Пятнадцать тысяч монет

УПРЯМЫЙ МИНИСТР

Прежде чем начать свой рассказ об упрямом министре, я познакомлю вас с четырьмя строчками танских стихов:

Эти стихи говорят о том, что люди по своему характеру могут быть искренни, а могут и притворяться. Известно, что нужно уметь видеть хорошее в том, кого ненавидишь, и видеть дурное в том, кого любишь.

В первой строке стихотворения говорится о Чжоу-гуне, носившем имя Цзи Дань, младшем сыне чжоуского Вэнь-вана.^{101} Будучи одарен всеми высокими качествами, присущими государям, он помогал своему брату У-вану в войне против Шан,^{102} и дом Чжоу утвердился на восемьсот лет. Но У-ван заболел. Тогда Чжоу-гун написал грамоту, в которой он обратился к небу с просьбой взять в тот мир его самого вместо брата. Он спрятал эту грамоту в золотой ларец, и никто не подозревал о ее существовании. Когда У-ван умер, престол унаследовал его сын Чэн-ван. Но он был еще слишком мал, чтобы править самостоятельно, и Чжоу-гун держал его на коленях, когда давал аудиенцию удельным правителям. Глядя на это, братья У-вана Гуань-шу и Цай-шу^{103} задумали обвинить Чжоу-гуна в нарушении законов престолонаследия. Завидуя Чжоу-гуну, они пустили слух, будто он обманывает и унижает юного государя и недалеко то время, когда он открыто узурпирует трон. Чэн-ван стал сомневаться в верности Чжоу-гуна, и тогда Чжоу-гун вынужден был отказаться от поста министра, удалился в Дунго^{104} и жил там в постоянном страхе.

Но однажды небо ниспослало грозу с сильным ветром, золотой ларец внезапно раскрылся, и Чэн-ван увидел в нем дощечку с письменами. Только тогда он узнал всю глубину преданности Чжоу-гуна. Он приветствовал возвращение своего министра, а Гуань-шу и Цай-шу казнил. Предки Чжоу, честь рода которых была в опасности, снова обрели покой. Но подумайте, кто бы сумел разобраться во всем этом, случись Чжоу-гуну заболеть и скончаться в ту самую пору, когда Гуань-шу и Цай-шу только начали распространять слухи о том, что он изменник, а золотой ларец с посланием оставался бы закрытым и сомнения Чэн-вана еще не разрешились? Разве последующие поколения не сочли бы этого хорошего человека дурным?

Во второй строке стихотворения говорится о Ван Мане. Ван Ман, по прозвищу Цзюй-цзюнь, был дядей императора Пин-ди^{105} династии Западная Хань.^{106} Он был лицемером. Пользуясь расположением и влиянием императрицы-регентши, он присвоил себе власть и величие государственного министра и втайне замышлял завладеть престолом династии Хань. Стремясь снискать расположение подданных, он старался держаться покорно и скромно, соблюдать установленные порядки и вести себя добродетельно. Он делал вид, что действует справедливо, и притворялся, будто стремится к высоким идеалам. Сотни тысяч людей в областях и уездах Поднебесной толковали о добродетелях Мана. Видя, что подданные настроены в его пользу, он отправил императора Пин-ди, сослал вдовствующую императрицу-мать и провозгласил себя императором, назвав свою династию «Новой». Он держался у власти восемнадцать лет, пока его не убили, когда Лю Вэнь-шу^{107} из Наньяна^{108} поднял восстание. А если бы Ван Ман умер на восемнадцать лет раньше, разве он не был бы признан добродетельным министром с незапятнанной репутацией? Таким бы его и описали в истории, и потомки считали бы этого дурного человека хорошим. Вот почему с давних пор говорят: «Лишь время может открыть до конца то, что кроется в душе человека». Говорят еще так: «Репутация человека утвердится бесповоротно не раньше, чем над ним опустится крышка гроба». По кратковременной славе нельзя судить, благороден ли человек, а по случайной хуле нельзя считать его низким. И стихи подтверждают:

Сегодня я расскажу об одном министре, служившем прежней династии. Пока он не занял высокий пост, он имел очень хорошую репутацию. Но когда в руки к нему пришла власть, он дал себе волю, стал действовать безрассудно и вызвал всеобщее недовольство. Десятки тысяч людей встречали его имя бранью и поношениями. И многие затаили в душе злобу против него. Так вот, если бы этот человек уснул навеки в ту пору, пока он пользовался доброй славой, люди и по сей день тысячи и десятки тысяч раз выражали бы о нем сожаление и говорили бы, что государство постигло несчастье, раз такой замечательный человек не успел занять высокой должности и полностью проявить свои способности. Случись так, в веках сохранилось бы его доброе имя. Но смерть поздно пришла к нему, и он дожил до того времени, когда его стали ругать и поносить в десять тысяч голосов. Вся беда была в том, что он прожил на несколько лет больше!

Кто же был этот министр и при какой династии он жил? Династия эта не близкая нам, но и не очень давняя: дело было в годы правления императора Шэньцзуна^{109} из династии Северная Сун,^{110} а министром при нем был тогда некто, по фамилии Ван и по имени Ань-ши,^{111} из Линьчуани.^{112} Этот человек мог охватить одним взглядом сразу десять строк на странице и прочитывал в один прием по нескольку томов книг. Известные сановники Вэнь Янь-бо,^{113} Оуян Сю,^{114} Цзэн Гун,^{115} Хань Ци^{116} — все изумлялись его способностям и превозносили его. Едва ему исполнилось двадцать лет, он успешно выдержал экзамен на чин и стал известен. Сначала он получил должность начальника уезда Иньсянь в провинции Чжэцзян. Он поддерживал все полезное и уничтожал вредное, и это принесло ему популярность. Затем его назначили инспектором и судьей в округе Янчжоу.^{117} Обычно он занимался делами всю ночь напролет и не ложился спать до наступления утра. Когда же всходило солнце и до Ань-ши доносились шаги правителя округа, входившего в зал заседаний, он в большинстве случаев, не успев даже умыться и прополоскать рот, направлялся туда же. И когда Хань Ци, правитель округа Янчжоу, носивший титул вэйгуна, видел Ань-ши растрепанным и неумытым, к нему являлось сомнение, не пропьянствовал ли тот всю ночь. И поэтому вэйгун постоянно советовал Ань-ши быть прилежным в делах. Ань-ши благодарил его, но ничего не объяснял. Но потом, когда Хань вэйгун узнал, что Ань-ши до рассвета сидит над делами, он очень удивился и принялся повсюду его расхваливать. Ван Ань-ши получил повышение и стал правителем области Цзяннинфу.^{118} Слава о его способностях распространялась все шире и достигла ушей самого императора. А затем получилось совсем как в стихах:

Император Шэньцзун много сил и времени тратил на составление планов по управлению страной. Услышав о талантах Ван Ань-ши, он призвал его ко двору и пожаловал ему звание ханьлиня.^{119} «Какими методами следует управлять страной?» — спросил император. Ван Ань-ши высказался за методы Яо и Шуня.^{120} Император был очень доволен таким ответом.

Не прошло и двух лет, как Ван Ань-ши получил пост министра и ему был пожалован удел Цзин. Весь двор считал, что в нем возродился Гао Яо,^{121} что вновь пришли времена И и Чжоу,^{122} и все в один голос превозносили его. Один Ли Чэн-чжи заметил, что у Ван Ань-ши слишком высокомерный взгляд. Он говорил, что Ван Ань-ши — министр неискренний и ненадежный и что рано или поздно он непременно доведет Поднебесную до больших потрясений. Да еще Су Лао-цюань, видя, что Ван Ань-ши ходит в потрепанной, неопрятной одежде и не умывается целыми месяцами, считал, что он не заслуживает уважения. «Рассуждение о распознавании ложного» Су Лао-цюаня было направлено против Ван Ань-ши. Кто бы подумал, что Ли Чэн-чжи и Су Лао-цюань пришли к единому мнению независимо друг от друга? Но не будем больше говорить об этом.

Раз уж Ань-ши был назначен первым министром, он общался с самим императором Шэньцзуном и во всем безропотно повиновался ему. Он провел ряд новых законов. Какие же это были законы? Закон о землевладении, о работах по орошению полей, о ссудах крестьянам под будущий урожай, о системе баоцзя,^{123} о регулировании цен, об освобождении от трудовых повинностей, об организации торговли, о конной повинности, об обмере полей с целью равномерного обложения налогом, о прекращении смены гарнизонов и постоянном командовании.

Ван Ань-ши прислушивался только к словам низкого человека Люй Хуэй-цина^{124} да еще своего сына — Ван Пана. С ними-то он и обсуждал все эти дела. Он отвергал преданность, разум и прямоту. Голос народного недовольства зазвучал на всех дорогах, небесные знамения участились. Но Ван Ань-ши считал себя правым и на все отвечал тремя «не стоит»:

Он был очень упрям: стоило ему утвердиться в собственном мнении и принять решение по какому-либо делу, и уже ни Будда,^{125} ни бодисаттвы^{126} не смогли бы убедить его изменить это решение. Поэтому все называли его «упрямым министром». Вэнь Янь-бо, Хань Ци и многие другие известные сановники, прежде восхвалявшие и превозносившие его, теперь тоже увидели, что они ошиблись в нем, горько сожалели об этом, и один за другим подали императору петиции, в которых оспаривали нововведения Ван Ань-ши. Но государь не желал никого из них слушать, и они отказывались от должности. С тех пор Ван Ань-ши еще упорнее отстаивал свои новшества. С законами предков не считались, и народ лишался средств жизни.

И вот однажды любимый сын министра Ван Пан заболел и вскоре умер. Ван Ань-ши очень горевал. Он пригласил известного монаха, просил провести поминальный пост, который длился семь раз по семь дней, а всего сорок девять, чтобы вызволить душу умершего из ада. Ван Ань-ши сам воскуривал благовония и изливал свои благоговейные чувства перед верховным владыкой. На сорок девятый день, в четвертую стражу, когда поминальный обряд подходил к концу, Ван Ань-ши воскурил благовония перед статуей Будды и вдруг упал без сознания на войлочную подстилку. К нему бросились со всех сторон и громко кричали, но он не приходил в себя. К пятой страже он словно бы начал пробуждаться от сна и произнес: «Удивительно! Удивительно!» Ему помогли войти в дом. Госпожа У Го, его жена, велела служанке проводить его во внутренние покои и стала расспрашивать, что с ним случилось.

— Когда я упал в обморок, — сказал со слезами на глазах Ван Ань-ши, — мне показалось, будто я очутился в каком-то месте, напоминавшем дом большого чиновника. Двери были закрыты. Внутри я увидел нашего сына Ван Пана с громадной колодкой весом примерно в сто цзиней^{127} на шее. Он выбивался из сил; волосы у него были взлохмачены, лицо покрыто грязью; кровь сочилась из ран. Он стоял у дверей и со слезами рассказывал мне о своем горе: «Ты долгое время занимал высокий пост, но не думал о том, чтобы творить добро, — говорил он. — Ты всегда все делал по-своему и упорствовал в этом; ты вводил новые законы и тем губил государство, вредил народу. Ропот народный вознесся до неба. Судьи загробного мира все это учли. Увы, моя жизнь оборвалась слишком рано, и мне вменены столь тяжкие грехи, что их не искупить поминками. Тебе, отец, надо бы прозреть своевременно и не быть столь привязанным к богатству и почестям». Он еще не кончил говорить, как дверь открылась и раздался громкий крик. Тут я в испуге очнулся.

— Хотя трудно поверить, что так и было, но не верить тоже нельзя, — сказала госпожа. — Я сама слышала, как разговаривали люди на улице — они поминали вас с ненавистью. Почему же вы вовремя не отказались от своих планов? Чем раньше вы это сделали бы, тем меньше проклятий и брани досталось бы на вашу долю.

Ван Ань-ши согласился с женой. Он раз десять являлся к императору с прошением об отставке под предлогом болезни. Император уже слышал, что говорили в народе о Ван Ань-ши, и ему тоже все это надоело. Он удовлетворил его просьбу и назначил его судьей в Цзяннинфу — во времена династии Сун было принято давать министру, уходящему со своего поста, должность в провинции, чтобы он мог на свое жалованье кормиться в старости, не слишком утруждая себя делами. Ван Ань-ши рассудил, что Цзяннин один из старейших городов в краю Цзиньлин,^{128} прежняя столица государей Лючао.^{129} Места там цветущие и люди прекрасные, там вполне можно спокойно жить. Он был очень доволен. Перед отъездом госпожа собрала головные булавки, браслеты, наряды, а также драгоценные безделушки, которые у нее были припрятаны — всего на несколько тысяч золотом, — и пожертвовала все это буддийским и даосским монастырям на воскурение благовоний и молебны о ее покойном сыне Ван Пане. Выбрав день, супруги расстались с двором и собрались в дорогу. На прощание чиновники хотели устроить им угощение, но Ван Ань-ши, сказавшись больным, не встретился с ними. Был у него приближенный чиновник Цзян Цзюй, который очень ловко умел ему угождать. Ван Ань-ши взял с собой, кроме слуг, только этого человека и вместе с семейством двинулся в путь.

От Дунцзина^{130} до Цзиньлина можно было добраться водой. Ван Ань-ши не захотел воспользоваться лодкой, которая полагалась чиновникам. Он вышел из дому, переодетый в простое платье, выбрал небольшую лодчонку и поплыл на ней вниз по течению реки Хуанхэ с семьей и слугами. Как только они немного удалились от берега, Ван Ань-ши сказал Цзян Цзюю и слугам:

— Хотя я и был министром, но теперь я вышел в отставку и возвращаюсь домой. Если на пристанях, где мы будем останавливаться в пути, кто-нибудь станет спрашивать, кто я, как меня зовут, какой у меня чин и какова должность, не говорите ничего и отвечайте одно — что мы проезжие путешественники. Иначе, боюсь, как бы жители не перепугались, узнав, что у них остановился высокий чиновник, и не вышли встречать нас. Они либо начнут нам всячески угождать и приставать с уговорами, что нам не подобает останавливаться на ночлег там, где ночуют простолюдины, или же, наоборот, если до них уже дошли слухи обо мне, они непременно начнут кричать, что мы, как все местные чиновники, вымогаем у народа добро. И если я узнаю, что вы болтаете лишнее, непременно всех накажу без всякой жалости.

— Мы почтительно исполним все, что вы изволили приказать, — ответили слуги.

— Ваша одежда, подобно чешуе дракона, скрывает вашу фамилию и прячет ваше имя, — добавил Цзян Цзюй. — Но как нам поступить, если мы встретим в дороге людей, которые, не зная, кто вы такой, начнут при вас хулить министра?

— Известно, что человеку, который вершит большие дела, не должна быть свойственна мелочность, — сказал Ван Ань-ши. — К тому же о людских толках никогда не стоит печалиться. Тех, кто говорит, что я добр, не стоит хвалить, а на тех, кто говорит, что я зол, не стоит сердиться, — нужно пропускать все это мимо ушей. Так что вы не вмешивайтесь в подобные разговоры.

Цзян Цзюй выслушал приказ и предупредил о нем лодочника, чтобы тот не попал впросак.

Дальше они плыли не разговаривая. Незаметно прошло больше двадцати дней, и они добрались до местности Чжунли.^{131} У Ван Ань-ши давно была чахотка, теперь же, когда он провел столько времени в маленькой лодке и был подавлен последними событиями, болезнь его обострилась. Он захотел сойти на берег, полюбоваться видами города и хоть немного отвлечься от своих грустных мыслей.

— Отсюда до Цзиньлина уже недалеко, — сказал Ван Ань-ши своему управляющему. — Поручаю тебе сопровождать мою жену и домочадцев и заботиться о них. Вы поплывете водным путем через Гуабу^{132} и Хуайян,^{133} а я двинусь по суше. Встретимся в Цзиньлине у реки.

Ван Ань-ши отправил семью дальше на лодке, а сам с двумя слугами и доверенным чиновником Цзян Цзюем остался на берегу.

— Поскольку вы, господин министр, решили двигаться по суше, нам необходимы носильщики, — обратился к Ван Ань-ши Цзян Цзюй. — Пошлете ли вы на почтовую станцию требование, чтобы вам дали носильщиков, или же предпочтете нанять их на свои средства?

— Я уже говорил вам, что не хочу поднимать переполох, — сказал Ван Ань-ши. — Наймем сами.

— Если мы хотим сами нанять носильщиков, нам следует обратиться к посреднику, — сказал Цзян Цзюй.

Слуги взвалили узлы на спину, и Цзян Цзюй повел Ван Ань-ши на постоялый двор, хозяин которого занимался посредничеством. Тот почтительно встретил их и усадил.

— Куда вы намерены ехать, господин проезжий чиновник? — спросил он.

— Мы направляемся в Цзяннин, — ответил Ван Ань-ши. — Я хочу, чтобы вы подыскали мне паланкин и трех лошадей или мулов. Тогда мы могли бы сразу же двинуться в путь.

— Теперь не то, что прежде, — сказал хозяин. — Достать все, что вы просите, невозможно.

— Почему же? — удивился Ван Ань-ши.

— Это долго рассказывать, — ответил хозяин. — С тех пор как упрямый министр стал у власти и ввел новые законы, губительные для государства и населения, весь народ разбежался. Хотя здесь и осталось несколько бедняков с семьями, которые живут лишь тем, что прислуживают местным чиновникам, но найти свободных людей, которых можно было бы нанять, негде. А кроме того, когда народ беден, хозяйство пришло в упадок, люди сами не едят досыта и у них нет лишних денег, — кто станет кормить лошадей или мулов? Если и найдем одного-двух, то ведь вас это не устроит. Посидите пока здесь, а я пойду поищу. Достану — не радуйтесь, не достану — не обессудьте. Только платить теперь придется вдвойне против прежнего!

— А кто тот упрямый министр, о котором ты говорил? — спросил Цзян Цзюй.

— Его зовут Ван Ань-ши, — сказал хозяин. — Я слышал, что он привык смотреть на всех свысока. Что ж, это естественно — дурные черты человека отражаются в его поведении.

Ван Ань-ши опустил глаза и велел Цзян Цзюю прекратить этот разговор. Хозяин удалился. Прошло немало времени, пока он вернулся и сказал:

— Мне обещали только двух носильщиков для паланкина, третьего, оказалось, невозможно найти — так что смены у них не будет, но платить им придется за четырех. Лошадей совсем нет, я достал только одного мула да еще осла. Завтра в пятую стражу все соберутся у меня на постоялом дворе. Перед самым выступлением в путь дайте им немного серебра.

Ван Ань-ши, которому довелось здесь услышать столько неприятных вещей, чувствовал себя очень неловко и готов был ехать на чем угодно, лишь бы поскорее оставить это место. «Есть двое носильщиков — и хорошо, — подумал он. — Поедем медленней. Вот только не хватает одного верхового животного. Но ничего не поделаешь, придется отдать осла Цзян Цзюю, а слуги пусть едут по очереди на муле». Он велел Цзян Цзюю, не торгуясь, уплатить хозяину постоялого двора сколько тот запросил, и Цзян Цзюй тут же отсчитал серебром эту сумму.

До отъезда оставалось еще порядочно времени. Ван Ань-ши было очень тоскливо на постоялом дворе, а потому он позвал одного молодого человека пойти побродить вместе с ним. Они вышли на торговую улицу. Рынок и в самом деле был пуст, очень мало лавок было открыто. Ван Ань-ши в душе опечалился. Вскоре они подошли к чайному домику. Ван Ань-ши вошел, но только он хотел попросить чаю, как вдруг бросилось ему в глаза четверостишие, написанное на стене:

Далее следовала приписка: «Написано неизвестным автором, скорбящим о том, что творится вокруг». Ван Ань-ши не находил слов выразить свои чувства. У него сразу пропало желание пить чай, и он поспешно вышел. Пройдя несколько сот шагов, он очутился перед даосским монастырем.

— Давайте зайдем осмотрим монастырь и тем скоротаем время, — предложил он своему спутнику.

Они миновали главный вход и очутились во внутреннем помещении. И как раз в тот момент, когда Ван Ань-ши решил помолиться, но еще не успел войти в зал, где приносят жертвы предкам, он увидел приклеенную к красной стене полоску желтой бумаги. На ней были написаны следующие стихи:

Последние строки этого стихотворения говорили о знаменитом ученом Шао Юне, или Яо-фу, который выдвинулся во времена прежнего императора Инцзуна.^{134} Шао Юн был очень сведущ в математике и познал ее от начала и до конца. Свое жилище он именовал «Гнездом спокойствия и радости». Однажды вместе со своим гостем он проходил по Тяньцзиньскому мосту в Лояне.^{135} Вдруг до них донесся голос кукушки, и Яо-фу печально произнес: «Ныне в Поднебесной беспорядок!» Гость спросил, что это значит, и Яо-фу объяснил ему:

— Когда в Поднебесной все идет как положено, то воздух движется с севера на юг, но когда в Поднебесной возникают беспорядки, воздух начинает двигаться с юга на север. В Лояне давно уже не было кукушек, теперь они вдруг появились, и это свидетельствует о том, что воздух движется ныне с юга на север. Не так давно император, как всем известно, назначил министром южанина, и тот так перепутал законы, принятые прежними императорами, что династия Сун до конца своих дней не вернет стране былого спокойствия.

Все это относилось к Ван Ань-ши.

Ван Ань-ши, прочитав стихотворение, спросил у даоса, курившего благовония:

— Кто написал эти стихи? Почему он не оставил подписи?

— Несколько дней назад здесь проходил один человек, — сказал даос. — Он потребовал листок бумаги, написал это стихотворение и приклеил его к стене. Он сказал нам, что порицает в нем какого-то упрямого министра.

Ван Ань-ши сорвал листок со стихами, сунул его в рукав и молча вышел. Он вернулся на постоялый двор и всю ночь провел в тоске.

К пятой страже, когда прокричали петухи, явились носильщики паланкина и с ними погонщик, который тянул за собой на веревке мула и осла. Ван Ань-ши, как всегда непричесанный и неопрятный, сел в паланкин, Цзян Цзюй оседлал осла, а мула уступили двум слугам, чтобы они ехали на нем по очереди. Так они проехали более сорока ли. Когда время близилось к полудню, они въехали в какое-то селение. Цзян Цзюй сошел с осла и, поровнявшись с паланкином, сказал:

— Пора обедать, господин министр.

Ван Ань-ши нездоровилось, а потому он вез с собою пилюли, сухое печенье, плиточный чай.

— Принесите мне чашку кипятку, — сказал он подчиненным, — а сами идите обедать.

Ван Ань-ши заварил себе чай, выпил его и съел немного печенья. Остальные еще обедали, когда Ван Ань-ши, наскоро закусив, вышел во двор. На глинобитной стене он увидал написанное мелом восьмистишие:

Сняв туфли с левой ноги, Ван Ань-ши принялся затирать подошвой стихи. Он тер до тех пор, пока иероглифы не стали совсем неразборчивы.

Когда все пообедали, Ван Ань-ши снова сел в паланкин, и они отправились дальше. Через тридцать ли им встретилась почтовая станция.

— Здесь можно остановиться на ночлег, — доложил Цзян Цзюй. — Эта станция очень просторна и устроена специально для чиновников.

— Вы забыли, что я говорил вам вчера? — сказал Ван Ань-ши. — Если мы остановимся на этой станции, мы возбудим любопытство и начнутся расспросы. Нам надо вернуться в деревню, которую мы миновали, и остановиться в обычном доме — только тогда мы сможем провести ночь спокойно.

Они снова пустились в путь и прошли еще пять с лишним ли. Солнце уже совсем клонилось к закату, когда они очутились перед деревенским домом. То была крытая соломой жалкая хижина с бамбуковой оградой. Дверные створки из палок были наполовину закрыты. Ван Ань-ши велел Цзян Цзюю пойти одному и попроситься на ночлег. Цзян Цзюй толкнул дверь и вошел в дом. Там был только один старик. Он вышел навстречу, опираясь на палку, и спросил, что нужно проезжим.

— Мы путешественники, — сказал ему Цзян Цзюй, — хотели бы остановиться у вас на ночь. Мы хорошо заплатим.

— Но понравится ли господам у меня? — усомнился старик.

Цзян Цзюй ввел Ван Ань-ши. Старый хозяин встретил его и предложил ему сесть. Увидев, что Цзян Цзюй и оба слуги продолжают стоять, старик понял, что они не смеют садиться в присутствии господина, пригласил их в соседнюю комнату, а сам пошел готовить ужин. На недавно побеленной стене Ван Ань-ши прочитал стихи, написанные крупным почерком:

Ван Ань-ши прочитал, и ему стало горько и больно. Между тем старик подал еду; подчиненные Ван Ань-ши поужинали, и сам он тоже поел немного.

— Кто написал эти стихи на стене? — спросил он затем хозяина.

— Проезжий путешественник, — отвечал тот. — Я не знаю ни имени его, ни фамилии.

Ван Ань-ши сидел, склонив голову, и размышлял: «Когда-то я рассуждал, казнить ли человека за кражу перепелов, и по ошибке съел рыбью приманку, — слух об этом легко мог распространиться. Но о том, каким мукам подвергается мой сын на том свете, я рассказал только жене, и никто другой не мог знать об этом. Каким же образом это попало в стихи? Странно! Очень странно!» Вот почему последние строки стихотворения больно кольнули его сердце. Сомнения одолевали его.

— Сколько вам лет? — спросил он у старика немного спустя.

— Семьдесят восемь.

— А сколько у вас сыновей?

— Было четверо, но все они умерли! — пожаловался старик, и на глаза его навернулись слезы. — Мы с женой живем здесь одни.

— Почему же все они умерли?

— Уже десять лет нас губят новые законы. Моим сыновьям пришлось искать себе службу. Одни из них умерли, служа у чиновников, другие погибли в странствиях. Меня спасло только то, что я стар, — это дало мне возможность хоть как-то продержаться. Будь я моложе и сильнее, меня уже не было бы в живых.

— Чем же так плохи для вас новые законы? — осторожно спросил Ван Ань-ши.

— Стоит причитать стихи на стене, и вам станет ясно, — сказал старик. — С тех пор как волею императора Ван Ань-ши назначен министром, он изменил законы прежних государей и направил все свои усилия на то, чтобы обирать население, считая это важнейшим и неотложнейшим делом. Он отвергал добрые советы и упорствовал в своих ошибках, он изгонял искренность и утверждал лесть. Чтобы погубить земледельцев, он ввел закон о предоставлении крестьянам ссуд под будущий урожай. Один за другим появлялись законы о системе баоцзя, об освобождении от трудовых повинностей, о конной повинности, о регулировании цен и другие — их было так много, что о каждом не стоит и говорить. Представители власти угождали вышестоящим и губили тех, кто им подчинен. Днем народ одолевали поборами, а ночью стражники врывались в дома, так что никто не мог даже спать спокойно. Люди бросали хозяйство и, забрав жен и детей, скрывались в далеких горных ущельях. Они десятками уходили каждый день. В нашей деревне было сто с лишним семей, а теперь не наберется и десяти. У меня в семье когда-то было шестнадцать детей, а потом осталось только четверо!

Он сказал это, и слезы дождем полились из его глаз. Ван Ань-ши был сильно огорчен.

— Некоторые утверждают, что новые законы хороши для народа, но вот вы говорите, что они плохи, — сказал он. — Я желал бы узнать об этом подробнее.

— Ван Ань-ши очень упрям, — сказал старик. — В народе его так и зовут упрямым министром. Тому, кто скажет, что его законы плохи, грозят неприятности, а тот, кто их хвалит, может рассчитывать на повышение. Поэтому те, кто говорят, что новые законы благоприятны для народа, просто угодничают и лицемерят. На самом деле вред, который приносят народу эти законы, велик, и корни его лежат глубоко. Взять к примеру закон о баоцзя. Он требует, чтобы один мужчина из каждой семьи обучался военным приемам. Рекрутов должны собирать вместе и учить с утра до вечера. Хотя в законе и говорится, что надо учиться раз в пять дней, но на деле, когда рекруты собираются, с них начинают требовать взятки, и тех, кто дает, отпускают, а про тех, у кого денег нет, говорят, что они не освоили военных приемов, и не пускают домой. И вот в самый разгар полевых работ человек оказывается оторванным от дела, а потом вся семья умирает от голода и холода.

Старик рассказал это и спросил сам:

— А где он нынче, этот упрямый министр?

— Он, должно быть, при дворе, — солгал Ван Ань-ши.

— Как это вышло, что такого лицемера не только не отстранили от дел, но даже назначили министром? — вздохнул старик. Он плюнул, крепко выругался и продолжал: — Где же справедливость? Почему правительство не избрало министра из таких благородных людей, как Хань Ци, Фу Би,^{136} Сыма Гуан,^{137} Люй Хуэй, Су Ши,^{138} а предпочло поручить такой важный пост этому низкому человеку?

Тут в комнату, где хозяин принимал гостя, вошли Цзян Цзюй и слуги, до которых донеслись крики и брань. Видя, что старик слишком разгорячился, они остановили его, говоря:

— Как ты смеешь болтать такие вещи! Если бы министр Ван услышал твои слова, ты получил бы по заслугам.

— Мне скоро восемьдесят, и смерть в моем возрасте уже не страшна! — сердито ответил старик. — Доведись только мне встретить этого кровопийцу, я, не задумываясь, своими руками отрезал бы ему голову, вырвал сердце и печень и съел бы их. Пусть меня за эти слова отправят в котел, под меч или под пилу — все равно не пожалею, что их произнес!

В изумлении все стояли с раскрытыми ртами.

Лицо Ван Ань-ши покрылось мертвенной бледностью, но он ничего не сказал и вышел во двор. Там он обратился к Цзян Цзюю:

— Ночь лунная, светло как днем, и нам следует торопиться.

Цзян Цзюй сразу же понял. Он расплатился со стариком за угощение и велел слугам собираться в дорогу. Когда Ван Ань-ши стал прощаться с хозяином, тот, улыбаясь, сказал:

— Я, глупый, ругал кровопийцу Ван Ань-ши, но какое это имеет отношение к вам, господин? Почему вы обиделись и уезжаете? Может быть, господин, этот Ван Ань-ши вам родственник или друг?

— Нет, нет! — не раздумывая ответил Ван Ань-ши.

Он поспешно сел в паланкин и велел быстрее трогаться в путь. Они продвигались вперед, и луна освещала им дорогу.

Пройдя с десяток ли, они оказались у опушки леса. Здесь одиноко стояла крытая камышом хижина с двумя пристройками. Никаких других домов поблизости не было видно.

— Вот уединенное и спокойное место, — сказал Ван Ань-ши. — Здесь мы найдем покой.

Цзян Цзюю было приказано постучаться. Дверь открыла старая женщина. Цзян Цзюй сказал ей, как говорил везде, что они путешественники и очень любят странствовать по дорогам, но на сей раз не нашли постоялого двора и просят пустить их переночевать, а завтра утром они с ней расплатятся.

— У меня свободно, — сказала старуха, приглашая их в комнату. — Если вам нужно только переночевать, то пожалуйста. Но хозяйство мое маленькое, и ни для паланкина, ни для животных места нет.

— Ничего, — сказал Цзян Цзюй. — Я уже придумал, как быть.

Ван Ань-ши вышел из паланкина и прошел в комнату. Цзян Цзюй распорядился, чтобы паланкин поставили у стены под скатом крыши, а мула и осла пустили в рощу. Тем временем Ван Ань-ши рассматривал старуху хозяйку — вместо платья на ней были лохмотья, и волосы были растрепаны. Но жилище, хотя и бедное, с глинобитными стенами, отличалось чистотой. При свете лампы хозяйка приготовила гостю постель и отправилась спать. Тут Ван Ань-ши заметил на окне иероглифы. Он поднес лампу поближе и посмотрел — это опять оказались стихи:

Ван Ань-ши прочитал, и ему стало не по себе — словно тысячи стрел вонзились ему в самое сердце. «На всем пути, — подумал он, — от чайной и монастыря до бедных деревенских домов — всюду стихи, в которых меня осуждают. Эта старая женщина живет одна, но даже тут кто-то написал стихи. Видно, недовольство распространилось в народе повсюду. В этом стихотворении говорится о моей жене У Го и моем друге Е Тао, но смысл сказанного мне непонятен».

Он хотел было позвать хозяйку и расспросить ее, но из-за стенки до него донесся только храп — Цзян Цзюй и остальные слуги настолько измучились, что все уже спали. Ван Ань-ши ворочался с боку на бок и размышлял. Он хватался рукою за сердце, негодовал и бесконечно сожалел: «Я слишком верил словам фуцзяньца. Он утверждал, будто новые законы хороши для простых людей, и поэтому я наперекор всем проводил их с таким рвением. Мог ли я думать, что недовольство и злоба в Поднебесной достигли таких размеров? Это фуцзянец навлек на меня такую беду!»

Фуцзяньцем Ван Ань-ши называл своего прежнего советчика Люй Хуэй-цина, выходца из Фуцзяни.

Всю ночь Ван Ань-ши пролежал одетый, не переставая вздыхал и ни на минуту не сомкнул глаз. Он плакал, сжав зубы, и оба рукава насквозь промокли.

Наутро хозяйка, неодетая и непричесанная, вышла во двор и вместе с босоногой служанкой выгнала двух свиней. Служанка принесла отруби. Наливая в них воду и перемешивая деревянной лопаткой в корыте, старуха звала:

— Хрюшки, хрюшки! Упрямые министры! Идите сюда!

Свиньи, услыхав этот зов, подошли к корыту и стали есть. А служанка принялась сзывать кур:

— Цып-цып-цып! Ван Ань-ши! Идите сюда!

Куры мигом сбежались.

Ван Ань-ши и все остальные, наблюдавшие это, были поражены. Отставному министру было неприятно, и он спросил у хозяйки:

— Почему вы так странно кличете кур и свиней?

— Разве вы, господин, не знаете, что Ван Ань-ши — наш министр? — ответила старуха. — А «упрямый министр» — его прозвище. С тех пор как Ван Ань-ши стал министром и ввел свои новые законы, чтобы мучить народ, — а тому уже двадцать лет, — я лишилась семьи. У меня нет теперь ни сыновей, ни невесток. Живем мы вдвоем со служанкой, а с нас еще требуют деньги за освобождение от трудовых повинностей и за многое другое. Но ведь раз они тянут с нас деньги, то это все равно, что прежние повинности. У меня были тутовые деревья, но шелковичные черви еще не успевали свить кокон, как с меня уже брали вперед налоги с шелка. Я сеяла коноплю, но еще за ткацкий станок не садилась, как с меня уже требовали налог с ткани. Ни с тутовыми деревьями, ни с коноплей дело не вышло, так что нам оставалось одно — разводить кур и свиней. И когда чиновник или деревенский старшина приходит ко мне брать налоги, я, кроме денег, даю ему еще и мясо или угощаю его. А самой давно уже не приходилось брать в рот ни кусочка мяса. Вот почему в сердцах простых людей злоба и ненависть к новым законам, и все, кто разводят свиней, или кур, зовут их «упрямыми министрами» или «Ван Ань-ши», чтобы показать, за кого они считают этого самого министра. Если в этой жизни мы не в силах ничего с ним поделать, то в будущем перерождении, когда он нашими проклятиями превратится в скотину, мы зарежем его, изжарим и съедим. Только это и сможет утолить ненависть, которая бушует у нас в груди!

Ван Ань-ши не мог сдержать слез, но ничего не сказал. Окружающие были потрясены переменой, которая произошла с ним. Взглянув в зеркало, Ван Ань-ши и сам вдруг увидел, что он за ночь совсем поседел, а глаза у него опухли. Он чувствовал себя скверно, его одолевала тоска. «Вот и сбылось пророчество стихотворения о том, что за ночь я совсем поседею», — подумал он. Приказав Цзян Цзюю расплатиться с хозяйкой, Ван Ань-ши стал собираться в дорогу. Перед выездом Цзян Цзюй подошел к паланкину и сказал:

— Господин министр, вы прекрасно правили Поднебесной, но невежественный люд не понимает вас и способен только роптать. Нам больше не следует останавливаться на ночлег в деревенских домах. Сегодня нам лучше переночевать на казенной почтовой станции, там меньше будут раздражать вас пустяками.

Ван Ань-ши ничего не ответил, только кивнул головой в знак согласия.

Ехали они долго и наконец добрались до станции. Цзян Цзюй слез с осла и помог Ван Ань-ши выйти из паланкина. Ван Ань-ши вошел в комнату для проезжих. Ему должны были подать закусить. В ожидании еды он вдруг увидел, что и здесь на стене написаны два четверостишия В одном из них говорилось:

А в другом вот что было написано:

Ван Ань-ши прочитал эти стихи и пришел в ярость. Он позвал смотрителя станции.

— Какой сумасшедший посмел здесь так опорочить действия императорского двора? — спросил он.

— Такие стихи вы найдете не только на этой станции, — ответил старый смотритель. — Они есть повсюду.

— Но почему они здесь появились?

— Ван Ань-ши учредил новые законы и тем самым причинил много вреда простому народу, — стал объяснять смотритель. — Поэтому народ в глубине души ненавидит его. Недавно до нас дошли слухи, что Ван Ань-ши лишили прежней должности и он должен теперь жить в Цзяннине. Туда ему не проехать иначе, как по этой дороге. Сотни крестьян из соседних деревень поджидают его день и ночь.

— Они ждут, когда он проедет, чтобы приветствовать его? — спросил Ван Ань-ши.

— Народ ненавидит его, — сказал, смеясь, старый смотритель. — Кто станет его приветствовать! Люди запаслись палками; они только и ждут, чтобы убить его и растерзать на куски.

Ван Ань-ши был так встревожен, что не стал дожидаться, пока будет готова еда, а тотчас же вышел и сел в паланкин. Цзян Цзюй позвал слуг, и они тронулись в путь. Они закусили на ходу всухомятку, чтобы хоть как-то утолить голод. Ван Ань-ши больше не выходил из паланкина. Он велел носильщикам и провожатым поторапливаться и двигаться как можно быстрее, направляясь прямо в Цзиньлин, — он хотел скорее встретиться с госпожой У Го. Входить в Цзяннин ему было стыдно, и потому они выбрали место для стоянки на полпути от горы Чжуншань.^{144}

Дома Ван Ань-ши только и делал, что читал сутры и усердно молился, надеясь искупить этим свои прегрешения. Он был человеком весьма одаренным, и все, что он когда-либо читал, запечатлевалось в его памяти, словно заученное наизусть. Все стихи, которые ему довелось увидеть по дороге, он запомнил до последнего слова и сам записал их по памяти, чтобы потом показать госпоже У Го. Только тут он осознал, что жестокое наказание, ниспосланное его покойному сыну Ван Пану, было не случайным, и горевал целыми днями. Его болезнь снова обострилась: ему было трудно дышать, он не пил и не ел. Такое состояние длилось более года — он еле дышал и ждал смерти. От него остались лишь кожа да кости, и он мог сидеть только на подушках.

Однажды госпожа У Го подошла к нему вся в слезах и спросила:

— Что бы вы хотели мне завещать?

— Чувства мужа и жены недолговечны, — сказал Ван Ань-ши. — Поэтому после смерти не стоит вспоминать обо мне. Я хотел бы лишь одного — чтобы все мое богатство употребили на добрые дела.

Он не кончил еще говорить, как вдруг доложили, что Е Тао, старый друг Ван Ань-ши, пришел справиться о его здоровье. Госпожа удалилась, чтобы не мешать встрече. Ван Ань-ши попросил Е Тао подойти к изголовью постели и, взяв его руку в свою, сказал ему нечто вроде напутствия:

— Вы, превосходящий умом прочих людей, должны бы были больше читать буддийские книги. Не теряйте времени на ненужные писания, которые требуют много труда, но не принесут вам никакой пользы. Я всю жизнь тратил попусту силы, стремясь выделиться среди других своим сочинительством. А теперь, когда пришла пора умирать, жалеть уже поздно.

— Зачем вы так говорите! Вам еще далеко до завершения вашего счастливого долголетия, — стал утешать его Е Тао.

— Ни жизнь, ни смерть не имеют определенного срока, — сказал Ван Ань-ши, тяжко вздохнув. — Боюсь только, как бы в свой смертный час я не потерял дара речи, — вот почему я завел с вами сегодня разговор об этом.

Е Тао распрощался и ушел, а Ван Ань-ши вдруг пришли на память стихи, которые он видел в хижине у старухи:

Сегодня это предсказание сбылось.

— Все заранее предопределено. Это не может быть простой случайностью, — произнес Ван Ань-ши и тяжко вздохнул. — Тот, кто оставил эти стихи, был если не демон, то, наверное, дух. Иначе откуда бы ему заранее знать, что со мной случится в грядущем? Могу ли я надеяться долго прожить в мире людей, если даже духи порицают меня!

Через несколько дней его состояние резко ухудшилось. Он начал бредить и все время бил себя по щекам и ругал.

— И императора я обидел, и народ я обидел, и так нагрешил, что казнить меня мало, — бормотал он. — С каким лицом предстану я на том свете перед Тан Цзы-фаном и другими вельможами?

Так он бранил себя три дня подряд. Потом у него обильно пошла горлом кровь, и он умер.

Тан Цзы-фан, которого вспоминал Ван Ань-ши и настоящее имя которого было Тан Цзе, в свое время решительно противился принятию новых законов. Этот честный сановник считал их вредоносными, но Ван Ань-ши не желал его слушать. Как и Ван Ань-ши, Тан Цзы-фан скончался от горлового кровотечения. Оба они умерли одинаковой смертью, но Тан Цзы-фан, не в пример Ван Ань-ши, сохранил доброе имя. Ведь до сих пор немало людей на свете называют свинью «упрямым министром», а когда потомки заводят беседу о временах Сун, все сходятся на том, что несчастья, постигшие страну в год цзинкан,^{145} были следствием новых законов Синин,^{146} введенных Ван Ань-ши.

Стихи подтверждают это:

И еще есть стихи, проникнутые сожалением о загубленных талантах Ван Ань-ши: