Пять дней

ЧЕТВЕРГ

Утренняя заря. Раньше я вставала с восходом солнца. Теперь просыпаюсь задолго до рассвета. Перестройка моих биологических часов, вызванная также тем, что я снова стала спать по ночам. Утренняя заря. Когда первые робкие лучики света проникают в мою кухню, обычно я уже пью вторую чашку кофе. Ясным погожим утром — а таких на этой неделе была целая череда — пробуждающийся свет, особенно в это время года, похож на медные нити, на блестящую тесьму, всегда стремящуюся оплести маленький кухонный столик, за которым я потягиваю кофе итальянского способа обжарки; его мне мелят на заказ.

Игра света, густой аромат кофе, сам факт, что я неплохо выспалась за ночь, заснув (как все последние полтора месяца) без снотворного. Значимые мелкие детали, которым не грех порадоваться с наступлением нового дня.

Я стала бегать. Каждое утро, позавтракав на рассвете, я надеваю легкие шиповки, которые купила по настоянию Бена (он тоже пристрастился к бегу), выхожу из дома и бегу пять миль до побережья. Маршрут почти всегда один и тот же. Дома, улицы, дорога, еще дома (сначала скромные, потом — роскошные, дорогие), мост, деревья, открытые пространства, зеленые холмы и, наконец, сигнальные навигационные огни — значит, я приближаюсь к берегу моря.

Бег — моя стихия. Вокруг ни души, я бегу одна, ежедневно проверяя, как далеко я готова зайти, каковы пределы моей выносливости. На первых порах, когда я решила, что да, я буду каждый день заставлять себя выходить на утреннюю пробежку, мне было очень тяжело. Через полмили я уже чувствовала, что задыхаюсь, что у меня болит тут и там, — в общем, испытывала все те неприятные физические ощущения, которые одолевают неофитов, пополняющих компанию любителей бега трусцой. Потом Бен — он настолько увлекся бегом, что вошел в университетскую команду бегунов по пересеченной местности, — предложил мне приехать к нему на субботу в Фармингтон, пообещав научить правильно бегать. И сдержал свое слово. Более того, он уговорил своего тренера, очень приятного молодого человека по имени Клэнси Браун (вдумчивого и спокойного, серьезного не по годам и явно довольного тем, что одним из его лучших бегунов является талантливый молодой художник), оценить мою спортивную фирму. Тот позанимался со мной час и за это время помог избавиться от разного рода плохих привычек, которые я уже успела приобрести.

С тех пор мы с Беном при каждой нашей встрече непременно вместе совершаем пробежку (это бывает примерно раз в месяц — очень даже неплохо, если учесть, что я в свою бытность студенткой приезжала домой только три раза в год: на День благодарения, на Рождество и на Пасху). Я значительно улучшила свою физическую форму. Теперь стараюсь пробегать в день не меньше пяти миль, но, по совету Клэнси, раз в неделю устраиваю себе выходной. Я также стараюсь наращивать скорость бега постепенно, чтобы не получить серьезную травму и не переутомиться, о чем часто пишут в спортивных журналах для бегунов, на которые я оформила подписку. Теперь пять миль я пробегаю примерно за час — и меня это радует. Как и Бен, я пристрастилась к бегу потому, что физическая нагрузка не только повышает в крови уровень эндорфина, придающего радужный блеск темным сторонам жизни, но и помогает отвлечься от гнетущих мыслей.

И сегодня утром — в преддверии важной встречи, которая состоится через несколько часов, — всплеск эндорфина особенно желателен. И ясная погода тому способствует. А также то, что в двенадцать минут седьмого, когда я начала свою утреннюю пробежку (я теперь всегда засекаю время перед забегом), Портленд еще только просыпался. Это означало, что я успею пробежать весь маршрут от своей квартиры на Парк-стрит до маяка на мысе Элизабет и вернуться домой до того, как мост заполнится автотранспортом.

Живу я в двухкомнатной квартире, расположенной в неплохо сохранившемся здании эпохи федерализма, которое стоит на самой красивой, как мне кажется, улице города. Впервые я попала на нее пять месяцев назад, и тогда мне сразу подумалось, что дома здесь очень похожи на те, что можно увидеть на Коммонуэлс-авеню в Бостоне. На меня тотчас же накатила меланхолия, моя частая спутница после того уик-энда, хотя я наконец-то предприняла шаги, чтобы избавиться от нее (бег трусцой был одним из способов выбраться из мрака, в который я погрузилась на какое-то время). Но я до сих пор обожаю эту улицу. И квартира, которая обходится мне в тысячу сто пятьдесят долларов в месяц, — не совсем выгодное приобретение. Площадь — около тысячи квадратных футов. Довольно уютная, немного несовременная и обветшалая. Но ее владелец сообщил мне (через риэлтора): он знает, что квартира нуждается в косметическом ремонте. Необходимы малярные работы, циклевка пола, покрытие лаком кухонных шкафов и прочие мелочи по обустройству жилища. Посему он готов в течение двух лет брать с меня ежемесячно арендную плату на двести пятьдесят долларов меньше, если все это я возьму на себя. И снова подключился Бен. Мы составили смету на четыре тысячи долларов — это все, что я могла себе позволить. В июле он и два его товарища по университету фактически поселились в моей квартире со своими надувными матрасами и спальными мешками. Сделали ремонт за три недели, заработав каждый по тысяче долларов. Оставили мне очень чистую квартиру с белыми стенами и лакированным полом. Следующие два месяца мне пришлось работать сверхурочно по двадцать часов в неделю. В нескольких комиссионных магазинах города я по разумным ценам приобрела мебель и сумела обставить свою квартиру в стиле середины пятидесятых. Люси, впервые увидев мое жилище в законченном виде, охарактеризовала его как «элегантное ретро». Если честно, она мне польстила. Квартира пока еще выглядит незавершенно, я создала лишь минимально необходимый уют. Но для Бена и Салли, когда они приезжают, есть отдельная комната. А Бен удивил меня, подарив одну свою картину: размытые геометрические формы синеватых оттенков на серовато-белом фоне. По настроению — морские просторы Мэна, изображенные с помощью тетронового синего кобальта, который я для него покупала. Я едва сдержала слезы, когда сын, показывая мне эту картину, сказал: «Теперь у тебя есть вид на море».

Он прав: вид из моей квартиры никакой (она расположена на первом этаже, окна выходят в переулок за домом). Зато здесь фантастически тихо, разве что иногда в субботу поздно вечером по этому переулку пройдет, шатаясь, какой-нибудь подвыпивший гуляка или шумная компания бражников. А утром, на заре, в окна струится дивный свет. Ну и, конечно, эта квартира стала для меня спасительным прибежищем.

Допив кофе и доев мюсли, я вымыла посуду (посудомоечной машины у меня до сих пор нет), потом со спинки стула у маленького кухонного стола, за которым я обычно ем, сняла свою нейлоновую спортивную куртку. Сегодня утром я подсознательно отслеживаю каждую минуту. Моя важная встреча состоится в половине девятого, от моего дома до места встречи ехать десять минут. А прежде мне нужно принять душ, вымыть голову, надеть свой единственный деловой костюм. На все это уйдет час после того, как я вернусь с пробежки. Значит, выбегать нужно прямо сейчас.

Снова октябрь. Первый четверг октября. Ровно год назад в этот день я собиралась в командировку в Бостон. Теперь…

Теперь я совершаю пробежку.

Схватив ключи, я застегнула молнию на куртке, заперла за собой дверь и выскочила на улицу. Солнце поднималось все выше и выше, в воздухе ощущалась бодрящая осенняя прохлада, город еще спал, вязы на моей улице были убраны в золото. Я свернула направо. Двумя минутами позже я уже была возле порта. Еще один поворот направо, крутой подъем до моста по тротуару, пролегающему вдоль автомобильного пандуса, и вот я уже бегу над заливом Каско, с высоты любуясь открывающейся передо мной панорамой. Потом череда торговых центров. Потом — большой район, где живет скромный средний класс. Потом — набережная, вдоль которой выстроились особняки. Жилища известных в городе адвокатов, финансистов и немногочисленных промышленных магнатов нашего штата. Дома богатых людей, не считающих нужным демонстрировать свое благополучие. Никакой показной пышности. Лишь элегантная сдержанность и вид на океан. За этим маленьким анклавом домов настоящих богачей (коих в Мэне очень мало) находится общественный парк, раскинувшийся вокруг старинного портлендского маяка. Восхитительный зеленый уголок, кусочек бурного моря неподалеку от центра города. Далее мой маршрут пролегает по берегу, потом — по тропинке, ведущей к маяку, к белой башне, чей выразительный силуэт вырисовывается на фоне гневного величия наползающей Атлантики. Я где-то читала, что Генри Уодсворт Лонгфелло, когда жил в Портленде, любил гулять здесь каждый день. В минуты тягостного уныния несколько месяцев назад — когда я только перебралась на новое место жительства, когда меня окутывал мрак, поселившийся в моей душе, словно плохая погода, которую ветер никак не может отогнать в соседний округ, — я невольно задавалась вопросом: не во время ли прогулок возле этого маяка, где я бегаю почти каждый день, Лонгфелло придумал сюжет своей самой известной поэмы — «Эванджелина»? И поскольку «Эванджелина» — это своеобразная легенда об американских Орфее и Эвридике, разлученных влюбленных, ищущих друг друга на континентальных просторах этого некогда Нового Света… в общем, жизнь регулярно подсмеивается надо мной. Даже во время утренней пробежки.

Сегодня утром у маяка мне встретились всего два бегуна, в том числе пожилой мужчина лет семидесяти, мимо которого я неизменно пробегаю каждое утро. На вид он просто здоровяк, в отличной спортивной форме, кожа на лице натянута, как струны рояля. Одет всегда в серые тренировочные штаны и спортивную фуфайку с эмблемой Гарвардского университета. Пробегая мимо меня сегодня, он, как обычно, махнул мне рукой (я на это его приветствие всегда отвечаю улыбкой). Я понятия не имею, кто этот человек. И не делала попытки это выяснить. Он, в свою очередь, тоже никогда не пытался познакомиться и узнать что-то обо мне. Я чувствую, что он, как и я, предпочитает не сближаться. Но мне нравится, что каждое утро я на несколько секунд пересекаюсь с этим человеком и обмениваюсь с ним молчаливым приветствием, хотя не знаю о нем абсолютно ничего. И он тоже обо мне ничего не знает. Мы с ним просто прохожие, ничего не ведающие друг о друге. Нам неизвестно, какие у каждого из нас проблемы, есть ли у нас кто-то или мы одиноки, как каждый из нас намерен провести новый день, считаем ли мы, что жизнь справедлива или несправедлива к нам в данный момент.

Или, в моем случае, что через полтора часа я должна быть в офисе адвоката, чтобы подписать юридическое соглашение, которое официально положит конец моему браку.

Юридическое соглашение, которое официально положит конец моему браку.

Да, официально. Этот документ составили два адвоката, и, как только он будет подписан обеими сторонами, соглашение обретет законную силу. Будет решен и вопрос о разделе имущества, по которому мы не могли договориться. Но слово «соглашение» подразумевает относительно миролюбивое расставание. К сожалению, расстались мы отнюдь не друзьями: Дэн до сих пор, по прошествии многих месяцев, не может смириться с тем, что я решилась на развод, ушла от него, потому что была несчастна в браке и считала, что у наших с ним отношений больше нет будущего, что они умерли. Как он выразился, в очередной раз умоляя меня предоставить ему второй шанс: «Если б ты бросила меня ради кого-то, это я еще мог бы понять. Но уйти от меня просто потому, что ты хочешь уйти…»

Он так и не узнал, что я собиралась уйти от него к другому мужчине, что я была в отчаянии от того, что эти планы внезапно рухнули. И он даже не заметил перемены в моем эмоциональном состоянии… таков уж был наш брак. И первые месяцы после Бостона я продолжала жить с ним в одном в доме — главным образом потому, что носила в себе губительную печаль. Делала вид, что все нормально, а сама пыталась совладать с острой болью утраты.

Мои дети, напротив, сразу заметили, что я чем-то сильно огорчена. Утром того дня, когда я вернулась домой в предрассветный час, чтобы проводить на работу Дэна — и расплакалась, осознав, что я не должна быть здесь, с этим человеком, — три часа спустя появилась Салли и увидела меня на крыльце. Я спала, сидя на садовом стуле. Сидела, смотрела на бескрайнюю ширь неба — и заснула.

— Мама, мама? — затрясла меня дочь.

Окоченевшая, я открыла глаза и почувствовала, что мне нездоровится. Салли спросила, почему я сижу на холоде, а я в ответ лишь уткнулась головой ей в плечо и сказала, что люблю ее. В другой ситуации Салли, как и многие подростки, пришла бы в ужас от такого проявления родительских чувств, тем более что я, обнимая ее, изо всех сил старалась сохранить самообладание. Но вместо того, чтобы выказать пренебрежение, присущее всем шестнадцатилетним, она тоже обняла меня и спросила:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Стараюсь.

— Что случилось?

— Ничего, все в порядке.

— Тогда почему ты торчишь тут на холоде?

— Этим вопросом я задаюсь уже много лет.

Салли отстранилась от меня, пристально посмотрела на мое лицо и, наконец, спросила:

— Ты уйдешь от него?

— Я этого не сказала.

— Но я же не дура. Уйдешь?

— Не знаю.

— Только не надо жертв ради меня.

Крепко обняв меня еще раз, она ушла в школу.

Примерно через час я снова была в дороге, ехала на юг, в Портленд, чтобы передать краски преподавателю Бена. Мой путь пролегал через Бат. У меня все еще была визитка Ричарда, в багажнике лежала его кожаная куртка, которую я переложила туда из чемодана, в сумочке — его новые очки. Нет, я не собиралась завозить эти вещи в его офис. Такая театральность не по мне. Хотя я подумывала о том, чтобы положить их в коробку и отослать по почте, вложив в посылку записку с одной-единственной строчкой: «Желаю всех благ». Инстинктивно я понимала, что лучше ничего не предпринимать. Поэтому, никуда не сворачивая, я приехала в Портленд и оставила краски одной из сотрудниц Музея изящных искусств, сидевшей за стойкой у входа. Та клятвенно заверила меня, что передаст их профессору Лейтропу. Возвращаясь к своей машине, я отправила Бену SMS-сообщение, написав, что тетроновый синий кобальт доставлен в музей и вечером краска должна быть у него. Потом мне случилось пройти мимо одного из многочисленных бездомных, которые всегда стоят на Конгресс-стрит, просят подаяние. Бездомному, которого встретила я, на вид было около пятидесяти лет. Небритый, опустившийся человек. Но он просил подаяние так неназойливо, что я сразу поняла: он из тех людей, с кем жизнь обошлась особенно жестоко. Погода испортилась: на улице похолодало, небо посерело. А на бедняге из верхней одежды была лишь легкая нейлоновая куртка, явно не очень теплая. Я дошла до своей машины, вытащила из багажника кожаную куртку и отдала ее бездомному, сидевшему у фонарного столба.

— В ней вам будет теплее, — сказала я.

Бездомный уставился на меня изумленным взглядом, спросил:

— Это вы мне отдаете?

— Да.

— Почему?

— Потому что вам она нужнее.

Бездомный взял куртку, тотчас же примерил ее.

— Ого, в самый раз, — обрадованно произнес он, хотя на самом деле куртка сидела мешком на его тощей фигуре.

— Удачи, — сказала я.

— А пару баксов не дадите?

Я полезла в сумочку и вручила ему десятидолларовую купюру.

— Вы мой ангел милосердия, — сказал он.

— Спасибо за комплимент.

— Вы его заслужили. Надеюсь, счастье вам улыбнется, мэм.

Я думала над его пожеланием всю дорогу домой. Неужели мое отчаяние столь очевидно? Неужели заметно, что я раздавлена горем? Слова бездомного меня встревожили, и утром следующего дня, придя на работу в больницу, я постаралась предстать перед своими коллегами бодрой и веселой. Правда, к концу недели доктор Харрилд тоже ненавязчиво поинтересовался, все ли у меня хорошо.

— Я что-то сделала не так? — спросила я.

— Да нет, — ответил он, несколько озадаченный моим тоном. — Просто в последнее время вас как будто что-то гложет. И я немного обеспокоен.

Мое состояние меня тоже беспокоило, ибо по возвращении из Бостона я плохо спала по ночам, не более трех часов, и начинала чувствовать, что становлюсь неуравновешенной — неизбежный результат четырех бессонных ночей кряду. Но я также понимала, что подразумевал доктор Харрилд: «В вашей жизни происходит что-то неприятное, и вас это огорчает, однако ваши личные проблемы никоим образом не должны отражаться на работе».

В тот вечер я позвонила своему терапевту, доктору Джейн Банкрофт, местному врачу старой школы, откровенной, лишенной всяких сантиментов женщине, у которой я наблюдалась вот уже более двадцати лет. Я сказала медсестре в ее приемной, что мне срочно нужно попасть на прием к доктору, и попросила, чтобы мне перезвонили на мобильный, а не на городской телефон. Пять минут спустя мне сообщили, что доктор Банкрофт готова принять меня в субботу утром, если меня это устроит.

Вообще-то, я уже договорилась с Беном, что в субботу приеду в Фармингтон и проведу там с ним весь день. Поэтому я написала сыну, что буду у него не с утра, а к часу дня, и в назначенное время, в девять часов, отправилась на прием к доктору Банкрофт. В эту ночь мне снова не спалось, сон сморил меня лишь ближе к пяти утра. Доктор Банкрофт — маленькая, жилистая женщина шестидесяти лет, грозная на вид — глянула на меня и сразу спросила:

— Давно у вас депрессия?

Я объяснила, что мучаюсь бессонницей всего несколько дней.

— Правильно сделали, что сразу обратились ко мне. Однако бессонница — это, как правило, признак более серьезных и длительных проблем со здоровьем. Поэтому спрашиваю еще раз: давно у вас депрессия?

— Лет пять, — ответила я и добавила: — Но до последнего времени это никак не сказывалось ни на моей работе, ни на чем другом.

— И почему, по-вашему, вы перестали спать на этой неделе?

— Потому что… кое-что случилось. Нечто такое, из-за чего у меня возникло чувство…

Я умолкла. Слова проплывали передо мной, но до рта не доходили. Боже, как же мне нужно поспать.

— Человек может пребывать в депрессии многие годы, — заговорила доктор Банкрофт, — и его организм вполне способен нормально функционировать на протяжении долгого времени. Депрессия — как темная тень, нависшая над нами, с которой мы просто живем, которую воспринимаем просто как часть самих себя. Пока мрак не начинает засасывать нас и жизнь не становится невыносимой.

От доктора Банкрофт я ушла с рецептом снотворного под названием миртазапин, которое также являлось легким антидепрессантом. Она заверила меня, что, если я буду принимать по одной таблетке в день перед сном, мое состояние заторможенности как рукой снимет. Доктор Банкрофт также посоветовала мне обратиться к невропатологу из Брансуика, некоей Лайзе Шнайдер, которая, по ее мнению, была вполне «здравомыслящем» врачом (высокая похвала из ее уст); моя медицинская страховка должна была покрыть стоимость услуг Лайзы Шнайдер. В местной аптеке я купила препарат по выписанному мне рецепту и поехала в Фармингтон, куда добиралась два часа. Увидев Бена, я вздохнула с облегчением, ибо так хорошо он не выглядел уже многие месяцы. Я стала рассматривать картину, над которой он работал. Поразительное произведение — и по масштабности (огромное полотно размером девять на шесть футов), и по смелости замысла. Издалека — дерзкая абстракция: исполненные энергичными, яростными мазками волнообразные формы контрастных синих и белых тонов, напоминающие неистовство прибрежных вод, — пейзаж, знакомый Бену с детства и (как я догадывалась) отражавший то смятение, в котором он пребывал весь минувший год. Может, из-за бессонницы, из-за своих личных сумбурных переживаний, но, увидев, как Бен изобразил свои душевные муки в этом, безусловно, выдающемся творении (ну да, я его мать и, наверно, сужу предвзято, хотя, даже если отвлечься от моего субъективизма, это — все равно впечатляющая, смелая картина), я почувствовала, как у меня снова защипало в глазах.

— Мам, что с тобой? — спросил Бен.

— Я просто потрясена, ошеломлена.

Из глаз моих потекли слезы, как я ни старалась их побороть. Я вдруг разрыдалась. Мой сын — какой молодец! — не растерялся, оказавшись свидетелем столь бурного всплеска эмоций. Он молча обнял меня, прижал к себе. Я быстро успокоилась, стала извиняться, объясняя, что плохо спала ночью. Сказала, что невероятно горжусь его достижениями, тем, что он сумел справиться с собой и вернуться к работе.

Бен лишь кивнул и сказал, что я самая лучшая мама на свете. Это вызвало у меня новый поток слез. Извинившись, я удалилась в уборную, находившуюся за пределами его мастерской. Вцепившись в раковину, я убеждала себя, что, выспавшись, я не буду терять самообладание по малейшему поводу.

Когда я взяла себя в руки, мы с Беном отправились в кафе.

— Вообще-то, мы могли бы пойти в более изысканное место, — заметила я, когда мы сели за столик в кабинке.

— Зачем тратить деньги на ресторан? Я всегда ем в этом кафе. Здесь дешево, пока ни разу не отравился.

Подошла официантка. Мы сделали заказ. Как только она удалилась, Бен, глядя на меня, сказал:

— На днях мне звонила Салли.

— В самом деле?

— Ты как будто удивлена.

— Ну, я не думала, что вы поддерживаете связь.

— Мы общаемся не реже двух раз в неделю.

Как же я это пропустила? Не заметила, что они близки?

— Это здорово, — произнесла я.

— А ты несколько огорошена, потому что считала, что твоя зажигательная дочь и заумный сын никогда не смогут найти общий язык.

— Каюсь.

— Мам, она волнуется за тебя. И я тоже. Салли сказала, что на днях — когда ты вернулась из Бостона — она застала тебя спящей на крыльце. Сейчас ведь не май, чтоб спать на улице.

— Ночью плохо спала, вот и заснула.

— Но ты ведь только что сказала, что у тебя была одна бессонная ночь — минувшая. С воскресенья прошло шесть дней, и судя по синим кругам у тебя под глазами…

— Ну, хорошо, я плохо сплю всю неделю.

— Почему?

— Да так.

— Из-за папы?

Я кивнула.

— Салли тоже про это сказала. Хочешь поговорить об этом?

Инстинктивно я покачала головой.

Потом произнесла:

— Вообще-то хочу… только, думаю, это будет несправедливо по отношению к тебе. Потому что ты выслушаешь лишь одну сторону — меня, а не нас обоих.

— Можно подумать, папа когда-нибудь станет делиться со мной своими переживаниями.

— Я знаю, что у тебя с ним проблемы.

— Проблемы? Это мягко сказано. Мы с ним чужие люди. Вообще не можем общаться. Причем много лет. У меня такое чувство, что он меня на дух не выносит.

— Папа очень тебя любит. Просто в последние годы он как-то потерял себя. Это, конечно, его не оправдывает. Я думаю, он пребывает в глубокой депрессии. Хотя сам он этого никогда не признает и помощи просить не станет.

— А как ты сама?

— У меня тоже депрессия.

— Для меня это новость.

— Для меня тоже. Но бессонница, что мучает меня в последнее время… Мой доктор считает, что чувства, которые я подавляла многие годы, нашли своеобразный психический выход, давая мне понять, что со мной не все в порядке.

— Значит, ты обратилась за помощью?

Я кивнула.

— Молодец.

Бен положил ладонь мне на руку, стиснул ее — жест такой милый, такой доброжелательный, такой взрослый. Я опять с трудом подавила слезы.

— Салли также намекнула, что все это неспроста — что-то послужило толчком.

— Понятно, — проронила я, думая: мои дети между собой обсуждают своих родителей.

— Что-то случилось? — спросил Бен.

Я встретила взгляд сына, ответила:

— Разочарование.

Бен пристально смотрел на меня, и по его глазам я видела, что он пытается осмыслить мой ответ, его намеренную уклончивость, множество скрытых в нем значений, заложенный в нем тайный смысл… и в конце концов он решил, что не стоит выпытывать подробности.

— Салли также сказала, что всю эту неделю ты ходишь сама не своя, что она не лезет к тебе, потому что ты ушла в себя.

— Это из-за бессонницы. Но мне прописали таблетки, они должны помочь. И я намерена сделать то, что сделал ты — избавиться от угнетенности.

Спустя несколько часов в номере небольшого мотеля, что я сняла на ночь (измученная бессонницей, я не собиралась колесить по темным проселочным дорогам Мэна), я снова расплакалась, вспоминая разговор со своим замечательным сыном. Я также пообещала себе, что утром первым делом позвоню Салли — правда, у нее воскресное утро начиналось где-то после полудня.

Оставалась самая малость — выспаться. Доктор Банкрофт прописала мне убойную дозу миртазапина — 45 мг. И сказала, что, если есть возможность, по принятии первой таблетки будильник лучше не заводить: пусть с помощью снотворного меня наконец-то сморит сон и проснусь я тогда, когда мой организм решит, что мне пора прийти в сознание. Поэтому сразу же после десяти часов я выпила одну таблетку, думая: во всяком случае, благодаря лекарству мне не придется всю ночь таращиться на декор этого занюханного номера в занюханном мотеле, где ночлег стоит пятьдесят долларов. Потом залезла в пахнущую плесенью постель с книжкой, которую привезла с собой. Это был поэтический сборник Филипа Ларкина, творчеством которого Люси восторгалась уже некоторое время. Спустя несколько дней после того вечера, когда я примчалась к ней из Бостона, мне домой пришла посылка из нашего местного книжного магазина в Дамрискотте. Новое американское издание «Полного собрания стихотворений» Ларкина вместе с запиской от Люси:

Книгу мне прислали в четверг. Я была тронута вниманием Люси, добрыми словами в ее записке, но, с учетом событий минувшей недели у меня не было запаса жизнестойкости, чтобы взяться за что-то, требующее эмоциональных усилий. Поэтому несколько дней я не притрагивалась к книге, но сегодня перед отъездом к сыну сунула ее в свою дорожную сумку. Выпив таблетку миртазапина, я открыла поэтический сборник. Как и советовала Люси, нашла страницу 28 и…

Я прочитала стихотворение один раз. Прочитала второй. Потом, сев в постели, прочитала его в третий раз. Значит, вот где я была последние годы. Под покровом безысходности, который я принимала за свое повседневное одеяние, натягивала его на себя, думая, что мне самой судьбой предназначено его носить. Я убедила себя, что уныние — состояние, которое я просто обязана терпеть. Я до сих пор тосковала по Ричарду — вспоминая, как примерно в это же время на прошлой неделе мы предавались любви на большой кровати роскошного отеля в Бостоне, — но теперь, по прочтении удивительного стихотворения Ларкина, поняла, что Ричард принадлежит к тому типу людей, которые, когда им улыбается возможность счастья, решают, что они обязаны носить власяницу вечного сожаления. Своим решением он разбил сердце и себе, и мне. Но то, что Ларкин сказал мне в своем стихотворении — что покров печали всегда готов окутать нас, если мы того захотим, — как ни странно, принесло утешение. Ибо это напомнило мне: да, я не одинока… даже если волновой след пережитого горя, тянущийся за мной, не исчезнет скоро.

Потом я почувствовала, что у меня слипаются глаза, и погасила свет. С наступлением темноты ко мне пришло, впервые за несколько дней, спасительное отдохновение от суровой действительности. Сон.

Лекарство творило чудеса. Благодаря таблеткам я каждый вечер погружалась в забытье и спала не менее семи часов кряду. Продолжительный сон — вкупе с тем, что доктор Банкрофт называла «легкое антидепрессивное воздействие» миртазапина, — казалось, помогал мне пережить день, не впадая в глубокое уныние.

Но депрессия не отпускала меня. Через неделю после того, как я начала принимать таблетки, Дэн удивил меня, однажды ночью проявив ко мне сексуальный интерес (поскольку ему приходилось вставать на работу до рассвета, а я молча страдала от меланхолии, мы до той поры еще более упорно придерживались каждый своей стороны кровати). Я его не оттолкнула. Задрав на мне ночную сорочку, он, снедаемый вожделением, без лишних сантиментов грубо овладел мной, через три минуты достиг оргазма, со стоном скатился с меня, потом раздвинул мои ноги и попытался стимулировать мое возбуждение указательным пальцем. Я сдвинула ноги. Отвернулась. Зарылась лицом в подушку.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего, все нормально, — шепотом ответила я.

— Так давай продолжим. — Он поцеловал меня в затылок.

— Я устала, — сказала я, еще дальше отодвигаясь от него.

— Ладно, — тихо произнес он. — Спокойной ночи.

И вот мы снова лежали в одной постели каждый сам по себе.

На следующий вечер Дэн снова воспылал ко мне страстью. На этот раз он был более нежен, но все равно в его грубоватых ласках чувствовалось затаенное нетерпение, коим характеризовалась наша физическая близость на протяжении многих лет. Не скажу, что я пыталась распалить его влечение. Я молча подчинялась ему, но сохраняла отстраненность на протяжении всего полового акта. Собственная безучастность меня удручала, ведь мой муж так старался восстановить давно утраченную связь. А я могла думать лишь об одном — о любви обретенной и утраченной и о том, что я зачем-то вернулась к человеку, с которым любовь меня давно не связывает.

После десяти минут секса Дэн поцеловал меня, пожелал спокойной ночи и сам тут же заснул. Было еще рано — около одиннадцати вечера, — а завтра воскресенье. Салли ушла гулять. Дом окутывала тишина. Некомфортная тишина. Именно такая тишина поселится здесь со следующего года, когда Салли уедет учиться в университет. Унылое безмолвие проблемного брака, лишенного его непременного атрибута — криков и возни детей, улетевших из родного гнезда. Супруги, оставшись вдвоем, теперь не знают, как заполнить образовавшуюся между ними пустоту.

Я спустилась в гостиную, налила себе бокал красного вина, взяла словарь синонимов, который всегда лежал на небольшом письменном столе, что я поставила в углу комнаты. Потягивая вино, я листала словарь, пока не наткнулась на слово, которое искала: «несчастье». Оно имело — я специально посчитала — более ста двадцати двух синонимов. Сто двадцать два слова, обозначающих неудовлетворенность — одно из состояний человека. Я открыла страницу с буквой «С», нашла слово «счастье». Оно имело всего восемьдесят один синоним. Неужели, для того чтобы описать свою боль, нам требуется больше слов, чем для описания удовольствия, которое мы тоже испытываем? Неужели я через восемь лет, на пороге своего полувекового юбилея, однажды в воскресенье поздно вечером буду сидеть здесь, листая «Тезаурус», и недоумевать, почему я отказалась от радикальных перемен в своей жизни.

Я закрыла словарь синонимов, открыла входную дверь, вышла на крыльцо. Стояла середина октября. Ртутный столбик на термометре опустился почти до нуля. На мне был только халат, а потому на холоде я могла бы простоять не больше минуты. Но именно за эту минуту я приняла решение: в июне, как только Салли окончит школу, я подам на развод.

Только двух человек я посвятила в свой план. Знала Люси. И еще Лайза Шнайдер.

Доктору Шнайдер я позвонила на следующий день после того, как решила уйти от мужа. Доктор Банкрофт с ней уже связалась, поэтому она ждала моего звонка. Лайзе — мы с ней с первой же встречи перешли на «ты» — было лет пятьдесят пять. Рослая, долговязая женщина, всем своим видом она излучала спокойствие; в ее глазах сквозил ум. Беседуя со мной, она была строго объективна, но всегда проявляла искренний интерес к тому, что я рассказываю о себе, к тому, как страстно я желаю изменить тягостный сюжет своего повествования. Офис Лайзы находился неподалеку от колледжа. Я стала посещать ее раз в неделю, каждую среду в восемь часов утра; в больнице я договорилась, что в этот день моя смена будет начинаться с десяти. Поскольку Дэн был уже на работе к тому времени, когда я отправлялась в Брансуик, он понятия не имел, что я обговариваю с психотерапевтом стратегию выхода из нашего с ним брака и обсуждаю все, что тревожило меня многие годы.

— Почему ты считаешь, что одна из главных причин неэмоциональности твоего мужа — это ты сама?

— Потому что над нашим браком изначально висела тень утраты. Моей утраты, ведь я потеряла Эрика. Дэн знал, что я тяжело переживала его гибель.

— Значит, Дэн принял эту часть тебя, когда вы с ним стали встречаться. Интуитивно он понимал, что ты не любишь его так, как любила Эрика. Но его это не оттолкнуло. Получается, он принял решение побороть твою амбивалентность, которая, по твоим словам, в ваших отношениях присутствовала с первых дней знакомства.

На одном из последующих сеансов, когда я объяснила, что давно уже не испытываю к мужу страстного влечения, а просто притворяюсь, Лайза заметила:

— Но разве ты на протяжении многих лет не старалась быть страстной с ним… несмотря на то что никогда не любила его так, как Эрика?

— Меня все равно гложет чувство вины, потому что я два десятка лет прожила с человеком, за которого не должна была выходить замуж. Соответственно, я впустую потратила и его время тоже.

— Значит, Дэн никогда не допуская возможности, что он может уйти от тебя, никогда не замечая твоей сдержанности по отношению к нему? У него никогда не возникало мысли о том, что он женился не очень удачно?

— Все равно я была ему не самой хорошей женой.

— Ты его отвергала физически?

— Нет. Если он хотел заняться сексом, я никогда его не отталкивала.

— Ты когда-либо критиковала его, относилась к нему так, что он чувствовал себя униженным, никчемным?

— Я всегда старалась поддержать его, подбодрить, особенно после того, как его уволили с работы.

— Ты когда-нибудь, не считая той короткой связи несколько недель назад, изменяла ему?

Я покачала головой.

— Принимая во внимание то, что ты рассказала — про его обособленность, эмоциональную отчужденность, недовольство тобой, — я хочу спросить, ты винишь себя за то, что вступила в любовную связь с другим мужчиной?

Я опустила голову, чувствуя, как мои глаза наполняются слезами.

— Я все еще люблю Ричарда.

— Потому что он дал тебе настоящую любовь?

— Потому что мы подходим друг другу во всех отношениях. И я его потеряла.

— Говоря «я его потеряла», ты как будто подразумеваешь, что это ты виновата в том, что он вернулся к своей жене. Хотя на самом деле, после того как вы оба решили, что уйдете от своих супругов, он просто струсил. Почему же ты винишь себя?

— Потому что я всегда чувствую себя виноватой.

Этот метод психотерапевтического воздействия называют «разговорной терапией». Не знаю, помогает ли такое лечение, потому что каждый раз, когда я проезжала через Бат, на меня накатывал приступ уныния, длившийся часами. Часто в постели с Дэном, когда мы занимались сексом — мы никогда не «предавались любви», — я вспоминала прикосновения Ричарда, его возбуждение, то, как он откровенно желал меня. Бывало, за ужином — особенно в те вечера, когда Салли уходила к Брэду и мы с Дэном оставались одни, — я начинала рассказывать о книгах, представленных в литературном приложении к воскресному выпуску «Нью-Йорк таймс». Дэн пытался проявить интерес, а я сразу вспоминала, с каким увлечением Ричард говорил о литературе, сколь оживленными были наши с ним литературные беседы.

Шли месяцы. Зима отступила под натиском весны. Я выполняла свою работу. Дважды в неделю общалась с Беном по телефону, раз в месяц встречалась с ним. Помогла сыну пережить трудный период, когда он впал в отчаяние от того, что его изумительную абстракцию не взяли на большую выставку художников Мэна, которая должна была состояться в мае, по той причине, что одна студенческая работа Бена уже экспонировалась в музее в прошлом году, и потому его не могли вновь удостоить такой чести. Логика организаторов выставки была ясна, но Бен все равно расстроился. Несколько недель мы ежедневно общались с ним, ибо он снова стал проявлять признаки неуверенности в себе, несколько раз вслух задавался вопросом, достаточно ли он талантлив, чтобы добиться успеха в мире искусства, где царит жесткая конкуренция.

— Ты, безусловно, талантлив, — сказала я ему. — Ты и сам знаешь, как высоко тебя ценят твои преподаватели и сотрудники портлендского Музея изящных искусств.

— Однако мою картину забраковали.

— Никто ее не забраковывал. Ты ведь знаешь, чем было продиктовано их решение. Ты создал фантастическое произведение. Ему непременно где-нибудь найдется достойное место.

— Ты неутомимая оптимистка.

— Едва ли.

— Но, по-моему, ты выглядишь бодрее, чем пару месяцев назад. С папой отношения наладились?

— У меня самой дела налаживаются, — ответила я, тщательно подбирая слова.

Собираясь в скором времени коренным образом изменить свою жизнь, я нашла новую работу — место старшего рентген-лаборанта в Медицинском центре штата Мэн в Портленде. Это — самая престижная больница в штате, куда приезжают работать многие талантливые медики из Бостона, Нью-Йорка и других крупных городов Восточного побережья, прельщенные здешним «стилем жизни», который превозносят на все лады местные журналы. Отделение рентгенологии там значительно больше, чем в нашей скромной больнице в Дамрискотте. Соответственно, мне придется за смену принимать гораздо больше пациентов, то есть во всех отношениях нагрузка будет выше, чем та, с которой я обычно имела дело. Я нашла заведующую отделением. Доктор Конрад, резковатая, требовательная женщина, провела со мной собеседование, и, судя по всему, я произвела на нее впечатление. Перед тем как подать заявление о приеме на новое место работы, я посвятила в свой план доктора Харрилда (зная, что его рекомендация сыграет ключевую роль). И доктор Конрад, предложив мне работу, сказала, что мой «босс» из Дамрискотты дал мне блестящую характеристику. Мне положили жалованье в размере шестидесяти шести тысяч долларов в год — на шестнадцать тысяч больше того, что я получала в больнице Дамрискотты. Я подыскала квартиру в Портленде. Через Люси нашла адвоката в Южном Портленде, и та сказала мне, что, если мой муж не устроит судебный процесс, она сумеет добиться для меня развода примерно за две тысячи долларов. Салли поступила в Университет штата Мэн в Ороно, на факультет предпринимательской деятельности («хочу разбогатеть»). Через неделю после окончания школы Брэд бросил ее, но она, как ни странно, не унывала.

— Я знала, что все к этому идет, — объяснила мне дочь, сообщив про разрыв со своим парнем. — А когда ждешь, что тебя бросят… чего ж потом сидеть и плакать?

А когда не ждешь, что тебя бросят…

Через неделю после этого разговора Салли устроилась на лето вожатой в детский лагерь на озере Себейго в южной части штата. Бен тем временем получил воистину отличное известие: ему предложили на третьем курсе поехать учиться в Берлинскую академию искусств, которая предоставляла стипендию лишь десяти американским студентам в год. Очевидно, его новое полотно произвело впечатление. Бен был на седьмом небе от счастья и уже погрузился в изучение всего, что можно, о Берлине. Чтобы заработать деньги на предстоящий год, он устроился преподавателем живописи на летние курсы в Фармингтоне. А я нашла квартиру в Портленде и договорилась с домовладельцем самостоятельно сделать ремонт в обмен на более низкую арендную плату.

— Так, когда ты спросишь у Бена, будет ли он со своими друзьями делать в твоей квартире ремонт? — поинтересовалась у меня Лайза Шнайдер во время одного из сеансов.

— Когда наберусь смелости сообщить Дэну, что ухожу от него.

— И что тебя останавливает? Салли школу окончила.

— Страх.

— Чего ты боишься? — спросила она.

— Причинить ему боль.

— Возможно, ему будет больно…

— Ему будет больно.

— Тем не менее, это уже его проблема — не твоя. А мой вопрос адресован тебе: ты хочешь уйти от него?

— Безусловно.

— Тогда скажи ему. Разговор будет трудный. Болезненный. Но как только ты ему сообщишь, все останется позади.

Я сделала последние приготовления. На неделе перед 15 июля я потихоньку перевезла кое-какие свои вещи в свободную квартиру Люси, потому что портлендская квартира должна была освободиться не раньше 1 августа. Я надеялась, что уговорю Бена и его товарищей приступить к ремонту где-то в середине августа (когда закончатся занятия на летних курсах). В этом случае я могла бы заселиться в свою новую квартиру ко Дню труда.[53] Я дважды встретилась с адвокатом из Южного Портленда; та уже была готова начать бракоразводный процесс. В тот день, когда я решила сообщить о разрыве Дэну, я также уведомила о своем уходе с работы администрацию больницы, прекрасно зная, что уже к утру весть о моем увольнении разнесется по всему городу. Именно поэтому я подала заявление об уходе за час до возвращения домой. Приготовив для нас ужин, я затем предложила Дэну посидеть со мной немного на крыльце, полюбоваться закатом.

Когда мы устроились на крыльце, я начала разговор. Сказала ему, что я давно несчастна; что наш брак, как мне кажется, обречен; что, на мой взгляд, мы больше не подходим друг другу; что, как это ни тяжело, я просто должна уйти и строить свою жизнь без него.

Пока я все это излагала, он молчал. Молчал, когда я сообщила ему, что нашла другую работу в Портленде и намерена пожить в квартире Люси над гаражом, пока жилье, что я сняла близ Медицинского центра штата Мэн, не будет готово к заселению. Молчал, когда я объяснила, что нашла адвоката, который готов оформить развод по взаимному согласию сторон за вполне умеренную плату, что мне самой много не надо, дом останется ему, а я хочу забрать наши общие сбережения, последние два года копившиеся за мой счет, — около восьмидесяти пяти тысяч долларов. Поскольку, кроме денег и дома, нам делить больше нечего, а рыночная стоимость дома равна примерно ста шестидесяти пяти тысячам долларам, он останется в выигрыше. И…

— Я всегда знал, что этим кончится, — перебил он меня с побелевшим от гнева лицом. — Потому что ко мне у тебя всегда было двойственное отношение.

— Увы, это так.

— Кто он?

— У меня никого нет.

— Но ведь был, да?

— Я ухожу от тебя не ради кого-то.

— Ты увиливаешь от ответа. Я ведь знаю: пусть сейчас у тебя никого нет, но раньше кто-то был. И я абсолютно уверен, что ты познакомилась с ним в те выходные в Бостоне.

Молчание, во время которого я решила выложить все, как есть.

— Ты прав, — подтвердила я, встретив удивленный взгляд Дэна. — У меня был роман. Всего одни выходные. Потом мы расстались. Я вернулась домой, втайне надеясь, что отношения между нами станут лучше. Лучше не стало. И теперь я ухожу.

— Вот так просто, да?

— Ты ведь и сам знаешь, что мы с тобой давно чужие люди.

— И поэтому ты легла в постель с другим.

— Да. Если б наш брак не агонизировал, я бы никогда…

— Агонизировал, — презрительно повторил он.

— Опять мои умные словечки?

— Ты даже презрения не достойна.

— Спасибо за прямоту. Это все упрощает.

Я встала, прошла к своей машине, села за руль и уехала прочь.

Еще утром, после того как Дэн уехал на работу, я упаковала последний чемодан и отвезла его к Люси. В обед я вернулась домой, забрала свой ноутбук, любимые авторучки и блокноты, несколько книг, в том числе, конечно, словарь синонимов. Эти вещи уже лежали в багажнике моей машины.

Когда я приехала к Люси и начала распаковывать их, меня на короткое время одолела печаль. Несколькими минутами позже домой вернулась Люси. Она была в супермаркете, покупала продукты на ужин. Увидев мои красные глаза, она спросила:

— Все так плохо?

— Вообще-то, он был больше сердит, чем обижен, что значительно облегчило мне задачу.

— Боль придет позже.

На следующий день я поехала в Фармингтон повидать Бена; о встрече мы с ним договорились чуть раньше на неделе. Когда я приехала к сыну, он сообщил, что вчера поздно вечером ему звонил отец. Он плакал в трубку, говорил, что я его бросила.

— Еще что-нибудь сказал?

— Сказал, что ты была ему неверна.

О боже! Я спрятала лицо в ладонях.

— Не стоило ему это говорить.

— Ну, в сущности, для меня это не новость. Догадался, когда мы встречались с тобой после твоей поездки в Бостон.

— Все равно зря папа впутал тебя в наши разборки.

— Согласен. Но для него твой уход, видимо, стал настолько сильным ударом, что он готов изливать свое отчаяние на всех и каждого.

— Прости. То, что произошло… это длилось всего одни выходные. И допустила я это лишь потому…

— Мам, не надо ничего объяснять. Может, мне и не понравилось бы то, что я услышал, но в любом случае на его сторону я не встану. И я рад, что ты от него ушла… Главное, куда б ты ни направила свои стопы, там всегда должна быть свободная комната для меня.

— Обещаю, что для тебя в моем доме всегда найдется место, где бы я ни жила.

Потом я подкинула ему идею о том, чтобы он с парочкой своих друзей занялся ремонтом моей квартиры в Портленде. Бен мгновенно загорелся, сказав, что поговорит с двумя своими приятелями, студентами с его факультета, которые подрабатывают ремонтом квартир.

— Вы обратились по адресу, мэм, — произнес он с лукавой насмешкой в голосе и уже более серьезным тоном добавил: — Мам, я должен кое-что сказать тебе. Вчера, после звонка папы, я взял на себя смелость позвонить Салли в лагерь. Сообщил ей о том, что случилось, и о том, что сказал мне папа.

О боже… еще не легче.

— Просто я подумал, — продолжал Бен, — что, если первым не сообщу ей, она узнает все от отца. И будет раздавлена. Напрочь.

— Ты все сделал правильно, — сказала я, думая про себя: почему человек, беснующийся в ярости, стремится опутать паутиной зла самых близких ему людей?

Я уже договорилась с Салли, что утром следующего дня навещу ее в лагере на озере Себейго. От этой встречи я не ждала ничего хорошо: думала, она назовет меня проституткой (или еще как похуже), захлопнет передо мной дверь. Однако, к моему удивлению, Салли, когда я появилась, обняла меня и сказала:

— Не скоро я прощу отца за все то, что он наговорил.

Мы пошли обедать в кафе. Я постаралась как можно откровеннее объяснить дочери, что мы с ее отцом разлюбили друг друга. Я заверила ее, что она во всем и всегда может рассчитывать на меня и что, переезжая в Портленд, я вовсе не исчезаю из ее жизни.

— Мама, я это и сама уже поняла. А также поняла кое-что еще: ты не ушла раньше, тянула до последнего, потому что не хотела омрачать проблемами мои последние годы учебы в школе. И я тебе очень благодарна.

Жизнь продолжалась. Мой адвокат, Аманда Монтгомери, посоветовала мне ничего не говорить Дэну по поводу его попыток перетянуть Бена и Салли на свою сторону («Ваши дети и сами просекли эту его тактику, а нам нужно одно: добиться развода без лишних скандалов»). Тем не менее она направила письмо адвокату Дэна с просьбой передать своему клиенту, что, если тот выдвинет абсурдные требования — например, захочет получить дом, половину сбережений и всего, что я не взяла с собой, когда на время переехала в квартиру Люси, — мы в ответ потребуем половину дома и т. д. и т. п. Неужели он и в самом деле хочет потратить тысячи долларов на оплату услуг юристов, тем более если принять в расчет, что я прошу очень мало, да и делить нам особо нечего?

Дэн внял голосу рассудка. Наши адвокаты встретились всего один раз и выработали соглашение. Дэн попросил отсрочить его подписание на четыре месяца, чтобы у нас обоих было время подумать. Очевидно, он вопреки всему все еще надеялся, что я изменю свое решение. Самое любопытное, что он ни разу не позвонил мне после того, как я ушла из дома, — предпочитал общаться со мной по электронной почте, и то только в тех случаях, когда нужно было обсудить какие-то практические вопросы: по поводу дома, детей и т. п. По словам Аманды, почерпнувшей информацию у адвоката Дэна, мой муж хотел, чтобы я сделала первый шаг к примирению. Он никак не мог понять, что, раз инициатором расторжения брака была именно я, такое невозможно в принципе.

— Супруги, долго прожившие вместе, порой ведут себя странно, когда дело доходит до развода, — заметила Аманда. — Я подозреваю, что ваш муж просто не может смириться с тем, что происходит. Ждет, что вы все за него уладите. Что, как я объяснила его адвокату, абсолютно исключено, о чем вы неоднократно мне говорили.

— Мне его жаль.

— Сам он жалеет себя еще больше.

Весть о том, что мы с Дэном разводимся, как и ожидалось, облетела Дамрискотту в мгновение ока. Тем не менее больница организовала для меня прощальный коктейль — небольшую вечеринку в городском пабе «Ньюкасл», где собрались мои коллеги после работы. К моему несказанному изумлению, Салли тоже пришла. А через час появился и Бен.

— Сюрприз, — тихо сказал он, чмокнув меня в щеку.

Доктор Харрилд произнес небольшую речь, сказав, что в рентгенологии я разбираюсь лучше, чем он, что «мой профессионализм сродни моей глубокой порядочности», что мой уход — большая потеря для больницы. Я покраснела. Похвала в мой адрес всегда вызвала у меня неловкость. Но когда меня попросили выступить, я, поблагодарив доктора Харрилда и своих коллег за интересные годы совместной работы и «товарищество», сказала следующее (заранее продумав свою речь);

— Если я что и знаю о своей работе, так это то, что она постоянно напоминает мне о загадках, с которыми мы все живем. Я уяснила для себя: то, что на первый взгляд кажется очевидным, на самом деле неясно. Что мы все очень уязвимы и в то же время невероятно жизнестойки. Что наша жизнь подвержена внезапным переменам. Мне всегда приходится иметь дело с людьми, находящимися под угрозой смерти, в реальной опасности, с людьми, борющимися со страхом. У каждого, кому я делала рентген или КТ, есть история — своя история. Оборудование, на котором я работаю, позволяет заглянуть под наружную оболочку, которая есть у каждого из нас. Но за годы работы в больнице я усвоила главное; каждый человек — загадка. И прежде всего для себя самого.

Спустя три дня я проснулась в пять часов утра и отправилась в южную часть Портленда, явившись в больницу, как и было оговорено, в ранний час для прохождения обычных процедур трудоустройства: меня сфотографировали, сняли мои отпечатки пальцев, выдали мне удостоверение и пропуск на автостоянку, я заполнила необходимые документы на оформление медицинской страховки, прошла медосмотр, потом почти весь день осваивалась на новом месте под руководством рентген-лаборанта Рут Реддинг, которая вскоре собиралась выйти на пенсию. В своей спокойной манере она дала мне понять, что это самая загруженная городская больница в Мэне. Рентген-кабинеты здесь работали днем и ночью. «Пусть мы не Массачусетская больница, — сказала мне Рут, — нагрузка здесь всегда огромная. Но, уверяю вас, работать у нас интересно… а из того, что я прочитала в вашем досье, могу сделать вывод: вы привычны к большим нагрузкам».

Нагрузка действительно была большая, тем более что мы фактически являлись подразделением отделения неотложной помощи и нам приходилось принимать в день не менее десяти пациентов с тяжелыми травмами. Кроме этого, мы вели прием по записи, а запись каждый день была полная, и нельзя было выбиваться из графика (в Дамрискотте, бывало, мы имели возможность дважды в день делать сорокапятиминутный перерыв, а пациентов с тяжелыми травмами обычно срочно отправляли в более крупную больницу в Брансуике). Заведующая отделением рентгенологии доктор Конрад была очень строгой и взыскательной начальницей. Но мне прежде уже случалось работать под началом руководителей такого типа, и я с первых дней решила продемонстрировать ей высокий профессионализм и хладнокровие — качества, которые она ценила в своих подчиненных. Доктор Конрад была скупа на похвалу (о чем не преминули мне сообщить другие рентген-лаборанты отделения), однако через несколько недель после моего прихода в больницу она явилась ко мне и сказала:

— Мы не прогадали, что взяли вас на работу.

Не ахти какая похвала, но я была тронута.

— Значит, хвалебные отзывы в ваш адрес вас уже не смущают? — спросила. Лайза Шнайдер, когда я пришла к ней на прием через несколько дней.

— Я сообщу вам кое-что поинтереснее: приступы плача, постоянно накатывавшие на меня в минувшем году, прекратились. Да, я по-прежнему, бывает, сильно расстраиваюсь из-за какого-то пациента. Например, на прошлой неделе я обследовала шестнадцатилетнюю девочку, у нее злокачественная опухоль в матке. Для меня это был тяжелый час. Но после я не расклеилась, как это часто случалось в прошлом году.

— Почему, как по-вашему?

Я пожала плечами:

— Не знаю… Может, потому что я выпуталась из несчастливого брака. Не скажу, что сама я счастлива… но, с другой стороны, как вы постоянно твердите мне, это — серьезный переходный период, посему не стоит ждать «душевного покоя» или «спокойствия в стиле дзен».

Лайза Шнайдер насмешливо посмотрела на меня:

— По-моему, вы приписываете мне свои слова.

— На самом деле это слова Салли. На прошлой неделе я помогала ей устроиться в университетском общежитии, и она сказала: «Ты выглядишь чуть счастливее, мам. Только не говори, что душевный покой и дзен-спокойствие снизошли на тебя потому, что я теперь пристроена».

— Как все прошло с Салли?

— Тяжело провожать младшего ребенка на учебу в университет, сердце разрывалось от тоски — по вполне очевидным причинам. С другой стороны, поскольку я выехала из нашего дома полтора месяца назад, мне не пришлось возвращаться в жуткую тишину, как говорят, опустевшего гнезда. Дэну повезло меньше. Мы договорились по электронной почте, что я буду с Салли в пятницу и субботу, помогу ей устроиться и в воскресенье утром уеду, а он потом приедет к ней. В тот вечер, часов в десять — обычно Дэн к тому времени уже давно спит, — в квартире Люси раздался телефонный звонок. Это был мой почти уже бывший муж. Голос у него был ужасно печальный. Он стал говорить, как тягостно ему приходить в пустой дом. Что он вел себя глупо. Что хотел бы повернуть время вспять…

— И что вы ответили?

— Я была любезна. Ни разу не упомянула про то, что он рассказал о моем романе нашим детям… и как это было мерзко и чудовищно с его стороны. Но, когда он спросил, нельзя ли ему приехать ко мне — он хотел бы объясниться, наладить отношения, — я была категорична. Просто сказала: «Нет». Он заплакал.

— И что вы при этом почувствовали?

— Грусть, конечно. Но — и это интересный поворот — никакого чувства вины.

— Действительно интересный, — согласилась Лайза.

— Вообще, все это интересные перемены, да?

— Точно.

— Несколько дней назад произошло еще кое-что. Во время перерыва на кофе в больнице я взяла «Портленд пресс геральд», которую каждое утро оставляют для нас в ординаторской. Открыла и увидела небольшую заметку под рубрикой «Новости штата»: самоубийство заключенного психиатрического отделения тюрьмы штата в Бангоре. Уильям Коупленд. 26 лет. Это сын Ричарда.

— Ужасная новость, — произнесла Лайза нарочито бесстрастным тоном.

— Меня она потрясла.

— Потому что?..

— Потому что… Билли был бы моим пасынком, если б все получилось так, как мы… я… на то надеялась. Потому что я глубоко сопереживала Ричарду. Потому что я до сих пор не могу разобраться в своих чувствах к нему, и меня это сводит с ума. С одной стороны, я все еще его люблю. С другой — во мне наконец-то проснулся гнев на все это… что, я знаю, вы скажете мне, «хорошо», поскольку, по вашему мнению, моя неспособность выражать гнев приводит к тому, что я воздвигаю барьеры, которые загоняют меня в тупик. Так?

— Точно.

О боже, этой фразой она орудует, как скальпелем.

— Я все еще очень болезненно воспринимаю случившееся, его паника нам обоим стоила счастья. Я считаю его трусом и одновременно жалею. И в то же время думаю: благодаря Ричарду я решилась на развод. В данный момент я ему глубоко сочувствую. Он любил Билли. У его сына была такая трагическая судьба. — Я с минуту помолчала, потом продолжила: — Через пару дней после того, как я прочитала заметку про самоубийство Билли, я написала Ричарду по электронной почте. Короткое сообщение. Только по поводу этого происшествия. Что на него обрушилось самое страшное горе, какое только может постичь родителей, и что я страдаю вместе с ним, представляя, как он пытается пережить этот страшный период.

— Он ответил?

Я покачала головой.

— Вас это задело?

— Нельзя же написать сценарий на каждый случай жизни. Вы же понимаете, это не роман, в котором, если автор пожелает, может произойти что угодно. Да, я хотела, чтобы Ричард позвонил мне, сказал, что он никогда не переставал любить меня, что смерть сына наконец-то освободила его от обязательств, от вечного чувства вины перед женой, которую он никогда по-настоящему не любил. А… потом… он появился бы на пороге моего дома, и, voila, хеппи-энд, которого в жизни обычно не бывает.

— А, скажем, если б он пришел? Теперь вы отворили бы ему дверь?

— Отворила бы. Правда, это не значит, что я не держалась бы несколько настороженно. Но то, что мы открыли друг в друге, то, что связало нас… я не стану преумалять это, говоря, что те три дня я жила в состоянии иллюзорного любовного угара, свойственного людям среднего возраста и к действительности не имеющего абсолютно никакого отношения. Кому, как не вам, знать — ведь я с вами анализировала всю эту ситуацию, — что для меня это была не иллюзия. И для Ричарда, я знаю, тоже. Так что сказать я могу лишь нечто банальное типа: «Жизнь порой ужасно несправедлива». Хотя на самом деле обычно мы несправедливы сами к себе.

— И зная это теперь?..

Я опять пожала плечами:

— Я все еще горюю по тому, что должно было быть. Но знаю, что поделать ничего не могу. И пожалуй, это самый суровый урок: ты понимаешь, что не всегда все можно исправить.

— А человека?

— Тоже. Ну а теперь вы скажете мне: «Но вы могли бы исправить себя».

— А вы можете?

— Не знаю.

— Честный ответ.

Единственный ответ.

Десять дней спустя я въехала в свое новое жилище. Всю мебель, что я заказала в разных комиссионных магазинах Портленда, мне доставили в течение двух суток. Бен и два его приятеля — Чарли и Хейден — по случаю моего новоселья купили бутылку шампанского. У Чарли имелся фургон, и он любезно предоставил его в мое распоряжение, более того, он предложил съездить в Дамрискотту и забрать мою одежду и книги. С Дэном мы условились о часе, когда я могу вернуться в дом и упаковать свою библиотеку — примерно четыреста книг — и вещи, которые, как мы договорились, я могу взять с собой. Чарли привез их к моему новому жилищу, и ребята, все трое, вызвались перенести их в квартиру. Потом мы открыли шампанское и выпили за проделанную огромную работу (в квартире и впрямь было много воздуха и света). Заплатив каждому из ребят по тысяче долларов наличными, я затем пригласила всех в местную пиццерию. Под конец ужина я ненадолго удалилась в туалет, а когда вернулась за стол, оказалось, что счет уже оплачен.

Когда мы с Беном пешком возвращались домой — Чарли с Хейденом решили посетить ночной рок-клуб, — мой сын сказал:

— Мои друзья считают, что у меня клевая мама.

— Они преувеличивают.

— Как скажешь. Но я согласен с Чарли и Хейденом: ты клевая. А предметы обстановки, что ты подобрала для квартиры… это вообще класс. Но если ты считаешь иначе…

— Спасибо.

— Через три дня я буду в Берлине.

— Волнуешься?

— Я взволнован, напуган, обеспокоен, немного робею, представляя себя в Академии искусств.

— Робею, — повторила я. — Хорошее слово.

— Яблоко от яблони…

— Мне тебя будет не хватать. Но думаю, для тебя это фантастический шанс.

— А я буду настаивать, чтобы ты приехала ко мне в Берлин на неделю.

— До Нового года мне отпуск не дадут.

— Значит, на Пасху. Академия будет закрыта на неделю. На прошлой неделе я послал им письмо по электронке. Членам семьи студентов они сдают комнаты в общаге за символическую плату. Авиабилет Бостон — Берлин, если бронировать его сейчас, обойдется всего в пятьсот баксов.

— Так ты все уже просчитал, да?

— Потому что я знаю тебя, мама. Ради меня и Салли ты, не раздумывая, опустошишь свой счет в банке, а на себя и десяти центов не захочешь потратить. Дай тебе волю, ты и от поездки себя отговоришь.

— Ты и впрямь хорошо меня знаешь, Бен.

— Принимаю твои слова за комплимент.

Спустя четыре дня в Портленд автобусом приехала Салли. Мы поужинали в японском ресторанчике, и она осталась ночевать у меня.

— Мам, выходит, ты годами тайком почитывала журналы по дизайну интерьеров.

— Какой уж тут дизайн. Все куплено в комиссионках.

— Тем более круто. В связи с этим у меня к тебе только один вопрос: почему у нас не было так классно, когда мы жили одной семьей? Почему ты не делала это для нас?

Возникло ли у меня чувство вины? Да. Но потом меня посетила мысль, мысль, в которой, на мой взгляд, заключалась определенная истина.

— Видишь ли, я не представляла, что можно так жить. Я годами сдерживала свое воображение, сужала горизонты. Я не виню за это твоего отца. Это все я, я сама не позволяла себе развернуться, расправить крылья. И теперь ругаю себя за это.

— Ну, я не стану держать на тебя зла за это до конца своей жизни. Но, когда у меня наконец-то будет свое жилье, я потребую компенсации… ты поможешь мне оформить интерьер.

Утром следующего дня мы поехали в Фармингтон за Беном. Отправляясь на год в Берлин, он взял с собой лишь одну большую дорожную сумку с вещами и чемодан с принадлежностями для живописи. По дороге в Бостон Бен заявил, что хотел бы заскочить в художественный салон Норма и купить пол-литра тетронового синего кобальта.

— Ты хочешь сказать, — удивилась Салли, — что в той крутой берлинской академии, куда ты едешь, не продают краски?

— Я не сомневаюсь в том, что смогу запросто достать там тетроновый синий кобальт, но только это будет не та краска, какую мешает Норм. Так что доставь мне удовольствие.

— А я, по-твоему, чем всю жизнь занимаюсь? — спросила Салли.

— И это говорит бывшая капитанша болельщиц.

— К тому времени, когда ты вернешься, я уже буду готом с бритой головой и дружком-байкером.

— Обещаешь? — спросил Бен.

Дорога до Бостона была перегружена автотранспортом. Когда мы добрались до магазина Норма, времени почти не оставалось, и мы могли провести там всего несколько минут. Бен созвонился с ним заранее и объяснил, что сегодня вечером улетает в Берлин, поэтому Норм, нарушив собственное правило, согласился приготовить для него краску без предоплаты.

Я нашла парковочное место возле магазина.

— Это надо видеть, — сказала я Салли, и мы поспешили войти.

— Значит, мне выпала честь лицезреть всю семью в сборе, — сказал Норм.

— Почти всю, — поправил его Бен.

Возникла минута неловкого молчания, которое деликатно нарушил Норм:

— Должен сказать, я весьма польщен, что тетроновая лазурь моего приготовления поедет с Беном в Берлин. И если понадобится новая порция…

— Я сразу оплачу, — пообещала я.

— Мам, не стоит затруднять себя, — сказал Бен.

— Вот мой электронный адрес. — Я записала для Норма адрес своей электронной почты.

— А вот моя визитка. — Широко улыбаясь, Норм протянул мне свою визитную карточку. — Заглядывайте в любое время, когда будете в Бостоне.

Я натянуто улыбнулась.

Когда мы сели в машину, Бен заметил:

— У мамы появился воздыхатель.

А Салли добавила:

— Магазин, конечно, странноватый, и я на месте Норма избавилась бы от этой стремной бородки, но, в принципе, он нормальный мужик.

— Мне никто не нужен, — сказала я.

— Будет нужен, — возразила Салли.

— О, ради бога, — отмахнулась я.

— Ладно, живи, как монахиня, — фыркнула Салли. — Вся такая непорочная и унылая.

— Мама больше не унывает, — заметил Бен. — Или ты не заметила?

Но спустя чуть более часа я снова страдала от одиночества. Мы привезли Бена в аэропорт за час десять до отправления рейса. Нам пришлось побегать, чтобы Бен успел зарегистрироваться и пройти таможенный контроль. Во всей этой суете был лишь один положительный момент: благодаря нехватке времени расставание было не столь мучительным (во всяком случае, для меня). Бен обнял сестру. Обнял меня и пообещал, что завтра свяжется со мной по электронной почте, как только устроится и получит доступ к Интернету. Увидев слезы в моих глазах, он обнял меня еще раз и сказал:

— Полагаю, у каждого из нас начинается новый жизненный этап.

И он зашагал прочь. На пропускном пункте показал посадочный талон. Обернулся. Быстро махнул на прощание. Мгновением позже он уже проходил предполетный досмотр. За ним выстроилась очередь. А я пыталась осмыслить тот факт, что не увижу сына до апреля следующего года.

У Салли была намечена встреча с друзьями. Всей компанией они собирались провести вечер в Бостоне. Я вызвалась подвезти ее до кафе на Ньюбери-стрит, где они встречались, но она заверила меня, что прекрасно доберется до города на общественном транспорте. Я вздохнула с облегчением: с Ньюбери-стрит у меня было связано слишком много воспоминаний.

— Обещаешь не унывать? — спросила она, когда мы расставались перед зданием международного терминала.

— Все будет хорошо, — ответила я. — И когда бы тебе ни захотелось сбежать из Ороно под яркие огни Портленда…

— Мам, ты будешь часто меня видеть. Очень уж мне понравилась твоя клевая квартирка.

Обняв меня напоследок, Салли запрыгнула в автобус, чтобы доехать до ближайшей станции метро. Помахала мне еще раз, когда автобус, тронувшись с места, влился в поток автотранспорта на вечерней дороге. Потом и она тоже исчезла.

Спустя несколько часов я оказалась в своей квартире. Всю дорогу до Портленда я со страхом представляла тот момент, когда войду в свое жилище и закрою за собой дверь, думая: ну вот, опять я одна. И хотя я ни за что не захотела бы снова оказаться в том месте, которое некогда называла «нашим домом», в свою пустую квартиру сегодня я возвращалась с тяжелым сердцем. Бен был прав: это новый жизненный этап. А жизнь действительно такая и есть. Биология, перемены, неприязнь, неумолимое поступательное движение нашего бытия неизбежно разрывают связующие узы. Как следствие, наступает такой момент, когда ты возвращаешься в пустой дом. В звенящее безмолвие, от которого бросает в дрожь.

На следующее утро я проснулась поздно (в моем понимании это — в девять часов). Меня ждало сообщение от Бена: «Я на месте. После долгого перелета как в тумане. Живу в одной комнате с чокнутым скульптором из Сараево. Это тебе не Канзас, Тото. Люблю. Бен».

К моему удивлению, на мою электронную почту пришло также письмо от знаменитого Норма из «Художественного салона Норма» — довольно остроумное послание, в котором он выражал надежду, что я не сочту его назойливым за то, что он осмелился написать мне, объяснял, что вообще-то не в его привычках подкатывать к клиентам (тем более к матерям клиентов), и спрашивал, не соглашусь ли я поужинать с ним в следующий раз, когда буду в Бостоне. Или мы могли бы встретиться где-нибудь между Портлендом и Бостоном, например в Портсмуте («единственный нефашистский город в Нью-Гэмпшире»). Далее Норм сообщал, что он разведен, что у него есть шестнадцатилетняя дочь по имени Айрис, а его «бывшая жена вышла замуж за парня из инвестиционного фонда, чтобы забыть, как страшный сон, годы богемной жизни с вашим покорным слугой». Что он не намерен говорить мне, что его любимый цвет — черный, любимый битл — Джон, что историческая личность, с которой он отождествляет себя, — не Джексон Поллок («Пьяным я за руль не сажусь») и что это всего лишь приглашение на ужин и ничего более. «Или, может, кино и ужин, если на Брэттл-стрит, в последнем оплоте старого кинематографа, будут показывать что-нибудь интересное».

Я чуть улыбалась, читая его письмо. У него была приятная манера изложения, с долей самоуничижительной иронии. Но упоминание кинотеатра на Брэттл-стрит возымело тот же эффект, что и упоминание Ньюбери-стрит вчера: меня охватила жгучая тоска, печаль, которая до сих пор, по прошествии многих месяцев, все еще выбивала меня из колеи, напоминала, что, сколь бы я ни чувствовала себя свободной от оков отчаяния, горе в любую минуту может вновь внезапно войти в мою жизнь.

Был лишь один способ обрести душевное равновесие: это пробежка. Я выглянула в окно. Пасмурно, небо затянуто тучами, но дождь еще не начался. Пять минут спустя, в спортивном костюме и шиповках, я уже трусила по тротуару, с каждым маховым шагом удаляясь от сердечной боли, которая, как въевшееся пятно, никак не хотела исчезать.

Вернувшись домой после пятимильной пробежки, я отослала короткий ответ Норму: «Я польщена вашим предложением… но пока не в том состоянии, чтобы думать о приятном ужине с интересным мужчиной. Если когда-нибудь мое настроение изменится, я сообщу вам об этом по электронной почте… хотя к тому времени вас наверняка уже приберет к рукам какая-нибудь шустрая женщина».

Неужели я с ним флиртую? Конечно. Но я также знаю, что пока, в обозримом будущем, меня хватит лишь на то, чтобы просто бегать.

Я бежала, когда увидела его. Бежала по коридору отделения рентгенологии. Только что я сделала рентген пятидесятидевятилетнему рабочему-строителю, которому придавило стальной балкой левую ногу (она превратилась в месиво). Теперь мне предстояло сделать УЗИ молодой матери (семнадцати лет), у которой подозревали внематочную беременность. Через три минуты. Жизнь в нашем отделении расписана по секундам. Мы постоянно пытаемся уложиться в жесткий график, и пациенты, требующие неотложной помощи, как тот бедняга, которого привезли с раздробленной конечностью, не облегчают нам жизнь. Но зазор в три минуты означал, что я успею выпить столь мне необходимый кофе, хотя этого времени было недостаточно для того, чтобы забежать в ординаторскую и приготовить очень приличный кофе в кофеварке «Неспрессо», которую мы — все шесть сотрудников рентгенологии — купили в складчину (по тридцать пять долларов с каждого). Поэтому я остановилась перед торговым автоматом в коридоре, ведущем к кабинетам рентгенографии, УЗИ и компьютерной томографии. Зал ожидания располагался неподалеку, и это означало, что у торговых автоматов часто можно было столкнуться с пациентами и членами их семей. Зная, что времени у меня в обрез, а кофе-машина работает очень медленно, я тяжело вздохнула про себя, заметив, что какой-то мужчина бросает в автомат деньги. Издалека я определила, что ему за пятьдесят. Седой, в немодных авиаторских очках, в спортивной куртке на молнии сине-голубого цвета. Услышав мои торопливые шаги, он поднял голову. Вот тогда я и узнала Ричарда Коупленда.

Увидев меня, он побледнел. На его лице отразилось потрясение. Стыд. Я тоже остановилась как вкопанная. Сразу же отметила, что он вернул себе свой прежний облик, тот, в каком предстал передо мной в ту пятницу у стойки регистрации в гостинице, где мы познакомились. Только теперь обаятельную непринужденность, что он демонстрировал с самого начала, сменила аура обреченности и усталости от жизни. Собственно говоря, так и должен выглядеть человек, который понес тяжелую утрату. Потерял сына. Он перехватил мой ошеломленный взгляд и отвернулся.

— Здравствуй, Ричард, — произнесла я.

Он промолчал.

— Что привело тебя в мои пенаты? — спросила я.

— Жена. Ей нужно пройти обследование. Проверить позвоночник. Ничего страшного. Больше похоже на искривление. Здесь согласились ее принять раньше, чем в брансуикской больнице. Поэтому…

Я глянула на список в своей руке. Список с фамилиями следующих пяти пациентов, которых я должна принять до обеденного перерыва. Мюриэл Коупленд в этом списке не значилась. Все-таки есть Бог на свете.

Ричард заметил, что я пробежала глазами список.

— Не беспокойся, — сказал он, — она уже на обследовании.

— Надеюсь, у нее все будет хорошо. Ты как?

Он небрежно передернул плечами, потом снова посмотрел на меня, на этот раз внимательно.

— Ты чудесно выглядишь, — наконец произнес он.

— Спасибо, — поблагодарила я. — Я до глубины души была потрясена, опечалена, когда узнала про Билли.

Ричард прикусил губу, снова опустил голову. Потом почти шепотом произнес:

— Спасибо.

— Не представляю, как можно пережить такое…

— Я об этом больше не говорю.

Тон резкий, будто дверь захлопнулась.

— Прости, — извинилась я.

— Я слышал, ты больше не живешь в Дамрискотте.

— И где же, интересно, ты это слышал?

— Мэн — маленький штат.

Молчание. Потом он сказал:

— Я совершил ошибку. Большую ошибку.

— Что поделаешь.

— Думаю об этом все время.

— Я тоже.

Молчание.

Его чашка наполнилась кофе. Он не брал ее из автомата. Спросил:

— Значит, ты теперь живешь в Портленде?

— Да.

— Счастлива?

— Счастливее, чем раньше.

Молчание. Я глянула на часы. Сказала:

— Меня ждет пациент. Так что…

— Я никогда не переставал…

Я выставила вперед ладонь:

— Это уже в прошлом.

Молчание. Он опустил голову.

— Удачи тебе, Ричард.

И пошла прочь.

В тот вечер, вернувшись домой, я сразу отправилась на пробежку. Бегала и на следующее утро. И потом тоже — бегала, бегала и бегала. Шесть дней в неделю. Пять миль в день. Вечерами редко — если только отголоски пережитых страданий не выгоняли меня из дому. Всегда вставала до рассвета. Всегда бежала по одному и тому же маршруту: через залив Каско, через районы, где жили представители среднего класса и богатые, вокруг маяка. Быстрым взмахом руки приветствовала семидесятилетнего бегуна. Потом той же дорогой возвращалась домой.

Мой дом.

На прошлой неделе мне позвонил агент по недвижимости, сообщил, что владельцы квартиры — пожилая чета, теперь почти все время живущая во Флориде, — намерены ее продать. Продать быстро. То есть они готовы уступить мне квартиру за сто девяносто тысяч долларов, если я соглашусь заключить сделку в течение двух месяцев.

— Мне нужно подумать, — сказала я.

Я позвонила Люси. Люси позвонила в Брансуик некоему Расселлу Дрейку, который занимался оформлением ипотеки. Кредиты сейчас недорогие, объяснил он. Примерно семьдесят пять долларов в месяц за каждую тысячу долларов. То есть если я возьму ссуду в размере ста пятидесяти тысяч долларов на двадцать пять лет, ежемесячно я буду выплачивать тысячу сто пятьдесят долларов… чуть больше, чем сейчас плачу за аренду жилья. При этом предельный размер ссуды будет равен моей зарплате за два с половиной года, так что несколько банков охотно предоставят мне ипотечный кредит. «Вы наверняка получите несколько предложений от кредиторов, а это значит, что мы сможем выторговать для вас наиболее выгодные условия. Да, думаю, за два месяца мы вполне успеем провернуть сделку. Ну что, встречаемся где-нибудь завтра или в ближайшее время и запускаем машину?»

Я перезвонила риэлтору и сказала:

— Сто шестьдесят пять тысяч — это все, что я могу заплатить. Если продавцов эта сумма устроит, мы можем оформить сделку в указанные сроки.

На следующее утро мне сообщили, что мое предложение принято.

Собственное жилье.

Квартира, где я живу, больше не будет чужой собственностью, которую я арендовала на время. Это будет мое жилье — дом, куда Бен и Салли всегда будут возвращаться, пока квартира не перейдет в их собственность. Дом, куда ты «возвращаешься», неизбежно «отходит тебе по наследству». Как говорил мой отец, фарс жизни основан на одной жестокой истине: мы все здесь временные обитатели.

Собственное жилье.

Утром того дня, на который было назначено подписание документов о разводе, едва рассвело, я, как обычно, отправилась на пробежку, а по возвращении домой приняла душ и надела костюм — единственный строгий костюм, что у меня был. Черный костюм, в котором я была на похоронах отца. Вообще-то мне бы давно уже пора пополнить свой гардероб еще одним костюмом. Но я не ношу костюмы…

В принципе не было никакой нужды одеваться, как на похороны, но я почему-то считала, что обязана отметить это знаменательное событие по всей форме. Мой адвокат предлагала прислать мне документы на развод по почте или с курьером домой или на работу, но я сказала, что приеду к ней в офис и там подпишу бумаги.

А когда подписываешь юридически обязывающее соглашение, узаконивающее разрыв отношений, которые длились двадцать лет — почти половину моей жизни, — строгий деловой костюм более чем уместен.

От моего дома до офиса Аманды Монтгомери было десять минут на машине. Он находился за мостом через залив Каско, в здании старого склада в Южном Портленде. Якобы старомодный, якобы облагороженный район. Аманда была крупной неунывающей женщиной примерно моего возраста. Ее штат трудно было назвать раздутым: она имела лишь одну помощницу, исполнявшую обязанности бухгалтера, секретаря и завхоза. Во избежание лишних расходов Аманда на протяжении всего бракоразводного процесса старалась устранять все спорные вопросы. Хладнокровно парировала воинственные выпады Дэна, который поначалу был настроен агрессивно. Как только он встал на стезю здравомыслия (по словам Аманды, именно адвокат Дэна остудил его гневный пыл и заставил понять, что мы предлагаем очень хорошую сделку), весь бракоразводный процесс был сведен к «обычным юридическим формальностям и бюрократической волоките на уровне чиновников штата и утомительному оформлению большого количества документов».

И вот сегодня я здесь, пришла вовремя на запланированную утреннюю встречу. Помощница Аманды предложила мне кофе перед тем, как проводить в ее кабинет.

— Бог мой, да вы прямо при полном параде, — заметила Аманда, когда я к ней вошла.

Ее кабинет был оборудован большим старомодным деревянным столом, большим вращающимся креслом с высокой спинкой, тоже как будто из 1930-х, парой мягких кресел для клиентов, небольшим столом для совещаний, заваленным документами. На самой Аманде тоже был строгий костюм. Она объяснила, что через час ей нужно быть в суде. Как она сказала: «Мне нужно попытаться воспрепятствовать тому, чтобы бывшая супруга моего клиента не раздела его до нитки. Ваш бывший не знает, как ему повезло, что вы не стремитесь оставить его с голым задом, как этого моего клиента, чьи права я пытаюсь сейчас отстоять. С другой стороны, он вообще когда-либо понимал, как ему повезло?»

— Об этом спросите у него, — спокойно ответила я.

— Не думаю, что мне представится такая возможность. В общем, вам скоро нужно быть на работе, а мне предстоит кулачный бой в суде. Так что подписывайте бумаги, и мы отправим их в суд на утверждение. Потом они уйдут в Огасту, где и будет вынесено окончательное решение. Через пятнадцать дней вы будете официально свободны от брачных уз.

В ответ я лишь молча кивнула. Аманда внимательно посмотрела на меня:

— Все в порядке, Лора?

— Хотите знать, не передумала ли я?

— В моей практике такое случалось… хотя в большинстве случаев через полгода клиент снова приходил сюда.

— Как только я приняла решение развестись, больше я уже не сомневалась.

— Я всегда это знала. Но я обязана — не по закону, это мои собственные правила — задать этот вопрос перед тем, как клиент подпишет документы и они обретут законную силу.

— Даже жаль, что сомнений у меня не было.

— Это ужасный момент, даже если вы приняли верное решение. Гибель…

— Надежды, — услышала я свой голос. — Гибель надежды.

Я сморгнула с глаз слезы.

— Мне случалось видеть, — сказала Аманда, — как самые крутые бизнесмены штата — настоящие акулы бизнеса — лили слезы перед тем, как подписать бумаги. Один мой клиент… я не могу сказать вам, ни кто он, ни чем занимается, потому что его имя вам знакомо… он мой старый школьный друг, потому я и вела его дело… так вот он с полчаса смотрел на документ, пока я мягко не напомнила ему, что его жена категорично настроена на разрыв брачных уз. «Боюсь, тебе придется подписать бумаги». А он все недоверчиво качал головой. Гибель надежды. Это вы точно подметили. Но когда надежда умирает…

— Она умирает, — перебила я Аманду, не давая ей возможности завести речь про новые надежды, новые рассветы, почки, распускающиеся на бесплодной земле, про то, что темную ночь всегда сменяет светлый день.

— Простите, я сказала что-то не то? — спросила Аманда.

— Нет. Я, как и всякая дура, верю в надежду. Просто я знаю: где надежда, там и разочарование.

— Да, пожалуй, они уравновешивают друг друга. Значит, сегодня утром вы, по сути, покончили с разочарованием.

— А дальше что?

— Дальше вы будете жить: что-то делать, находить что-то новое. Что-то чудесное, или ужасное, или банальное, или и то, и другое, и третье. Но что бы ни произошло — даже если вы примете самое неверное решение или сделаете самый неудачный выбор, — это будет продиктовано только одним: надеждой. Ибо надежда — единственная ценность, за которую мы все отчаянно цепляемся. И на том моя проповедь окончена, — добавила Аманда с улыбкой. — Ну что, за дело?

Она подвела меня к столу для совещаний, где лежало мое соглашение. Несколько недель назад я уже читала предварительный текст документа, на прошлой неделе ознакомилась с его окончательным вариантом.

— Никаких изменений с тех пор внесено не было, — сказала она. — Но если вы хотите еще раз прочитать…

— Нет, не надо.

Аманда протянула мне ручку, быстро пролистав документ, нашла страницу, на которой следовало расписаться. Глянув на эту страницу, я поняла, что соглашение уже побывало в руках Дэна, ибо его убористая подпись украшала строчку над его напечатанной фамилией.

— Противная сторона подписала бумаги вчера. Его адвокат завез мне их сюда накануне вечером, по дороге на хоккейный матч. Как типично для штата Мэн, да?

Ручка дрожала в моей руке. Почему тело так часто напоминает тебе о том, что разум пытается отмести?

Я придала твердость руке. Подписание соглашения о разводе заняло пару секунд. Потом я отодвинула от себя документ. Отерла глаза. Чтобы успокоиться, сделала глубокий вдох. И продолжала сидеть, зная, что должна встать и уйти.

Аманда положила ладонь мне на плечо:

— Все в порядке?

— Не совсем. Но…

— Что теперь будете делать? — спросила она.

— То же, что и все. Пойду на работу.

Опухоль я увидела сразу. Она была прямо перед моими глазами. И имя ей было безысходность.

Пациентка была примерно моего возраста. Всего на три месяца моложе меня. Уроженка Мэна, сообщила она мне. «Не откуда-то там», хотя училась в «очень приличном колледже» на Северо-Западе, потом — в «еще более престижном» юридическом вузе в Бостоне, а после ее готовили к большим делам в крупной юридической фирме, которой заправляли выпускники Лиги плюща, проживавшие в Бикон-хилл. Она вышла замуж за энергичного, талантливого финансиста, и они жили очень хорошо, лучше не бывает. «На пределе». Потом его уличили в незаконных финансовых операциях с использованием служебной информации, и все их деньги ушли на адвокатов. И она из-за судимости мужа, которого на семь лет посадили в тюрьму «гостиничного типа», в своей ультрапрестижной, ультраэлитарной юридической фирме (где из трех адвокатов она одна не имела диплома выпускника вуза Лиги плюща) так и не поднялась выше младшего сотрудника. После она девять месяцев сидела без работы. Потом друг ее отца нашел ей работу в одной из крупных юридических фирм здесь, в Портленде. Вообще-то, возвращение в Мэн не входило в ее планы. Но то, что ее муж, с которым она собиралась вскоре развестись, отсиживал срок за финансовые махинации, значительно сократило ее шансы найти приличную работу, а это была престижная компания, по меркам Мэна. Ей приходилось много работать над договорами: скучная бумажная работа («Черт возьми, я ведь прирожденный судебный адвокат»), но она приносила достаточный доход, позволявший ей жить в том кооперативном многоквартирном доме близ Старого порта, и…

— Кстати, меня зовут Каролина, и я чертовски нервничаю…

Я тоже представилась и объяснила — в своей профессиональной спокойной манере, — как будет проходить процедура сканирования, и что, не считая иголки, которую введут ей в вену…

— Ненавижу иголки.

— Немножко кольнет, и сразу все пройдет.

— Мне не десять лет, не надо говорить, что я получу конфетку, если буду храброй девочкой.

— У нас есть конфеты, если хотите.

— Это вы так намекаете мне, что я стерва, да? Пол всегда так говорит. Говорит, что в перевозбужденном состоянии я просто невыносима.

— Сканирование для всех пациентов — стрессовая процедура.

— Зато вас ничем не проймешь.

Если б ты только знала, если бы только знала.

— Я понимаю, что вы волнуетесь, — продолжала я. — Но…

— Но что? У меня шишка в левой груди, очень большая шишка рядом с очень важным лимфоузлом. И вы говорите, чтобы я — что? — пыталась сохранять спокойствие, сосредоточиться, сконцентрироваться и все в таком духе? Мой доктор вам сообщил, что я на четвертом месяце беременности?

— Да, это записано в вашей медицинской карте.

— Но она, очевидно, не уведомила вас, что мне впервые удалось избежать выкидыша в первом триместре. За время замужества я беременела дважды. И оба раза — бабах! — теряла ребенка: первый раз в восемь недель, второй — в одиннадцать. Теперь я снова беременна — в сорок два года. Мать-одиночка. Хотя в моей фирме об этом еще не знают. Но, если мне удастся родить — если мой организм на этот раз проявит ко мне хоть чуточку милосердия, — на своей профессиональной карьере мне, по всей вероятности, придется поставить крест. Особенно если отец ребенка — а он партнер в этой же самой фирме — ради меня оставит свою жену. Хотя он вряд ли ее оставит. От этого страдает он, страдаю я. Потому что мы любим друг друга. Потому что мы идеально подходим друг другу. И потому что судьба снова посмеялась надо мной, хотя я знаю, что винить, кроме самой себя, мне некого: я сама решила закрутить с ним роман, сама решила влюбиться в него, сама решила забеременеть от него — и, должна добавить, была при этом весьма настойчива… но вы, очевидно, и сами уже догадались. И готова поспорить, все, что я сейчас говорю, записывается на скрытый диктофон и будет использовано против меня.

— Не бойтесь, — успокоила я Каролину, помогая ей лечь на стол-транспортер и ремнями пристегивая ее к ложу. — Все, что вы говорите здесь, здесь и останется.

— Значит, вы мой отец-исповедник, да?

Я протерла ее руку антисептиком:

— Сейчас я введу иглу.

Она напряглась всем телом. Обычно, как подсказывал мне мой профессиональный опыт, так вели себя люди, считающие, что они заслужили боль. Иголка вошла в руку. Я закрепила ее пластырем. Объяснила, что вся процедура продлится не более десяти — пятнадцати минут.

— Я знаю, что это рак, — сказала Каролина. — Я рылась в Интернете. Облазила весь сайт клиники Мэйо. Я беспрерывно ощупываю себя — и знаю, что это характерные признаки злокачественной опухоли.

— А я часто говорю многим, кого вижу здесь: не надо лазить в Интернет, не надо читать там про шишки, опухоли и стул с кровью.

— Но вы должны понять: вся моя взрослая жизнь состоит сплошь из одних потерь. Мой муж. Наш дом. Два чудесных малыша. И вот теперь мне снова «повезло»: в лучшем случае потеряю грудь и, скорей всего, ребенка, когда мне назначат химиотерапию. А я уже в таком возрасте, что вряд ли мне удастся забеременеть еще раз. И…

— По-моему, вы слишком торопитесь.

— Я умру.

— Ваш доктор так сказала?

— Ничего она не говорила. Вы, врачи, все одинаковы: ничего определенного, пока в руках у вас не окажется смертный приговор.

— А ваш возлюбленный… Пол, кажется? Он что говорит?

— Он приехал со мной.

— Замечательно.

— Перед тем как я вошла сюда, он сказал, что очень любит меня.

— Это прекрасно.

— Дело в том, что он никогда не бросит жену. Недавно он пообещал, что переедет ко мне, когда живот станет заметен. Но он понимает, что это не лучшим образом отразится на его положении в компании. Его жена — племянница старшего партнера.

— И все же это любовь?

Я видела, что Каролина плачет.

— Да, — ответила она. — Любовь.

— Это само по себе замечательно.

— Я тоже себе это говорю. Но…

Я хотела сказать: «Мне все известно про это „но“», но вместо этого, стиснув ее за плечо, произнесла:

— Давайте приступим.

Двигаясь быстро и бесшумно, я перешла из процедурной в техническую комнату. Вводя в компьютер необходимые данные, я, как обычно, почувствовала напряжение, которое до сих возникает у меня каждый раз перед началом таких процедур. Ибо я хорошо понимала, что с того момента, как я введу восемьдесят миллиграммов высококонтрастного йодосодержащего препарата в вены Каролины, у меня останется менее пятидесяти секунд на то, чтобы начать сканирование. Начнешь сканирование на несколько секунд раньше, и все насмарку: контрастное вещество не успеет накопиться в венах, а значит, я не получу изображений, которые нужны рентгенологу для постановки точного диагноза. Начнешь сканирование чуть позже, концентрация контрастного вещества, возможно, будет слишком велика.

Точно выбрать момент.

Это самое главное.

Я нагнулась к микрофону на панели управления, включила его:

— Каролина?

Мой голос загремел из динамика в процедурной. Каролина перевела взгляд на окно аппаратной. Ее глаза полнились страхом. Я последовала сценарию, к которому всегда прибегаю, когда вижу, что пациент напуган.

— Я знаю, что для вас это все очень необычно, вы напуганы. Но обещаю: мы закончим через несколько минут. Хорошо?

Я нажала на кнопку, приводящую в действие систему автоматического впрыска. На экранах появился таймер. Я тут же устремила взгляд на Каролину. Ее щеки внезапно покраснели, потому что йодосодержащее контрастное вещество попало в кровоток, и температура ее тела повысилась на два градуса. Запустилась программа сканирования, стол-транспортер поднялся вверх. Как почти всякий пациент на ее месте, Каролина вздрогнула от неожиданности.

Я схватила микрофон:

— Каролина, не волнуйтесь. И пожалуйста, лежите смирно.

К моему огромному облегчению, она повиновалась. Ложе достигло уровня обруча. Пролетели двадцать восемь секунд. Стол начал вдвигаться в обруч. Остановился. Прошло тридцать шесть секунд. Голова Каролины находилась теперь в кольце обруча. Сорок четыре секунды. Сорок шесть. Мой палец лежал на кнопке сканирования. Я заметила, что он дрожит. Сорок девять. И…

Я нажала кнопку. Сканер заработал. Бесшумно. Как всегда, я закрыла глаза и тотчас же открыла их, когда на двух экранах передо мной появились первые изображения обеих молочных желез. Снова закрыла глаза, думая о том, как ее лечащий врач сообщит ей плохую новость, если опухоль окажется злокачественной.

Но профессионализм возобладал над страхом. Мои глаза распахнулись сами собой. И то, что я увидела, была…

Фиброаденома. Я столько перевидала их на своем веку, что узнаю мгновенно; еще ни разу не ошиблась. Вне сомнения, у Каролины была фиброаденома — плотный, круглый, эластичный комок, при нажатии свободно перемещающийся в груди, обычно безболезненный.

Фиброаденома — доброкачественная опухоль. Она бывает только доброкачественной.

Я принялась внимательно изучать изображения, пристально всматриваясь в каждый контур, в каждую скрытую трещинку вокруг обеих молочных желез. Так полицейский обследует все углы на месте преступления, выискивая некую невидимую улику, которая может полностью изменить криминалистическую картину преступления. Тщательно рассмотрела околососковые кружки, сами соски, протоки, дольки, жировые отложения, а также прилежащие ребра, область грудины, мышечные ткани вокруг.

Ничего.

Для пущей верности я в третий раз пробежала глазами срезы, убеждаясь, что я не упустила важных деталей, и одновременно удостоверившись, что концентрация контрастного вещества на должном уровне и четкость изображений соответствует требованиям доктора Конрад.

Ничего.

Улыбаясь, я откинулась на спинку стула. Хорошая новость. Новость, которую я не вправе ей сообщить, хотя через несколько минут я найду доктора Конрад, и будем надеяться, что та — узнав про беременность пациентки, про ее предыдущие выкидыши и вполне понятный страх — проявит человечность, проблески которой я иногда замечаю в ее гранитных чертах, и поспешит уведомить лечащего врача Каролины о результатах обследования и поставленном диагнозе.

Я вновь посмотрела на страдающую, напуганную женщину. Моя ровесница. Во многом мой товарищ по несчастью. Через мгновение я возьму микрофон и скажу ей, что обследование окончено, похвалю ее за храбрость и приготовлюсь к потоку вопросов. Что вы обнаружили? Скажите, опухоль злокачественная? Или доброкачественная? Что вы обнаружили? — которыми она начнет засыпать меня, едва я войду в процедурную, чтобы отстегнуть ее от стола-транспортера.

Обладай я некой вселенской мудростью — а таковой никто не обладает, — что еще я могла бы сказать ей, помимо того, что у нее доброкачественная опухоль? Какой совет могла бы дать? Я не имею в виду какие-то мудрые слова, ибо то, что для одного мудрость, для другого — банальность. И поскольку не существует ответов на все случаи жизни, я, пожалуй, выразилась бы просто и ясно. Например, сказала бы так.

Вас мучают страх, сомнения, тоска, вы переживаете свои неудачи, надеетесь на лучшее, вам кажется, что вы загнали себя в угол…

Вас раздирает внутренняя борьба, которую вы всегда будете вести сама с собой; вы остро осознаете, что все в этом мире скоротечно… Но вот что показывает мой монитор: ваша опухоль не смертельна.

И даже если вы, начиная с этой минуты, по-прежнему будете создавать себе препятствия, разбивать собственные надежды, жить так, как вам не нравится, монитор все равно покажет, что рака у вас нет. А значит, у вас теперь есть шанс. Но если вы, в конечном счете, не сумеете воспользоваться этим шансом и изменить свою жизнь к лучшему, не отчаивайтесь. Ибо есть одно великое утешение… главное, сумейте это понять и оценить.

Вы будете жить.