его подсушенном временем теле.

Книга, которую читал Иван Моисеевич, оказалась библиотечной, но было много и своих, и я вспомнил, как выглядела домашняя библиотека у Коновалова: там главенствовали учебники, а не беллетристика.

Да, видно, дед выполняет в семье Кутяевых обязанности «лоцмана в книжном мире», выводя уже всю семью на цель, на хорошую книгу.

Потом я отметил про себя, что Коновалов не собирает и «архив», ну хотя бы фотографии своих строек, а Кутяевы стараются купить все, что напоминает о тех замечательных сооружениях, которые они монтировали.

В числе памятных книг оказался и прекрасно изданный альбом фотографий МГУ — подарочное издание, которое Евгений Иванович положил передо мною на стол.

Втроем мы разглядывали известное во всем мире сооружение. И особенно — главный тридцатидвухэтажный его корпус, высота которого вместе со шпилем — 239 метров. В пятидесятые годы это было самое высокое здание в Москве.

Глядя на эту фотографию, я вспомнил пятидесятый год, стройплощадку, куда я ездил с редакционным заданием по набережной Москвы-реки, от Киевского вокзала, мимо мосфильмовского городка. Вспомнил первую ползущую в небо стальную этажерку металлоконструкций и нервную дрожь — в этом не стыдно признаться, — которую я испытывал, когда влезал на высоту и проходил там по шатким, как мне казалось, настилам, а кое-где и по узкой грани какой-нибудь балки, висящей на двухсотметровом уровне над землей.

К сожалению, я не сохранил записную книжку тех лет. Возможно, там были пометки об отце и сыне Кутяевых. Лица Ивана Моисеевича я не помнил. Но ведь важно то, что помнил сам Кутяев-старший. Он вдруг оживился, повеселел, глядя на фотографии, видно, мысленный его взор, подогретый жаром воспоминаний, обратился не только к МГУ, но и к более далеким временам, когда сам Иван Моисеевич был молод и только начинал жизнь.

«Дед» в девятом году начал на Урале, на Усть-Катавском заводе около Златоуста. Плотничал.

— Тогда монтажники по дереву были главным образом, — сказал мне Евгений Иванович не без гордости за отца, и сам Иван Моисеевич кивнул, подтверждая, что было это очень давно.

Начало! Плотничая, он строит мосты, и первый через Волгу. В те годы, вспомните, строил свой Сибирский мост Петр Алексеевич Мамонтов.

1909—1958 годы. Тире, соединяющее эти сроки трудовой жизни, обнимает две мировые войны. И великую революцию. И революцию техническую. Да, Иван Моисеевич успел узнать эпоху топора, лопаты, тачки и десятичасового рабочего дня, время деревянных подъемных кранов, примитивных лебедок, которые приходилось крутить вручную. Иван Моисеевич возводил затем плотины, шлюзы, заводы ЗИЛ, Малолитражный в Москве, станцию метро «Маяковская», Крымский мост, после которого и попал на МГУ, а затем на строительство стадиона в Лужниках.

— И плотничать, и клепать пришлось, и сверлить, и варить металл — все уметь! На моем веку металла переворочено — миллион тонн! — сказал мне Иван Моисеевич и взглянул при этом на свои руки, лежащие на скатерти стола, — словно бы слегка расплюснутые кисти с крупно вздувшимися венами на тыльной их стороне, с той стариковской желтизной и пигментацией кожи, которая, может быть, более всего говорила о возрасте. Он посмотрел на свои руки как будто бы с удивлением, что они, столько сделавшие за полвека труда, еще крепки мускульной силой и гибкостью.

— Была у нас со старухой серебряная свадьба, а подсчитали, что вместе провели всего-то три с половиной года. Вот жизнь монтажников, — вспомнил вдруг Иван Моисеевич, должно быть потому, что речь зашла о его трудах, и добавил грустно:

— Один сын погиб в войну, второй инвалид войны, третий в деревне живет, а я с самым младшим. Все работал — крепился до шестидесяти четырех, не хотелось уходить с монтажа, привык к людям.

— Ну, это хорошо, а ты ведь шпиль поднимал на МГУ, — сказал Евгений Иванович, желая, должно быть, навести отца на приятные ему воспоминания.

Я заметил, как Иван Моисеевич оценил это напоминание легкой улыбкой.

— Не только шпиль, весь главный корпус. И ты — тоже, — сказал он сыну. — Чего ж умалчиваешь?

— Я был тогда пестик маленький, а ты — прораб. Сравнил!

— Ну и что, все вместе переживали. У нас пестиков нет. Каждый рабочий — сильно ответственный. Такое дело — высота!

— А ты конкретней, дед, конкретней.

Я видел, что Евгений Иванович явно подбивает отца на подробный рассказ о подъеме шпиля. И я сам уже немного слышал об этом от других монтажников. Как и всякий подъем крупной и тяжелой конструкции на двухсотметровой высоте, эта операция представляла, конечно, свои трудности. Но они были еще осложнены двумя обстоятельствами. Каркас шпиля собирался внутри каркаса основного здания. И это было необычно. Затем шпиль выдвигался вверх по принципу тогда впервые вводившихся в монтажную практику так называемых самоподъемных кранов.

Вот мы ходим по Москве, видим шпили высотных зданий, одним они нравятся больше, другим меньше, можно спорить об архитектурной их целесообразности. Но многие ли представляют себе, каково было монтажникам поднять их и поставить на такой высоте?

Когда отец и сын, оба сразу, перебивая друг друга, начали, объясняя мне, чертить в моей тетради схемки в плане и в разрезе, я почувствовал, что для старика Кутяева это была особо запомнившаяся, яркая страница в его большой и многоликой монтажной биографии.

Прямоугольную форму шпиля сначала сварили по частям внутри основного каркаса высотного здания. Звезду, которая покоится на самом острие, разрезали пополам: иначе ее не вытащили бы из каркаса.

Затем смонтировали двадцать четыре нитки полиспаста, и с помощью двух лебедок начался постепенный подъем конструкции вверх. Выдвигали очень осторожно. Шаг — два метра. Еще шаг — два метра. И тем временем, тоже постепенно, там, на высоте, строители придавали самой стальной ферме коническую форму шпиля, который облицовывался нержавеющей сталью и зеркальным стеклом. Стекло к тому же покрывалось еще и золотом. Поэтому издали шпиль и кажется нам теперь золотым.

— Честно говоря, — поджилки тряслись, — вспоминал Иван Моисеевич. — Как же, я — ответственный! Две лебедки у меня работают на подъем, а три канатами расчаливают в стороны шпиль. А вдруг какой перекос? Все загремит вниз! Страшно подумать!

Может быть, действительно тогда у Ивана Моисеевича тряслись поджилки, но сейчас он вспоминал о подъеме шпиля весело, легко.

Я часто замечал эту обратную психологическую зависимость — чем труднее представляется пережитое, тем с большим удовольствием о нем вспоминают.

— А вы что же? — спросил я у Евгения Ивановича, чья схемка подъема показалась мне более четкой и совершенной, чем у отца.

— А что я?

— Какая была ваша роль тогда?

— Я больше крутился на высоте и смотрел, — сказал Евгений Иванович.

— Нет, врет, он работал на лебедках. Учился. А к высоте привыкал — это верно, — поправил отец. — На высоте не каждый может работать. И врачи не всех допускают. Высотник — это высотник! — и эмоционально подкрепляя значение своих слов, Иван Моисеевич даже поднял правую руку. — Это работа серьезная!

Я же могу добавить: так серьезна, что может стоить и жизни. Бывали и бывают трагические случаи на высотных стройках. Правда, все меньше. Но кто полюбил высотный монтаж, прирос к нему душой, того ничем не испугаешь.

К тому же, я думаю, что было бы монтажное дело полегче, так, может быть, отец и сын Кутяевы и не хранили бы дома книги и альбомы как память о своих стройках.

Евгений Иванович убрал книгу, отнес ее на полку и аккуратно поставил на то место, где она стояла.

Подъем шпиля МГУ был, в конечном счете, лишь одним из эпизодов строительной эпопеи. А таких — напряженных, драматических, случалось немало.

Отец и сын, например, хорошо помнили, как впервые в нашей отечественной практике, именно на МГУ, испытывался самовыдвигающийся кран, который сам себя словно бы «за шиворот» поднимал вверх и тащил в небо этажи стального каркаса. А теперь такие краны москвичи могут видеть на многих высотных стройках, правда, видя их, мало кто догадывается, что они самовыдвигающиеся.

Евгений Иванович вспоминает о строительстве МГУ часто, ну хотя бы по той побудительной причине, что и сам часто бывает на Ленинских горах. Там, в МГУ, в химической лаборатории работает его жена, а дочка ездит туда на занятия хореографического кружка. Так семья Кутяевых прочно «приросла» к замечательному зданию, «которое мы делали с дедом», — как выразился Кутяев-младший.

Сам он потом работал еще с отцом и под его началом на стройке в Лужниках, а затем уже без отцовской опеки монтировал Трубный завод в Филях, учился в Ленинграде на курсах мастеров-прорабов, монтировал кузнечно-прессовый цех на ЗИЛе, реконструировал Большой театр и, наконец, попал на СЭВ.

И если МГУ был для Кутяева-младшего первым монтажным университетом, то вторым стал СЭВ. Здесь Евгений Иванович поднялся на новую ступень мастерства монтажника, испытав впервые в такой полной мере захватывающую и благотворную силу соревнования.

О соревновании рабочих у нас стали писать в последние годы как-то уж очень вяло и шаблонно. Словно бы оно лишилось со временем яркого содержания, динамичности и большого нравственного значения.

А вот Евгению Ивановичу пришлось на СЭВе втянуться в такую его наглядно-зримую форму, которая захватила его целиком.

Это случилось, когда монтировали крылья. Два крыла, две бригады. У каждой что-то свое в навыках, В стиле. И каждая одухотворена стремлением быстрее вытянуть в небо стальной каркас.

Нечто очень похожее по характеру своему и сути я наблюдал не раз. И в особенно яркой ситуации несколько лет назад — на Каме, на монтаже шлюза и ворот Камского моря.

Я обращаюсь здесь к своей памяти вовсе не затем, чтобы просто расширить географию повествования, а потому, что в таком наглядном соревновании есть некий особый эмоциональный момент — похожие обстоятельства порождают и сходные черты самого труда и рабочей жизни монтажников.

Произошло это весной, на шлюзе, который первым должен был встретить воды подступавшего «моря».

…Деревянная лестница, прибитая к шпунтовой стене, вела вниз. Со дна камеры судоходный шлюз казался ущельем — лишь узкая полоса светло-серого неба виднелась над головой. На неровном каменистом дне шлюза, словно избушки, прилепившиеся к отвесным скалам, стояли маленькие домики складов, обогревалок, прорабских конторок.

В домике прорабской, где гудела раскаленная докрасна железная печка и в облаке табачного дыма щелкал арифмометр учетчика, я спросил, где увидеть Недайхлеба.

— На воротах смотрите. По большому носу узнаете, — сказал кто-то из сварщиков с добродушным смешком.

— Одно ухо на шапке всегда торчит. В зубах папироса, ходит в ватнике нараспашку, — подсказали другие монтажники.

Спустившись вниз по лестнице, я увидел слева ворота широко известного на стройке бригадира монтажников Павла Недайхлеба. Справа виднелись ворота Петра Медведева, на другой, западной нитке шлюза, работал Леонид Шерстюк — бригадиры соревновались за быстроту монтажа.

Приметы оказались точными. Высоко на воротах я увидел человека в ватных штанах и куртке, в рыжей от металлической окалины теплой шапке с торчащим в сторону ухом. В зубах монтажника дымилась длинная папироса.

Что касается носа, то тут было явное дружеское преувеличение. Загорелое, обветренное лицо монтажника с твердыми скулами и высоким лбом производило приятное впечатление, дышало спокойной силой.

Недайхлеб работал. Я наблюдал за ним, стоя рядом с машинистом самоходного крана, который обслуживал бригады на многих воротах а хорошо знал монтажников. О Недайхлебе он сказал:

— Этот вроде не торопится, но делает быстрее всех. Мастер! Другой шумит, бегает, поставит конструкцию, да неточно, потом переделывает все. А у этого ошибок нет. Вон сам поставил конструкцию, сам ее и прихватывает, — машинист показал на ворота, где, полусогнувшись, Недайхлеб приваривал балку, и серая палочка электрода быстро таяла, превращаясь в огненный фонтанчик.

…Окончив сварку, Недайхлеб спустился вниз и зашел в прорабку. Был час обеденного перерыва. Те, кто не ушел в столовую, отдыхали и закусывали бутербродами, запивая из бутылок молоком. Шел беспорядочный разговор о производственных делах.

Недайхлеб кивнул бригадиру Медведеву и Шерстюку, высокому парню с копной темных волос.

— Привет, Павло! — отозвался Шерстюк. — Тут некоторые атакуют нас, дескать, мы с тобой за месяц ворота не выгоним. Вот Петя Медведев на нас обиду держит.

— Сердится, что нагоняем? Пусть вперед уходит, — спокойно сказал Недайхлеб. Медведев начал сборку на месяц раньше Шерстюка и Недайхлеба.

Недайхлеб обратился к прорабу:

— Мне нужен кран — поставить тяжелый ригель.

Тот спросил, сколько это займет времени.

— Часа за два-три поставлю. Я все подготовил.

— Дает им огонька! — восторженно шепнул мне машинист крана. — В некоторых бригадах, знаете, сколько возятся с установкой этой балки? Сутки, а то и больше!

— Как ты там колдуешь, Паша? — не без зависти спросил Медведев.

— Иди смотри! Ворота открыты! — Недайхлеб показал жестом, что он приглашает Медведева, и быстро вышел из прорабской.

Он сказал: «Ворота открыты». А ведь это была не просто красивая фраза или жест душевной щедрости. Ясно было всем, что он не держал в секрете свои профессиональные навыки, свои маленькие рабочие открытия. Не видел в том ни смысла, ни выгоды.

«Ворота открыты» — это была своего рода философия поведения рабочего человека, его жизненная позиция в соревновании, сердечная готовность всегда помочь отстающим, научить, с тем чтобы добиться общего успеха.

Правда, уже давно для миллионов наших рабочих такое отношение к труду стало второй натурой. Но отсюда вовсе не следует, что об этих чертах современного передового рабочего не стоит вспоминать.

Недайхлеб принялся за ворота шлюза, когда еще стояли последние холодные дни. Мороз доходил до сорока градусов. К металлу примерзали даже рукавицы. Монтажник привык в любую погоду работать на открытом воздухе.

Ворота росли в высоту буквально на глазах. Вскоре потеплело, пошел крупный, влажный, уже весенний снег, намочивший металл, электропроводку, сварочные аппараты. Все скользило в руках. Размякла изоляция проводки, и кое-где на воротах било током. Недайхлеб свой скоростной монтаж не прекращал.

Уже через неделю он догнал Медведева. За десять дней смонтировал две секции ворот. Третью — за шесть. Это были темпы, невиданные на шлюзе: первые ворота монтировались здесь четыре месяца. Недайхлеб вел дело к тому, чтобы смонтировать ворота даже меньше чем за месяц. И монтажные бригады на всем шлюзе потянулись за ним.

…В тот день он устанавливал последний ригель — огромную шестнадцатитонную балку, как бы завершающую геометрический контур сооружения.

— Слепил ворота, — сказал он так же, как любили говорить о своих конструкциях и Анатолий Коновалов, и Евгений Кутяев. — Слепил, видите, стоят! — произнес он с той сдержанной теплотой, с какой обычно рабочий человек говорит о деле, которым можно гордиться. — Какая махина! Теперь надо скорее сваривать все секции. Они ведь только на моих прихватках держатся, — добавил он.

Слепленные Недайхлебом ворота уходили ввысь, закрыв добрую половину неба. Только с помощью отличной техники — электрических кранов, бегающих по дну шлюза, и кабель-крана, высоко над землей, точно огромная птица, переносившего в клюве стальные балки, — можно было смонтировать такие гиганты — ворота Камского моря.

Я спросил у Недайхлеба, как закончилось соревнование трех бригад. Павел Тимофеевич рассказал, что Медведев остался далеко позади, а вот с Шерстюком упорная борьба шла у него до последнего дня, часа. Дружная молодежная бригада Шерстюка и ее веселый вожак не хотели уступать первенства.

— Я успел поставить последнюю балку, а он нет. А так шли почти что рядом. Ребята сильно шумели на собрании, — вспомнил он.

Итоги соревнования подводили здесь же, на дне шлюза, в конторе участка. Спор у монтажников получился горячим, нашлись сторонники и Шерстюка, и Недайхлеба.

— Это фамилия у него такая — Недайхлеб, а он дает жизни! — пошутил кто-то.

Подсчитали производительность труда за месяц. Бригада Недайхлеба смонтировала ворота за рекордные двадцать шесть дней, ей и присудили переходящий вымпел.

Я видел, как на закате солнца бригадир сам укрепил этот маленький флажок на середине самой верхней балки сооружения. Флажок трепетал на ветру, видный со всех сторон.

— Под знаменем работаем, хлопцы! Чуете? — сказал Недайхлеб монтажникам.

На утро следующего дня он начал готовить свои ворота к пробной обкатке. То же делали и другие монтажные бригады. Весь шлюз как бы вставал навстречу паводку…

На площадке у Москвы-реки монтажникам, естественно, не угрожали, как на Каме, капризы природы. Не страшен был и паводок на реке, схваченной бетонными берегами. Иным пафосом и напряжением жила эта стройка.

Евгений Иванович выразил эти чувства так: «Не уронить честь фирмы».

Это был новый стимул в практике монтажников, новый стимул на интернациональной стройке, и он явил собой не менее побудительную силу, чем та жестокая необходимость, которую диктовала природа на Каме.

Никогда ранее не приходилось Евгению Ивановичу иметь дело с таким монтажом, как на СЭВе. Проект металлоконструкций был разработан мастерской № 1 управления «Моспроект» № 2. Он предусматривал оригинальную геометрию каркаса, составленного из сборного и монолитного железобетона, колонны со стальным сердечником в железобетонной обойме.

В отличие, скажем, от здания МГУ, высотного дома на Смоленской и многих других высотных зданий, на которых применялся рамный стальной каркас, на СЭВе он был запроектирован по связевой системе с заменой жестких сопряжений элементов на шарнирные. Это давало экономию металла, в конечном счете, приводило к упрощению монтажа.

Автор конструктивной части проекта СЭВа Юлий Владимирович Рацкевич часто бывал на стройке, хорошо знал всех бригадиров. Рацкевич, Сапожник и Кунин вместе с бригадирами монтажников на фундаментной коробке разбили триангуляционную сетку. От этой сетки, от реперов, закрепленных на фундаменте, переносились затем на любой из этажей здания все горизонтали и вертикали. Такая система геодезической службы предусматривала повышенную точность монтажа.

Точность, точность! На СЭВе это слово воспринималось и как синоним жестокой необходимости. Евгений Иванович говорил мне, что самым трудным для него стала именно геометрия в монтаже, умение «поймать на радиусе» всевозможные перекрещивания балок, обводов, ферм.

С каждым этажом повышались требования к точности монтажа. Так, польские монтажники, проводившие застекление витражей высотного здания, сначала просили у русских монтажников точность в пределах 2—3 мм, а затем ужесточили свои требования, запросив 0,5 мм. И это на монтаже тридцатиэтажного здания! Вот поистине пришло время высокого класса — класса точной механики.

И что же? Стальмонтажевцы выдержали эту точность, не уронили честь фирмы.

В таких-то вот условиях и началось соревнование за скоростной монтаж, когда бригады Евгения Кутяева и Петра Голованова получили правое, а Владимира Барсукова и Григория Проскурина — левое крыло высотного здания СЭВа.

К сожалению, я могу судить об этом эпизоде лишь по воспоминаниям Кутяева, Сапожника, Кунина. Мне не пришлось видеть своими глазами, как, обгоняя друг друга, поднимались вверх этажи. Они росли и летом, в хорошую погоду, и зимой, когда в феврале 1966 года градусник показывал — 36°, а над Москвой-рекой бушевали снежные метели.

В эти дни на высоте даже просто передвигаться по фермам было трудно, а тут еще требовалось «ловить на радиусе конструкции», наращивать темпы монтажа.

В те месяцы Кутяеву не было нужды заглядывать в сводки и отчеты, чтобы выяснить итоги соревнования бригад. Он и так прекрасно видел, чье крыло поднялось выше. Бывало нередко и так: утром выше стоят фермы Барсукова и Проскурина, вечером, в конце смены, уже Кутяева и Голованова.

Работали в три смены. Выдерживался сетевой график для всей стройки. Но все же монтажные бригады в азарте соревнования часто на день или на два опережали этот график.

Конечно, Владимир Барсуков, монтируя свое левое крыло, прекрасно видел крыло соседей и то, как работает Кутяев. Но видел, должно быть, не все. Есть в руках у каждого опытного бригадира такие навыки, такие свои рабочие находки, которые не уловишь, даже глядя на открытые со всех сторон фермы.

Барсуков пришел к Кутяеву с вопросом, который сам по себе предполагал известное нравственное возвышение человека над своим честолюбием. Он спросил:

— Как ты меня обгоняешь, Женя? Как разбиваешь свои линии?

Кутяев нисколько не удивился. Ибо, очутись он сам в положении Барсукова, он тоже бы, не стесняясь и не боясь оскорбительного отказа, попросил бы товарища:

— Поделись.

Барсуков признался:

— У меня что-то плохо получается с этими разбивками. Я вот издали вижу: ты вроде леску натягиваешь, отмеряешь быстро.

— Да, есть такое дело, — улыбнулся Кутяев и охотно показал свое «изобретение» — эту самую леску, которую он, действительно, натягивал между фермами.

— Ну, спасибо, друг, — сказал Барсуков. — Вижу, мужик прямой, не извилистый. Помог «сопернику».

— Ты, как говорится, мне лучший враг, — пошутил Кутяев, — потому что все время на пятки наступаешь. Я должен от тебя бежать наверх!

Я не застал на СЭВе и самоподъемных кранов, которые хорошо памятны Кутяеву еще по МГУ и здесь на скоростном монтаже снова служили ему. Однако краны эти уехали не слишком далеко: один торчал над вершиной оригинального здания Гидропроекта на Ленинградском шоссе, другой на Смоленской площади вытягивал в небо этажерку двадцатиодноэтажной гостиницы «Интурист».

Я как-то залез вместе с Куниным на последний этаж этой гостиницы, на площадку, только что составленную из бетонных плит, с зияющими щелями между ними. Сквозь щели было страшновато смотреть вниз.

Тут же в середине этажа возвышался на половину своего роста самоподъемный кран.

Впервые я видел его так близко. Видел, как он опирается своими лапами на балки уже смонтированного этажа, как лебедки вытягивают вверх прямоугольное его тело по мере надобности — теоретически они могут продвигать его в высоту без ограничений.

Глядя на этот кран, я вспомнил МГУ, подъем шпиля и рассказ о нем сына и отца Кутяевых.

Должно быть, любой разговор на такой высотной площадке, если он вдруг касается недостатков строительной практики, невольно обретает «принципиальную высоту». И дальновидность. Отсюда действительно видно далеко окрест. Это не шутка, или, точнее, не совсем шутка.

Приглядевшись к Кунину, я уже не удивлялся той молодой и искренней горячности, с какой он сетовал на медлительность строителей.

— Когда у нас шло соревнование бригад на монтаже СЭВа, — сказал мне тогда Кунин с той особой интонацией, в которой слышались одновременно и гордость и горечь, — когда мы шли наверх по крыльям здания, то делали по четыре этажа в месяц. Дорожили каждым часом. Но вот мы давно ушли со стройки, а она еще долго не заканчивалась.

Кунин подошел к краю площадки, зачем-го заглянул вниз. Не знаю, что он хотел там увидеть. Маленькие фигурки людей, коробочки автомобилей, ползущие жуками троллейбусы с единственным крылом, поднятым над спиной? Или просто хотел немного успокоиться? Я, во всяком случае, не рискнул последовать его примеру. Боялся, что закружится голова.

— Неинтересно работать на объектах, — сказал Кунин, отойдя от края площадки, — которые после нас ведутся еще годами. Не знаю, как для кого, а для меня это просто какое-то кишкомотание.

Я попросил объяснить поточнее, как он мыслит организацию стройки.

Кунин ответил не сразу. Я понимал, что объяснить не просто.

Я много раз беседовал с творцами металлоконструкций, с монтажниками-практиками, с рабочими, с прорабами, и все они сходились на одном. В последние годы не стало хватать металлоконструкций. Повальное увлечение железобетоном, прогрессивное в основе своей, привело к тому, что нынче мощность заводов стальных конструкций отстает от потребности строительства.

И кроме того, железобетон не всегда и выгоден, особенно на высотных зданиях, на верхних этажах при больших пролетах.

К сожалению, у нас до сих пор не налажено производство изделий из алюминиевых сплавов для строительства. А ведь огромное количество витражей, переплетов, перегородок, панелей на уникальных домах, в том числе и на СЭВе, делалось и делается из алюминия.

Мало у нас также предприятий, изготовляющих отделочные материалы и фурнитуру. Мало специализированных заводов. Ведь когда, к примеру, замки делают на судостроительном, такой замок стоит в три раза дороже того, что он должен стоить.

Но есть и чисто организационные несообразности.

— На каждое уникальное сооружение приходит генеральным подрядчиком всякий раз новый строительный трест, — сказал мне Кунин. Он посмотрел на стоящего рядом прораба — Вадима Шрамкова. Тот кивком подтвердил: «Да, это так». — Все эти тресты, — продолжал Кунин, — имеют опыт конвейерного, серийного строительства жилых домов. Но не уникальных высотных и сверхвысотных зданий. Уникальным сооружением в Москве, на мой взгляд, нужна своя специализированная организация со своими устойчивыми и опытными кадрами. Разве это не логично?

Я слушал Кунина, стоя на открытой ветру площадке двадцать первого этажа, смотрел на кривую линию Арбата и линейку нового проспекта Калинина с раскрытыми белыми книгами его высотных зданий. Почему-то они мне напомнили гигантскую костяную гребенку, проложенную от Москвы-реки к Кремлю.

Мне нравилось, что Кунин горячо говорил о монтажном житье-бытье, пока мы поднимались в трясущемся временном лифте, пристроенном к зданию снаружи, а потом добирали высоту уже пешком, по крутым лестницам. Мне нравилось главным образом то, что он мыслит с молодым задором, и не только о делах своего участка.

Не раз уже приходилось мне наблюдать, что рабочие, техники, молодые инженеры, находящиеся, так сказать, в низшем производственном звене, мыслят куда масштабнее, объемнее, глубже, чем, казалось бы, позволяет их скромная должность. И эта золотая государственная жилка в мышлении — не залог ли приобщения все новых и новых сил к совершенствованию индустрии?

На стройке СЭВа бригады Кутяева и Голованова подняли свое правое крыло до проектной отметки на два дня быстрее, чем это произошло на левом. Общий же выигрыш монтажников во времени измерялся уже неделями. Но какой мерой измерить порыв, охвативший монтажников, дух подлинного рабочего энтузиазма?

Это и были крылья успеха на крыльях здания СЭВ — энтузиазм, дополненный организацией производства, таким его уровнем, который был, во всяком случае, не ниже профессионального мастерства монтажников.

«Большой нуль»

Людей с большим запасом жизненных сил отличает любовь к разнообразию. У монтажников эта черта едва ли не всеобщая. Тем более, что и сама их работа все время сулит им перемены.

После СЭВа, этого современного здания, Кутяев занялся домом, выстроенным пятьдесят шесть лет назад. Это был Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

Несколько лет назад Евгений Иванович впервые посетил это здание с красивым и величественным фасадом, занимающее целый квартал, перед которым раскинулся зеленый ковер скверика.

По привычке монтажника-высотника Евгений Иванович тогда первым делом взглянул на крышу здания — стеклянный полуовальный купол.

Ныне известный всей Москве дом строился с 1898 по 1912 год академиком архитектуры Романом Ивановичем Клейном. Об этом и сообщала большая мраморная доска, слева от массивной двери. Тогда Евгений Иванович не придал этой дате особого значения. Подумал просто: «Домик-то уже на возрасте!»

Здание и внутри понравилось ему. Под высокими сводами залов легко дышалось. Посетители, негромко разговаривая, медленно двигались от картины к картине. А картины… Скульптура… От обилия ярких и сильных впечатлений у Евгения Ивановича в тот день даже разболелась голова.

Отдыхал он несколько раз в зале, который называется «итальянским двориком».

Здесь Кутяев сидел спиной к громаде конной статуи Андреа Вероккио «Кондотьер Коллеони», видя слева от себя слепок с микеланджеловского Давида, а справа — конную статую Донателло, изображавшую другого предводителя наемных итальянских отрядов — кондотьера Гаттамелата.

Вот тогда-то Евгений Иванович и обратил впервые свой взгляд на стеклянный потолок «итальянского дворика», весь в квадратах переплетенных стропил, за которыми светили яркие электрические лампочки, виднелся еще один слой стекла, а уже выше — полуовальный купол.

Но мог ли тогда Евгений Иванович предполагать, что пройдет несколько лет и он подымется на верхние этажи этого здания, на его чердаки, под стеклянный купол с тем, чтобы здесь сменить весь стальной каркас музея?

Когда Евгений Иванович неожиданно получил такое задание, он пришел в музей не как посетитель, а как бригадир монтажников. Теперь-то уже он досконально узнал, чем богат этот музей, ибо частенько после работы, переодевшись, отправлялся бродить по залам, созерцая его художественные сокровища. Узнал, что музей обладает крупнейшим в мире и вторым после Государственного Эрмитажа собранием памятников искусства Древнего Востока, античного мира и Западной Европы, что вырос он из основанного в середине XIX века «Кабинета изящных искусств» при Московском университете, в течение десятилетий пополняясь ценнейшими коллекциями, переданными из Государственного Эрмитажа, бывшего Румянцевского музея, Третьяковской галереи, ленинградских дворцов, подмосковных имений, бывших частных собраний и т. д.

Узнал Евгений Иванович, что в начале войны бесценные коллекции были эвакуированы, а само здание осенью сорок первого года сильно пострадало от бомбардировки немецкой авиации.

Раньше он не особенно интересовался живописью и скульптурой, просто оттого, что мало знал, не умел внимательно смотреть, оценивать, вникать в содержание картины, ее сюжет, манеру художника, в изображаемую им эпоху. Но теперь — другое дело. Он жадно вслушивался в объяснения экскурсоводов и по-иному рассматривал картины разных веков, античную и современную скульптуру, памятники древнеегипетской письменности, клинописные таблички, помпейские фрески и этрусские вазы, даже собрание монет и медалей в отделе нумизматики. Все привлекало его внимание.

Но более всего он любил бывать в зале французской живописи XIX и XX веков, где висели картины художников-импрессионистов.

Евгению Ивановичу оказались близки эти художники, быть может, потому, что и сам он почти всегда работал под открытым небом и любил сверху наблюдать за тем, как причудливо меняются очертания города, его краски в разную погоду, — при солнце и в дождь или туман, днем, на рассвете или закате.

Когда же после очередного посещения залов музея Кутяев утром приезжал на работу и подымался наверх к своим металлоконструкциям, он с особой силой ощущал всю меру своей ответственности за реконструкцию здания и художественные сокровища музея.

Если подойти к этому зданию со стороны улицы маршала Шапошникова, то увидишь деревянный забор, которым строители отгораживаются обычно от посторонних людей, а за дверью в заборе пространство, выкроенное для склада металлоконструкций. Через прутья металлической ограды музея виден светло-желтый вагончик стальмонтажников. В нем, как обычно, стол, телефон, на стенах — графики и плакаты, а на потолке красивые, но отбракованные алюминиевые плитки, столь хорошо знакомые мне по потолкам СЭВа. Так что можно не расспрашивать, откуда сюда перешла бригада монтажников.

Кутяева я увидел на площадке склада в монтажном зеленоватом костюме и в вязаной шапочке, он автогеном аккуратно нарезал швеллерную балку на равные части. Делал он это быстро, ловко, орудуя огненной струей, как длинным и гибким ножом.

Я не сразу узнал его, ибо не видел глаз, закрытых большими очками. Он помахал мне рукой, чтобы я подождал, пока он закончит работу.

— Мой автогенщик в отпуску, — пояснил он, подходя, как бы в предвидении моего вопроса, почему я застал его на складе и занятого не своим делом.

— Понятно, — сказал я.

Летом и осенью всегда кто-нибудь в отпуске и я привык видеть бригадиров то в роли сварщиков, то резчиков, то такелажников.

В музее производственными работами руководил все тот же Борис Кунин, но в этот день его не было на площадке: он ушел в отпуск, а вернувшись, вскоре улетел в Ташкент — консультировать монтаж какого-то высотного здания.

И мы заговорили с Евгением Ивановичем о том, какая все-таки многообразная и яркая — не побоюсь этого слова — рабочая жизнь монтажников. Она становится все интереснее с громадным разворотом монтажных работ. Ведь мы и сейчас уже строим больше, чем любая другая страна в мире.

Тогда же Евгений Иванович вспомнил о Большом театре в Москве, о частичной его реконструкции в 1962—1963 годах, которая по характеру своему напоминала теперешнюю работу в Музее изобразительных искусств.

Яков Григорьевич Сапожник — производитель работ в Большом театре — сидел в ложе с женою и слушал оперу в исполнении певцов миланского оперного театра «Ла Скала». Во время одной из арий на потолке зрительного зала что-то резко стукнуло. Зрители не обратили на это внимание. Но Сапожник, побледнев, выскочил из ложи и бегом помчался по лестнице наверх, все выше и выше, туда, где раньше был декорационный зал, а теперь он переделывался стальмонтажниками в большой репетиционный зал со сценой, повторяющей размеры основной.

Запыхавшийся Сапожник буквально взлетел на монтажную площадку и в недоумении остановился.

Рабочие как ни в чем не бывало, отдыхая, спокойно сидели на сцене и на фермах нового сооружения. Они курили и громко разговаривали. Ни музыка, ни голоса из зрительного зала не доносились сюда.

Сапожник увидел Кутяева, Жаворонкова, Владимира Резниченко, и они в свою очередь удивленные уставились на взволнованного прораба, нагрянувшего вдруг к ним в столь неурочное время.

— Что случилось? — крикнул Сапожник.

— У нас ничего, Яков Григорьевич, — ответил Кутяев. — Может, у вас что случилось?

— А вот шум этот, удар?

— Какой удар? А! — махнул рукой Кутяев. — Это Володька, — он кивнул в сторону Резниченко, — балочкой малость задел за стену.

— Неужели услышали, Яков Григорьевич? — сделал удивленные глаза и сам Резниченко, довольно лихой и рисковый в работе монтажник, которого Сапожник знал давно и ценил за смелость, но не за лихость, с какой он порою вел монтаж.

— Я-то услышал, а вернее, понял, — пробурчал Сапожник, — а зрители, слава богу, ничего не поняли.

— Это точно, — согласился Резниченко.

— А что, если бы ты, герой, — сказал Сапожник, — уронил бы тяжелую балку на пол. Что тогда?

— Этого не могло быть ни в жисть! — заверил Резниченко.

— Еще бы! Но вы все-таки, орлы, орудуйте тут потише, там внизу опера идет, — уже успокоившись, сказал Сапожник. Он спустился в ложу и в ответ на встревоженный взгляд жены приложил палец к губам: дескать, сиди, слушай, там все в порядке…

И хотя Яков Григорьевич, видимо, успокоил жену, сам он все еще ощущал в себе то беспокоящее его напряжение, которое мешало ему внимательно слушать и смотреть на сцену. Непроизвольно он то и дело поглядывал на потолок зала — не стукнет ли там еще раз какая-нибудь балка о стену репетиционного зала?

Полугодовая работа монтажников в Большом театре оказалась весьма сложной. Достаточно представить себе монтажную площадку наверху здания, жестко ограниченную по размерам контурами театра, площадку, где крайне трудно разместить какие-либо подъемные механизмы, достаточно почувствовать, сколь тяжелы основные фермы новой конструкции сцены, а размеры ее в Большом театре известны всем — и вот вам зримая картина этой монтажной операции, которую смело можно отнести к настоящему мастерству.

Вспомните «восстановительную хирургию» послевоенных годов. Вот где истоки этого умения. Вот откуда идут ступени этого опыта. От поднятых мариупольских и запорожских домен, заводов — к искусству создавать новые, сложные и объемные контуры сооружений внутри уникальных и архитектурно-монументальных зданий.

Евгению Ивановичу запомнилась работа в Большом театре. Кроме профессиональной увлеченности любой живой душе не безразличны и всякие иные впечатления бытия. Разве не интересно хоть и стороной, хоть и мельком, но наблюдать жизнь театра, когда можно заглянуть за кулисы той основной сцены, точную копию с которой лепили монтажники наверху.

В перерывах, особенно в вечерние смены, монтажники не раз спускались вниз, чтобы поесть в театральном буфете.

Но чаще к ним наверх поднимались актеры, директор театра. Однажды приходила даже министр культуры Е. А. Фурцева. Завязался разговор, касающимся не только сроков монтажа.

Володя Резниченко, тот самый монтажник, что лихо грохнул балкой о стене, но потом работал и аккуратно, и четко, попросил Екатерину Алексеевну посодействовать монтажникам в приобретении билетов в театр.

— Ребята интересуются, — сказал он, — насчет «Ла Скала». Может, в Милане придется побывать, по линии монтажа. Или на какой-нибудь Всемирной выставке — монтировать павильоны. Одним словом — для расширения горизонта.

— Вот он пусть и даст билеты, ваш заказчик, — и Фурцева показала на директора театра.

Тот в нерешительности замялся. Билеты были давно распроданы.

— Рабочим надо, надо! — повторила Фурцева. — Как же так? Товарищи делают вам новый зал, сцену. Вы должны найти для них возможность послушать гостей-итальянцев.

Директор билеты достал.

На торжественное открытие нового зала и сцены пришло много артистов, приехали министр культуры, председатель Моссовета. Все монтажники получили благодарность и почетные грамоты. Был хороший концерт, ужин…

В Музей изобразительных искусств я пришел в тот день, который называют санитарным. Поэтому, не без труда получив пропуск, я шагал с Евгением Ивановичем по залам, где лишь изредка попадались нам дежурные, художники-реставраторы и рабочие. Наши шаги гулко разносились по зданию.

Не миновали мы и «итальянский дворик», который так нравился Евгению Ивановичу. Здесь и в соседнем «греческом дворике», с потолка, должно быть, в тот день громче, чем в Большом театре, слышались удары металла о металл.

Уже выбравшись на крышу музея, я увидел в глубоком колодце внутреннего дворика кран, прислоненный к стене, с длинной рукою стрелы, засунутой в окно последнего этажа. Так подавались наверх строительные материалы.

На нормальной стройке не увидишь такого крана, «монтажная же хирургия» требует и особых механизмов.

Вторая наглядная особенность заключалась в тесноте чердака и подкупольного пространства. Я слышал и раньше, что работать здесь трудно, что монтажников мучает жара. Но как здесь жарко, я все же себе не представлял.

На дворе разгулялся солнечный приятный денек ранней осени. Но здесь, под стеклянным куполом, этим гигантским увеличительным стеклом, воздух накалился едва ли не до температуры тропиков. Было душно. И хотя под куполом гудел вентилятор и сквозь кое-где разбитые стекла купола проникал свежий воздух, всего этого было явно недостаточно. Газ от электросварки отравлял воздух на монтажной площадке.

Под куполом я увидел источенные жестокой коррозией балки, разрушенные до такой степени, что уже казались не металлическими.

Кое-где связи ферм вообще оборвались. Между ними зияли пустоты. Каркас здесь явно потерял былую крепость и даже на глаз казался малоустойчивым.

Требовалось срочно его обновить, на место ослабленных завести новые фермы, укрепить связи, усилить всю эту стальную оснастку. И вновь, как это уже бывало не раз у стальмонтажников, работать так, чтобы не мешать музею принимать посетителей.

Кому не ясно, что это сложнее, а честно говоря, и опасней, чем монтаж любого нового сооружения.

— Верхолаз остается верхолазом!

Это сказал мне Евгений Иванович здесь, под горячим куполом музея, вытирая пот, обильно выступивший на его лице.

Работа верхолазов была, есть и, наверно, еще будет связана, какие бы меры предосторожности ни принимались, и с определенным риском, и с особыми трудностями.

Примерно пятьдесят процентов «ремесленников», которых готовят для монтажных специальностей, придя на стройки, вскоре покидают их. Работу верхолаза надо полюбить, как полюбили ее Коновалов, Кутяев, как привыкли и приросли сердцем к высоте их товарищи по бригаде.

Любовь, конечно, могучий стимул, но заработок остается заработком. В среднем для монтажника он равен 150—160 рублям. Бригадир получает на пятьдесят-восемьдесят рублей больше. Думается, надо бы выше поднять меру оценки и поощрения романтического и нелегкого, всегда требующего особой собранности и внимания, всегда напряженного и столь необходимого обществу труда.

Весной 1968 года Анатолий Степанович Коновалов провел два месяца в Канаде. Двадцати семи советским монтажникам вместе с канадскими рабочими предстояло демонтировать павильон СССР на закрывшейся Всемирной выставке «Экспо-67».

Вылетел Коновалов из Москвы двадцать четвертого марта на канадском самолете, делавшем посадку в Дании. В Москве уже не было снега, и в Монреале он уже почти весь растаял, только кое-где еще виднелись белые пятна. И вообще погода оказалась примерно такой же, как и дома — холодноватый, ветреный март, но с очень яркими веселыми солнечными днями, когда очищалось от туч голубое небо. И у нас это месяц весеннего света и свежести, и такой же он в Канаде.

Местные власти Монреаля намеревались на бывшей площадке «Экспо-67» вскоре открыть другую национальную выставку, и поэтому сроки монтажникам были предложены крайне жесткие. Два месяца, и ни дня больше.

Коновалов вместе со своими товарищами поселился в центре города, в частном доме, арендованном для рабочих. Жили по два человека в комнате. Рано утром на работу в автобусе, после смены домой, заглянув предварительно в продуктовые магазины. Варили обед сами, в ресторанах питаться дороговато, да и отнимает время. А хотелось узнать страну, город, многое увидеть своими глазами.

На демонтажной площадке Коновалов работал бок о бок с рабочими, говорившими на английском, французском, итальянском и, конечно, на русском языках. И в той технологической синхронности, без которой невозможен ни монтаж, ни тем более демонтаж такого красивого, тонкой работы павильона с огромной изогнутой стеклянной крышей, державшейся на высоких стальных опорах, — монтажники разных стран понимали друг друга без переводчика. И это потому, что люди хорошо знали свое дело.

Два месяца — срок немалый для размышлений. Особенно для того, кто смотрит не как турист из окна автобуса на пролетающие мимо пейзажи, а связан с другими людьми деятельной энергией общей работы. Вокруг этой работы и накапливались у Коновалова главные впечатления.

Многое ему нравилось, многое удивляло, не нравилось. К числу очевидных плюсов Коновалов отнес темп работы и продуманную в деталях систему монтажных механизмов, порождавших этот темп. Высоко оценил он и технологию, рассчитанную на точную заводскую подгонку конструкций, на соединение их не клепкой или сваркой, а высокопрочными болтами. Такие болты завертываются пневматическими гайковертами, напоминающими небольшого размера отбойный молоток. Завертываются быстро. Малая механизация на высоте.

— А вот им понравились наши краны, которые приплыли теплоходом. Работают плавно. У них все краны и лебедки на пневматике — резко бросают конструкции, — сказал Анатолий Степанович.

Потом Анатолий Степанович добавил, что вот он замечал уж больно рискованную бесшабашность в поведении самих рабочих-высотников. Но поведения, если приглядеться к нему внимательно, во многом вынужденного.

— У нас знаете как: жизнь человека — первая забота!

Он произнес это с искренним удивлением, поражаясь тому, что перекрытия высотных этажей в Канаде не ограждаются, даже если это тридцатый этаж, и лестницы для монтажников без ограждений, и подвесные люльки тоже.

— Наверху ходят они, как кошки, — сказал Коновалов с выразительной, но какой-то уж очень невеселой образностью.

Он был просто ошеломлен, увидев однажды, как его напарники-канадцы потащили тяжелый кислородный баллон на веревках по краю высокой фермы. А ведь баллон мог оттуда легко соскользнуть и, падая, убить кого-либо из рабочих.

Странно было Анатолию Степановичу наблюдать день ото дня, что и сами монтажники, казалось бы, мало озабочены техникой безопасности. Особенно тогда, когда эти предосторожности могли как-то снизить темп работы.

Да уж, не дай-то бог какому-нибудь канадцу-монтажнику показаться нерадивым или недостаточно энергичным. Мастер возьмет на заметку и уволит. А как это запросто делалось, Анатолий Степанович наблюдал не раз.

Однажды на его глазах сразу трое канадцев, носивших монтажные пояса, но из-за спешки или по небрежности не привязавших себя к ферме, вдруг полетели вниз. Один падал с высоты метров девятнадцать, рухнул по счастливой случайности на какую-то ветошь и не разбился. К удивлению Анатолия Степановича, монтажник тут же вскочил на ноги. Он не потребовал врача, не пошел даже перевязать поцарапанные руки, а, тяжело прихрамывая, потащился к павильону. И снова полез наверх, к своему рабочему месту.

Анатолий Степанович мог оценить это только так: рабочий боялся больницы и потери места. Безработных-то полно вокруг!

Мне привелось читать технический отчет, составленный группой наших инженеров-монтажников, посетивших американские стройки. Он содержал много поучительных наблюдений. Не случайно обзор завершался рекомендациями по использованию опыта американских монтажников на наших стройках.

Я не стану углубляться в детали: хотя они интересны сами по себе, но составляют предмет специального исследования. Уже один такой факт, о котором свидетельствуют наши инженеры, что на монтаже сорокаэтажного здания в Кливленде был задан и выдерживался темп: девять этажей в месяц — уже одно это не может не вызвать раздумий о том, как, какой ценой, с помощью каких механизмов и технологии достигается такая скорость монтажа.

Мне же, признаться, было очень приятно отметить про себя примечательные совпадения выводов Коновалова, рядового монтажника, каким и был Анатолий Степанович на демонтаже «Экспо-67», и отчета видных инженеров.

Конечно, они, ознакомившись со многими стройками Америки, видели больше и имели возможность судить о более широком круге проблем. Коновалов же работал только на одном демонтаже в Монреале. Но тем не менее он верно разобрался в главном, и право же, как не оценить саму потребность этого рабочего человека вникнуть в иностранный опыт.

Хорошее качество конструкций и их простота, минимальное число укрупненных монтажных марок, применение высокопрочных болтов, мобильные монтажные краны большой грузоподъемности и большая интенсификация труда, рабочих — вот в чем увидели наши специалисты основы американского метода монтажа.

Между прочим, Анатолий Степанович упомянул и о том, что пришло время, когда надо думать не только об экономии металла, но и об экономии труда. Экономии в смысле меньшей затраты времени и сил и большей производительности.

Об этом писали и авторы отчета, говорил управляющий Стальмонтажа и конструкторы из Моспроекта. Важная, интересная мысль с заглядом в ближайшее будущее.

Ныне не металл, а квалифицированный труд становится все дороже. Поэтому часто выгодно даже утяжелить какую-нибудь конструкцию, с тем чтобы типизировать ее, упростить для монтажа, но выиграть в скорости строительства.

И чем дороже будет труд, чем все меньше людей оставит на монтажных площадках растущая механизация, тем все более нетерпимыми окажутся те организационные недостатки, которые и по сей день мучают монтажников.

«Все начинается с «нуля». И это не шутка, не красное словечко, таков организационный принцип строительства.

«Нуль» для монтажников — это заранее построенные дороги, подготовленная монтажная площадка, чтобы краны не утопали в грязи, это проведенные коммуникации, это и полученные вовремя проектные и технологические решения.

Монтажники должны получать полностью готовый «нуль», что, кстати сказать, случается редко. Проектанты запаздывают. Отсюда всякого рода неувязки. Иногда даже потребность в перепроектировании. Все это тормозит монтаж.

И Коновалов, и управляющий Стальмонтажа Мельник, и многие другие специалисты уверены, что устранение только одних этих организационных недостатков поднимет производительность в два раза по меньшей мере. Ибо техника на стройках и уровень профессионального мастерства монтажников достаточно высоки и будут расти год от года.

Еще один «большой нуль», который довелось мне воочию увидеть самому, по которому мы бродили с Анатолием Степановичем, находился вблизи Крымской набережной. Здесь строится новое грандиозное здание картинной галереи.

Анатолий Степанович работал на монтаже крытого катка в Сокольниках, когда он неожиданно получил новое назначение.

Коновалов подумал было о перспективе поездки на волжскую стройку, в Жигули, в город Тольятти, но его вдруг перевели на стройку картинной галереи.

Причины? В Сокольниках работали в три смены, а Коновалов готовился к защите курсового проекта, вечерами посещал техникум — вторая и третья смены были ему неудобны. Это учли в управлении. Но была и еще одна причина: не так давно в Зарядье Коновалову пришлось демонтировать тот самый сорокатонный кран, с которым на строительстве гостиницы «Россия» Анатолий Степанович поднимал вверх фермы высотного здания. Теперь этот кран перевезли в разобранном виде на «новую Третьяковку».

Так кому же поручить его монтаж, как не Коновалову, который, по его же выражению, «знает кран досконально и умственно» и может поставить его на ноги даже без чертежей?

Как видно, бывает так, что кран притягивает монтажника, и вновь пересекаются пути машины и человека.

Из Сокольников Анатолий Степанович переместился к другому парку — имени Горького. И теперь, забираясь на вершину своего крана, он хорошо видел серую, как срез свинца, водную дорожку Москвы-реки, ее излучину около Лужников и недавно еще зеленый, а сейчас серо-бурый треугольник парка, острием своим уходящий к Ленинским горам. А по другую сторону казался совсем рядом Кремлевский холм с хорошо знакомым Коновалову силуэтом зданий и изогнутые асфальтовые ремни Кропоткинской, Кремлевской и Москворецкой набережных. Вновь Анатолий Степанович работал в самом центре Москвы.

Я приходил к нему сюда и в погожие дни, и в дождь, туман и слякоть поздней осени и всякий раз отыскивал неизменный коричневый берет на высоте, среди стропил и ферм крана. Всегда Анатолий Степанович что-то там делал сам, а не просто следил за работой других. Заметив меня, он сверху показывал жестом, что, мол, закончу варить или подгонять конструкцию и спущусь вниз.

В канун Октябрьских праздников «нуль» на стройке галереи близился к окончанию. Но это был тот самый «нуль», когда не все коммуникации подведены, а вокруг сооружения, хотя это и центр Москвы, — типичная строительная грязь, по которой ползают машины и монтажники.

— Обычное дело! — махнул рукой Коновалов. — Еще подморозило. Вообще-то здесь еще ничего, сносно, а бывает и хуже. Вот провести асфальтовую дорогу, и монтаж пошел бы веселее. Но, к сожалению, нет такой привычки!

— Начинаете монтаж?

— На днях. Пойдем наверх вместе с Валерием Федоровичем Лакеевым. Бригадир и тоже студент-дипломник, — сказал Коновалов, — вместе начинали, вместе заканчиваем техникум.

— Значит, две бригады и два будущих прораба во главе?

— Мне и раньше, когда еще учился, предлагали быть прорабом. А теперь-то уж и подавно!..

— Будете хорошим прорабом, — сказал я. — Двадцать пять лет на стройках рабочим.

— Да, опыт кое-какой есть, — Анатолий Степанович неопределенно пожал плечами, скромно уйдя от прямого ответа.

Я слушал Анатолия Степановича и думал о том, что скоро он станет техником, прорабом, может быть, начальником участка. Что же, на этом закончится его рабочая жизнь? А где вообще ее границы? Где проходит черта, отделяющая бригадира от рабочего, мастера от бригадира, где рубеж, отделяющий рабочих от тех, кого мы уже считаем людьми умственного труда? И так ли явствен, так ли определенен этот рубеж в наш век научно-технического прогресса?

Ведь мера физического труда в процессе производства уменьшается год от года.

Она неодинакова у людей разных профессий. Есть и такие, где она сведена к минимуму.

В Запорожье есть цех конверторной стали, где на всех рабочих местах стоят люди с высшим образованием. Инженеры на рабочих точках сталеваров! На хорошо знакомом мне Челябинском трубопрокатном заводе тоже есть сварщики с дипломами инженеров, техников. Не говоря уже о мастерах, среди которых большинство — выпускники высшей школы.

Я спросил, как думает Анатолий Степанович — став прорабом или начальником участка, утеряет ли он ныне приносящее ему особую гордость самоощущение принадлежности своей к рабочей семье монтажников, к рабочему классу.

— Нет, — ответил он твердо, — все равно останусь «рабочим классом».

И тут Анатолий Степанович спросил меня, должно быть не без удивления, как такой вопрос мог вообще возникнуть.

— Не утеряю, наоборот, приобрету. Еще больше гордости будет.

Да, видно так. И образование само по себе, тем более и степень физических усилий сегодня уже не образуют четкой разграничительной линии между рабочим и инженером. А вот наши представления о современном рабочем классе, очевидно, требуют расширительного, более емкого и глубокого толкования…

— Вы меня простите, — нетерпеливо взглянув на часы, произнес Коновалов. — Вечером партсобрание. Отчетно-выборное. Шофер — коммунист, — он кивнул в сторону полуторки, на которую монтажники грузили какие-то части, — ему надо за город съездить и к собранию вернуться. Я пойду туда.

Мы вышли из деревянной будки, служившей временной прорабской.

— Сегодня у меня свободный день, — вспомнил Коновалов, должно быть, потому, что подумал о предстоящей защите курсового проекта. — Полагается мне такой день как студенту-дипломнику. Но я не беру.

— Отчего так?

— Начальство просит активизировать монтаж. Поднажать, одним словом. А кроме того, лозунг начнем нынче ставить на Крымском мосту, — сказал он. — Металлические метровые буквы. Это я лично хочу сделать.

— Большая работа?

— Одиннадцать букв и восклицательный знак: «ПАРТИИ СЛАВА!»

И Анатолий Степанович показал туда, где поднимались в небо прямые фермы пролетного строения. Продвигаясь осторожно по узким и скользким кромкам, монтажники поднимутся наверх, чтобы приварить с обеих сторон моста высоко над городом и Москвой-рекою видные и с Садовой и от Октябрьской площади большие стальные буквы.

Ничто, казалось, не изменилось в тоне Коновалова, ничем он не выделил интонационно эти слова в ряду других, но все же я почувствовал некую скрытую теплоту волнения, и, зная уже характер Анатолия Степановича, я не мог обмануться насчет того, что и предпраздничная эта работа, и светящиеся буквы в небе, и сам смысл лозунга были кровно близки сердцу этого человека, связавшего с партией свою рабочую жизнь.