Пьесы

Ужель так ночь глуха, так я незрим,

Что шаг мой не разбудит сонный Рим?

Ужели, как землетрясенье страшный,

Дух Суллы[152] не заставит эти башни

Челом к земле склониться, камни стен —

Обрушиться и превратиться в тлен,

А Тибр — разлиться, хлынуть на руины

И затопить семи холмов[153] вершины?

О Рим, твой сон — не смерть, но с нею схож.

Проснись. Я появился. Ты падешь.

В моей груди твоя погибель скрыта.

Пришел я, как гнилой туман с Коцита,[154]

Чтоб день померк и воцарилась тьма,

Чтобы заразой злобная чума

Через мои уста на мир дохнула.

Наследуй, Катилина, душу Суллы,

И пусть то злое, что содеял он,

Тебе поможет повторить Плутон.[155]

Нет, этого для Катилины мало!

Все, что страшило даже Ганнибала,[156]

Все планы Гракхов,[157] Мариев[158] и Цинн,[159]

Все, что свершить бы мог лишь я один,

Когда б опять покинул мир загробный,

Все, что измыслить демоны способны,

Задумай и осуществи сполна.

Пусть расцветут злодейством семена

Твоих изменнических устремлений.

Иди вперед стезею преступлений

И новыми былые затмевай.

Распутничай, насилуй, убивай,

Как прежде обесчестил жрицу Весты;[160]

Как тайно, ради молодой невесты,

Которой жаждал этим угодить,

В родного сына нож велел всадить;

Как — этот грех всех остальных страшнее —

Ты сделал дочь свою женой своею;

Как отнял жизнь у брата своего,

А я в проскрипционный лист[161] его

Внести посмертно отдал повеленье,

Чтоб наградить тебя за умерщвленье

Сенаторов, боровшихся со мной;

Как ложе ночью ты делил с сестрой.

Нет, это удовлетворить не может

Тебя, кому на плечи рок возложит

Иную, небывалую вину,

Кто призван погубить свою страну.

Хоть был твой первый опыт неудачен,[162]

Возобновить его ты предназначен.

Все злое, что известно на земле,

Что родилось в угрюмой адской мгле, —

Войну, пожары, голод и заразу, —

Своей отчизне принесешь ты сразу.

Ты превзойдешь тиранов всех веков

Свирепостью честолюбивых ков.

Иди ж от злодеянья к злодеянью,

Топи в крови о них воспоминанье.

Пусть не дает с преступного пути

Тебе боязнь возмездия сойти;

Пусть совесть замолчит в тебе отныне;

Пусть небо оскорбит твоя гордыня;

Пусть, видя, каковы твои дела,

Бледнее станет день, чернее — мгла;

Пусть в ослепленный Рим придут с тобою

Убийства, похоть, ненависть, разбои;

Пусть лишь затем прозреет он опять,

Чтоб в ужасе на свой пожар взирать;

Пусть кровожадностью твои клевреты

Соперничать с тобой ни в жизни этой,

Ни в мрачных безднах ада не дерзнут,

Чтоб фурии,[163] когда они начнут

Терзать тебя, слетясь к твоей могиле,

К твоим злодействам зависть ощутили!

Так суждено. Передо мной склониться

Ты должен, Рим. Пусть на твою защиту

Поднимутся моря, Холмы восстанут,

Пусть даже мне придется распахать

Туманных Альп скалистые отроги

И в небеса плеснуть волной тирренской,

Но ты мне покоришься, гордый город!

От кары за былые преступленья

Меня спасут лишь новые. Мой дух

Давно уже бранит за праздность руки,

Отвыкшие удары наносить.

Как! Мне ли, кто величьем равен Риму,

Кто вправе притязать на все отличья,

Награды, лавры, почести, кто мог бы

Взвалить себе на плечи бремя славы

Отечества, как небосвод Атлант,

Мне ль примириться с тем, что недостойной

Народ почел мою кандидатуру

На выборах, когда я домогался

Командования в войне Понтийской.[164]

Но раз отчизна мне уже не мать,

А мачеха, то вправе я забыть

Сыновний долг и превратить ее

Бесчувственную, как гранит, утробу

В подножье трона моего, который

Покажется ей тяжелее всех

Чудовищ, ею выношенных в чреве,

С тех пор как Марс познал ее впервые.[165]

Кто там?

Я.

Ты, Аврелия?

Да, я.

Войди ко мне в покой, как луч денницы,

И Феба разбрани за то, что он

Твою красу облечь сияньем медлит.

Но почему нахмурила ты брови?

Иль слишком долго я не целовал

Твои уста?

Ну, чем я провинился?

Ты знаешь сам, раз говоришь об этом.

О, я свой грех заглажу.

Но когда?

Тогда, когда, простив меня за то,

Что часто для раздумий одиноких

Ее я покидаю, Орестилла

Позволит мне владычество над миром

Отнять у Рима, чтобы ей отдать.

Ты начал льстить?

Всегда готов я льстить

Той, чьи лобзанья сладостней нектара,

Лишь бы она меня хотела слушать.

Ужель сочла Аврелия, что к ней

Я холоднее стал, чем до женитьбы,

Когда, ища ее руки и в дом

Решив ее ввести хозяйкой полной,

Я устранил жену и сына? Нет,

Кто так начнет, тот должен кончить большим,

А кто назад вернется с полпути,

Тому и в путь не стоило идти.

Знай, я придумал, как тебя возвысить,

Как отплатить за ту любовь, с которой

Ты, принеся мне в дар свое богатство,

Спасла меня, когда я шел ко дну,

И не дала корабль моей судьбы

Житейской буре потопить. За это

Он Орестиллу вознесет до звезд,

Едва лишь забурлит поток событий

И гребни волн взметнутся к небесам.

Но пусть моя любовь во всем, как я,

Себя ведет. Ведь я имею дело

Со многими и разными людьми.

Иных беру я лестью. Так, Лентулу

Я голову вскружил, твердя ему,

Что знатный род Корнелиев, к которым

Принадлежит он, высшей власти в Риме

Добиться должен трижды; что об этом

Написано в одной из книг Сивиллы.[166]

Я авгурам[167] дал денег, и они,

Истолковав, как я велел им, запись,

Уверили его, что он вослед

За Цинною и Суллой будет третьим.[168]

В Цетеге же надменном похвалами

Я так отвагу подогрел, что стала

Она опасным ядом безрассудства,

Что он готов вступить с богами в бой,

Обняться с молнией и у циклопов,[169]

Ее кующих, вырвать их орудья.

Мне стоит только знак подать, и он

Пойдет на все. В других я распаляй

Их злобу против Рима за обиды,

Которые им нанесла отчизна.

Так, вышеназванный Лентул и Курий

Подверглись исключенью из сената[170]

И ныне жаждут отомстить жестоко

И смыть бесчестье со своих имен.

Иным, обыкновенным честолюбцам —

Автронию и Леке, Варгунтею

И Бестии, мечта которых — стать

Наместниками областей далеких,

Я обещанья щедро раздаю.

Иных, кого ко мне толкает алчность,

Как многих праздных ветеранов Суллы,

Как многих римских нобилей,[171] именье

Отцовское спустивших и увязших

Так глубоко в долгах, что головы

За золото они не пожалеют,

Мы временно возьмем на содержанье

И в нашем доме приютим, равно как

Всех тех, кто грешен иль грешить намерен,

Кого закон преследует иль просто

Страшит. Такие люди и без нас

Для мятежа давно уже созрели.

Иных, тех ветреников, для которых

Вся жизнь — в собаках, лошадях и шлюхах,

Мы развлеченьями прельстим. Но знай,

Что раз они для нас рискуют жизнью,

То и для них должны мы поступиться

Достоинством своим. Ты, дорогая,

Им двери дома нашего открой

И предоставь широкий выбор женщин,

А мальчиков уж я добуду сам.

Будь ласкова с гостями. Занимай их,

Устраивай для них пиры ночные

С участием знатнейших и умнейших

Красавиц Рима. Пусть беседа будет

Такой же вольной, как и обхожденье.

Пусть люди к нам охотно в дом идут

На зло и зависть хмурому сенату.

Нельзя скупиться нам ни на расходы,

Ни на притворство. Что ни час, должны мы, —

Я — как Юпитер, как Юнона — ты, —

Друзьям являться под личиной новой[172]

И сразу же, как в ней нужда минет,

Менять ее с такой же быстротою,

С какой меняют маску на лице

Иль место действия в театрах наших.[173]

Чей это голос? Кажется, Лентула.

Или Цетега.

Пусть войдут. А ты,

Аврелия, слова мои обдумай

И помни: люди видеть не должны,

Что лишь как средство нам они нужны.

День предвещает грозные событья.

Мрачна и медленна заря, как будто

Воссела смерть на колесницу к ней.

Персты ее — не розовы,[174] а черны;

Лик — не румян и светел, а кровав;

Чело больное тучами обвито,

И кажется, что ночи, а не утру

Предшествует она, и не отраду,

А ужасы и скорбь земле несет.

Лентул, не время толковать приметы.

Мы не для слов явились, а для дел.

Достойно сказано, Цетег отважный!

А где Автроний?

Как! Он не пришел?

Его здесь нет.

А Варгунтея?

Тоже.

Пусть молния спалит в постели тех,

В ком лень и праздность доблесть усыпили!

И это римляне! И это в час,

Который все решит!

Они, а также

Лонгин, Габиний, Курий, Фульвий, Лека

Вчера мне в доме Бестии клялись,

Что до света здесь будут.

Ты б и сам

Проспал, когда бы я тебя не поднял.

Мы все — ленивцы, сонные, как мухи,

Медлительные, как вот это утро.

Как лава, наша кровь окаменела.

Лед равнодушья оковал нам души,

И честь в нас волю не воспламенит,

Хоть нас и жжет желаний лихорадка.

Я удивлен. Терпимо ль опозданье

В столь важном деле?

Если б даже боги

Имели дело к ним, и то б они

Спешили с той же черепашьей прытью.

Ведь эти люди медлят в предприятье,

Вселяющем в самих бессмертных зависть,

Затем что по плечу оно лишь их

Объединенным силам. Я хотел бы,

Чтоб пепел Рима был уже развеян,

Сокрушено владычество сената

И воздух над Италией очищен

От многословной гнили в красных тогах![175]

Вот это речь мужчины! О душа

Великих наших планов, как люблю я

Твой смелый голос слышать!

Где вы, дни

Правленья Суллы, при котором волен

Был каждый меч свободно обнажаться?..

Когда копался он в утробе вражьей,

Как авгуры во внутренностях птиц...

Когда отца мог сын убить, брат — брата...

И быть за это награжден; когда

Вражда и злоба удержу не знали...

Когда, напыжась, чтоб страшней казаться,

По улицам убийство шло, и кровь,

Река которой уносила трупы,

Ему до самых бедер доходила;

Когда от смерти не могли спасти

Ни пол, ни возраст...

Ни происхожденье...

Когда она косила и детей,

Стоявших только на пороге жизни,

И хилых стариков, чьи дни природа

Не прерывала лишь из состраданья,

И дев, и вдов, и женщин, плод носивших, —

Всех...

Кто виновен был уж тем, что жил.

Считали мы тогда, что слишком мало

Лишь тех, кто нам опасен, убивать.

Одних мы истребляли для наживы,

Других же — просто, чтобы счет был ровным.

В ту пору был косматому Харону[176]

Потребен целый флот, а не ладья,

Чтоб тени всех усопших в ад доставить.

В утробе хищников не умещались

Тела, из коих душу страх изгнал,

И с трупами лежали вперемешку

Те, кто, спасаясь, на бегу упали.

Вернется это время. Нужно только,

Чтоб третий из Корнелиев — Лентул

Взял в Риме власть.

Сомнительное дело!..

Что?

Я хотел сказать — оно неясно,

И речь о нем вести пока не стоит.

Кто вправе усомниться в предсказаньях

Сивиллы, подтверждаемых к тому же

Священною коллегией жрецов?

Но смысл любого предсказанья темен.

А этого, напротив, очевиден

И так обдуман, взвешен и проверен,

Что никаких иных истолкований

Не может быть.

А сам в него ты веришь?

Как верю в то, что я люблю Лентула.

Да, авгуры твердят, что прорицанье

Относится ко мне.

На что ж иначе

Была бы им наука?

Цинна — первый...

За Цинной — Сулла, а за Суллой — ты.

Да это же ясней, чем солнце в полдень!

Теперь, когда по улицам иду я,

Все на меня внимательнее смотрят.

Еще б им не смотреть! Зашла звезда

Как Цинны, так и Суллы. Каждый ищет

Глазами восходящее светило.

Цетег, да посмотри же на Лентула!

Вид у него такой, как будто он

Простер с угрозой скипетр над сенатом,

И ужас вынудил пурпуроносцев

Свои жезлы на землю побросать,

И пламя размягчило бронзу статуй,

И стон пенатов[177] возвестил, что в муках

Порядок новый родина рожает,

И кровью стены начали сочиться,

И камни пред крушеньем с мест сошли.

Что толку! Нам не вид, а дело нужно.

Я — лишь твое созданье, Сергий. К власти

Корнелия не родовое имя,

Не откровенья темные Сивиллы,

А Катилина приведет.

Я — тень

Достойного Лентула и Цетега,

Чад Марса.

Нет, я им самим клянусь,

Родитель мой — не он, а Катилина,

Чья доблесть столь безмерна, что земля

Ее вместить не может.

Вот они.

Мы досыта теперь попустословим.

Привет, достойный Луций Катилина!

Привет, наш Сергий!

Публию Лентулу

Привет!

И я приветствую тебя,

О третий из Корнелиев!

Привет

Тебе, мой Кай Цетег!

Не заменяют

Приветы дело...

Милый Кай, послушай...

Иль лень, как колпачок на ловчей птице,[178]

Глаза закрыла вам? Иль вы боитесь

Взглянуть в глаза нахмуренному дню?

Лишь движимый заботою о деле,

Он вас бранит, друзья, за опозданье.

Предавшись сну и праздности, вы стали

Рабами собственных рабов!..

Цетег!

О души ледяные!

Успокойся!

Мы все поправим — лишь не горячись.

Мой благородный Кай, ты слишком пылок.

Иди, запри все двери, чтоб никто

К нам не вошел.

Ступайте и велите

Жрецу убить того раба,[179] который

Вчера был мной ему указан. Кровь

Налейте в чашу и, пока не кликну,

За дверью ждите.

Что это, Автроний?

Лонгин, ты видишь?

Курий, что случилось?

В чем дело, Лека?

Что произошло?

Какой-то тайный ужас леденит

Мне душу.

Иль глаза мои померкли,

Иль свет погас...

Как на пиру Атрея.[180]

Густеет мгла.

Мне кажется, что пламя

Потухло в храме Весты.

Что за стон?

Пустое! Мрак, царящий в наших душах,

Вокруг себя мы видим с перепугу.

Вновь стон!

Как будто целый город стонет.

Мы сами в страх себя вгоняем.

Свет!

Глядите, свет!

Все ярче он пылает.

Откуда он?

Кровавая рука

Над Капитолием возносит факел

И машет нам.

Смелей! То вещий знак:

Судьба нас ободряет...

Вопреки

Гнетущей душу мгле. Итак, за дело!

Кто медлит — гибнет. Изложи нам, Луций,

То, для чего мы собрались сюда.

О римляне, когда бы ваша доблесть

Вам не давала прав на это имя,

Не стал бы я бесцельно тратить слов

И тешиться несбыточной надеждой,

За явь мечту пустую принимая.

Но с вами я не раз делил опасность

И знаю, что отважны вы и стойки,

Что совпадают наши устремленья

И что одно и то же ненавистно

И мне, и вам, чьей дружбы я ищу.

Поэтому заговорить решился

Я с вами о великом предприятье,

Хоть каждому из вас поодиночке

Уже успел открыть свой план, ревнуя

О славе Рима. Но сейчас пред всеми

Необходимо изложить его,

Затем что мы погибнем, если только

Вернуть себе свободу не сумеем

И с плеч не сбросим тяжкое ярмо.

Да, да, ярмо! Как назовешь иначе

Власть кучки олигархов над народом,

Который зрелищами усыпляют

И грабят эти люди? Платят дань

Им все тетрархи[181] и цари земные.

Их осыпают золотом все страны.

Не в римскую казну — в их сундуки

Текут богатства мира. В то же время

Мы, знатные и смелые мужи,

Низведены до положенья черни,

Как будто наш удел — есть черный хлеб

Да щеголять в отрепье грубошерстном.

Для нас нет ни отличий, ни наград,

И мы при виде ликторов[182] трепещем,

А между тем — будь в Риме справедливость —

Пред нами топоры они б несли.

Нет доступа нам к должностям почетным.

На долю достаются нам лишь иски,

Гонения, обиды и насмешки.

Доколе будем это мы терпеть?

Не лучше ли со славою погибнуть,

Чем жизнь влачить в бесчестье и нужде

И выносить спесивое глумленье?

Клянусь богами, разум наш остер,

Могучи руки и сердца бесстрашны

В отличие от власть имущих старцев,

Согбенных грузом золота и лет.

Смелее! Нужно лишь за дело взяться —

И ожидает нас успех!

За дело!

Веди нас, Сергий!

Душу мне язвит, —

Как всем, в ком есть душа, в ком есть хоть капля

Мужской отваги, — мысль о том, что кто-то

Купается в деньгах, их расточает

На пиршества, еду, вино, постройки,

Бросает их на ветер, возводя

Холмы в низинах и холмы срывая,

Чтобы на месте их создать низины,

А мы концы с концами еле сводим;

Что у кого-то — виллы и дворцы,

А наш очаг согреть богов домашних —

И то не в силах. Богачи скупают

Эфесские картины,[183] тирский пурпур,[184]

Аттические статуи, посуду

Коринфскую,[185] атталову парчу[186]

И отдают доход с провинций целых

За греческие геммы,[187] на Востоке

Добытые солдатами Помпея.

Не хватит устриц в озере Лукринском[188]

И птиц на Фазисе,[189] чтоб их насытить.

Они Цирцей[190] к себе за стол зовут,

Чтоб сдобрить речью вольною обжорство.

Им старые жилища не по нраву

И строят новые они, но если

Найдут, что стены искажают звук,

То сносят дом и снова начинают

Работы — словом, безрассудно тщатся,

Глумясь над голодающим народом,

Растратить непомерные богатства,

Которые украли у него же.

Напрасный труд! Им по карману все —

Купальни, рыбные садки, теплицы.

У них довольно средств, чтоб по каналам

Морскую воду в город подвести

Или, напротив, преградить ей путь

Плотинами величиною с гору

И, чтобы их воздвигнуть, вырвать ребра

У матери-земли, чью грудь за мрамор

Не меньше, чем за золото, калечат.

А мы сложили руки и глядим

На все это, как зрители в театре,

Которые не слышат, что трещит

Скамья под ними. Не дают покоя

Нам бедность дома и долги на людях.

Нищаем мы, надежды наши блекнут,

Всех нас крушенье ждет. Друзья мои,

Воспряньте и свободу отвоюйте!

Вас за отвагу вашу наградит

Фортуна славой, честью и богатством.

Я мог бы этих слов не говорить,

И все равно стеченье обстоятельств —

Угроза разоренья, миг удобный,

Война, сулящая добычу Риму,[191] —

Вас натолкнули бы на те же мысли,

Я — ваш душой и телом. Я согласен

Служить вам хоть солдатом, хоть вождем.

Поверьте мне, я все желанья ваши,

Став консулом, осуществить сумею

И, коль мои надежды не бесплодны,

Добьюсь, чтоб снова стали вы свободны.

Свободны!

Вольность!

За нее мы встанем!

Достойные слова! Нам остается

Теперь скрепить торжественною клятвой

Наш замысел.

И к делу перейти:

Удар отсрочив, мы его ослабим.

Но до того как взяться за оружье,

Не худо бы подумать лишний раз,

Есть ли у нас надежды на победу...

И на кого мы можем опереться.

Как! Неужель мои друзья считают,

Что я витаю где-то в облаках,

Их доблестными жизнями играя,

Что, уповая на одну удачу,

Помощником своим избрал я риск,

А целью и наградой — смерть? Не бойтесь:

Я взвесил все. Поймите, свыкся Рим

С тем, что ему никто не угрожает.

Беспечно спит сенат. Наш заговор

Ему не может и во сне присниться.

Он слаб. Его отборные войска,

Которые могли б нам быть опасны,

Ушли с Помпеем в Азию. А теми,

Которые остались под рукой,

Командуют друзья мои и ваши:

Испанской армией Кней Пизон

И Мавританской — Нуцерин. Обоих

Давно вовлек я в наше предприятье.

Я добиваюсь консульства. Со мной

Разделит эту должность Кай Антоний,

Который мыслит так же, как и мы,

И будет делать то, что мне угодно.

Помимо этих трех, у нас немало

Иных друзей, надежных и могучих.

Покамест я не вправе их назвать,

Но в нужный час они примкнут к нам сами.

Итак, сопротивленья мы не встретим

И, не скупясь, себя вознаградим.

Мы, первым делом, все долги отменим,

Приостановим иски и взысканья,

Что против нас обращены законом,

Проскрипции подвергнем богачей,

Как делал Сулла. Завладеем мы

Их землями, дворцами и садами.

Все должности между собой поделим.

Дадим одну провинцию Цетегу,

Другую — Варгунтею, третью — Леке,

А в Риме власть к Лентулу отойдет.

Друзья, все станет вашим: наслажденья,

Богатство, сан жрецов, магистратура,

А Катилина будет вам служить.

Ты хочешь, Курий, смыть с себя бесчестье,

Отметить за исключенье из сената?

Так помни: пробил час. А ты, Лентул,

Намерен ли за то же расквитаться?

Так знай: пора. Угодно ли Лонгину

На улице не гнуть свой стан дородный

Пред претором?[192] Так вот: настало время

Обрызгать ростовщичьими мозгами

Каменья мостовых и в эту грязь

Втоптать ногами дикторские фаски.

Вы жаждете убить врага? Извольте.

Красоткой обладать? Одно лишь слово —

И дочь или супругу к вам в постель

Положат муж или отец и будут

Открыто этой честью похваляться.

Решайтесь же, друзья, и для земли

Законом станут все желанья ваши.

Но я прочел ответ на ваших лицах.

Эй, слуги, принесите нам вино

И кровь.

Что? Кровь?

Раба велел убить я

И кровь его смешать с вином. Пусть каждый

Наполнит кубок этой влагой, ибо

Она прочней всего обет скрепляет,

А я за всех произнесу его.

Чу, гром гремит! Раскат его так тяжек,

Что весть о нашем дерзостном решенье

Он огласит во всех концах земли.

Рука моя, не расплескай напиток,

Чтоб с каждой мной проглоченною каплей

Меня еще острей терзала жажда,

Чтоб лишь тогда ее я утолил,

Когда я Рим сильнее обескровлю,

Чем все мечи его былых врагов.

А если дрогнешь ты и перестану

Вражду питать я к мачехе-отчизне,

Пусть выпьют кровь мою, открыв мне жилы,

Как этому рабу!

И мне!

И мне!

И мне!

И мне!

Долейте-ка мой кубок,

И эту влагу, вторя Катилине,

Я выпью с той же радостью, с какой

Я выпил бы до капли кровь Катона

И Цицерона-выскочки.

Я выпью

С тобой!

И я!

И я!

И я!

Мы все!

Теперь, когда наш план скрепила клятва...

Ты что так смотришь?

Ничего.

Брось, Луций!

Не корчи больше похоронных рож,

Иль душу из тебя, щенок, я выбью!

Оставь!

Итак, неужто и теперь,

Когда я сам веду вас в бой за вольность,

Вы все еще колеблетесь?

Нет, нет,

Мы все с тобой.

Тогда воспряньте духом

И подтвердите мне решимость вашу

И блеском глаз, и шуткою веселой.

Друзья, клянусь вам, все пойдет на лад,

Добейтесь лишь в собрании народном,

Все связи и знакомства в ход пустив,

Чтоб я был избран консулом, а там уж

О вас и о себе я позабочусь.

До этой же минуты будьте немы,

Как реки в дни морозов беспощадных,

Когда в берлоги прячется зверье,

И в хижинах скрываются селяне,

И в воздухе нет птиц, и спит страна;

Зато, едва лишь оттепель настанет,

На Рим мы хлынем, как весенний ливень,

И половину города затопим,

В другой же учиним такой разгром,

Что шум его разбудит мертвецов,

Чей прах хранится в погребальных урнах.

Итак, удар готовьте в тишине,

Чтоб стал он сокрушительней вдвойне.

О, мудрый Луций!

Сергий богоравный!

Ужели каждый, кто велик,

Судьбой обласкан лишь на миг?

Ужель удел любой державы —

Бесславно пасть под грузом славы?

Ужели будет вечный Рим

Сражен могуществом своим?

Ужель так мало есть достойных

Противников меж беспокойных

Враждебных варварских племен,

Что сам с собой воюет он?

Да, ибо жребий неизменный

Славнейших государств вселенной —

Терять плоды побед былых:

Избыток силы губит их.

Вознесся Рим себе на горе:

Он властелин земли и моря,

Но небывалой мощью рок

Его во вред ему облек,

Затем что роскошь, наслажденья

И золото ведут к паденью.

Дворцы до звезд возводят там,

Бросая вызов небесам.

Земля там чуть не до Коцита

На радость демонам изрыта.

Матроны ходят там в шелках,

А жемчуга на их серьгах

Иного города дороже.

Там с парусом размером схожи

Наряды жен,[193] а у мужей

Одежды и того пышней.

Там юноши подобны шлюхам,

Распутны телом, слабы духом,

И быть не может ни один

Из них причтен к числу мужчин.

Там возлежат пируя гости

На ложах из слоновой кости,

Вино из чаш хрустальных пьют,

Едят из драгоценных блюд.

Туда привозят с края света

Диковеннейшие предметы,

Чтоб новизною их пленять

Пресыщенную жизнью знать.

Вся эта суета лишила

Рим прежней доблести и силы.

Забыв о простоте былой,

Захлестнут ныне он волной

Честолюбивых вожделений,

Разврата, алчности и лени.

Купить там можно все: народ,

Законы, должности, почет.

Сенат, и консулы, и даже

Трибуны — все идет в продажу.

Но скоро с неба грянет гром,

И Рим прогнивший палачом

И жертвой собственною станет,

И, рухнув, больше не воспрянет.

За Азией победа вновь!

Хоть римляне ее сынов

Своею доблестью затмили,

Ее пороки Рим сломили.

Здесь дышится свободней. Пусть мой столик

И зеркало поставят тут. — Эй, Галла!

Да, госпожа?

Из спальни голубой

Мне принеси жемчужные подвески,

Которые прислал недавно...

Клодий?

Нет, Цезарь. И не говори мне больше

Про Клодия и Курия.

А если

Придет Квинт Курий, пусть привратник скажет

Что я больна.

Вот эти, госпожа?

Да. Помоги-ка мне продеть их в уши.

Чудесный жемчуг, госпожа!

Еще бы!

Другого я не приняла б. Кончай

И заплети мне косы.

Как вчера?

Конечно нет. Я ни за что не стану

Два дня подряд носить одну прическу.

Как косы уложить — узлом, кольцом?

Как хочешь, лишь не задавай вопросов.

Не выспись вдоволь я сегодня ночью,

Меня свела б с ума ты пустословьем.

Увы!..

Да замолчи же ты, болтушка!

Ведь это врач мне приказал болтать

Для моциона госпожи.

Выходит,

Он злить меня велел для моциона?

Побудоражить кровь не значит злить.

Похлебка подогретая — одно,

Кипящая — другое.

О Юпитер!

Чесать язык ей запрети!

Чешу

Я не язык, а косы вам.

Юнона,

Над Галлой сжалься!

Надо мной? Зачем?

Бедняжка, что ты сделала с собою?

Я? Ничего.

Когда и как успела

Ты заразиться страстью к остроумью?

Какая вы насмешница! А нынче

Мне госпожа Семпрония приснилась.

Ага, теперь понятно, от кого

Твоя болезнь. Так что же ты видала?

Она произносила речь, какой...

Ты в жизни не слыхала?

Да.

О чем же?

Насчет республики, ее долгов

И займов для скорейшей их уплаты.

Вот государственная голова!

Вот странно! Неужель тебе приснилось,

Что у нее есть голова?

А как же?

Она владеет сразу и латынью,

И греческим.

Мне это неизвестно.

Я, к сожаленью, редко вижу сны.

Ах, госпожа все шутит?

Я? Нисколько.

Но продолжай. Итак, ты полагаешь,

Что у нее есть ум?

Притом мужской.

А может быть, мужиковатый, Галла?

Скажи, она ведь и стихи слагает,

И на язык остра?

Да, госпожа.

Она умеет петь? На инструментах

Играть различных?

Говорят, на всех.

Она танцует?

Да, и много лучше,

Чем — как сострил один сенатор лысый —

Пристало честным женщинам плясать.

Фи, вздор! Достоинства разумных женщин

Не умалят слова плешивых дурней.

Беда в одном: она щедра чрезмерно.

В вопросах денег иль в вопросах чести?

В тех и в других.

Однако ты ей льстишь.

Для лет ее, конечно, это лестно.

Для лет ее? Каких?

Весьма преклонных.

Хотела б я, чтоб это было правдой.

А я и так не лгу. Она когда-то

Была красива, да еще и ныне

Одета лучше всех прелестниц Рима

(За исключеньем вас) и под румяна

Морщины ловко прячет.

Потому

И говорят, что у нее личина,

А не лицо.

Ну, это клевета.

Она его лишь на ночь покрывает,

Как маской, слоем теста с молоком.

Но раз она, желаний не утратив,

Давно уж перестала быть желанной,

Скупиться ей нельзя.

Всезнайка Галла!

А что ты скажешь мне про щеголиху

Супругу Катилины Орестиллу?

Конечно, у нее нарядов много,

Но, несмотря на все богатство их,

Ей не дано искусство одеваться.

О, если б драгоценности ее

Хоть на минутку вы заполучили,

Все б увидали, что ее одежды

Гораздо больше стоят, чем она;

Тогда как, будь они на вас, за вами

Весь Рим гонялся б неотступно, ибо

Вы так себя умеете украсить,

Что, даже вашего лица не видя,

В вас за один наряд влюбиться можно.

Я полагаю, также и за тело?

Не правда ль, Галла?

Что еще случилось?

Чем ты взволнован?

У ворот носилки

Семпронии. Ей госпожу угодно...

Клянусь Кастором,[194] сон был вещим!

...видеть.

Клянусь Венерой, госпожа должна

Ее принять...

Глупышка, успокойся!

Ты что, ума решилась?

...и послушать,

Что нам она расскажет о сенате

И разных государственных делах.

Как поживаешь, Фульвия?

Прекрасно.

Куда ты собралась в такую рань?

Меня позвала в гости Орестилла.

Не хочешь ли и ты пойти со мной?

Поверь, я не могу. Мне нужно срочно

Отправить кой-какие письма.

Жаль.

Ах, как я утомилась! До рассвета

Писала я и рассылала письма

По трибам[195] и центуриям[196] с призывом

Отдать все голоса за Катилину.

Хотим мы сделать консулом его

И сделаем, надеюсь. Красс[197] и Цезарь

Помогут нам.

А сам-то он согласен?

Он — первый кандидат.

А кто другие? —

Эй, Галла, где ж вино и порошок,

Которым чистят зубы?

Дивный жемчуг!

Да, недурен.

А как блестит! — Всего

Шесть кандидатов кроме Катилины:

Квинт Корнифиций, Публий Гальба, Кай

Антоний, Кай Лициний, Луций Кассий

Лонгин и пустомеля Цицерон.

Пройдут же Катилина и Антоний:

Лонгин, Лициний, Корнифиций, Гальба

Свои кандидатуры снимут сами,

А Цицерон не будет избран.

Вот как!

А почему?

Он неугоден знати.

Как сведуща она в делах правленья!

Он выскочка и в Риме лишь случайный

Жилец,[198] по выраженью Катилины.

Патриции не стерпят никогда,

Чтоб консулом, позоря это званье,

Стал человек без племени и рода,

Герба и предков, дома и земли.

Зато он добродетелен.

Вот наглость!

Низкорожденный должен и душою

Быть низок. Как посмел простолюдин

Затмить ученостью и красноречьем

И прочими достоинствами тех,

Кто благороден!

Но лишь добродетель

Дала их предкам благородство встарь.

Согласна. Но в ту пору Рим был беден,

Цари и консулы пахали землю,

А нам сегодня незачем трудиться.

У нас есть все: удобства и богатство

И знатность — добродетели замена.

Поэтому должны мы нашу власть

Оберегать, а не делиться ею

С безродными людьми. Зачем же нам

Ласкать пронырливого краснобая,

Вчерашнее ничтожество, за то,

Что он в Афинах мудрости набрался,[199]

И возвышать его себе на гибель?

Нет, Фульвия, найдутся и другие,

Кто говорит по-гречески. А он,

Как все мы — Цезарь, Красс и я — решили,

С дороги будет убран.

Что за ум!

Семпрония, гордись: мою служанку

Пленила ты.

Как поживаешь, Галла?

С соизволенья высокоученой

Семпронии, прекрасно.

А хорош ли

Для десен этот серый порошок?

Ты ж видишь, я им пользуюсь.

Однако

Мой порошок — белее.

Может быть.

Но твой приятно пахнет.

А уж чистит

Так, что в зубах ни крошки не завязнет.

Кто из патрициев к тебе зайдет

Сегодня, Фульвия?

Сказать по чести,

Я не веду им счет. Ко мне заходят

То тот, то этот, если есть охота.

Ты всех с ума свела. Был у тебя

Квинт Курий, твой усерднейший вздыхатель?

Вздыхатель? Мой?

Да, да, твой обожатель.

Коль хочешь, можешь взять его себе.

Как!

Я ему от дома отказала.

Он не придет.

Ты зря гневишь Венеру.

Чем?

Курий был всегда тебе так верен!

Да. Слишком. Я нуждаюсь в перемене.

Он, без сомненья, также. Уступить

Его тебе готова я.

Послушай,

Не искушай меня: ведь он так свеж.

Свеж, как без соли мясо. Он истратил

Все, что имел. Его любовь бесплодна,

Как поле истощенное. А я

Предпочитаю тучные участки

И без труда найду себе друзей,

Которые раз в десять больше стоят.

И в десять раз покладистее.

Верно.

Уж эти мне вельможные сатиры,

Чванливые и наглые юнцы,

Что, как кентавры,[200] с первого же взгляда

Бросаются на женщину!

И мнят,

Что та им на себе позволит ездить!

Ну, я-то их дарю своим вниманьем

Лишь до тех пор, пока не перестанут

Они носить дары.

А Цезарь щедр?

Нельзя тому скупиться, кто желает

Быть принят здесь. Одни приносят жемчуг,

Другие — утварь, третьи — деньги, ибо

Меня берут не белизной лебяжьей,

Не бычьей мощью, как Европу с Ледой,

А, как Данаю,[201] золотым дождем.

За эту цену я снесу капризы

Юпитера любого или даже

Десятка грубиянов-громовержцев,

Смеясь над ними лишь за их спиной.

Счастливица! Умеешь тратить с пользой

Ты красоту и юность, обладая

Той и другой!

Вот в этом-то и счастье.

А я сама должна платить мужчинам

И пиршества устраивать для них.

Увы! Не ты — твой стол их соблазняет.

Ростовщики меня нещадно грабят;

Супруга, слуг, друзей я разоряю,

Чтоб на приемы деньги раздобыть,

Но удержать поклонников мне даже

Такой ценою трудно.

Вся беда

В том, что ты любишь молодые лица,

А если бы, как остальные, ты

Морщин, бород и лысин не гнушалась...

Взгляни-ка, Галла, кто стучится.

Гость.

Я поняла, что гость. Но кто он?

Курий.

Ведь я сказать велела, что больна.

Не хочет слушать он.

Я ухожу.

Семпрония, прошу, останься.

Нет.

Клянусь Юноной, с Курием встречаться

Я не хочу.

Я вам мешать не стану.

Я запретить ему войти не в силах.

Да и не надо, дорогая Галла.

Семпрония, хоть ты...

И не проси.

Скажи ему, что я больна и сплю.

Клянусь Кастором, я его уверю,

Что ты с постели встала. Галла, стой!

Простимся, Фульвия. Из-за меня

Ты не должна пренебрегать свиданьем.

Входи, Квинт Курий. Фульвия здорова.

Ступай ты в ад с учтивостью своей!

Прелестная, зачем, как клад глупец,

Свою красу ты на замок закрыла?

Тот глуп вдвойне, кто вору клад покажет.

Ах, злючка милая, как ты сегодня

Сердита!

Злость — оружие глупца.

Сражаться так сражаться! Сбросим тогу.

Не в настроенье нынче я сражаться.

Я приведу тебя в него.

Ты лучше

В порядок приведи свою одежду,

А пыл свой рьяный для других противниц

Прибереги.

Ты испугалась боя?

Нет, просто я за славой не гонюсь.

Ты думаешь, тебе идет сердиться?

Нет, Геркулесом в том клянусь. Ты можешь

Взять зеркало, и подтвердит оно,

Что злое выраженье лик твой портит.

Пусть, но его я не переменю.

Напрасно. Не должна ты хмурить брови

И на меня смотреть с таким презреньем.

Знай, скоро я сведу тебя с Фортуной,

И будешь ею ты вознесена

На ту же высоту, с какой взирает

Богини этой статуя на Рим.

Ну, до чего он щедр на обещанья!

Кто смел его сюда впустить? Ты, Галла?

Верни ему обратно, что в награду

Тебе он дал, а если — ничего,

Спроси его, как он дерзнул ворваться

Туда, куда ему был вход заказан

И мной, и слугами.

Вот это мило,

Хотя и неожиданно!

Напротив,

Вполне естественно.

А я-то думал,

Что буду встречен ласково.

Спасибо

За лестное предположенье, но

И дальше будет так же.

Неужели?

Да, если б даже ты пришел с подарком.

Послушай, ты в игре теряешь меру.

Ну, рассуди сама, зачем тебе

Любовника держать на расстоянье

И всяческими выдумками страсть

В нем разжигать, как делала ты прежде,

Хоть и тогда в том не было нужды.

Как делала я прежде?

Да. Припомни

Твои рассказы о ревнивце-муже,

О неусыпных слугах, робкий шепот

И напускной испуг, чуть хлопнет дверь.

Еще бы! Чем запретней наслажденье,

Тем соблазнительней.

Наглец бесстыдный!

Меня впускала ты через окно,

Хотя могла велеть открыть ворота.

Что? Я тебя впускала? Я?

Да, ты.

Когда ж потом на ложе мы всходили,

Тобою вышколенная служанка

Врывалась с криком: «Госпожа, ваш муж!» —

И прятала меня в сундук иль печь,

Где без толку я корчился, тогда как

Твой смирный петушок торчал в поместье,

А если б даже он и не уехал,

То шесть сестерциев[202] глаза и клюв,

Как соколу колпак, ему б закрыли.

Речь грязная твоя тебе под стать,

Подлец, самовлюбленный хам, скотина!

Ого!

А как еще назвать тебя,

Кто, имя доброе навек утратив,

Чужую честь злословьем отравляет,

Чернит чужую славу? Убирайся

И в лупанарах мерзостных предместий,

Где, обнищав, ты будешь жить отныне,

Сочувствия у потаскух ищи.

Я вижу, мне тебя унять придется,

Сорвать твою трагическую маску.[203]

Ну, вот что, госпожа Киприда: полно

Разыгрывать невинность предо мной.

В обман я вновь не дамся, даже если

Венеру ты затмишь красой. Сдавайся

Или, клянусь тебе Поллуксом...

Ба!

Лаиса стать Лукрецией решила?[204]

Клянусь тебе Кастором, нет. Прочь руки

Иль не в себя, как сделала бедняжка,

А в грудь твою всажу я эту сталь,

Милейший мой Тарквиний. Ты бледнеешь?

Ты взялся за кинжал? Вот и прекрасно.

Ведь на меня поднять оружье проще,

Чем на сенат, откуда ты с позором

Был изгнан, став посмешищем для Рима.

Вот где свою отвагу доказать

Ты мог бы, если б не был жалким трусом.

Ты знаешь, Фульвия, что от тебя

Я все стерплю, что надо мной имеешь

Ты власть. Но ею злоупотреблять

Не надо.

Да, я знаю это так же,

Как знает и сенат, что все ты стерпишь.

Клянусь богами, за, твои попреки

Заплатит мне сенат, как ни досадно,

Что тем, кого и так я ненавижу,

Придется мстить и за твою вину.

Прощай. Хотя твое высокомерье

И придает тебе двойную цену,

Однако в нем раскаешься ты скоро

И вновь придешь ко мне.

Ты полагаешь?

Не полагаю — знаю.

По каким

Приметам тайным угадал ты это?

По внутренностям сундуков матрон.

Лежащие там золото и жемчуг

Мне говорят, что и тебе достаться

Они могли б. Но ты не хочешь их.

Когда ж захочешь, будет слишком поздно.

Уж столько гор златых сулили мне,

Что слушать надоело обещанья.

Когда увидишь ты, как потекут

Рекой богатства, твой ларец минуя,

Как в рабство будут продавать на рынке

Сенаторов и жен их горделивых,

Как их сады и виллы конфискуют,

Как вынесут их утварь на торги

И в землю дрот воткнет над ней глашатай,[205]

Когда ты не получишь ничего

Иль меньше, чем надеялась, когда

Став старой, на подушке одинокой

Ты будешь пальцы тощие ломать,

Ты пожалеешь, что тобой из дома

Любовник изгнан был.

Живее, Галла,

Верни его.

Себя ведет он странно.

Он что-то знает. Выпытать должна я

Секрет.

Ну что, сменила гнев на милость?

Мне и самой смешны мои капризы.

Но не сердись: ведь голубки всегда

Клюют друг друга перед поцелуем.

Как я доволен! Пусть порой ты зла,

Моя любовь; от этого лишь слаще

Потом твои лобзанья.

Ты же видишь,

Как я тебе стараюсь угодить.

Ты думаешь, что не принес подарка

И этим рассердил меня? Нет, нет.

Отбрось такие мысли, если любишь.

Клянусь душой, я так тебя люблю,

Что жажда мщения во мне слабее

Желания тебя счастливой сделать.

Я счастлива, когда ты говоришь

О близкой мести, ибо покоряет

Меня твоя решительность сильней,

Чем все посулы. Доблесть мне дороже,

Чем женщине — ее краса и платья;

Ее люблю я больше, чем себя.

Дай мне тебя обнять. Но что за средства

Избрал ты для осуществленья мести?

Расскажешь ли ты мне, каков твой план?

Да, если будешь ласковой.

О, буду!

И поцелуешь?

Поцелую крепче,

Чем створки может раковина сжать.

И жарко?

Так, что губы опалю.

Раз или два?

Так часто я засею

Твои уста лобзаньями, что жатвы

Тебе не снять. Ну, что же вы решили?

Теперь светла ты, Фульвия моя,

Как имя светлое твое.[206]

Скажи мне,

Что вы решили, Квинт, любимый мой.

Как властны звуки слов твоих над сердцем!

Какая в них гармония! Я вижу,

Чувствительней ты к ласкам, чем к угрозам.

Жжет женщина огнем, когда сурова,

И ясный свет струит, когда нежна.

Ты долго будешь от меня таиться?

Поверь, все мысли и мечты мои

Лишь о тебе.

Скажи, что вы решили?

Что консулом стать должен Катилина.

Ты хочешь знать подробности?

Конечно.

Я их на ложе расскажу. Идем.

Рим будет обречен на разграбленье.

Ждет слава нас, а родину — паденье.

Марс, сын Юпитера, чья сила

Хранила Рим со дня, когда

Дыханье в Риме навсегда

Десница брата угасила,

Своих детей не покидай

И злонамеренным смутьянам,

От алчности и крови пьяным,

Наш город погубить не дай.

Двух консулов нам выбрать надо.

О, просвети, наставь народ!

Пусть к власти он не приведет

Тех, для кого мятеж — отрада.

Пусть те, кому мы отдадим

Бразды правленья на год ныне,

Известны станут не гордыней,

А светлым разумом своим.

Пускай они добьются сана

Лишь бескорыстьем, прямотой,

Отвагою и простотой,

Без взяток, подкупа, обмана;

Пускай они горой стоят

За истину, закон и право;

Пускай ни страх, ни льстец лукавый

От правды их не отвратят,

Чтоб, восхваляя их деянья,

Любой бедняк воскликнуть мог:

«Вот те, кто не себя берег,

А граждан честь и достоянье»;

Чтобы, как Брут в былые дни,[207]

Они отечеству служили;

Чтобы не год, а вечность жили

В народной памяти они;

Чтоб, как Камилл[208] и Сципионы,[209]

Важнее всех наград и благ

Они считали каждый шаг,

Во имя родины свершенный;

Чтобы, ревнуя лишь о ней

И заняты лишь общим делом,

Они верны душой и телом

Ей были до скончанья дней.

Такие люди в непогоду

Из рук не выпустят руля

Им вверенного корабля

И счастье принесут народу.

Высокий сан для человека — бремя,

Чью тяжесть вдвое умножает зависть.

Сулит он много больше огорчений,

Чем радостей носителю его,

Которому ошибок не прощают

И за успех хвалу не воздают.

О римляне, я знаю, как нелегок

Груз почестей, мне выпавших на долю,

Но говорю о нем не потому,

Что отклонить хочу доверье ваше,

Которое лишь милостью бессмертных,

А не достоинствами Цицерона,

Став консулом, я объяснить могу.

Нет у меня ни погребальных урн,

Ни восковых изображений предков,[211]

Ни бюстов их с отбитыми носами,

Ни вымышленных родословных древ,

Чтоб приписать себе чужую славу

И ваши голоса заполучить.

Я прозван в Риме выскочкой, а вы

Меня высоким званием почтили,

Чем добродетели открыли путь.

К той должности, которая давалась

Знатнейшим из сынов отчизны нашей,

К которой никогда до этих пор

Допущен не был человек из новых.

А я чуть лет положенных достиг,[212]

Чуть выставил свою кандидатуру —

И сразу же был вами предпочтен

Соперникам моим высокородным.

Теперь понес!

Бахвал!

Мне возвестили

Вы не подсчетом голосов бесстрастным,

А радостными кликами, что я

Угоден всем без исключенья трибам.

Я этим горд и приложу все силы,

Весь ум, всю волю, чтоб решенье ваше

Одобрили и сами вы, и те,

Кто мне завидует. Двойную цель

Я ставлю: в вас раскаянья не вызвать

И не навлечь на вас упреки их,

Затем что вам припишут каждый промах,

Который я свершу. Но я клянусь

Так выполнять свой долг, чтоб не винила

Вас в прегрешеньях консула молва,

И не щадить себя на службе Риму,

Чтоб, коль меня постигнет неудача,

Краснел бы за нее не я, а боги,

Чьим попущеньем вызвана она.

Хотя и сам он человек из новых,

Для нас такая откровенность — новость.

Известно мне, что принимаю власть

Я в смутное и горестное время,

Когда беды ждет честный человек

И на успех надеются злодеи.

Известно мне, что зреют заговоры

И ходят слухи, сеющие страх.

Не будь их, мы бы сами их пустили.

Я знаю, наконец, что лишь опасность,

Смирив высокомерье римской знати,

Сегодня мне на выборах открыла

Путь к сану консула.

Марк Туллий, верно:

Мы все нуждались в доблести твоей.

Катон, ты Цицерона лестью портишь.

Ты, Цезарь, завистью себе вредишь.

Катон, твой голос — это голос Рима.

А голос Рима — это голос неба!

Ты им к рулю поставлен, Цицерон.

Так докажи, что ты — искусный кормчий.

Любой сумеет править кораблем,

Когда на море штиль. Но тот, кто хочет

Командовать им в плаванье опасном,

Обязан знать, какие паруса

В погожий день, какие — в бурю ставить;

Где дрейфовать с течением попутным;

Где обходить утесы, рифы, мели;

Как в трюме течь найти и устранить

И как бороться с буйными ветрами,

Что обнажают киль и к небесам

Корму возносят. Лишь тогда он вправе

На званье рулевого притязать.

Ни рвенья, ни усилий не жалея,

Я постараюсь быть подобным кормчим

Не только этот год — всю жизнь; а если

Он будет в ней последним, значит, боги

Судили так. Но и тогда я Риму

Сполна отдам остаток сил своих

И, умерев, бессмертен буду вечно.

Лишь себялюбец мерит жизнь по дням.

Кто доблестен, тот счет ведет делам.

Идем, проводим консула до дома.

Как люб он черни!

Тучею плебеи

За ним валят.

С Катоном во главе.

А на тебя, Антоний, и не взглянут,

Хоть ты такой же консул, как и он.

Да что мне в том!

Пока он торжествует

И отдыхает, следует обдумать,

Зачем он намекал на заговоры.

Кай Цезарь, если слух о них не ложен,

Нам будет нужен Цицерон, как страж.

Слух! Неужель, Катул, ты веришь слухам?

Ведь Цицерон их сам же раздувает,

Чтоб убедить народ в своих заслугах.

Стара уловка! Все любимцы черни

Творят чудовищ призрачных и с ними

Потом в борьбу вступают, чтоб придать

Своим приемам грязным благовидность.

Ну как актер, играя Геркулеса,

Без гидры обойдется?[213] Он ведь должен

Не только роль исполнить, но и залу

Правдоподобность пьесы доказать.

Правители различных государств

Не раз измену насаждали сами,

Чтобы, раскрыв ее, себя прославить.

То государство, чей позор на пользу

Идет его правителям, прогнило.

Но нашему прогнить мы не дадим.

Об этом позаботится Антоний.

Еще б!

Он стража поостережет.

Вон Катилина. Как он переносит

Свою очередную неудачу?

Не знаю, но, наверное, с трудом.

Лонгин ведь тоже консульства искал?

Но уступил потом дорогу другу.

Кто там? Лентул?

Да. Вновь его в сенат

Зачислили.

Ведь претором он избран.[214]

Я тоже за него голосовал.

О да, ты был при этом, цвет сената.

Привет славнейшим римлянам! Позволь

Тебя поздравить, благородный консул.

Вдвойне я был бы счастлив, разделив

Свой сан с тобою, благородный Сергий.

Народ решил иначе, повинуясь

Веленьям неба неисповедимым.

Ведь боги лучше, чем мы сами, знают,

Что нужно нам, и грех — роптать на них.

Я счастлив, что с покорностью душевной

Ты сносишь неудачу.

Я и впредь

Покорен Риму и богам пребуду.

Потолковать с тобой мне нужно, Юлий.

К тебе домой приду я. Красс не хочет,

Чтоб при Катуле говорили мы.

Понятно.

Если родина и боги

Сочтут, что я награды стал достоин,

Я получу ее. Я терпелив,

Поскольку знаю, что отчизне нужен

Не меньше тех, кто отдает приказы,

Тот, кто другим умеет подчиняться.

Позволь тебя обнять. Я вижу, Луций,

Что зря ты оклеветан.

Кем?

Молвой,

Считающей, что неудачей ты

Задет.

Меня она не задевает.

Не принимай, Катул, на веру слухи:

Кто преступает так, тот сам злословит.

Я знаю это и себя браню.

А я спокоен, ибо обижаться

На сплетню — значит подтверждать ее.

Я умилен твоим смиреньем, Сергий.

Идем, проводим консула, Катул.

Как чернь с Катоном во главе — другого.

Иду. А ты будь счастлив, Сергий. Тем,

В ком добродетель есть, наград не надо.

Ужель кажусь я столь смиренным, тихим,

Безвольным и ничтожным, что глупец

И впрямь в мою поверил добродетель?

О, лопни, грудь моя! Пускай друзья

Заглянут в сердце мне и убедятся,

Что я не изменился.

Где Габиний?

Ушел.

А Варгунтей?

Исчез, как все,

Узнав о неудаче Катилины.

Теперь я даже в скотниках-рабах

Презренье вызвал бы. Я — римский филин,

Предмет насмешек уличных мальчишек.

Как мне еще назвать себя? Ведь если

Я стал бы деревянным изваяньем

Хранителя садов,[215] то и тогда бы

Ворон не распугал и не сумел

Им помешать мне на голову гадить.

Как странно, что не избран Катилина!

Еще страннее то, что Цицерон,

Безродный выскочка, был избран всеми,

Включая тех, кто знатен.

Да, ты прав.

Я жалкой тенью стал!

Собрал Антоний

Чуть больше голосов, чем Катилина.

Кто бьет меня, тот в воздух нож вонзает:

Ударов я не чувствую, и раны

Рубцуются быстрей, чем их наносят.

Наш план не удался. Теперь друзья

Покинут нас.

Зачем лицо прикрыл я

Отравленною маскою терпенья?[216]

Она мне превращает в пепел мозг.

С ума сойти готов я!

Вон Цетег.

Вновь неудача! Избран проходимец!

О, как бы я хотел перерубить

Ось мирозданья, чтобы в хаос землю

И с нею самого себя низринуть.

Напрасно.

Почему, Цетег? Ведь тот,

Кто гибнет, рад весь мир увлечь с собою.

Нет, я не стал бы гибнуть вместе с миром,

А новый бы велел создать природе.

Не римлянам, а бабам речь твоя

К лицу. Поищем выхода иного.

Что делать нам?

Не рассуждать, а делать:

Измыслить нечто, до чего и боги

Додуматься не могут, что свершится

Быстрей, чем страх успеет их объять.

Достойный Кай!

Я рад, что ты не консул.

Зачем мне в дверь открытую входить,

Когда могу ее сорвать я с петель,

Достигнуть цели вплавь по морю крови,

Построить мост из трупов иль добраться

По насыпи из срубленных голов

Туда, где те, кто жив еще, укрылись?

Победа для меня лишь тем ценна,

Что с риском добывается она.

Как стыдно мне перед тобой, смельчак,

За то, что не всегда я тверд душою

И поддаюсь унынию. Лентул,

Вот человек, который, если пламя[217]

Угаснет в нас, опять огонь похитит

Из рук Юпитера, хотя б за это

Тот приковал его к горам Кавказским

И своего орла к нему послал.

Поверь, он и под клювом страшной птицы

Не застонал бы.

Тс-с! Идет Катон.

Пусть слышит все. Довольно притворяться.

Мы, если даже нас друзья покинут,

Одни с моим возлюбленным Цетегом,

Как два гиганта древних,[218] вступим в бой.

Спокойней, Луций!

Сергий, осторожней!

За кем следить ты послан, Марк Катон,

Унылый соглядатай Цицерона?

Не за тобой, распутный Катилина,

Чьи преступления красноречивей,

Чем будешь ты под пыткой на суде.

Уж не Катон ли мой судья?

Нет, боги,

Которые преследуют того,

Кто воле их не следует, и с ними

Сенат, который от смутьянов вредных

Огнем очистить должен Рим. Уйди

Иль дай пройти. Ты отравляешь воздух

Дыханием своим.

Убить его!

Кай, помоги!

Катон, ты испугался?

Нет, бешеный Цетег! Что стало б с Римом,

Когда б Катон таких, как вы, страшился?

Ты об огне заговорил. Так знай,

Что если он спалит на мне хоть волос,

Я кровью потушу его.

Квириты,[219]

Слыхали?

Так и консулу скажи.

Зря из него не вытрясли мы душу!

Ты чересчур медлителен, Лентул,

Хоть мы собой рискуем для тебя же:

Ведь власть тебе Сивилла обещала.

Он обо всем забыл: теперь он претор

И льстит ему сенат.

Неправда, Луций!

Твои укоры не нужны Лентулу.

Они нужны для дела. Ведь оно

Идет назад, когда стоит на месте.

Обсудим...

Нет, сперва вооружимся:

Те, кто не воздает нам по заслугам,

Все отдадут, когда сверкнет наш меч.

Приводят к цели руки, а не речь.

Как могут боги в этот час опасный

Быть столь непроницаемо бесстрастны?

Ужели и Юпитер стал слепым,

Как ты, о потерявший разум Рим?

Спят боги. Спит сенат невозмутимый.

Кто защитит тебя, мой край родимый?

Кем будет пробужден твой гнев, Кронид?[220]

Когда злодея молния казнит?

И раньше сеял он вражду, а ныне

Всей смутой Рим обязан Катилине.

Она последней будет. Он падет,

Но, до того как пасть, на все пойдет.

Ведь честолюбье — страсть, с которой сладить

Трудней всего недюжинной натуре.

Оно — поток и вспять не потечет,

Не подчинится ни уму, ни сердцу,

Но, презирая совесть, веру, право,

С самой природой дерзко вступит в бой.

Нет, здесь не честолюбье! Катилина

Задумал дело пострашней: разрушить

То, что потом восстановить не смогут

Ни люди, ни века. — Прошу, присядь.

Ты, Фульвия, меня ошеломила.

Не в силах разум примириться с тем,

Что вымыслы трагедий затмевает!

Как! Родина не залечила ран,

Гражданскою войною нанесенных,[221]

Жизнь и надежда в ней едва воскресли,

А ей уж муки новые готовят,

Чтоб имя Рима древнее забвенью

С невиданной жестокостью обречь!

В каких умах чудовищно преступных,

Исполненных отчаянья и злобы,

Отравленных нуждою и распутством

Возникнуть мысль подобная могла?

Да разве наши дети, вспоминая

О злодеяньях Мария и Суллы,

Их не сочтут игрой в сравненье с ней?

Хотя повинны эти властолюбцы

В убийстве братьев, родичей, отцов,

В позоре дев, в бесчестии матрон,

Но на богов они не покушались

И не пытались Рим лишить величья.

А тут хотят его разграбить, сжечь

И, стало быть, опустошить всю землю,

Затем что вся вселенная мала

Для тех, кому в отчизне слишком тесно.

Ты прав. И я подумала о том же.

Почел бы я вершиною злодейства

То, что они свой замысел преступный

Скрепили человеческою кровью,

Когда бы не был он еще страшней,

Чем гнусный их обряд.

Достойный консул,

Поверь, пресеклось у меня дыханье,

Когда впервые услыхала я

Об этом приводящем в ужас плане.

Я не могла о нем не рассказать,

Затем что сообщенная мне тайна

Меня сжигала.

Фульвия, не бойся

И о своем поступке не жалей.

Нет, не жалею. Знаю я, кому

Секрет вверяю.

Он в руках надежных.

Тебе же, если Рим твоей заслуги

И не сумеет оценить достойно,

Воздаст сторицей собственная совесть:

Награда за добро — в самом добре.

Я шла к тебе не за наградой, консул.

Меня не честолюбие вело.

Ты доказала, что умеешь выбрать

Меж дружбою и благом государства.

Спокойна будь. За Курием послали,

И, если мне его вернуть удастся

К сознанью долга, я не покараю

Его из уважения к тебе.

Ручаюсь, что одумается Курий.

Вдвоем с тобой мы убедим его.

Пришел ли он?

Да, благородный консул.

Ступай, скажи Антонию, что с ним

Я должен, ибо он мой соправитель,

О важном деле переговорить,

И передай, чтобы сюда немедля

С трибунами явился брат мой Квинт,

А Курия впусти.

Итак, надеюсь,

Мне Фульвия поможет?

Да. Ведь это

Мой долг.

Привет, мой благородный Курий!

Я должен побранить тебя. Дай руку.

Напрасно ты смутился: я — твой друг.

Ты видишь эту женщину? Ты понял,

Зачем ты вызван к консулу? Не хмурься,

Чтоб гром не загремел. Пусть прояснятся

Твой взор и мысли с этого мгновенья —

Тебе здесь все желают лишь добра.

Как! Неужели ты, кому намерен

Сенат вернуть, насколько мне известно,

Права и званье члена своего,

Как и неблагодарному Лентулу, —

Прости, что имя низкого глупца

С твоим назвал я рядом, — неужели

Ты, отпрыск славных предков, человек

Высокого рождения и чести,

Причастен к адским умыслам убийц,

Изменников, затмивших злобой Фурий,

Людей, идущих на позор и смерть,

Ибо отчаяние — мать безумья,

Людей, которым нужен только случай,

Чтоб с цепи смуту и мятеж спустить?

О, я краснею за тебя! Я жду

Не оправданий жалких, а признанья:

Свою вину смягчить порочный тщится;

Кто честен, тот ее стремится смыть.

Мы, силясь умалить свой грех былой,

Себе тем самым новые прощаем.

Смотри, вот та, чья преданность отчизне —

Пример для консула, чья добродетель

Могла бы мне вернуть мой юный пыл,

В Теренции[222] моей рождая ревность!

Какую честь она себе снискала!

Какою бурей радостных приветствий

Ее встречать на стогнах Рима будут!

Как граждане тесниться станут к окнам,

Чтоб на нее взглянуть! Какую зависть

В матронах возбудит ее деянье,

Чей блеск затмит сверканье колесницы

Помпея, за которой в день триумфа

Прикованная Азия[223] пойдет!

Ее удел — прижизненная слава,

А после смерти имени ее

Столетья не сотрут, затем что будет

Оно, подобно статуе нетленной,

В сердцах потомков жить, когда и мрамор,

И медь, и Капитолий станут прахом!

Твоя хвала чрезмерна, консул.

Нет!

Нельзя перехвалить твои заслуги.

Пусть Курий убедится, что не стыдно

Последовать достойному примеру.

Пусть он поймет, взглянув тебе в лицо,

Чего отчизна ждет от гражданина,

В чем долг его. Пусть он не убоится

Своих друзей-изменников покинуть,

Чтоб жизнь себе и родине спасти.

О матери-отчизне вспомни, Курий.

Отдай ей то, что ей принадлежит —

Часть лучшую своей души и сердца,

А страх отбрось — он затемняет ум.

Ты клятвой связан? Ну так что ж! Нет клятвы,

Заставить стать изменником могущей.

Он понял все и мудрый твой совет

Готов принять, но стыд ему мешает.

Я это знаю.

Что? Ты это знаешь?

Да. Выслушай меня.

Ах, ты...

Что — я?

Зачем кричать?

Я — то, чем ты быть должен.

С чего ты взял, что впутаюсь я в дело,

Которое Семпронию прославит,

А Фульвию оставит ни при чем,

Хотя б все блага это мне сулило?

Ты заблуждался. Присоединяйся

К нам с консулом и впредь умнее будь.

Иди путем, который я избрала:

Он выгоден и риском не чреват.

Я не могу позволить вам шептаться.

У нас нет тайн. Я только говорю,

Что путь, которым он идет, — опасен.

Нет, не опасен — гибелен. Ужели

Он и его друзья вообразили,

Что боги согласятся дать разрушить

Их детище — великий Рим, который

В течение почти семи веков

Они растят и пестуют? Безумцы!

Да, вижу я, что небеса лишают

Рассудка тех, кого хотят сгубить.

Оставь их, Курий. Ты же не преступник!

Я больше к ним тебя не приравняю

И не заставлю от стыда краснеть.

Стань другом мне и честным человеком,

Отечеству любезным. Верь мне: жизнь,

Что в жертву отдана ему, — прекрасна.

Подумай сам, каким дождем наград

За подвиг твой сенат тебя осыплет.

Не дай себя отчаявшимся людям

Сбить с верного пути и ложной дружбе

Своею добродетелью не жертвуй.

Он прав, мой друг. Его совет разумен.

Достойный консул, Фульвия, я — ваш.

Я встану за отчизну. Вы меня,

Напомнив мне о долге, устыдили.

Прошу вас, верьте, что мои слова

Мне внушены не страхом.

Милый Курий,

В тебя я верю больше, чем ты сам,

И в этом ты немедля убедишься.

Останься с виду прежним. Затеряйся

Опять в толпе отпетых негодяев,

Разгадывай их тайные уловки,

Скользи им вслед по их тропам змеиным

В лес преступлений, в чащу злодеяний,

Где ползают они, подобно гадам,

Где человека нет, а есть лишь зверь.

Узнай, кто в заговор замешан, кроме

Известных мне Лентула, Катилины

И прочих. Сведай, кто к ним расположен;

Кто те друзья могучие, чье имя

Они скрывают; каковы их планы;

Как их они хотят осуществить —

Войной открытой иль внезапным бунтом.

Проникни в их намеренья, и все,

Что важным ты сочтешь для государства,

Мне сообщай иль сам при встрече, или

Через свою достойную подругу,

Которая тебе не даст лениться.

А я уж позабочусь, чтоб отчизна

Была к тебе участливей, чем мать.

Будь нем, как ночь.

Я буду верен.

В этом

Не сомневаюсь я, хоть в наше время

Клянутся слишком часто. Уверенья

В правдивости лишь умаляют правду.

Кто там?

Идите с ним. Он незаметно

Вас выведет.

Когда придете вновь,

К нему же обратитесь.

Посвети им.

О Рим, тебя недуг смертельный точит!

Всем телом бьешься в лихорадке ты

И сонной головой поник бессильно.

Ты в забытье: тебя ни разбудить,

Ни растолкать. А если на минуту

Ты раскрываешь слипшиеся веки,

То тут же вновь в беспамятство впадаешь.

Я не хулю богов. Их попеченьем

Ты не оставлен. Сам себя ты губишь

Беспечностью своей необъяснимой.

Еще необъяснимее, пожалуй,

То, что сказались первые симптомы

Болезни не в достойных членах тела,

А в низменных срамных частях его.

Рим, как ты низко пал, что прибегаешь

К лекарствам непристойным, как глубоко

Ты оскорбил нечестием бессмертных,

Что от доноса грязного зависит

Твое спасенье! Ведь могли же боги

Тебе иными средствами помочь,

Сразив твоих врагов стрелой громовой,

Испепелив их молнией, обрушив

Им на голову горы? иль наслав

На их домашних мор, иль сделав так,

Чтоб до смерти замучила их совесть.

Но, чтобы ты увидел, чем ты стал,

Они тебя с презрением спасают

Руками потаскухи и хлыща.

Ну, что? Каков ответ? Пришел Антоний?

Он холодно ответил мне, что тотчас

Последует за мной. Твой брат идет.

Увы, мой сотоварищ не надежен.

Я должен позаботиться, чтоб он

Мне не мешал, уж раз помочь не хочет.

Он, хоть и не участник заговора,

Ему в душе сочувствует: ведь тот,

Кто движим вожделением корыстным,

Приветствует любую перемену.

Но я ценой уступок терпеливых

Склоню его на сторону порядка.

Получит он провинцию, которой

Сенат меня назначил управлять.[224]

Что ж! Иногда нечестным средством нужно

Заставить поступать по чести тех,

Кто без награды честно не поступит.

Но мне пора и о себе подумать.

Для этого сюда я и призвал

Трибунов, брата, родичей, клиентов.

Должны служить законы и друзья

Охраною двойной таким, как я,

Кто в бой вступил с изменою коварной

За честь своей страны неблагодарной,

В глазах которой чаще виноват

Не злоумышленник, а магистрат.

Ночь близится. Начнется скоро сходка.

Пора кончать. Итак, будь смел и действуй.

Чем больше медлим мы в опасном деле,

Тем все слабей надежда на успех.

Нередко заговор разоблачался

Лишь потому, что опоздали с ним.

Допустим, ты надежен. Точно так же —

Другой и третий. Но всегда найдется

Такой, в чьем слабом сердце страх сильней,

Чем славолюбье или жажда мести.

Теперь, когда вы далеко зашли,

Не время рассуждать, как лучше сделать,

А время делать. Пусть поступки ваши

Преступными считают. Победите —

И доблестными все их назовут.

За мелкий грех карают беспощадно,

За крупный — награждают. Нужно думать

Не о начале, с риском сопряженном,

А о конце, который вас прославит, —

Ведь в трудный час быть безрассудным — мудро.

Что вам людское мненье, что молва:

Каким путем победа ни добыта,

Позор лишь побежденному грозит!

И, наконец, вы все горите мщеньем,

А тот, кто мстит, не разбирает средств.

Запомни: без обмана и насилья

Достичь великой цели невозможно,

И кто в борьбе быть совестливым хочет,

Тот лишь...

Богобоязненный глупец!

Раб суеверный и скотоподобный!

Прощай. Теперь ты знаешь наши мысли —

Мои и Красса. Отрасти себе

Огромные, как мощный парус, крылья

И в небо взмой, следов не оставляя.

Не стать змее драконом, не пожрав

Нетопыря.[225] Ты консулом не будешь,

Покуда страж порядка дышит. Сергий,

Все, что ни хочешь сделать, делай быстро.

Не провожай меня.

Сюда идут.

Я должен скрыться.

Выйди в эти двери.

Желаю счастья Цезарю и Крассу.

Советов друга не забудь.

Скорее

Я позабуду, как меня зовут.

Пришли друзья?

Да.

А твои подруги?

Да, тоже.

И Семпрония?

Еще бы!

Прекрасно. Ведь она всегда, как сера,

Готова вспыхнуть от малейшей искры.

Любовь моя, уговори подруг

Своих мужей втянуть в наш заговор

Иль устранить их, что не так уж трудно

Для тех, кому супруг давно наскучил.

Пусть женщины помогут нам деньгами

И слугам в час назначенный прикажут

Содействовать нам при поджоге Рима.

Сули им власть, богатство и мужчин,

Что слеплены из глины сортом выше,

Чем та, какую мял титан-горшечник.[226]

Кто здесь? А, Порций Лека! Все явились?

Да, все.

Ступай, любимая моя.

Ты знаешь все, что нужно, и, конечно,

Все сделаешь, как нужно.

Порций, где же

Серебряный орел, тебе врученный?

Достань его и всех зови сюда.

Друзья, я рад вас видеть и надеюсь,

Что держим мы совет в последний раз.

Вот так давно бы!

Мы теряем случай!

А также и соратников. Известно ль

Вам, что Пизон в Испании скончался?

А мы все ждем!

Разнесся слух, что он

Пал от руки приверженцев Помпея...

Который возвращается обратно

Из Азии.

Вот потому и нужно

Нам поспешить. Садитесь и внемлите.

Септимия я отрядил в Пицен,[227]

А Юлия[228] в Апулию направил,

Чтоб там он набирал для нас солдат.

Ждет в Фезулах[229] от нас сигнала Манлий

С толпою нищих ветеранов Суллы.

Готово все, и дело лишь за нами.

Смотрите, вот серебряный орел,[230]

С которым Марий шел войной на кимвров.[231]

Поведали мне авгуры, что будет

Он, как и встарь, для Рима роковым.[232]

Поэтому на алтаре домашнем

Его я и хранил как божество.

Пусть все поднимут руки и клянутся

Последовать за ним и сеять смерть,

Разя внезапно, метко, молчаливо —

Ведь в омуте всегда вода тиха.

Настало время. Этот год — двадцатый

С тех пор, как загорелся Капитолий.

Он должен стать по предсказаньям годом

Крушенья Рима, над которым власть

Лентул захватит, если он захочет.

А если не захочет, значит, он

Высокого удела недостоин.

Удел мой слишком для меня высок,

Но то, что мне назначено богами,

Обязан я принять.

А мы не станем

Завидовать тебе: нам остаются

Испания, вся Галлия, Эллада,

И Африка, и Бельгика.[233]

Забыл

Ты Азию: Помпей ушел оттуда.

Но почему я, римляне, не вижу

Ни пыла, ни отваги в ваших взорах?

Не может быть! О ком ты говоришь?

В глазах у нас, где молнии не блещут,

Лишь ненависть дымится, угасая,

Хоть руки к делу и не приступали.

Не одного кого-нибудь, а всех

Я обвиняю в малодушье.

Верно!

Поэтому начни с себя.

Однако

И резок же ты, Кай!

Зато правдив.

Сперва пусть скажут каждому, что делать,

А уж потом винят его в безделье.

Сейчас не время спорить.

Ах, пусть будет

Два Рима в мире, чтоб разрушить оба!

Два Рима — вдвое больше слов!

Не только

Два Рима — два Олимпа, две природы

Я сокрушил бы, будь они за Рим!

Итак, когда начнем?

В дни Сатурналий.[234]

Опять отсрочка!

Ждать уже недолго:

Осталось меньше месяца.

Неделя,

День, час — все слишком долго для меня,

Теперь иль никогда!

Но в меньший срок

Не уложиться нам.

А проволочка

Того гляди всех нас уложит в землю:

В таких делах свершенье не должно

От мысли отставать.

Твой светлый разум

Тебе сегодня изменяет, Кай.

Подумай, как для нас удобен праздник,

Когда весь город занят лишь пирами...

И предается радостям беспечно...

Когда царит свобода в каждом доме...

И господам равны рабы.

Они

Помогут нам...

Чтоб вырваться на волю

Или своим владельцам отомстить.

Нет, выбрать день удачней — невозможно.

Зачем надежды наши ты, Цетег,

Из пылкости чрезмерной разрушаешь?

Зачем надежды ваши в вас, Лентул,

Чрезмерную уверенность вселяют?

Пусть думает как хочет.

Не забудь,

Что я сказал, и действуй.

Пусть бранится.

Но ведь пожар мой город уничтожит.

Зато под пеплом ты найдешь так много

Богатств, что новый выстроишь себе.

Мы ж без поджога обойтись не можем.

Как иначе нам запугать врагов?

Да, резать их в сумятице удобней.

Смерть им!

Всем смерть!

Да станут трупы жертвой

Богам подземным!

Алтарем — земля!

А гордый Рим — костром для всесожженья!

О, ночка будет славной!

Как при Сулле!

Мужья и жены, старики и дети,

Рабы и господа, жрецы и девы,

Кормилицы и сосунки грудные

Одним потоком устремятся в ад.

Я вам пожар устроить поручаю,

Статилий и Лонгин. В полночный час,

Когда раздастся зов трубы условный,

С двенадцати концов зажгите Рим.

Для этого оружье, паклю, серу

К Цетегу в дом заранее снесите.

Габиний, ты разрушишь акведуки

И не подпустишь никого к воде.

Что делать мне?

Не бойся: дела хватит.

Убийства ты возглавишь.

Мне с Цетегом

Доверь задачу эту.

Я с войсками

Отрежу путь из города бегущим.

А ты, Лентул, обложишь дом Помпея

И сыновей его живьем возьмешь:

Без них с отцом нам не договориться.

Всех остальных косите без пощады,

Как маки попирающий Тарквиний,[235]

Как жнец, серпом срезающий волчцы,

И проредите, словно плуг, чей лемех,

Пласты взрезая, улучшает почву,

Сенат неблагодарный и народ.

Пускай ни предки, ни потомки с вами

В жестокости и злобе не сравнятся;

Пусть ваша ярость будет исступленней,

Чем грохот водопада, рев прибоя,

Свист урагана, завыванье бури,

Шипение огня и визг Харибды![236]

Так суждено. Все это совершится.

И раньше б совершилось, будь я консул.

Как держится Антоний?

Он для нас

Потерян: он стакнулся с Цицероном,

Рожденным, чтобы мне во всем мешать.

Покончим с краснобаем!

И быстрее.

Ты прав. Но кто рискнет на это?

Я.

Прочь! Жизнь его лишь мне принадлежит.

И как же ты пресечь ее намерен?

Не спрашивай. Он должен умереть.

Нет, это слишком долго. Он умрет.

Нет, это слишком медленно. Он умер.

Единственный из римлян, в ком отваги

Хватило бы на всех жильцов земли,

Ты помощь от друзей принять обязан.

Цетег, возьми с собою Варгунтея:

Ведь ты с ним друг.

Клиентами прикиньтесь

И под предлогом утренних приветствий[237]

Войдите к Цицерону в дом.

Зачем?

Затем, чтобы убить его в постели.

Нет, я решил идти своей дорогой.

Мой Варгунтей, останови его

И убеди свершить убийство утром.

Ведь ночью можно возбудить тревогу...

Иль промахнуться...

Умоляй его

Во имя всех друзей...

И нашей клятвы.

Как затянулась сходка у мужчин!

И говорят еще, что многословье

Присуще женщинам!

Мы все решили

И действовать готовы.

Что за пылкость!

А впрочем, ты в ней знаешь толк.

Откуда

Тебе известно это, бочка с салом?

От дочери родителей твоих.

Семпрония, оставь его. Он шутит,

А думать нужно о вещах серьезных.

Аврелия сказала, что держалась

Ты с ними, как мужчина и оратор.

Иначе быть и не могло. Должны

Мы к делу перейти, а не дрожать

И ждать, пока наступит миг удобный.

Разумные слова!

Наш заговор

Победой увенчается. Немногим

Рискуем мы.

Аврелия, зови

Подруг к столу. Как! Фульвия исчезла?

Нет, просто голубки уединились.

Бедняжка так устала от сиденья!

И потому не терпится вам лечь?

Семпрония, мне в самом деле худо.

Прошу хозяйку извинить меня:

Здоровье я должна беречь. Прощайте.

Уж за полночь. Домой я отправляюсь,

Но Курия оставлю вам.

Прощай.

Спеши к нему. Пусть он скликает стражу,

Затем что за Цетегом вслед туда

Направятся Корнелий с Варгунтеем,

Которым напускное дружелюбье

Скорее доступ к консулу откроет,

Чем дерзкий вид предшественника их.

Идем к носилкам. Кстати доложи,

Что был здесь Цезарь.

Фульвия, ужели

Ты нас покинешь?

Милый Катилина,

Я что-то расхворалась.

Ну, желаю

Тебе здоровья. Проводи к носилкам

Ее, Лентул.

Почту за долг и счастье.

Кого я только не избрал орудьем:

Безумцев, нищих, потаскух, глупцов,

Преступников и честолюбцев — словом,

Всю накипь Рима. Что ж! Нельзя иначе.

Ведь каждый на своем полезен месте:

Раб нужен, чтобы груз таскать, слуга —

Чтоб разводить огонь, мясник — чтоб резать,

А виночерпий — чтобы отравлять.

Вот точно так же и друзья мне служат:

Лентул — приманкой, палачом — Цетег,

А соглядатаями и бойцами —

Лонгин, Статилий, Курий, Цимбр, Цепарин

Со сворою изменниц и воровок,

Которым по привычке имя женщин

Присваиваем мы, хоть эти твари

Способны удушить родного мужа,

Коль он упрям, ограбить — коль покладист,

Чтоб только денег на разврат добыть.

Ужели не удастся Катилине

С их помощью так дело повернуть,

Чтоб им достался труд, а плод — ему,

Чтоб Цезарь пожалел о наставленьях,

Преподанных тому, кто сам научит

Его злодейству? В день, когда друг друга

Все эти люди истребят, как войско,

Что из зубов дракона родилось,[238]

И он погибнет в общей свалке так же,

Как Красс, Помпей и все, что на величье

Посмеет притязать. Пусть превратятся

В желчь кровь моя и в воду мозг, пусть меч,

Из рук моих, от страха дряблых, выпав,

Мне сам собою в грудь вонзится, если

Я пощажу того, кто не захочет

Слугою стать моим. А кто захочет,

Тот — жалкий раб и не опасен мне.

Пускай моя жестокость обессмертит

Мое вселяющее ужас имя,

И пусть потомки силятся напрасно

Содеянное мною повторить.

Все, что способны духи зла измыслить,

Все зверства и насилья, на какие

Ни галлам, ни завистливым пунийцам

Не удалось обречь мою страну,

Я совершу один за ночь одну.

Благодарю за бдительность.

Немедля

Созвать сюда всех слуг. Где брат мой Квинт?

Знай, Фульвия, что ты и друг твой Курий

Спасли меня. Нет, не меня — весь Рим.

О брат мой, те, кем адский план составлен,

Уже взялись за дело. Где оружье?

Раздай его домашним и вели,

Чтоб до света не отпирали двери.

Как! Даже для клиентов и друзей?

Под их личиной и должны явиться

Ко мне убийцы. Созови Катона,

Катула — я обоим доверяю, —

Двух преторов — Помтиния и Флакка

И через задний ход ко мне введи.

Брат Марк, смотри не рассмеши врагов

И не обидь друзей чрезмерным страхом.

За братский твой совет благодарю,

Но делай, как прошу я.

Осторожность —

Не страх. Ты говоришь, там был и Цезарь?

С ним у дверей столкнулся Курий.

Вот как!

Вы, женщины, там тоже совещались?

А кто держал пред вами речь?

Все та же,

Кто говорила бы, будь нас хоть сотня, —

Семпрония, которая не раз,

Изысканностью стиля похваляясь,

Нас вопрошала, может ли удачней

Ученый консул Цицерон сказать.

Какой приятный враг! Хотел бы я,

Чтоб и Цетег таким же был безвредным!

Но мне и он не страшен. Я храним

Бессмертными и совестью спокойной,

Которая утраивает силы

Того, кто посвятил их государству,

И учит ни на шаг не отступать

Перед угрозой.

Кто там, брат?

Катон,

Катул и с ними Красс. Я их по саду

Провел сюда.

Красс? Что он хочет?

Слышал

Я, как шептались люди у ограды,

Боясь, не рано ли они явились.

Я думаю, что это собрались

Твои клиенты и друзья, которым

Не хочется тебя будить.

Ты скоро

Увидишь, что ошибся. Ты сказал

Привратнику, чтоб никому он двери

Не отворял?

Да.

Выйдем и посмотрим.

Еще закрыта дверь.

Ты постучись.

Расставь людей, чтоб в дом вослед за нами

Они ворвались разом.

Где Цетег?

Он в одиночку действовать намерен.

Наш план ему не по душе.

Кто там?

Друзья.

Дверь до утра я не открою.

В чем дело?

Почему?

Таков приказ.

Чей?

Неужели стал наш план известен?

Вернее, выдан. — А скажи, приятель,

Кто дал такой приказ?

Кто ж как не консул?

Но мы его друзья.

Мне все едино.

Ты назовись ему.

Приятель, слышишь?

Зовусь я Варгунтеем и немедля

Увидеть должен консула.

(показываясь в окне вместе с братом,

Катоном, Катулом и Крассом)

Но консул

Осведомлен о том, что не из дружбы

К нему так рветесь вы.

Ты обознался!..

А где же ваш неистовый Цетег?

Он знает голос мой. Поговори-ка

С ним лучше ты, Корнелий.

Ну, о чем

Вы шепчетесь?

Верь, консул, ты ошибся.

Несчастные, не я, а вы ошиблись,

На путь злодейства встав. Еще не поздно.

Раскайтесь и прощенье заслужите,

Забыв свои безумные мечты

О грабежах, поджогах и убийствах.

У государства есть глаза. Оно

Следит за вами так же неотступно,

Как вы ему пытаетесь вредить.

Не мните, что его долготерпенью

И кротости предела нет. Не люди —

Так сами боги покарают вас.

Одумайтесь, пока еще есть время.

Исправьтесь. Содрогаюсь я при мысли

Об участи, которая ждет тех,

Кто честно жить не хочет иль не может.

Марк, слов не трать на конченных людей,

А прикажи схватить их.

Раз тобою

Разоблачен их умысел злодейский,

Пусть правосудье им воздаст.

Бежим,

Пока не видно наших лиц. Мы скажем,

Что кто-то выдавал себя за нас.

И отопремся от всего.

Где стража?

Квинт, город поднимай, зови трибунов.

Ты слишком мягок, консул. Быть не может

Прощения подобному злодейству.

Все доложи сенату.

Слышишь? Боги

Разгневаны терпимостью твоей.

Внемли им и не дай уйти виновным.

Зло пробудилось. Пусть закон не дремлет.

Что небеса готовят нам?

Ужель подвергнут боги наказанью

Всю нашу землю, чьим сынам

Не терпится затеять вновь восстанье?[239]

Вселенную объемлет страх:

Заплатит мир за преступленья Рима.

Уже созрело зло в сердцах,

Хотя для глаз оно еще незримо.

В смятенье знать, жрецы, народ.

Все званья, полы, возрасты теснятся»

Под сводом городских ворот,

Спеша с отчизной гибнущей расстаться.

Но всюду ожидает их

То, от чего они бегут напрасно,

Затем, что груз грехов своих

Влачат с собою грешники всечасно.

Увы! Виновным никогда,

Себя никто до кары не признает.

Мы любим зло, пока вреда

И боли нам оно не причиняет.

Гнев небожителей навлек

Рим на себя безмерною гордыней,

И беспощадный рок обрек

Его на гибель и позор отныне.

Отравлен властолюбьем он,

Болезнью неизбывной и смертельной.

Кто этим ядом заражен,

Тот алчности исполнен беспредельной.

Как ни велик предмет иной,

Таким он станет лишь вблизи для ока,

А властолюбец вещь большой

Считает лишь, когда она далеко.

О, если б от преступных дел,

Исчерпавших небес долготерпенье,

Отречься гордый Рим успел,

Пока не грянул грозный день отмщенья!

Ужель испуг знаком и этим людям,

Что властвуют над нами и над миром?

Иль просто небо, чтобы нас утешить,

Унизить хочет их и на глазах

У нас вселяет смехотворный страх

В тех, перед кем мы в Галлии трепещем?

Да разве на мужчин они похожи?

На молнию взглянув, они бледнеют.

Гром обращает в бегство их, как стадо.

Нет, если б даже рушился весь мир,

И то нельзя простить такую трусость!

Зачем, как суеверные глупцы

Или рабы, мы жалобу приносим

На лихоимство, гнет и униженья

Сенаторам, которых превратило

В тиранов наших наше малодушье?

Им только наше робкое дыханье

Величье придает, их спесь вздувая,

Хоть этой сталью,

как пузырь, могли бы

Ее мы проколоть, будь мы смелей,

Но мы еще заставим их вернуть

Богов, страну и достоянье наше:

Как ни обезоруживай народ,

Он, встав за вольность, меч себе найдет.

Неистовствуй, всеправедное небо!

Пусть мощь твою почувствуют злодеи,

Погрязшие в бесстыдных преступленьях.

О каре ты должно напомнить им.

Страшнее утра я вовек не видел.

Да, для людей, подобных Катилине.

Но тот, кто добродетелен, не дрогнет,

Хотя бы даже небеса излили

В одном раскате грома весь свой гнев

И расшатали скрепы мирозданья.

Ты прав, Катон: не дрогнем мы. Кто это?

Послы аллоброгов. Я по одежде

Их опознал.

Смотрите, это люди —

Совсем другой породы. К ним прибегнем:

Кто духом тверд, тот сердцем справедлив.

Друзья народа римского, простите,

Что ваше дело на день мы отложим.

Но завтра утром пусть его сенату

Доложит Фабий Санга, ваш патрон,

И вам дадут — как консул, в том ручаюсь —

Ответ, достойный вашего терпенья.

Мы большего и не желаем, консул.

Приветливостью этот магистрат

В меня вселил к себе почтенья больше,

Чем дерзостью и чванным видом те,

Кто тщатся оправдать высокомерием

Не по заслугам данную им власть.

Как явственно отличен дух высокий

От грубых гневных душ, всегда готовых,

Как сера, вспыхнуть с треском и зловоньем!

Пусть небо нас сведет с людьми, чье сердце

Не будет глухо к просьбам и мольбам,

Кто сострадать чужой беде умеет,

С людьми, чья слава зиждется не только

На их успехе в собственных делах,

Но и на том, что защищают смело

Они любое праведное дело!

Дорогу консулам! Отцы,[242] садитесь!

В храм бога, охраняющего Рим,

Велел сенат созвать на заседанье

Марк Туллий, консул. Слушайте его.

Пусть Риму счастье впредь, как и доныне,

Сопутствует! Почтенные отцы,

Пусть даже умолчу я об угрозе,

Нависшей над отечеством и вами,

Пусть даже тьма, которая черней

Беззвездной ночи и души смутьянов,

От вас опасность скроет, — все равно

Так громко голос неба нынче утром

Вам возвестил о предстоящих бедах,

Что свой смертельный сон стряхнете вы.

Уж я не раз предупреждал сенат

О заговоре, но в него поверить

Вы не хотели или потому,

Что слишком он чудовищным казался,

Иль просто вы меня сочли способным

Его измыслить ради ложной славы.

Но ошибались вы: он существует

И станет явью, а тогда назвать

Придется по-иному недоверье

К моей, увы, оправданной тревоге.

Что до меня, чью жизнь лишь час назад

Прервать мечи мятежников пытались,

То ею я охотней, чем они

Лишили бы меня ее навеки,

Пожертвовал бы ради мира в Риме.

Но так как жизнь моя нужна смутьянам,

Чтоб вслед за мною погубить весь Рим,

Себя спасти я должен вместе с ним.

Смотри, ну и хитрец! Стальной нагрудник

Под тогу он надел, чтоб показать,

Какой его опасности подвергли.

Как глуп был Варгунтей, назвавшись прежде,

Чем дверь ему привратник отворил!

Неважно. От всего он отопрется,

Тем более что нет прямых улик.

Где Катилина?

Я послал за ним.

Ты дал ему совет держаться смело?

Ему и так нужда не даст робеть.

Выказывай открыто недоверье

К любому слову в речи Цицерона.

О, я его взбешу!

И тем поможешь

Его врагам.

Зачем он брата вызвал?

Что тот ему за новости принес?

Наверно, наставленья от супруги,

Как должен он держаться.

Квинт, расставь

Своих людей у входа и по зданью

И всем им благодарность передай.

Отрадно видеть, что еще остались

У Рима верные сыны.

Антоний,

Как консул мне ответь: что это значит?

Об этом знает лишь мой сотоварищ.

Спроси его. Я обещал ему

Не спорить с ним и получил за это

Его провинцию.

Отцы, поверьте,

Мне горько сознавать, что я к оружью

Прибегнуть должен для защиты вашей.

И от кого! От гражданина Рима,

Патриция, как вы, и человека

Высокого рожденья и достоинств,

Которые прославили б его,

Когда б он их употребил на благо,

А не во зло родному государству.

Но в нищете родителем зачатый,

Распутницей-сестрой в грехе взращенный,

В аду войны гражданской возмужавший,

Начавший службу родине с убийств

Сограждан знатных и руководимый

Привычкой и наклонностью к разврату,

Чего он может в жизни добиваться,

Как не преступной цели? Сознаюсь,

Я сам в его злодействах убедился

Глазами прежде, нежели умом,

И ощутил их раньше, чем увидел.

В чем состоят его злодейства, консул?

В неблагонравье ты его винишь,

А сам ведешь себя неблагонравно.

Мудрец не станет из вражды к виновным

Уподобляться им.

Достойный Цезарь

Божественную истину изрек.

Но если я дерзну ему заметить,

Что и в его неблагонравье можно

Примету преступленья усмотреть,

То нас от изречений неуместных

Избавит он и смолкнет.

Вот и он.

Пусть тот, кто верит в честность Катилины,

Садится рядом с ним. Катон не сядет.

И я не сяду, раз Катон не сел.

Зачем так настороженно глядите

Вы на меня, отцы? Прошу смиренно

Назвать причину сдержанности вашей.

Здесь утверждают, Луций, что намерен

Ты бунт возглавить.

И докажут это.

Пусть даже так. Ведь если в государстве

Сосуществуют два различных тела,

Одно из коих — слабое, больное,

Но с головой, другое же, напротив, —

Здоровое, зато без головы,

Второму вправе я ее приставить.

Отцы, не возмущайтесь, но спокойно

Мне дайте до конца договорить.

Припомните, кто я — и как ничтожен,

Как низок родом обвинитель мой,

Пустой болтун и выскочка бесстыдный,

Кому в борьбе со знатью красноречье

Орудьем служит.

Замолчи, изменник!

Он честен и отчизну любит так,

Как и тебе любить ее не худо б.

Катон, ты чересчур к нему привержен.

Нет, это ты не в меру нагл и дерзок.

Умолкни, Катилина!

Я боюсь,

Что слишком поздно начал защищаться.

Да сядет ли он наконец!

Пусть мир

Оправдывает сам мои деянья.

Мне это не пристало. Я — невинен.

Невинен ты — как Фурии.

Как Ата.[243]

Когда ж ты покраснеешь, Катилина?

Иль ты злодейством бледным иссушен

И в жилах у тебя не больше крови,

Чем чести — в сердце, доблести — в груди?

Доколе же испытывать ты будешь

Терпенье наше и в своем безумье

Упорствовать? Где тот предел, который

Ты в дерзости своей не перейдешь?

Ужели ни военная охрана,

Что ночью Палатин[244] оберегает,

Ни городская стража, ни испуг

Народа, ни стоящая у храма

Толпа благонамеренных сограждан,

Ни святость места, где сенат собрался, —

Ничто тебя не может поразить?

Ужели ты не видишь, что раскрыты

Намеренья твои, а сам ты связан

В любом своем движенье, ибо стало

Про заговор уже известно всем?

Не думаешь ли ты в собранье этом

Найти людей, которые не знали б, —

Уж если говорить начистоту, —

Что этой ночью делал ты, что прошлой,

Где был, с кем совещался, что решил?

О времена, о нравы! Все, все видят

Сенат и консул, а злодей живет!

Живет? Не только. Он в сенат приходит

И рассуждает о делах правленья,

Меж нами взором жертву выбирая.

А мы, коль посчастливится случайно

Нам от его оружья ускользнуть,

Мним, что тем самым родину спасаем.

Но ведь когда-то были в Риме доблесть

И граждане, которые умели

Обуздывать преступного квирита

Суровее, чем внешнего врага!

Знай, Катилина, что уже издал

Сенат против тебя постановленье.[245]

Закон и власть — все есть у государства.

За кем же остановка? Лишь за нами,

Кто в консульскую тогу облачен.

Вот уж двадцатый день ржавеет в ножнах

Стальной клинок сенатского декрета,

Хоть стал бы трупом ты, будь вынут он.

А ты живешь и гнусную затею

Не оставляешь, но осуществляешь.

Отцы, желал бы я быть милосердным,

Хотя опасность над страной нависла,

Но мне, увы, тогда себя пришлось бы

В преступном нераденье обвинить.

Уж лагерем враги отчизны стали

В ущелий, к Этрурии ведущем.

Число их возрастает с каждым днем,

А их главарь здесь, за стенами Рима,

Меж нас, в сенате сеть злодейских ков

Плетет открыто родине на гибель.

Да если бы я даже приказал

Тебя казнить на месте, Катилина,

Меня скорей бы стали все винить

В медлительности, чем в жестокосердье.

Все, кроме тех, кто из того же теста.

Но есть причины у меня помедлить

С тем, что давно бы надо сделать.

Тебя велю схватить я лишь тогда,

Когда любой распутник и преступник,

Ну, словом, человек, тебе подобный,

Сочтет мое решение законным.

Пока же хоть один среди живых

В твою защиту выступить дерзает,

Ты будешь жить, но жить, как ты живешь —

Под неусыпной строгою охраной,

Без сил и средств вредить своей отчизне.

Довольно у меня ушей и глаз,

Чтоб за тобой и впредь следить, как раньше,

Хоть этого ты и не замечал.

На что же ты рассчитываешь, если

Ни ночь сокрыть не может ваших сборищ,

Ни стены заглушить не в силах шепот

Твоих клевретов, если все наружу

Выходит и становится известным?

Опомнись наконец и перестань

Стремиться к грабежам, резне, поджогам.

Ты не забыл, как я назвал сенату

Тот день, когда Кай Манлий, твой приспешник,

Возьмется за оружие? Не прав ли

Я был, определяя план и срок?

Предупредил сенат я, что намерен

Ты в пятый день после календ ноябрьских[246]

Предать нас всех мечу. Узнав об этом,

Уехало из Рима много знати.

Попробуй отрицать, что в этот день

Я не разрушил замысел твой черный,

Держа тебя под бдительным надзором?

Ведь ты не мог и пальцем шевельнуть

Отечеству во вред и утешался,

Смотря на уезжающих, лишь мыслью,

Что крови нас, оставшихся, тебе

Довольно будет. Разве не мечтал

Ты ночью штурмом захватить Пренесту[247]

И разве, подступив к ней, не нашел,

Что я ее к отпору подготовил?

Не можешь ты содеять, предпринять

Или замыслить ничего такого,

Что до меня бы не дошло. Я всюду

С тобой, в тебе и впереди тебя.

Припомни вашу сходку этой ночью —

Я не таюсь, как видишь, — в доме Леки,[248]

Приюте и гнезде твоих клевретов,

Которые питают, как и ты,

Безумные злодейские стремленья.

Что ж ты молчишь? Заговори, и это

Тебя же уличит. Я вижу здесь,

В сенате, тех, кто был с тобою ночью.

О сонм богов бессмертных! Где же мы?

В каком краю и городе живем?

Какое государство населяем?

Здесь, здесь, отцы, меж вас и рядом с вами

В священнейшем собрании вселенной

Присутствуют те, кто готовит гибель

И мне, и вам, и городу, и миру,

Кто рад бы даже солнце потушить,

Чтобы свое потешить честолюбье.

А я, ваш консул, должен ежедневно

Смотреть на них как на сограждан честных,

Дела правленья с ними обсуждать

И оскорбить не смею даже словом

Тех, кто давно заслуживает казни.

Ты ночью был у Леки, Катилина,

Италию на части с ним делил,

Определял, кому куда поехать,

Указывал, кому остаться в Риме,

И намечал те городские зданья,

С которых надо начинать поджог.

Ты объявил, что сам уедешь вскоре

И что отъезду твоему мешает

Лишь жизнь моя. Тут три твои клеврета

С помехой этой вызвались покончить,

И двум из них ты отдал приказанье

Меня в постели до зари убить.

Но разойтись еще вы не успели,

Как я уж все узнал, созвал друзей,

Вооружил домашних и не принял

Твоих людей, чьи имена заране

Кое-кому из знати сообщил.

Катул все это может подтвердить.

Конец! Теперь всё против Катилины!

Чего ж ты ждешь, враг Рима и народа?

Распахнуты ворота. Уходи!

Вождя твой лагерь в Фезулах заждался.

Бери с собой друзей, очисти город,

Чтобы твоя злокозненная шайка

В нем воздух перестала отравлять.

От всех тревог избавишь ты меня,

Когда стена с тобою нас разделит.

Ужель ты не исполнишь по приказу

Того, к чему так долго сам стремился?

Ступай! Уйти повелевает консул

Тебе, врагу. Ты спросишь: не в изгнанье ль?

Что хочешь, то и думай. Я же просто, —

Коль ты совета ждешь, — даю его.

Что может удержать тебя в столице,

Где в каждом, кроме кучки негодяев,

Ты вызываешь ненависть и страх?

Клеймом каких поступков непотребных

Еще ты не запятнан в частной жизни?

Какой разврат, какое преступленье

Над именем твоим не тяготеют?

Какой соблазн не приковал к себе

Твой взор, какое злодеянье — руки,

Какой порок — все существо твое?

Кому из молодых людей, попавших

В тенета и силки твоих посулов,

Меча ты не подсунул для убийства,

Не предоставил ложа для греха?

Я обхожу презрительным молчаньем

Всю гнусность твоего второго брака,

Дабы никто не заключил, что может

Такое вообще случиться в Риме

Иль с рук сойти виновному. Не стану

И разоренья твоего касаться

(Оно к ближайшим идам станет явным),[249]

Но сразу перейду к тому, что прямо

Затрагивает безопасность Рима,

Угрозе подвергая жизнь нас всех.

Не ты ль стоял при консульстве Лепида

И Тулла на комиции[250] с оружьем

И с помощью наемных негодяев

В день выборов пытался устранить

И консула, и прочих магистратов,

Которые тогда спаслись от смерти

Не потому, что ты заколебался,

А потому, что боги Рим хранят?

Признайся, сколько раз исподтишка

Ты направлял мне в сердце сталь, которой

Я избегал, как говорится, чудом,

И сколько раз кинжал из рук твоих

Был выбит или выскользнул случайно,

Хоть снова в них блестит, как будто ты

Свершил над ним какое-то заклятье

И дал обет, что он любой ценою

Быть должен в тело консула вонзен.

Но говорить я буду, вдохновляясь

Не гневом, столь заслуженным тобою,

А жалостью, которой ты не стоишь.

Ее он стоит, как Тантал[251] иль Титий![252]

Вот ты пришел в сенат и занял место,

Но кто из многолюдного собранья,

Кто из друзей приветствовал тебя?

Кто захотел сидеть с тобою рядом?

Иль не заметил ты, как консуляры,[253]

Тобою обреченные мечу,

При появлении твоем вставали,

Чтоб от тебя бежать, как от чумы?

Да если бы меня мои рабы

Боялись даже вполовину меньше,

Чем мы, сограждане, тебя боимся,

Свой дом покинуть я бы долгом счел!

Уйди. Избавь от страха государство.

Иль ждешь ты, чтобы я сказал — куда?

Изволь, могу сказать: уйди в изгнанье!

Что ж медлишь ты? Здесь все со мной согласны,

И приговор мой лучше, чем словами,

Безмолвием сената подтвержден.

Сенат спокоен — значит, он одобрил;

Не возражает — значит, согласился;

Хранит молчанье — значит, все решил.

Будь я неправ, меня б давно прервали.

Но ты ведь не из тех, кого удержишь

От низкого поступка — пристыдив,

От дерзостной затеи — припугнув,

От ярости слепой — воззвав к рассудку.

Уйди. А впрочем, разве так уж нужно

Мне приглашать тебя уйти туда,

Куда ты сам людей вооруженных

Послал с наказом ожидать тебя

У Форума Аврелия?[254] Я знаю,

Когда и где тебя встречает Манлий,

В чей лагерь тот серебряный орел,

Который гибель принесет тебе же,

А не отчизне, как ты полагал,

Тобою был заранее отправлен.

Но вдруг мне бросит наш сенат упрек:

«В уме ли ты, Марк Туллий? Раз известно.

Что Катилина — злостный поджигатель

Раздоров, смуты и войны гражданской,

Изменник и зачинщик заговора,

Главарь убийц, пример для всех злодеев,

Зачем ему позволил ты уйти

И полную свободу предоставил?

Не должен ли ты был его схватить,

Чтоб он понес заслуженную кару?»

На этот правый гнев я так отвечу:

«Отцы, сочти я нужным и полезным

Его предать немедля смертной казни —

И дня б не прожил этот гладиатор.[255]

Но так как есть меж нас в сенате люди,

Которые, не веря в заговор

И будучи терпимы к Катилине,

Его тем самым пуще поощряли

И привлекли на сторону его

Немало слабых и дурных сограждан,

Обязан я изгнать его, чтоб всем

Стал ясен смысл его кровавых планов;

Чтобы любой глупец или преступник

Их разгадал, отверг и осудил;

Чтоб вслед за ним покинули наш город

Порочные приспешники его —

Сообщество безумцев разоренных;

Чтоб был не только выдавлен нарыв

На теле родины, но вырван корень

И самый возбудитель всех болезней.

Тогда как, устранив лишь Катилину

И остальных изменников не тронув,

Вздохнули б только на минуту мы,

Затем что не был бы недуг излечен,

А глубже в плоть отечества проник.

Ведь если напоить водой холодной

Того, кто лихорадкою снедаем,

То жар спадет лишь на короткий миг,

А вслед за тем еще сильнее станет.

Итак, пускай злодеи удалятся,

Пускай отделятся от честных граждан

И соберутся вместе наконец;

Пускай — я уж не раз просил об этом —

От них нас стены Рима защитят,

Чтоб эти негодяи перестали

На консула готовить покушенья,

В суд к преторам с оружием врываться,

Накапливать и прятать серу, паклю,

Мечи и зажигательные стрелы, —

Короче говоря, чтоб убежденья

Написаны у всех на лицах были.

А я клянусь, отцы, себе и вам,

Что будут ваши консулы (я — в Риме,

Вне Рима — сотоварищ мой) так тверды,

Вы сами — так решительны и властны,

Патриции, которым лишь с трудом

Расправиться на месте со злодеем

Я нынче помешал, — так неусыпны

И все квириты так единодушны,

Что сразу же как только Катилина

Оставит Рим, мы замыслы его

Разоблачим, расстроим, покараем.

Покинь же город, язва здешних мест,

И при зловещих предзнаменованьях

Иди на смерть, веди на истребленье

Тех, кто с тобой кровавой клятвой связан!

А ты, Юпитер, охранитель Рима,

Такой же грозной молнией, как утром,

Твой жертвенник, и остальные храмы,

И городские зданья, стены,

Н жизнь, и достоянье наших граждан

От злобы Катилины защити.

Изменников же и врагов народа,

Италию стремящихся разграбить

И спаянных злодейством меж собой,

За муки, причиненные отчизне,

Низринь по смерти в ад, казнив при жизни!

Отцы, коль празднословия довольно,

Чтоб доказать вину, то я виновен:

Не зря же консул, соревнуясь с небом,

Метал в меня ораторские громы.

Однако слишком мудры вы, отцы,

Чтоб веру дать тем мерзостным наветам,

Которые он изблевал из уст

На человека вашего сословья,

Патриция, чей род перед отчизной

Заслуг имеет столько, сколько вряд ли

Измыслил бы мой враг велеречивый,

Служи он правде, а не гнусной лжи.

Отечеству, сорвав с тебя личину,

Он красноречьем больше услужил,

Чем прадеды твои своей отвагой,

И это будет помнить Рим, который

Он спас.

Кто? Он? Да будь я тем врагом,

Каким меня изобразить он тщится,

Я и тогда отчизне бы вредил

Лишь для того, чтоб ей не дать погибнуть.

Зачем в Атланта или Геркулеса

Ты превращаешь выскочку, Катон?

Изменник!

Как! Простолюдин арпинский —

Спаситель Рима? Да скорее боги

Погубят двадцать Римов, чем потерпят,

Чтоб помогло ничтожество такое

Им уберечь не то что целый город —

Простой сарай!

Чудовище, умолкни!

Да ведь им было б легче во сто крат

Вновь первозданным прахом стать, чем слышать,

Как называют имя проходимца

С их именами рядом!

Дерзкий, вон!

Отцы, что ж вы молчите? Иль вы все

С ним заодно? Пусть так. Я удаляюсь.

Но ты, мой милый говорун...

Безумец,

Ужель ты покусишься на меня

И здесь?

На помощь консулу!

Отцы,

Ваш страх смешон. Я болтуна не трону,

Почетной смертью от моей руки

Ты не падешь, речистый честолюбец!

Вон из сената, негодяй, изменник!

Не сделают все почести и званья,

Которыми сенат и чернь могли бы

Катона, раболепствуя,, осыпать,

Тебя достойным гнева Катилины.

Заткни свою чудовищную, глотку!

Ты был бы мертв, будь ты его достоин.

Уймешься ли ты, выродок?

Убийца!

Покинь сенат, злодей, головорез!

Отцы, я подчиняюсь, хоть меня

В изгнание, как в пропасть, вы толкнули.

Чудовище, да замолчишь ли ты?

Но так как это из-за вас я стал...

Кем?

Тем, чем был всегда — врагом отчизны.

Костер мне будет нужен погребальный...

Что он сказал?

...такой, чтобы пожрало...

Ну, каркай, ворон!

...пламя не один...

Выкладывай!

...мой труп, но и весь город.

Я, раз уж мне погибнуть суждено,

Добьюсь, чтоб вы погибли заодно!

Проиграна игра!

Да, если только

Он не успеет нанести удар

Быстрей, чем консул навербует войско.

Отцы, что вам постановить угодно?

Угодно нам, чтоб наше государство

Не понесло ущерба...

И чтоб меры,

Как консулы, вы приняли к тому.

Давно пора.

О да.

Отцы, спасибо.

Но жду приказа я, как поступить

Мне с Курием и Фульвией?

Как хочешь.

Я им награду дам, но только позже,

Чтоб вновь они не изменили Риму.

Марк Туллий, мне сдается, Красс и Цезарь —

Неискренни.

Все это стало б ясно,

Посмей мы их подвергнуть испытанью.

А разве есть на свете что-нибудь,

Чего сенат, не смеет?

Только то,

Что связано с опасностью бесцельной.

Не стоит разом многих змей дразнить.

Красс с Цезарем, быть может, и виновны,

Но чересчур сильны. Сражаясь с гидрой,

Должны рубить мы головы ей так,

Чтобы на месте старой двадцать новых

Не выросло.

Согласен я с тобой.

Следить за ними будут, но покуда

Они открыто к бунту не примкнули,

Не тронут их. Врагов я не намерен

Себе и государству создавать.

Мы просчитались. Этот хитрый кот

Поймал нас, как мышей.

Эх, если б только

Ты дал мне волю, он бы не в сенате

Мяукал, а в своем горящем доме.

Ему бы я спалил усы!

Пути

Назад нам нет, и медлить мы не можем.

Друзья, вы — римляне. Сверитесь с духом,

Как накануне ночью. Приготовьтесь

Осуществить наш план и не страшитесь

Ни риска, ни шпионов, ни трудов.

Отправлюсь к войску я, а вы здесь, в Риме,

Подыскивайте и вербуйте тайно

Союзников среди пригодных к бою

Людей всех состояний и сословий.

Я ж иль погибну, иль вручу вам власть.

Я скоро водружу на стенах Рима

Мои орлы. А вы держитесь твердо,

На консула натравливайте чернь

И, чтобы скрыть намерения наши,

Пустите слух, что изгнан я безвинно,

Что должен был в Массилию[256] уехать,

Что время правоту мою докажет,

Что не способен я поднять мятеж

И что важней мне мир в стране упрочить,

Чем оправдаться иль себя прославить.

Прощайте же, Лентул, Лонгин, и Курий,

И все друзья, и ты, мой добрый гений,

Цетег отважный. В день свиданья мы

Свободе жертву принесем.

И мести.

Фортуну зреньем наделите, Парки,[257]

Чтоб видела она, кого ведет,

И никогда его не покидала.

Ему ее поддержка не нужна:

Кто смел, тот сам своей судьбы хозяин.

Пускай с собой и нашу долю счастья

Он унесет.

И пусть оно его

Оберегает.

Я всем сердцем с вами.

Друзья мои, теперь за нами слово.

Через Умбрена я вступил в сношенья

С посланцами аллоброгов, чье племя

Вконец разорено ростовщиками

И у сената римского управы

На них не раз искало, но напрасно.

Мне думается, что таких людей

Как по причине их нужды и бедствий,

Так в силу их воинственного нрава,

Стремленья к переменам и давнишней,

Закоренелой ненависти к Риму

Нетрудно будет в заговор вовлечь.

Важна для нас военная их помощь:

Они вблизи Италии живут

И край их изобилует конями,

Которых нам так сильно не хватает.

С послами я условился о встрече.

Они придут к Семпронии домой,

И я вас всех прошу туда явиться,

Чтоб укрепил ваш вид решимость их:

Кто смел, тот смелость будит и в других.

Приду.

И я.

Я тоже.

Ну, а мне

Позвольте чем-нибудь другим заняться:

Я не люблю всех этих совещаний.

Зато велите вырезать сенат —

И я вам всех сенаторов прикончу

На первом заседанье.

Милый Кай,

Ты мог бы нам присутствием своим

Помочь.

Нет, нет, я только все испорчу.

Рим за твои заботы, Фабий Санга,

Тебе воздаст. Аллоброги же эти,

Что вняли предложениям злодеев,

Должно быть, сами вряд ли лучше их.

Они, достойный консул, как послы

Жестоко угнетенного народа,

К тому же потерявшие надежду

На то, что наш сенат поможет им,

Готовы были выслушать любого,

Кто на свободу им хоть намекнет.

Но, поразмыслив и со мною встретясь,

Они увидели, что заблуждались,

И покориться Риму вновь хотят.

Ты говоришь, Умбрен их свел с Лентулом?

Кто он такой?

Старинный их знакомец,

Давно торговлю с Галлией ведущий.

Привел ли ты послов с собою?

Да.

Впусти их. Если эти люди честны,

Безмерна их заслуга перед Римом.

Вот он счастливый долгожданный случай

Измену обличить и доказать!

Хвала богам!

Почтенные послы,

Союзники испытанные римлян,

Привет! Мне сообщил Квинт Фабий Санга,

Патрон народа вашего, что вас

Лентул на днях склонял через Умбрена

Примкнуть — прошу, садитесь — к мятежу,

Который он с друзьями затевает.

Не допускаю я, чтоб те, кому

Есть что терять и кто в союзе с Римом,

Его врагами беспричинно стали,

Связав себя и свой народ с такими

Отпетыми людьми, как Катилина,

Отчаяньем толкаемый на бунт.

Не безрассудно ль выстроенный дом

Менять на призрачный воздушный замок

И жизнью рисковать посула ради?

Друзья, разжечь в два раза проще смуту,

Чем жертвами ее самим не пасть, —

Начать войну легко, закончить трудно.

Сенат уж приказал, чтоб двинул войско

Мой сотоварищ против Катилины,

Который вместе с Менлием объявлен

Врагом отчизны. Часть их сил разбита

Метеллом Целером.[258] Возвещены

Прощенье — всем, кто лагерь их покинет,

Награда — всем, включая и рабов,

Кто донесет об их передвиженьях.

Здесь в городе я с помощью трибунов

И преторов расставил стражу так,

Что никому нельзя ступить и шагу,

Чтоб я об этом тотчас не узнал.

Поверьте мне, сенат с народом вместе

В величии своем накажут строго

И тех, кто поднял руку на отчизну,

И тех, кто умышляет на нее.

Итак, почтенные послы, все взвесив,

Решайте сами, с кем вам по пути.

Вы просите, чтобы сенат исправил

Вам причиненную несправедливость.

Я обещаю вам не только это —

Все милости и выгоды, какими

Рим может отплатить за ту услугу,

Которую, моим советам вняв,

Аллоброги ему бы оказали.

Достойный консул, верь нам: мы — с тобой,

И хоть нас подбивали на злодейство,

Злодеями от этого не станем.

Нет, не настолько мы разорены

И не настолько разумом ослабли,

Чтоб предпочесть бредовые мечты

Исконной дружбе с Римом и сенатом.

Разумное и честное решенье!

Я об одном прошу вас... Где назначил

Лентул свиданье с вами?

В доме Брута.

Не может быть! Ведь Деций Брут не в Риме.

Но здесь Семпрония, его жена.

Ты прав. Она — один из главарей.

Итак, не уклоняйтесь от свиданья

И постарайтесь все, что вам предложат,

Как можно одобрительней принять.

На похвалы и клятвы не скупитесь,

Республику браните и сенат

И обязуйтесь помогать восставшим

Советом и оружьем. Я ведь вас

Предупредил о том, чего им надо.

Внушите им одно — что говорили

Вы с консулом уже о вашем деле,

Что предписал, ввиду волнений в Риме,

Он вам покинуть город дотемна

И что приказ вам выполнить придется,

Дабы на подозренье не попасть.

Затем, чтоб подтвердить те обещанья,

Которые передадите устно

Вы вашему сенату и народу,

Пускай смутьяны письма вам вручат,

Поскольку без последних головою

Вы якобы не смеете рискнуть.

Их получив, немедля уходите

И сообщите мне, какой дорогой

Покинете вы Рим, а я велю

Вас задержать и письма конфискую,

Так, чтоб никто ни в чем вас не винил,

Когда обличена измена будет.

Вот что вы сделаете.

Непременно.

Не терпится нам выполнить наказ,

И слов не станем тратить мы.

Идите

И осчастливьте Рим и свой народ.

Мне через Сангу вести шлите.

Понял.

Когда ж придут послы? Я ждать устала.

Скажи, у них ученый вид?

О нет.

А греческим они владеют?

Что ты!

Ну, раз они не больше чем вельможи,

Не стоит мне их ожидать.

Нет, стоит.

Изумлена ты будешь, госпожа,

Их сдержанностью, мужественной речью

И строгою осанкой.

Удивляюсь,

Зачем республики и государи

Боятся женщин назначать послами,

Хоть мы могли б служить им, как мужчины,

В том ремесле, какому дал названье

Почетного шпионства Фукидид![259]

Пришли они?

А я откуда знаю?..

Я что тебе — доносчик или сводник?

Кай, успокойся. Дело ведь не в этом.

Тогда зачем же путать баб в него?

Меж женщин есть не меньше заговорщиц,

Чем меж мужчин изменников, мой милый.

Была бы ты права, будь я твой муж

И если б речь шла только о постели.

Но если я себя в иных делах

Дам паутиной клятв твоих опутать,

Я соглашусь в ней умереть, как муха,

Чтоб мной ты угостилась, паучиха.

Ты чересчур суров, Цетег.

А ты

Учтив не в меру. Я предпочитаю

Стать жалким изуродованным трупом,

Как дикий Ипполит,[260] чем полагаться

На женщин больше, чем на вольный ветер.

Нет, женщины, как вы, мужчины, тайну,

Коль есть она у вас, хранить умеют,

И слово их не менее весомо,

Чем ваше.

Где уж, Калипсо[261] моя,

В словах и в весе мне с тобой тягаться!

Послы пришли.

Благодарю, Меркурий,[262] —

Ты выручил меня.

Ну что, Вольтурций?

Они желают говорить с тобой

Наедине.

О, все идет, как было

Предсказано Сивиллой!

Да, как будто.

Ну, а со мной им говорить угодно?

Нет, но принять участие в беседе

Ты можешь. Я им рассказал, кто ты.

Не нравится мне, что меня обходят.

Чем будут нам аллоброги полезны?

Они ведь не похожи на людей,

Вселенную способных ввергнуть в ужас.

Любой из наших тысячи их стоит.

А нам нужны союзники, чей взгляд

Разлил бы бледный страх по лику неба,

Юпитера заставив задрожать

И молнию метнуть в них лишь затем,

Чтобы увидеть их неуязвимость

Иль если, сражены перуном все же,

Они повиснут, словно Капаней,[263]

На стенах высочайших вражьих башен,

Второю молнией их сбросить вниз.

Лентул, ты слишком долго говоришь.

За это время можно было б солнце,

Луну и звезды погасить, чтоб мир

Лишь мы огнем пожара озаряли.

Вы слышали, каков смельчак? Такими

Людьми род человеческий и крепок.

Такие миром движут.

Как ни грубо

Он говорил со мною, признаю,

Что духом он — прямой и неподдельный

Потомок Марса.

Нет, он истый Марс.

За честь я счел бы с ним побыть подольше.

Я вижу, вы спешите, чтобы консул

Не заподозрил вас. Хвалю за это.

Вы требовали писем — вот они.

Идемте. Мы печатями и клятвой

Скрепим их. Вы получите письмо

И к Катилине, чтобы он при встрече

Со всем доверием отнесся к вам.

Наш друг Вольтурций вас к нему проводит,

А вы скажите нашему вождю,

Что в Риме все готово, что уже

Речь Бестием написана, с которой

Он как трибун к народу обратится

И ловко за последствия войны

Ответственность на Цицерона свалит,

Что, как и вы, мы ждем его прихода,

Который всем свободу принесет.

Я за исход войны не опасаюсь —

Ведь наше дело право, и к тому же

Оно в руках надежных. Мой товарищ

Серьезно болен — у него подагра.

Он в бой войска вести не может сам

И сдал Петрею, своему легату,

Над ними власть. Тот опытней его,

Поскольку вот уж скоро тридцать лет,

Как в должностях трибуна[264] иль префекта,[265]

Легата[266] или претора отчизне

Так ревностно и так примерно служит,

Что знает всех солдат по именам.

С ним смело в бой они пойдут.

А он

Им не уступит в смелости.

Противник

У них такой, с каким быть нужно смелым:

Отчаянье ему дает отвагу.

Но верю я в уменье и в удачу

Петрея. Он — достойный сын отчизны.

А в Галлию смутьянам легионы

Метелла Целера отрежут путь.

Что слышно, Фабий?

Двинулись послы.

Скорее стражу шли на мост Мульвийский,[267]

К которому направились они.

Флакк и Помтиний, вы туда ведите

Своих людей. Схватите все посольство,

Чтобы никто не ускользнул. Сдадутся

Послы беспрекословно. Если ж нет,

Я вам пришлю подмогу.

А покуда

К Статилию, Цепарию, Лентулу,

Цетегу и Габинию и прочим

Я разошлю гонцов и прикажу

Их всех позвать ко мне поодиночке.

Они не возымеют подозрений —

Не любит думать о расплате мот —

И явятся, а я их арестую.

Как поступить с Семпронией ты хочешь?

Не станет тратить гордый Рим свой гнев

Ни на умалишенных, ни на женщин...

Не знаю, что во мне сильнее — радость

По случаю раскрытия измены

Иль скорбь при мысли о вражде, которой

Так много знатных и больших людей

Отплатят мне за это. Будь что будет.

Я выполню свой долг и никогда

Не поступлюсь тобою, добродетель.

Пусть навлеку я на себя беду,

Но с совестью на сделку не пойду.

Стой! Кто такие вы?

Друзья сената,

Послы аллоброгов.

Коль так, сдавайтесь.

От имени сената и народа

Мы, преторы, берем под стражу вас

По обвинению в измене Риму.

Друзья, умрем, но не сдадимся.

Что?

Кто этот дерзкий? Взять их всех!

Сдаемся.

Кто там противится? Убить его.

Постойте, я сдаюсь, но на условье...

С изменниками — никаких условий!

Убить его!

Меня зовут Вольтурций.

Помтиния я знаю.

Но тебя

Он не желает знать, раз ты изменник.

Я сдамся, если жизнь мне сохранят.

Не обещаем, если ты виновен.

По крайней мере, сделайте, что можно.

Я менее преступен, чем другие,

Чьи имена я назову властям,

Коль пощадят меня.

Одно мы можем —

Сдать консулу тебя. Схватить его.

Хвала бессмертным — Рим спасен! Идемте.

Ужели слух наш раньше зренья

Как в час ночной,

Нам скажет, кто несет спасенье

Стране родной,

И солнце правды перед нами

Рассеет мрак,

И сможем мы увидеть сами,

Кто друг, кто враг?

Как странен человек! Не знает

Он ничего,

Но все, что ново, нагоняет

Страх на него.

Тех мы возносим, этих губим,

Хоть нам самим

И непонятно, что мы любим,

Чего бежим.

Со злом бороться колебанья

Нам не дают,

И вечно сводит опозданье

На нет наш труд.

Сколь многое нам ясно ныне,

Хоть в день, когда

Пришлось покинуть Катилине

Рим навсегда,

Мы полагали возмущенно,

Что честен он,

Что поступает беззаконно

С ним Цицерон.

Теперь, когда он бунт затеял,

Клянем опять

Мы консула, зачем злодею

Он дал бежать.

Мы судим обо всем предвзято,

И наш язык

Во всех несчастьях магистрата

Винить привык.

Затем ли ставим у кормила

Мы рулевых,

Чтоб легкомысленно чернила

Команда их

И объясняла лишь расчетом

Поступки тех,

Кто посвятил себя заботам

О благе всех?

Пора народу научиться

Заслуги чтить

И вечно помнить, а не тщиться

Их умалить.

Не то он поздно или рано

Придет к тому,

Что станет горд бичом тирана

И рад ярму.

О воины, я счастлив, что сегодня

Веду вас в битву, ибо по болезни

Мне сдал начальство наш достойный консул.

Как я горжусь тем делом, за какое

Иду сражаться! Нынче мы должны

Не укрепить, расширить и раздвинуть

Пределы власти Рима и сената,

Но оградить все то, что наши деды

Ценой упорства, крови и труда

В течение веков для нас стяжали.

Сегодня войско римского народа

Выходит в поле не добычи ради,

Не для защиты государств союзных,

Но для того, чтоб отстоять в бою

Республику, богов бессмертных храмы,

Алтарь домашний и очаг семейный,

Жизнь сердцу дорогих детей и жен,

Могилы предков, вольность и законность,

Короче, чтоб отечество спасти

От тех, кто запятнал себя злодейством,

Развратом, безрассудством, мотовством.

Во-первых, это ветераны Суллы,

Кому близ Фезул земли роздал он.

Они, разбогатев в годину смуты,

Давно все, что имели, расточили

И потому теперь от Катилины

Ждут новых конфискаций и проскрипций.

Считается, что эти люди смелы,

Но страх они вам не должны внушать:

Былая доблесть в них давно угасла,

А если и жива, они сравниться

Ни духом, ни числом не могут с вами.

Затем идут все те, кто не на граждан,

А на зверей разнузданных похож;

Кто, промотав свое, чужого алчет;

Кто от вина размяк, от яств распух,

Ослаб от еженощного распутства;

Кто Катилину в Риме окружал;

Кто с ним не захотел и здесь расстаться;

Кто — в том ручаюсь — молодость свою

Не закалял в трудах военной службы,

Оружием владеть не обучался,

Верхом не ездил и в палатках не жил;

Кто сведущ лишь в разврате, танцах, пенье,

Азартных играх, пьянстве и еде;

Кто на словах опасней, чем на деле.

И, наконец, там собрались подонки —

Мошенники, наемные убийцы,

Прелюбодеи, воры, шулера,

Короче, грязь, которую туда

Клоаки всей Италии извергли,

Чтоб этих закоснелых негодяев

Одним ударом покарали мы.

Ужель перед лицом таких врагов

Не схватимся мы гневно за оружье

И эту нечисть не сотрем во прах,

Чтоб кровь злодеев испарилась в воздух

И выпала затем росой в пустынях,

Где бродят лишь чудовища, которых

Рождает солнцем разогретый ил?[268]

Когда же день победа увенчает,

Любой из нас, кому придется пасть

(Затем что между нами есть, счастливцы,

Чей жребий — жизнь за родину отдать

И чьих имен потомство не забудет),

В обители блаженных вознесется,

Чтобы взирать оттуда, как в аду

Мятежники, тенями став, томятся

И бродит бледный призрак Катилины.

Я все сказал. Пускай орлы взметнутся.[269]

Смелей вперед! Бессмертные за Рим!

За нас отец наш Марс и сам Юпитер!

Со времени отъезда Катилины

Лентул меня тревожит.

На обоих

Давно рукой махнул я.

Для чего

Вручить ты хочешь консулу их письма,

В которых шлют они тебе совет

Покинуть спешно Рим?

А вдруг сам консул

Велел подбросить мне посланья эти?

Я должен все возможности предвидеть,

Чтоб оградить себя.

Такая мера

Мне кажется не лишней. Я и сам

Ему донес о некоторых тайнах —

Из тех, какие без меня он знал.

Чтоб вихрь, корабль республики кренящий;

С ног нас не сбил, найти опору нужно.

Примкнем к тому, кто верх берет.

И будем

Служить ему усердней, чем Катон.

Но все ж я попытаюсь хоть для вида

Вступиться за бунтовщиков.

Напрасно.

Зачем спасать того, кто побежден?

Брат Квинт, я никогда не соглашусь

В угоду чьей-то личной неприязни

На жизнь согражданина покуситься.

Коль мне докажут, что преступен Цезарь,

Его предам суду я, — но не раньше.

Пусть помнят Квинт Катул и Кай Пизон,[270]

Что консул обвинять не станет ложно

Людей за то, что им они враги.

Не ложно, а ссылаясь на признанья,

Которые аллоброги, а также

Вольтурций могут сделать.

Нет, не стану

Я домогаться этого и если

Узнаю, что другие домогались,

То и тебя не пощажу, мой брат.

Мой добрый Марк, ты так велик душой,

Как если бы с богами вместе вырос!

Вели схватить Лентула и всех прочих,

Хоть горько мне отдать такой приказ.

Пусть с Римом и сенатом неизменно

Пребудет счастье! Вас, отцы, прошу я

Вскрыть эти письма и самим решить,

Имел ли право я поднять тревогу

И не должны ль за рвение мое

Меня вы порицать.

А где оружье,

Что в доме у Цетега вы изъяли?

Лежит за дверью храма.

Приготовьтесь

Внести его, как только вам прикажут

Вольтурция ввести, и не давайте

Задержанным друг с другом говорить.

Что вы прочли, отцы? Достойно ль это

Хотя б вниманья, если уж не страха?

Я в ужасе!

Я потрясен!

Читайте.

Как носит этих извергов земля!

Хотя невероятность их злодейств

Сомненья часто в вас, отцы, вселяла,

Я с той поры как Катилину выгнал

(Не страшно больше мне, что это слово

Кого-нибудь обидеть может, ибо

В ответе я за вещи пострашней —

За то, что он живым ушел из Рима,

А те, кто должен был, как мне казалось,

С ним вместе удалиться, не ушли),

Все дни и ночи тратить стал на то,

Чтоб разгадать намеренья безумцев

И чтобы — раз вы мне не доверяли —

Дать случай у возможность вам увидеть

Воочью доказательства измены

И этим вас заставить защищаться.

Так и случилось. Вот печати их,

Вот почерк. Все они под стражу взяты.

Хвала богам бессмертным! Эй, ввести

Аллоброгов с Вольтурцием сюда.

Вот те, кому они вручили письма.

Отцы, клянусь, я ничего не знаю.

Я ехал в Галлию... Я сожалею...

Вольтурций, не дрожи. Во всем сознайся,

И — слово консула даю — ты будешь

Прощен сенатом.

Да, я знаю все,

Но в заговор был втянут лишь недавно.

Не бойся ничего и говори.

Ведь консул и сенат тебе сказали,

Что будешь ты помилован.

Я послан

Был с письмами Лентулом к Катилине,

И на словах мне передать велели,

Чтоб он ничьей — будь то рабы иль слуги —

Подмогой не гнушался, чтоб войска

Вел поскорей на Рим, где все готово,

И все пути из города закрыл

Тем, кто спасаться будет от пожара.

Все это и аллоброги слыхали.

Отцы, он не солгал. Нам дали письма

И поклялись, что вольность нам вернут,

Коль мы снабдим мятежников конями.

Вот вам, отцы, другое подтвержденье —

Оружие Цетега.

Неужели

Все это он один хранил?

Здесь нет

И сотой доли найденного нами.

Ввести злодея. Осмотрев оружье,

Теперь на оружейника посмотрим.

Ну, милый мой храбрец, с какою целью

Всем этим ты запасся?

Если б ты

В дни Суллы задал мне вопрос подобный,

Я бы ответил: чтобы резать глотки.

Сейчас скажу не так: чтоб развлекаться.

Приятно мне взглянуть на добрый меч,

Рукой клинок отточенный потрогать,

Шлем или панцирь на чурбан надеть

И проломить их сталь одним ударом.

Узнал ты эти письма? Вот на чем

Ты голову сломил. Чей это почерк?

Схватить его и письма отобрать!

Изменник разум потерял от страха.

Не помню я ни как, ни что писал.

Дурак Лентул продиктовал мне что-то,

Под чем я, как дурак, поставил подпись.

Пускай войдут Статилий и Лентул

И опознают почерк.

Дать им письма.

Я сознаюсь во всем.

Скажи нам, Публий,

Чья на письме печать стоит?

Моя.

А кто изображен на ней?

Мой дед.

Он был достойным, честным человеком,

Любил сограждан и служил отчизне.

Зачем же внука он, немой свидетель,

Не отвратил от мыслей, гнусных, как...

Как что, речистый Цицерон?

Как ты,

Затем что в мире нет гнуснее твари.

Взгляни сюда.

Ужели эти лица

Твоей вины, наглец, не подтверждают?

Кто эти люди? Я не знаю их.

Нет, Публий, знаешь. Мы с тобой встречались

У Брута в доме.

Под вечер вчера.

Вот новости! Да кто вас звал туда?

Ты сам. Нам дали при свиданье письма

Статилий, ты, Цетег, Габиний Цимбр

И прочие за вычетом Лонгина,

Который отказался написать,

Затем что собирался вслед за нами

В страну аллоброгов явиться лично

И получить обещанных коней.

Он, как мне доложили, к Катилине

Успел бежать.

Предатели! Шпионы!

Мы слышали о том, что власть над Римом,

Согласно предсказанию Сивиллы,

Ты, третий из Корнелиев, захватишь

Теперь, когда пошел двадцатый год

С тех пор, как загорелся Капитолий.

Потом ты стал расхваливать Цетега

И хвастаться решительностью вашей.

Вот каковы, Лентул, наш вождь верховный,

Послы, которых ты превозносил!

Цетег, умолкни! Ты не в меру дерзок.

Габинием при нас упоминались

Автроний, Сервий Сулла, Варгунтей

И многие другие.

К Катилине

Ты дал мне и письмо, и порученье,

Которое сенату слово в слово

Я изложил, надеясь на пощаду.

Я не своею волей к вам примкнул.

Меня заставил Цимбр.

Молчи, Вольтурций!

Лентул, что ты на это все ответишь?

Сознаешься иль нет? Что ж ты умолк?

Или улики так неоспоримы,

Что, несмотря на все твое бесстыдство,

Дар речи ты от страха потерял?

Убрать его. — Остался лишь Габиний,

Всех преступлений мастер.

Покажите

Ему письмо. Ты знаешь эту руку?

Не знаю.

Нет?

И не желаю знать.

Тебе письмо бы надо в глотку вбить!

Будь консул я, ты б у меня, бесстыдник,

Сожрал бы то, что изблевать посмел.

А где ж законность?

Что? Взывать к закону

Дерзаешь ты, поправший все законы

Природы, Рима, совести и веры?

Да, я дерзаю.

Нет, преступный Цимбр,

К благим установлениям злодею

Взывать не подобает.

А Катону

Не подобает нарушать закон.

Убрать его. Хоть он и не сознался,

Доказано злодейство.

Подождите.

Я сознаюсь во всем. Шпионы ваши

Не лгали вам.

Вознаградите их

За то, что вы избавлены от страха,

И позаботьтесь, чтобы не пришлось

Им гнить на смрадном кладбище для бедных,

Чего вы сами чудом избежали,

Иль нищенствовать на мостах,[271] чьи арки

Усердье их от гибели спасло.

Отцы, смотрите, что это за люди!

Они уличены в таком злодействе

Такою тучею улик — и все же

Упорны, дерзки, наглы, как и раньше.

А что б они творили, победив!

Я думал, изгоняя Катилину,

Что больше не опасны государству

И консулу Лонгин, оплывший жиром,

Лентяй Лентул и бешеный Цетег.

Меня пугал (и то лишь до тех пор

Пока он в Риме) только Катилина,

Десница, мозг и сердце заговора.

Ошибся я. К кому они прибегли?

К аллоброгам, врагам старинным нашим.

Единственному племени, какое —

Еще не примирилось с властью Рима

И с ним готово завязать войну.

Однако галлов праведные боги

Наставили на верную дорогу,

И старший из послов, заботясь больше

О Риме, чем о племени своем,

Отверг посулы главаря смутьянов,

Того, кто стать мечтал владыкой Рима,

Хоть благородный дед его в сраженье

С мятежными приверженцами Гракха

Был тяжко ранен, защищая то,

Что внук разрушить хочет; кто пытался

Привлечь к себе воров, убийц, рабов;

Кто весь сенат обрек мечу Цетега,

А прочих граждан отдал в жертву Цимбру;

Кто приказал Лонгину Рим поджечь

И войско кровопийцы Катилины

Италию призвал опустошить.

Отцы, хотя б на миг себе представьте

Наш древний, славный и великий город,

Охваченный пожаром! Нарисуйте

Себе страну, покрытую горами

Непогребенных трупов наших граждан;

Лентула, севшего на римский трон;

Его людей в пурпурных ваших тогах;

Ворвавшегося в город Катилину;

Насилуемых дев, детей дрожащих;

Стон тех, кто жив, и хрип предсмертный жертв,

Чья кровь багряным током орошает

Горячий пепел зданий городских!

Вот зрелище, которое злодеи

Готовили, чтобы себя потешить.

Да, консул, пьеса не была бы скучной,

Но роль твоя была бы покороче,

Чем та, какую ты сейчас сыграл:

Не кончился б еще и первый выход,

Как меч в твоей сладкоречивой глотке

Уже торчал бы.

Выродок бесстыдный!

Отцы, угодно ль вам подвергнуть их

Домашнему аресту на поруках,[272]

Пока сенат не вынесет решенья?

Да, да.

Итак, пусть охраняет Красс

Габиния, Цетега — Корнифиций,

Статилия — Кай Цезарь, а Лентула —

Эдилом[273] избранный Лентул Спинтер.

Пусть преторы задержанных доставят

В дома к их поручителям.

Согласен.

Всех увести.

Нет, пусть Лентул сперва

Сан претора с себя публично сложит.[274]

Сенат свидетель, я его слагаю.

Теперь обычай древний соблюден.

Похвально, что о нем ты вспомнил, Цезарь.

Как мы должны аллоброгам воздать

За помощь при раскрытье заговора?

Мы все их просьбы удовлетворим.

За счет казны им выдадим награды.

И честными людьми их назовем.

А что получит Тит Вольтурций?

Жизнь.

Я не желаю большего.

И деньги,

Чтоб от нужды он вновь не стал злодеем.

Пускай за службу благодарность Санге

И преторам Помтинию и Флакку

Сенат объявит.

Это справедливо.

Чего же будет удостоен консул,

Чья доблесть, проницательность и ум

Без крови, казней, примененья силы

Спасли от верной гибели отчизну

И вырвали нас из когтей судьбы?

Ему обязаны мы нашей жизнью.

И жизнью наших жен, детей, отцов.

Он спас отчизну твердостью своею.

Сенат дарует Цицерону званье

Отца отчизны и венок дубовый.[275]

И назначает этим же решеньем

Молебствие бессмертным в честь его...

Кто — так мы это и в анналы впишем —

Сумел своим рачением избавить

Рим от огня, от избиенья граждан

И от меча изменников сенат.

Отцы, как незначителен мой труд

В сравнении с невиданным почетом,

Какого я, единственный из граждан,

Одетых в тогу,[276] нынче удостоен

В столь многолюдном заседанье вашем.[277]

Но мне всего отрадней знать, что вам

Не угрожает более опасность.

Раз этот день спасенья от нее

Для нас стал знаменательней отныне,

Чем день, когда на свет мы родились,

Затем что, спасшись, радуются люди

И ничего не чувствуют, рождаясь,

Пусть он навек для нас и для потомства

Пребудет столь же славным, как и день,

Когда был город Ромулом заложен, —

Спасти ведь так же трудно, как создать.

Да будет так.

Внесем в анналы это.

Что там за шум?

Из Рима к Катилине

Тарквиний некий ехал. Он задержан

И говорит, что послан Марком Крассом,

Причастным к заговору.

Это лжец.

В тюрьму его!

Нет, не в тюрьму — сюда.

Я на него хочу взглянуть.

Не стоит.

На хлеб и воду посадить его,

Пока не скажет он, чьим наущеньям

Поддался, дерзко очернив такого

Известнейшего в Риме гражданина,

Как Красс.

Боюсь, что скажет он — твоим.

Злодеи, чтоб снискать к себе доверье,

Его могли уговорить назвать

Тебя или других из нас.

Я знаю —

Поскольку сам вел следствие, — что Красс

Невинен, честен и отчизне предан.

У нас есть и на Цезаря донос.

Его нам подал некий Луций Вектий,

А Курий подтвердил.

Порвать его.

Сенату он доверья не внушает.

И мне ловушку расставляют!

Кто-то

Тебе вредит из личной неприязни.

Я Курию сказал, что это ложь.

Не тот ли это твой осведомитель,

Кому, равно как Фульвии, недавно

Ты упросил сенат награду дать?

Да.

А скажи, он получил ее?

Покуда нет. Ты не волнуйся, Цезарь:

Никто в твою виновность не поверит.

Да — если не получит он награды.

А если он получит, я и сам

Поверю, что виновен пред сенатом,

Платящим тем, кто на меня доносит.

Все будет сделано, как ты захочешь,

Достойный Цезарь.

Консул, я молчу.

Солдаты, мне по опыту известно,

Что мужества не прибавляют речи

И что не властен ими полководец

Остановить бегущих. Мы в бою

Отваги проявить не можем больше,

Чем нам дано с рожденья иль привито.

Слова бессильны там, где жажда славы

На битву не воспламеняет дух:

В чьем сердце страх, тот к увещаньям глух.

Но я собрал вас все-таки, друзья,

Чтоб кое о каких вещах напомнить

И вам свое решенье изложить.

Вы знаете не хуже, чем я сам,

Ход наших дел. Вы все уже слыхали,

Как навредил себе и нам Лентул

Беспечностью своей и малодушьем,

Из-за чего в те дни, пока мы ждали,

Что нам из Рима он помочь сумеет,

От Галлии отрезал Целер нас.

Два войска с двух сторон нас обложили:[278]

Одно нам закрывает путь на Рим,

Другое — в Галлию. А здесь остаться,

Как этого бы ни хотелось нам,

Нужда в съестных припасах не позволит.

Итак, куда мы ни решим идти,

Дорогу силой пробивать придется.

Поэтому я заклинаю вас

Быть смелыми и твердыми в сраженье.

Соратники, вы держите в руках

Все то, чего искали — славу, вольность,

Утраченную родину и счастье,

Которое оружьем нужно взять.

Коль одолеем мы, все будет нашим.

Получим мы припасы и людей,

И перед нашим войском распахнутся

Ворота муниципий[279] и колоний.[280]

А если нет — все будет против нас,

И не найдут ни у кого защиты

Те, кто себя мечом не защитил.

Могли б вы жить в изгнании, иль в рабстве,

Иль в Риме на подачки богачей,

Но этот жребий вы сочли позорным

И храбро предпочли примкнуть ко мне,

Затем что только тот, кто побеждает,

Вместо войны приобретает мир.

Поверьте, мы противника сильнее —

Он бьется за других, мы за себя;

И помните, лишь трус свою судьбу

В бою ногам, а не мечу вверяет.

Мне кажется, над вашей головой

Я вижу и богов, и смерть, и Фурий,

Которые нетерпеливо ждут

Исхода столь великого событья.

Мечь наголо! И если нам сегодня

Изменит, несмотря на доблесть, счастье,

Врагу продайте жизнь свою такою

Кровавою ценой, чтоб, нас губя,

Сама судьба дрожала за себя.

Зачем сенат был созван так поспешно?

Сейчас узнаем — преторы расскажут.

Почтенные отцы, вам надлежит

Решить, что с заговорщиками делать

И как предотвратить бунт их рабов,

Вольноотпущенников и клиентов.

Один из слуг распутного Лентула,

По улицам шатаясь, подкупает

Ремесленников и торговцев бедных.

Цетег же домочадцам, людям смелым,

Которые к тому ж сильны числом,

Велел оружье взять и попытаться

Его освободить. И если мер

Не примете вы, бунт начаться может,

Хоть сделали мы все, что в наших силах,

Чтоб помешать ему. Теперь вы сами

Подумайте, как защитить себя.

Отцы, что вам постановить угодно?

Силан, как консул будущего года,

Скажи нам первый мнение свое.[281]

Я буду краток. Раз они пытались

Наш славный Рим стереть с лица земли

И власть его сломить его ж оружьем,

Их смерти надлежит предать; и если б

Своим дыханьем мог я убивать,

Они б ни одного мгновенья дольше

Не отравляли воздух над страной.

Согласен я.

И я.

И я.

Я тоже.

А что, Кай Цезарь, скажешь ты?

Отцы.

Нельзя нам поддаваться, вынося

Сужденье о делах больших и сложных,

Вражде и жалости, любви и гневу.

Дух постигает истину с трудом

Там, где ее затмили эти чувства.

Поэтому напоминаю вам

Для блага всем нам дорогого Рима,

Что не должны достоинство свое

Вы в жертву приносить негодованью,

В вас вызванному шайкою Лентула,

Равно как и своею доброй славой

Пристрастиям в угоду поступаться.

Да, если можно кару изобресть,

Которая равнялась бы злодейству,

Ее готов одобрить я. Но если

Его невероятность превосходит

Все, что измыслить в силах человек,

Мы вправе, как мне кажется, прибегнуть

Лишь к мерам, предусмотренным законом.

Когда приводит маленьких людей

Минутная запальчивость к ошибке,

То этого никто не замечает:

Ведь их известность их судьбе равна.

Проступки ж тех, кто на вершине власти

И, значит, на виду у всех живет,

Немедленно огласку получают.

Чем выше положенье человека,

Тем меньше у него свободы действий.

Ему нельзя лицеприятным быть,

Раз то, что назовут в простолюдине

Простым порывом гнева, в нем сочтут

Жестокосердьем и высокомерьем.

Я знаю, что оратор предыдущий

Отважен, справедлив и предан Риму

И что такие люди, как Силан,

Умеют подавлять свои пристрастия.

Но нахожу я хоть и не жестоким

(Какую меру можно счесть жестокой

Перед лицом подобных преступлений?),

Однако совершенно чуждым духу

Законов наших мнение его.

Они предписывают римских граждан

Карать не смертной казнью, но изгнаньем.

Так почему ж ее он предложил?

Конечно, не из страха, ибо консул

Своим усердьем устранил опасность.

Быть может, для острастки? Но ведь смерть —

Конец всех наших бед и доставляет

Нам больше облегчения, чем горя.

Итак, считаю я ненужной казнь.

Однако, — скажут мне, — на волю выйдя,

Они усилят войско Катилины.

Во избежанье этого, отцы,

Я предлагаю вам их достоянье

Конфисковать в казну, а их самих

Держать вдали от Рима в заключенье,

По муниципиям распределив

Без права и возможности сноситься

С собранием народным и сенатом,

И всех оповестить, что муниципий,

Нарушивший указанный запрет,

Объявим мы врагом отчизны нашей.

Разумное, достойное решенье!

Отцы, читаю я на ваших лицах,

Повернутых ко мне, вопрос безмолвный:

К какому предложенью я склонюсь.

Суровы оба. Оба соразмерны

И важности решаемого дела,

И благородству тех, кем внесены.

Силан стоит за казнь, которой вправе

Отчизна предавать преступных граждан,

Как это и бывало в старину.

А Цезарь предлагает нам виновных

Обречь пожизненному заключенью.

Затем что эта кара горше смерти.

Решайте, как хотите. Консул ваш

Все, что для Рима благом вы сочтете,

Поддерживать и защищать готов.

Он встретит грудью, чуждой колебаньям,

Любой удар судьбы, пусть даже смерть:

Ведь не умрет позорно тот, кто храбр.

Рыдая — тот, кто мудр, и слишком рано —

Тот, кто успел сан консула снискать.

Отцы, я предложил вам то, что мне

Казалось для отечества полезным.

Тебе, Силан, оправдываться не в чем.

Катон, ты просишь слова?

Да, прошу.

Вы слишком долго спорите о том,

Как наказать злодеев, от которых

Без промедленья нужно оградиться.

Их преступленье — не из тех, какие

Караются лишь после совершенья:

Коль совершиться мы ему дадим,

То покарать его уже не сможем.

Достойный Цезарь здесь с большим искусством

О жизни и о смерти рассуждал.

Мне кажется, что он считает басней

Все, что известно нам о преисподней,

Где добрые отделены от злых,

Которых мучат Фурии в местах

Бесплодных, отвратительных и страшных.

Поэтому злодеев содержать

Он хочет в муниципиях под стражей,

Боясь, что в Риме их спасут друзья,

Как будто те, кто к этому способен,

Сосредоточены в одной столице,

А не по всей Италии живут;

Как будто дерзость не смелеет там,

Где ей сопротивление слабеет.

Коль верит он, что налицо опасность,

Совет его нелеп, а коль не верит

И страху чужд в отличие от всех,

То нам самим его страшиться нужно.

Отцы, я буду прям. На ваших лицах

Написано стремленье возложить

Все упованья ваши на бессмертных,

Хоть помощь их стяжают не обетом

Или плаксивой женскою молитвой,

Но мужеством и быстротой в решеньях.

Тому, кто смел, им стыдно отказать;

Зато им ненавистны лень и трусость.

А вы боитесь наказать врагов,

Которых в доме собственном схватили!

Что ж, пощадите их и отпустите,

Оружье им вернув, чтоб ваша мягкость

И жалость обернулись против вас!

О, все они — недюжинные люди

И согрешили лишь из честолюбья!

Давайте ж пощадим их и простим!

Да, если бы они щадили сами

Себя иль имя доброе свое,

Людей или богов, и я бы тоже

Их пощадил. Но в нашем положенье

Простить их — значит провиниться хуже,

Чем те, кого вы судите сейчас.

Вы были б вправе совершить ошибку,

Когда б у вас в запасе было время,

Чтобы ее исправить, заплатив

За промах запоздалым сожаленьем.

Но мы должны спешить. И потому,

Коль вы хотите жизнь отчизны нашей

Продлить еще хотя б на день один,

Я требую, чтоб ни минуты жизни

Вы не дали злодеям. Я сказал.

Ты нас, Катон, наставил, как оракул.

Пусть будет так, как он решил.

Мы были

Не в меру боязливы.

Если б не был

Он доблестен, мы б в трусов превратились.

Достойный консул, действуй. Мы — с тобой.

Отцы, я при своем остался мненье.

Умолкни.

Что там?

Цезарю письмо.

Откуда? Пусть его прочтут сенату.

Оно от заговорщиков, отцы.

Во имя Рима вскрыть его велите.

Прочти его, но про себя. Ведь это —

Любовное письмо твоей сестры.

Хоть ненавидишь ты меня, не нужно

Ее позорить.

На, держи, распутник! —

Смелее действуй, консул!

Цицерону

Об этом дне придется пожалеть.

Нет, раньше Цезарю!

Друзья, назад!

Он Риму враг!

Не прибегайте к силе.

Оставьте Цезаря. Итак, начнем.

Где палачи? Пусть будут наготове.

Вы, преторы, пошлите за Лентулом

К Спинтеру в дом.

Преступника ведите

К зловещим мстителям за Рим. Пусть будет

Он предан смерти через удушенье.

Ты, консул, мудро поступил. Не брось

За нас фортуна так неловко кости,

Ты б услыхал такой же приговор.

Из дома Корнифиция доставьте

Сюда Цетега.

Пусть он будет предан

Заслуженной им смерти. Объявите,

Что умер он, как жил.

Как пес, как раб.

Пусть жалких трусов люди называют

Отныне только именем Цетега,

Который, слыша речь твою, червяк,

Тебя не раздавил.

Ты зря бранишься:

Бесстрастно правосудье. Взять его.

Фортуна — потаскуха, Парки — шлюхи,

Удавкою губящие того,

Кто от меча мог пасть! Ну что ж, душите,

И я усну, бессмертных проклиная.

Пошлите за Статилием и Цимбром.

Возьмите их, и пусть простятся с жизнью

Они в руках холодных палача.

Благодарю. Я рад, что умираю.

И я.

Марк Туллий, вправе ты сказать,

Что консулом на счастье Риму избран,

Отец отечества! К народу выйди,

Чтоб старцы, до того как умереть,

Могли тебя прижать к своей груди,

Матроны — путь твой забросать цветами,

А юноши — лицо твое запомнить

И в старости рассказывать внучатам

О том, каков ты был в тот день, который

Анналы наши...

Кто это? Петрей!

Привет тебе, прославленный воитель!

Что ты нам скажешь? О, с таким лицом

Несчастие не предвещают Риму.

Как чувствует себя достойный консул,

Мой сотоварищ?

Он здоров настолько,

Насколько можно быть после победы.

Отцы, он посылает вам привет

И поручает мне вас опечалить

Отчетом скорбным о войне гражданской,

Затем что брать нерадостно в ней верх.

Не перейти ль сенату в храм Согласья?

Нет, пусть все уши здесь, счастливый консул,

Рассказом насладятся. Если б голос

Петрея мог до полюсов дойти

И через центр земли до антиподов,

То и тогда б он нас не утомил.

Ввиду нужды в припасах Катилина

Был должен в бой вступить с одним из войск,

Ему грозивших с двух сторон, и выбрал

Мне вверенную армию он целью

Последней и отчаянной попытки,

Для нас почетной столь же, сколь опасной.

Он выступил, и тотчас день померк,

Как если б рок, слетев с небес на землю,

Крыла простер над ней, как над добычей,

Которую хотел пожрать во тьме.

Тогда, чтоб ни одной минутой больше

Мощь Рима не стояла под сомненьем,

И мы, гордясь, что служим правой цели,

Построились в порядок боевой.

Тут, как войны гражданской воплощенье,

Предстал нам Катилина, походивший

Скорей на духов зла, чем на людей.

У воинов его уже лежала

На лицах тень неотвратимой смерти,

Но криком, хищным, как у ястребов,

Они ее еще ускорить тщились.

Мы ждать не стали, двинулись вперед,

И с каждым новым шагом уменьшалось

Пространство меж войсками, словно узкий,

Двумя морями сжатый перешеек,

И, наконец, два мощные прилива

Слились, кипя, в один водоворот.

С холмов окрестных Фурии с тревогой

Смотрели, как их люди затмевают,

А состраданье убежало с поля,

Скорбя о тех, которые не знали,

Какое преступленье — доблесть их.

Остановилось солнце в тучах пыли,

Взлетевшей к небу, и пыталось тщетно

Смирить своих напуганных коней,

Встававших на дыбы от шума боя.

Наверно, всех сражавшихся Беллона,[282]

Свирепая, как пламя, истребила б,

Когда б тревога о судьбе отчизны

Палладиумом[283] не была для нас.

Наш перевес увидел Катилина,

Чьи воины ту землю, где сражались,

Уже устлали трупами своими,

И, чтоб окончить славно путь злодейский,

Врубился в наши тесные ряды,

Отчаяньем и честолюбьем движим,

Как лев ливийский, презирая раны

И не страшась ударов беспощадных,

Он яростно косил легионеров,

Пока не пал в смертельном их кольце.

Подобно дерзновенному гиганту,

Который на богов восстал, но вдруг

Узрел Минерву с головой Медузы[284]

И начинает превращаться в камень

Перед губящим все живое ликом,

Хоть и не понимает, что за тяжесть,

Как глыба, навалилась на него,

Мятежный Катилина перед смертью

В нас воплощенье Рима увидал

И охладел навеки, но во взгляде

Еще читалась прежняя решимость,

И пальцы долго шевелились, словно

Республику пытались задушить.

Отважная, хоть грешная кончина!

Когда б он честен был и жил на благо

Отечества, а не во вред ему,

Никто бы с ним величьем не сравнился.

Петрей, не я, а родина тебя

Должна благодарить, хоть слишком скромно

Ты говорил о подвиге своем.

Он сделал то, что мог.

Хвала бессмертным!

О, римляне, я награжден сполна

За все мои труды, старанья, бденья.

Не нужно мне венков, наград, триумфов,

Столь щедро мне дарованных сенатом,

Коль этот день и память обо мне

В своих сердцах навек вы сохранили.

С меня довольно этого сознанья,

Затем что в человеке чувство долга

Должно преобладать над жаждой славы.

Греховного в ней нет, но грешен тот,

В ком верх она над совестью берет.