Пять дней из жизни черепахи [сборник 1989, худ. М. Ромадин]

Потому что они красивые

Кто не любит цветов — они такие красивые!

Вот нежные незабудки;

вот голубой колокольчик;

вот молодой одуванчик, похожий на золотистое солнце;

а это — львиный зев, похожий на пасть свирепого зверя, но совсем не страшный.

А что такое бабочки? Оказывается, это цветы, которые умеют летать! Я узнал об этом от мальчика Севы, когда мы с ним гуляли по лесу. Вдруг он заметил что-то интересное посреди поляны, остановился и подозвал меня шёпотом:

— Погляди: он цветок, а притворился, что бабочка. Какой хитрый!

— Зачем притворился? — спросил я как можно тише. Будто можно спугнуть цветок.

— Как ты не понимаешь: он же хочет, чтобы мы его не срывали!..

И мы не стали его трогать: пусть растёт!

Так часто бывает, цветы притворяются бабочками, а бабочки — цветами.

Мы думали, это бабочка, а оказалось — цветок. Думали, что цветок, а он вдруг вспорхнул и улетел… Только зелёная травинка качнулась — поклонилась вслед своему «живому цветку», будто с ним попрощалась.

— Наверно, бабочка спасалась здесь от какой-нибудь хищной птицы, — сказал Сева. — Ведь птицы цветов не клюют…

— Или она хотела познакомиться с мохнатой пчелой, которая пролетала мимо, — сказал я. — Пчела подумает, что это цветок и что он сладкий… И станет кружиться возле…

— А что дальше?

— И они познакомятся, будут летать вместе, будут дружить…

— Нет, — сказал Сева, — пчела собирает мёд, ей некогда. А бабочки просто летают.

— Вовсе не просто: у каждой из них спереди есть тонкая трубочка-хоботок, бывает, не толще волоса. Когда бабочка летит, она сворачивает хоботок, как пружинку в часах, чтобы не мешал. А когда опускается на цветок, вытягивает и пьёт через него сладкий сок-нектар. Как будто через соломинку.

— Значит, бабочки только мешают пчёлам?

— Ничего не мешают! — сказал я сердито. — Разве мало цветов на свете? Всем хватает! Бабочки, если хочешь знать, тоже переносят пыльцу — с одного цветка на другой. И от этого в цветах зарождаются семена. А из семян вырастают новые цветы…

— А почему ты рассердился? — спросил меня Сева, которому очень не нравилось, когда с ним так говорили. — Ты на меня рассердился?

— Нет, — сказал я, немного смутившись. Ведь я — взрослый, большой, а взрослым стыдно обижать тех, кто слабее и меньше. И я постарался загладить свою вину: — Просто мне показалось… я вдруг испугался… даже не знаю, как тебе это объяснить…

— Объясни так, как есть, — попросил Сева. — Я пойму…

— Хорошо.

И я рассказал ему об одном человеке, которого когда-то знал.

— Я вдруг вспомнил об этом человеке, об одном своём знакомом. Он тоже всегда про всё спрашивал, а вернее сказать, задавал вопросы: на каждый вопрос он заранее приготовил ответ. И считал эти ответы самыми правильными.

— Для чего же он спрашивал, если всё знал?

— Очень просто: он считал, что все люди должны думать точно так же, как он, не иначе. «Для чего нам нужны деревья?» — задавал он вопрос. И сам отвечал: «Чтобы делать из них дрова». — «А для чего нужны коровы?» — «Чтобы брать у них молоко».

Однажды он увидел бабочку и удивился: «Для чего нужны бабочки?» И не смог ничего ответить. Тогда он сказал: «Они летают ни для чего и только мешают мне отвечать на вопросы. Это значит, — произнёс он решительно, — что бабочки не нужны». И с тех пор перестал замечать их, будто бабочек вовсе не существовало на свете. Так же, как в своё время перестал замечать цветы…

— Прости, пожалуйста, — попросил я Севу, — но когда ты сказал, что бабочки только мешают пчёлам, я вдруг вспомнил этого человека. Это я на него, а не на тебя рассердился…

— Нет, я всегда понимал, почему нужны бабочки, — помолчав, сказал Сева. — Потому что они красивые…

Когда мне было пять лет, мне подарили сачок. Чтобы я мог ловить бабочек.

Вот поймаю, и будет у меня своя бабочка. Захочу — даже две или три. Посажу в стеклянную банку из-под варенья или в спичечную коробку…

Я гонялся за ней целый час, пыхтел и хлопал сачком изо всех сил по ромашкам и кашкам. Но она каждый раз успевала меня опередить. Она взлетала и садилась на другой цветок, будто играла со мной в пятнашки. А я не играл с ней и не шутил. Ведь у меня был настоящий сачок для ловли бабочек. А она была бабочкой. Я подкрадывался и хлопал по тому месту, где она только что опустилась. Но её здесь уже не оказывалось… Наконец-то мне удалось её поймать, когда она села на лист подорожника, от усталости вздрагивая крылышками, то раскрывая, то складывая их снова.

Мне повезло: я оказался выносливее. У меня были две сильные ноги, и я мог долго бегать. А она быстро выдохлась, то и дело садилась. И я — хоп! — накинул на неё сачок, а затем осторожно — не выпустить бы! — сунул руку под марлю и схватил её за крыло. Крепко, чтобы не вырвалась.

Это была бабочка-лимонница — кажется, так её называют: нежно-жёлтая, с тёмными пятнышками на крыльях. Я хотел получше её разглядеть. Но она так билась другим, свободным крылом, что пришлось поскорей запихнуть её в стеклянную банку и закрыть крышкой. Я отряхнул руки: на них оставалась пыльца с её крыльев. Ведь крылья бабочек на самом деле прозрачные, как из хрупкой слюды, и лишь сверху и снизу покрыты множеством цветных чешуек, каждая — тоньше тонкой пылинки: пыльцой. И когда бабочка побывала у меня в руках, то сразу поблёкла, будто цветок, который долго стоял без воды и завял. Одно крыло у неё потускнело (то самое, за которое я схватил её пальцами), другое — оставалось почти новеньким. И всё же она была теперь не такой, как прежде, Но сначала я этого не заметил. У меня была бабочка! Она сидела в банке не шелохнувшись. Захочу — никогда её отсюда не выпущу, захочу — пущу ненадолго по комнате.

Полдня я носился с банкой по дому, ко всем приставал, показывал: «Поглядите, это у меня моя бабочка! Моя собственная! Что, красивая?..»

И всем приходилось глядеть. А бабочка сидела в банке, уцепившись лапками за скользкую стеклянную стенку. Даже когда банку переворачивали или трясли, она оставалась неподвижной. И я уже успел разглядеть, что у неё было шесть лапок. А крыльев на самом деле не два, а четыре: два спереди и два сзади. И два больших выпуклых глаза… И ещё усики, которые почему-то дрожали…

— Бабочка как бабочка. Только крылья у неё разные, — заметил дядя Костя.

— Бедняжка, она задохнётся под крышкой, — пожалела бабочку тётя Галя.

Но ведь без крышки она улетит!.. А что, если задохнётся? Нет, я не хотел, чтобы она задохнулась.

Я поставил банку с бабочкой на подоконник и чуть-чуть приоткрыл — она не пошевельнулась. Открыл совсем — не летит. «Вот глупая! Я тебя отпускаю!» Потрогал её травинкой. Наверно, она мне не верила.

И вдруг я почувствовал, что моя бабочка — вовсе не моя: я хотел, чтобы была красивая, а она вон какая; хочу, чтобы теперь полетела — не летит…

Грело солнце, муха ползала по окну и гудела.

— Очень тебя прошу: ну, лети! — сказал я, чуть не плача. Зачем я ловил её и сажал в эту дурацкую банку?! Может быть, она уже умерла? Если не задохнулась, так с горя…

Но тут, будто глотнув свежего воздуха, бабочка встрепенулась. Крылья её вздрогнули и… она полетела!

Она летела невысоко над землёй, всё ниже припадая на повреждённое крыло. Я мог бы легко её поймать и вернуть в стеклянную банку. Но я даже не подумал об этом. Я хотел одного — чтобы она летала, как прежде, летала и была красивой: «Ну, лети…» Но она, пролетев немного, опустилась на землю…

С тех пор я никогда не хватаю бабочек за крылья. Они этого не выносят. Свой сачок я тогда же забросил — не знаю куда. Он мне больше не нужен. Я просто люблю смотреть, как летают бабочки. Ведь они только тогда красивые, когда летают.

…Я стал читать всё, что мне попадалось про бабочек. И в одной толстой книге прочёл, что бабочки бывают вредными. Сперва я даже не поверил этому. Ведь такие красивые…

Оказывается, бывают… Только не сами бабочки, а их гусеницы, которые поедают плоды — яблоки, груши, сливы, — и капусту, и листья деревьев.

Но ведь все что-нибудь едят: зайцы — морковь и осиновую кору — лыко, коровы — траву и сено, волки — зайцев, а гусеницы — капусту, плоды, листья…

Всё так. Но иногда целые полчища гусениц нападают на сады, огороды, леса и всё на пути пожирают. Падают с яблонь червивые яблоки, пустеют грядки, деревья посреди лета остаются без листьев, раздетыми. И наверно, было бы вовсе плохо и даже страшно, если бы не птицы, которые клюют, поедают этих зловредных гусениц.

Но если бы совсем не было гусениц, то не было бы и бабочек. Птицам жилось бы голодно. И цветам было бы скучно… Так что всё-таки это не только плохо — то, что гусеницы всё же есть. Это ещё и хорошо. Плохо, когда их становится чересчур много…

А бабочки? Разве бабочки едят капусту или груши и яблоки? Нет, они пьют цветочный сок. Чем же они виноваты?..

Если бы только мы умели спрашивать бабочек, то, наверно, спросили бы хоть одну из них, ну, например, вот эту — большого жёлтого махаона с чёрными пятнами: как он появился на свет? Что делал он в детстве, когда был совсем маленьким мотыльком?

И если бы эта бабочка могла говорить на понятном для нас языке, то она ответила бы, что никогда не была маленьким мотыльком, а всегда — большим махаоном, таким, как сейчас.

Это правда: бабочки не растут. Большие бабочки всю жизнь были большими, а маленькие мотыльки всю жизнь остаются маленькими мотыльками. Бабочка не помнит своего детства: ведь она вышла из куколки сразу взрослой бабочкой. А куколка — это не бабочка, а совсем другое. Куколка — это куколка…

Это будто очень маленькая неподвижная кукла, туго спелёнатая, завёрнутая в коричневое одеяльце. Один мальчик нашёл её осенью в лесу и подумал, что это просто гладкий сухой сучок. Интересный сучок!.. А это была куколка. Там, внутри… Что там было внутри, в одеяльце, — этого он не видел, не знал. Но всё-таки спрятал куколку в пустую спичечную коробку. И забыл про неё. Этот мальчик любил собирать разноцветные стёклышки, камушки, жёлуди…

Весной, когда всё кругом просыпается, что-то в коробке зашуршало, зашевелилось. Он открыл её, а оттуда вдруг вылетела… живая бабочка! А на донышке, вместо куколки, осталась одна только шкурка, совсем лёгкая.

Хорошо всё-таки, что мальчик не стал разматывать, снимать с куколки «одеяльце», а то ничего бы не вышло из неё, ничего не получилось…

— Бабочка-бабочка, что ты делала раньше, когда была куколкой?

— Не знаю, не помню. Ведь теперь я уже бабочка, а не куколка!

А ещё раньше куколка была гусеницей.

Гусеницы тоже бывают разные. Вот у этой столько ножек, что сразу, наверно, не сосчитать. И ещё — вон она какая мохнатая, прямо-таки шерстяная. Даже страшно притронуться. А гусенице только того и надо: ползает по деревьям и ест листья. Многие птицы боятся «шерстяных» гусениц и не трогают их. А вот кукушка не боится…

А у этой гусеницы ножек совсем немного — только спереди да на самом конце брюшка. Она сперва передними ножками с коготками уцепится за сучок, потом изогнётся дугой и задние, мягкие ножки подтянет ближе к передним. Уцепится задними, распрямится и снова хватается передними… Так и ползёт. Очень похоже на то, как меряют длину пядью большим и указательным пальцами. Поэтому гусеницу назвали пяденицей. Другое её название — землемер: ползёт, будто землю меряет.

Пяденица-землемер — не «шерстяная», а совсем голая, беззащитная. Любой может клюнуть: и скворец, и синица, и даже воробей. Страшно гусенице, замрёт — притворится, будто она вовсе не гусеница, а просто веточка: «Птицы веточек не клюют, не клюют!..»

А скворец или воробей внимательно поглядит: «А веточки листьев не едят, не едят!» — клюнет и съест. Только всех не склевать…

Пяденицы тоже объедают листья — у дуба, у берёзы, у осины и даже иголки у сосны. Как же гусенице быть иначе? Очень хочется ест. И ведь нужно расти, толстеть. Иначе она не может — ползает, ест, растёт. А придёт время — отыщет укромное местечко где-нибудь под корягой, или в щёлке коры, или среди травы и замрёт. Покроется плотной шкуркой-одеяльцем. И получится из гусеницы куколка.

А ещё раньше гусеница была крошечным, еле заметным яичком, которое в тихий солнечный день бабочка отложила на травинке, а может быть, и на дереве или даже на большом тёплом камне. Да, может быть, на камне, потому что ей было так хорошо в тот день, так радостно и легко, что она целый день только и делала, что порхала, совсем ненадолго присаживалась — то на землю, то на цветок, то на дерево, а то на тяжёлый и серый камень, который умеет лишь неподвижно лежать на одном месте и молчать.

Не одно, а тысячи таких яичек, с маковое зёрнышко величиной, откладывают бабочки там, где они садятся. Зачем же так много? А вот зачем: часть яичек найдут и склюют птицы, часть унесут к себе в муравейник муравьи, растащат жуки и мухи. А из тех яичек, которые всё же уцелеют, выйдут на свет совсем ещё маленькие гусеницы — личинки. И всё опять начнётся сначала: личинки расползутся в разные стороны, будут есть свою пищу; из каждой получится взрослая гусеница; из гусеницы — куколка, совсем неживая с виду. Но придёт время — будто кто-то невидимый прикоснётся волшебной палочкой к сморщенному сухому сучку, и вдруг из него выйдет прекрасная бабочка. Словно после долгого-долгого сна расправит, встряхнёт тонкие крылышки. И полетит навстречу цветам, деревьям и солнцу. Она ещё никогда их не видела, не знакомилась с ними, и они — с ней. Скорее, ведь жизнь коротка: всего одно лето живёт бабочка на свете или даже несколько дней, а то и того короче. А надо столько успеть!

Сколько на свете разных бабочек, не похожих одна на другую?

Люди стали считать: сто… двести… тысяча… девяносто тысяч… нет, не бабочек, а одних только разновидностей, видов, как их называют учёные. Даже, наверно, больше!.. Они летают, где захотят, — в лесу, на опушке, в поле, в городе, где возле каменных зданий растут зелёные деревца и цветут на клумбах цветы. Когда бабочка устанет, она опустится отдохнуть на травинку или на дерево. Или на цветок, если захочет сладкого сока.

Больше всего бабочек живёт на юге, в тропических жарких странах. Огромные и совсем крохотные, одноцветные и переливающиеся яркими красками, с самыми причудливыми узорами на крыльях, они там порхают почти круглый год. Это и понятно: ведь в жарких странах не бывает холодной зимы и там очень много больших душистых цветов. Бабочки любят тепло и цветы, им там хорошо.

А на Севере?

А на Севере вьюги, снег, мороз. Сюда лишь ненадолго приходит лето. Разве могут они здесь жить — маленькие, совсем нежные. Сперва учёные думали, что нет их на Севере, а потом узнали: есть!

Вот она, эта бабочка, перламутровка полярная. Она живёт и летает даже за Полярным кругом.

Один мальчик, который живёт тоже за Полярным кругом в новом городе Мирном, написал мне в письме:

«Я наших бабочек ещё больше люблю, чем южных. Потому что им холодно, а они всё равно от нас не улетают!»

Самых маленьких бабочек называют мотыльками. Самый маленький мотылёк здесь нарисован, не проглядите его.

Самая большая бабочка живёт в Южной Америке и называется «южноамериканская ночница-агриппина». Если эту бабочку нарисовать в полный рост, книжной страницы не хватит.

Дневные бабочки летают днём. Ночные и вечерние — ночью и вечером.

Дневные — обычно ярко окрашены, а ночные — обычно серенькие или рыжие, совсем не такие нарядные. Ведь ночью, когда им время летать, их всё равно не видно.

Если вы заметите бабочку, которая села на ветку или на цветок и сложила крылышки вместе, будто такой тонкий листик, знайте — это дневная бабочка. Она сейчас спит, отдыхает.

А ночные крыльев не складывают или складывают совсем по-другому: домиком.

Сможете теперь отличить: где ночные, а где дневные?

Прислушайтесь, какие у них необычные имена: махаон, аполлон, крушинница, адмирал… И такие: сатурния, аврора…

Названия-имена, конечно, придумали люди. Но неужели кому-нибудь безобразному можно дать такое красивое имя?

Есть люди, которые называют себя охотниками за бабочками. Это коллекционеры, они собирают коллекции, чтобы их изучать. Один такой «охотник» научился до того незаметно и ловко подкрадываться к бабочкам, что те ничего не подозревали, пока не оказывались в его сачке. В коллекции этого человека были тысячи бабочек, и все они были там как живые.

В поисках редких бабочек коллекционер объездил полмира. Он охотился за ними в Европе, побывал в Африке, плавал через океан в Южную Америку, где, по слухам, жила красавица Морфо Евгения. Говорили, что это самая красивая бабочка на свете. Крылья её светло-голубого, почти серебристого цвета, переливаются на солнце так, будто они в самом деле изготовлены из тончайшего серебра и молочно-блестящего перламутра. Даже в самых знаменитых музеях мира таких бабочек было раз-два и обчёлся. А некоторые учёные вообще не верили в то, что они существуют. Вот почему этому человеку непременно хотелось поймать редкую бабочку. Но как он ни старался, Морфо Евгения не попадалась ему.

Охота за бабочками в тропических джунглях — не такое простое и безопасное дело. Однажды на яркий свет его лампы вместо долгожданных бабочек слетелись полчища крылатых муравьёв, от которых ему пришлось отбиваться метлой. В другой раз он едва не погиб от ядовитой змеи.

Он придумывал всё новые и новые приманки, например банановый сок и вино, на запах которых слетаются бабочки. А отведав приятного лакомства, они как пьяные падают в траву — остаётся лишь подбирать их пинцетом. Однако загадочная Морфо Евгения так и не прилетела ни разу…

Но вот однажды, проснувшись раньше обычного, он вышел из дома. Он думал отправиться на охоту за дичью, а совсем не за бабочками. Ведь обычные дневные бабочки появляются, когда солнце уже высоко в небе. А в то утро оно ещё не успело подняться. И вдруг в раннем утреннем сумраке перед ним, словно молния, промелькнула голубая красавица Морфо — одна, за нею другая и третья… Солнце в тех краях встаёт быстро. Прошло каких-нибудь десять минут — и уже рассвело. И красавиц не стало. Но и этих минут учёному было достаточно, чтобы понять: Морфо летают лишь на заре, на рассвете! Тогда их и можно ловить. Уже на другое утро в его коллекции появилась прекрасная бабочка.

И вот что ещё интересно: из крыльев Морфо учёные пробовали извлекать голубую краску. Для этого их растворяли в специальном растворе, но раствор всё равно оставался бесцветным. Так вот оно что: эти крылья голубые совсем не от краски! Чешуйки пыльцы, которые их покрывают, на самом деле прозрачны и ничем не окрашены. Но они как хрустальные стёклышки: ловят белый солнечный свет — лучи всех цветов, а выпускают наружу один лишь голубой. Вот почему крылья Морфо так волшебно переливаются, играют на солнце!

…Когда-то мне очень нравились страшные сказки — лишь бы они хорошо кончались. А это была именно такая сказка. Наверно, поэтому я и запомнил её. В ней рассказывалось о том, как ужасный дракон похитил красавицу, дочь императора. И утащил к себе в чёрное подземелье, в пещеру, где всегда была ночь и откуда ещё никто не сумел выбраться. К счастью для этой принцессы, она была добрым человеком и за всю свою жизнь не обидела ни зверя, ни птицы, ни бабочки. С бабочками у неё были особые отношения.

Впрочем, не стану спешить, лучше расскажу обо всём по порядку, сначала.

Итак, принцесса жила в домике, построенном специально для неё в саду её отца-императора. Стены домика были из тончайшего фарфора, как драгоценный сервиз, крыша напоминала островерхую шляпу-колпак с загнутыми кверху краями. И весь домик, казалось, был легче чаинки — может быть, потому он так и назывался: чайный домик. А может быть, вовсе не поэтому, а совсем по другой причине: в саду возле домика росли прекрасные нежные цветы — чайные розы.

Каждый вечер они складывали, прикрывали свои лепестки, а каждое утро принцесса поливала чайные розы росой из серебряного кувшинчика, и они распускались ещё лучше вчерашнего. А когда розы распускались, к ним отовсюду слетались бабочки — пёстрые, яркие, огромные и крошечные, все с длинными тонкими усиками, которые чудесным образом за тысячу метров могут чувствовать запах даже самого незаметного маленького цветка!

И вот они прилетали и порхали над чайными розами — нежно-розовыми, почти прозрачными, каким бывает небо перед восходом солнца.

И вот опускались, каждая на свой цветок, распрямляли пружинки-соломинки и пили сладкий цветочный сок и росу с лепестков. А некоторые искусницы умудрялись даже выпивать свою порцию на лету, не присаживаясь на цветок.

Весь день порхали бабочки по саду и благодарили добрую принцессу — садились к ней прямо на платье, украшали причёску… Придворные и даже сам император не всегда могли угадать, что это у принцессы на голове — новый дорогой бант или живая бабочка?

Как только приходил вечер, розы складывали лепестки, а бабочки неслышно улетали из сада, словно таяли в наступающих сумерках.

Но одна бабочка никуда не улетала. Она всегда жила здесь, на большом тутовом дереве, среди густой листвы. И здесь откладывала яички. Сперва её гусеницы-личинки ползали по тёмно-зелёным тутовым листьям, с удовольствием их поедая — на завтрак, на обед и на ужин. А потом… Что происходило с ними потом, вы тоже узнаете в своё время. Сейчас я спешу рассказать про другое — про то, что случилось с принцессой.

Однажды — это было, когда синий вечер стал таким синим, что трудно было уже отличить его от совсем чёрной ночи, — принцесса зажгла, как обычно, свечу у себя на столе в фарфоровом домике и прикрыла её прозрачной, тоненькой сеткой, чтобы бабочка — та самая, что никогда не улетала из сада, — не обожглась об огонь. Ведь известно, что бабочки принимают огонь за чудесный цветок, самый яркий на свете, который вечно цветёт и меняется прямо на глазах. И они летят на него, позабыв об опасности. А это иногда плохо кончается…

Так вот, однажды вечером, когда в саду никого не было, дракон влетел в открытое настежь окно, схватил и унёс принцессу. Но бабочка — та, что жила на тутовом дереве, — видела это и успела сунуть в руку принцессе что-то маленькое, какой-то продолговатый клубок с ниточкой-шелковинкой. А конец шелковинки привязала покрепче к ветке дерева. Дракон с принцессой летели, а тонкая ниточка разматывалась, всё разматывалась. И была такой прочной, что ни разу не оборвалась. По этой ниточке принцесса и нашла дорогу обратно домой, когда дракон унёс её в подземелье и оставил одну.

Вот обрадовался император-отец, который уже не чаял вновь увидеть любимую дочь! И с тех пор — а с тех пор прошло пять тысяч лет — повелел своим подданным специально сажать и выращивать тутовые деревья. И оказывать бабочкам, которые селятся на этих деревьях, всевозможные почести…

Эта бабочка называется тутовый шелкопряд, — заканчивалась история.

— Значит, бабочки вправду умеют прясть шёлк? Значит, это не такая уж сказка? — спросил меня один мальчик, которому я её рассказал.

Не знаю, жила ли на самом деле принцесса. И был ли такой дракон. Что же касается бабочки, то всё в этой сказке настоящая правда. Гусеница тутового шелкопряда, когда ей приходит пора превращаться в куколку, достаёт изо рта, из дырочки в нижней губе, длинную-предлинную паутинку-шелковинку и обматывается ею. Получается кокон, шёлковый домик-клубок, внутри которого живёт наша куколка. Постепенно она становится бабочкой. Дождь льёт, ветер свищет, снег летит, солнце печёт — куколке в коконе тепло и покойно, не холодно и не жарко. Наступит день — бабочка прогрызёт в коконе маленькую круглую дырочку и вылетит на свободу, на волю…

Жители Китая первыми научились разматывать коконы в шёлковую нить. А из нитей ткать шёлковую ткань — тонкую, прочную, лёгкую и гладкую, такую красивую, что не жаль платить за неё чистым золотом. Караваны верблюдов, гружённых тюками товаров, направлялись отсюда в самые дальние страны. Но и здесь только очень богатые люди могли покупать драгоценный шёлк, чтобы шить из него одежды.

«Из чего его делают — лёгкий, словно воздух, скользкий, как льющаяся вода?» — ломали голову иностранцы.

«О-о, это очень большой секрет!» — говорили заезжие купцы, которые, впрочем, и сами не знали секрета. Ведь купцы лишь покупали чудесную ткань да перепродавали другим, а изготовляли шёлк мастера.

Один древний римлянин думал-думал и написал в одной книге про тех, кто делает шёлк: «Они сидят под деревьями и ловят руками клочки тончайшего пуха, которые сносит с веток дождём…» Вот так додумался!..

Он написал это очень давно, две тысячи лет назад. С того времени уже во многих странах люди научились разводить тутовых шелкопрядов, получать из их коконов нить, а из нити ткать шёлк.

Вот вам и «бесполезная» бабочка!..

Я рассказал вам про тутового шелкопряда, а бывает ещё дубовый: его гусеница питается листьями дуба. Из коконов дубового шелкопряда получают нить погрубее, потолще. Из неё делают ткань чесучу и прочный шёлк для парашютов.

А вот из коконов непарного шелкопряда ничего не получается. Зато прожорливые гусеницы непарного шелкопряда, если их разведётся очень уж много, могут объесть целый лес, погубить все деревья. Те, кто видел, рассказывают: «Птицы не поспевают клевать жирных гусениц, они расползаются в разные стороны, дальше и дальше. Ни листочка не остаётся на ветках, ни зелёной иголочки — голо и пусто. Мёртвый лес!..»

Нет, этого им позволить нельзя! Ведь лес — это тоже красивое и нужное всем: людям, бабочкам, птицам, зверям…

Жил во Франции старый учёный Жан Анри Фабр. Больше всего на свете он любил наблюдать, как ведут себя насекомые — жуки, кузнечики, осы, пчёлы и бабочки. Однажды Фабр осторожно поймал и посадил под колпак из тонкой проволочной сетки большую ночную бабочку под названием «павлиний глаз». В ту ночь ему так и не пришлось заснуть: вскоре его комната наполнилась порханьем и шумом крыльев! Десятки таких же бабочек спешили из дальнего леса к своей подруге и влетали в открытое окно. Откуда они узнали, где она находилась? Как отыскали дорогу? Вокруг — кромешная тьма, даже пальцев на вытянутой руке не разглядеть. Никаких звуков павлиний глаз издавать не умеет — вообще среди бабочек лишь немногие умеют еле слышно попискивать. Значит, позвать на помощь, крикнуть пленница не могла. И всё же друзья были здесь, прилетели за несколько километров!

Ветра на дворе не было, тишина, и учёному оставалось предположить, что бабочки находят дорогу друг к другу по запаху. А запахи они «нюхают» своими усиками.

«Верно, по запаху», — подтвердили впоследствии другие учёные. Но вот как они умудряются при помощи усиков так удивительно чувствовать запах, этого до сих пор никто объяснить не сумел. Ведь даже самая лучшая охотничья собака ничего не сможет почуять на таком расстоянии. А бабочка может…

Удивительные истории рассказывают про них — про то, как хрупкие бабочки совершают перелёты через горы и ледники, через целые страны. Или вдруг сыплются дождём на корабельные палубы в море. Можно много рассказывать про то, как они живут, летают, дружат с цветами и друг с другом. Я расскажу ещё немного.

Вам, наверно, известно это слово — орнамент. По-иному сказать — узор, украшение. Деревянный узор, выпиленный из обыкновенной доски, украшает крыльцо и ставни избушки. А другой, из простого железа, — печную трубу на крыше. Дым из трубы, конечно, будет валить и без всяких украшений, но избушка сразу станет скучной, не интересной.

Орнаментами из мрамора и цветного стекла строители украшают подземные залы метро. Узоры вышивают вышивальщицы, ткут ткачи и ковровщицы, рисуют художники.

Но вот что оказывается: придумать новый, небывалый узор — не просто. Для этого нужно смотреть и видеть, нужно искать красивое повсюду — в лесу, где деревья и листья, в саду, где груши, яблоки и цветы, на лужайках, где кружатся бабочки. Никто их специально не разукрашивал, и чудесный узор на их крыльях, быть может, только для красоты. Но разве это ни для чего? Разве этого мало!..

Живут и летают…