Пятая колонна

Сцена 1

Время: пять дней спустя. Те же два смежных номера в отеле «Флорида» — 109 и 110. Декорация та же, что и в сцене 3 акта II, только дверь, соединяющая оба номера, открыта. Плакат внизу надорван, и в комнате Филипа на ночном столике стоит ваза с хризантемами. Справа от кровати, у стены, — этажерка с книгами, а кресла в кретоновых чехлах. На окнах занавески из того же кретона, на постели покрывало. Петра аккуратно вешает костюмы в шкаф. Затем, нагнувшись, убирает в ящик три пары до блеска начищенных мужских ботинок. В соседней комнате Дороти перед зеркалом примеряет пелерину из черно-бурых лисиц.

Петра, подойдите сюда!

(выпрямляя свое маленькое старушечье тело). Иду, сеньорита.

Петра выходит в коридор, затем стучит в дверь номера 109 и входит.

(Всплеснув руками.) О сеньорита, какая прелесть!

(рассматривая себя в зеркало через плечо). Что-то не то, Петра. Не знаю, в чем тут дело, но что-то не то.

Но это очень красиво, сеньорита!

Нет, воротник испорчен. А я плохо говорю по-испански и не могу ничего объяснить этому кретину-меховщику. Настоящий кретин!

Слышно, как кто-то идет по коридору. Это Филип. Он открывает дверь номера 110 и озирается. Снимает кожаное пальто и швыряет его на постель, затем кидает берет на вешалку в углу. Берет падает на пол. Филип садится на одно из кресел в кретоновом чехле и снимает сапоги. Оставляет их среди комнаты, — с них течет вода, — и подходит к кровати. Снимает с кровати свое пальто и швыряет его как попало на стул. Затем ложится на кровать, вытаскивает подушки из-под покрывала, подкладывает их все под голову и зажигает лампу. Протянув руку, открывает дверцу ночного столика, достает бутылку виски, наливает немного в стакан, которым аккуратно было накрыто горлышко графина, и с размаху доливает в стакан воды. Держа стакан в левой руке, правой достает книгу с полки. С минуту лежит тихо, потом пожимает плечами и беспокойно ворочается. Наконец отстегивает от пояса кобуру и кладет ее на покрывало возле себя. Поднимает колени, делает первый глоток и принимается за книгу.

(из соседней комнаты). Филип, Филип, милый!

Да?

Пойди сюда.

Нет, дорогая.

Я хочу тебе кое-что показать.

(читая). Принеси сюда.

Хорошо, милый. (Бросает последний взгляд в зеркало.)

Она очень красива в пелерине, и воротник ничуть не испорчен. Она входит в комнату, горделиво, с большим шиком и изяществом, словно манекенщица, демонстрирующая модель.

Где ты это взяла?

Купила, милый

На какие деньги?

На песеты.

(холодно). Очень мило.

Тебе не нравится?

(все еще не спуская глаз с пелерины). Очень мило.

Что с тобой, Филип?

Ничего.

Ты хочешь, чтобы я совсем перестала одеваться?

Это твое личное дело.

Но, милый, это же страшно дешево. Мех стоит всего-навсего тысячу двести песет шкурка.

Это жалованье интербригадовца за сто двадцать дней. Постой. Это четыре месяца. Я не припомню ни одного, который четыре месяца пробыл бы на фронте и не был ранен или убит.

Но, Филип, это не имеет ни малейшего отношения к бригадам. Я купила песеты в Париже на доллары, по курсу пятьдесят за доллар.

(холодно). Вот как?

Да, милый. И почему мне не покупать лисиц, если хочется? Кто-нибудь же должен их покупать. На то они и существуют, а обходятся они дешевле, чем по двадцать два доллара шкурка.

Замечательно. А сколько тут шкурок?

Около двенадцати. Ну, Филип, не сердись.

Ты, как видно, недурно наживаешься на войне. Как ты провезла свои песеты?

В банке с кремом «Мум».

«Мум», ну конечно, «Мум». Вот именно «Мум». Ну и как? Запах «Мума» отшиб запах твоих денег?

Господи, Филип, откуда такая щепетильность?

В вопросах экономики я всегда щепетилен. Я думаю, твои песеты с черной биржи не станут белее ни от «Мума», ни от этой другой гадости, которую употребляют дамы, — амолин, что ли.

Если ты будешь дуться из-за моей пелерины, я уйду от тебя.

Пожалуйста.

Дороти направляется к двери, но оборачивается и говорит просительно.

Ну не надо из-за этого дуться. Будь благоразумен и порадуйся, что у меня такая красивая вещь. Знаешь, о чем я думала перед твоим приходом? Я себе представила, что бы мы могли сейчас делать в Париже, вот так, под вечер.

В Париже?

Уже начинает темнеть, и у нас с тобой свидание в баре отеля «Ритц», и на мне эта пелерина. Я сижу и жду тебя. Ты входишь, а на тебе двубортное пальто в талию, на голове котелок, а в руках тросточка.

Ты начиталась американского журнала «Эсквайр». Ты же знаешь, что он не для чтения, а только для рассматривания картинок.

Ты заказываешь виски с перье, а я потягиваю коктейль с шампанским.

Мне это не нравится.

Что не нравится?

Твоя сказочка. Если тебе угодно грезить наяву, не впутывай меня, пожалуйста, в свои грезы.

Это только игра, милый.

Ну так я больше не играю.

А раньше ты играл, милый. И как весело было.

Считай, что я выбыл из игры.

Разве мы не друзья?

Ну конечно, мало ли друзей заводишь во время войны.

Милый, перестань, пожалуйста! Разве мы не любим друг друга?

Ах, это. Ну, разумеется. Отчего же. Конечно.

А разве мы не уедем вместе, не будем жить весело, не будем счастливы где-нибудь вдвоем? Вот как ты всегда об этом говоришь по ночам.

Нет. Даже через сто тысяч лет этого не будет. Никогда не верь тому, что я говорю по ночам. По ночам я вру без зазрения совести.

А почему мы не можем сделать того, о чем ты говоришь по ночам?

Потому что я занят делом, при котором так не бывает — уезжать вместе, и весело жить, и быть счастливыми вдвоем.

А почему?

Во-первых, потому, что, по моим наблюдениям, ты слишком занята. А во-вторых, все это кажется весьма несущественным по сравнению с целым рядом других вещей.

Зато ты никогда не бываешь занят.

(чувствует, что говорит лишнее, но все же продолжает). Нет. Но когда здесь кончится, я пройду курс дисциплины, чтобы избавиться от анархических привычек, если я их приобрел. Меня, вероятно, опять пошлют на работу с пионерами или еще куда-нибудь.

Ничего не понимаю.

Вот именно потому, что ты ничего не понимаешь и никогда не сможешь понять, мы не уедем вместе, и не будем весело жить, и так далее.

Это хуже, чем «Череп и кости».

Что это еще такое, «Череп и кости»?

Такое тайное общество, к нему принадлежал один человек, за которого я чуть было не вышла замуж, но вовремя одумалась. Там все очень возвышенно и страшно добродетельно и нравственно, и тебя приводят туда и посвящают во все перед самой свадьбой, и когда меня посвятили во все, я отменила свадьбу.

Отличный прецедент.

А разве нам нельзя быть как сейчас, пока мы вместе, если уж не навсегда, и любить друг друга, и не ссориться?

Если хочешь.

Хочу.

Во время разговора она отошла от двери и теперь стоит возле кровати; Филип смотрит на нее, потом встает, обнимает ее и, как она есть, в пелерине, сажает рядом с собой.

А мех мягкий, приятный.

От него не пахнет, правда?

(прижимаясь к ее плечу). Нет, не пахнет. И приятно чувствовать тебя под мехом. И я люблю тебя, провались все на свете. А сейчас всего-навсего половина шестого.

И пока это так, пусть так и будет, да?

(сдаваясь). Изумительно приятный мех. Хорошо, что ты купила его.

Он крепко прижимает ее к себе.

Даже если это и ненадолго, пусть так и будет.

Да, пусть будет.

В дверь стучат, ручка поворачивается, и входит Макс. Филип встает. Дороти остается сидеть на кровати.

Я помешал? Да?

Нет. Нисколько. Макс, это американский товарищ. Товарищ Бриджес. Товарищ Макс.

Salud, товарищ.

Он подходит к кровати, на которой все еще сидит Дороти, и протягивает руку. Дороти пожимает ее и отворачивается.

Вы заняты? Да?

Нет. Нисколько. Хочешь выпить, Макс?

Нет, спасибо.

Hay novedades?

Algunas[27].

Ты не хочешь выпить?

Нет, большое спасибо.

Я пойду. Не стану мешать вам.

Ты нам не мешаешь.

Ты потом зайдешь ко мне?

Непременно.

Когда она проходит мимо Макса, тот говорит очень вежливо.

Salud, camarada.

Salud.

Она закрывает дверь, соединяющую обе комнаты, и выходит в коридор.

(как только они остаются одни). Это — товарищ?

Нет.

Ты так назвал ее.

Это просто манера говорить. В Мадриде всех называют товарищами. Считается, что все работают для общего дела.

Не очень хорошая манера.

Да. Не очень. Помнится, я сам как-то говорил это.

Эта женщина, — как ты сказал… Бригес?

Бриджес.

Это очень серьезно?

Серьезно?

Да. Ты понимаешь, о чем я говорю.

Я бы не сказал. Пожалуй, скорее комично. В известном смысле.

Ты много времени с ней проводишь?

Немало.

Чье это время?

Мое.

А не время партии?

Мое время — время партии.

Вот это я и хотел сказать. Хорошо, что ты так быстро соображаешь.

О, я очень быстро соображаю.

Не стоит злиться из-за того, в чем ни ты, ни я не виноваты.

Я не злюсь. Но я не обязан быть монахом.

Филип, товарищ, ты никогда не был похож на монаха.

Нет?

И никто не требует, чтобы ты стал монахом.

Нет.

Все дело в том, чтобы это не мешало работе. Эта женщина — откуда она? Из какой среды?

Спроси ее.

Придется, очевидно.

Разве я плохо работаю? Кто-нибудь жаловался на мою работу?

До сих пор — нет.

А сейчас кто жалуется?

Я жалуюсь.

Вот как?

Да. Мы должны были встретиться у Чикоте. Раз ты не пришел туда, ты должен был оставить мне записку. Я прихожу к Чикоте вовремя. Тебя там нет. Записки тоже нет. Я прихожу сюда и застаю тебя mit einer ganzen Menagerie[28] черно-бурых лисиц в объятиях.

А тебе никогда ничего такого не хочется?

Очень хочется. Постоянно.

И что же ты делаешь?

Иногда, если у меня выдается свободный час и я не слишком устал, я нахожу такую, которая соглашается побыть со мной, не глядя на меня.

И тебе постоянно этого хочется?

Я очень люблю женщин. Я не святой.

А есть святые?

Да. А есть и не святые. Но только я всегда очень занят. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. Сегодня мы опять пойдем туда.

Хорошо.

Ты хочешь идти?

Послушай, я допускаю, что ты прав насчет этой женщины, но нечего оскорблять меня. По работе ты меня ни в чем упрекнуть не можешь.

Эта женщина — она не подозрительна?

Ни в коем случае. Может быть, мне это вредит и отнимает у меня время и тому подобное, но за нее я ручаюсь.

Ты уверен? Знаешь, я в жизни не видел столько лисиц.

Она, конечно, дура, но я ручаюсь за нее, как за себя.

А за себя ты еще ручаешься?

Надеюсь. А это видно, когда за себя нельзя ручаться?

Еще бы!

Сейчас посмотрим. (Становится перед зеркалом и с презрением смотрит на себя.)

Макс смотрит на него и улыбается. Потом кивает головой.

Я бы за тебя поручился.

Хочешь, пойди к ней и расспроси, из какой она среды и тому подобное.

Нет.

Она из той среды, к которой принадлежат все американки, приезжающие в Европу с некоторым запасом денег. Они все одинаковы. Колледж, лето на лоне природы, более или менее состоятельные родители, — в наше время чаще менее, чем более, — мужчины, романы, аборты, виды на будущее и наконец замужество и тихая пристань или тихая пристань без замужества. Одни открывают магазин или служат в магазине, другие пишут или занимаются музыкой, некоторые идут на сцену или в кино. У них есть какая-то организация, Лига молодежи, там, кажется, работают девственницы. Все для общего блага. Эта пишет. И даже неплохо, когда не ленится. Спроси ее сам, если хочешь. Но предупреждаю, все это очень скучно.

Меня это не интересует.

Мне показалось, что интересует.

Нет. Я подумал и решил все это предоставить тебе.

Что именно?

Все, что касается этой женщины. Поступай с ней, как знаешь.

Напрасно ты мне так доверяешь.

Я доверяю тебе.

(с горечью). Напрасно. Иногда я чувствую, что все это мне надоело. Вся моя работа. Просто опротивела.

Понятно.

Да. И разговорами ты мне не поможешь. Я на днях убил этого мальчишку Уилкинсона. Просто по неосторожности. Не говори, что это не так.

Ты мелешь вздор. Но ты действительно не был достаточно осторожен.

Я виноват, что его убили. Я оставил его в этой комнате, в моем кресле, при открытой двери. Я совсем не так хотел его использовать.

Ты же не нарочно оставил его здесь. Брось об этом думать.

Нет, не нарочно. Просто загнал в ловушку по неосторожности.

Рано или поздно его бы все равно убили.

Да, да. Конечно. Если так на это взглянуть, то все чудесно, правда? Совершенно замечательно. Вот об этом-то я и не подумал.

Мне уже случалось видеть тебя в таком настроении. Я отлично знаю, что это все пройдет и ты снова станешь самим собой.

Да. Но ты знаешь, что я сделаю, когда это пройдет? Накачаюсь виски и подхвачу какую-нибудь девчонку… Прекрасная картина. Это ты называешь стать самим собой?

Нет.

Мне все опротивело. Знаешь, где бы я хотел очутиться? В каком-нибудь славном местечке вроде Сен-Тропез на Ривьере, проснуться утром, и чтобы не было войны, и чтобы принесли на подносе кофе с настоящим молоком… и бриоши со свежим клубничным вареньем, и яичницу с ветчиной.

И эта женщина?

Да, и эта женщина. Ты совершенно прав, — эта женщина. Черно-бурые лисицы и прочее.

Я говорил, что тебе это вредно.

А может быть, и полезно. Я так давно на этой работе, что мне все опротивело. Все вообще.

Ты работаешь, чтобы у всех был такой хороший завтрак. Ты работаешь, чтобы никто не голодал. Ты работаешь, чтобы люди не боялись болезней и старости; чтобы они жили и трудились с достоинством, а не как рабы.

Да. Конечно. Я знаю.

Ты знаешь, ради чего ты работаешь. А если иногда у тебя немного сдают нервы, я это отлично понимаю.

На этот раз у меня основательно сдали нервы, и это тянется уже давно. С тех пор как я встретил ее. Ты не знаешь, что женщина может сделать с человеком.

Слышен приближающийся визг снаряда и грохот взрыва на улице. Слышен крик ребенка, сначала пронзительный, потом отрывистый, жалобный. Слышен топот бегущих ног. Еще снаряд. Филип распахнул окно настежь. После взрыва снова слышен топот ног.

Ты работаешь, чтобы навсегда прекратить это.

Скоты! Они дожидались окончания сеанса в кино!

Разрывается еще один снаряд, слышен визг собаки.

Слышишь? Ты работаешь для всех. Ты работаешь для детей. Иногда даже для собак. Ступай к ней и посиди с ней немножко. Ты сейчас нужен ей.

Нет. Пусть сама разбирается. У нее есть ее чернобурые лисицы. К черту все это.

Нет. Ступай. Ты нужен ей сейчас.

Еще снаряд пролетает с протяжным шипением и разрывается под окном. На этот раз нет ни криков, ни топота ног.

Я здесь прилягу на минутку. А ты ступай к ней.

Хорошо. Ладно. Как ты велишь. Все, как ты велишь.

Он направляется к двери; когда он открывает ее, снова раздается приближающийся свист и снова слышен взрыв; на этот раз позади отеля.

Это только небольшая репетиция. Настоящий обстрел будет ночью.

Филип открывает дверь в смежную комнату. Слышно, как он говорит негромко, без всякого выражения.

Ну, Бриджес. Как ты тут?

Занавес

Сцена 2

Внутренность артиллерийского наблюдательного пункта в полуразрушенном снарядами доме на Эстремадурской дороге. Пункт расположен в башенке, которая прежде составляла одно из затейливых украшений этого дома; железная винтовая лестница искорежена снарядами и висит в воздухе, а вместо нее приставлена деревянная. Зрителю видна лестница и над ней задняя стена комнаты с окнами, обращенными к Мадриду. Действие происходит ночью, и мешки с песком, которыми днем затыкали окна, вынуты и лежат рядом, но за окнами полный мрак, потому что в Мадриде все огни погашены. По стенам развешаны крупномасштабные карты, на которых цветными флажками и тесьмой отмечено расположение позиций; посредине простой стол и на нем полевой телефон. Справа от стола, прямо против узкого отверстия в стене, установлен большой монокулярный дальномер немецкого образца, рядом с ним стоит стул. У другого отверстия — еще один дальномер, бинокулярный, обычного размера. Ближе к правой стене — еще один стол с полевым телефоном. Внизу, у лестницы, стоит часовой; другой часовой стоит в комнате у верхнего конца лестницы, где он едва может выпрямиться, не опустив винтовки с примкнутым штыком. При поднятии занавеса на сцене, кроме часовых, два связиста, нагнувшихся над столом. Когда занавес уже поднят, сцену пересекают лучи автомобильных фар, ярко освещающие лестницу и основание башни. Они все приближаются, и часовой жмурится от яркого света.

Эй! Гаси огни!

Слепящий свет бьет прямо в глаза часовому.

(Берет винтовку наперевес и щелкает затвором.) Гаси огни!

Он говорит это очень медленно, четко и угрожающе; ясно, что он намерен стрелять. Фары гаснут, и из-за левой кулисы, где, по-видимому, остановился автомобиль, выходят три человека; двое из них в офицерской форме, один высокий и толстый, другой довольно худощавый, щеголеватый, в кавалерийских сапогах, поблескивающих при свете карманного фонаря, который держит в руках толстый; третий — в штатском. Все трое проходят через всю сцену и приближаются к лестнице.

(Произносит первую половину пароля.) Победа…

(резко и надменно)…за теми, кто ее достоин.

Проходите.

(штатскому). Надо влезать отсюда.

Знаю. Я здесь не в первый раз.

Все трое влезают по лестнице. Второй часовой, видя нашивки толстого офицера, становится во фронт. Связисты не двигаются с места. Толстый офицер подходит к столу; за ним следует штатский и офицер в начищенных сапогах, по-видимому, адъютант.

А эти что?

(связистам). Встать! Смирно! Вы что это?

Связисты стоят смирно, видимо, превозмогая усталость.

Вольно!

Связисты садятся. Толстый офицер изучает карту. Штатский заглядывает в дальномер, но ничего не может разглядеть в темноте.

Обстрел назначен на двенадцать?

(обращаясь к толстому офицеру). Когда приказано открыть огонь, генерал?

(говорит с немецким акцентом). Поменьше расгофоров.

Виноват. Угодно просмотреть приказы? (Подает ему пачку сколотых вместе приказов, отпечатанных на машинке.)

Генерал берет их в руку и, мельком глянув на них, отдает адъютанту.

(грубым голосом). Я знаю их. Я их сам писал.

Так точно, генерал. Я думал, вы, может быть, захотите их проверить.

Я их проферял.

Звонит один из телефонов. Связист у стола берет трубку и слушает.

Да. Нет. Да. Хорошо. (Делает знак генералу.) Вас, генерал.

Генерал берет трубку.

Алло. Да. Правильно. Что за глупость? Как? Согласно приказу. Залпами — это значит залпами. (Вешает трубку и смотрит на часы. Адъютанту.) Сколько на ваших?

Без одной минуты двенадцать, генерал.

Кругом болваны. Как можно говорить о командовании, когда нет никакой дисциплины. Связисты не встают, когда входит генерал. Командирам батарей нужно разъяснять приказы. Как вы сказали, который час?

(смотрит на часы). Без тридцати секунд двенадцать, генерал.

Из бригады шесть раз звонили, генерал.

(закуривая сигару). Который час?

Без пятнадцати, генерал.

Что без пятнадцати?

Без пятнадцати секунд двенадцать часов.

И тотчас же начинается канонада. Отсюда звук кажется совсем иным, чем с обстреливаемой точки. Сначала слышно гулкое, раскатистое «бум-бум-бум», точно удары литавр перед микрофоном, потом — «уишш, уишш, уишш, уишш, уишш, чу, чу, чу, чу, чу… чу» — полет снаряда и отдаленный разрыв. Вступает вторая батарея, еще ближе, еще громче, и вот уже по всей линии грохочут гулкие, частые залпы, и в воздухе стоит гул удаляющихся снарядов. В раскрытое окно видны теперь очертания Мадрида, освещенного вспышками разрывов. Генерал стоит у большого дальномера. Штатский — у второго. Адъютант смотрит через плечо штатского.

Какая красота!

Сегодня мы их немало перебьем. Марксистская сволочь. Все их норы перероем.

Эффектное зрелище.

Ну как, удовлетворительно?

Он не отводит глаз от окуляра.

Превосходно! Сколько это будет продолжаться?

Мы даем один час. Потом десять минут перерыва. Потом еще пятнадцать минут.

Но в квартал Саламанка не попадет ни один снаряд? Там ведь почти все наши.

Отдельные попадания возможны.

Но как же так?

Ошибки испанских батарей.

Почему именно испанских?

Потому что испанские не так точны, как наши.

Штатский молчит, и огонь продолжается, хотя залпы следуют один за другим не с такой быстротой, как вначале. Слышен свистящий звук, потом удар и грохот — почти у самого наблюдательного пункта разорвался снаряд.

Начинают отвечать понемногу.

На сцене теперь совсем темно, видны только вспышки за окном и огонек папиросы, которую курит часовой внизу. Потом зритель видит, как этот огонек внезапно описывает в темноте полукруг, и затем отчетливо слышит глухой стук падающего тела. Раздаются два залпа, один за другим. Снова с тем же свистящим гулом падает снаряд, и в пламени разрыва видно, как два человека лезут вверх по лестнице.

(Говорит, не отходя от дальномера.) Соедините меня с Гарабитас.

Связист крутит ручку телефона. Потом еще раз.

Виноват, генерал. Связь прервана.

(второму связисту). Вызовите мне штаб дивизии.

У меня нет связи, генерал.

Пошлите кого-нибудь исправить линию.

Слушаю, генерал. (Встает в темноте.)

Какого черта этот часовой курит? Это не армия, а какой-то хор из «Кармен»!

Видно, как зажженная папироса второго часового описывает длинную кривую, как будто он бросил ее вниз, и вслед за тем слышно грузное падение тела с большой высоты. Вспыхнувший карманный фонарь освещает троих людей у дальномера и обоих связистов.

(с порога двери на верху лестницы, тихим, очень ровным голосом). Руки вверх, и не строить из себя героев, иначе я буду стрелять! (В руках у него автомат, который висел у него за спиной, когда он поднимался по лестнице.) Это ко всем относится! Руки вверх, толстопузая сволочь!

У Макса в правой руке граната, в левой — карманный фонарь.

Один звук, одно движение — и я всех положу на месте. Понятно?

Тебе кто нужен?

Только пузатый и мадридец. Остальных просто свяжи. Липкий пластырь у тебя есть?

(говорит по-русски). Да.

Вот видишь. Мы стали русскими. Все мы теперь в Мадриде русские. Торопись, товарищ, и заклей им хорошенько рты, потому что мне все-таки придется бросить эту штуку перед уходом. Видишь, кольцо уже снято.

Занавес начинает опускаться. Филип с автоматом в руках подвигается к пленникам. Карманный фонарь освещает их побелевшие лица. Канонада продолжается. Снизу из-за дома доносится крик: «Гаси огонь!»

Ладно, друг, сейчас погасим!

Занавес

Сцена 3

Сцена представляет ту же комнату в штабе Сегуридад, что и в сцене 1 акта II. Антонио из Comissarlado de vigilancia[29] сидит у стола. Рядом с ним Филип и Макс, они все в грязи, лица измученные. У Филипа еще висит за спиной автомат. Перед столом стоит штатский с наблюдательного пункта; его берет исчез, плащ сверху донизу разорван на спине, один рукав наполовину оторван. По бокам его стоят два штурмгвардейца.

(штурмгвардейцам). Можете идти.

Они отдают честь и выходят, держа винтовки наперевес.

(Филипу.) А где же второй?

Потеряли по дороге.

Он был очень тяжелый, а идти не хотел.

Жаль. Была бы ценная добыча.

Это не всегда так просто, как в кино.

И все-таки, если б можно было доставить его сюда!

Могу начертить вам план, пошлите туда, и вы его найдете.

Вы думаете?

Он был солдат, он все равно ничего бы не сказал. Я бы его охотно доставил, но допрашивать его было бы бесполезно.

Вот кончим здесь, и я начерчу план. Вы его найдете. Никуда он не денется. Мы спрятали его в надежном месте.

(истерически). Вы его убили!

(презрительно). А ну-ка, помолчите, вы.

Уверяю вас, он бы ничего не сказал. Я знаю этих людей.

Понимаете, мы не рассчитывали захватить сразу двоих. Второй экземпляр был очень непортативен, а идти сам не хотел. Он нам устроил сидячую забастовку. Не знаю, случалось ли вам ночью возвращаться по этой дороге. Там есть несколько довольно неприятных мест. Так что, понимаете, выбора у нас не было.

(истерически). Вы просто убили его! Я видел.

Тише! Вашего мнения не спрашивают.

Мы вам еще нужны?

Нет.

Тогда я пойду. Я не очень люблю это. Слишком многое напоминает.

Я тоже не нужен?

Нет.

Можете быть вполне спокойны. Вы узнаете все — имена, адреса, все решительно. У этой твари сходились все нити.

Да.

Можете быть спокойны, молчать он не будет. Этот не из молчаливых.

Он — politico. Да. Я не раз уже беседовал с politico.

(истерически). Вы меня не заставите говорить. Ни за что! Ни за что! Ни за что!

Макс и Филип переглядываются. Филип усмехается.

(очень спокойно). Да вы ведь уже говорите. Разве вы не заметили?

Нет! Нет!

Так если можно, я пойду. (Встает.)

Я тоже, пожалуй.

Вы не хотите остаться, послушать?

Нет, нет, не надо.

Это будет очень интересно.

Мы просто устали.

Это будет очень интересно.

Я приду завтра.

Я бы очень хотел, чтобы вы остались.

Не надо. Если в этом нет необходимости. Прошу вас как об одолжении.

Что вы со мной хотите сделать?

Ничего. Только получить от вас ответ на некоторые вопросы.

Я ничего не скажу!

Скажете!

Прошу вас, прошу вас. Я пойду.

Занавес

Сцена 4

Декорация сцены 3 акта I, но уже сумерки. При поднятии занавеса в комнате Дороти Бриджес темно. В комнате Филипа горит свет, и занавески на окнах задернуты. Филип лежит, ничком на постели. Анита сидит в кресле рядом.

Филип!

(не поворачивая голову и не глядя на нее). Ну?

Послушай, Филип.

Какого еще черта?

Где виски?

Под кроватью.

Спасибо. (Заглядывает под кровать. Потом влезает туда почти до половины.) Нет под кровать.

Ну, посмотри в стенном шкафу. Кто-то уже опять наводил тут порядок.

(подходит к стенному шкафу и открывает его. Внимательно оглядывает все углы). Тут только пустой бутылки.

Ты прямо неутомимый исследователь. Иди сюда.

Я хочу находить виски.

Посмотри в ночном столике.

Анита подходит к ночному столику у изголовья кровати, открывает дверцу и достает бутылку виски. Приносит из ванной стакан, наливает виски и разбавляет его водой из графина, который стоит тут же, на ночном столике.

Филип. Пей один стакан, лучше будет.

Филип садится и смотрит на нее.

А-а! Черноокая красавица! Ты как сюда попала?

С контрольный ключ.

Вот как!

Тебя долго нету. Я беспокоился. Я приходил сюда, мне говорил — ты свой номер. Я стучал дверь, никто не отвечал. Я стучал еще. Никто не отвечал. Я сказал: открывайте мне дверь с контрольный ключ.

И тебе открыли?

Я сказал — ты посылал за мной.

А я посылал?

Нет.

Очень мило с твоей стороны, что ты вспомнила обо мне.

Филип, ты все с эта большой блондинка?

Не знаю. Я что-то сам запутался. Положение, знаешь ли, очень сложное. Каждую ночь я прошу ее выйти за меня замуж, а каждое утро говорю, что вовсе этого не хочу. Пожалуй, дальше так идти не может. Да. Никак не может.

Анита садится на постели, гладит его по голове и откидывает волосы со лба.

Тебе нехорошо. Я знаю.

Хочешь, я тебе что-то скажу по секрету?

Да.

Никогда еще мне не было хуже.

Только это? Я думал, ты будешь говорить, как ты ловил все люди из Пятая колонна.

Я всех не ловил. Я поймал только одного. Паршивый был тип, надо сказать.

Стук в дверь. Это управляющий.

Прошу покорнейше извинить — не помешал?

Пожалустйа, пожалуйста. Только здесь дамы.

Единственная цель — войти и посмотреть, — все ли в порядке. Также наблюдение за поступками молодой дамы в случае вашего отсутствия или пассивного состояния. Кроме того, горю желанием принести искреннейшее, восторженнейшее поздравление: блестяще проведенная операция против неприятельской разведки — в вечерних газетах сообщение об аресте трехсот членов Пятой колонны.

Это есть в газетах?

Все подробности — арест большого числа предосудительных личностей всякого рода, виновных в убийствах, заговорах, вредительстве, связях с неприятелем и прочее тому подобное.

И все это есть в газетах?

Безусловно, мистер Филип.

А я тут при чем?

О, все знают, что вы занимаетесь ведением подобного рода расследований.

Интересно только, откуда все это знают.

(укоризненно). Мистер Филип. Это же Мадрид. В Мадриде все известно, иногда даже раньше, чем успеет случиться. Если уже случилось, возможен спор — кто сделал. Если еще не случилось, все абсолютно точно знают — кто должен сделать. Принося поздравления, предваряю упреки недовольных, которые, без сомнения, скажут: «Как? Только триста? А остальные где?»

Не будьте таким пессимистом. Кажется, впрочем, мне теперь придется уехать.

Также предусмотрено, мистер Филип, и, в частности, имею сделать существенное предложение, надеюсь, успешно. В случае отъезда, полагаю, нецелесообразно везти в багаже продовольственные консервы.

В дверь стучат. Это Макс.

Salud, camaradas.

Salud.

(управляющему). Ну, вот что, camarada филателист. Мы об этом поговорим потом.

Управляющий уходит.

(Филипу). Wie geht's?[30]

Gut[31]. He слишком, впрочем.

Можно, я буду принять ванна?

Даже должно, дорогая моя. Но только закрой дверь, хорошо?

(из ванной). Горячий вода идет.

Это хороший признак. Ну, теперь закрой дверь.

Анита закрывает дверь. Макс подходит к кровати и садится рядом в кресло. Филип, свесив ноги, сидит на кровати.

Что-нибудь нужно?

Нет, товарищ. Ты был там?

Был. Все время был. До самого конца. Понадобились некоторые сведения, и меня вызвали опять.

Как он держался?

Подло. Но вначале выкладывал не сразу, понемногу.

А потом?

О, потом как начал сыпать, так стенографистка за ним бы не поспела. Я, знаешь, многое могу переварить…

(не обращая внимания на его последние слова). В газетах есть про аресты. Зачем они печатают такие вещи?

Не знаю, дорогой. Зачем, в самом деле?

Это поднимает дух — и это хорошо. Но еще лучше было бы всех переловить. А что, принесли этого… гм… этого…

Да. Ты говоришь о трупе? Его притащили оттуда, где мы его оставили.

Я очень рад, что мне не нужно было оставаться.

А я остался. Потом я ушел совсем, но меня вызвали опять. Я пришел оттуда с час назад и больше не пойду. Мой рабочий день окончен. Завтра начнем что-нибудь новое.

Мы хорошо поработали.

Сделали все, что могли. Все было очень эффектно и очень ловко, только сеть оказалась дырявая и много рыбы ушло. Впрочем, можно закинуть еще раз. Но меня тебе придется перебросить в другое место. Здесь я уже не гожусь. Слишком много народу знает про мою работу. Это не потому, что я болтаю. Просто так вышло.

Работы везде много. Но ты еще не кончил здесь.

Знаю. Только ты все-таки не держи меня здесь очень долго. Я что-то развинтился.

А как будет с женщиной из соседнего номера?

О, с ней я порву.

Я этого не требую.

Нет. Но рано или поздно потребуешь. Не стоит деликатничать, Макс. Впереди пятьдесят лет необъявленных войн,[32] и я подписал договор на весь срок. Не помню, когда именно, но я подписал.

Не ты один. Дело тут не в договорах. И незачем говорить с такой горечью.

Я говорю без всякой горечи. Просто я не хочу дурачить самого себя. И не хочу, чтобы что-нибудь занимало во мне то место, которое ничто не должно занимать. А это уже подобралось довольно близко. Но ничего, я знаю, как вылечиться.

Как?

А вот увидишь как.

Не забывай, Филип, я человек добрый.

Согласен. Я тоже. Ты бы на меня посмотрел иногда на работе.

Во время их разговора дверь номера 109 отворяется, и входит Дороти Бриджес. Она зажигает свет, снимает пальто и надевает свою пелерину из чернобурых лисиц. Стоя перед зеркалом, она медленно поворачивается во все стороны. Она очень красива в этот вечер. Она подходит к патефону и ставит мазурку Шопена, потом берет книгу и садится в кресло, поближе к настольной лампе.

Вон она пришла. Вернулась, так сказать, домой. Итак?

Филип, друг мой, в этом нет надобности. Честное слово, я не вижу, чтобы она чем-нибудь мешала твоей работе.

Зато я вижу. И ты скоро тоже увидишь.

Решай сам, я тебе уже говорил. Но помни — нужно быть добрым. Для нас, которым причинили столько зла, доброта — самое важное.

А я очень добрый, ты же знаешь. Я добрый. Даже страшно, до чего я добрый!

Нет, я этого не знаю. А я хотел бы, чтоб ты был добрым.

Вот что. Подожди меня здесь.

Он выходит в коридор и стучит в дверь номера 109. Постучав, тотчас же толкает дверь и входит.

Здравствуй, дорогой.

Здравствуй. Ну, как ты?

Очень хорошо — а сейчас и совсем чудесно, раз ты здесь. Где ты был? Ты вчера так и не вернулся домой. Как я рада, что ты пришел.

У тебя есть виски?

Да, милый. (Наливает ему виски пополам с водой.)

В соседней комнате Макс неподвижно сидит в кресле и смотрит в электрический камин.

Где ты был, Филип?

Так, в разных местах. Узнавал новости.

Какие же ты узнал новости?

Были хорошие. А были и похуже. В общем, средние.

А сегодня тебе никуда не надо уходить?

Не знаю.

Филип, дорогой, что случилось?

Ничего не случилось.

Филип, давай уедем отсюда. Мне здесь незачем больше оставаться. Я уже послала три корреспонденции. Мы можем поехать куда-нибудь под Сен-Тропез, ведь дожди еще не начинались, и там будет так чудесно сейчас, когда мало народу. А потом можно поехать куда-нибудь походить на лыжах.

(почти злобно). Да, да, потом в Египет, а потом еще куда-нибудь. Так мы и станем наслаждаться любовью во всех отелях мира и тысячу раз просыпаться прекрасным солнечным утром и завтракать в постели — а может быть, только девяносто раз — смотря по тому, три года или три месяца понадобится, чтобы я успел надоесть тебе или ты — мне. И все наши заботы будут только о развлечениях. Мы поселимся в отеле «Крийон» или в отеле «Ритц», и осенью, когда с деревьев в Булонском лесу облетят все листья и станет сыро и холодно, мы будем ездить в Отейль на скачки, и греться у больших жаровень с углем в паддоке, и смотреть, как лошади прыгают через водяной ров и берут банкетку и каменный барьер. Чудесно. А потом глотать коктейль с шампанским в баре и спешить к обеду у Ларю, а в субботу ездить в Солонь стрелять фазанов. Да, да, чудесно. А потом еще слетать в Найроби и посидеть в уютном «Матайга-клубе», а весной немножко рыбной ловли для разнообразия. Да, да, чудесно. И каждую ночь вдвоем в постели. Чудесно, правда?

О милый, просто изумительно! Но разве у тебя так много денег?

Было много. Пока я не пошел на эту работу.

И мы поедем во все эти места, и в Сен-Мориц[33] тоже?

Сен-Мориц? Какое мещанство! Китцбухель, ты хочешь сказать. В Сен-Мориц рискуешь встретиться с кем-нибудь вроде Майкла Арлена[34].

Но тебе вовсе незачем с ним встречаться, милый. Ты можешь не узнавать его. А мы на самом деле туда поедем?

А ты хочешь?

О милый!

А не хочешь ли ты как-нибудь осенью отправиться в Венгрию? Там можно очень дешево снять поместье, и платить надо только за то, что подстрелишь. А на придунайской равнине водится великое множество гусей. А была ли ты когда-нибудь в Ламу, где такой длинный белый берег, и на берегу лежат расснащенные арабские лодки, и пальмы всю ночь шелестят на ветру? Или в Малинди, где можно заниматься аквапланным спортом и дует северо-восточный муссон, такой прохладный и свежий, и ночью не нужно ни простынь, ни пижамы. Тебе бы понравилось в Малинди.

Наверно, понравилось бы, Филип.

А ездила ли ты когда-нибудь в Гавану, потанцевать субботним вечером в Сан-Суси, под королевскими пальмами? Они совсем серые и высятся точно колонны, и всю ночь напролет там играют в кости или в рулетку, а утром едут завтракать в Хайманитос. И все друг друга знают, и от этого очень весело и приятно.

И мы туда поедем?

Нет.

Почему, Филип?

Мы никуда не поедем.

Почему же, милый?

Ты можешь ехать, если хочешь. Я тебе составил маршрут.

Но почему же нам не поехать вместе?

Ты можешь ехать. А я уже был во всех этих местах, и все это уже осталось позади. Туда, куда я доеду теперь, я поеду один или с теми, кто едет туда за тем же, за чем и я.

А мне нельзя туда поехать?

Нет.

А почему нельзя? Я могу подучиться, и я не боюсь.

Во-первых, потому, что я еще сам не знаю, где это. А во-вторых, потому, что я тебя не возьму с собой.

Почему?

Потому что от тебя никакой пользы. Ты невежественна, ты глупа, ты ленива, и от тебя никакого проку.

В остальном, может быть, ты и прав. Но прок от меня есть.

Какой же от тебя прок?

Ты сам знаешь — ты должен знать.

Она плачет.

Ах, это.

Так мало это для тебя значит?

Это такая вещь, за которую не следует платить слишком дорого.

Значит, я — вещь?

Да, и очень красивая вещь. У меня никогда не было такой чудесной вещи.

Я очень рада, что ты это сказал. И я очень рада, что сейчас день. А теперь — убирайся вон отсюда. Самоуверенный пьяница. Нелепый, надутый хвастун. Это ты — вещь, ты. Тебе никогда не приходило в голову, что ты сам — вещь? Вещь, за которую не следует платить слишком дорого?

(смеясь). Нет. Но я готов с тобой согласиться.

Да, так и знай. Ты — никуда не годная, испорченная вещь. Никогда дома не бываешь. Бегаешь где-то целыми ночами. Грязный, неряха, распущенный. Дрянная вещь. Мне просто понравилась упаковка, вот и все. И я очень рада, что ты уходишь.

Правда?

Да, правда. Только незачем было рассказывать про все эти места, раз мы туда не поедем.

Мне очень жаль. Это была недобрая шутка.

Пожалуйста, только не будь добрым. Ты просто ужасен, когда ты добрый. Только добрые люди смеют быть добрыми. Ты просто отвратителен, когда ты добрый. И, во всяком случае, незачем было рассказывать об этом днем.

Мне очень жаль.

Пожалуйста, только не жалей. Ты хуже всего, когда ты о чем-нибудь жалеешь. Я просто не выношу, когда ты начинаешь жалеть. Убирайся.

Что ж, давай попрощаемся. (Обнимает ее и хочет поцеловать.)

И, пожалуйста, не целуй меня. Сначала целуешь, а потом опять начнутся разговоры о вещах. Я тебя знаю.

Филип крепко прижимает ее к себе и целует.

Ах, Филип, Филип, Филип.

Прощай.

Ты — ты — тебе не нужна больше твоя вещь?

Она мне не по карману.

Дороти вырывается из его объятий.

Так уходи.

Прощай.

Убирайся!

Филип выходит в коридор и возвращается в свою комнату.

Макс все еще сидит в кресле.

Дороти у себя в комнате звонит горничной.

Ну?

Филип молча смотрит в электрический камин. Макс тоже смотрит туда. В дверях соседнего номера показалась Петра.

Да, сеньорита?

Дороти сидит на кровати. Голова ее высоко поднята, но по щекам текут слезы. Петра подходит к ней.

Что случилось, сеньорита?

Ах, Петра, вы были правы, он нехороший. Он очень, очень нехороший. А я, дура набитая, воображала, что мы будем счастливы. А он такой нехороший.

Да, сеньорита.

Но, Петра, все горе в том, что я люблю его.

Петра стоит у кровати, возле Дороти.

В номере 110 Филип подходит к ночному столику. Он наливает себе виски и разбавляет его водой.

Анита!

(из ванной). Да, Филип?

Анита, кончишь мыться, иди сюда.

Я пойду.

Нет. Останься.

Нет. Нет. Нет. Я тебя прошу, я пойду.

(очень сухим, безжизненным голосом). Анита, вода горячая?

(из ванной). Очень хороший вода.

Я пойду. Я тебя очень, очень прошу. Я пойду.

Занавес