Пять времен года

Часть четвертая ЛЕТО

Но из этого первого летнего пекла родилось вскоре второе, куда страшнее, чем то, что было поначалу, «всем летам лето», как его называли: неистовое, пламенное — даже ночи, казалось, пылали. Началось в середине июля — словно чья-то невидимая, но неумолимая рука заслонила весь горизонт сплошной мутно-белесой стеной, и умеренно теплая средиземноморская страна внезапно превратилась в огненную топку. Ветер уже с утра обжигал легкие. Ртуть в градуснике взлетела до упора и как будто застряла там навеки. Даже передачи важнейших новостей открывались теперь сводками погоды. Синоптики стали постоянными гостями на телеэкранах — они уныло и путано пытались объяснить необъяснимое, но в их заискивающих голосах слышались также апокалиптические нотки. И вдобавок ко всему власти выбрали именно это время, чтобы повысить наконец налог на зарубежные поездки, и все, кто надеялся улизнуть от жары за границу, теперь вынуждены были остаться на лето дома. С отчаяния люди толпами ринулись на пляжи, и Молхо тоже завел теперь обычай гулять там после работы, хотя прежде многие годы вообще на море не ходил. Совпало так, что с началом жары он сел на жесточайшую диету, полагая, что чем больше похудеет, тем более широкие романтические перспективы откроются перед ним, и теперь целыми днями питался одними лишь ранними полосатыми арбузами без семечек и каждое утро враждебно разглядывал упрямый указатель напольных весов, который полз вниз со скоростью черепахи. В нем угнездилась неизбывная тихая тоска по всем тем блюдам, которые он не мог себе позволить, а порой даже вынужден был, с сокрушенным сердцем, выбрасывать. Та робкая сексуальность, которая проснулась в нем весной, все еще казалась ему чем-то чужим — она как будто жила с ним рядом, но как бы сама по себе, осторожная, пугливая и застенчивая, словно приблудившаяся к нему бездомная кошка благородных сиамских кровей, лишь время от времени лаская его бедра своим твердым бархатистым хвостом. «И верно, пора уже», — сказал он себе и начал внимательней присматриваться к встречным женщинам, уже не торопясь, как бывало, побыстрее пройти мимо. Чаще всего они не нравились ему. Они казались слишком потными и усталыми — не женщины, а сплошные изъяны. Но иногда его глаз выхватывал какие-то до боли привлекательные детали. На пляже, проходя между лежащими на песке телами, он высматривал молодых матерей, обремененных малолетними детьми, — беззащитные, усталые и растерянные, они казались ему приятнее, от них исходило какое-то тихое сияние, тогда как одинокие дамы, хотя порой куда более ухоженные, выглядели грубо бесцеремонными в их откровенной жажде покрыть загаром все свои обнаженные прелести. Иногда ему думалось: если бы я мог соединить их по частям — нога от той, волосы от этой, плечо или улыбка еще от какой-нибудь, — мне, возможно, и удалось бы в конце концов собрать из них такую, которую я мог бы попытаться полюбить, — и, подбадривая себя этими мечтаниями, он неторопливо входил в море, которое к вечеру напоминало, скорее, тепленький и солоноватый настой, пересекал линию довольно сильного в это время года прибоя и, наглотавшись пены, выбирался на спокойное и глубокое место и плыл среди таких же, как он, одиночек — преимущественно пожилых, но крепких женщин в купальных шапочках, похожих на шлемы, — иногда неприметно мочился прямо в воду и потом переворачивался на спину и подолгу лежал, безмятежно глядя в небо, где полновластно царило огненное солнце, которое в эти летние дни, казалось, никогда не заходило, а лишь на время затягивалось мглистой белесоватой завесой, и потом медленно-медленно поворачивал обратно к берегу, позволяя высоким волнам вынести его, как бревно, на песок, где он отряхивался, словно возвращаясь к жизни, и снова, даже не вытираясь, принимался бродить по пляжу, словно бы выставляя себя напоказ — вот мое тело, смотрите, вот он я, живой и невредимый, не затронутый смертью, — дайте мне женщину! Он искал знакомых и без труда находил их, все они были в эту жаркую летнюю пору тут, на пляже — бывшие соседи, друзья жены, врачи и медсестры больницы, сотрудники по министерству, — и потом стоял над ними, поглаживая себе грудь, и заводил нескончаемые пустые разговоры, обычно начиная с жуткой жары и всякого рода предположений о том, как это могло случиться, что из просто лета родилось такое вот страшное лето, и те, лежа на песке, смотрели на него с легкой улыбкой, а иногда, напротив, с раздражением, как будто подозревая, что вовсе не жара привела его на этот пляж, а неподвластная рассудку похоть, и иногда лениво расспрашивали о детях, а те, кто знал тещу, интересовались и ею, дивясь тому, что она все еще держится, как будто смерть дочери должна была давно свалить и ее. Порой, словно желая его утешить, ему рассказывали о других случаях рака среди общих знакомых, об уже умерших или лежащих при смерти людях, которых он и сам знал частично, потому что видел, как они испуганно входили в онкологическое отделение больницы в первые дни своей болезни, исчезая в боковых дверях, — и он стоял, рассеянно прислушиваясь к словам собеседников, глядя на восток, на хребет Кармеля, над которым с самого начала лета, с первых летних пожаров, стояло облако сероватого дыма, и ясно понимал, что все эти люди никак не могут решить, то ли он несчастен, то ли, напротив, счастлив, что у него умерла жена, и всё пытаются уточнить, когда же это случилось, и удивляются, услышав, что меньше года назад. Но, как правило, им быстро надоедало с ним разговаривать, и он тонко чувствовал этот миг и сразу же замыкался, уходил в себя, поворачивался, шел к своему месту, вытирался, одевался и возвращался домой, в беспощадно нескончаемый и беспощадно слепящий вечер, к такому же нескончаемому первому тому «Анны Карениной», который он уже несколько раз готов был бросить, если бы не просьба дочери, уехавшей после демобилизации в длительное путешествие по Европе и заклинавшей его перед отъездом: «Не сдавайся, отец. Это хорошая книга, по большому счету хорошая. Постарайся ее дочитать».

Но в начале августа то страшное лето, которое родилось из обычного, в свою очередь породило еще более жуткое чудовище — воистину дьявольское, добела раскаленное адово отродье, — и воздух над городом окончательно застыл, солнце разлилось разбитым желтком на горизонте, а небо затянулось жуткими языками сине-фиолетового пламени, скрывшими всю Вселенную. Черные эфиопские евреи, недавно иммигрировавшие в страну, перекрыли главные дороги в своих маршах протеста, и чернота их гладких сверкающих тел словно бы еще больше усилила и подчеркнула жару лета. «Как хорошо, что ты уже умерла, — шептал Молхо каждое утро, просыпаясь с треснувшими от жары губами. — По крайней мере, от этих мук ты избавилась». По радио и в газетах писали о каких-то загадочных взрывах на Солнце, но почему-то в Европе шли дожди, и теперь синоптики объясняли обрушившийся на страну пламенеющий ужас упрямым очагом высокого давления, застрявшим на границе между Турцией и Ираном, — они показывали схемы и диаграммы, на которых этот очаг выглядел чем-то вроде бесформенной амебы, — этакое уродливое одноклеточное существо, таинственная и простая форма которого вызывала у Молхо странное ощущение, будто это загадочное и примитивное существо каким-то образом связано с его женой: не может ли быть, почему-то думалось ему, что эта амеба — последний прощальный привет, который его жена посылает ему из глубин Вселенной, на своем мучительном пути к полному небытию, — и тайный страх наполнял его душу каждый раз, когда он видел на экране ту странную абстрактную кляксу, что когда-то была живой и теплой женщиной.

В одну из таких ночей он проснулся — в домах напротив тоже горел свет, потому что люди не могли уснуть из-за жары, — вышел на балкон, увидел мутный, блеклый оранжевый ореол, окружавший луну, и снова подумал, теперь уже не со страхом, а с глубокой печалью, о своей жене, превратившейся в абстрактную кляксу, в одинокое одноклеточное, которое из последних сил сохраняет в себе искорку ее сознания. Мысль о том, что еще немного — и эта одинокая клетка растворится и исчезнет в глубоких и темных просторах, заставила его вздрогнуть. «Надо влюбиться, — резко и отчетливо подумалось ему, — надо непременно влюбиться, только так можно одолеть тоску, которая впустую терзает меня, только так можно победить то безволие, которое охватывает меня всякий раз, когда я хочу подойти к женщине». Он вернулся в кровать, а утром, проснувшись, позвонил, как обычно, матери, и она — тоже как обычно — стала жаловаться на жару: у них, в Иерусалиме, еще жарче, убеждала она его и вдруг выразила желание приехать к нему и пожить немного у него в доме, может быть, он возьмет ее ненадолго на море? Он испуганно начал ее отговаривать — здесь очень влажно, ты не сможешь уснуть, в Иерусалиме хотя бы ночью есть чем дышать, может быть, лучше купить тебе кондиционер? Он готов приехать и помочь ей выбрать. Но мать наотрез отказалась от кондиционера: все, что ей хочется, это приехать и пожить несколько дней у него в доме, — и он понял, что ее не остановить, и в конце недели извлек ее, усталую, потную и задыхающуюся, из иерусалимского такси, которое доставило ее прямиком к его дому, и помог ей развесить свои платья в бывшей комнате старшего сына, а потом молча сидел напротив нее, на балконе, лицом к морю. Тем же вечером, стоя между двумя старухами, матерью и тещей, он угрюмо пробормотал обычное субботнее благословение вина и хлеба, на этот раз посвятив его своей матери, которая конечно же привезла с собой приготовленные дома мясные котлеты и не закрывала рот ни на секунду, пользуясь долготерпением тещи, которая слушала ее с тем же изумлением, что и ее покойная дочь, и с той же скрытой насмешкой. В конце концов, однако, тяжелая хайфская влажность оказалась сильнее, и побежденная ею мать удалилась в отведенную ей комнату, откуда вскоре послышалось ее легкое похрапывание. На следующий день, вернувшись с работы, он вывез ее к морю и посадил в маленьком шезлонге в относительно малолюдном месте, между двумя пляжами, чтобы укрыть от чужой толпы. Она осталась там сидеть, погрузив в песок короткие босые ноги, большая, грузная, непривычно накрашенная для пляжа, а он, как обычно, пошел искупаться, погулял вверх и вниз по берегу, а ближе к закату, когда пляж начал пустеть, вернулся, сел возле нее, рассеянно и лениво прокапывая в песке под шезлонгом длинный мокрый туннель и вполуха слушая запутанный поток ее финансовых жалоб, рассказов о детстве в Старом городе, воспоминаний о его умершем отце, сплетен обо всех ее соседках и приятельницах, и об их детях, и о детях этих детей, и обо всех случайно встреченных ею людях, которые расспрашивали ее о нем, о Молхо, — ему было приятно услышать, что она все время старается поддерживать в родном городе интерес к его персоне, и ведь явно небезрезультатно — именно оттуда, из Иерусалима, в последнее время стали доходить до него какие-то невнятные и странные сообщения, словно какие-то слабые тени прошлого проснулись там, — бывшие друзья, а то и просто приятели по школе и армии с недавних пор стали вдруг вспоминать о нем и интересоваться, как обстоят его дела, и среди них он впервые за долгие годы с удивлением услышал имя своего бывшего молодежного инструктора Ури. И вот теперь, сидя на берегу моря, у ног матери, обжигаемый солнцем, словно неподвижно припаянным к черте горизонта, он неожиданно для себя узнал, что Ури и его жена Яара действительно проявляют какой-то особенный, повышенный интерес к своему старому, недавно овдовевшему знакомому.

«Да мы уже с прошлого лета только то и делаем, что говорим и думаем о тебе», — сказал Ури, слегка прикоснувшись к его руке. «С прошлого лета? — Молхо был тронут — оказывается, о нем думали и вспоминали из такой глубины времен. — Но как это — с прошлого лета? Ведь прошлым летом моя жена была еще жива». — «Да-да, я знаю, — торопливо сказал его бывший молодежный инструктор, — но в Иерусалиме уже тогда говорили, что ее болезнь неизлечима и что она вот-вот умрет». — «Даже в Иерусалиме?» — вздрогнул Молхо. «Да, — откликнулся Ури невесело. — У Иова всегда находятся друзья. Есть люди, которым нравится разносить дурные вести о ближних, даже если они сами толком не знают, о ком идет речь. Знаешь, из тех, кому легче жить, если они знают, что другим худо. Вот и о тебе пошли слухи, о той беде, что выпала на твою долю. Да и твоя мать тоже всем рассказывала, как ты заботишься о своей больной жене, хотя, сказать по правде, не всегда могла внятно объяснить, что именно ты делаешь. Ну и вот так, мало-помалу, до нас доходили разные детали, порой такие, что ты даже представить себе не можешь, — вроде того, что ты решил взять на себя всю тяжесть ухода за ней до самой смерти. И когда мы узнали, что она уже несколько месяцев как умерла, а ты все еще один, я сказал: „Яара, может, это сам Бог послал нам этого человека?! Конечно, мы не знаем, что он за человек сейчас, но ведь когда-то он вроде был в тебя влюблен?“»

Пылал ослепительный субботний полдень. Они стояли на длинных каменных ступенях Иерусалимского театра, вжимаясь в узкую полоску тени, тянувшуюся вдоль закрытых кассовых окошек и театральных объявлений. Жаркая тишина звенела вокруг. На пустынной, добела раскаленной площади перед театром не было ни души. Все жалюзи в элегантных и аристократических каменных домах квартала Тальбие были опущены. Вдали, по краю пригорка, тянулся скромный каменный забор, окружавший резиденцию президента страны, под ними, на крутом спуске, другая стена, высокая, построенная еще в турецкие времена и потемневшая от дряхлости, окружала дом прокаженных, стоявший в пыльной тени чахлой сосновой рощи. Когда Молхо припарковался на стоянке около театра, вышел из машины и глянул на площадь, он сразу же узнал того высокого худого человека, что стремительно метался в тени на верхних ступенях, сжимая в руках черную шляпу. Ури выглядел, как одинокий актер на театральной сцене, лихорадочно дожидающийся выхода напарника, чтобы выплеснуть из себя переполняющий душу текст. Молхо поднимался по ступеням с каким-то праздничным чувством. Чуть наклонив голову, он присматривался к своему бывшему молодежному инструктору, улыбаясь при виде его черных брюк и белой рубашки, — даже став набожным евреем, этот сильный, костистый человек по-прежнему излучал былую уверенность и властность. Ури стоял с непокрытой головой, и черная шляпа, которую он крутил в руках, на первый взгляд показалась Молхо похожей на ковбойскую — с такими же прямыми полями, слегка запыленная. На мгновение она ему даже понравилась. В глубине души он немного опасался этой встречи, страшась, что не узнает Ури в этом чужом, ультрарелигиозном наряде, но теперь, к своему облегчению, сразу ощутил прежнюю близость к человеку, с которым был знаком еще с пятидесятых годов, когда Ури только появился в Иерусалиме, сбежав из какого-то кибуца. Традиционная одежда набожного еврея, густая, с проседью, борода, одинокая нить ритуальной бахромы[17], небрежно свисающая на карман из-под черной полы пиджака, — все это казалось ему сейчас своего рода маскарадным костюмом, под которым скрывался все тот же, ничуть не изменившийся пылкий поклонник Бубера[18], Кьеркегора и Шехтера, вечный искатель подлинного смысла жизни и ее нравственной основы, лишь на время задержавшийся сейчас на очередной — на сей раз религиозной — остановке, «чтобы разобраться и в этой философии», как он сам объяснил уже с неделю назад, разговаривая с Молхо по телефону. В те давние годы в Иерусалиме, будучи выпускником гимназии, Молхо близко знал и глубоко уважал Ури и участвовал во всех проводимых им молодежных мероприятиях, хотя никогда всерьез не входил в ту его, в основном хайфскую, компанию, которая считала своим духовным наставником тамошнего школьного преподавателя иудаизма Шехтера и поэтому звучно называла себя «Союзом шехтерианцев», а состояла главным образом из молодых людей весьма чувствительного душевного склада, даже слегка эксцентричных, а то и просто неуравновешенных. Молхо никогда не считался серьезным кандидатом на вступление в эту группу, еще и потому, в частности, что сам никогда не испытывал особого желания жить той кочевой жизнью, которая вела этих ребят из кибуца в кибуц, где они никак не приживались, и делала их мишенью злобных нападок молодежных движений других партий[19], по мнению которых «шехтерианцы» были убежденными и высокомерными раскольниками, блуждавшими в тумане мистических учений, при этом не упуская, однако, возможности по ходу дела соблазнять самых красивых девиц. У молодежи из Рабочего движения[20] особое негодование вызывало то, что «шехтерианцы» занимались экзистенциальными терзаниями индивидуума, вместо того чтобы посвятить себя интересам коллектива, искали пути возвращения к религии, вместо возвращения к «религии труда»[21], и вдобавок ко всему изучали талмудические и каббалистические трактаты и даже сочиняли собственные причудливые молитвы. В конце концов власти выделили их группе постоянное место жительства в Иодфате, в горах Нижней Галилеи, и они основали там нечто вроде собственной коммуны или кибуца, но с годами, видно, утратили интерес к коллективной жизни, потому что начали уходить один за другим, так что на месте осталось лишь небольшое ядро, а те, что ушли, в том числе и Ури Адлер, который был одним из руководителей группы, по-прежнему кочевали с места на место, продолжая свой духовный поиск.

По всем этим причинам Молхо в общем не особенно удивился, когда получил от Ури довольно странное приглашение, истинный смысл которого он уже заранее смутно угадывал. «Это вполне естественно, — думал он. — Уж если я сам никак не могу до сих пор найти себе подходящую спутницу жизни, не приходится удивляться, если старый друг и добрый товарищ готов, что называется, испечь мне такую женщину — прямо в раскаленной духовке этого проклятого лета», — и он дружелюбно и сильно пожал протянутую ему руку, хотя в душе все еще был несколько недоволен собой за то, что на этот призыв о встрече отозвался со слишком поспешной, как ему казалось, готовностью. «Нет, в самом деле, как ты меня нашел?» — первым делом спросил он, пожимая руку Ури. На что его бывший инструктор, возвращая ему такое же дружелюбное и сильное рукопожатие, как раз и ответил, ни секунды не задумываясь: «Да ведь мы с Яарой уже с прошлого лета только и делаем, что говорим и думаем о тебе».

Молхо смущенно хихикнул и снова покраснел, почему-то вдруг почувствовав себя счастливым. Он все еще не мог переварить эту новость. «Неужели я действительно был в нее когда-то влюблен?» — честно старался он припомнить. Ему и саму-то Яару почти не удавалось вспомнить. Как-никак с тех пор прошло тридцать четыре года, и к тому же Яара и тогда по-настоящему не принадлежала к его окружению — она была годом старше, а в их класс пришла только в седьмом, когда осталась на второй год, — высокая, красивая и неразговорчивая светловолосая девочка, которая по-прежнему отставала в занятиях и все перемены проводила с ребятами из своего бывшего класса. Неужели он действительно был в нее влюблен? Впрочем, он тогда то и дело влюблялся в кого-нибудь, хотя все это были робкие и тайные увлечения, он, в сущности, почти заставлял себя влюбляться, лишь бы не оставаться тем единственным сыном в семье, который целиком подчиняется властной матери.

Ури все еще сжимал его руку. «Так она все-таки кончила школу? — спросил Молхо, чувствуя, как каждый очередной жест Ури, его интонации, улыбка, знакомые стремительные и резкие манеры заново воскрешают в нем радостные воспоминания далекого прошлого, как будто между ними не было всех этих долгих лет разлуки. Его лишь слегка удивляло, что Ури хочет зачем-то навязать ему влюбленность в Яару, между тем как ему самому помнилось, что никакой влюбленности не было тогда и в помине. — Неужто я был в нее влюблен? — осторожно переспросил он, немного опасаясь, как бы слишком категорическое отрицание этого факта не отпугнуло собеседника еще до того, как он изложит свои намерения, и потому приготовившись даже, если потребуется, влюбиться в эту Яару ретроактивно, вот сейчас, прямо тут, на этой раскаленной солнцем белой пустынной площади, в окружающем их двоих субботнем безмолвии. — Впрочем, так много лет прошло, — несколько принужденно усмехнулся он, — может, и действительно что-то такое было. Но она ведь была, кажется, старше меня…» — «Всего на год! — пылко перебил его Ури. — Даже меньше. Она родилась в августе, а ты в следующем мае, так что между вами всего несколько месяцев разницы. Ну и потом, вы учились с ней в одном классе, сидели на одной скамье. Ты даже написал ей однажды настоящее любовное письмо. Это было в тот год, когда я стал вашим молодежным инструктором. Может быть, ты и меня забыл?!» — «Нет, что ты! — с жаром возразил Молхо. — Как я мог тебя забыть? Ты нас всех тогда прямо всколыхнул. И потом, все эти слухи, которые ходили тогда о тебе и о той твоей шехтерианской группе…» — «Да, было и это, — сказал Ури польщенно. — Но ты ведь никогда по-настоящему не принадлежал к нашей группе, верно? Да, конечно, я помню, наши идеи тебя не интересовали. Впрочем, и другие идеи тоже. Мне еще помнится, как ты сидел на наших сходняках, — всегда молчал и никогда ни с кем не спорил». — «Да, ты прав, я не такой уж великий спорщик, — признался Молхо, чувствуя, что его всегдашний недостаток неожиданно превращается теперь в скромное достоинство. — Я всегда был больше реалистом, хотя и попал в гуманитарный класс». — «Ну да, потому-то ты и отошел от нас в конце концов, — искоса посмотрел на него Ури. — И в кибуц не пошел, предпочел после школы пойти в армию». — «Ты прав», — сказал Молхо, несколько удивляясь, что Ури до сих пор не простил ему этот его маленький первородный грех. «А что ты делал в армии?» — «Я был санитаром, — объяснил Молхо. — И там познакомился со своей женой. Она служила связисткой».

Они медленно прохаживались по площади, по-прежнему держась узенькой теневой дорожки возле касс, и Молхо рассказывал о себе, не переставая попутно поражаться тому, что его собеседник так много о нем знает, а потом настал черед Ури, и тот начал излагать ему историю своих многочисленных перевоплощений, которая проходила, как он сразу же сказал, под знаком непреходящей беды — нх с Яарой бездетности. «Это наше проклятье, — угрюмо сказал он, — и нам понадобилось много времени, чтобы с ним смириться». Он рассказывал о мучительных выкидышах, о длительных попытках сохранения беременности, о сложных медицинских процедурах и об их бесконечных скитаниях с места на место в вечном поиске той заветной точки земного шара, где наконец осуществится их страстное желание. Из Иодфата они перебрались в какой-то мошав, потом в Тель-Авив, потом в Южную Америку, где Ури несколько лет работал сельскохозяйственным инструктором, чтобы собрать денег на очередных врачей, а потом и на Дальний Восток, надеясь приобщиться к духу восточной мудрости, а заодно и испробовать тамошние прославленные методы лечения. Но все это, решительно все оказалось впустую, годы прошли зря, и вот уже десять лет, как они вернулись домой, в Иерусалим, и он, окончательно отчаявшись стать отцом, решил занять себя, углубившись в иудаизм и, в частности, в его этику, потому что всегда живо интересовался этическими вопросами, и для этого присоединился ко двору одного иерусалимского цадика, прославившегося именно своим этическим учением. Вначале он видел в этом просто очередной этап своих духовных поисков, но поставленная им перед собой задача на сей раз оказалась куда сложнее, чем он думал, так что в конце концов он страстно увлекся своими нынешними занятиями и теперь не видит им конца, потому что главное, как он уже понял, содержится не в письменных источниках, а в устных наставлениях и в образе жизни наставника. Однако он все же не стал бы говорить, будто «вернулся к вере», ему отвратительно само это понятие, в котором он ощущает не столько духовный, сколько чисто политический шаг, и поэтому на последних выборах он, например, голосовал за левого кандидата — как бы в знак протеста против политизации религии. И тем не менее он уже не видит теперь для себя иного пути, потому что человек, который действительно хочет постичь подлинный дух иудаизма, должен полностью войти в эту среду, жить той же жизнью, что все вокруг, и этим завоевать их доверие, а ему это сделать необычайно трудно, потому что все прочие ученики его учителя по-прежнему подозревают, что он в их среде случайный гость, ищущий короткого ночлега, и не хотят открывать ему свои тайны — он принят как бы условно, а они люди тяжелые, и у них главное, как он уже сказал, не в словах, а в образе жизни, и они хотят получить надежное доказательство его полной принадлежности к их кругу и поэтому вот уже несколько лет требуют, чтобы он прежде всего развелся с Яарой и взял себе другую жену, которая родит ему детей, потому что без детей, как они справедливо говорят, его мир навсегда останется ущербным, а его понимание — неполным. Сначала он, понятно, даже слушать об этом не хотел, но чем дольше он жил среди них, тем больше убеждался, что за их настояниями стоит определенная внутренняя логика, с которой нельзя не согласиться, но, конечно, только в духовном, а не в душевном смысле этого слова. А в действительности его сердце рвется на части, потому что его любовь к Яаре, жить с которой в этой среде ему бесконечно трудно, по-прежнему глубока, но, с другой стороны, годы идут, он стареет, и вдобавок ко всему ему недавно намекнули, что для него уже нашли подходящую женщину, и вот теперь Яара сама уговаривает его развестись с ней. «Мое дело уже пропащее, — говорит она, — а ты еще можешь построить себе настоящую семью. И не беспокойся — я не останусь здесь, рядом с тобой, чтобы ты постоянно себя казнил». И вот так оно тянется уже год, они без конца обсуждают этот вопрос, потому что не могут придумать, как выйти из положения, — ведь Яара не может остаться одна, ей уже за пятьдесят, а она не имеет никакой профессии, вся ее жизнь прошла в бесконечных скитаниях по белу свету и в борьбе за ребенка, и сейчас она только и может, что работать помощницей воспитательницы в детском саду. Да и он тоже ведь всего лишь учитель английского языка в религиозной школе, с маленькой зарплатой, и много времени посвящает собственной учебе. Конечно, здешние сваты могли бы и ей подыскать жениха, но она категорически не хочет оставаться в этой среде, а он, Ури, в свою очередь, ни за что не согласен просто так бросить ее и жениться на другой — он должен убедиться, что она тоже пристроена, что нашелся человек, которому она понравилась и который понравился ей тоже. Но их круг знакомых стал сейчас таким узким! Да и с кем им видеться, в самом деле? Иной раз встретятся случайно на каком-нибудь перекрестке с другом юности, поговорят немного, вот и все. И тут они услышали о Молхо, о смерти его жены, и сразу вспомнили его, и даже опознали на одной старой фотографии, сделанной в каком-то давнем молодежном походе, — этакий круглолицый, симпатичный подросток. Но он, Ури, сразу же спросил Яару — а что мы, собственно, знаем о нем? Что он и вправду был в нее когда-то влюблен?

Молхо шел рядом с ним, не замечая палящего солнца, глубоко потрясенный выслушанным рассказом, и вся его смятенная душа открывалась сейчас навстречу этим двум несчастным людям. «Так что же, — медленно, недоверчиво спросил он, — ты хочешь, чтобы я женился на твоей нынешней жене?» И нерешительно поднял глаза на своего собеседника. Ури молча, чуть побледнев, смотрел куда-то вдаль. «Да, — наконец ответил он, повернувшись к Молхо и выжидающе глядя на него. — Но без шума, без огласки, так, чтобы все осталось между нами тремя, как в одной семье. Ведь мы когда-то и были одной семьей, не так ли?»

На исходе той же субботы, когда уже стемнело и в небе низко повисли крупные летние звезды, но город все еще боролся с навалившимся на него тяжелым хамсином[22], как борется женщина, уже пробудившись от тяжкого дневного забытья, с грудой навалившихся на нее тяжелых и влажных простыней, — на исходе этой душной субботы Молхо стоял в ожидании Ури возле маленькой кассы кинотеатра «Эдисон» на углу улиц Ишаяѓу и рабби Ицхака из Праги, на невидимой, но четкой границе между религиозным и нерелигиозным кварталами, то и дело поглядывая на небольшую группу опоздавших зрителей, которые никак не могли решить, стоит ли заходить в зал, если сеанс уже пару минут как начался. Хотя Молхо много лет не бывал в этом месте, все здесь казалось ему знакомым и известным, таким же, каким оно застыло в его воспоминаниях о нелюбимом детстве, которое прошло, в нескольких кварталах отсюда. Большое белое здание кинотеатра, куда он не раз хаживал подростком, тоже почти не изменилось, и он почти с нежностью смотрел сейчас на три знакомые мраморные ступени у входа и на длинные стеклянные витрины, в которых были выставлены фотографии киноактрис. Он вспомнил те минуты блаженного волнения, которые пережил когда-то в этом зале, на самых дешевых, в первом ряду, местах, когда глаза его были вечно красными от близкого мелькания экрана, а порой — и от настоящих слез, вроде тех, что он проливал над горестной судьбой Вивьен Ли в «Унесенных ветром», которая так очаровала его, что он несколько недель подряд ходил на эту картину, пытаясь придумать какой-нибудь более или менее правдоподобный сценарий, в котором он мог бы, невзирая на юный возраст, взять эту женщину под свою защиту.

Нерешительные иерусалимцы, после долгих колебаний, скрылись в конце концов в темном зале, и старый билетер закрыл за ними большую стеклянную дверь, погасил свет в вестибюле и тоже исчез в каком-то углу кинотеатра. Молхо уже начинал нервничать. Ури опаздывал всерьез, и это его тревожило. Может быть, он перепутал и ждет в другом месте? А может, Молхо так разочаровал его, что он вообще передумал? «А ведь мне еще добираться сегодня до Хайфы», — ворчал он про себя, недовольно спускаясь по темной улице в сторону Геулы, лежавшей внизу под ним, точно большая, бледно светящаяся лужа. Он пожалел, что не спросил у Ури точный адрес, потому что телефона у них в квартире не было. Но тут по склону улицы вполз наверх освещенный и почти пустой автобус, и он увидел в его окне своего бывшего молодежного инструктора, в том же черном наряде, что утром, если не считать шляпы, которая была наконец надета на голову, хотя при этом несколько залихватски сдвинута назад — то ли по небрежности, то ли в знак принципиального протеста. Молхо оскорбленно остановился, но Ури, выйдя из автобуса, уже увидел его и быстро подошел, многословно извиняясь за опоздание — оказывается, рав задержал их после конца субботы, а потом ему пришлось долго ждать автобуса. «А я уже беспокоился, что мы неточно договорились», — вырвалось у Молхо, и он сразу пожалел об этом — его слова можно было расценить как признак нетерпения. Ури не ответил, но посмотрел на Молхо с каким-то странным смущением. Обычные живость и резкость как будто покинули его. Оба чувствовали неловкость. «Я мог бы прийти прямо к вам», — продолжил Молхо. «Нет, ты бы у нас заблудился, — быстро откликнулся Ури. — Конечно, из нас троих ты — единственный настоящий иерусалимец, но в нашем квартале и ты бы наверняка не нашел дороги».

Машина Молхо вызвала у Ури неожиданный интерес. «„Ситроен“ считается очень женственной машиной», — объяснил Молхо со смехом, чтобы тот сразу же сумел оценить ее необычный характер. «Женственной? — удивился Ури. — Разве у машин есть пол?» — «При желании», — сказал Молхо и почувствовал удовольствие от того, что так находчиво и быстро ответил. «Поразительно, — сказал Ури, — как изощренно изобретательны нынче люди в своих плотских удовольствиях». И, сняв шляпу, уселся на переднее сиденье рядом с водителем. Они повернули налево, в сторону квартала, где много лет назад жил дедушка Молхо, и поехали по безлюдным, слабо освещенным улицам, где жаркий пустынный воздух, казалось, навеки застыл в печальном одиночестве. «А ведь я родился где-то поблизости, — сказал Молхо, когда они притормозили на перекрестке, ожидая, пока улицу пересечет группа одетых в черное молодых людей, шедших с непонятной и важной медлительностью. — Но я бы, пожалуй, уже не узнал дедушкин дом — за эти годы тут все изменилось». — «Да, ты прав! — откликнулся Ури, напряженно глядя вперед, чтобы найти правильную дорогу в лабиринте узеньких улочек и не попасть в какой-нибудь тупичок. — Этот квартал стал в последние годы совсем черным[23] и довольно агрессивным», — и он знаком показал Молхо, что на светофоре нужно свернуть направо, на дорогу, огибающую библейский зоопарк[24]. Они оказались на широком шоссе, ведущем к северному выезду из Иерусалима, и вскоре повернули с него в какой-то квартал, первые дома которого выглядели очень старыми, но затем, по мере продвижения вглубь, как будто молодели, и Молхо, которому эти места были уже совсем незнакомы, показалось, что они давно покинули утонувший во тьме Иерусалим и теперь находились в совсем другом городе, потому что здесь все гудело жизнью и было ярко освещено сотнями огней, точно на какой-то большой электростанции. «Это квартал Матерсдорф», — объяснил Ури, искусно направляя Молхо через очередную забитую машинами стоянку в ее единственный пустой угол, словно бы специально освобожденный для их «ситроена».

Они прошли по темному переходу, где стояло несколько газовых баллонов, и вышли в другой двор, по которому звонкими стайками носились ребятишки, степенно прогуливались молодые женщины в длинных, до пят, юбках и косынках на головах, толкая перед собой детские коляски, стояли, разговаривая друг с другом, строгие мужчины в черных костюмах и белых рубашках. Ури шел быстро, опустив голову и лишь время от времени здороваясь со встречными, а Молхо следовал за ним, слегка напуганный кишевшей вокруг суетливой чужой жизнью. Но вдруг он ускорил шаги, поравнялся с Ури, остановил его и положил руку ему на плечо. «Послушай, я думаю, лучше, чтобы ты сразу знал, — смущенно проговорил он, — я ведь вообще-то человек нерелигиозный, скорее даже наоборот». Но это признание, казалось, не произвело на Ури никакого впечатления. «Ты не можешь быть „наоборот“, — резко сказал он, словно делая ему замечание. — Ты нерелигиозный, этого достаточно. Но я, знаешь ли, тоже нерелигиозный. Давай сюда, так ближе». И, пройдя мимо длинного ряда мусорных ящиков, они поднялись по ступеням ко входу в один из домов и остановились, в ожидании лифта, перед дверью которого толпились малыши и несколько беременных женщин. «У вас даже лифт есть?» — удивился Молхо. «А почему бы ему не быть?» — слабо улыбнулся Ури, опасливо поглядывая на соседок, наперебой приветствовавших его пожеланиями доброй недели. Лифт шел так медленно, как будто останавливался на каждом этаже в ожидании очередной кучи ребятишек. И действительно, когда ом наконец спустился, из него с веселым визгом вывалилась целая орава малышей. Кабина, поцарапанная и побитая, своими размерами могла бы соревноваться с лифтом большого универмага, и все ожидающие уместились в ней без труда. Дети тут же начали наперебой нажимать на все возможные кнопки, все лампочки разом зажглись, и кабина кряхтя поползла вверх, опять останавливаясь на каждом этаже, малыши выбегали и тут же возвращались, взрослые глядели на них с добродушными улыбками, матери успокаивали слишком буйных детишек. Каждый раз Молхо успевал увидеть распахнутые двери квартир и людей в черном, бесцельно расхаживавших по лестничным площадкам. Ощущение напирающей на него отовсюду чужой и странной жизни было таким острым, что даже немного испугало его.

Они вышли на одном из верхних этажей. Подойдя к своей двери, Ури выстучал несколько тактов и, не дождавшись ответа, открыл. Внутри царила теплая полутьма, которую чуть рассеивало лишь нежное, слабое сияние тонюсенького лунного серпа, наотмашь воткнутого в пустынное небо. Ури, казалось, и сам был удивлен и растерян молчанием, царившим в квартире, — бросив шляпу на стол, он торопливо прошел в другую комнату. В приоткрытую дверь Молхо увидел чьи-то ноги, прикрытые легким одеялом. Смущенно стоя в темноте, он услышал настойчивый шепот Ури, видимо убеждавшего свою жену подняться, и ее сонное ответное бормотание. Этот мужчина, озабоченно склонившийся над постелью женщины, напомнил ему, как в минувшем году он сам вот так же склонялся над постелью своей жены, уговаривая проснуться, когда болезнь увлекала ее в тяжелое, долгое беспамятство. Что-то смутно похожее на желание вдруг сонно шевельнулось в нем, он прикрыл глаза, чтобы лучше расслышать, о чем они шепчутся, даже сделал короткий, осторожный шаг в сторону приоткрытой двери, как будто и сам хотел присоединиться к ним, но тут же остановил себя и стал оглядываться по сторонам. Из полутьмы начали постепенно проступать очертания больших соломенных кресел с лежащими на них вышитыми подушками, какие-то развешанные по стенам ковры, бутылка вина на обеденном столе, свернутая скатерть, большие железные подсвечники, открытая книга и большой гребень из слоновой кости — на каждом из этих предметов мерцал сладостный и загадочный отблеск, как будто все они были отныне предназначены ему в обладание. Как и сама их хозяйка.

В спальне вспыхнул свет ночника, на стены легли искаженные тени, Молхо услышал легкий смех, а затем Ури появился вновь, все еще несколько смущенный, но уже с довольным лицом, прикрыл за собой дверь и поспешно зажег свет в гостиной. Молхо увидел небольшой коридор, заставленный мебелью, и заваленные книгами кресла. Ури решительно очистил одно из них: «Садись. Ядра просто уснула. Она думала, что мы уже не приедем. Это все из-за автобуса. Садись». И он сбросил книги со второго кресла, пытаясь освободить еще одно место. Молхо все еще не решался сесть. Его глаза были устремлены на огни, сверкавшие на видневшемся напротив склоне. Он ощущал некоторую обиду: «Я же не напрашивался к ним в гости и вроде ничего не собирался им продавать». В спальне послышался негромкий плеск воды, какие-то легкие похлопыванья, потом дверь открылась, и Яара вошла в гостиную. Он напрягся, но встретил ее дружеским и как бы даже слегка утомленным взглядом, но тут же вздрогнул от неожиданности, потому что тотчас понял, что все это время представлял себе не ее, а совсем другую девушку, точнее — эта, вошедшая, и та, другая, были слиты в его памяти воедино, а теперь вмиг разъединились, и он сразу же ее узнал, потрясенный вспыхнувшим в нем воспоминанием. «Ну конечно же, я был в нее влюблен! И даже любовные письма, наверно, посылал», — подумал он, и у него защемило сердце при виде ее поседевших, хотя все еще густых волос, по старинке заплетенных в толстую косу на затылке.

Она была такой же, как тогда, — высокой и длинноногой, и ее тело все еще сохраняло молодую гибкость, но живот, словно навсегда приподнятый всеми ее многочисленными беременностями и выкидышами, слегка выступал под легкой тканью длинного халата, как будто облекал собою какой-то вопросительный знак Он пожал ей руку, сильно при этом покраснев, и ее лицо, совсем простое и ненакрашенное, тоже показалось ему порозовевшим, то ли со сна, то ли от смущения. У нее была сухая и еще гладкая кожа — только глаза, небольшие, странного зеленовато-серого цвета, подчеркнутого седыми волосами, были окружены сетью мельчайших морщинок. «Да ты совсем не изменился, — сказала она хрипловатым низким голосом. — Клянусь, я бы тебя вспомнила, если бы мы встретились на улице». — «Не изменился? — растерянно, даже слегка обиженно спросил Молхо. — Как это может быть?» Они словно по-прежнему видели в нем мальчика, как будто намекая, что за все эти долгие годы он нисколько не повзрослел. «Она замечательно помнит людей», — поспешил с объяснениями Ури, одновременно расчищая место и ей, точно она тоже была здесь гостьей. Она медленно опустилась в кресло, и Молхо, понимающе кивнув, сел наконец тоже, про себя опасаясь, что она прочтет в его глазах слишком обнаженное желание, и все же, не удержавшись, скользнул быстрым мужским взглядом по очертаниям ее груди, увидел ее голые, белоснежно-чистые ступни и поразился тому, какие у нее маленькие и совершенные ногти — очень прозрачные, как будто выточенные из нежного стекла. У него перехватило дыхание — не то от стоявшей в комнате жары, не то от ее близости, обещавшей невыразимые наслаждения, быть может даже превосходившие его возможности. «Как бы там ни получилось, — подумал он, — но с этой я обязательно должен переспать».

Ури все еще стоял рядом с ней, сочувственно глядя на покрасневшего Молхо. Всегда красноречивый, бывший инструктор теперь неловко молчал. Молхо почувствовал, что должен объясниться. «Сказать по правде, — начал он, запинаясь, — я только сейчас понял, что все это время ошибался. Я просто перепутал. — Он смущенно посмотрел на нее. — Я соединил твое лицо с чьим-то другим, тоже из нашего класса, — и он назвал имя, которое, видимо, было им незнакомо. — Но сейчас я отчетливо вспомнил тебя, — радостно добавил он, хотя чувствовал себя немного ошалевшим от всех этих переживаний и объяснений, и она, густо покраснев, поблагодарила его признательной улыбкой, сунула руку в карман халата и, вытащив оттуда смятую пачку сигарет, достала одну, сунула в рот, прикурила от маленькой зажигалки, глубоко затянулась и тут же, спохватившись, протянула пачку Молхо, который поторопился отказаться, приметив только, что на пачке нарисованы тонкие силуэты каких-то всадников, тоже, видимо, прискакавших на эту встречу из далеких времен. — И еще я вспомнил, что мы с тобой действительно сидели на одной скамье, несколько месяцев подряд!» — закончил он с волнением.

Ури предложил ему чашку кофе, чтобы подбодрить перед обратной поездкой. «Может, останешься переночевать в Иерусалиме?» — спросил он. «Не могу, — сказал Молхо. — Мне в восемь на работу». Ури вышел в кухню, и Яара стала расспрашивать его — сначала о матери, потом о работе. Он рассказывал, пытаясь дать ей общую картину и не особо вдаваясь в детали, упомянул только о своей недавней инспекторской поездке в Галилею, в один из заброшенных городков развития. «Тебе приходится много ездить?» — спросила она, продолжая жадно курить. «Нет, — сказал он и объяснил: — До смерти жены я практически не мог отлучаться из дома». Она понимающе покачала головой, сочувственно глядя на него. В квартиру просачивался непрерывный шум огромного дома, сквозь стены доносились веселые, несмотря на поздний час, крики детей, — казалось, что с исходом субботы все в доме проснулись для новой жизни.

«Мы слышали, что у тебя был тяжелый год», — хрипловато произнесла она, помолчав, и снова сочувственно посмотрела на него. «Всего год?! — криво усмехнулся он, поднял на нее тоскливые глаза, но тут же снова опустил голову, уставившись на ее ноги. — Всего год? — Ему вдруг захотелось выплакаться перед этой женщиной. — Это тянулось семь страшных лет. И ведь это были не только боли, нет, боли никогда не были самым главным, главным был тот постоянный страх, который поселился в доме со дня ее первой операции. Нас все время сопровождал страх». Он перевел взгляд на открытое окно, как будто где-то там таился иерусалимский воздух его далекого детства, и вдруг остро почувствовал, что предает свою мертвую жену, жалуясь другой женщине. Вошел Ури. В руках у него был поднос с чашкой турецкого кофе и печеньем. Яара поднялась и принесла маленький столик, чтобы поставить поднос рядом с Молхо. «Без печенья, пожалуйста, — тут же отказался Молхо. — Я на диете». — «Ты на диете? Зачем?» — удивилась она, улыбнувшись, и Молхо ощутил радость от того, что она увидела его достаточно стройным. «Ну что ты, мне действительно нужно похудеть», — сказал он с таким жаром, что его собеседники, кажется, даже слегка удивились. Ури начал расспрашивать его о детях — что они собираются делать, его особенно интересовал младший сын, как будто тот мог стать источником неожиданных осложнений, коль скоро он так слабо учится и даже может остаться на второй год. «Может, стоит отправить его в какой-нибудь интернат? — неожиданно предложил он. — В Хайфе наверняка найдется хороший интернат. Что ни говори о наших ультраортодоксах, но интернаты у них просто замечательные». Разговор перешел на харедим. Молхо старался не повторять те выражения, к которым всегда прибегала его покойная жена, говоря на эту тему. Но его осторожность оказалась излишней. Ури, энергично раскачиваясь в кресле-качалке, говорил о своем окружении с такой открытой неприязнью, как будто был здесь совершенно посторонним, каким-нибудь кибуцником, а свою длинную бороду отрастил на армейской службе. Яара, не переставая прикуривать одну сигарету от другой, внимательно слушала его. Дым медленно плыл по комнате, вытягиваясь в окно, точно сероватое облачко, уплывающее в глубину ночи. Молхо с грустью заметил синеватые, слегка расширенные вены на ее ногах. «Ночные люди», — подумал он, видя, что позднее время совершенно не мешает им настроиться на продолжительную беседу. Ему, однако, предстояла еще длинная дорога в Хайфу, и поэтому он воспользовался первым же перерывом в разговоре, чтобы подняться с места. «А вы? Вам не приходится бывать в Хайфе?» — автоматически спросил он, как будто прощался с какими-то случайными новыми знакомыми, с которыми рассчитывал снова встретиться разве что через годик-другой. «В Хайфе мы не бываем, — быстро ответил Ури, тоже поднимаясь с места, — но теперь приедем обязательно. Возможно, что и Яара приедет навестить тебя», — добавил он, сердечно обнимая Молхо. Она неторопливо поднялась, и Молхо на миг испугался, что она окажется слишком высокой для него. Но когда она на прощанье тепло пожала ему руку, он вдруг ощутил, что его заливает волна непривычного счастья. Видимо, они заранее все решили, и теперь им не так уж важно, как он выглядит, что скажет и как будет себя вести. Они его уже выбрали. Это двое сильных, волевых людей, связанных могучей и бесстрашной силой взаимной преданности, как бывают связаны именно бездетные пары, вечные бродяги, готовые к любым переменам. В этот полночный час он готов был с полным доверием отдаться в их руки.

«Вы купили эту квартиру или снимаете ее?» — спросил он, уже идя к выходу и с интересом осматривая их жилье. Его вопрос, казалось, их удивил. «Ни то, ни другое, нам просто предоставили ее за очень низкую плату». — «И у вас нет никакой другой квартиры?» Оказалось, что нет — за все эти годы они ничего не накопили. Молхо захотелось снова взять ее руку в свою. Теперь ее рука показалась ему необыкновенно мягкой и гладкой. «Ну, так, может, еще увидимся, — сказал он, стараясь говорить как можно небрежней, но внутренне сжимаясь при виде ее мертвых седых волос. — Может, я и сам еще приеду в Иерусалим».

Ури проводил его к лифту, по-прежнему заполненному детишками в белых рубашонках, которые, видимо, этой своей непрерывной ездой, вверх и вниз отыгрывались за вынужденное безделье прошедшего субботнего дня. «Шумно у вас здесь», — пожаловался Молхо и попытался погладить по голове одного из малышей, но тот с ужасом отпрянул от его руки, и его товарищи залились громким смехом. Они снова вышли во двор, где, несмотря на поздний час, было полным-полно людей и сновали туда-сюда машины. Молхо показалось, что его разглядывают с любопытством и провожают удивленными взглядами. Встречные поздравляли их с наступлением новой недели, но Ури шел молча, не останавливаясь, механически кивая на ходу встречным, как будто напряженно о чем-то размышляя, и Молхо с огорчением подумал, что, наверно, он все-таки их разочаровал. Он открыл дверцу машины, но что-то все еще удерживало его. «Как странно то, что ты придумал! — захлебнулся он вдруг в волнении. — Я потерял жену уже десять месяцев назад, а мне все еще трудно это пережить, трудно снова сойтись с кем-нибудь. Как будто мне отрезали руку, а она все еще болит. Мне выпали тяжелые годы, и все это время я молчал, и поэтому сейчас я вынужден быть очень осторожен. Ты не поверишь, но два месяца назад в маленьком городке в Галилее мне показалось, что я влюбился в маленькую девочку, можешь себе представить? В настоящего ребенка, в черную индийскую девочку. Странно все это…»

Ури слушал его, глядя исподлобья. «Дайте мне подумать, — продолжал Молхо с какой-то горечью. — И вы тоже подумайте. А тогда мы, возможно, и правда сможем попробовать, но только медленно, очень медленно. Вы уверены, что я подхожу для этого? А что, если бы моя жена не умерла? Как бы вы поступили тогда? Кого бы вы тогда выбрали?»

Но Ури по-прежнему молчал. Он застыл с прикрытыми глазами, как будто думал о чем-то совершенно другом. Молхо вдруг увидел, что совсем рядом с ними, у стены, стоят трое парней в белых рубахах и черных шляпах, с большим интересом прислушиваясь к их разговору. «Езжай с миром, — тяжело вымолвил наконец Ури. — Я тебе еще позвоню». Молхо послушно включил мотор, медленно сдал машину назад и в большом зеркале перед собой увидел огромный квартал, весь усеянный огнями. Как будто тысячи глаз следили за ним.

К счастью, на автостраде из Иерусалима в Тель-Авив и потом до самой Хайфы шел сплошной поток машин, и это не давало ему заснуть за рулем, хотя он и ощущал сильную усталость. Встречные огни непрерывно летели ему навстречу. Он вел машину медленно. С прибрежного шоссе он видел многочисленные костры, пылавшие на берегу моря, и чувствовал облегчение, что он не один в ночной темноте. На въезде в Хайфу он решил свернуть к морю и вышел, чтобы пройтись по берегу, среди горящих костров, вдыхая влажный и жаркий воздух хамсинной ночи. Ему хотелось плакать, хотелось припомнить свою давнюю школьную любовь, чтобы обрести в ней силу для новой, повторной. «Ну пусть я даже не женюсь на ней, в конце концов, — думал он. — Пусть бы только побыла со мной какое-то время и разбудила меня».

Домой он вернулся после часа ночи и с удивлением увидел, что в салоне горит свет. Он вспомнил, что младший сын собирался ночевать у товарища, — наверно, что-то забыл и вернулся. Все ящики в салоне были выдвинуты, телевизор сдвинут с обычного места, тяж одного из жалюзи грубо порван, как будто сын изрядно здесь побушевал. Может, действительно найти ему какой-нибудь интернат? Но Молхо слишком устал, чтобы обдумывать эту идею, и, отказавшись от душа в надежде сохранить ощущение ее мягкой, теплой руки, торопливо разделся догола и лег в кровать. Однако, погасив свет, он вдруг увидел на противоположной стене уродливый пустой квадрат, оставшийся после снятой картины, и только теперь понял, что его обокрали. Он включил все лампы, тщательно обследовал дом и обнаружил, что в квартире действительно не хватает некоторых вещей — не было красивого дорогого магнитофона со стереофоническими наушниками, исчезли электрический чайник и будильник, все шкафы были распахнуты, вор, очевидно, хотел забрать и телевизор, но почему-то передумал в последний момент. Пока Молхо поспешно натягивал трусы и брюки, он заметил, что на стенах не хватает еще нескольких картин. В нем проснулось злобное, грызущее раздражение. Он снял трубку и позвонил в полицию. «Позвоните утром, — равнодушно ответил дежурный, — а пока не трогайте там ничего руками». И Молхо сухо сказал: «Я уже трогал».

Он вышел на балкон. Внизу, в вади, тоже горел костер, и он подумал, что вор, возможно, все еще прячется где-то там, в кустах, может быть, даже смотрит сейчас на него. Он погасил свет и еще немного постоял в темноте.

Рано утром в дверь позвонили. Сосед стоял с перекинутой через руку большой старой шубой покойной жены, слегка порванной и мокрой от росы, — он нашел ее на заборе и был уверен, что она выпала из окна квартиры Молхо. «Неужели они пытались забрать даже это старье?!» — возмутился Молхо и осторожно, стараясь не оставлять отпечатков, взял шубу самыми кончиками пальцев. Он объяснил изумленному соседу, что ночью его обокрали и вот-вот должна прибыть полиция. «Отпечатки пальцев? — усмехнулся сосед. — В таком случае они еще, чего доброго, и меня заподозрят!» Но Молхо уже спешил вниз, в вади. Однако там ничего больше не нашлось.

Кража занимала его мысли на протяжении всего дня, и он совершенно забыл о событиях предшествовавшей субботы. Полицейские прибыли только в полдень и лениво записали его рассказ. Место, через которое вор забрался в дом, установили сразу — это оказалось окно в спальне. «Как вы полагаете, это был случайный вор или кто-то из знакомых, кто знал о ваших картинах?» — спросили полицейские у Молхо, но, когда выяснилось, что картины не представляли собой особой ценности, разве что «сентиментальную», как они это определили, их интерес к произошедшему увял окончательно. К вечеру приехал страховой агент, долго рассматривал квартиру и еще дольше торговался о ценах на украденные вещи, а перед уходом потребовал, чтобы Молхо поставил на окно в спальне решетку. Соседи, тоже обеспокоенные взломом, посоветовали Молхо установить в доме сигнализацию, и назавтра он спустился в Нижний город[25], чтобы выяснить, что есть в продаже и по какой цене, но в конце концов отказался от этой идеи, развеселившись при мысли, что ему самому придется, как вору, пробираться в туалет, чтобы ненароком не включить сирену. Молхо поинтересовался ценами на оконные решетки, но, обнаружив, что разброс в них довольно велик, решил заняться этим вопросом основательней. Пока что он не представлял себе даже, какой формы решетку хотел бы поставить. Он посоветовался с сыновьями, но те высмеяли саму идею решетки на окнах и не проявили никакого желания участвовать в этом деле. Тещу он сам не хотел вовлекать в эту историю, чтобы лишний раз ее не волновать. Раньше все такие вопросы решала его жена, но теперь ему предстояло самому принимать все важнейшие решения по дому. Он подумал было отложить вопрос о решетке до возвращения дочери из-за границы, но его томило опасение, что вор может предпринять еще одну попытку.

Стояла прежняя жара, и Молхо все ждал сигнала из Иерусалима, бросаясь к телефону на каждый звонок и каждый раз с облегчением убеждаясь, что это еще не они. Но во вторник вечером это все-таки оказался Ури, голос которого звучал неразборчиво, перекрываемый невнятными звуками каких-то отдаленных чужих голосов. «Меня обокрали, — первым делом сообщил Молхо, — в ту самую ночь, когда я был у вас». Но Ури, казалось, пропустил это сообщение мимо ушей. Он спросил, когда Молхо думает приехать в Иерусалим. «Не знаю, — ответил Молхо. — Я еще ничего не планировал. Может быть, лучше, чтобы вы приехали сюда». — «Хорошо, — согласился Ури: — Можно и так. Когда тебе удобно? Утром или после обеда? А может, ты предпочитаешь вечером?» Молхо растерялся, вопрос поставил его в тупик, он не знал, что ответить. «До которого часа ты работаешь? — спросил Ури. — До трех? И наверно, еще спишь после обеда, да?» Голос Ури почему-то казался усталым и даже как будто рассеянным. «Да, я привык подремать после обеда, — сознался Молхо. — Но это не обязательно». — «Так что, если мы приедем в четыре-пять, тебе удобно?» — «Прекрасно, — поспешно сказал Молхо. — Я приеду за вами на центральную автобусную станцию, чтобы вы сэкономили время, только позвоните мне перед выездом». — «Скажи мне, а когда уходит последний автобус из Хайфы в Иерусалим?» — вдруг спросил Ури. «Не знаю, — сказал Молхо. — Но я могу выяснить. Я сам никогда не ездил в Иерусалим автобусом, но я постараюсь выяснить. — Теперь на другом конце линии воцарилось долгое молчание. Молхо испугался, что Ури обиделся. — Может быть, вы переночуете у меня? — мягко сказал он. — У меня в доме полно свободного места». Однако его идея не вызвала восторга на другом конце. «Нет, для меня это будет сложно, — отозвался наконец Ури. — Но не исключено, что Яара действительно захочет остаться на несколько дней». — «Замечательно! — немедленно поддержал Молхо. — Прекрасная идея! В самом деле прекрасная». Но Ури почему-то не стал развивать эту мысль и снова поинтересовался, не может ли Молхо сам приехать в Иерусалим. «Я готов приехать, — сдался Молхо. — Скажем, в субботу». — «В субботу? — удивился Ури. Его голос звучал очень странно, как будто он все время думал о чем-то другом. — В субботу тебя у нас забросают камнями. Лучше приезжай на исходе субботы, как в прошлый раз». — «Снова на исходе субботы? — переспросил Молхо. — Но зачем? Что мы будем делать?» На том конце опять наступила тишина, слышны были только шорохи в трубке. «Да, ты прав, — каким-то далеким голосом откликнулся Ури. — Это ничего не даст. Знаешь что? Дай мне еще подумать. Сейчас я немного устал. Я позвоню тебе в другой раз».

А дни все пылали, и Молхо, сидя порой с закрытыми глазами, то и дело вспоминал, как она появилась перед ним в ту ночь — в слегка выцветшем домашнем халате, бледное лицо, поседевшие волосы заплетены в косу на затылке, — и пытался вызвать в своем воображении ее удивительно гладкие ступни, но ему никак не удавалось, и от этого он еще сильнее хотел увидеть ее снова. Ури, однако, не звонил, и в пятницу утром, охваченный нетерпением, он решил сам поехать в Иерусалим. Он позвонил теще и отменил их обычную встречу за ужином. «Ты опять едешь к матери в Иерусалим?» — спокойно осведомилась она. «Да», — коротко ответил он, не пускаясь в объяснения. «Что, она заболела?» — «Нет, с ней все в порядке», — торопливо успокоил ее Молхо и замолчал, словно пытаясь исключить возможность дальнейших расспросов. Но она ни о чем больше не спрашивала, и в пятницу вечером он уложил свой чемоданчик и отправился в путь, однако на пол пути в Иерусалим, в Хадере, вдруг остановил машину. «Как раз эта моя горячность, скорее всего, и может их отпугнуть, — подумал он. — Нужно вооружиться терпением. Нужно ждать, пока они сами мне позвонят».

И повернул обратно.

Несколько дней спустя явились рабочие ставить решетку, и Молхо ушел пораньше со службы, чтобы их встретить. В разгар работы, сквозь шум грохочущих молотков и воющих сверл, он вдруг увидел перед собой высокую, худую, костлявую фигуру Ури, который стоял в проеме открытой двери, крутя в руках свою черную ковбойскую шляпу. «Вот, решил посмотреть, где ты живешь, — как ни в чем не бывало сказал он, входя в квартиру. — У вас тут красиво. Ты один?» — «Да, — ответил Молхо. — Тут у меня рабочие. Хочешь попить с дороги?» Но Ури отказался: «Нет, у меня сегодня небольшой пост. А что они делают?» — «Ставят решетку на окно. Я же тебе говорил, меня недавно обокрали». И Молхо повел его в спальню, показать то место, где вор забрался в квартиру. «Какой вид! — восхитился Ури. — Полным-полно воздуха, и тишина, наверно, потрясающая. А как называется вади?» — «Понятия не имею, — ответил Молхо, гордясь тем, что Ури понравилось его вади. — Сомневаюсь, что оно вообще имеет название». — «Но ведь должно же оно как-то называться?» — удивился Ури. «Ну почему? — возразил Молхо. — Квартал новый, всего каких-нибудь двадцать лет как построили, не всему еще успели дать название».

Ури промолчал и стал оглядываться вокруг. Его взгляд упал на раскрытый первый том «Анны Карениной», лежащий на кровати, которую рабочие для удобства сдвинули к стене. «Это ты читаешь?» — спросил он. «Я», — ответил Молхо. Ури с любопытством посмотрел на него. «В первый раз?» — «Да, — признался Молхо. — Раньше как-то не попадалось. Ты же знаешь, в наше время в школе давали только Менделе и Мапу[26], жуткая скучища». — «И что, тебе нравится?» — с интересом спросил Ури. «Вообще-то да, — сказал Молхо. — Конечно, временами затянуто и скучновато, но в целом довольно трогательно. Эта женщина, которая влюбилась в другого и оставила сына и мужа, — интересно, чем это кончится? Сомневаюсь, чтобы конец был хороший». Ури слушал его с большим интересом. «Ты прав, — сказал он тихо. — Она кончает самоубийством». — «Неужели?! — испуганно переспросил Молхо. Ури печально кивнул. — Неужели?! — жалобно повторил Молхо, но, увидев, что собеседник не намерен менять ради него судьбу Анны Карениной, совсем огорчился: — Жалко, что ты мне рассказал. Но почему? Что, этот Вронский ее бросит?» — «Нет, что ты, — ответил Ури. — Он ее не бросит. Она просто теряет ощущение свободы. Муж не дает ей развода, и ей приходится жить с Вронским вне брака, так что ее роман уже перестает быть связью по выбору, как раньше, а становится чем-то вынужденным. И у такой женщины, как она, с ее острым чувством независимости, это вызывает ощущение, что она попала в западню». Молхо кивнул, хотя не совсем понял сказанное.

Сверло снова вгрызлось в стену, заполнив комнату оглушительным воем. «Когда ты читал эту книгу?» — спросил Молхо. «О, много лет назад, — улыбнулся Ури. — Но я всегда помню прочитанное», — и мягко положил книгу на кровать. «А как поживает Яара?» — осторожно спросил Молхо и сильно покраснел. «Она в порядке». — «Что она сказала после моего визита?» — «Ты произвел на нее сильное впечатление, — сказал Ури. — После твоего ухода она сказала, что ты почти не изменился, она именно таким тебя помнила». — «Не изменился? — обиженно спросил Молхо. — Странно. Как это может быть?» — «Ну, в том смысле, что ты остался тем же человеком, каким она тебя помнила, — молчаливым, терпеливым, всегда как будто удрученным». «Удрученным? — удивился Молхо. — В каком смысле удрученным?» Но Ури не ответил. «Это здесь умерла твоя жена?» — тихо спросил он, оглядев комнату. «Да, здесь», — с грустью ответил Молхо. «На этой кровати?» — «О, нет, — сказал Молхо, — у нее была другая кровать, специальная, с водяным матрацем против пролежней». И он стал объяснять, как он оборудовал эту комнату и какие медицинские аппараты здесь тогда стояли. Ури слушал внимательно, машинально играя своей шляпой. «У одного нашего раввина было то же самое, — сказал он наконец. — Но он выздоровел». — «Это невозможно! — возмущенно воскликнул Молхо. — Значит, у него был другой рак. Все делают одну и ту же ошибку. Говорят „рак“, и все, а это неправильно, потому что за одним словом стоят сотни совсем разных видов. Поверь мне, я в этом разбираюсь!» Он бурно жестикулировал, взволнованный до глубины души. Ури замкнуто молчал, видимо не желая спорить. Потом медленно вышел, мельком глянул на салон, повернул к входной двери, все еще распахнутой настежь, и едва не столкнулся с гимназистом, который возвращался с пляжа, в одних плавках, красный, растрепанный, даже не смыв с себя морскую соль. «Это мой младший, Габи, — представил его Молхо, и Ури приветливо пожал мальчику руку. — Ты только подумай, Габи, вот этот человек когда-то был моим молодежным инструктором!» Ури был в восторге. «Так он у тебя, оказывается, совсем большой?! Значит, скоро в армию? — сказал он, словно чем-то довольный. И после того, как Габи ушел в свою комнату, явно не обрадованный знакомством со старым приятелем отца, добавил: — Вот так я всегда завидую, когда вижу таких ребят. В моем возрасте уже трудновато будет качать по ночам люльку с младенцем и ждать, пока он подрастет».

Рабочие кончили работу и позвали Молхо посмотреть. Сердце его упало. Окно спальни было изуродовано идиотской посеребренной решеткой, концы которой к тому же были темными от недавней сварки. Весь вид на вади был испорчен безвозвратно. Он угрюмо расплатился — наличными, как было уговорено, — но на душе у него было скверно, как будто дому был причинен непоправимый ущерб. Ури все еще ходил по квартире. Теперь его восторг вызвала кухня, сверкавшая чистотой и порядком. Молхо объяснил, что к нему три раза в неделю ходит домработница, но скоро придется искать ей замену, потому что она беременна. Ури слегка покачал головой, словно о чем-то размышляя. Молхо снова предложил ему попить. «Нет, спасибо, я же тебе говорил — у меня сегодня пост». — «По какому поводу?» — поинтересовался Молхо. «По поводу моих грехов, — ответил Ури с каким-то горьким смешком, глядя прямо в глаза Молхо, который смотрел на него как зачарованный. Потом протянул ему руку. Они помолчали. — Ну, и что ты думаешь о нашем деле?» — тихо спросил Ури, уже стоя у выхода. «Я думаю, что можно попробовать, — неуверенно откликнулся Молхо, настороженно глядя на гостя. — Мы ведь ничего не теряем, правда?»

В пятницу перед вечером, когда солнце еще пылало на горизонте, Омри привез бабушку на семейный ужин и, впервые увидев решетку, пришел в ужас. Теща промолчала, но видно было, что она тоже не одобряет новинку. «Что же они не оставили места для горшков с цветами?! — сказал Омри с непонятной яростью. — Была бы хоть какая-нибудь зелень, а не эти тюремные прутья!» Молхо каялся: «Вы правы. Я поторопился. Я просто растерялся. Мне не с кем было посоветоваться. Я очень сожалею. Не беспокойтесь, я обязательно ее поменяю, я обещаю. Я велю им вырвать эту решетку и поставить другую. Пусть даже обойдется намного дороже. А эту я и красить не стану, вот увидите!» Он извинялся так пылко и многословно, что только совместными усилиями им удалось его успокоить.

Позже, стоя с Омри на балконе и глядя на солнце, медленно растворявшееся в жарком, оранжевом мареве, он вдруг начал рассказывать старшему сыну о своей школьной знакомой по имени Яара: ее муж был когда-то их молодежным инструктором, а сейчас сам хочет отдать свою жену ему, Молхо, — и теперь, в пересказе, эта история показалась ему еще более странной, чем раньше. Поначалу Омри слушал его сухо и напряженно, но по мере появления все новых подробностей стал заметно оттаивать и даже проявлять определенное сочувствие отцовским планам. Его лицо особенно смягчилось, когда он узнал, что эта Яара даже чуть старше отца, хотя и всего на несколько месяцев. «Нет, ты подумай, ну что мы можем потерять?! — воскликнул Молхо с каким-то оттенком мольбы, и Омри сразу же согласился, что терять тут действительно нечего. — Она, возможно, уже завтра приедет в Хайфу, на несколько дней, познакомиться с домом, а Габи завтра уходит в какой-то поход со своим классом, и это даже хорошо, что его не будет, ее присутствие может его стеснять. Как ты думаешь, лучше рассказать ему сейчас или подождать, пока он вернется из похода?» Опасения отца показались Омри немного преувеличенными. «Чем это его стеснит? — спросил он. — Если хочешь, я могу сам с ним поговорить». Но Молхо томили дурные предчувствия. «Нет, не надо, зачем портить ему поход, лучше подождем, пока вернется, я сам ему скажу».

Вечером, отвозя тещу в дом престарелых, он подумал было, не посоветоваться ли с ней, как говорить с младшим сыном, но не решился рассказать ей о другой женщине. Из-за тяжелой жары теща была в легкой зеленоватой блузке, и сквозь прозрачную ткань он видел ее тело, которое показалось ему такого же цвета — точно кусок зеленого мыла. Она уже открывала дверь машины, когда он вдруг выпалил: «Я завтра снова еду в Иерусалим!» — «Хорошо, что ты часто ездишь к матери, — одобрительно сказала она. — Она так жаловалась на свое одиночество». — «Я еду не только к ней, — сказал он уклончиво. — К ней тоже, но в основном к своим школьным друзьям. Они в последнее время стали очень религиозными». Теща поинтересовалась, знала ли ее дочь этих людей. «Нет, — сказал Молхо. — Я с ними давно не встречался, а вот теперь они сами нашли меня и позвонили». — «Тебя заинтересовала религия?» — удивилась теща. Ему казалось, что ее вопросы порой содержали в себе какую-то тонкую хитринку. Впрочем, возможно, это впечатление было вызвано просто тем, что ее иврит в последний год заметно испортился и в нем стал отчетливо слышаться какой-то старо-новый немецкий акцент[27]. «Нет, дело не в религии», — поспешно сказал он. Но она все еще казалась обеспокоенной: «Может, они хотят завлечь тебя, ты ведь сейчас остался один?» — «Нет, — ответил он раздраженно, уже сожалея, что завел этот дурацкий разговор. — Это совсем другое дело». И его сердце сильно застучало. Сейчас она спросит: «Какое другое?» Но она, слава Богу, промолчала. Внезапно на ее лицо упал сноп света от проходящей машины, и он вдруг с болью и стылом понял, что ему хочется, чтобы она поскорей умерла. «Она непременно будет мне мешать, даже ее молчание будет мне мешать». И он проводил ее долгим взглядом до самого входа в лом престарелых.

Даже если бы он хотел, он не смог бы наутро ничего рассказать младшему сыну, потому что тот, по своему обыкновению, проснулся в последнюю минуту, наспех собрался и исчез, даже не сообщив отцу, куда они идут. «Не страшно, — решил Молхо, — может, к тому времени, как он вернется, ее уже вообще здесь не будет». Сначала он думал приготовить для нее старую комнату Омри, откуда открывался более широкий вид на вади, но стены там показались ему слишком голыми, и поэтому он в конце концов решил поместить ее в комнату Анат, которая все равно была за границей. Он освободил шкаф, вынув одежду дочери, и очистил несколько ящиков для белья; в одном из них он обнаружил старые комнатные туфли жены, и они почему-то показались ему какими-то древними окаменелостями, неожиданно всплывшими со дна моря. Он понюхал пересохшую кожу и бросил их в мусорное ведро. Простыни с кровати он вложил в стиральную машину и, несмотря на тяжелую жару, открыл настежь окна, чтобы проветрить квартиру перед тем, как отправиться в Иерусалим.

В полдень он запер дом, очень довольный, что его уязвимое окно на сей раз защищено решеткой, и направился в Иерусалим, прямиком к матери, где его уже, как обычно, ждал обед. Сначала, однако, он пошел под душ, но оказалось, что у матери испортился бойлер и не было горячей воды, так что ему пришлось мыться под очень холодной, несмотря на жару, струей, он даже покрикивал от холода, энергично похлопывая себя по груди, а потом поспешил в объятья махрового полотенца, но, вытершись насухо, почувствовал себя абсолютно свежим. Он заглянул в знакомую с детства аптечку, обнаружил там старый флакон духов, принадлежавший матери, их запах ему понравился, и он слегка побрызгал себя. Теперь пришло время сообщить матери важные новости.

Она слушала его в глубоком молчании, не проявляя ни особого восторга, ни раздражения. Ее, правда, почему-то встревожило, что Яара не имеет никакой профессии. Дослушав его рассказ, она выразила свое мнение: «Если ты хочешь, чтобы из этого что-то получилось, ты должен и сам стать немного религиозным, соблюдать хотя бы самые главные правила, чтобы не вызывать ее недовольства». Но он не согласился: «Им это совершенно не важно. Она сама не верит в Бога. Она просто идет за своим мужем, куда бы он ни шел». И вдруг, сказав это, совершенно неожиданно для самого себя ощутил абсолютную уверенность, что ничего серьезного из всего этого не выйдет, да и муж никуда ее не отпустит. Но он тут же загорелся новой надеждой: «Даже если так, я, по крайней мере, пересплю с ней, ведь я же был в нее когда-то влюблен!» И, посмотрев на мать, сказал: «Я должен отдохнуть. Мне предстоит длинная ночь». Но когда он закрылся в своей старой детской комнате, уснуть ему так и не удалось.

К вечеру иерусалимское небо заволокли необычные для лета серые тучи. Молхо проверил по календарю, когда кончается суббота, и поразился тому, как это, оказывается, поздно. Не зря эти религиозные так воюют против введения летнего времени, думал он, въезжая примерно в половине десятого в уже знакомый квартал и глядя на окна, свет в которых казался таким неуверенным, как будто там все еще думали, не продлить ли все-таки субботу. В лифте на этот раз было безлюдно, только какой-то мальчик с длинными светлыми пейсами одиноко стоял в углу, кабины, отковыривая ногтями тонкое хромовое покрытие возле кнопок. Вначале Молхо ошибся этажом и, проходя по длинному темному коридору в поисках лестницы, миновал нескольких жильцов, в глазах которых читалось настороженное любопытство. Нажимая кнопку нужного ему звонка, он почувствовал, что слегка дрожит.

Ему открыл Ури. Он был в незнакомом черном костюме, с непокрытой головой. При виде Молхо он криво усмехнулся. «Приехал все-таки? — сказал он слегка пьяноватым голосом. — Не передумал, значит. Ну-ну…» Молхо сильно смутился, как будто его поймали с поличным. «Передумал? — с трудом выговорил он. — В каком смысле „передумал“?» Ури легонько толкнул его в плечо: «Я почему-то думал, что ты в конце концов надумаешь увильнуть. Ну, заходи». Молхо вошел, ожидая, что снова увидит ее в постели, но в спальне было совершенно темно, только открытый чемодан лежал там на кровати. В квартире было прохладно видно, окна были закрыты весь день, — и стоял незнакомый сладковатый запах, как будто запертая здесь на целые сутки суббота уже начала слегка разлагаться. Ури был один — Яара, объяснил он, пошла навестить больную подругу в соседнем доме. «Я сейчас ее позову», — сказал он, беря свою шляпу. «Нет, подожди минуточку! — воскликнул Молхо, загораживая ему дорогу. Ури с удивлением остановился. — Я хотел сказать, что я все еще не могу это переварить. Мне кажется, что это какой-то сон — то, что я здесь. Нет, я ничего не имею против сговора о женитьбе, это уже было у евреев в средние века, но мне все же непонятно — почему именно я? Каким образом ты выбрал именно меня?»

«Случайно, — шепотом ответил Ури. — Совершенно случайно». Но Молхо уже дрожал всем телом, как будто готовясь произнести речь. «Откуда у тебя такие силы? Я чувствую, что я полностью в твоих руках, что ты задумал что-то невероятное, и, если оно удастся, это будет невероятно гуманно. Я рассказал об этом своей матери и старшему сыну, и меня поразило, что они совсем не удивились. Но сам я все еще в потрясении». Ури слушал его, закрыв глаза, словно пытался разобраться в путанице его слов. «Ты говорил, что я когда-то был в нее влюблен, но достаточно ли этого теперь? Или я чего-то не понимаю? Неужели ваш развод зависит только от того, соглашусь ли я?» — «Нет, — сказал Ури, открывая глаза. — Он зависит также оттого, соглашусь ли я», — и, слабо улыбнувшись, ободряюще похлопал Молхо по плечу. Тот недоуменно покачал головой: «А согласится ли она?» — «Она уже согласилась», — сказал Ури, снова улыбнувшись. «Но что она знает обо мне?! — испуганно воскликнул Молхо. — Я человек нелегкий, меня даже недавно обвинили, что я сам убил свою жену». Но Ури, казалось, его не слышал. «Оставь, — сказал он недовольно. — Охота тебе слушать, что говорят всякие дураки. Ты лучше прислушайся к себе. Ты сейчас совершенно свободен. Ты можешь поступать по своему желанию». И он посмотрел на часы. «Да, уже поздно, — тихо сказал Молхо. — Я бы не хотел снова возвращаться ночью». — «Сейчас я ее позову, — сказал Ури. — Не знаю, почему она так задерживается».

Молхо задумчиво, с почти хозяйским интересом осматривал маленькую квартиру. Да он и чувствовал себя теперь здесь почти хозяином. В спальне он заглянул в ее чемодан. Там лежали несколько аккуратно сложенных платьев и пара поношенных комнатных туфель — те самые, что она носила в его прошлый приезд сюда. Мысль о том, что эти туфли появятся в его хайфском доме, наполнила его сладостной дрожью. Он заметил также пачку ваты и маленькую баночку каких-то красных таблеток с простенькой наклейкой местной аптеки. Неужели она все еще кровит после всех своих выкидышей? Сумеет ли он вообще в нее проникнуть или там уже все изуродовано? Чего же они добиваются, передавая ее ему, — чтобы он ее вылечил? Или убил? И ему вдруг страстно захотелось ее вылечить.

Окно в спальне, в отличие от остальных, было открыто, и прохладный ветерок иерусалимской ночи доносил сквозь него легкий, свежий запах высоких сосен. Молхо глянул на небрежно, наспех застеленную кровать и вдруг почувствовал, что все здесь — подушки, одеяла и даже книги — пропитано густым запахом их нескончаемого распутства. На мгновение он окаменел, но тут же услышал из коридора лязг поднимающегося лифта и торопливо вернулся в гостиную — как раз вовремя, дверь уже открывалась. Яара вошла одна. Она была в клетчатом сарафане, слегка подчеркивавшем едва приметную выпуклость ее живота, в туфлях на низких каблуках и в подвернутых, как у школьницы, белых носках, на голове у нее было что-то вроде чепца, который она тут же сняла и быстрым движением бросила на стол. Ее поседевшие волосы рассыпались по плечам. Увидев Молхо, она покраснела. Она показалась ему чуть старше, чем в прошлый раз, но куда энергичней. Он никак не мог решить, нравится ли она ему. «Ури пошел тебя искать», — сказал он, не зная, должен ли он пожать ей руку. «Наверно, это не так уж и важно», — подумал он, но все же протянул ей руку, к которой она несколько удивленно прикоснулась своей, слегка дрожащей. «Я задержалась у больной, — сказала она, — но мой чемодан уже готов», — и прошла в ванную комнату собрать туалетные принадлежности. «Все в порядке, — сказал вошедший следом Ури. — Вам стоит поторопиться, иначе мы провозимся тут всю ночь. — И, закрыв ее чемодан, вынес его в салон. — Ты ничего не забыла?» — спросил он. «Нет, — ответила она, помолчав. — Хотя постой, а где моя зубная паста?» И Молхо, который нервно прислушивался к их разговору, недовольно сказал: «Мы ведь не в пустыню едем». — «А твоя книга! — воскликнул Ури. — Ты забыла свою книгу!» И она вернулась в спальню, чтобы взять книгу, потом быстро завязала чепец на голове и погасила свет. Ури сказал: «Минутку», — открыл все жалюзи и окна, и Молхо, глядя на огни, густо усеявшие окрестные холмы, сказал: «Я уже совсем перестал ориентироваться в Иерусалиме, столько понастроили новых кварталов, даже не знаешь, где тут евреи, где арабы…» Но никто из них не отозвался, как будто их охватило сильное волнение и они думали о чем-то другом.

Они вышли на улицу. В этих своих религиозных нарядах Ури и Яара выглядели так, что непонятно было, хотят они привлечь внимание к себе, чтобы отвлечь его от Молхо, или надеются, что так им будет легче выскользнуть из здания, которое теперь вновь напоминало наполненную гулом, залитую огнями электростанцию. Молхо открыл багажник и уложил туда ее чемодан, а Ури, который решил проводить их до выезда из города, сел рядом с ним впереди. Яара сидела сзади. В зеркале перед собой Молхо увидел ее лицо, обрамленное чепцом, в полутьме салона оно показалось ему маленьким и серым, и его сердце упало. «Так мне и надо, — с горечью подумал он. — Это все потому, что я не поступаю по собственной воле, а позволяю другим решать за меня». Он медленно подал машину назад, выехал со двора и повернул в сторону выезда из города, к желтой заправочной станции, откуда начинался длинный, петляющий спуск из Иерусалима. Ури медленно выбрался из машины, как будто оттягивая расставание. «Хватит ли тебе бензина?» — спросил. «Да», — ответил Молхо с легким нетерпением. «А где Яаре лучше сесть — сзади или рядом с тобой?» — продолжал допытываться Ури. «Лучше впереди, — ответил Молхо. — Это и удобнее, и безопаснее, так можно будет пристегнуть ее ремнем». Ури открыл заднюю дверцу, Яара перешла на переднее сиденье, и они помогли ей пристегнуться. «Так тебе удобно?» — спросил Ури с каким-то потерянным лицом, и она тепло ему кивнула. «Какая послушная! — восхитился Молхо, но тут же заметил, что ее длинные ноги упираются спереди и воскликнул: — Минутку, я сейчас сделаю свободней!» Он наклонился под ее сиденье, поднял маленькую ручку, велел Ури подтолкнуть кресло назад и, наклонившись над ней, вдруг почувствовал слабый запах ее пота, который делал ее совершенно реальной. Несколько солдат с тремпиады двинулись к бензозаправке, по направлению к их машине. «Может, пригласишь кого-нибудь из них, пусть сопровождают?» — предложил Ури, но Молхо отказался, и Яара спросила: «Ты что, никогда не подбираешь голосующих?» Но он резко, даже с каким-то раздражением ответил: «Не сейчас. Может быть, на прибрежном шоссе». Лицо Ури уже разгладилось, он, казалось, успокоился, только предложил протереть переднее стекло, потому что на нем осела пыль и виднелись пятна от разбившихся на лету насекомых; «Тебе будет плохо видно», — сказал он, и Молхо послушно вышел, протер стекло, снова сел за руль и двинулся в лежавшую перед ним ночь, бросив в зеркало последний взгляд на высокого худого человека, одиноко стоящего в холодном желтом свете возле колонки для подкачки шин. Он все еще не был до конца уверен, что тот действительно отдал ему свою жену. И его сердце вдруг наполнилось жалостью к этому одинокому человеку.

«Какая она, в самом деле, послушная! — восхищался Молхо. — Делает все, что ей скажут Вот и сейчас — сидит, даже как будто оживившись, внимательно вглядывается в проносящийся за окном ландшафт, выглядит довольной, заинтересованной». У него вдруг мелькнула мысль, что в конце концов они еще могут сталь идеальной парой. Главное теперь — приложить усилия и не погружаться в этакое безысходное молчание. Он уже раньше, на пути в Иерусалим, приготовил несколько тем для их возможных разговоров. Он решил, что не стоит сразу же начинать с рассказа о своей покойной жене и о ее болезни — это лучше приберечь на завтрашний день, потому что на обратном пути из Иерусалима в Хайфу он будет слишком усталым и не сможет собраться с мыслями, поэтому для начала лучше предоставить говорить ей самой, — пусть, например, расскажет об их жизни с Ури, ведь они не виделись уже тридцать два года, и, если положить на каждый год в среднем по четыре минуты, этой темы ей хватит до самой Хайфы, а он тогда сможет сосредоточиться на дороге, и ему не надо будет подавать умные реплики и заочно состязаться в интеллекте с ее супругом. Но на всякий случай он приготовил в магнитоле машины еще и запись моцартовской «Волшебной флейты» — сейчас магнитола была включена на самую малую громкость, но, если их молчание слишком затянется, он сразу же прибавит звук. Он уже догадывался, что она так же неразговорчива, как и он сам, — видимо, привыкла, что ее муж говорит за двоих, — и поэтому, пройдя первые, самые крутые повороты спуска, начал осторожно вызывать ее на разговор. Для начала, как и планировал, он решил спросить ее об Ури, к которому все еще испытывал острую жалость, и поэтому со всей возможной деликатностью поинтересовался, кто эта женщина, с которой того хотят сосватать. Оказалось, что это молодая вдова с маленьким ребенком — ее муж погиб год назад в автомобильной аварии, и в общине считают своим долгом поскорей выдать ее за другого. «А ты сама ее видела?» — с волнением спросил Молхо. «Нет, — сказала она. — И Ури тоже не видел. Он говорит, что не видит смысла встречаться с ней, пока не пристроит меня». Молхо сжался, вновь ощутив тяжесть своей новой ответственности. «Им проще было бы выдать эту вдовушку за меня, — усмехнулся он про себя, — а эту пару оставить в покое». Впрочем, сейчас он не был заинтересован в абстрактных молодых вдовах — его куда больше привлекала сидящая рядом с ним, хоть и немолодая, зато реальная, полная жизни женщина. Она давно сняла свой чепец, и ее лицо уже не казалось ему таким худым, как раньше, уютно свернулась на большом сиденье, подобрав под себя ноги, и теперь курила свою первую за вечер сигарету, разыскав себе пепельницу в машине, — ее жемчужные глаза с любопытством поворачивались то к стрелкам на циферблатах, то к его руке, когда он протягивал ее к переключателю скоростей, и эта ее резкая, возбужденная живость одновременно и увлекала, и слегка пугала его. Видимо, она привыкла ездить автобусами, и поездка в легковой машине была для нее волнующим переживанием. В полутьме, то и дело пронизываемой лучами от фар встречных машин, ее лицо смягчилось, его овал стал нежным и гладким. «Животик, конечно, никуда не делся, — размышлял Молхо, — но зато плечи выглядят очень изящно. Такая сильная женщина даже если заболеет, то наверняка не серьезно, мы сумеем с этим справиться, — почему-то подумал он. — Хорошо было бы уговорить ее покрасить волосы, привести в порядок лицо и надеть более модные платья, не такого унылого цвета. А может, и научиться самой водить машину — тогда проще будет найти ей работу». Он снова искоса глянул на нее, стараясь, однако, не выпускать из виду дорогу — они как раз проходили последние крутые повороты. Ее рука спокойно лежала на подлокотнике открытого окна, огонек сигареты мерцал в углу рта, она с интересом, но без удивления разглядывала редкий лесок, бежавший по обочине дороги, и странная мысль вдруг мелькнула у Молхо, что, может быть, ее не впервые вот так отдают на сторону, — возможно, они уже делали это и раньше, не может же быть, что они специально ждали именно его, эта идея наверняка должна была уже давно прийти им в голову. «Действительно ли я был в нее влюблен? — томился он. — Или это было просто детское увлечение? За ней тогда многие в их классе увивались. Еще бы — такая взрослая, вполне сформировавшаяся девушка!»

Он снова повернул разговор к Ури, словно никак не мог забыть его одинокую фигуру на заправочной станции и теперь не прочь был бы вернуться и забрать его с ними в Хайфу. Она явно преклонялась перед мужем, это было очевидно — она была согласна с ним во всем и неизменно была ему верной спутницей во всех его скитаниях, всегда верила в серьезность его поисков, даже если не всегда понимала тот извилистый путь, которым он шел. Теперь они уже мчались по равнине, быстро приближаясь к перекрестку около аэропорта Бен-Гурион, и Молхо раздумывал, продолжать ли ему ехать по главному шоссе или срезать дорогу, свернув в сторону аэропорта. В конце концов он действительно повернул и, чувствуя, что его уже немного раздражает это ее слепое преклонение перед своим супругом, включил радио, как раз к выпуску последних новостей. Он что-то сказал по поводу известий, но она, казалось, не очень прислушивалась к его словам, а если и прислушивалась, то не совсем понимала, о чем речь, она даже не знала, кто в стране министр внутренних дел. Это ему почему-то понравилось, в этом было даже что-то слегка возбуждающее. Он выключил радио и возле въезда в аэропорт — она как раз прикурила следующую сигарету — принялся осторожно наводить разговор на тему ее бездетности. «У моей покойной жены, — начал он с ноткой легкой грусти, тоже случился выкидыш. Мы думали о четвертом ребенке, и она действительно забеременела, но через несколько недель у нее был выкидыш. Возможно, это было первым признаком ее болезни, хотя в то время никто не сумел этого понять». Яара слушала, печально опустив голову, пока он детально описывал, как происходил этот выкидыш и что чувствовала при этом его жена. У нее самой это случилось семь раз, и всегда одинаково. «Что значит „одинаково“?» — заинтересовался он, но, увидев, что она не склонна вдаваться в подробности, спросил, на каком это было месяце, в среднем, и она тихо ответила: «На пятом, иногда на шестом». — «На пятом?! — Его лицо исказила болезненная гримаса. — Но ведь это ужасно!» Она грустно улыбнулась. «Вы, наверно, очень страдали? — спросил он. — И потом, это ведь очень опасно». Она слушала его молча, освещенные окна проплывавших мимо аэропортовских зданий окрашивали ее лицо мягкой желтизной, и Молхо все не мог отделаться от мысли об этих несчастных, мертвых, нежных зародышах. У них в гимназии, в уголке живой природы, стояла в углу банка с формалином, в которой плавал вверх ногами свернувшийся калачиком человеческий эмбрион. Девчонки боялись его, а ребята насмехались и даже дали ему какое-то прозвище, но Молхо смотрел на него с симпатией и подолгу разглядывал это крошечное существо, пытаясь различить его маленькие ручки и ножки сквозь мутную жидкость. Сейчас он почувствовал, что лучше покончить с этими расспросами, — ему не хотелось, чтобы она угадала, что его обуревает страстное желание побольше узнать обо всех ее болезнях, об этих ее многократных попытках сохранения беременности, о том, как она. подолгу лежала в постели в тех жалких, бедных лачугах, где они останавливались во время своих скитаний. Интересно, сумел ли Ури обеспечить ей надлежащий уход? Научился ли он менять под ней простыни, не ворочая ее понапрасну? Нет, скорее всего, он был слишком занят поисками смысла жизни. А ее матка, которая так страдала и истекала кровью, — она еще существует или ее в конце концов удалили совсем? Почему-то он был уверен, что она сохранилась, и его вдруг охватило отчаянное желание встать на колени и прижаться лицом к ее животу — он даже испугался, что она прочитает его мысли и испугается тоже. «Ничего, — подумал он с надеждой, — все еще впереди, я еще все увижу собственными глазами».

Она, видимо, не прочла его мысли, потому что сидела молча и спокойно, покорная увлекавшей ее чужой воле, уже овеваемая влажным и горячим воздухом прибрежной равнины, залитой светом луны, которая поднималась из-за холмов, подрагивая бесчисленными отражениями в мерно бегущих волнах моря, немедленно приковавшего ее внимание. «Хорошо, что она такая спокойная и покладистая», — думал он, тщетно пытаясь припомнить в усталой тишине ночи имена их бывших соучеников, о которых тоже запланировал расспросить ее по дороге. После полуночи, когда они уже поднимались по пустынным хайфским улицам, он вдруг ощутил легкое головокруженье от счастья. «Вот, я везу себе некую возможность новой жизни. Уж эта женщина не умрет у меня на руках, она не такая», — думал он, поднимаясь следом за ней по ступеням с ее подозрительно легким чемоданом в руке. И ему было жалко, что уже слишком поздно и никто из соседей не может увидеть ее — они ведь давно послеживают за ним, пытаясь разгадать его намерения, и теперь наверняка успокоятся, узнав, что первая женщина, которую он привел к себе в дом, не так уж молода, — люди не одобряют вдовцов, которые сразу после смерти старой жены приводят в дом молодую. А уж после этой он сможет, если захочет, мало-помалу снижать возраст своих новых женщин. Ведь уже столько времени прошло — и осень, и такая легкая, почти незаметная зима, и весна, которая была скорее началом лета, — и вот, даже это чудовищное лето, родившее другое, которое, в свой черед, родило третье, тоже уже наполовину позади.

Он включил свет у входа, открыл дверь, и она вошла первой, так что ему, шедшему следом, удалось на этот раз хорошенько рассмотреть ее ноги и даже увидеть резинки ее по-детски подвернутых белых носков, и он опять почувствовал, что вполне сможет влюбиться в нее, нужно только хорошенько в ней разобраться. Он прошел по комнатам, зажег свет во всем доме и провел ее повсюду, как будто она была покупательницей, заявившейся среди ночи. «Красиво тут у тебя», — сказала она радостно. Он благодарно улыбнулся: «Да, мы старались, — как бы напоминая ей, что до нее здесь жила другая женщина. Внеся ее чемодан в комнату дочери, он объяснил: — Это комната Анат, она сейчас путешествует по Европе». — «Одна?» — удивилась Яара. «Да, — сказал он. — Она очень самостоятельная». Он вышел из комнаты, и она вышла следом, села в гостиной в одно из кресел и вытащила очередную сигарету из своей желтой пачки с рисунком тонких всадников. Ни малейших признаков усталости — этакое ночное существо. «Может, хочешь поесть или попить?» — спросил он тупо, потому что самому ему хотелось только поскорее остаться наедине с собой, как он уже привык за последние месяцы. «Если ты будешь есть, — улыбнулась она, — я охотно присоединюсь». Он завел ее в кухню, поставил на стол хлеб, сыр и печенье и включил чайник. Она ела с поразительным аппетитом, ни от чего не отказываясь, даже залежавшийся сыр — и тот прикончила целиком. «Хорошо, что она не избалована, — думал он, глядя, как она жадно ест: — Жаль только, что у нее нет никакой профессии».

В ней ощущалась какая-то непонятная медлительность, которая пока была ему по вкусу. Она ела медленно и кровать свою стелила медленно — он нарочно оставил простыни сложенными и сам не стелил до ее прихода, чтобы она не заподозрила, что на этих простынях уже спали. Вся религиозность начала вечера сошла с нее к ночи, как шелуха, и сейчас это была обычная девушка из его бывшего молодежного движения, только как будто мгновенно состарившаяся и поседевшая… Несмотря на усталость, он все же начал рассказывать ей о болезни своей жены, и она слушала его с большим вниманием, ему даже показалось, что его никто и никогда так заинтересованно не слушал. Но тут позвонил телефон. Она тотчас сказала: «Это Ури, не беспокойся», — и у него снова мелькнуло подозрение, что ее уже не впервые так передали другому мужчине. Он опередил ее и снял трубку. «Вот мы сидим и беседуем, поездка прошла нормально, все в порядке. — И вдруг в нем поднялось странное желание немного пожаловаться на нее. — Вот только она курит, не переставая, твоя Яара. — И, засмеявшись, добавил: — Ты хочешь поговорить с ней? Передаю ей трубку». Она подошла к телефону, сильно покраснев, и стала говорить шепотом, больше прислушиваясь к тому, что говорил муж, и Молхо из вежливости вышел, глядя на нее издали, через открытую дверь, — она стояла, точно мягкий вопросительный знак, седые волосы падали ей на лицо, — и ему подумалось, что он, пожалуй, сможет немного пожить с ней, только вот обязательно нужно, чтобы она покрасила волосы, нет никакой причины, почему бы ей немного их не покрасить и не привести заодно в порядок свое лицо, уж если он об этом просит.

«Если тебе чего-то не хватает, скажи. Чувствуй себя, как дома, — сказал он, полагая, что им уже пора разойтись на ночь. — А если хочешь что-нибудь почитать, тут у Анат есть книги. А у меня есть первый том „Анны Карениной“, который я только вчера кончил. Ты можешь даже взять его домой. Спокойной ночи». И он ушел в спальню, раздумывая, не будет ли выглядеть слишком явной дискриминацией, если он включит себе кондиционер, зная, что в комнате Анат нет охлаждения. Он разделся и лег, часы показывали около двух ночи. Вначале он никак не мог уснуть. Вот прошло восемь месяцев со смерти жены, и новая женщина наконец вошла в его дом — правда, в другой комнате, но в этой же квартире, это уже значительный шаг, — удовлетворенно улыбнулся он, встал, включил кондиционер, прислушиваясь к знакомому, убаюкивающему урчанию, и ему стало сниться, что его сын-гимназист каким-то образом превратился в девочку, и это превращение его почему-то обрадовало, как будто оно могло решить все проблемы подрастающего сына.

В четыре утра он проснулся, потеряв надежду согреться под тонким одеялом, и выключил кондиционер, — это заставило его вспомнить о гостье, и счастье снова охватило его, как в тот далекий день, когда мать однажды без всякого предупреждения принесла домой щенка, и Молхо тоже проснулся тогда среди ночи, и вспомнил о нем, и вышел на кухонный балкон, чтобы снова посмотреть на него, и обнаружил, что щенок сидит там, в темноте, весело виляя хвостом, как будто только и ждал маленького Молхо. Ему захотелось вот так же посмотреть сейчас на женщину, которую он привез себе вчера, и он в темноте натянул брюки, оставшись, однако, в пижамной куртке, но, подойдя к ее двери, увидел полоску света и остановился, не зная, то ли она просто забыла погасить свет, то ли еще читает. Он стоял с некоторой робостью — то, что она не спала в такой поздний час, почему-то показалось ему настораживающим. Может быть, она ждет его? Он повернул назад. «Я не должен проявлять активность, — думал он, снова заползая под одеяло, — моя сила в мягкости и пассивности. — Он уронил тяжелую голову на подушку. — Да, в мягкости и пассивности».

Молхо проснулся после семи, удивившись, как крепко он спал, — ведь обычно он просыпался не позже шести утра. Уверенный, что она уже не спит, он оделся, даже застелил постель, как будто проснулся в чужом доме, быстро прошел в туалет, побрился и помылся и вышел искать гостью. Но ее не было — он застал лишь небрежно застеленную постель. Он заглянул в чемодан — ее вещи были на месте, она их еще не развесила. Он вышел во двор, но не нашел ее и там. На миг он ощутил какое-то странное облегчение. Вернулся на кухню, нарезал хлеб, накрыл стол к завтраку и сел, голодный, с пересохшим ртом, с утренней газетой в руках, то и дело собирая со стола хлебные крошки и отправляя их в рот. Наконец раздался слабый стук в дверь, он открыл и увидел ее — все тот же выцветший сарафан, жемчужные глаза прищурены от солнечного света, уже зарумянившего ее лицо и позолотившего седые волосы. «Я волновался, куда ты исчезла, — сказал он. — Когда ты встала? Я уже думал, что ты сбежала». Оказывается, она встала на рассвете и вышла на улицу, немного пройтись и глянуть на море, даже успела немного спуститься в это зеленое вади — оно ее очень привлекало, — прошла довольно большое расстояние, но до самого низа так и не дошла, а на обратном пути вообще потеряла дорогу — и действительно на ее туфлях налипла грязь. Он налил ей кофе и подал завтрак, который она ела все с тем же прилежным послушанием, потом собрал посуду в раковину, надеясь, что она вызовется ее помыть или хотя бы вытереть, но она не проявила ни малейшего желания ему помочь. Подпершись ладонью, она курила, задумчиво глядя на него, а когда он кончил с посудой, попросила стакан воды, вынула из кармана две таблетки аспирина и проглотила их. «У тебя болит голова?» — встревоженно спросил он. «Нет, это для того, чтобы не заболела».

Теперь они были готовы выйти, но он предложил ей сначала почистить туфли и даже вытащил на балкон сапожные принадлежности, подстелив под ними предварительно газету. Сняв туфли, она стала на балконный пол в своих подвернутых белых носках, и в сильном солнечном свете мягкий пушок на ее ногах показался ему густым и даже кучерявым. Он помог ей открыть плоскую коробочку ваксы и предложил объединить усилия — она намажет ваксой обе пары туфель, а он их начистит. Став рядом с ней, он увидел, что она все-таки выше его — пусть на несколько миллиметров, но выше, и это его неприятно задело. Она начала намазывать ваксой первую туфлю, и тут зазвонил телефон. Ему вдруг захотелось, чтобы позвонивший, кто бы он ни был, услышал новый женский голос в его доме, и он сказал ей: «Возьми трубку, может, это тебя». Она послушно взяла трубку, стиснув ее обеими руками, словно боялась, что та вырвется, и стала в профиль, снова напомнив ему вопросительный знак. Это снова звонил Ури — она слушала и время от времени что-то отвечала очень тихим голосом. Молхо немного подождал, потом принялся раздраженно драить обе пары обуви, попутно пытаясь оценить, сколько же лет может быть ее стоптанным, без подошвы, туфлям. «Нет, ей все-таки придется покрасить волосы, — сердито думал он. — А заодно сбрить этот пух на ногах. А также срочно купить новые туфли. И немного привести в порядок лицо. А если она принципиально откажется все это сделать, придется ее заставить, прежде чем соглашаться на всю эту авантюру. Пусть выбирает между своими принципами и мной». И, увидев, что их разговор затягивается, угрюмо убрал все с балкона, поставил ее туфли рядом с нею, надел свои и увидел, что теперь они с ней практически одинакового роста. Он ждал рядом, на случай, если Ури захочет поговорить с ним тоже. Но она положила трубку, сказав только: «Ури передает тебе горячий привет», — и с выражением благодарности надела свои туфли.

«Нет, нельзя ей больше потакать!» Молхо немного сердился на себя, что не заставил ее почистить свои туфли, но, с другой стороны, его утешало, что Ури снова звонил ей и интересовался, как идут дела. Это означало, что он не просто отправил ее с ним и умыл руки, а, следовательно, в случае чего Молхо сможет в любой момент с чистой совестью вернуть ее обратно. Он уже распланировал их предстоящий день и теперь решил посвятить ее в свои планы. Утром она будет сопровождать его в некоторых делах и покупках в центре города, тем более что в данном случае он как раз нуждается в ее совете. Потом они поднимутся на вершину Кармеля, к университету, потому что он был уверен, что она там никогда не бывала, ну, и конечно, перекусят где-нибудь по дороге. А затем немного отдохнут и спустятся к морю, а вечером, если она не возражает, они пойдут на концерт, это будет в особом месте, в Акко, в рыцарском зале, где она тоже наверняка никогда не бывала, — летом там дают концерты старинной камерной музыки. «Старинная музыка?» — спросила она с некоторой опаской, и он разыскал и принес ей программку. Она нехотя полистала ее, но билеты были уже куплены, по дорогой цене, он ни за что не хотел потерять эти деньги, а продать их будет невозможно, потому что на этих концертах зал всегда полупуст. Он улыбнулся про себя, вспомнив, как увлекалась этими концертами его жена, в то время как ему самому эта музыка всегда казалась несколько примитивной и монотонной, этакое культурное наказание, хотя к концу концерта — то ли из сознания близящегося избавления, то ли потому, что звуки все же успевали глубоко проникнуть в его душу, — он иногда чувствовал себя в приподнятом настроении или ощущал праздничный торжественный покой.

«Зато завтра мы, может быть, пойдем в кино, если захочешь», — добавил он, тепло, по-семейному ей улыбнувшись, и она благодарно улыбнулась ему в ответ: «Замечательно». — «А может, снова спустимся к морю». — «Да, — кивнула она серебристой головой. — К морю это всегда хорошо. Мы уже много лет не были на море». — «А ты захватила с собой купальник?» — спросил он, прекрасно зная, что в ее чемодане купальника не было. «Нет. Я не думала, что мы будем купаться». — «Но почему бы нет? — спросил он. — Кто тебя здесь увидит?» Она смутилась, вся сжавшись от его неожиданного напора. «Может, отложим купание до следующего раза», — предложила она, покраснев. Ему захотелось сказать: а будет ли он, тот «следующий раз», но он тут же прикусил язык — в конце концов, я же все-таки был в нее влюблен когда-то, и, если мы побудем вместе еще денек-другой, я, глядишь, даже вспомню почему.

Напрасно он надеялся, что для выхода в город она сменит свое платье на что-нибудь более живое и веселое — она явно думала иначе, потому что осталась в том же выцветшем сарафане, и они отправились в центр, припарковались возле концертного зала и оттуда пошли в тот небольшой оптический магазин, хозяева которого были соседями Молхо по филармонии. Молхо усадили на стул вроде парикмахерского, Яара села напротив, и на него обрушился поток оправ без линз — в нем надлежало отыскать наиболее подходящую для тех бифокальных очков, которые он собирался заказать, потому что в последнее время его прежде безупречное зрение слегка ухудшилось и теперь он хуже видел на большом расстоянии, да и вблизи тоже нуждался в очках. Хозяин-оптик, хорошо помнивший покойную жену Молхо по их частым встречам в филармонии, с любопытством рассматривал Яару — выцветшее платье, туфли с подвернутыми белыми носками, седые волосы, обручальное кольцо, — явно пытаясь понять, кем она приходится Молхо, и то и дело галантно обращался к ней, спрашивая ее мнения, как будто только от ее слова зависело, какую оправу они выберут, — и она, затягиваясь очередной сигаретой, всякий раз долго искала нужные слова и явно ощутила облегчение, когда подходящая оправа наконец была найдена — причудливое сооружение из тонкой позолоченной проволоки, сразу же получившее всеобщее одобрение. Молхо уплатил аванс.

Оттуда они медленно пошли по шумной, расплавленной жарой улице, и тут он заметил, что она еле поспевает за ним, тяжело волоча ноги, — в молодости эта ее вялая походка, возможно, могла казаться кавалерам некой привлекательной особенностью, но у него сейчас вызвала только глухое раздражение. Он вдруг без всякого предупреждения свернул ко входу в знакомое ему жилое здание, поднялся с ней прямиком на второй этаж и вошел, все еще не говоря ни слова, в квартиру, превращенную в магазин, где в приятной полутьме пожилые белотелые дамы примеряли яркие купальные костюмы в кабинках с не задернутыми до конца занавесками. Подошла продавщица, и он посмотрел на свою спутницу, которая только сейчас поняла его намерения, густо зарделась, шагнула назад и вся напряглась. «Нет! — умоляюще обратилась она к нему, взволнованная, впервые назвав его по имени. — Нет, нет, это невозможно!» — «Не бойся, я уплачу, — прошептал он, — зато у тебя будет в чем купаться». Но она отказывалась наотрез, слабым, испуганным голосом, и в этой полутьме, в шелесте платьев полуодетых хайфских дам, рядом с вежливо склонившей голову, слегка улыбающейся продавщицей, вдруг показалась ему очаровательной. Ее седая красота тронула его сердце. Он еще пытался настаивать, даже схватил было ее за руку, но тут же отпустил.

«Ну тогда хотя бы платье! — подумал он. — Пусть бы купила хоть одно из этих легких, ярких платьев, выложенных в витринах, таких живых и модных». Этот выцветший сарафан с уже наметившимся на нем легким влажным пятном пота все больше удручал его, ее преданность этому сарафану с самого начала казалась Молхо чем-то в корне ошибочным — чего доброго, она вздумает надеть его и вечером, на концерт! Но он боялся снова испугать ее и поэтому предложил вначале спуститься в конец улицы, откуда открывался красивый вил на море, который жители Хайфы гордо именовали «панорамой» — отсюда видны были и горы, и залив, и гавань, — но, добравшись туда, они обнаружили весьма жалкую картину: над заливом висел туман, совершенно искажавший его форму, а Галилейские горы вообще скрылись в сероватой дымке хамсина, один только золотой купол Бахайского храма резко выделялся на склоне горы. Молхо был разочарован. «Осенью, — заверил он ее, — вид отсюда совершенно другой, можно увидеть даже отдельные дома в Акко, так близко и четко, словно какие-то игрушечные кубики, а горы видны как на ладони. — Он предложил ей выпить кофе в элегантном кафе внутри нового большого универмага, который открыли недавно в центре города, и повел ее между рядами платьев, брюк и женских блузок, то и дело задерживаясь — там пощупать ткань, здесь посмотреть на цену, — в надежде все-таки пробудить в ней энтузиазм. — Сейчас в моде все широкое, — то ли возмущаясь, то ли недоумевая объяснял он. — Нет никакой ясно выраженной линии, все разрешено, все открыто, в сущности, все можно сочетать со всем». Но она шла медленно, безучастно, все время слегка отставая от него, не обращая никакого внимания на одежду — возможно, опасаясь, что он снова начнет убеждать ее что-нибудь купить. Поэтому они оба почувствовали облегчение, добравшись наконец до мужского отдела магазина. Тут она выразила полную готовность задержаться, чтобы рассмотреть вместе с ним новые модели только что прибывших мужских рубах — полностью лишенные воротника, то ли в китайском, то ли в индийском стиле. Одна рубаха привлекла его взгляд, и он приложил ее к груди, спрашивая ее мнения, и к ним тут же подошел молодой продавец, который начал горячо убеждать Молхо примерить. «Скажите вашему мужу, — услышал он, уже стоя в маленькой кабинке за занавеской и застегивая пуговицы новой рубахи, — пусть не боится, что тут нет воротника, он привыкнет, зато это придает человеку совершенно новый вид!» И тут же услышал ее быстрый, даже чуть насмешливый ответ: «А зачем ему новый вид? Может, ему хорошо и в старом!» Ему понравилось, как она отбрила этого нагловатого юнца.

В кафе на втором этаже он пытался заговорить с ней о политике, но оказалось, что эта тема ее вообще не интересует. Он спросил, каковы взгляды ее мужа, но оказалось, что Ури тоже не интересуется этими вопросами. «Что же его тогда интересует?» — вызывая ее на разговор, спросил Молхо, но она смутилась — видимо, не привыкнув говорить о человеке, который всегда был рядом и объяснял себя сам. «Он ищет смысл и предназначение жизни, — неуверенно сказала она, снова затягиваясь сигаретой. — Его не занимает, как жить попроще, то есть извлекать из жизни побольше удовольствий и при этом поменьше страдать». — «В чем же тогда этот смысл?» — недовольно спросил Молхо. «Вот это он и ищет все время», — ответила она. «Да, я знаю, — сказал Молхо с легкой насмешкой. — Именно так он говорил на собраниях нашего молодежного отряда тридцать с лишним лет назад. Но что он с тех пор нашел?» — «Это не так, будто человек в конце концов открывает какую-то идею. Это как бы образ жизни, то, чем человек может жить», — беспомощно пыталась она объяснить. «Но разве смысл жизни — не просто в том, чтобы жить? — воскликнул Молхо. — Просто в том, чтобы пройти, не оплошать, не ошибиться, не упасть и не умереть на полпути?» — «Но он не думает о смерти! — На ее лице вдруг зажглась странная восторженная и влюбленная улыбка. — Он не верит в смерть!» — «В каком смысле — не верит? — усмехнулся Молхо с болью. — Разве смерть вообще когда-нибудь спрашивает нас, верим мы в нее или нет?» Она испуганно сжалась от его резкого и враждебного тона, на ее щеках проступили нежные розовые пятна. Она замолчала, явно желая прекратить этот разговор. «Нет, объясни мне все-таки, во что же он верит? — настаивал Молхо, наливаясь непонятным гневом. — В переселение душ, что ли?» Но она мягко сказал: «Не надо меня мучить. Спроси у него». — «Ну а ты? Что ты сама думаешь?» — «Я просто не думаю обо всем этом. Я не берусь рассуждать о смерти. Тут я ближе к тебе. Даже свои выкидыши я не воспринимала как смерть ребенка — всего лишь как поражение. Как будто те, что еще не родились, не могут и умереть».

И он вдруг вспомнил, какой она была в школе — прямой, откровенной, даже чуть простодушной в этой своей наивной откровенности перед учителями. «Значит, я был влюблен в нее не только из-за красоты», — подумал он, в очередной раз пытаясь вспомнить, как же это было. Оставшись на второй год, она пришла к ним в класс без всякого желания учиться, просто чтобы как-то провести этот год, даже не пыталась сделать вид, будто учится. Все ее связи были с друзьями из бывшего класса. И все же, несмотря на это, она произвела сильное впечатление на всех ребят в его классе. «Знаешь, когда я смотрю на тебя сегодняшнюю и вспоминаю тебя тогдашнюю, мне кажется, что я снова в школе, только на этот раз у меня нет ни уроков, ни экзаменов, зато много денег, чтобы купить все, что я захочу». Она сочувственно, понимающе улыбнулась, и между ними на миг пробежала искра подлинной близости, он даже подумал, как сохранить этот миг, но в этот момент его взгляд упал на двух невысоких женщин, мать и дочь, шедших в сторону выхода с ульпанскими тетрадками[28] в руках, в сопровождении его тещи. У него прервалось дыхание, он был уверен, что на этот раз она его увидела. Она шла выпрямившись, перекинув через руку свою палку, потом встала в очередь у кассы — наверно, уплатить за их тетради. Молхо низко нагнул голову и прошептал сидевшей рядом с ним женщине: «Посмотри туда, видишь ту старуху, в вышитой блузке? Это моя теща! Ты еще познакомишься с ней и сама поймешь. Ей уже восемьдесят два, а у нее совершенно ясный ум. Ты только посмотри, как она выглядит, как она сохранилась, как она энергична! И знаешь что? — эта палка ей совершенно не нужна, она просто носит ее с собою! Я иногда поражаюсь ясности ее ума». Яара с интересом посмотрела на старую женщину у кассы, которая в этот момент наклонилась, передавая деньги кассиру, и сняла очки, чтобы проверить полученную сдачу. Потом она отошла от кассы, идя боком, как отваливший от пристани корабль. «Твоя жена была похожа на нее?» — спросила Яара. «Я всегда был уверен, что нет, — медленно, задумчиво ответил Молхо. — Но в последние месяцы, может быть, потому, что я уже начинаю забывать ее, мне все больше кажется, что они действительно в чем-то похожи».

Он изменил свой план и, вместо того чтобы подниматься к университету, повел ее в Бахайский храм, где их присоединили к группе пожилых голландских туристов и повели по изумительно ухоженному саду, среди пышных цветочных клумб, по чисто подметенной асфальтовой дорожке в сторону знаменитого золотого купола. Молхо был возбужден: «Как красиво! Как аккуратно! Совсем как за границей! Тридцать лет живу в Хайфе, каждый день проезжаю поблизости и никогда не заглядывал сюда всерьез. Каждый день говорю себе — ну, сюда я еще успею». Возле входа в храм их попросили снять обувь и после некоторого ожидания ввели всей группой в небольшую комнату, застеленную толстыми персидскими коврами. На стенах красовались надписи на персидском и английском языках, за кружевной занавеской горели лампы, лежали какие-то драгоценные изделия. Молхо думал, что это только начало экскурсии и что отсюда их поведут в святилище, но оказалось, что экскурсия этим и исчерпывается, а в сам купол не впускают даже самих бахайцев. Он был разочарован. «Но что же там находится?» — допытывался он у служителя. «Ничего». — «Ничего?!» Он рассмеялся. На выходе он прихватил со стола маленькую брошюрку, в которой рассказывалось о бахайцах и их вере.

Отсюда они спустились в Нижний город, пообедать в арабском ресторане, и здесь его снова поразил ее незаурядный аппетит — она набросилась на лепешки, даже не дожидаясь, когда подадут первое, а он смотрел тем временем на ее широкий гладкий лоб и думал — вот сюда и нужно ее раньше всего поцеловать, когда дело уже дойдет до поцелуев, сюда или в какое-то другое такое же место. Он начал рассказывать ей о своей матери — как тяжело ему звонить ей каждое утро и выслушивать ее упреки и поучении Она слушала спокойно, с сочувствием, в то же время быстро и жадно уничтожая поданную пишу. Ее мать умерла уже несколько лет назад, но у нее и до того почти не было с ней связи. Жаря уже давала о себе знать, жара и грохот напряженного послеобеденного уличного движения. В конце концов они замолчали и стали ждать, пока подадут заказанный кофе, и Молхо вдруг подумал: «Господи, да она еще скучнее, чем я», — и вспомнил, как в начальной школе ему когда-то в шутку «сосватали» толстенькую девочку с косичками и как он согласился с ней ходить, потому что не хотел ее обижать, но в душе только и ждал, когда наступят летние каникулы и он освободится от нее.

Они возвращались домой в душный послеполуденный час. На ступенях дворовой дорожки их остановил старик сосед с жалобой, что лампочка в парадном почему-то не выключается. Его глаза с интересом оценивали появившуюся наконец в доме Молхо новую женщину. Из квартиры послышался телефонный звонок, и Молхо тут же почувствовал, как напряглась ладонь Яары в его руке. Он вытащил ключ и протянул ей: «Поднимись и возьми трубку, может быть, это опять тебя». И она послушно пошла наверх, а сосед, все продолжая надоедливые вопросы, посмотрел ей вслед, явно пытаясь угадать, кем она приходится Молхо, и, наконец не выдержав, спросил с хитроватым видом: «Она будет нашей новой соседкой?» Но Молхо, дружески коснувшись его плеча, ответил: «Я еще не знаю».

И вот она снова стоит, чуть выпятив живот, как будто последний из ее зародышей все еще раздумывает там, выходить или остаться, снова держит телефонную трубку обеими руками и снова прислушивается к словам мужа, который, судя по его непрерывным звонкам, не на шутку боится за свою жену, а может, посвящает ее в какие-то свои новые загадочные планы, — а тем временем Молхо, опуская жалюзи, чтобы затемнить нагревшуюся с утра квартиру, не перестает гадать, о чем же они могут так часто разговаривать? Неужто Ури интересуется, спал ли он уже с Яарой? От этой пары всего можно ожидать — и, продолжая так размышлять, открывает холодильник и наливает себе стакан холодной воды. Потом он налил ей тоже и поставил стакан рядом с ней, на маленький столик. Может, они именно к этому ведут? — вдруг поразила его ослепительная догадка. Может, они хотят, чтобы это побыстрее произошло, а я тут трачу время на экскурсии и рестораны! Ведь если уж действительно пришло время для окончательной проверки, то самое подходящее время именно сейчас, пока в доме никого нет!

«Ури хочет сказать тебе пару слов», — вдруг позвала его Я ара. Он взял трубку, и она отошла. Голос Ури звучал взволнованно: «Тебе не тяжело с ней? — Молхо удивила эта прямота. — Если хочешь, я могу приехать и забрать ее, хоть завтра, ты только скажи». — «Но почему? В этом нет никакой необходимости! — торопливо возразил Молхо. — Я все равно взял уже два дня отпуска. У нас все в порядке. Мы просто проверяем друг друга», — и он засмеялся. Но голос Ури оставался серьезным и озабоченным: «Ты, главное, говори с ней. Говори. Она привыкла, что с ней говорят, и она хорошо умеет слушать. Говори с ней!» Он чуть не умолял. Молхо застыл, потрясенный, боясь проронить неосторожное слово — Яара могла его услышать, ведь она оставила дверь в свою комнату приоткрытой. Он прижал трубку ко рту и нетерпеливо прошептал: «Все в порядке, не беспокойся, все в порядке!»

В своей комнате он включил кондиционер, потому что буквально обливался потом, и даже пригласил ее отдохнуть у него в спальне, где уже гулял прохладный ветерок, но она отказалась — у нее нет привычки отдыхать после обеда. «Я так часто была прикована к кровати, что совсем не скучаю по ней, — сказала она. — Я лучше посижу у телевизора». Он пошел под душ, но, вместо того чтобы надеть удобный домашний халат, снова напялил на себя одежду и опять пожалел о потерянном из-за нее уютном одиночестве. Войдя в гостиную, он обнаружил, что она сидит в кресле перед телевизором, со второй за полчаса сигаретой во рту, словно в ожидании какой-то вести, которая должна вспыхнуть на темном экране. «Не хочешь принять душ?» — спросил он, но она, как будто удивившись его вопросу, спросила: «Зачем?» — как будто чувствовала себя вполне отдохнувшей и свежей, сидя в этом своем выцветшем сарафане перед телевизором, и вообще никогда не собиралась принимать душ. «Включить тебе телевизор? — спросил он. — Сейчас есть интересная передача по учебному каналу». Она радостно кивнула. Он щелкнул выключателем и стал искать нужный канал, а она тем временем поудобней устроилась в кресле, подобрав под себя ноги, ее глаза прищурились до щелок, рот слегка приоткрылся в нетерпеливом детском ожидании. Он сел рядом, и они стали смотреть передачу о растениях и насекомых, снятую в каких-то тропических джунглях. Он чувствовал, что голова его тяжелеет и глаза сами собой закрываются. Из спальни доносился шум работавшего впустую кондиционера. Он резко поднялся и спросил: «Так ты уверена, что не хочешь отдохнуть в спальне? Там уже прохладно». Но она, не отрывая глаз от экрана, мотнула отрицательно головой. Он поднялся, принес ей небольшой вентилятор и включил его, направив на нее поток воздуха, который тут же растрепал ее серебристые волосы, потом наклонился над ней и спросил: «Ты не возражаешь, если я пойду немного вздремнуть? В последние годы я так нуждаюсь в этой передышке, что если не посплю в обед, то вечером я уже полуживой». Она сильно покраснела, удивленная тем, что он просит у нее разрешения поспать, и торопливо сказала: «Конечно, конечно, иди отдохни, не думай обо мне», и снова повернулась к экрану. Он принес ей газету с программой передач, показал, как переключать каналы и выключать телевизор, вышел и тихо прикрыл за собой дверь. В спальне он разделся до трусов и лег в прохладную кровать, все еще чувствуя тяжесть в голове. «Невероятно! Неужели он просил меня побыстрее переспать с ней? — неотступно думалось ему. Почему же тогда он велел мне только говорить с ней?» Из-за двери глухо доносился голос из телевизора, но он заставил себя переключиться на убаюкивающий шум кондиционера и вскоре заснул.

Он проснулся примерно через час, весь дрожа от холода, услышал из-за стены детские голоса, как будто за время его сна квартира превратилась в веселый детский сад, и поднялся, чтобы выключить телевизор. Быстро и бесшумно одевшись — и в который уж раз оплакав свою ущемленную свободу, — он вышел в гостиную, освещенную плоскими полосами света, пробивавшимися сквозь жалюзи. Яара все еще сидела в кресле — прошлым летом на этом месте сидела его жена, перед тем как слегла окончательно, и рядом с ней стояла уже ее палка. От вида серебристой головы, откинутой на изголовье кресла, у него защемило сердце, ему показалось, что это вернулась его жена, сильно постаревшая после долгого отсутствия. Сложенная газета лежала на том же месте, где он ее оставил. Неужели она уснула? Она сидела совершенно неподвижно, даже не услышала, как он вошел. Подойдя ближе, он увидел, что ее глаза по-прежнему прикованы к экрану, на котором шла какая-то детская программа, где в главной роли выступал огромный светло-зеленый еж, который неуклюже шагал, широко расставляя ноги, и говорил смешным голосом. В комнате было чудовищно жарко. «Тебе так и не удалось уснуть? — улыбнулся он, прикоснувшись к ее плечу. Она была так увлечена передачей, что его прикосновение заставило ее вздрогнуть. — Эти детские программы бывают очень интересны, — сказал он, чтобы она не почувствовала неловкость от того, что так увлекается глупыми передачами. Но она, кажется, совсем не стыдилась этого. — У вас там что, нет телевизоров?» — «Нет, — ответила она, продолжая неотрывно следить за ежом, который как раз планировал очередную проказу. — Иногда я смотрю телевизор на улице, в витрине». Вентилятор высушил ее кожу, и теперь ее лицо показалось ему очень бледным. «Пошли, попьем кофе, — сказал он, — а потом я покажу тебе университет».

Он думал, что она поднимется и присоединится к нему на кухне, чтобы помочь приготовить кофе, но она по-прежнему вела себя, как гостья, и, только когда все уже было готово и он пришел позвать ее к столу, одновременно выключив на ходу телевизор, она наконец поднялась, одернув свой выцветший сарафан, в котором была теперь почему-то похожа на арестантку, и потянулась всем телом так шаловливо, что его залила горячая волна желания. «Прежде всего мы покрасим ей волосы, — окончательно решил он. — Это не так уж трудно. И сменим платье. И возможно, она сама начнет краситься. А потом мы. может быть, и поженимся. Вот и соседи ее уже одобрили. В конце концов, был же я когда-то в нее влюблен!»

На большой каменной площади у подножья высокой башни университета воздух был таким же жарким, как внизу, а лежащий под ними зеленый хребет и дальние горы Галилеи окутаны тем же влажным белесым туманом. Яара была разочарована. Ей хотелось увидеть горы вокруг Иодфата, а может — и сам поселок, где она провела самые счастливые годы своей жизни. Но все было скрыто широким полотном белесой дымки. Жестокое лето выжгло багряные пятна на зелени Кармеля, и весь ландшафт внизу оказался изуродован отвратительными линялыми полосами. Они попытались войти внутрь университета, чтобы посмотреть аудитории и библиотеку, но большинство корпусов были закрыты, а в башню в это время дня их уже не пустили. «Так ты все-таки кончила школу?» — спросил он, когда они шли по площади к той точке, откуда открывался вид на море. «Нет», — сказала Яара. «И не жалеешь?» — сочувственно спросил он. «Нет, — равнодушно сказала она. — И Ури тоже никогда не придавал этому значения». Молхо стал объяснять ей, что они видят перед собой, и долго расхваливал Хайфу, сравнивая ее с Иерусалимом, в котором родился. «Правда, здесь все уравновешено, — сказал он, — и поэтому может показаться немного скучноватым». Но у него не было ощущения, что это обеспокоило ее. «О чем же мне еще с ней говорить? — со страхом подумал он. Он уже исчерпал все темы для разговоров. — Нет, пока я не уложу ее в постель, все так и будет выглядеть искусственным и натужным».

На обратном пути он завел ее в большой супермаркет. «Ты толкай, а я буду наполнять, — весело сказал он, вручая ей коляску. — А если тебе что-нибудь понравится, бери, не думая». Но она ничего не трогала, а когда он спрашивал, любит она то-то и то-то или хотя бы знает, что это такое, она только краснела, заикалась от смущения и ни разу не дала ясного ответа. «Ничего, — думал он, бросая очередную покупку в коляску, — у нее еще будет время привыкнуть к моим вкусам, целая жизнь».

Дома он снова предложил ей принять душ, но она с непонятным упрямством опять отказалась и потянулась было к телевизору, но он попросил ее помочь ему в приготовлении ужина, который решил накрыть на балконе, в лучах заката. Она приготовила салат, хорошенько промыв овощи и тщательно очистив помидоры. Резала она их каким-то особым способом, которому ее научили, как она сказала, в Южной Америке, и действительно у салата был чуть незнакомый и очень свежий вкус. Они сели друг против друга на балконе, глядя на полукруг солнца, выступавший над облаком, и Молхо думал: «Как хорошо, что детей нет в доме». Он решил рассказать ей подробнее о них, хотя она, казалось, не очень хотела говорить на эту тему. Они тревожат его, все трое, объяснял он. Омри в последнее время завел роман с женщиной, намного старше его, Анат кончила службу в армии, но так и не обзавелась бойфрендом и очень черство вела себя во время болезни матери. А главное, младший — он так рассеян и ленив, что ему грозит остаться на второй год. Но он, Молхо, несмотря ни на что, любит их всех, и очень привязан к ним, и должен заботиться об их будущем, ну и, само собой, все его имущество принадлежит им и только им одним. Она слушала его молча, рассеянно, ела с обычным аппетитом и время от времени поглядывала на запад, чтобы не упустить пожар заката, когда он взорвется гигантским пылающим костром на горизонте и зальет своим багровым светом стоящие на столе тарелки и чашки. Он стал описывать ей во всех подробностях, что у него есть, сколько стоит его квартира и что у него лежит в банке, а она все курила и курила, и он подумал: «Неужели это все та же пачка, которую она начала утром, или у нее в чемодане была запасная?»

Наконец она встала и пошла в ванную, и он пока помыл посуду, а когда она вышла из своей комнаты, на ней было уже другое платье — того же фасона, но других цветов, поживее, и он почувствовал облегчение. Ей явно шел вечерний свет — он сглаживал морщины и делал гладкой кожу, возвращая ей былую красоту. «Ты никогда не красишься?» — спросил он как бы между прочим, когда она уже стояла в ожидании перед ним, собрав волосы в косу и перебросив через плечо длинный ремешок черной матерчатой сумки. «Нет, — ответила она, — мне противно мазать всю эту гадость на лицо». Время уже поджимало, и они без остановок доехали до Акко, припарковались возле крепости крестоносцев и спустились в рыцарский зал, где на толстых каменных стенах оседала вечерняя сырость. В этот летний сезон публики было маловато, но Молхо тем не менее встретил кое-кого из знакомых — они кивали ему издалека, а некоторые подходили поближе, чтобы получше разглядеть его спутницу. «Яара», — представлял он ее, не добавляя ничего больше и с удовольствием замечая, что она производит хорошее впечатление. Были здесь и его давние друзья, врач с женой, которые тут же поспешили к нему, извиняясь, что давно не звонили. «Яара», — представил он ее, снова ничего не объясняя. Они с любопытством посмотрели на нее, явно удивленные простотой ее одежды, как будто вернувшей их к временам молодости, и стали расспрашивать ее, чтобы соотнести с каким-нибудь знакомым типом людей, но Молхо прервал эти расспросы, спросив об их сыне, учившемся вместе с его гимназистом: «Он тоже пошел в поход? Куда они отправились?» Но оказалось, что они понятия не имеют ни о каком походе, — их сын уехал несколько дней назад в Тель-Авив и ни словом не обмолвился ни о каком походе.

«Я думаю, что это будет камерная музыка, довольно сухая и даже трудная», — словно извиняясь, прошептал он, наклонившись к ней, когда они наконец уселись на твердых деревянных стульях напротив маленькой сцены, на которую поднялись музыканты Хайфского симфонического оркестра — скрипка, виолончель и контрабас. Однако в глубине души он гордился тем, что вводит ее сейчас в новый для нее мир ценностей, куда более серьезный и строгий, чем тот размытый и невразумительный мир, в котором обретается ее супруг. Она чуть обеспокоенно покачала головой и решительно выпрямила спину; словно приготовившись выстоять вопреки всему. «Ну, эта никогда не умрет», — с удовлетворением подумал Молхо, искоса поглядев на нее.

Музыка действительно оказалась сухая и тяжеловесная — едва лишь скрипка вступала с певучей мелодией, как виолончель и контрабас тут же заглушали ее, дробя мелодию на составляющие элементы. Вначале Яара и впрямь, видимо, пыталась прислушиваться, следя за каждым движением на сцене, но постепенно ее внимание стало рассеиваться, она начала с любопытством озираться, разглядывать присутствующих, и Молхо, состроив скорбную мину — мол, ничего не поделаешь, — тоже перевел взгляд со сцены на пол, лениво рассматривая просевшие каменные плитки под ее запыленными туфлями и эти ее аккуратно подвернутые носки, стойко пронесшие свою девственную белизну сквозь все испытания этого дня. Потом его взгляд поднялся по ее ноге, прямой и тоже девственно белой, по всей длине которой завивались светлые волоски, и недовольная гримаса исказила его лицо. «Как можно поцеловать женщину с такой растительностью на ногах?» — угрюмо подумал он. Но увидел, что она смотрит на него, и тут же улыбнулся ей в ответ. Интересно, она тоже размышляет о нем как о мужчине и разглядывает его исподтишка? И что же она по этому поводу думает? Ее приподнятый живот дышал как бы сам по себе, чуть поднимаясь и опускаясь, как будто бы ее неродившийся зародыш тоже грустно вздыхал, подавленный сложными пассажами этого изысканного трио, надумавшего играть столь претенциозную музыку в полуобморочную от духоты летнюю ночь. «У тебя опять болит голова?» — мягко прошептал он. «Да, — сказала она, удивившись его диагностической проницательности. — Уже несколько часов, как началось, а сейчас вдруг прихватило».

В перерыве он вывел ее в сад и усадил в прохладном углу, на каменной скамье под густым деревом, и она села, откинув голову, с серым, измученным от боли лицом. Он пошел принести ей стакан воды, с удивлением сознавая, что ее боль не вызывает у него привычного деятельного возбуждения, а только пугает. Вернувшись, он увидел, что она курит, по-прежнему откинувшись на спинку скамьи и

тяжело прикрыв глаза. Он осторожно поинтересовался, недавние это у нее головные боли или хронические. «Уже несколько лет», — нехотя ответила она, не открывая глаз. «Тогда нечего беспокоиться, — заверил он ее, — хотя стоит все-таки сделать при случае рентген головы, просто для полного спокойствия. Рентген — это процедура легкая и безболезненная».

В саду появились доктор и его жена, явно искавшие их, и Молхо спрятался в тень дерева, чтобы избежать этой встречи. Звонок позвал слушателей обратно в зал. «Ты иди, — сказала она, открывая глаза. — Ты иди, а я подожду тебя здесь». Его испугали этот внезапный бунт и та нотка горечи, которую он уловил в ее голосе. «Если тебе настолько плохо, давай вообще уйдем», — предложил он. «Нет, — запротестовала она. — Ты заходи, ведь ты так любишь музыку». — «Это не вопрос любви, — смущенно пытался он объяснить. — Меня эта музыка тоже немного утомляет. Но иногда, если досидишь до конца, чувствуешь, что сидел не зря. Как будто в твоей душе остался какой-то драгоценный осадок». «Так иди, зачем отказываться от этого. Я просто не могу там сидеть, с этой головной болью. А в чем дело? Почему бы мне не подождать тебя здесь?» — «Нет, ничего, — торопливо сказал Молхо. — Мне просто жаль, что я повел тебя на такой сложный концерт, не предупредив заранее. Мне очень жаль. Это была моя ошибка. Мне очень жаль». Ему было приятно повторять свои извинения. Нет, он не оставит ее здесь одну, он останется с ней. Выждав, когда последние слушатели вернулись в зал, он принес ей еще стакан воды, она выкурила еще одну сигарету, и они пошли к машине.

На обратном пути он не свернул на мосту, а продолжил движение прямо вдоль берега, через порт, проехал по темным улицам Нижнего города, миновал деловые здания, склады и зернохранилища, замечая то тут, то там лениво стоявших у входа в освещенные бары проституток с пышно взбитыми копнами крашеных волос, потом выскочил на дорогу, ведущую на юг, но, вместо того чтобы завернуть влево и подняться на Кармель, повернул направо, к пляжу. «Давай посмотрим на море, — сказал он ей. — У воды прохладней».

Несколько костров догорали на берегу. Темная ночь металась, заточенная в тюрьме жаркого воздуха. Море билось в надежде высвободиться из простыней тумана, в которые его закутал миновавший хамсинный день. Они медленно шли вдоль воды, прислушиваясь к шуму волн, накатывавшихся на берег с точной и простой монотонностью. Она снова шла, чуть отставая, сильно выпрямившись, с сумочкой на плече. За волнорезом покачивались на буйках несколько парней в черных прорезиненных костюмах, ожидавшие высокой волны, чтобы оседлать ее на своих досках. Издали они напоминали стайку дельфинов на сумрачной глади воды. Стоя плечом к плечу, Молхо и Яара зачарованно смотрели на них. Он искоса глянул на нее, снова украдкой сравнивая их рост, — он все еще не мог решить, действительно ли она выше него на эти несколько миллиметров. Она улыбнулась в ответ. Ее ноздри раздувались, она жадно вдыхала тяжелый морской воздух, почуяв наконец его соленую свежесть. Ее рука машинально потянулась к сумочке и привычным движением извлекла оттуда новую сигарету. «Вот и весь предел ее свободы, — угрюмо подумал он. — Этот ее маленький сигаретный бунт, который в конце концов меня отравит». И вдруг, с какой-то накипевшей злобой, сказал: «Если бы не эти твои капризы с купальником сегодня в универмаге, мы могли бы сейчас искупаться! — Она с изумлением подняла на него глаза, но промолчала. — Ладно, пошли, — продолжил он все с тем же раздражением. — Хоть ноги окунем, раз уж такое дело. — И он сел на песок, стягивая с себя туфли и носки и подворачивая брюки. — Пошли», — повторил он уже мягче. И она, все еще с сигаретой во рту, тоже неуверенно присела и тоже сняла туфли и носки, которые он сложил вместе со своими в небольшую кучку. Он увидел туманно блеснувшую в темноте белизну ее ног, и у него на миг перехватило дыхание. Теперь она показалась ему ниже ростом. Он поднялся, сделал несколько шагов, и его ступней вдруг коснулось маслянистое тепло морской воды. Он подвернул брюки еще выше, а Яара шла по воде, как будто не замечая, как намокает подол ее платья, огонек догорающей сигареты все еще дрожал у нее во рту. Молхо наклонился, смочил руку в пене низкого прибоя, пошел в сторону невысоких скал и ступил босыми ногами на одну из них, сразу же став много выше Яары. Она весело засмеялась, забавляясь этим неожиданным превращением, тут же взобралась на соседнюю скалу, и неожиданно приятный залах сигаретного дыма повеял ему оттуда в лицо. «Осторожно! — воскликнул он. — Тут скользко. Ты можешь упасть». И тут же подумал: «А ведь если и поскользнется, с ней-то, пожалуй, ничего не случится, не то что с другими». Теперь уже она стала выше него — ее скала выступала сильнее. Она стояла лицом к берегу, седые волосы, освободившись от заколок, легли ей на плечи. Тоненький лунный серп, этот расхожий, упрошенный символ настоящей луны, был пришпилен к башне университета. Яара последний раз жадно затянулась и швырнула сигарету в море. Молхо вздохнул: «Ури, наверно, звонит там без перерыва». Она тут же ответила, словно уже думала об этом: «Нет, они никогда не кончают занятия раньше одиннадцати». Молхо кивнул понимающе. «Да и вообще, — сказал он, улыбнувшись, — даже если он и позвонит, это его забота. Это он придумал всю эту историю».

Она бросила на него быстрый взгляд. На горизонте над темной поверхностью моря задрожал на миг неуверенный голубоватый свет, как будто кто-то там забыл потушить газовую горелку. Непонятная неловкость повисла между ними. «А знаешь, — сказал вдруг Молхо с какой-то хитроватой улыбкой, — когда мы в последний раз говорили с ним по телефону, он велел мне все время говорить с тобой, потому что ты у него, так он объяснил, настоящая молчальница». Она изумленно посмотрела на него и тотчас спрыгнула со скалы: «Он так сказал?» — недоверчиво и даже обиженно переспросила она. «Да, — повторил он упрямо, — именно так. Но, видишь ли, я не умею вести светские разговоры, — добавил он уже более мягко. — Моя жена приучила меня, что говорит всегда она, я только отвечаю». Яара снова поднялась на свою скалу, переступила на другую и остановилась там, потрясенная, с окаменевшим лицом, на котором застыла горькая улыбка. «Понятия не имею, почему он так сказал, — произнесла она наконец жестко. — Но ты вовсе не обязан напрягаться, чтобы развлекать меня. Не знаю, зачем он тебе это сказал, — мне спокойно и когда ты молчишь». Волна жалости и симпатии поднялась в нем. «Ну извини меня, — сказал он, кладя руку ей на плечо. — Все это чепуха, я просто так сказал. Пошли вернемся».

Когда они вошли в квартиру, все еще оставляя за собой мокрые песчаные следы, он почувствовал, что ее снова тянет к телевизору, но она еще не осмеливается сама к нему прикасаться. Поэтому он сразу же включил его и нашел какой-то канал, по которому передавали очередной боевик. Она тут же прилипла к экрану, а Молхо отправился на кухню, наполнил две чашки мороженым и поставил одну из них перед ней, предвкушая очередную демонстрацию ее удивительного аппетита. Она действительно тут же прикончила свою порцию. Он увидел, что она запачкала ногу смолой, — темное пятно резко выделялось на светлом пушке ее голени, — но промолчал, разглядывая ее в голубоватом сиянии телеэкрана. За день она загорела, черты лица стали мягче и нежнее. Когда фильм кончился и по экрану поползли замысловато изукрашенные строки библейского стиха, который диктор за экраном читал набожно приподнятым голосом, Молхо встал, собрал чашки, принес салфетки и тарелку с фруктами, терпеливо и даже радостно обслуживая ее. Короткий выпуск ночных новостей он прослушал, стоя в кухне, а вернувшись в гостиную, увидел погасший экран, по которому летали белые точки, — впрочем, она и на них смотрела с интересом. Он выключил телевизор. «Разве твой телевизор не принимает Иорданию?» — спросила она, беря яблоко. Он рассмеялся: «Ну, я вижу, ты совсем без ума от телевизора!» Она подтвердила его догадку легким, каким-то детским кивком и радостно улыбнулась. «И что, у вас там ни у кого нет телевизора?» Да, оказывается, их рав особенно ненавидит этот вид развлечений. «Как его зовут, вашего рава?» — поинтересовался Молхо. «Они называют его „Реб Юдл“». — «Реб Юдл?» — засмеялся Молхо. Это имя почему-то показалось ему необыкновенно смешным. «Да, реб Юдл», — подтвердила она, тоже развеселившись. «Я бы не прочь с ним познакомиться», — сказал он и пересел совсем близко к ней.

«Сейчас! — сказал он себе. — Вот оно, мгновение! Если переспать, то именно сейчас. Почему бы и нет? А уж потом окончательно решить се судьбу. — Эта мысль обдала его волной приятного страха. — Сейчас! — повторил он про себя. — Завтра мальчик вернется из похода, и тогда это будет значительно сложнее сделать. А вдруг она кричит или всхлипывает во время этого? Нет, лучше, чтобы это происходило в пустом доме, когда никого нет». Он вперил в нее неотрывный взгляд, как будто надеялся, что эта телепатия заставит ее саму отдаться ему. Вокруг стояла тишина, нарушаемая только неумолчным стрекотом сверчков в вади. Она медленно отщипывала виноградины с подноса, внимательно глядя на него, — живое воплощение бодрости и силы. «Ладно, — сказал он вдруг, словно стряхивая с себя гипнотическое наваждение, — давай лучше подумаем, что мы будем делать завтра. У нас тут есть какой-то музей, но я даже не знаю, где он находится. — Она продолжала молчать. — Может, поедем погулять в Галилею? Я был в Галилее пару месяцев назад, там очень красиво. Если хочешь, заедем в Иодфат, ты ведь, наверно, давно там не была, посмотрим, что там произошло за это время». Предложение обрадовало ее. Ее лишь огорчало, что Ури не сможет поехать вместе с ними. Нельзя ли отложить эту поездку на вторник? Но Молхо раздраженно сказал, что во вторник он непременно должен выйти на работу, он вообще с трудом выпросил и эти два дня, ведь сейчас многие ушли в отпуск, а он и так задолжал за все те годы, когда к нему из-за болезни жены относились со всей снисходительностью. Дверь в спальню стояла нараспашку, и сквозь новую посеребренную решетку он видел глубокий бархат ночи. Зазвонил телефон, но на сей раз это был не Ури, а родители Шая, того, что учился вместе с его мальчиком. Аргентинцы, он встречался с ними на родительских собраниях. Сейчас их голоса звучали растерянно, они спрашивали о своем сыне — не находится ли он случайно у вашего Габи? «Нет, — ответил Молхо, — чего вдруг? Габи ушел два дня назад в поход». — «В поход? Куда?» Молхо вдруг понял, что не знает. Действительно, сказал ли ему Габи, куда они идут? «Какой-то школьный поход, очевидно», — туманно объяснил он. Но они только что звонили другим его одноклассникам — никто ни в какой поход не ушел. «Как это — никто? — недовольно спросил он. — Я уверен, что у них поход».

Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил опять. Это был Ури, весьма бодрый и торопившийся узнать, что играли на концерте. Молхо не помнил, что именно играли, ему запомнились только имена композиторов, да, в сущности, композитор был только один — Бах, только не тот Бах, а его брат. «Ага, Карл-Филипп-Эммануэль!» — тут же воскликнул Ури, явно разочарованный, что не может разделить с ними их сегодняшние музыкальные переживания. Вот если бы Молхо назвал ему исполнявшиеся вещи… «Мы вообще-то не досидели до конца, — перебил его Молхо. — У Яары заболела голова, и мы ушли после первого отделения». Ури недовольно замолчал, как будто его обеспокоила не столько головная боль жены, сколько то, что Молхо приходится с ней возиться. И Молхо опять потянуло пожаловаться на нее, поговорить о ее непрерывном курении, об отсутствии у нее интереса к музыке, о ее молчаливости, но она сидела тут же, рядом, не поднимаясь, как будто дожидалась, что Молхо сам кончит этот разговор и ей не придется идти к телефону. «Мы собираемся завтра в Иодфат», — сказал Молхо. «Чья это идея? — удивленно спросил Ури, и, когда Молхо сказал, что идею предложил он, Ури снова пришел в бурный восторг и выразил глубокое сожаление, что не может к ним присоединиться. — Мы так много лет не были там. Наверно, мне было бы страшновато заявиться туда просто так, без всякого дела. Это замечательно, что Яара там побывает». Сама Яара по-прежнему не двигалась с места, с какой-то сдержанной злостью листая утреннюю газету и вполуха прислушиваясь к шедшему рядом разговору, и Молхо совсем уже ясно почувствовал, что она только и ждет, чтобы он кончил говорить и отключился. Но вместо этого он осторожно положил трубку на стол и сделал ей знак подойти, а сам вышел из гостиной и направился в ванную, чтобы почистить зубы.

Взбивая во рту белую пену зубной пасты, он думал, что первый день с Яарой прошел хоть и сдержанно, но нисколько не утомительно, а вот аргентинцы эти его разозлили — не могут найти своего сына да еще при этом пытаются его уверить, что никакого похода не было и в помине. Посмотрев в зеркало, он увидел черную тень на подбородке и решил побриться и протереть щеки той пахучей жидкостью, запах которой так нравился его жене. Выйдя из ванной, он увидел, что она уже закрылась в своей комнате. Даже не попрощалась. «Как в гостинице», — огорченно подумал он. Войдя в спальню и оставив дверь слегка приоткрытой, он зажег лампочку у кровати, разделся и стал голый у окна, чтобы охладиться. Включать кондиционер опять показалось ему нечестным — ведь она там утопает в липкой влажности. Перед ним мрачным барьером тянулась новая решетка, перегораживая вид на вади. Как они ухитрились сделать такое уродство! И сколько еще денег придется ухлопать на то, чтобы вырвать ее и поставить другую! Он вытащил из ящика дорожную карту Израиля и, как был, нагишом, сел на постель и стал изучать предстоящую дорогу, потом натянул чистую пижаму, вышел в коридор, подошел к ее двери, тихо постучал и медленно вошел — в пижамном костюме, чтобы сразу показать ей, что границы между ними по-прежнему четки и нерушимы. «Тебе что-нибудь нужно? — спросил он осторожно. — Ты не можешь заснуть?» — «Я даже еще не пыталась», — ответила она с какой-то неожиданной резкостью. Она лежала, высоко подложив под голову подушку, в руках — газета, захваченная из гостиной, радио включено, очередная сигарета во рту. «Реб Юдл позволяет вам курить перед сном?» — удивил он ее неожиданным вопросом, и она взорвалась веселым смехом. Ему понравилась вышивка на ее фланелевой, несмотря на хамсин, ночной рубашке — в этом было что-то солидное, под плотной тканью угадывалось плотное тело. Слабое желание снова шевельнулось в нем, слегка приподняв голову, но на этот раз безо всякой боли, с одной только сладкой истомой. «Не обращай внимания, — сказала она. — Я вообще мало сплю», — и потушила сигарету в маленькой пепельнице, которую отыскала на кухне. Крохотные песчинки желтели на ее свернутых и сунутых в туфли носках. Интересно, она и завтра их наденет? «Я хотел тебя спросить, — сказал он, подходя чуть ближе к ее кровати. — Вы с Ури никогда не думали о том, чтобы усыновить ребенка?» Да, они несколько лет назад уже подавали такую просьбу, но им отказали. «Почему?» — «Видимо, Ури произвел на них плохое впечатление своими бесконечными метаниями и тем, что у него нет надежного дохода, а может, свою роль сыграло и отсутствие у меня даже аттестата зрелости, не говоря уже о дипломе». — «Жаль, — сказал Молхо. — Очень жаль. Ладно, ложись, я потушу верхний свет, чтобы тебе не пришлось снова вставать. — Он потушил свет, и ее тело окутали коричневатые тени, которые притемнили волосы и разгладили сеточку морщин на лице. — Не давай мне завтра поздно спать. Разбуди меня пораньше. И не удирай, как вчера».

И она его действительно разбудила; «Какая дисциплинированность!» — опять подумал он, потому что на самом деле давно уже проснулся и лежал только для того, чтобы заставить ее войти в свою комнату. Он дал ей постучать, и открыть, и войти, и позвать его, в надежде, что она, быть может, сама прикоснется к нему, но она не прикоснулась, только потопталась у двери и снова позвала его своим хрипловатым голосом, и тогда он приподнялся и сказал ей: «Спасибо», чувствуя себя почему-то очень счастливым, но время было таким ранним, что он снова опустился на подушку, с нежностью думая о ней, а взгляд его тем временем устремился в окно, за которым тянулось неожиданно серое небо — такое беспросветно серое, как будто наступила неожиданная осень. Через несколько минут она снова постучала и позвала его, и он испуганно откликнулся: «Да-да, сейчас!» — но про себя подумал, что не случайно она не сумела кончить школу и получить аттестат: ей уже пятьдесят два, а она все еще полна чрезмерной бодрости — и сама не спит, и мне, пожалуй, тоже помешает спать все оставшиеся годы. Он снова, как бы в молчаливом протесте, опустился на подушку, свернулся под легким одеялом калачиком, как ребенок, и еще какое-то время подремал, а когда проснулся совсем, чувствуя себя лишь еще более уставшим, услышал радио, которое что-то глухо бубнило в ее комнате, и стал торопливо одеваться, в уверенности, что она не осмелилась есть сама и теперь сидит, голодная, ожидая его. Сначала он закрылся в туалете, потом в ванной, быстро помылся, но бриться не стал и торопливо вышел в кухню. Стол был уже накрыт, и его сердца коснулось какое-то странное волнение: вот, она уже начинает привыкать! Он вошел в ее комнату, но ее там не было. Постель была застелена небрежно, чемодан сунут под кровать, а в пустом шкафу сиротливо висели три ее платья. Странно, он нигде не видел грязного белья. Может быть, в чемодане? Но он не решился заглядывать и прошел в гостиную. Ему показалось, что она сдвинула с места маленькое кресло. Он вышел во двор. Неужели она опять отправилась в вади? И тут он увидел ее — она шла с пакетом молока в руке, в солнечных очках, которые увеличивали ее глаза, делая лицо еще красивее. «Молоко в холодильнике скисло», — сообщила она, увидев его у двери, и ему послышалась нотка недовольства в ее голосе. Она вынула из почтового ящика утреннюю газету и стала подниматься по ступеням. Сосед, спускавшийся со второго этажа, с явной симпатией поздоровался с ней, и Молхо вдруг почувствовал, что их дело, пожалуй, может в конце концов сладиться. Он опустил взгляд и снова увидел знакомые белые носки, подвернутые по такой точной линии, как будто она только что их прогладила. Не стоит обращать внимание на такие мелочи, мысленно укорил он себя, а вслух сказал: «Сегодня тоже будет нелегко, хотя небо и серое», забрал у нее пакет, словно это был какой-то тяжелый груз, и, уже идя за ней следом в дом, подумал снова: «Я ведь был в нее когда-то влюблен, на этом вполне можно построить новые отношения. Но разумеется, ей придется покрасить волосы и привести в порядок лицо. А свое обручальное кольцо она сможет оставить, и тогда не придется покупать новое».

Они сели за стол. Молхо снова радовался про себя, что в доме никого нет, и даже домработница им не помешает. Потом Яара по собственной инициативе помыла посуду, хотя раковину все же не вытерла как следует, и в сетке застряли остатки пищи, смешанные с мыльной пеной. Она была слегка взволнована предстоящей поездкой в Иодфат. «Мы с Ури много раз говорили, что должны съездить туда, но это место было для нас обоих слишком важным, чтобы приезжать туда в качестве туристов». Перед выходом он позвонил теще, узнать, как она себя чувствует, и она тут же спросила, будет ли он сегодня на работе, потому что она хотела бы посоветоваться с ним по поводу ее русской подруги и ее дочери. «Нет, — ответил он, — сегодня у меня однодневный отпуск, но завтра я буду. Надеюсь, это не срочно?» Видимо, это все-таки было срочно, потому что он почувствовал, что она, всегда избегавшая давить на него, сейчас почему-то колеблется, но он молчал, и она сказала: «Ладно, тогда завтра, — и, как обычно, стала расспрашивать о детях, особенно о младшем — что с ним? чем он занимается? — и, услышав, что он в походе, обрадовалась: — Куда же он отправился?» — «В Галилею, — ответил Молхо после короткой паузы. — Да, я думаю, что в Галилею». Теща немного помолчала, но потом стала допытываться: с кем он пошел, на сколько, это школьный поход или что-то другое? И Молхо, опять запнувшись, ответил: «Нет, это, наверно, какое-то молодежное мероприятие». В самом деле, почему он думал, что это школьный поход — ведь в школе сейчас каникулы.

В Иодфат они въехали незадолго до полудня. Дороги из Хайфы были забиты, выбираться было трудно и утомительно, а кроме того, он ошибся на повороте, и ему пришлось возвращаться, но, выехав на новую широкую дорогу, ведущую в Нижнюю Галилею, они помчались по пустынным серпантинам, среди молодых зеленых лесов, и Молхо, не переставая, восхищался открывавшимися видами и разбросанными по холмам новыми поселениями, о несомненной реальности которых возвещали стрелки поворотов на больших дорожных указателях. Яара, сидевшая рядом с ним, тоже наслаждалась видом знакомых мест, в то же время удивляясь тому, как много тут изменилось. Тишина лесов на последних поворотах перед Иодфатом напомнила ему окрестности Зруа, но тут, в Иодфате, дома выглядели куда более привлекательными и зажиточными, их окружали садовые деревья и ухоженные лужайки. Молхо еще не успел припарковать машину, а Яара уже поспешила освободиться от тесных объятий ремня — ее лицо горело от любопытства, она жестом указала Молхо на стоянку около большого дома из красноватого камня и, как только он выключил двигатель, тут же открыла дверцу и выпрыгнула наружу, взволнованная и как будто помолодевшая. Ее волнение было ему приятно. «Ну как, много тут изменилось?» — спросил он ее, но она еще не могла ответить — ее глаза жадно вбирали в себя окружающую картину. «Нет, не очень. Скорее нет, чем да», — и тут же свернула на узкую дорожку, которая, извиваясь, поднималась на невысокий холм, в сторону нескольких домов, стоявших более открыто, чем другие, среди торчавших вокруг сероватых скал. Он почувствовал, что ей хочется поскорее подняться туда, чтобы остаться наедине со своими воспоминаниями, и сказал: «Ты иди вперед, а я поднимусь потом».

Он обошел большое, красное, крепостного вида здание — видимо, местный Дом культуры, — выискивая открытую дверь, чтобы воспользоваться тамошним туалетом, но все здесь было закрыто и заколочено, и он пошел дальше, в поисках какого-нибудь другого общественного здания, но ему, как назло, попадались одни лишь жилые дома, стоявшие близко друг к другу, без заборов, разделенные только садами, поглотившими былые скалы. Он стал искать дерево, за которым можно было бы укрыться, но не нашел ничего подходящего. Затем, однако, впереди показался старый крупнопанельный дом, видимо выполнявший функции конторы. Низко наклонив голову, он прошел вдоль деревянной веранды и в самом конце ее обнаружил маленький, запущенный туалет, торопливо вытащил из штанов немного уже распухший от нетерпения и даже чуть горячий на ощупь член, внимательно посмотрел на него и, мягко, жалостливо придерживая его обеими руками, направил струю в унитаз. Отдышавшись, он подумал было, как это часто делал, поговорить с ним, чтобы немного приободрить, но за тонкой дощатой стеной стучал арифмометр, и он испугался, что невидимый счетовод услышит этот странный разговор. Но воду он все-таки спустил, а руки помыл в маленькой раковине, без мыла и полотенца, и, окончательно воспрянув духом, вышел из туалета, стряхивая с пальцев капли воды. На веранде его перехватил счетовод — низкий и крепкий человечек, примерно его возраста, со светлыми вьющимися волосами, в очках в толстой стальной оправе. Он чего-то ищет? Молхо сказал, что он просто сопровождает женщину, которая когда-то тут жила и теперь надумала снова повидать это место. «Кто это?» Молхо назвал ее имя. Счетовод был поражен. «Они здесь?» — воскликнул он возбужденно. «Нет, только она», — ответил Молхо. «Одна?» — с удивлением и разочарованием спросил счетовод, как будто не представлял себе Яару отдельно от Ури. «Одна», — подтвердил Молхо. «А что с ним? Где он?» — «Он в Иерусалиме», — сказал Молхо. «И это правда — то, что о нем рассказывают?» — спросил счетовод с живым любопытством. «Да», — ответил Молхо, не вполне поняв вопрос. И тот сердито, но одновременно с каким-то восхищением покрутил головой: «Потрясающе! Но этого можно было ожидать. Такой анархист на все способен». Молхо сочувственно кивнул. Ему хотелось подробнее расспросить о деревне, но счетовод все еще никак не мог справиться с неожиданным переживанием. «Передать ей что-нибудь?» — спросил Молхо, вытирая мокрые руки о штаны. «Не стоит», — как-то недовольно буркнул тот и снова скрылся в своей конторе.

Молхо вернулся на стоянку и поднялся по тропке к Яаре. Под сумрачным серым небом неподвижно стоял тяжелый, раскаленный и сухой воздух. Сосновые леса покрывали окрестные горы, на вершинах которых там и сям виднелись одинокие белые домики — видимо, новые форпосты, пока еще меньше размерами, чем дорожные указатели с их названиями, но уже настоящие и обжитые. Где-то вдали упрямо постукивал двигатель, и его слабый повторяющийся звук только углублял тишину. Дома на холме выглядели старыми и заброшенными. Все вокруг было в запустении, только кое-где виднелись остатки былых садов, разделенные большими участками колючих сорняков. Из одного дома вышла молодая женщина, из синего рюкзака на ее спине торчала головка младенца. Не обращая внимания на скользнувшего мимо Молхо, она начала спускаться по тропе. Яары не было видно. Он пошел выше, не зная, куда повернуть — направо или налево, потом остановился, вокруг стояла мертвая тишина, скалистый пейзаж казался еще более диким. Неожиданно в кустах раздался шелест, как будто там пробежало какое-то животное. Он пошел на звук и вскоре увидел Яару — она стояла подле одного из брошенных домов, обращенного окнами в сторону горы. Он пошел прямиком, прокладывая себе путь среди камней и колючих сухих кустов. Около дома лежали ржавая мотыга и старые ящики из-под картошки. Яара балансировала на одном из ящиков, пытаясь заглянуть в окно дома, темные солнечные очки придавали ее лицу загадочный вид.

«Это мое окно, — сказала она. Маленькие капли пота сверкали на ее верхней губе. — Я лежала под ним четыре месяца без движения». Теперь она сняла солнечные очки — внутри было темно, и очки мешали ей вглядываться. «Это было зимой?» — вырвался у него пустой вопрос. Она не обернулась. «Это было зимой, — сказала она, как будто совсем не удивившись его вопросу. — Это было зимой, и это было осенью, а потом я лежала еще раз летом, и еще раз, перед тем, как мы отсюда уехали. Это было во все годы и во все сезоны», — говорила она, не в силах оторваться от окна, за которым была когда-то счастлива, несмотря на свои страдания, потому что тогда у нее еще была надежда. «Но почему бы тебе не войти внутрь?» — спросил он. Она бросила на него благодарный взгляд, спустилась с ящика, пошарила над дверью и достала оттуда ржавый ключ. Замок открылся, скрежеща от старости, она толкнула упрямую дверь своим маленьким животом и вошла внутрь, а Молхо остался в дверях, с интересом разглядывая довольно ухоженную комнату — соломенная циновка на полу, возле одной из стен — этажерка с книгами и несколькими глиняными фигурками. Трудно было сказать, кто жил здесь последним и были ли у них дети. Яара стояла посреди комнаты — из-за низкого потолка она казалась выше ростом и в сумрачном свете серого дня была еще красивее. «Этот свет подходит ей больше всего, — подумал Молхо, — но я все равно не смогу ее до конца понять, пока мы с ней не окажемся в одной постели. Но как начать? Что поцеловать сначала? Губы, руки или ноги? Или эти мертвые седые волосы?» Она медленно шла вперед, словно ее живот, обретя собственную жизнь, увлекал ее во вторую комнату, где было то окно, у которого она когда-то лежала. Молхо видел, как она остановилась возле небрежно застеленной кровати. «Если она сейчас заплачет, — вдруг подумал он, — во мне может проснуться желание». Он застыл на месте, чтобы не помешать ей, — но она не заплакала. Медленно, задумчиво, она шла по комнате и, словно забыв, что находится в чужом доме, трогала по пути то одно, то другое — видно было, что ей все здесь хотелось рассмотреть и все потрогать, она даже в стенной шкаф заглянула с какой-то надеждой, словно надеялась найти там своих нерожденных детей.

Сухая трава затрещала под чьими-то ногами. Кто-то поднимался по тропе к дому. Это был маленький счетовод, — видимо, он все-таки не удержался и решил повидать бывшую единомышленницу. Не обращая внимания на Молхо, он тут же набросился на нее с какими-то гневными вопросами, и она стала терпеливо успокаивать его дружелюбными, но уклончивыми ответами. Время от времени она пыталась расспросить низенького взъерошенного собеседника о нем самом, но тот, видно, не склонен был говорить о себе и упрямо возвращался к Ури, с горечью и какой-то тоской допытываясь: «Но почему же он за все эти годы ни разу не заглянул сюда? Откуда у него такое равнодушие к бывшим друзьям? Он обязан приехать, каким бы он сейчас ни стал, обязан приехать, хотя бы затем, чтобы поздороваться и объясниться». Яара молча кивала головой, как будто соглашаясь, и низко наклонялась над этим человечком, высокая и красивая. «Может, он тоже был когда-то в нее влюблен?» — подумал Молхо. «Да, да, мы обязательно приедем, мы обязательно вернемся», — сказала она вдруг таким теплым голосом, что и сам Молхо, стоявший в полутени за дверью и прислушивавшийся к их разговору, тоже вдруг сразу и совершенно в это поверил.

«Если хочешь пообедать в действительно занятном ресторане, я свезу тебя в тот маленький городок Зруа, о котором тебе рассказывал, помнишь? — сказал Молхо, когда они неторопливо скользили по серпантинам вниз из Иодфата, в сторону главной дороги. — Это довольно далеко, но стоит того, вот увидишь». И, сверившись с картой, свернул на ближайшем перекрестке в сторону Кармиеля, а оттуда — на восток, на дорогу Акко — Цфат, потом свернул снова, на этот раз на Раму, и еще раз, теперь уже на север, на узкую щербатую дорогу, поднимавшуюся к Пкиину. То и дело им навстречу попадались молодежные группы, и Молхо долго провожал их глазами, надеясь увидеть сына. Они припоминали свои собственные школьные походы, и ему показалось, что эти воспоминания сблизили их еще тесней «Ты могла бы вернуться в Иодфат одна?» — спросил он. «Нет, — сказала она. Я вообще не могу жить одна, без мужчины, а уж тем более в Иодфате». У него на миг перехватило дыхание от ее прямого ответа.

Было около двух, когда они въехали в Зруа. Поселок казался совершенно вымершим. Молхо проехал мимо площади торгового центра, направляясь прямиком к дому индийца и по пути шутливо рассказывая ей о темнокожей девочке в больших очках, в которую он тогда почти влюбился. «Да, — сказала она серьезно, — иногда можно влюбиться и в ребенка». Он остановил машину, попросил ее подождать и уже хотел было постучать в дверь, но вдруг увидел, что все окна в доме закрыты и сам дом тоже закрыт — только одинокая корова уныло стояла на том же месте, что весной, все так же грустно жуя свой корм. Ее морда была засижена мухами. Он заглянул в соседний дом — его узнали и тотчас же сообщили, что индиец со всей своей семьей отправился навестить родственников под Беер-Шевой; кажется, они вообще собираются переехать туда. «Кто у них родился, — спросил он, — мальчик или девочка? — Оказалось, что еще одна девочка. — А как отец? Он был тогда очень болен». — «Нет, сейчас он хорошо себя чувствует, вроде как совсем выздоровел». И сердце Молхо вдруг сжалось от неожиданной боли.

Они вернулись к торговому центру. В этот обморочный полуденный час там было безлюдно, но маленькое кафе на площади было открыто, и его темный хозяин терпеливо сидел, точно тень, в углу, ожидая случайных посетителей. И он сам, и несколько лениво сидевших за столиками местных жителей тотчас узнали Молхо и, бросившись к нему с приветствиями, стали горячо пожимать ему руку. Похоже, его тогдашний визит произвел неизгладимое впечатление. Они пожимали руку и Яаре, но так вежливо, что Молхо показалось, будто они не приметили следов ее былой красоты и были разочарованы ее возрастом. Увы, той похлебки из потрохов, которой он хотел удивить Яару, у хозяина не было, и индиец чуть не прослезился, услышав, что Молхо специально ради потрохов приехал из такой дали. «Надо было мне сообщить! — простонал он. — Но если вы останетесь на вечер, я сумею приготовить». Молхо и его спутнице пришлось удовлетвориться довольно сухими и даже слегка кисловатыми стейками и отсыревшей жареной картошкой. Молхо был разочарован, и его утешало только внимание местных жителей. Вскоре появился и сам Бен-Яиш, улыбающийся, по-прежнему небритый и даже слегка пополневший. Он пожал руку Молхо с видом тайного сообщника и спросил, как там его отчет. «Мы передали его государственному контролеру, — сказал Молхо. — Теперь ваша судьба в его руках. Но мы приготовили ему ваше блюдо так, чтобы ему было легче его переварить». Бен-Яиш тоже выразил удовольствие от того, что Молхр оказал им честь, привезя свою новую жену сюда, чтобы показать ее им всем. И хотя они явно не пришли от нее в восторг, но были рады этому проявлению дружбы. Под конец Молхо попросил счет, но индиец-хозяин только растянул в улыбке свое темное лицо, а все окружающие хором стали объяснять, что все это было за счет заведения, потому что они рады его приезду. Молхо попытался настаивать — он не хотел, чтобы они заподозрили, будто он специально приехал пообедать задаром, — но они рассердились: «Что это значит?! Ты нас обижаешь! Как можно?!» — а увидев, что Молхо продолжает настаивать, подмигнули хозяину, и тот исчез — растаял, словно его не бывало, так что платить все равно оказалось некому.

Обратный путь в Хайфу пролетел так незаметно и непринужденно, что Молхо показалось, будто Яара живет с ним не два дня, а как минимум две недели. И в ней самой тоже как будто что-то распустилось — ее движения стали свободнее, смех веселее, и после того, как они проехали Кармиель и на перекрестке купили арбуз и машина вышла на равнину и понеслась по пустынному шоссе, она вдруг закрыла глаза и задремала. Во сне ее лицо сразу осунулось и постарело, и, глядя на нее, Молхо опять приуныл — ему даже показалось, что и двигатель тоже впал в меланхолию и стал работать с перебоями. Вот сейчас они вернутся, думал он, и сын тоже вот-вот заявится домой, голодный и грязный, и надо будет объяснять ему и извиняться.

На въезде в Хайфу она проснулась, выкурила свою последнюю сигарету и попросила его на минуту остановиться, чтобы купить новую пачку. Она зашла в лавку, а он остановился у рекламного щита, чтобы прочесть названия идущих в городе фильмов. По мере приближения к дому его страх нарастал, и он ощутил облегчение, когда увидел, что дома темно и мальчик еще не вернулся. Яара вошла в квартиру так свободно, как будто из временной гостьи превратилась в хозяйку дома. Неужели она уже решила остаться с ним насовсем? Она первой вошла в туалет, потом направилась в кухню и сама, без его просьбы, вытащила из ящика большой нож, нарезала арбуз и поставила его в холодильник. «Кажется, невозможное сбывается!» — думал Молхо, глядя, как она свободно ходит по квартире, на ходу, не садясь в кресло, включает телевизор, насыпает себе печенье из большой коробки и ставит чайник на огонь. Он не отрывал от нее взгляда. «Как твоя головная боль?» — участливо осведомился он, и она вдруг рассмеялась: «Исчезла, как не бывала».

Он пошел под душ, а выйдя, обнаружил, что она уже сидит на балконе и с жадностью поедает арбуз, кусок за куском, ее туфли и свернутые носки лежат в стороне, а босые ступни упираются в решетку балкона — натруженные, покрасневшие, так непохожие на те ухоженные ступни, которые бросились ему в глаза в тот первый вечер в Иерусалиме. «Не может же быть, чтобы она влюбилась в меня», — как сквозь туман подумалось ему. Голова его отяжелела из-за пропущенного послеобеденного сна. Прищурив глаза, он посмотрел на запад, где солнце снова начало пробиваться сквозь занавеси влажной и туманной дымки, затягивавшей небо. В это тяжелое лето солнце, казалось, всходило несколько раз в день, каждый раз пылая все ярче. Красный сок стекал по подбородку Яары, и она то и дело вытирала рот ладонью. Доев арбуз, она тоже пошла под душ и даже вымыла волосы, которые после этого стали чуть темнее. Голову она повязала полосатым розовым полотенцем.

Было уже шесть вечера, но солнечный свет был все таким же ярким и палящим. Ему вдруг показалось, что ее присутствие заполняет собой весь дом. Не было уголка, где она чего-то не трогала или не использовала. Сквозь ее легкий халат Молхо различил очертания грудей. Они показались ему небольшими и увядшими. «Если бы я нашел ее сам, без Ури, все выглядело бы иначе, — думал он. — А так я все время чувствую, будто мне ее навязывают, будто меня лишают свободы». Она листала газету, продолжая расправляться с остатками арбуза, и капли воды падали с ее мокрой головы на бумагу. «Этот стейк в поселке вызвал у меня жуткую жажду, — пристыженно объяснила она и вернулась к изучению программы кинофильмов. — Что мы пойдем смотреть?» Молхо заколебался. Зная своего сына, он был уверен, что тот не позаботился захватить ключ от дома, поэтому лучше было бы подождать, пока он вернется. Что же до фильма, улыбнулся он ей, то он лично предпочел бы пойти на «Кармен». Это экранизированная опера, но музыка куда легче и живее, чем то, что они слышали вчера. Но если она не в настроении слушать оперу, можно пойти на «Ганди», об этой картине тоже все говорят.

И вдруг он обнаружил, что рассказывает ей о своей поездке в Берлин. Она слушала с напряженным интересом. Он говорил об «оперных полетах», о том, что опера, оказывается, — это последний крик моды в Европе — театры пустуют, а оперные залы набиты битком, о постановке «Орфея и Эвридики», где партию Орфея исполняла, к его великому удивлению, женщина, и потом, как бы между прочим, сам не понимая, что его толкает, стал рассказывать ей о юридической советнице и о разговоре в пивном баре — она сидела, низко опустив голову, словно избегая его взгляда, а он говорил, даже с некоторым удивлением: «Нет, ты только подумай, какая жестокая и абсурдная мысль взбрела ей в голову!» А между тем он, Молхо, все время вспоминает об этой мысли, как будто пытаясь разгадать ее скрытый смысл. Яара молчала, время от времени поглядывая в сторону моря, яростно сверкавшего под лучами приближавшегося к нему солнца. «Но как она могла сказать такое?! — возмущался он. — Ну хорошо, на худой конец она могла бы меня упрекнуть, что я недостаточно боролся за жизнь своей жены, — но ведь она сама вдова, она должна понимать, что не все в наших силах. Если так рассуждать, то и ее можно обвинить в том, что она убила своего мужа. Я так ей и сказал, но она ничуть не растерялась и тут же ответила, представляешь, — может быть и убила, но иначе!»

И Молхо грустно усмехнулся. У входной двери что-то прошелестело, и Молхо, испугавшись, что мальчик сейчас войдет и увидит эту незнакомую женщину в таком виде — босую, в легком халате, с мокрой головой, обвязанной, как тюрбаном, полотенцем покойной матери, — быстро поднялся. «Пойдем, мы еще успеем на первый вечерний сеанс, — решительно сказал он. — А ключ оставим у соседей и приклеим записку на двери. Беда в том, что я совершенно не помню, когда он должен вернуться. Честно говоря, я даже не уверен, что он мне сказал. В последнее время он со мной почти не разговаривает».

Они возвращались после девяти. Последние нити света еще трепетали в вечернем воздухе. Уже поднимаясь по лестнице, он увидел свою записку на том же месте, где он ее приклеил, и у него сильно застучало сердце. Он торопливо открыл дверь. В квартире было темно и тихо. Молхо почувствовал сильный страх. «Я не понимаю, что он себе думает! — с отчаянием воскликнул он. — Его нет с утра субботы. Сколько может продолжаться поход?!» Он вошел в комнату сына, казавшуюся чужой и покинутой в желтом свете лампы, и начал рыться в набитых старыми тетрадями ящиках и просматривать разбросанные повсюду бумаги в поисках какой-нибудь записки или фамилий товарищей, даже вывернул наизнанку карманы валявшихся на кровати замызганных джинсов. «Просто ума не приложу, как он мог ничего не сказать!» — бушевал он. Потом схватил телефонную книгу, нашел номер звонивших накануне аргентинцев и, дозвонившись, первым делом спросил, нашли ли они наконец своего Шая, но они поначалу даже не вспомнили, что потеряли его. «Теперь моя очередь беспокоиться, — сказал он. — Мой Габи все еще не вернулся из похода. Нет ли у вас телефонов других его одноклассников?»

Он начал звонить им, одному за другим, но никто из них не знал ни о каком походе. Он ошеломленно посмотрел на Яару, которая спокойно сидела перед выключенным телевизором, следя за тем, как он мечется по комнате. «Это невозможно! — возмущался он. — Нужно немедленно выяснить, куда и с кем он пошел. Может, мне сходить в их молодежный клуб?» — «Иди, если ты так волнуешься, — сказала она. — А я пока посижу тут и подожду его». — «Нет, пойдем вместе, — настаивал он. — Габи испугается, если застанет в доме незнакомую женщину. Пошли!»

Они подъехали к зеленому зданию молодежного клуба. «Подожди меня здесь», — сказал он и быстро сбежал вниз по темным ступенькам. Клуб был заперт, окна темные. Он не обнаружил никаких объявлений. На краю площадки горел маленький костер, вокруг которого стояло несколько детей. Они ничего не знали о походе, но ему удалось вытянуть из них имя и адрес одного из молодежных инструкторов. Он вернулся к машине. «Никакой информации, — сказал он с отчаянием, трясущимися руками заводя двигатель. — Я получил адрес инструктора. Может, я чересчур паникую, но мне кажется, что стоит с ним повидаться. — У дома инструктора он снова попросил ее подождать его в машине. — Я сейчас вернусь, это дело нескольких секунд. — Он выскочил из машины, нашел в подъезде нужную фамилию и бегом поднялся по ступеням. Но на его звонок никто не ответил. Когда он вернулся к машине, она бросила на него недоумевающий взгляд. — Может быть, я зря волнуюсь, — оправдывался он, потный и запыхавшийся, как подросток после долгого бега, — но я должен выяснить, что тут происходит. Как это может быть, что никто не знает об этом походе? Может, он просто ушел куда-то в одиночку? Давай заглянем в школу. Правда, сейчас каникулы, но вдруг…»

Школа тоже была закрыта. «Подожди меня, — снова попросил он. — Я попробую посмотреть вокруг может, найду какое-нибудь объявление. Если хочешь, я включу тебе радио». Он нашел ей станцию, которая передавала местные песни, а сам бросился к школьным воротам, которые тоже оказались закрыты, пошел вдоль забора в попытке найти какую-нибудь дыру, в конце концов нашел маленький низкий лаз и, поколебавшись, опустился на колени и протиснулся внутрь, как мальчишка. Пройдя через волейбольную площадку, он выбрался к школьному зданию, прошел мимо пустой доски объявлений, попробовал ручку двери, но все было заперто, и он снова вернулся к воротам, раздраженный и нервный, и увидел ее через решетку — она сидела в машине, курила и о чем-то думала. Он крикнул ей: «Мертвый номер. Но если ты еще немного подождешь, я попытаюсь найти коменданта. Они обычно живут рядом со школой». Он снова вернулся к главному зданию, спустился по ступенькам, перешел через дорогу к корпусу начальной школы, прошел путаными коридорами в темноте школьных помещений, пропитанных запахом гнилых бананов и поношенных кроссовок, миновал несколько открытых классных комнат, в одной из них, стоя среди столов и опрокинутых стульев, увидел в окне тонкий лунный серп, одиноко висящий в пустынном небе, и его сердце судорожно сжалось от тоски и страха, как бывало в детстве. «Ах, черт возьми! — всхлипнул он, как ребенок. — И ведь опять я буду виноват! Опять я буду во всем виноват!»

Было около десяти, когда он вернулся в машину, притихший, с измученным бледным лицом. Она посмотрела на него тем же новым, изучающим взглядом, ожидая, что он скажет. «Давай послушаем десятичасовые новости, — устало сказал он. — Если что-то случилось, они сообщат». Но в новостях ничего не было, и она тихо, с какой-то жалостью сказала: «Давай вернемся домой, может быть, он уже там». И Молхо сказал: «Может быть. А мы тут сходим с ума. Тут возле почты есть автомат, давай позвоним домой. — И по дороге на почту сказал ей: — Видишь, что такое дети? Иногда это одно сплошное беспокойство».

Дома не отвечали, и страх вернулся к нему с удвоенной силой. Он бессильно уронил голову на руль, немного посидел молча, потом резко выпрямился и опять завел двигатель. Он решил поехать в Технион и поговорить со своим сыном-студентом. «Я знаю, у него завтра экзамен, — сказал он изумленной Яаре, — но ведь это все-таки его родной брат! — Он поставил машину возле библиотеки Техниона, подумал было, не взять ли Яару на этот раз с собой, но в конце концов решил, что ее еще рано показывать и в очередной раз попросил: — Если ты не возражаешь, я бы предпочел, чтобы ты подождала меня здесь. Если тебе станет скучно, ты можешь выйти и погулять здесь немного вокруг. Я скоро. Я хочу только спросить Омри, не знает ли он, какие планы были у Габи». Он прошел длинным коридором и вошел в большой читальный зал, за окнами которого сверкали огни города и залива. Здесь работал кондиционер, воздух был прохладный, как будто и не было в природе этой страшной жары. Он прошел мимо студентов, сидевших, наклонясь над книгами и конспектами, нашел своего сына — тот сонно склонился над грудой библиотечных томов, — мягко положил ему руку на плечо и присел рядом. Худой высокий Омри спокойно слушал взволнованный шепот отца. Исчезновение младшего брата его, казалось, не очень обеспокоило. «Да он, наверно, застрял где-то, отец. Что ты так волнуешься?» — «Но что это за странный поход?! — допытывался Молхо. — Куда он мог пойти?! Никто ничего не знает!» — «Может, он пошел с каким-то другим молодежным отрядом? — предположил Омри. — Почему бы тебе не подождать его дома?» — «А может, лучше позвонить в полицию?» — спросил безутешный Молхо. Омри посмотрел на отца с усталым изумлением: «Сразу в полицию? Да они там вообще не поймут, чего ты хочешь!» — «Ты прав, — прошептал Молхо. — Я совсем растерялся. Хорошо, что твоя мать уже не должна так тревожиться. Если с ним что-то случится, я тоже предпочел бы умереть», — но Омри уже сидел с закрытыми глазами, словно перебирал в уме формулы и цифры. «Хочешь, я переночую с тобой?» — устало спросил он, открывая глаза. «Нет, не нужно. Если он не вернется до полуночи, я позвоню тебе. Может, он все это делает мне назло…»

Он встал, слегка потрепал сына по коротко остриженной голове и снова вернулся в ночь, к машине, уже издали видя за стеклом профиль Яары — она выглядела, как призрак, окутанный клубами сигаретного дыма. Он вспомнил увиденные сегодня в кино толпы индийцев, идущих следом за Ганди, и ему вдруг показалось, что Вселенная вокруг него качнулась, переворачиваясь, и из ее складок выпал его младший сын — здоровый и невредимый. «Ты слишком много куришь, — сказал он, садясь за руль. — Кончится тем, что ты отравишься, причем без всякой на то причины. — Она промолчала, только забилась глубже в кресло. — Омри, разумеется, ничего не знает, — сказал Молхо. — После смерти матери они все отдалились друг от друга. — Яара продолжала раздраженно молчать. — Давай съездим на автобусную остановку в центр, — может, он просто застрял там. — Он медленно проехал мимо остановок автобуса в центр Кармеля, но сына там не было, и он повернул к дому, спускаясь на малой скорости. — Может быть, он идет пешком? — предположил Молхо. — Я буду смотреть в свою сторону, а ты смотри в свою, ладно? Если увидишь кудрявого мальчика, похожего на меня, с такой же походкой, скажешь мне».

Когда машина остановилась у дома, она открыла дверцу и хотела уже выйти, измученная этими бесконечными поисками, но Молхо торопливо остановил ее: «Нет, подожди минутку! — первым выскочил из машины, взлетел на ступени и тут же остановился, снова увидев, что в окнах нет света, а его записка все еще белеет на двери, как будто уже стала ее неотъемлемой частью. Он вернулся к машине на подкашивающихся ногах, наклонился к открытому окну и сказал ей: — Его нет. Я не могу сидеть тут и ждать. А вдруг с ним действительно что-то случилось? Ему всего шестнадцать. Его мать убила бы меня! Давай поищем еще немного. Я понимаю, ты устала, но вдруг он просто застрял внизу, на центральной автобусной станции? — Он проглотил странный комок в горле. — Мне страшно, Яара. Если мы его там не найдем, я позвоню в полицию». И на глазах его выступили слезы.

На центральной автобусной станции он настоял, чтобы она пошла с ним, и они прошли по длинному подземному переходу, а потом поднялись на пустынные платформы, освещенные слабым оранжевым светом из окон допоздна открытых кафе и закусочных, миновали ряды запыленных, даже еще теплых и, казалось, дремлющих автобусов; она шла следом, заплетающимся от усталости шагом, ее зеленые глаза отсвечивали теперь отраженным оранжевым светом. Они остановились возле телефонов-автоматов, глядя, как последние автобусы выгружают своих пассажиров с помятыми сном лицами — солдаты с красными от бессонницы глазами, с автоматами на спине, ночные бродяги с рюкзаками. Все они быстро исчезли, словно поглощенные огромными бетонными стенами станции. Они немного постояли, и Молхо время от времени отправлялся к автомату, чтобы в очередной раз позвонить в свою квартиру и снова представить себе, как настойчиво зовет телефон в гулкой пустоте темных комнат.

Они вернулись в машину и поехали назад, но на главном перекрестке он не свернул к дому, а поехал прямо, в сторону главной хайфской больницы Рамбам, перед которой, как обычно, невзирая на поздний час, кипела жизнь — толпились посетители, разгружались машины «скорой помощи», вооруженные охранники досматривали сумки входящих людей. Некоторые входили целыми семьями, неся с собой судки с едой. Над большим входом сверкал одинокий зеленый глаз сигнальной лампы, означавший, что приемный покой работает нормально Из подъехавшей легковой машины вышла молодая беременная женщина на последнем месяце, с веселой гримасой боли на лице, оторвалась от дверцы, точно большой созревший плод, и медленно понесла свой огромный живот в сторону освещенного входа, не дожидаясь мужа, который, припарковав где-то внизу машину, теперь бежал к ней с маленьким чемоданчиком в руках. Молхо на мгновение застыл, ощущая, как давний страх снова поднимается у него из живота и кружит ему голову знакомой сладостной тоской. Он поднял голову к небу и увидел, что даже в этот полуночный час оно уже слегка светлеет, и крупные молчаливые звезды стоят на страже его тишины. «Раз уж мы здесь, может, заглянем в приемный покой? — умоляюще повернулся он к Яаре и увидел изумленный взгляд ее сощурившихся глаз. — Да-да, ты, конечно, права, это, наверно, бессмысленно, но позволь мне хоть одним глазком посмотреть, чтобы успокоиться! Зайдем, а? Зачем тебе снова ждать снаружи?»

Хотя в квартире было по-прежнему темно, но искать было больше негде, и Молхо тоскливо поднялся по ступенькам к двери. И тут он вдруг увидел, что теперь там приклеена новая записка, от соседа. В ней говорилось, что звонила теща, — Габи, оказывается, вернулся в половине одиннадцатого, без ключа, не заметил на дверях никакой записки и поехал ночевать к бабушке, а свой спальный мешок спрятал в кустах за домом, «Ну, что я тебе говорил! — облегченно воскликнул Молхо. — Он не увидел записку! Что ты будешь делать с таким оболтусом?!» Он впустил ее в квартиру, зажег свет, а сам вышел забрать спальный мешок сына — все еще грязный и пыльный, в колючках и саже. Он прижал его к груди и почуял опьяняющий запах недавнего костра. Бесконечное счастье и усталость переполняли его. Он медленно поднялся в дом и увидел, что Яара стоит на балконе и смотрит на вади, словно нарочно отвернувшись. Может быть, обнять ее в знак благодарности? Нет, это может поставить ее в неловкое положение — и он лишь положил руку ей на плечо. «Что ни говори, а в итоге день оказался очень хороший. Жаль только, что мы так испортили тебе вечер — Габи и я». — «Ты ничего не испортил, — сказала она серьезно. — Не чувствуй себя виноватым. Я видела — ты очень боялся за него». — «Да, я действительно боялся, — он захлебывался от волнения, ощущая, как на него накатываются волны усталости, угрожая унести далеко-далеко. — Он заставляет меня чувствовать себя виноватым. Мне тяжело с ним. Он очень страдал, когда мать болела. И он все еще не принял ее смерть». Она слушала его внимательно, то и дело облизывая пересохшие губы с каким-то почти лихорадочным оживлением, как будто вовсе не устала. «Ты иди, иди спать, уже поздно. Тебе тоже пора отдохнуть», — сказал он из последних сил, как будто это уже не он говорил, а кто-то другой в его теле, и пошел по квартире, гася повсюду свет.

Утром он с удовольствием обнаружил, что она все еще спит, повинуясь его полуночному приказу. Он позвонил теще, которая молча выслушала его гневные тирады в адрес Габи, а потом попросила привезти внуку чистую одежду. Долгий сон Яары словно заполнял дом каким-то особым настроением, как то бывало в прежние дни, когда его жена долго спала после тяжелой ночи. Он позавтракал, помыл посуду, забрал газету из почтового ящика и вывесил спальный мешок проветриваться на перилах балкона, потом приготовил себе бутерброды на работу. Дом снова был в его единоличном распоряжении, и он наслаждался своим одиночеством. Под конец он упаковал в нейлоновый пакет чистые вещи для сына, на всякий случай взяв всего по два экземпляра, и, уже совсем приготовившись выйти, вспомнил, как жена просила его не уходить на работу, не попрощавшись с ней, даже если она плохо спала, и легко поскребся в дверь комнаты Яары, а не услышав ответа — приоткрыл. Она не почувствовала, как он вошел. Он сел на кровать и осторожно прикоснулся к ней, с удивлением ощутив мягкую округлость ее груди через теплую ткань фланелевой ночной рубашки. «Ну, сегодня ты, кажется, спала по-настоящему!» — весело сказал он. Она испуганно повернула голову, покраснела и, как будто оправдываясь, сказала, что заснула только под утро, а сейчас хочет немедленно встать. «Нет, нет, спи дальше, — удержал он ее, не расспрашивая о причинах бессонницы, как будто это было вполне естественным. — Я подскочу на несколько часов на работу и в обед вернусь. Если захочешь выйти, ключ от дома на кухонном столе, и газета тоже. Чувствуй себя как дома, бери все, что есть в холодильнике, можешь сварить, если хочешь. Мне кажется, сегодня есть какие-то утренние фильмы по телевизору. Я вернусь в час, самое большее, ты меня подожди».

По пути на работу он заехал в дом престарелых, чтобы отдать сыну вещи. Теща уже ждала его возле бассейна, одна, в большой помятой соломенной шляпе с красными стеклянными вишнями на ней. Ее палка лежала рядом. Она выглядела слабой и утомленной, ее глаза глубоко запали. Она спустилась сюда специально, чтобы он не поднялся наверх и не разбудил Габи своими упреками. «Нет, сейчас я его ругать не буду, — успокоил ее Молхо. — Я с ним потом посчитаюсь. А сейчас пусть спит, сколько влезет. Знали бы вы, сколько мы его вчера искали!» Он нарочно употребил это неопределенное «мы», не уточняя его впрочем. Ему казалось, что она, с ее проницательностью и умом, уже догадывается, что в последние дни у него завелась новая женщина. Теперь он уже жалел, что не сказал ей об этом раньше. «Нехорошо, что мальчик ходит без часов, — вдруг сказала она. — И без денег». — «Как это „без денег“?» — обиделся Молхо. «Так он говорит», — упрямо повторила она. «Этого не может быть! — воскликнул Молхо. — Я даю ему, сколько он просит, но нельзя же давать без счета, он все теряет».

Он спросил, как она себя чувствует. Она покачала головой: «Это лето добралось и до меня. Сегодня по радио обещали, что скоро будет полегче, но разве можно им верить?!» — «Почему нет? — горячо возразил Молхо. — Им же не платят за их обещания!» Он передал ей нейлоновый пакет, заметив, что принес всего по два. Он подождал, пока две молодые уборщицы закончат убирать в вестибюле, и проводил ее к лифту. «Так ты будешь сегодня весь день на работе?» — неожиданно спросила она. «Нет, только до обеда, — ответил он. — Я взял себе полдня отпуска». Она задумалась о чем-то. Вишни позвякивали на ее соломенной шляпе. Она явно чего-то хотела от него, но так и не осмелилась попросить.

На работе были серьезно недовольны его опозданием. Прежнее сочувственное отношение к нему исчезло. Новое поколение секретарш требовало его решений и подписей, потому что он был единственным из старших сотрудников, который еще оставался на работе, — все остальные ушли в отпуск. Он так погрузился в дела, что даже не заметил, что неожиданный ветерок начал трепать бумаги на его столе, а небо за окном приобрело сероватость рассеянной пыли.

Около полудня он оторвался от бумаг и задумался о женщине, которая ждет его сейчас дома. Попозже он отвезет ее на автобус в Иерусалим, но перед тем, как они расстанутся, он обязательно обнимет ее и даже поцелует — сильно, но не так однозначно, чтобы совсем лишить ее необходимости гадать, как истолковать этот поцелуй. Он никак не мог решить, как бы ему запечатлеть свой поцелуй таким образом, чтобы не вызвать ее излишнего сопротивления и в то же время не породить излишних надежд. На всякий случай он снова позвонил теще — узнать, как там Габи, перевернулся ли он уже на другой бок, — и, пораженный, услышал, что тот давно проснулся, переоделся и только что ушел. Он тут же бросил дела, купил по дороге торт и помчался домой. Открыв дверь, он вначале подумал, что ослеп, — гостиная была погружена в глубокую темноту, только отдельные полосы света, пробившиеся сквозь опущенные жалюзи, лежали на креслах и коврах. С волнением, природу которого он и сам не мог бы определить, он увидел у кухонной двери ее чемодан. Яара и Ури тихо беседовали с Габи, который сидел на стуле, вымытый, в чистой одежде, точно несовершеннолетний обвиняемый. «Мы ждали тебя, чтобы попрощаться», — с меланхолической улыбкой сказал Ури, поднимаясь и пожимая руку растерянного хозяина. Молхо покраснел, как будто его ожидал какой-то приговор. «Ты здесь? — удивился он. — Зачем ты приехал? — И его вдруг ошеломила мысль, что это Яара сама вызвала мужа. — Я сожалею… я не знал, что вы тут ждете… — путался он в извинениях, стараясь не смотреть на сидевшую в углу Яару. Она была в том же платье, в котором уехала с ним в ту ночь из Иерусалима, белые носки на ногах снова были подвернуты знакомым аккуратным загибом, волосы заплетены в косу, и ее странные глаза настороженно следили за каждым движением Молхо, как будто она видела его в первый раз. — никак не мог вырваться с работы, — продолжал он. — Я был чуть ли не единственный из начальства». Они слушали его внимательно и как будто удрученно. Неужели он все испортил? Может быть, они ждали, что он переспит с ней за эти два дня? Может, в этом и состояло их тайное намерение, которого он не понял? Молхо лихорадочно размышлял, одновременно стараясь демонстрировать дружелюбие и излучать оптимизм, Повернувшись к сыну, застывшему на стуле, он сказал с улыбкой: «А я-то думал, что ты проспишь как минимум двое суток! Чего это ты так рано поднялся? Вчера ты доставил мне хлопот! Ты ему рассказала, Яара? — повернулся он к женщине, которая не переставала смотреть на него, скрестив руки на животе. — Как я сходил с ума из-за тебя! — И он подошел к мальчику, сильно тряхнул его и положил руки ему на плечи. Но Ури и Яара уже поднялись. — Как, уже?! — воскликнул Молхо с искренним отчаянием. — Давайте хотя бы поедим, попьем!» Но оказалось, что они уже ели и пили и теперь торопятся побыстрее вернуться в Иерусалим.

Но Молхо ни за что не хотел вот так, сразу, расстаться с ними. Он рвался отчитаться перед ними, представить им какой-то итог, пусть даже промежуточный, дать какую-то оценку этим трем дням, так наполненным разнообразными событиями. И он начал торопливо, сбивчиво рассказывать, как они побывали в Иодфате, пытался передать свои впечатления от этого места, упомянул низенького счетовода. «Они тебя там очень ждут, — горячо говорил он стоявшему перед ними высокому костлявому человеку, который слушал его, нетерпеливо поглядывая по сторонам. — Они думает о тебе, они надеются, что на этот раз ты после своего поиска вернешься, наконец, к ним…» Ури криво усмехнулся, раздраженно покачал головой и, не обращая больше внимания на Молхо, повел жену к дверям. Свою черную шляпу с прямыми и жесткими полями он небрежно нес в руке, и Молхо снова с завистью подумал, что никто другой не мог бы так элегантно превратить религиозный головной убор в подобие ковбойского. Они уже были в дверях, и Молхо понимал, что ему придется капитулировать, но решил во что бы то ни стало довезти их до центральной автобусной станции — пусть они подождут минутку, он только выпьет стакан воды с дороги и мигом заведет машину. «Может быть, ты поешь, а мы тебя подождем», — сказала вдруг Яара с такой ноткой интимности, что на миг воскресила его угасшие надежды. «Нет, нет! — торопливо сказал Молхо. — Я только попью. Автобусы в Иерусалим ходят каждый четный час, и мы еще успеем перехватить тот, который отправляется в два». — «Но почему бы нам просто не взять такси», — сказал Ури, и Молхо вдруг почувствовал себя оскорбленным. «Через мой труп!» — зло сказал он, сам не понимая, как он мог ответить так резко.

На автобусной станции Яара отправилась за билетами, и Молхо на мгновение остался с Ури наедине. Их обтекала толпа, плывущая к автобусам. «Ну, так когда мы снова увидимся? — бурно, горячо допытывался он у своего бывшего инструктора, чувствуя, что тот уже слегка смягчился и готов его слушать. — Как ужасно, что к вам нельзя позвонить! Как это люди могут жить без телефона?! Мне обязательно нужно с тобой поговорить!» — «Когда ты собираешься снова быть в Иерусалиме?» холодно спросил Ури. «Скоро, — ответил Молхо, сильно возбуждаясь. — Очень скоро. В одну из ближайших суббот. Может быть, даже в ближайшую. Но как дать вам знать? — Ури стоял, раздумывая. — Позвони мне, прошу тебя, позвони! — умоляюще шепнул Молхо, видя, что Яара уже приближается. — Для меня теперь все зависит от вашего звонка!» Он схватил ее руку, тепло и любовно. Но они уже ничего ему не ответили, торопясь к своему автобусу. Когда он вышел из здания автобусной станции, чтобы сесть в машину, ему в лицо ударил сильный порыв ветра, предвещавший перелом погоды. Он сразу же вспомнил слова тещи. «Почувствовала ли она этот свежий ветер?» — подумал он, ощущая удовлетворение от того, что лишь сегодня утром уговаривал ее поверить обещанию, которое, не прошло и дня, уже начало исполняться.

Но на пути домой его страхи и сомнения вернулись снова. Зачем примчался Ури — специально, чтобы забрать жену, или затем, чтобы получить от Молхо ясный ответ, которого он так и не получил? Размышляя об этом, он вошел в дом — там было по-прежнему темно, и Габи сидел в одних трусах на кухне над кастрюлей с фасолью. Молхо сразу же опознал в ней ту фасоль, которую он хранил в пакете на нижней полке холодильника. Значит, Яара все-таки сварила что-то нынешним утром! Он так обрадовался, словно приготовленная ею пища свидетельствовала о ее теплом отношении к нему. «Постой, не ешь холодное! — сказал он. — Разогрей раньше. — Но сын продолжал есть, как будто не мог оторваться. — Вкусно? — с волнением спросил его Молхо, торопливо кладя на сковородку большой, розовый кусок мяса, посыпанный хлебными крошками. — Так вкусно?» Габи кивнул. «Нормально», — проговорил он с набитым ртом. «Разве ты не обедал у бабушки?» Оказалось, что к бабушке пришли две русские женщины, и сын почел за лучшее тут же удалиться. Рассказывая, он продолжал жадно есть, неловко тыча вилкой в кастрюлю, так что бледно-зеленые стручки падали с его вилки на стол. «Прекрати есть, как животное! — рассердился Молхо и выхватил у него кастрюлю. — Я положу тебе, сколько ты захочешь». И, поставив на огонь другую сковородку, переложил на нее несколько ложек из кастрюли. Но сын, как будто утолив аппетит, развалился на стуле, сонно поглядывая на отца, суетившегося около плиты.

Молхо приступил к еде. То и дело добавляя соли к нежному мясу и с наслаждением чувствуя, как у него во рту тают душистые стручки фасоли и поджаренные хлебные крошки, он рассказывал сыну об Ури и Яаре, как будто они провели весь вчерашний день втроем. «Когда я был в твоем возрасте, я одно время даже приударял за ней», — сказал он, беря себе добавку из второй сковородки. Сын посмотрел на него с неожиданным интересом. «А как прошел твой поход?» — поинтересовался Молхо. Но сын, как обычно, отвечал неохотно, одними междометиями, и Молхо вдруг загорелось посчитаться с ним за свои вчерашние переживания, за записку, которую тот не заметил, и ключ, который не взял. Но к его собственному удивлению, он никак не мог рассердиться по-настоящему. «Что с тобой происходит? — почти добродушно спросил он. — Ты меняешь свой молодежный отряд и мне ничего об этом не рассказываешь, уходишь с новыми друзьями из другой школы и не предупреждаешь меня, — ты что, думаешь, твой отец — это вроде швейцара, который только и годится, что открывать тебе дверь и говорить, который час? И вдобавок еще жалуешься бабушке, что я не даю тебе денег. Когда это я тебе отказывал в деньгах?» В его голосе вдруг зазвучали глубокая обида и боль. Габи покраснел и сказал, заикаясь: «Но я не так ей говорил!» — «Именно так! — вырвалось у Молхо. — Бабушка никогда не лжет! Подумай, как я выгляжу теперь в ее глазах? — Он почти плакал. — И это говоришь ей ты, который каждый второй день теряет проездную карточку и забывает деньги в кармане штанов, когда отдает их в стирку, — как ты можешь жаловаться на меня?! — Испуганный этим взрывом, Габи привстал, явно намереваясь улизнуть из дома. — Возьми ключ! — бросился Молхо следом. Неожиданная жалость к своему непутевому отпрыску вдруг пронзила его сердце. — Где твой ключ?!» Но Габи, разумеется, не знал, где его ключ, и Молхо, уже совсем успокоившись, вынул свой ключ из связки, нашел шнурок, повесил ему ключ на шею, как вешают детям в детском саду, и сам рассмеялся. Габи сердито попытался сунуть ключ в карман, но в его спортивных брюках не было карманов, и в конце концов он смирился и даже обнял отца — неуклюже, но тепло и сильно.

Только сейчас Молхо понял, как он устал. Он принял душ, проспал несколько часов и проснулся оттого, что ему показалось, будто кто-то тихо ходит по квартире. Неужели Габи уже вернулся? Но нет, дом был пуст, островок тишины внутри океана тишины, и Молхо вдруг вспомнил день, когда закончилась неделя траура по жене и он впервые почувствовал то дуновение пустой свободы, которая с тех пор сопровождала его повсюду. Но на сей раз это была более теплая пустота, как будто сама пустота стала менее пустой. «Как удивительно, — подумал он, — ведь она была здесь меньше трех дней и почти все время молчала!» Еще сонный и распухший ото сна, он бродил из комнаты в комнату, вспоминая ее высокую, напоминавшую вопросительный знак фигуру с последним нерожденным ребенком внутри, и вдруг в нем поднялась такая пронзительная жалость, как будто здесь только что произошла еще одна смерть, только совсем маленькая и очень быстрая. Он бродил по квартире в поисках ее следов или хотя бы каких-то примет — сначала на кухню, где нашел последние стручки сваренной ею фасоли, выковырял из кастрюли эти. подгоревшие и сладкие остатки и съел все до единого, напоследок облизав пальцы, а потом в комнату Анат — но там не осталось от нее даже ниточки, и простыни были аккуратно сложены одна на другую в ногах кровати — он подумал, постирать их или сохранить до следующего ее приезда, — но ведь она не запомнит, что это были ее простыни, решил он и бросил их в корзину для стирки, потом посмотрел на часы и с тоской подумал — ну вот, теперь они уже в Иерусалиме. Говорят они еще о нем или уже вынесли приговор? Он вернулся на кухню, чтобы выбросить обрывок бумаги в мусорное ведро, и удивился, увидев в нем несколько стручков фасоли и пустую, смятую пачку от сигарет. Он подумал было вытащить эту пачку, но на ней налипли остатки пищи.

Он продолжал думать о ней весь следующий день, не понимая, что это — просто размышления или настоящая тоска. Без нее ему было проще, но вот — он уже помышляет о том, как бы снова отправиться в Иерусалим, чтобы повидаться с нею. Утрата подстегивала его желание, а сознание, что она находится в доступном месте, где ее в любой момент можно увидеть, лишь усиливало его чувства, побуждая предпринять новую попытку сближения. В последнее время он вообще находился в каком-то странном состоянии — даже случайные — то в коридоре, то на лестнице, то в буфете — встречи с юридической советницей, которая каждый раз смущенно кивала ему головой, пробуждали в нем одну лишь симпатию и дружелюбие. Она немного отяжелела с зимы, бедняжка! Теперь он совершенно ее не боялся. Он стал настолько сильным, что, пожалуй, мог бы даже вновь допустить ее в свою жизнь. И вот сейчас, в этот ослепительный полуденный час, ему вдруг захотелось проверить, в самом деле она все еще ждет его или это ему только кажется. Он встал из-за стола и вышел из кабинета. Коридоры министерства были пустынны — большинство сотрудников все еще были в отпуску, а у тех, кто оставался на месте, мысли тоже гуляли весьма далеко. Спустившись по широким каменным ступеням аристократического здания мандатных времен, он пересек двор и оказался в другом корпусе, поднялся на два этажа, придумав по дороге какой-то пустяковый юридический вопрос, и постучал в дверь. Но ее кабинет был пуст. Он заглянул в комнату секретарш — там одиноко сидела молодая черноволосая девушка с живыми, смешливыми глазами и терпеливо красила себе ногти красным лаком. «Что, ваша начальница в отпуске?» — спросил он. «Да», — ответила секретарша, даже не взглянув на него. «И давно?» — «Уже три недели», — ответила та. «Целых три недели? — удивился Молхо. — И никто ее не замещает?» — «Ее никто не может заменить», — улыбнулась секретарша. «А если вдруг возникнет какой-нибудь юридический вопрос?» — спросил Молхо. «Это в такое-то лето?» — кокетливо спросила секретарша, которую, видимо, развеселил его вопрос. «Да, именно в такое». — «Ну, так подождут», — лениво ответила она. «А если ждать нельзя?» — продолжал настаивать Молхо. «Тогда пусть этот вопрос сам себя решает», — усмехнулась секретарша.

Он тоже посмеялся, медленно вышел, спустился по лестнице и неожиданно увидел в конце коридора первого этажа свою тещу, все в той же соломенной шляпе на голове, — она стояла, сжимая в руках несколько бланков. «Что вы тут делаете?» — удивленно спросил он, глядя на нее, и у него вдруг промелькнула мысль, что старуха, пожалуй, недолго протянет — она была бледна, как призрак. В углу, на скамье, среди небольшой группы посетителей, сидела ее русская подруга, тут же приветливо кивнувшая ему, а рядом с ней — ее грузная дочь, зардевшаяся при виде Молхо. Он взял документы из рук тещи. Они были напечатаны на старой пожелтевшей бумаге, он давно уже не видел такой. Один бланк представлял собой просьбу о предоставлении заграничного паспорта, другой — форму для отказа от израильского гражданства. Он завел всех троих в соседнюю пустую комнату, сел за стол и стал заполнять для них бумаги. «Почему она хочет отказаться от гражданства?» — спросил он. Оказалось, что в финском посольстве, которое представляло интересы СССР в Израиле, ей посоветовали заполнить такой бланк, чтобы доказать советским властям, насколько серьезно ее намерение вернуться на родину. Она хотела также вернуть себе статус беженки, но это можно было сделать только через отделение Еврейского агентства в Вене, а оттуда не отвечали на ее письма. «Я вижу, что она всерьез решила вернуться», — заметил Молхо, не высказываясь по поводу этого решения. Он с интересом посмотрел на нее. Она была одета не по сезону тепло. На иврите она по-прежнему не говорила, теща объясняла вместо нее. Ее объяснения не удовлетворили Молхо, и он отправился в другой кабинет, представился, рассказал, в чем дело, и получил дополнительные бланки, с которыми вернулся к ожидавшим его женщинам, усадил их вокруг себя и стал заполнять новые формы, торопясь успеть до окончания работы, чтобы подписать их у соответствующих чиновников, пока они не ушли домой. Женщины были полны благодарности, а молодая, которой каждое его слово приходилось переводить с иврита на немецкий, а с немецкого на русский, то краснела, то вздыхала, то заливалась смехом и время от времени произносила длинные непонятные фразы, в которых Молхо улавливал только одно, часто повторяющееся слово: «бюрократы», — видно, эти бюрократы были, по ее мнению, причиной всех ее бед. Он даже обиделся — можно подумать, что там у них нет бюрократии. Но теща так боялась его рассердить и все время так старалась вызвать в нем сочувствие, что он тут же успокоился, заполнил все нужные бланки, даже зашел к начальнику соответствующего отдела, чтобы получить его личную подпись, по собственному почину сделал копии всех документов на служебной копировальной машине и потом отвез всех трех — сначала высадив двух русских женщин на центральной автобусной станции, возле остановки автобуса на Кирьят-Ям[29], а потом доставив тещу в ее дом престарелых на Кармеле.

Проделанная вместе работа снова сблизила их друг с другом, а она казалась такой бледной, изможденной и усталой, особенно в этом слепящем солнечном свете, что он вышел из машины, открыл перед ней дверцу и провел ее до входной двери. Она снова поблагодарила его за все, что он сделал. «Ерунда, — сказал он. — Я, конечно, ценю ваши усилия, но вы могли сэкономить время, если бы позвонили мне вчера и рассказали, в чем дело. Но почему все-таки эта молодая женщина так хочет вернуться в Россию? — снова спросил он, используя подвернувшийся вопрос, чтобы пройти с тещей в вестибюль. Двери обеденного зала были широко открыты. Рассеянно слушая ее сбивчивый ответ, он бросил взгляд в зал и с удивлением увидел, что за столами, покрытыми белыми накрахмаленными скатертями, сидит лишь несколько стариков, как будто все остальные уже покинули этот мир. — Что это? — перебил он тещу. — Где все ваши жильцы? — Она объяснила, что многие уехали в Европу — в летний отпуск и заодно навестить детей. — И у вас продолжают держать кухню для этих немногих оставшихся?» — еще больше удивился он, глядя, как официантки ловко маневрируют тяжело нагруженными подносами, на которых стояли тарелки дымящегося супа. Вместо ответа теща поинтересовалась, вернулась ли уже из отпуска его домработница. «Нет, — сказал Молхо, — ведь я дал ей целый месяц отпуска, так она попросила. И мне кажется, — добавил он тихо, — что она беременна, хотя я понятия не имею, замужем ли она вообще». Теща встревоженно покачала головой: «Тебе надо подумать о новой домработнице. А на сегодняшний вечер у тебя есть еда?» Молхо заверил ее, что все в порядке, он откроет себе какую-нибудь банку консервов. Она тут же стала приглашать его поесть с нею — возможно, желая отблагодарить за хлопоты. «А это разрешается? — спросил он. — Не предупреждая заранее?» — «Летом это разрешается», — сказала она, сняла соломенную шляпу и повела его к своему столу, за которым уже сидел маленький старичок, прихлебывая суп из тарелки.

Их еда была совсем не такой вкусной, как он всегда себе представлял. Она была слишком разваренной, без соли и практически без жира. Зато старики за соседними столами смотрели на него с большим любопытством и, казалось, были очень довольны, что такой молодой мужчина согласился составить им компанию. «Что это со мной? — грустно размышлял он, сидя в этом большом тихом зале, среди белых скатертей и начищенной посуды, и вежливо поглощая предложенный ему обед. — Вместо того чтобы жениться, вместо того чтобы спать с женщиной, я все еще сижу со своей бывшей тещей, в окружении старых йеке, этакий почетный гражданин дома престарелых!»

Дома, немного вздремнув, он вынул чистый лист и начал писать: «Дорогие друзья. Я пишу вам обоим. Я растерян и не могу еще разобраться в своих чувствах. Все-таки, согласитесь, вся эта история представляется весьма странной. Не знаю, какую оценку я получил у вас, но лично у меня те дни, которые мы провели вместе, оставили самые приятные впечатления. Но я чувствую, что меня не стоит подгонять, тут нужно большое терпение, и поэтому я подумал, не попробовать ли нам опять, еще через месяц.

Может быть, нам с Яарой было бы лучше отправиться куда-нибудь за границу, потому что здесь, у нас, все время что-то мешает и не дает сосредоточиться».

Он положил ручку. Слово «приятные» показалось ему каким-то неясным, и он подумал, чем бы его заменить, потом зачеркнул слово «за границу» и написал «в какой-нибудь пансион или гостиницу». Он пытался продолжать, но, написав еще несколько предложений, отчаялся и бросил. Он встал, походил по комнате, не находя себе места, и наконец отыскал рваную рабочую одежду и переоделся. Потом вытащил из кладовки начатую банку черной краски, открыл ее клещами и перемешал отверткой, чтобы сорвать застывшую пленку, принес маленькую лестницу, расстелил вокруг нее старые газеты и стал красить новую решетку. Гимназисту, который пришел посмотреть, что делает отец, он объяснил: «Это временно. Раз уж она стоит, нужно ее покрасить. Потом, когда я буду посвободнее, мы поменяем эту решетку на другую, с более широкими просветами, чтобы можно было поставить вазоны, как вы хотели».

Каждый звонок телефона заставлял его вскакивать, и он торопливо снимал трубку, надеясь, что это они. Но они не звонили, и в конце концов он закончил свое письмо, переписал его начисто, положил в конверт и написал название квартала и района — Матерсдорф, Верхняя Ромема, — но сообразил, что не помнит номер их дома и не имеет никакой возможности его узнать. Поэтому он решил поехать в субботу в Иерусалим, выяснить там этот номер и бросить письмо в ближайший почтовый ящик. Он позвонил матери, сообщить, что приезжает, и она сказала: «Очень хорошо, приезжай в пятницу, и мы съездим на могилу твоего отца, уже давно пора». Но он сказал, что не может уйти с работы даже на один день, потому что остался один во всем отделе. «Вспомни, как они шли мне навстречу все годы, пока она болела», — добавил он в свое оправдание.

Он приехал в Иерусалим в субботу около полудня. Мать приготовила сытный, тяжелый завтрак, но он ел мрачно и нетерпеливо, и она поняла, что у него что-то случилось. «Не волнуйся, — стала она успокаивать, — ведь это была только проба». Но когда она попыталась выяснить у него детали, он вдруг закричал: «Оставь меня, оставь, ради Бога!»

Ему было трудно уснуть — в соседнюю квартиру въехали новые жильцы с ребенком, и даже толстые каменные стены не могли заглушить его плач. Он решил, что лучше будет отправиться к их дому после полудня, когда все отдыхают и его приезд не привлечет лишнего внимания. Он выехал от матери в половине третьего, когда город еще был погружен в свою субботнюю дрему, проехал мимо главной автобусной станции, повернул в Верхнюю Ромему и, увидев первого же человека в кипе, тотчас остановился и припарковал машину, чтобы ее не забросали камнями. «Не нужно наступать им на мозоли», — подумал он.

Дорога оказалась длиннее, чем он думал. Было жарко, и пот заливал глаза. Их квартал показался ему больше, чем во время двух предыдущих вечерних визитов. Сейчас тут действительно царила субботняя тишина, лишь кое-где негромко играли дети. Он нашел то здание, где жили Яара и Ури, но на доме не было номера. К тому же оказалось, что это не отдельный дом, а часть целого комплекса. Почтовых ящиков здесь было мало, и многие из них давно были взломаны. Он обошел дом, нигде не нашел никаких признаков номера и на обратном пути столкнулся с молодой женщиной в отливающем черным блеском парике, которая шла ему навстречу. «Какой номер у этого дома?» — обрадованно спросил он. «А какой вам нужен?» — спросила она. «Мне нужен номер вот этого дома». — «Ну так вот же он, этот дом!» — с недоумением сказала она. Молхо улыбнулся. «Я понимаю, — сказал он. — Но какой номер мне написать, если я хочу отправить сюда письмо?» Она помолчала. «Нет тут никакого номера, — ответила она наконец. — Напишите просто: Ромема, квартал Матерсдорф, блок Цанц, потом номер этажа и квартиры, и письмо дойдет. Здесь никаких номеров никогда и не бывало».

Он поблагодарил ее и вошел в здание, чтобы посмотреть номер их этажа и квартиры. Над его головой то и дело лязгал невидимый лифт, спускаясь и останавливаясь на этажах. Потом он проскрежетал совсем рядом, и дверь открылась, обдав Молхо запахом кабачков, сваренных с морковью. Это был субботний лифт, который автоматически останавливался на каждом этаже и так же автоматически открывал двери. Молхо вошел внутрь. Он был один в большой кабине. Лифт коротко звякнул, и дверь закрылась. Они поднялись на этаж, остановились, последовало долгое молчание, Молхо нетерпеливо ждал, пока дверь закроется, наконец звонок звякнул снова, и лифт так же медленно пополз на следующий этаж. Каждая остановка казалась бесконечной, как будто автомат был рассчитан на инвалидов или тяжелых больных. В конце концов лифт все-таки поднялся на самый верх, и Молхо вышел, но оказался слишком высоко — какая-то беременная женщина с американским акцентом объяснила ему, что Адлеры живут этажом ниже, и он спустился по лестнице, но на дверях не было номеров квартир. Он решил было сунуть письмо под дверь, но подумал, что это могут расценить как трусость. Ему вдруг представилась их маленькая квартирка там, за дверью, — ее кровать, соломенная мебель, которую они привезли с собой из Мексики, ковер и книги, — и ему томительно захотелось войти. Насколько проще было бы, если бы он мог остаться с ней здесь! Здесь он бы наверняка с ней переспал! Но у себя в доме он еще не мог этого сделать.

Он негромко постучал. Послышался звук шагов, и дверь открылась. Это был Ури — без рубашки, без кипы и ритуальных нитей, в коротких спортивных штанах и майке, его борода сверкала в солнечном свете, падавшем из окна, лицо было заспанным. «А, это ты?» — сказал он без удивления или радости, но и без раздражения. «Я хотел послать вам письмо, но у вас нет телефона и нет нормального адреса, — начал торопливо оправдываться Молхо. — Я подумал, что нельзя просто так кончить все это дело, нам необходимо поговорить, я хотел узнать, что вы думаете дальше…» — «Кто это?» — послышался хрипловатый голос из другой комнаты. «Это я! — крикнул Молхо. — Это я, Яара! Я заскочил на минутку!» Во второй комнате воцарилась тишина. Ури вошел в спальню, и Молхо услышал, как они перешептываются, потом они вышли оба — Ури, уже в рубашке, и Яара, тоже, видимо, только что проснувшаяся. Молхо различил остатки недавнего галилейского загара на ее красивом, хотя и слегка увядшем, как ему опять показалось, лице. «Странно, почему именно здесь, у себя в доме, она возбуждает во мне такое желание?» — удивился он.

«Мы понятия не имели, что ты собираешься приехать», — сказал Ури не без дружелюбия. «Я и сам не знал, — торопясь оправдаться, сказал побледневший от волнения Молхо. — Я написал вам письмо, но у меня не было вашего адреса, а тут у вас дома без номеров, мне пришлось спрашивать, и мне сказали, что достаточно написать этаж и номер квартиры, поэтому я поднялся на этом вашем смешном лифте — интересно, как ваши религиозные объясняют, зачем им нужен такой странный лифт?» Лицо Ури помрачнело. «Надеюсь, ты не приехал разговаривать о лифте или о религии? — тоном резкого выговора сказал он. — Когда неверующие начинают рассуждать о таких вещах, они неизбежно хватаются за мелочи и опошляют все подлинно глубокое».

Он сухо предложил Молхо сесть и уселся сам. Молхо вдруг задрожал и покраснел, все слова застряли у него в горле, он нервно вытащил письмо из конверта и протянул его хозяевам через стол. Те начали читать его вместе, сидя рядом, и Молхо вдруг почувствовал, что за эти несколько дней они стали как будто ближе друг к другу, чем ему показалось в его первый приезд, словно вся эта история с ее двухдневным визитом в Хайфу только и имела целью возродить огонек их бесплодной, бездетной любви, уже почти угасавший в этом плодовитом и чадолюбивом религиозном окружении. Рука Яары машинально протянулась в поисках сигареты, и Ури мягко придержал ее, как бы напоминая, что сегодня суббота.

«Итак?» — ерзая на кончике стула, спросил Молхо, когда увидел, что они кончили читать и молча положили письмо на стол. «Итак? — в том же тоне повторил Ури. — Я согласен с тобой — ты еще не созрел. Мы не представляли себе, что ты все еще находишься в таком состоянии». — «В каком таком?» — шепотом спросил Молхо. «Я имею в виду, что ты еще не освободился, по-прежнему подавлен смертью жены. Вот даже эта твоя мысль, будто ты убил свою жену, — тебе еще нужно разобраться, почему эта мысль так тебя преследует». Снаружи, на лестничной площадке, послышался звук чьих-то шагов. Молхо неуверенно поднял голову, с удивлением прислушиваясь к словам Ури. Ему вдруг показалось, что тот вселяет в него какую-то далекую надежду. «Да, — сказал он. — Ты прав. Все это так рано. Я ведь человек по натуре медлительный, а вы с ней делаете все с такой скоростью, прямо по-анархистски. Вы точно как настоящие анархисты, — добавил он с легким упреком. Ури улыбнулся, как будто ему понравилось это определение. — Я вообще-то плохо еще разбираюсь в себе, — продолжал он, отводя взгляд, чтобы не встречаться с ними глазами. В окне открывался вид на густо заселенные северные холмы Иерусалима с поднимающейся вдали башней над могилой пророка Самуила. — А вдруг я захочу иметь еще детей, — неожиданно предположил он, ощутив удовольствие и даже некоторый испуг от этой непонятно как пришедшей ему в голову мысли. — Правда, жена перед смертью просила меня, чтобы я не делал этого, но я не уверен, что она могла представить себе, что со мной будет после ее смерти, на что я буду способен».

Они молчали. Их лица казались ему усталыми, осунувшимися. Легкий иерусалимский ветерок теребил занавеску на открытом окне, донося в квартиру те же запахи, что Молхо почувствовал в лифте. Белые скалы на окрестных холмах отливали медью в вечернем свете. Взгляд Молхо невольно скользнул по обнаженным ногам Яары. Гладкие, ухоженные ноги — ему стало жалко, что он их так ни разу и не поцеловал. Но они сидели, все больше замыкаясь в молчании, уже какие-то чужие, словно сожалея, что вообще затеяли всю эту историю, и хотели только, чтобы Молхо поскорее исчез.

Обратная дорога показалась ему короче. Он шел, как лунатик, ничего не замечая вокруг, и безлюдные иерусалимские субботние улицы лишь усиливали его боль своей тишиной. Он поехал в Старый город и долго ходил там по узким крытым улочкам арабского рынка, думая, как хорошо, что в этом мертвом субботнем городе есть арабы, которые могут вдохнуть в него хоть частицу жизни. За рынком он вышел к дому, где когда-то родился его покойный отец, и тут его охватила неожиданная слабость. Ему захотелось умереть. «Вот выскочил бы сейчас какой-нибудь арабский террорист и зарезал меня!» — тешился он страшной мыслью. К матери он вернулся с первыми звездами, усталый и болезненно возбужденный, неся в обеих руках, как, бывало, отец, зеленые торбы с фруктами, купленными на рынке — апельсинами, гранатами и душистыми яблоками, — и горько посетовал на невыносимый иерусалимский хамсин. «Зато вечером здесь очень приятно. — сказала мать, пытаясь умерить рвущийся из него гнев. — Лето здесь уже кончилось». — «Ничего не кончилось. — крикнул Молхо с отчаянием, продолжая машинально делить принесенные фрукты на две равные кучки — для себя и для нее. — Может, у вас это называется осенью, но это никакая не осень».