Пять веков британского поэтического портрета

Друг нежный, я в заглавных буквах дам

Жизнь всем твоим блестящим именам.

От сна очнувшись, дивный Аполлон

Решит, чтоб впредь я блюл его закон,

Душой к тебе лишь и к стихам влеком.

Ждет эмпирей того, кому знаком

Из всех даров — не виртуозный слог,

Не золотой Поэзии чертог,

А братская любовь, что греет нас.

Антропофаги (Мавра дивный сказ),

Волшебный пояс, что носил Улисс,

Горят сияньем Муз, но первый приз —

Удел не их; в честь Девяти сестер

Сияя, снищет лавровый убор

Творенье не тщеславного пера,

А скромный дар тебе, моя сестра.

Как возвещает третье из имен,

Им наш с тобой, сестра, союз скреплен:

Тебе сулит оно как добрый знак

Сынков, и дочек, и без счету благ.

Не позабыть мне злых гримас,

Волос, как смоль, и черных глаз

Той, чей смешок колюч и дик,

Как дятла дробь в тиши, — и вас

Не пощадит ее язык —

Кэт скажет правду напрямик.

Тот язычок неукротим,

А голосок звенит струной;

Как пламя, бьется в сердце жар.

Нрав пышет кипятком крутым,

И ум искрится озорной,

Острее сабли янычар.

Пряма как луч, чиста как лед,

Придирчив вкус ее и строг.

Где друга Кэт себе найдет,

Сверкающая, как клинок?

Кэт говорит, что нет мужчин,

Кэт презирает звон монет,

Не верит клятвам и стихам,

Ей скучен мой любовный бред.

Будь доблестный я паладин,

Увитый лаврами побед,

Кумир солдат и светских дам —

Я дал бы рыцарский обет

И ринулся в смертельный бой,

С пути сметая вражий клин,

За нежный взгляд ее один —

И был бы в хрониках воспет.

Кэт нужен рыцарь и герой,

Но нет героев, век не тот.

Где пару Кэт себе найдет?

Стоит Фьяметта, в пелене тоски,

Под яблоней; вокруг кипит весна.

И сыплются цветы, когда она

Отводит ветвь движением руки.

Срываются, как слезы, лепестки,

Взлетает птица, меж ветвей видна,

Душа предощущением полна:

Жизнь — вянет; смерть крадется воровски.

В летящий шелк красавица одета,

И ангела вдруг замечаем мы

У края яркой солнечной каймы.

Надежда воплощенная, Фьяметта,

Являет знак Господнего обета.

Се — свет души на фоне смертной тьмы.

Тетя Джулия говорила по-гэльски

очень громко и очень быстро.

Я не мог ей ответить,

просто не понимал.

Ходила в мужских башмаках,

а чаще была босиком.

Помню ее ступню,

сильную, в глине и торфе,

над легкой педалью прялки,

пока она правой рукой, как волшебник,

тянула из воздуха пряжу.

У нее был один этот дом,

где по ночам я лежал

в непроглядной, незыблемой

тьме кровати,

слушая добрых друзей-сверчков.

Казалось, она была всем: ведрами

и водой, льющейся в них.

Она была ветром с дождем,

что обрушивался на дом;

теплыми яйцами, черными юбками,

копилкой-чайником

с трехпенсовиком на дне.

Тетя Джулия говорила по-гэльски

очень громко и очень быстро.

И когда я хотя бы чуть-чуть

начал его понимать, она уже молча

лежала в сплошной черноте

песчаной могилы в Ласкентире.

Но до сих пор я слышу — зовет меня

голосом чайки

сквозь километры

торфяников и болот,

и злится, все злится на то,

что так много вопросов

до сих пор без ответов.

Быть ближе, дороже и дальше — никто не может.

Помню ее, как сейчас, у окна — похожа

На континент огромный с Везувием смеха,

Цыпленок в руке, джин — за глотком глоток.

Ирландка, раблезианка, взрывная, но нежная все же,

Бездомным собакам, раненым птицам поможет.

Она — словно танец, и ты в этом танце — помеха,

Как за военным оркестром бегущий щенок.

И хоть артобстрел, хоть бомбежка — ей все равно,

Не бросит она свой джин, не побежит в подвал.

Высится над столом, как гора, — за годом год.

Лишь вере одной этот камень сдвинуть дано.

Всей верой ее, всей любовью моей Господь указал,

Что возноситься ей из исхода — в восход.