Пьесы

Ширмы

Тому, кто погиб молодым

Некоторые указания

Эта пьеса должна играться на открытой театральной площадке. Для этого делается прямоугольная земляная насыпь, окруженная очень высоким деревянным забором. Публика располагается на трибунах, сделанных из любого материала. В глубине сцены и по бокам — высокие черные доски разной высоты. Они должны быть расположены таким образом, чтобы справа и слева, на разных уровнях, могли выдвигаться платформы — к тексту пьесы прилагаются соответствующие рисунки. За счет этого достигается визуальное разнообразие в сценах, которые таким образом играются на разных уровнях и на разного вида площадках. В пространстве между правым и левым рядами досок будут появляться ширмы и актеры.

Предметы, нарисованные на ширмах в виде обманок, должны дополняться одним или несколькими реальными предметами. Их появление на сцене происходит следующим образом: когда зрители заходят, на сцене уже находятся указатель расстояния и груда камней. А когда зрители уже заняли свои места, из правой кулисы выезжает ширма, которую двигает человек, спрятавшийся за ней, при этом ширма должна оказаться за указателем и грудой камней.

Декорация

Вся декорация состоит из нескольких ширм, на которых изображены предметы и пейзажи. Высота каждой ширмы — около трех метров. Их передвижение должно быть абсолютно бесшумным. Значит, необходимо предусмотреть для них крошечные резиновые колесики, которые должны скользить по покрытию сцены. За ширмой находится машинист сцены, отвечающий за ее передвижение.

Между картинами нужны короткие моменты затемнения для смены декораций.

Возле ширмы всегда должен находиться по крайней мере один настоящий предмет (тачка, ведро, велосипед и т. п.), подлинность которого контрастирует с нарисованными предметами.

Персонажи

Если возможно, актеры должны быть в масках. Или же они очень сильно загримированы, грубо размалеваны, даже солдаты. Утрированный грим контрастирует с обыденностью костюмов. Хорошо бы предусмотреть разнообразие накладных носов — при встрече с отдельными персонажами я укажу форму их носа. Иногда подойдут и накладные подбородки. Все это должно органично сочетаться с цветом костюмов. Ни один из актеров не должен отличаться условной красивостью, столь распространенной в театре и в кино. Оставим это воображению режиссера, да и сами актеры на сегодняшний день, благодаря изобретению новых видов пластмассы, могут предложить тысячи вариантов…

На арабах — черные кудрявые парики. Их лица должны быть, что называется, смуглыми.

Игра

Очень точная. Сосредоточенная. Без лишней жестикуляции. Каждый жест должен быть видимым.

Действующие лица

Саид.

Мать.

Мустафа.

Барда.

Брахим.

Малика.

Служанка.

Ахмед.

Лейла.

Сэр Гарольд.

Хабиб.

Талеб.

Шиха.

Кадиджа.

Неджма.

Хабиба.

Чиновник.

Женщина.

Флейтист.

Человек, который пописал.

Полицейский.

Кади-Судья.

Мадани-Уста.

Эрнандес.

Брандинеши.

Голос приговоренного к смерти.

Госпожа Бланкензи.

Нотабль.

Шеф.

Академик.

Солдат из Бюжо.

Женщина-вамп.

Репортер-фотограф.

Судья.

Банкир.

Юная причащающаяся.

Генерал (времен Герцога д’Омаля).

Очень французский француз.

Очень французская француженка.

Господин Бонёй.

Госпожа Бонёй.

Сын Сэра Гарольда.

Араб.

Каддур.

М’Барек.

Господин Бланкензи. М’Хамед.

Малик. Ларби.

Абдиль. Куидер.

Насер. Амер.

Сторож. Аттраш.

Лейтенант. Азуз.

Престон. Абдесселем.

Сержант. Лассен.

Вальтер. Омму.

Лалла. Жожо.

Жандарм. Роланд.

Хельмут. Аиша.

Пьер. Срира.

Фельтон. Азиза.

Моралес. Хуссейн.

Генерал. Голос женщины.

Солдат. Смаил.

Срир. Муж.

Башир. Мальчик.

Салем. Бакалейщик.

Джемиля. Миссионер.

Си Слиман. Первый боец.

Нестор. Второй боец.

Роже. Третий боец.

Лахуссин.

Арабы, легионеры, солдаты…

Каждый актер должен играть пять или шесть персонажей, мужского или женского пола.

Картина первая

Из правой кулисы выступает пятистворчатая ширма.

Внизу — указатель, на котором написано: Аин-Софар — км.

Очень жесткий голубой свет.

Одежда Саида: зеленые брюки, красный пиджак, носки, белая рубашка, лиловый галстук, розовая каскетка. Одежда Матери: атласное лиловое платье с лиловыми заплатками разных оттенков, длинная желтая вуаль. Пальцы ее босых ног раскрашены в яркие цвета — все разные. Пиджак Саида (ему двадцать лет) застегнут на все пуговицы. Галстук повязан плохо. Он выходит из правой кулисы. Оказавшись в поле зрения зрителей, он останавливается, словно в изнеможении. Поворачивается к кулисам (откуда только что вышел) и кричит.

САИД. Розовеет! (Пауза.) Я говорю вам, розовеет! Небо уже розовеет. Через полчаса солнце взойдет… (Он ждет, отдыхая на одной ноге, утирается.) Вы не хотите, чтобы я помог вам? (Молчание.) Почему? Ведь нас никто не видит. (Вытирает свои ботинки кружевным носовым платком. Выпрямляется.) Осторожно. (Хо чет бежать, но останавливается, настороженный.)

Нет, нет, это был уж. (Постепенно его речь становится тише, кажется, что невидимка, к которому он обращается, приближается. Наконец он начинает говорить нормальным тоном.) Я же сказал, чтобы вы надели туфли.

Появляется сморщенная старая арабка. На ней лиловое платье и желтая вуаль. Ее ноги босы. На голове — фибровый чемодан.

МАТЬ. Мне хочется, чтобы они были чистыми, когда я приду.

САИД (раздраженно). А вы думаете, что у них обувь будет чистая? И, конечно, новая? И, конечно, чистые ноги?

МАТЬ (бредет, находясь на одном уровне с Саидом). Ты на что надеешься? Что у них будут новые ноги?

САИД. Не шутите, сегодня я хочу быть грустным. Я специально сделаю себе больно, чтобы быть грустным. Здесь груда камней, вы сможете отдохнуть.

Он снимает у нее с головы чемодан и ставит на землю.

Мать садится.

МАТЬ (улыбаясь). Садись.

САИД. Нет. Камни слишком мягкие для моей задницы. Я хочу, чтобы все приводило меня в дурное настроение.

МАТЬ (продолжая улыбаться). Ты хочешь быть грустным? Я считаю эту ситуацию комичной. Ты, Саид, мой единственный сын, женишься на самой уродливой женщине соседней деревни и окрестностей, а твоя мать вынуждена пройти десять километров пешком, чтобы отпраздновать твою свадьбу… (ударяет ногой по чемодану) тащить чемодан подарков для этой семьи…

(Снова со смехом ударяет чемодан ногой, и он падает.)

САИД (печально). Если не перестанете, вы так все разобьете…

МАТЬ (со смехом). А забавно будет, когда прямо перед ее носом ты откроешь чемодан, полный осколков фарфора, хрусталя, кружев, кусочков зеркал и сосисок… Гнев может сделать ее красивей.

САИД. Огорчение сделает ее еще безобразней.

МАТЬ (продолжая смеяться). Если от смеха у тебя выступят слезы, сквозь них лицо ее может показаться тебе преобразившимся. Но тебе, конечно, не хватит мужества…

САИД. Чтобы…

МАТЬ. Чтобы относиться к ней как к уродине. Ты идешь к ней против воли: пусть тебя вырвет прямо на нее.

САИД (серьезно). Меня правда должно вырвать? Что она сделала, чтобы ее выдали за меня?

МАТЬ. То же, что и ты: она это заслужила за то, что уродлива. Ты — потому что беден. Ей нужен муж. Тебе — жена. Вы оба берете то, что осталось: друг друга. (Смеется. Смотрит на небо.) Да, месье, будет жарко. Господь дарит нам день света.

САИД (после паузы). Не хотите, чтобы я понес чемодан? Никто вас не увидит. У городских ворот я вам его верну.

МАТЬ. Меня увидят Господь и ты. А ты с чемоданом на голове меньше будешь похож на мужчину.

САИД (удивленно). С чемоданом на голове вы больше похожи на женщину?

МАТЬ. Господь и ты…

САИД. Господь? С чемоданом на голове? Так я понесу его в руке.

Она молчит.

(После паузы, указывая на чемодан.) Сколько вы заплатили за отрез желтого бархата?

МАТЬ. Я за него вообще не платила. Я стирала у еврейки.

САИД (мысленно подсчитывая). Стирала. А сколько платят за стирку?

МАТЬ. Обычно она мне за них не платит. По пятницам она мне одалживает своего осла. А сколько ты заплатил за часы? Маятник, правда, испорчен, но все-таки это часы с маятником…

САИД. Я еще не заплатил. Мне еще осталось сложить восемнадцать метров стены. Амбар Джелула. Я доделаю после обеда. А кофемолка?

МАТЬ. А одеколон?

САИД. Недорого. За ним я должен был сходить в дуар Аин Тарг. Сами понимаете, тринадцать километров туда, тринадцать — обратно.

МАТЬ (улыбаясь). Духи для такой принцессы! (Вдруг прислушивается.) Что это?

САИД (глядя вдаль, влево). Месье Леруа с женой едут по шоссе.

МАТЬ. Если бы мы остановились на перекрестке, они, может быть, взяли бы нас в свою машину.

САИД. Нас?

МАТЬ. Просто так — нет, но если бы ты им объяснил, что речь идет о свадьбе… что ты торопишься к невесте… как бы мне хотелось, чтобы они увидели, как я подъезжаю на машине.

Пауза.

САИД. Может быть, вам поесть? В чемодане есть жареная курица.

МАТЬ (серьезно). Ты с ума сошел. Если не будет хватать ножки, они подумают, что я развожу хромых кур. Мы — бедные, а она уродливая, но не до такой степени, чтобы дойти до одноногих кур.

Пауза.

САИД. Вы не хотите туфли надеть? Никогда не видел вас в туфлях на высоком каблуке.

МАТЬ. Я и надевала их всего два раза в жизни. Первый раз в день похорон твоего отца. Я вдруг очутилась так высоко, что вообразила себя на башне, я словно наблюдала за своим горем, оставшимся на земле, в которую закапывали твоего отца. Одну туфлю, левую, я нашла в помойке, другую — возле бака для стирки. Во второй раз я надела их в тот день, когда приходил судебный пристав, который хотел забрать нашу халупу. (Смеется.) Халупу из сухих, но гнилых досок, гнилых, но звонких, звонких до такой степени, что все звуки прорывались наружу, только они, звуки отца и мои, звуки, повторяемые склоном, и мы там жили, спали у всех на виду в этом барабане, через который наша жизнь просачивалась наружу сквозь гнилые доски, выпуская наши звуки, шумы, голоса, гремучая развалюха! Бух!.. Бах!.. Ба-бах!.. Трах!.. Вам!.. Бдум!.. Бдзынь! Бум там, бум здесь! Крр… Кррр… Крра-а… И еще бум! Сквозь доски халупы! А пристав хотел забрать халупу… но я… на цыпочках, поддерживаемая каблуками, была исполнена большой гордости, даже надменности. Головой я касалась шиферной крыши. Мне хватило одного жеста, чтобы выставить за дверь этого пристава.

САИД. Вы правильно сделали, мама. Наденьте ваши туфли на каблуках.

Она растягивает слово «но», произнося его тихо.

МАТЬ. Но, малыш, надо пройти еще три километра. Мне будет больно, да и каблуки сломать можно.

САИД (очень сурово: он говорит «надденьте»). Наденьте туфли.

Протягивает ей туфли, один — белый, другой — красный.

Мать безропотно надевает их.

САИД (смотрит на Мать, пока та поднимается). Вот так вы хороши. Не снимайте их. И потанцуйте! Потанцуйте!

Она делает два-три «па», и в самом деле, очень изящно.

Потанцуйте еще, Мадам. А вы, пальмы, распрямите свои шевелюры, опустите головы, или, как говорится, свои лбы, и посмотрите на мою старушку. И ветер пусть на мгновенье стихнет, пусть тоже посмотрит: вот он праздник! (Обращаясь к матери.) Танцуйте, старушка, своими неутомимыми лапками! (Наклоняется и обращается к камням.) И вы, камни, посмотрите, что происходит вокруг вас. Пусть моя старушка потопчет вас, как революция — королевскую мостовую… Урра!.. Бух! Бух! (Изображает пушку.) Бух! Бах! Бух! (Хохочет.)

МАТЬ (вторит ему, танцуя). Бух!.. Вам!.. Ба-бах! Бух! Бух!.. Королевскую мостовую… (Саиду.) Давай, изобрази молнию!

САИД (все еще смеясь). Бдум!.. Бдам!.. Ба-бах! Да-дам! (Жестами и голосом изображает молнию.)

МАТЬ (продолжая танцевать). Бдам!.. Ду-дум!..

Бдам!.. Бум!..

САИД. Бум!.. Бум! Моя мать танцует, моя мать топчет вас, даже пот струится… (Смотрит на нее издалека.) Струйки пота стекают с ваших висков на ваши щеки, с щек — на груди, с грудей — на живот… И ты, пыль, смотри на мою мать, гордую и прекрасную, всю в поту и на высоких каблуках!.. (Мать продолжает улыбаться и танцевать.) Вы прекрасны, я понесу чемодан.

Бдум!..

Он изображает молнию. Хватает чемодан, но мать схватила его быстрее. Недолгая борьба. Они хохочут, изображая гром и молнию.

Чемодан падает, раскрывается и теряет все свое содержимое: он был пуст. Саид и Мать с хохотом валятся на землю.

МАТЬ (смеясь, протягивает руку, чтобы поймать невидимые капли). Гроза. Вся свадьба вымокнет.

Они, дрожа, выходят в левую кулису. Ширма следует тем же путем, в том же ритме.

Комментарии к первой картине

Сцена играется в темпе allegro, в жанре арлекинады, если верить тому, что я об этом читал. Но в этой сцене костюмы Саида и его Матери, указывающие на их нищету, должны быть торжественными.

Ширма, двигающаяся справа налево, должна быть очень легкой, маневренной, чтобы машинист мог играть с ней, как с аккордеоном: то есть растягивая ее в ширину или придавая ей порывистость, или как-то иначе, в зависимости от настроения машиниста. В общем, он должен осознавать себя настоящим актером, если хочет оживить декорацию.

В этой сцене актеры смешливы. Они должны добиться такой техники, чтобы их реплики иногда накладывались одна на другую, то есть чтобы конец одной реплики перекрывался началом реплики партнера. Последние и начальные слова накладывающихся реплик будут подчеркнуты.

Четыре створки ширмы — небесно-голубого цвета, а на пятой, белой, той, что раскладывается последней, должен быть нарисован — или написан — ствол пальмы, разноцветный.

Фибровый чемодан Матери размалеван.

Движения актеров: Мать, чьи ноги скрыты лохмотьями платья, движется мелкими шажками. Саид — большими шагами. Когда Саид появляется, руки его на бедрах, ладони — отставлены. Это его «базовая» поза. Грим Матери: длинные лиловые морщины, столь многочисленные, что лицо словно затянуто паутиной. Или на ней — вуалетка[5].

Саид: очень черные впадины на щеках, а вокруг — желтоватые или зеленоватые пятна.

Картина вторая

Бордель. Ширма — белая. На полу — три клиента, лежат на животе, их головы повернуты в сторону Варды. Слева неподвижно стоят две проститутки.

Одежда проституток:

Малика: парчовое платье, черные туфли на высоком каблуке, на голове — что-то вроде восточной тиары из позолоченного металла, волосы распущены по плечам. Двадцать лет. Варда: парчовое тяжелое платье, туфли такие же, как у Малики, но красные, на голове — огромный кроваво-красный шиньон, очень бледное лицо. Варде около 40 лет.

На лежащих мужчинах потертые костюмы итальянского покроя (короткие пиджаки, узкие брюки), серого цвета, но разных оттенков. На них яркие рубашки: красная, зеленая, желтая, голубая.

У Варды накладной нос, очень длинный и тонкий.

У ног Варды на коленях стоит Служанка. Она красит ее ступни белилами. На Варде очень широкая нижняя юбка, как кринолин. Рядом стоит плетеный манекен, на нем — юбка и парчовое манто.

МУСТАФА (утвердительно). Ты самая красивая.

ВАРДА (Служанке, растягивая слова). Погуще… накладывай побольше белил на мои щиколотки. (Она чистит зубы шляпной булавкой с золотой головкой.)

…Благодаря белилам кожа становится более упругой… (Она далеко сплевывает то, что было между зуба ми.) Совершенно испорченные… Задние зубы совершенно разрушились.

МУСТАФА (Брахиму, живо). Работа проститутки тяжелее нашей.

Мужчины, раскрыв рты, не отрываясь, наблюдают за подготовкой.

ВАРДА (пересчитывая браслеты). Одного не хватает, принесешь. Я должна быть тяжелой. (Пауза. Потом говорит словно про себя.) Не хватает одного браслета! Это то же самое, как если бы фобу не хватило одного удара молотка. (Мустафе.) Ночь начинается с одевания, с малярных работ. Когда солнце зайдет, я ничего не смогу сделать без моих украшений… даже ноги раздвинуть не смогу, чтобы пописать, но, одетая в золотые юбки, я — словно Королева Ливней.

Служанка встает и передает ей золотую юбку. Звоночек, звук закрывающейся двери. Из-за левой ширмы выходит легионер. Он застегивает ремень и уходит в левую кулису. Затем появляется Малика. Менее торжественная, чем Варда, но все же высокомерная, капризная, с бледным лицом, покрытым зеленым гримом.

МАЛИКА (останавливается возле Варды, но ни на кого не смотрит). Неудобно ему было, такой гордый.

БРАХИМ. Все они бахвалы.

Варда показывает свое раздражение.

МАЛИКА. Я говорю о кровати, которая изнемогала от гордости под тяжестью банкнот, которые солдат положил на нее.

ВАРДА (Служанке). Теперь руки. Сначала белила. А на белом фоне нарисуй вены. Голубые. (Служанка, держа свои баночки с краской, начинает раскрашивать руки Варды. Обращается к Малике.) Что он хотел?

МАЛИКА (остается неподвижной). Он датчанин или не датчанин. Я не официантка.

ВАРДА. Он хотел, чтобы ты разделась? (Малика не отвечает, но Брахим и Мустафа начинают хохотать.) Ты правильно сделала, что отказалась. Завяжи пояс.

Малика обматывается развязавшимся длинным золотым муслиновым поясом. Подносит его конец к губам и целует.

Варда пожимает плечами.

БРАХИМ (вставая, говорит очень отчетливо и быстро). Во Франции проститутки в борделях раздеваются. Я имею в виду шикарные дома, с люстрами и сутенерами в шляпах. С перьями. В шляпах с цветами и перьями. И с ремешками под подбородком.

Он вынимает расческу и, чуть склонившись, причесывается перед Вардой, как будто смотрится в зеркало.

ВАРДА (строго и устало). Знаешь, что в подпушке моей юбки? (Служанке.) Принеси розу.

СЛУЖАНКА. Пластмассовую?

БРАХИМ (смеясь, Варде). Во всяком случае, что-то тяжелое.

ВАРДА (Служанке). Из красного бархата. (Брахиму.) Свинец. Во всех трех юбках зашит свинец. (Мужчины хохочут. Малика делает два шага.) Чтобы поднять их, нужна мужская рука или моя.

Мужчины смеются. Варда вынимает из прически шляпную булавку и ковыряет в зубах.

МАЛИКА. Не каждый может приблизиться к моим бедрам. Прежде чем войти, надо постучаться.

ВАРДА (высокомерно, все так же растягивая слова, разочарованно). Двадцать четыре года!.. Проституткой так быстро не станешь, нужно созреть. Мне понадобилось двадцать четыре года. К тому же я способная! Что такое мужчина? Мужчина всегда мужчина. Это они обнажаются перед нами, как проститутки из Тула или Нанси. (Служанке.) Красную бархатную розу. Пыль стряхни.

Служанка выходит.

МУСТАФА (тоже встает). Французы страдали, когда мы трахали их шлюх.

ВАРДА (с преувеличенным презрением). Они давали вам делать что-то другое? Нет. В чем же дело? А здесь вы что трахаете? Нас. Красавиц, в чьи юбки для тяжести зашит свинец. И то только тогда, когда в виноградниках под палящим солнцем или ночью в шахтах заработаете то, чем за нас заплатить. Так что под юбкой мы держим сокровища виноградников и шахт.

МУСТАФА (Брахиму). Она не верит, что нам достало бы храбрости…

МАЛИКА (перебивает). Вся храбрость верхом на велосипеде. Когда мчишься на всей скорости и кричишь непристойности почтальонше. Слиман… Да, Слиман.

БРАХИМ (перебивает Малику). Опять он!

ВАРДА. Только он и есть.

Пауза.

К несчастью.

МАЛИКА (быстро). На своей лошади, в шестнадцати деревнях, в одно и то же время. Один кабил из Саада сказал мне, что он появился одновременно в шестнадцати деревнях, а на самом деле он отдыхал в тени, возле тропинки…

БРАХИМ (смеясь). На тропинке одной розовой губы или двух коричневых? И верхом на шестнадцати лошадях?

МАЛИКА (очень быстро). К нашему несчастью. Один шахтер из Таруданта, возвращаясь с работы в два часа дня (он поранился), сказал мне…

ВАРДА (раздраженно и более оживленно). Она просто так болтает, чтобы поговорить, чтобы беседу поддержать, ведь если мы, не дай бог, будем принимать всерьез все горести родины, прощай наше горе и прощай ваши удовольствия.

БРАХИМ (Малике. Без паузы, очень быстро). Чем поранился шахтер?

МАЛИКА …его рана. Он мне сказал. И мясник из Медины сказал, и почтальон из Сиди Хамед сказал, акушеркин муж сказал. Пояс развязался…

ВАРДА (очень раздраженно и в то же время восхищенно). Опять! Давай! (Берет у Служанки, которая только что вошла, красную бархатную розу, встряхивает ее и дует на нее.)

МУСТАФА (Малике). Тебе прямо все говорят.

МАЛИКА. Мужчина приходит ко мне, пояс расстегивается. Здесь бордель, мужчины здесь опустошаются, они мне все рассказывают.

БРАХИМ (хохочет). Когда твой пояс слетает…

МАЛИКА (серьезно). Он раздувает паруса, мужчина пускается в путь и приносит мне корзинку. Мои платья, шпильки, шнурки, кнопки — все узнают раньше меня. Мои платья чуют восстающую плоть. Стоит только мужчине, почтовому чиновнику, мальчишке, жандарму, старику, подумать обо мне, приблизиться или только повернуть в сторону нашего квартала, мой пояс и мое платье сваливаются. Если бы я не удерживала их обеими руками…

Все хохочут, кроме Варды.

ВАРДА (Служанке. Она снова, как и вначале, растягивает слова). Вынеси таз. (Малике.) А мои платья, юбки, кофты в ответ на призыв мужского мяса сыплются на мои плечи и ягодицы. Они буквально встают из сундуков, чтобы обвить меня. (Малике.) Ты изнуряешь себя, Малика. Настоящая шлюха должна привлекать тем, чем она вынуждена быть. Я годами совершенствовалась в том, чтобы научиться вычищать зубы шляпной булавкой. Это мой стиль! (Двое мужчин, те, что уже встали, мелкими-мелкими шагами приближаются к ней и вперяются в нее взглядом.) Стоять!

Она на расстоянии направляет на них свою булавку.

Мужчины останавливаются и рассматривают ее.

МУСТАФА (серьезно). По мере того как ты закутываешься и замуровываешься, ты отдаляешься и притягиваешь нас как магнитом.

Пауза.

ВАРДА (Служанке, прочистив зубы). Добавь пудры на волосы. (Пауза. Затем, обращаясь к Мустафе.) Ты прав, что не веришь в надежду, скачущую на шестнадцати лошадях одновременно, но…

МУСТАФА (серьезно). Чтобы увидеть тебя, я прихожу с шахты. Я тебя вижу и в тебя верю.

ВАРДА. Мои наряды! Под ними почти ничего нет…

МУСТАФА (делая шаг вперед). Если бы там была смерть…

ВАРДА (жестом останавливает его). Она там есть. Спокойно работает. Я о лошадях тебе говорила…

АХМЕД (прыжком встает). Там есть ненависть к иностранцам?

МАЛИКА (удивленно, рассматривая Ахмеда). Под моим поясом? Огонь, который обжигает вас, когда вы туда входите, рождается из этой ненависти.

Все это говорится очень быстро:

АХМЕД. Она там?

БРАХИМ (приложив руку к сердцу, но не отводя взгляда от Варды). Даже через сто лет после моей смерти она все еще там будет.

АХМЕД. Она там?

МУСТАФА (не отрывая взгляда от Варды). В моих штанах? Она бьется там еще сильнее, чем в сердце Брахима. Горит сильнее, чем под поясом Малики.

АХМЕД. Она…

ВАРДА (сухо и вдруг очень твердо). Глупости. Даже если ночь темна вокруг борделя, стены его — из пористой глины. И ваши женщины все слышат, словно по радио. Ненависть!

Она выплевывает то, что выковыряла из зуба.

АХМЕД. Почему же, если она под поясами и под ширинками, надежда там даже не проскальзывает?

МАЛИКА. Пусть он и не скакал на шестнадцати лошадях, по шестнадцати тропинкам, а отдыхал в тени… (Ахмеду, провоцируя.) Когда поднимешься со мной, если есть желание, сделаю тебе подарок из подарков.

ВАРДА (сухо). Глупости. (Она долго и пронзительно смеется. Пауза. И вдруг словно приступ гнева.) Странные слова, вырванные со страниц газет и проспектов. Вот что получается, когда, работая в борделе, не стремишься к совершенству в работе проститутки, когда от тебя остаются лишь кости скелета. (Служанке.) Манто.

Служанка идет за манто, надетым на ивовый манекен, приносит, а Варда снова разражается смехом.

АХМЕД (все еще в экзальтации). А если…

Но в этот момент у входной двери звонят, слышно, как дверь открывается и закрывается. Все замолкают и смотрят. Варда оборачивается и останавливает жестом. Все, кроме нее и Малики, сдерживаются, чтобы не рассмеяться.

ВАРДА (говоря в направлении сцены, где никого нет, и отталкивая приближающегося Мустафу). Расстегивайся, Саид, иду. (Служанке.) Таз?

СЛУЖАНКА. Сполоснула.

Варда очень торжественно удаляется за ширму. Довольно длинная пауза.

МАЛИКА. Он должен пройти раньше вас, он ее заказал накануне своей свадьбы. (Служанка встала на колени у ее ног и начинает покрывать лаком ее ногти. Ахмеду.) Ты сможешь поднять мои юбки со свинцовыми подпушками?

Две последние реплики во время спектакля могут не произноситься:

АХМЕД (посмотрев на часы). Я уже поставил суп на огонь, надо поторопиться.

Пауза.

МАЛИКА. Черт, каждый вечер свадьба.

Для нас и для вас.

Пауза.

Права Варда: кому подарить нашу жизнь и достижения в нашем искусстве, кому, как не Господу. Как и легавые, в конце концов. Мы совершенствуемся ради Господа…

Мужчины и Служанка, склонившаяся перед Маликой, отступают в правую кулису, в то время как Малика идет прямо, чтобы выйти направо.

Комментарии ко второй картине

Когда Варда, прочистив зубы, сплевывает, нужно, чтобы плевок был виден на одной из створок ширмы. Мне кажется, что для этого актрисе нужно держать во рту немного муки, окрашенной в зеленый цвет.

Впрочем, Варда должна стоять на лесенке в две-три ступеньки, и когда на ней окажется золотой плащ, он задрапирует всю лесенку.

Нужно, чтобы золотая головка шляпной шпильки, которой Варда ковыряет в зубах, была вычурной и заметной.

Легионер, застегивая свой ремень, выходит из-за ширмы, обозначающей бордель, и беззаботно направляется в глубину сцены. Легионер, как все солдаты и как все европейцы, должен быть высокого роста, поэтому у него на ногах должны быть платформы и каблуки высотой двадцать — тридцать сантиметров. Очень широкие плечи. Форма на нем с иголочки и хорошо сидит. Кепи надвинуто на глаза. Грим на лице: синий, белый, красный.

Смех арабов должен быть хорошо оркестрован: это очень важно.

Когда Варда проходит за ширмой, на самом деле она проходит между двумя створками ширмы, которые раздвигаются перед ней и закрываются за ней.

Что же касается накладывающихся друг на друга реплик, нужно следить, чтобы зрители понимали, что говорят актеры. Значит, необходимо найти гармонию тембров и дикции и поработать над четкостью слогов.

Бордель уходит в кулисы следующим образом: ширма, обозначающая бордель, переходит на передний план сцены, чтобы войти в кулисы. Когда ширма исчезает полностью, зрители обнаруживают, что актеры тоже исчезли: они прошли за кулисы, скрытые движущейся ширмой.

Когда Служанка снимает с манекена, который я называю ивовым, золотой плащ, становится ясно, насколько красив сам манекен. Плащ напоминает кардинальскую мантию, он полностью накроет Варду и даже все ступеньки лесенки, на которой будет стоять Варда. Именно на этой лесенке и вместе с ней она пройдет сквозь ширму, которая раздвинется перед ней, и пойдет к Саиду.

Картина третья

Угол сцены отгораживает четырехстворчатая ширма, представляющая интерьер жилища Саида. Очень бедное жилище. На ширме изображена плита, четыре кастрюли, сковородка, стол. Возле ширмы стоит ведро и низенький табурет. Лицо Лейлы постоянно закрыто чем-то вроде черной маски, в которой прорезаны три отверстия: для рта и для глаз.

На Матери — атласное лиловое платье. Она постоянно в этом платье.

Когда зажигается свет, мы видим одну Лейлу. Она бегает и прыгает вокруг заплатанных, потертых штанов, все заплатки на них разноцветные — штаны стоят в левой части сцены.

ЛЕЙЛА (она манит штаны пальцем. Они не двигаются. Идет к ним навстречу мелкими шажками, на гнувшись вперед. Встает перед ними. Говорит с ни ми). …Значит, они не хотят пошевелиться? Ночами они прогуливаются в моих снах, позволяют ветру раздувать штанины, а передо мной разыгрывают мертвеца. А вы ведь на все готовы: ходить, писать, плевать, кашлять, курить, пердеть, как мужик, вскакивать на лошадь и чтобы я на вас вскакивала, как на лошадь… (Из за кулис слышны квохтанье кур, курлыканье голубей, песни петуха, лай. Все это слышно очень отчетливо и словно чуть-чуть пародийно.)…Нет сомнения, что ты сложен лучше Саида. Даже если твои бедра имеют форму его бедер, твои — прекраснее. (Вертится во круг штанов и очень внимательно рассматривает.) Твои ягодицы более округлой формы. Чем его.

Пауза.

Но ты не так далеко пускаешь струю, когда писаешь. Иди… прыгни на меня… если бы тебе удалось преодолеть три метра — до двери — потом проще будет — мы бы с тобой затерялись в природе… под сливовым деревом… за стеной… за другой стеной… горы, море… и я на твоем крупе, на седле, между твоими ягодицами, уж ты бы стал у меня влажным… (Стоя перед штанами, изображает наездницу.) Опля! Опля! Опля! Опля! Эй оп! Эй оп! Оп, оп, опля! Я подхлестну тебя, измотаю, измучаю, а у стены — расстегну тебя, застегну и, запустив руки в твои карманы…

МАТЬ (за кулисами). Не входите. Вы уже получили зерна на целый день.

Снова слышатся те же звуки скотного двора: куры, петухи, собака, свинья… Лейла берет штаны, садится на пол и начинает шить.

(Входит. Это она имитировала животных. Какое то время продолжает, затем говорит). И кому, порткам! Признания в любви заштопанным порткам! И ты думаешь, он согласился бы прогуляться с тобой! (Пожимает плечами.) Лучше сказать тебе сразу, раз и навсегда, чтобы все было ясно, ведь сам Саид не осмелится. И он не так добр, как я: ты уродина.

ЛЕЙЛА (не переставая шить). Когда я была красивой…

МАТЬ. Уродина. Не распускай слюни!

ЛЕЙЛА …красивой… Ночью…

МАТЬ. Тебя держат под колпаком, как рокфор, который от мух прячут.

ЛЕЙЛА. Ночью. Вы думаете, я вышла замуж за Саида, у которого ни гроша за душой? Да, красотой он не блещет. Да ни одна женщина на него не посмотрит. Кто из женщин взглянул на Саида? (Вскрикивает и облизывает палец.)

МАТЬ. Опять она тебя уколола?

ЛЕЙЛА (про иголку). Не ругайтесь, она играет.

МАТЬ. А огонь тоже играет, когда никак не хочет разжигаться, если ты по утрам принимаешься ломать хворост? И соль играет, когда целиком высыпается из коробки в кастрюлю? (Показывает на штаны.) А эта тиковая заплатка, пришитая не той стороной, она во что играет?

ЛЕЙЛА (тоже смотрит). Правда. Ведь правда, наоборот пришилась. Саид огорчится!

МАТЬ. Плевать ему на это. Он знает, что такое штаны. Он засовывает в них свои длинные ноги, свою задницу и все остальное. Свои достоинства… Когда он кладет их на ночь на стул, штаны сторожат тебя и пугают. Они тебя стерегут, наблюдают, Саид может дрыхнуть. Он знает, что портки должны жить, и именно заплатки делают их более шустрыми, а самые живые заплатки — это те, что пришиты не той стороной.

Не беспокойся. Саид, как и я, любит, чтобы все было вверх ногами, чем больше, тем лучше, уж до такой высокой звезды, но до того момента, пока горе — ты меня слышишь! — не дойдет до высшей точки, тогда твой муж взорвется. От смеха. Взорвется. От смеха. Раз уж ты такая страшная, будь и идиоткой.

ЛЕЙЛА. По-вашему, я должна стремиться к тому, чтобы становиться все глупее?

МАТЬ. Старайся, посмотрим, что получится. И закругляйся!.. Ты, похоже, на правильном пути. Не распускай слюни под чадрой.

ЛЕЙЛА. Чем больше слюны, тем больше доказательств, что я становлюсь идиоткой.

МАТЬ. Если твой мозг начнет гнить, мы почувствуем по запаху. Ты какое-то время будешь отравлять нам воздух. Потом останется запах плесени. А еще позже… но чтобы дожить до этого…

На белой стене в глубине сцены появляется огромная тень, тень Саида. Она неподвижна. Женщины ее не видят.

ЛЕЙЛА (продолжая шить). А что Саид, ваш сын и мой муж?

МАТЬ. Когда наступит ночь, ты пойдешь к раковине. Будешь стирать при лунном свете. От этого загрубеют твои пальцы.

ЛЕЙЛА. А крики кур, вы думаете…

МАТЬ. Ферма нужна. Я хочу, чтобы вокруг нас был птичий двор и чтобы он исходил из нашего живота. Петух у тебя получится?

ЛЕЙЛА (старательно). Кука! Кука… Кукареку!

МАТЬ (гневно). Это испорченный петух. Такого не хочу. Давай снова.

ЛЕЙЛА (дрожащим голосом). Кукареку!

Слышится, как кто-то прочищает горло, будто собирается сплюнуть. Подошел Саид. Теперь его видно. Через плечо надета полотняная сумка. Ни на кого не глядя, останавливается, бросает сумку на пол и сплевывает.

САИД. Сыр перемешался с джемом. Я ел сухой хлеб. (Обращаясь к Лейле, которая собиралась подняться.) Сиди. Шей.

МАТЬ. Я принесу ведро воды. (Берет ведро и выходит влево.)

САИД (мрачно, опустив голову). И как всегда, я с синяком под глазом.

ЛЕЙЛА. Суп будет готов через полчаса.

Пауза.

Он будет пересолен.

Дальше они будут говорить в нарастающем темпе, словно желая освободиться.

САИД (жестко). Ты даже не спрашиваешь, почему я дрался, ты и так знаешь.

Пауза.

Однажды я собрал все, что сэкономил, подсчитал, прибавил все, включая мелочь…

ЛЕЙЛА (становясь вдруг очень серьезной). Замолчи, Саид.

САИД (продолжая все более злобно и быстро). …и я стал брать сверхурочные, лишние часы и дни, опять подсчитал: это немного дало. (Лейлу начинает трясти.)…Затем я огляделся, обошел всех отцов, имеющих дочерей. (Поет.) Их было много, много! Десятки, сотни, тысячи…

ЛЕЙЛА (продолжая дрожать и падая на колени). Прошу тебя, Саид, замолчи! Прошу тебя! Господь, умоляю Вас, заткните уши, не слушайте его!

САИД (переводя дыхание)…сотни тысяч, но все они просили еще денег, чтобы продать самую уродливую из оставшихся. И я отчаялся. Но о твоем отце я еще не хотел думать…

ЛЕЙЛА (плача у ног Саида). Саид, мой прекрасный Саид, замолчи! Господь, Господь мой, не слушайте его, он сделает Вам больно!

САИД …и наконец, я подумал о нем, и меня затопила доброта. Я должен был получить самую страшную, и это еще ничего по сравнению с моим горем, самую страшную, но самую дешевую, и теперь ежедневно я должен драться со всеми крестьянами, которые смеются надо мной. А когда я возвращаюсь домой после трудового дня, вместо того чтобы утешить меня, ты еще больше уродуешь себя своими слезами. (Лейла, согнувшись, почти ползет и удаляется в левую кули су.) Куда ты?

ЛЕЙЛА (не поднимаясь, не оборачиваясь). Высморкаться в саду, смыть сопли и слезы и утешиться в крапиве.

Выходит.

САИД (один. Разматывает обмотку и чешет ногу). Нужно сегодня поработать на стройке сарая Джелула. Чтобы заплатить ее отцу! Каждый день приходится драться. (Слышится курлыканье голубей.)… Да еще нужны бабки, бабки на бордель, на девок!

Очень медленно входит Мать. Склонившись, она несет в правой руке полное ведро воды. Она выпрямляется, когда видит, что Саид хочет помочь ей.

МАТЬ. Будем воздержанны. Иди до конца, пока хватит сил. А она пусть делает так же. Посмотрим.

Она ставит ведро.

САИД. Что она делает в крапиве? МАТЬ. Занимается фермой.

Слышно, как в кулисах Лейла имитирует крики обитателей воображаемого скотного двора. Мать хохочет, согнувшись, ее смех сливается с криками петухов и голубей. Начиная с последней реплики Саида, ширма пришла в движение и вдвигается влево, а справа выдвигается ширма четвертой картины.

Комментарии к третьей картине

На этот раз ширма появилась внезапно, слева (когда я говорю слева или справа, я имею в виду, что смотрю из зала, а не со сцены).

Песни птичьего двора должны звучать гармонично. Это не только куры, но и цыплята, собака, осел, т. е. в кулисах или за ширмой должны находиться актеры, воспроизводящие эти звуки.

Крики животных должны имитироваться хорошо, но смех также важен.

Этот смех — насмешка над криками животных, над Лейлой, над убожеством происходящего.

Когда зрители увидят Саида, с сумкой на плече, он будет всячески демонстрировать свое отвращение к Лейле и к птичьему двору, потом ему удастся подавить в себе это чувство и в нем появится фанфаронство. Он принимает позы самурая, победителя, старающегося запугать невидимого противника: он демонстрирует мускулы шеи, торс, зад, икры.

Мать в этой сцене грациозна, ее движения красивы.

Картина четвертая

Ширма из пяти створок представляет собой поле карликовых пальм. На ярко-голубом небе нарисовано круглое солнце.

Перед парапетом — красная тележка.

Одежда Xабиба: черные брюки, желтая рубашка, матерчатые белые туфли.

Саид: одет как обычно.

Сэр Гарольд: сорок пять лет. Его костюм — воплощение образа мужественного колонизатора: сапоги, пробковый шлем, перчатки, хлыст, бриджи. Он держит за поводья лошадь, которая должна быть в правой кулисе. Его облик также карикатурен: густые рыжие волосы, очень густые жесткие усы, красный подбородок, огромные веснушки и т. д. Он так же, как легионер из второй картины, должен быть на тридцатисантиметровых котурнах.

СЭР ГАРОЛЬД (Саиду, толкающему тачку). Поплюй на свои грабли, это придает силу. (Саид и бровью не ведет.) Поплюй, черт побери! (Он произносит «черт пыбери».)

САИД. Поплюй.

Пауза.

Но на что, Сэр Гарольд?

СЭР ГАРОЛЬД. На руки, я сказал же — на грабли.

ХАБИБ (араб, ласковый). Не надо сердиться на него, Сэр Гарольд. Он молодой, еще не был во Франции. Он не знает ни Эйфелевой башни, ни Масси-Палезо.

САИД. Может, скоро поеду.

СЭР ГАРОЛЬД. Ты хочешь эмигрировать? А супружницу с собой возьмешь?

ХАБИБ (хохочет и бьет себя по бедрам). Да! Да, Сэр Гарольд, вам надо было сказать, чтобы он на нее плюнул, а не на руки.

САИД. Не слушайте его. Если я и пересеку море, то лишь для того, чтобы заработать. Мне кузен сказал, что там нужны рабочие руки и можно скопить денег.

СЭР ГАРОЛЬД (лошади, которая как бы находится за кулисами.) Спокойно, Бижу! (Саиду.) А тебе надо денег накопить? Зачем тебе? Ты и так на жизнь зарабатываешь.

ХАБИБ (выпрямляясь). Я могу вам сказать зачем. (Достает из кармана пачку табака.) Я могу позволить себе закурить, Сэр Гарольд? Я ведь могу покурить только тогда, когда хозяин здесь. Работа есть работа. Так должно быть, нужно доверять мне. (Скручивает сигарету.) Так я могу сказать, зачем? (Смеется.)

САИД (решительно). Мои дела касаются только меня.

ХАБИБ. Значит, не будем об этом. Я тебя ни о чем не спрашивал.

САИД. Спрашивал. Все время говорил, что я грустный и что не так-то весело вкалывать с таким печальным парнем, как я.

ХАБИБ. А твои вздохи? А как же твои вздохи? Ты так разевал рот, что заглатывал ласточек, и истребил их всех, так что некому стало склевывать тлю. Из-за этих его вздохов пострадали виноградники. Виноградники, ваши виноградники, Сэр Гарольд…

САИД. Сейчас лето, ласточки сейчас на пути во Францию! Я их не глотал, но я знаю, что ты готов обвинить меня во всех грехах. И тебе еще хватает наглости судить о моем выражении лица. Значит, как говорят, так и есть.

ХАБИБ (упрямо). Я ни о чем не судил. Ты сам говорил. Поэтому я знаю, зачем тебе работа на заводе Крезо. И я могу тебе сказать, что ты нас всех опозоришь, ведь Лейла — мне родственница.

САИД. Такая дальняя… такая дальняя… что это родство просматривается, как фасолинка с расстояния тридцати метров.

ХАБИБ. Если бы это родство измерялось даже расстоянием в самую длинную цепочку фасолин, она все равно осталась бы моей кузиной и ее позор — пусть даже в самой малой степени! — отразился бы и на мне.

САИД. Я привезу достаточно денег, чтобы купить себе что-то покрасивей.

ХАБИБ. А уродина?

СЭР ГАРОЛЬД (так же, как и раньше). Спокойно, Бижу!

САИД. Твоя кузина?

ХАБИБ. Да, дальняя! В общем, если хочешь… чтобы избавиться от нее, тебе придется заплатить ее отцу за позор развода. И отстегивать, отстегивать, отстегивать бабки, заработанные на Крезо. (Словно обращаясь к лошади, которая должна находиться в кулисах.) Тихо-тихо, Бижу, красавица Бижу!..У нее, должно быть, такой легкий галоп — это животное — для ночного времени, когда всё спит, — такая легкая, что под ее копытом ни одна травинка не согнется. Это животное как раз под стать такому прекрасному владению: целые гектары там, и здесь, и до самого горизонта. (Саиду.) Легко сказать — срубить бабок на Крезо, но…

СЭР ГАРОЛЬД. Если она только не сделает его рогоносцем, пока он будет в метрополии. Тогда у него будет предлог.

ХАБИБ (смеясь). Каким там рогоносцем! О, Сэр Гарольд, вы смеетесь над ним! Скорее кто-то захочет самого Саида, чем его жену.

СЭР ГАРОЛЬД (Саиду). Что, она правда такая страшная?

САИД (опустив голову, тихо). О йес, Сэр Гарольд.

СЭР ГАРОЛЬД. И ты хочешь поехать за море, чтобы заработать на более красивую? Но пара ляжек! Это всего лишь пара ляжек! (Он хохочет и бьет себя хлыстом по бедрам.) Ах! Аллах, эти мусульмане! Бедный Саид! Оставь жену, чтобы пришивала пуговицы, а отрывать тебе их будут в борделе! (Вдруг проявляет нетерпение. Арабу.) Подержи-ка Бижу. (Хабиб, продолжая курить, под ходит к кулисам и берет вожжи. Сэр Гарольд подходит к Саиду. Плюет себе на ладони и берется за тачку.) Черт возьми! Вот так, я же сказал тебе! Вот так! Тебя что, мать ничему не научила? (Нервный и раздраженный, возвращается к лошади. Хабибу.) Давайте-ка, за работу. (Выходит, словно скача на лошади.) ХАБИБ. Вы уже уходите, Сэр Гарольд?

ГОЛОС СЭРА ГАРОЛЬДА (из-за кулис). Не совсем. За вами будет следить моя перчатка.

Из-за кулисы вылетает прекрасная перчатка из тонкой свиной кожи. Она остается висеть в воздухе посреди сцены.

САИД (наклонившись). Тебе так надо было все это ему сказать?

ХАБИБ (поднося к губам палец, указывая на перчатку). Тсс!..

САИД (испуганно). Господи! Что в ней? Его кулак?

ХАБИБ. Солома. Здорово набита, как будто там его кулак…

Пауза.

Так сделано, чтобы казалось опасней…

Пауза.

Так сделано, чтобы казалось правдоподобней…

САИД (глядя на предмет). Так красивей.

ХАБИБ (с сарказмом). Да уж!

Долгая пауза.

Уже вечер, пора возвращаться. (Тихо.) Каждый палец слушает своим ухом величиной с зонтик… Надо остерегаться.

И в самом деле, солнце, нарисованное на горизонте, стерлось.

САИД (падая на колени). Не знаю, как ты, но обо мне он не услышит ничего плохого. Да, я вздыхаю. О, перчатка из свиной кожи! О, сапоги из кожи дикого зверя! О, сафьяновые штаны! Я широко зеваю и проглатываю ласточек, но зачем же смеяться надо мной?

ХАБИБ. Не думай об этом. (Смотрит вдаль.) Он сейчас ругается на Касима за то, что тот расходует слишком много воды, пуская слишком большую струю. Он садится на свою кобылу и исчезает в сумерках. (Глядя перед собой, словно говорит с лошадью.) Бижу! Бижу! Белая ножка. Белые ножки. Насмешливый взгляд. Вокруг твоего тела оживает воздух. Ты смеешься, Бижу? Мои ноги обвивают твой прекрасный круглый живот… Шагом, Бижу… при свете луны, шагом, Бижу… (После паузы.) Этой ночью загорится ферма Бужад.

Пауза.

А деньги на дорогу?

САИД (обеспокоенно). Ты меня подозреваешь?

С этого момента в глубине поднимается часть сцены. Мало-помалу наступает ночь.

ХАБИБ (с иронией). Пока нет. Но человек, решившийся на грандиозное дело — пересечь соленое море… А? Не вплавь же?

САИД (вздрагивая). Ветер подымается.

Мужчины звуками изображают ветер и дрожат от холода.

ХАБИБ. Ты будешь выкорчевывать свеклу после захода солнца, при свете лампы или зажигалки?

САИД (обеспокоенно). Значит, ты меня подозреваешь?

На возвышении в глубине сцены появляется ширма, изображающая тюрьму из пятой картины.

Полная тьма.

ХАБИБ (очень отчетливо). Я уже говорил тебе: плюй на ладони, так кажется, что работаешь по принуждению. Страна вздыбилась. Страна вздыбилась. Из-за кожаных перчаток? Мы вздыбились, потому что они нам больше не страшны. Плюй на ладони, Саид… Никаких стремян, вожжей, седел, только мои ляжки, чтобы управлять ею. Мы пройдем через ночь.

САИД. Ветер!

Саид и Хабиб выходят в левую кулису кружась, словно их уносит ветер. Ширма вдвигается в том же направлении. Но на сцене уже Мать, Талеб и Лейла, ругаются.

Комментарии к четвертой картине

В этой сцене — главное, чтобы чувствовалась важность европейцев, воплощением которой предстает Сэр Гарольд.

Он — высокий, рядом с ним арабы ходят согнувшись.

Они босы.

Арабы говорят очень неуверенно, срываясь иногда на фальцет. У Сэра Гарольда очень звучный голос.

Во время разговора он поглядывает на них с улыбкой и любопытством.

Перчатка из свиной кожи должна быть огромной. Она должна вдруг повиснуть над головами арабов.

Картина пятая

В левом углу сцены стоит четырехстворчатая ширма, изображающая фасад тюрьмы: большие ворота, по бокам которых расположены низкие зарешеченные окна. На окне висит разноцветное лоскутное одеяло.

Одежда Талеба: зеленые брюки, красный пиджак на голое тело, белые ботинки.

Мать, Лейла и Талеб, которого обворовали. Они выходят из левой кулисы и появляются именно в таком порядке. Сначала зрители слышат только Талеба, хотя видят только Мать.

ТАЛЕБ. Еще десять тысяч франков — столько мне стоило наводнение, итого я потерял семнадцать тысяч двести три франка. Не вовремя случилось это наводнение… Словно специально, чтобы усугубить историю с Саидом. Если бы он украл мой пиджак в урожайный год, все было бы по-другому. Невезуха, наводнение — невезуха, кража — невезуха. Невезуха Саида совпала с моей невезухой. Я ведь тоже могу взять, что плохо лежит.

МАТЬ (не оборачиваясь). Можно подумать, что тюрьмы специально выкладывают из камней на вершинах холмов, и надо обязательно лезть в гору, чтобы дойти до ворот. О, моя палка!

Все трое поднимаются по той части сцены, что расположена в глубине. С них течет пот. Они останавливаются и переругиваются.

ТАЛЕБ. Это не обычный вор, в некотором смысле; я копил деньги, я почти накопил на мопед; а тут сразу и наводнение, и Саид.

МАТЬ (запыхавшись, вытирается тряпкой, потом бросает ее Лейле). На, утрись. Это тряпка, которой я драю кастрюли. (Смеется.) Утрись как следует.

ТАЛЕБ. Я разорен! Разорен, потому что Саид… МАТЬ (угрожая ему палкой). Пошел ты!

Талеб хочет было уйти, но Лейла удерживает его за полу пиджака.

ЛЕЙЛА. Уже не семнадцать тысяч, ведь мы уже вернули восемь. Саид — порядочный. Он мог бы сказать, что он их потерял или их у него украли.

ТАЛЕБ. Ты еще его защищаешь! Он же украл деньги из красного пиджака, который я повесил на фиговое дерево ради того, чтобы оплатить дорогу, он хочет поехать вкалывать во Францию, чтобы накопить денег на новую жену.

ЛЕЙЛА. Он так говорит. Но вместо того чтобы бросить меня, он сдался, его отдубасили и заперли в тюрьме прямо над нами.

МАТЬ (пожимая плечами и ударяя палкой о землю). Саид делает что хочет. Сейчас он в тюрьме.

ТАЛЕБ. Я забрал свою жалобу.

МАТЬ. Забрал? (С угрозой.) Твои жалобы — жалобы на века.

ТАЛЕБ. Я распространил по всей деревне слух, что он правильно все сделал: мой красный пиджак в сумерках может сойти за его.

МАТЬ. Люди все равно будут думать, что он — вор. Когда я буду ссориться с деревенскими кумушками, с этими дрянями, они всегда смогут оскорбить меня и выдумать невесть что про Саида и про меня.

ЛЕЙЛА. И про меня?

МАТЬ (пожимая плечами). Что про тебя еще скажешь? Идиотка.

ТАЛЕБ. Что именно?

МАТЬ. Скажут прежде всего, что он вор, а значит, у него воняют ноги, что воняет изо рта, что он сосет палец, что говорит сам с собой, когда остается один… а обо мне скажут, и это правда: что я выродила вора.

ТАЛЕБ. Вы найдете оскорбления, чтобы бросить им в ответ.

МАТЬ. Это не так просто. Может перехватить дыхание, язык отсохнет, взгляд помутится от справедливого оскорбления. (Выпрямляется, с гордостью.) Ах, если бы я была на месте Саида!.. Эти бабы попадали бы на колени! А я расставила бы ноги и расстегнула ширинку. Но я смогу позволить себе только оскорбления. Если я дрогну, они быстро найдут новые.

ТАЛЕБ. Ярость вас сделает более проворной, чем они.

МАТЬ (с угрозой. Бежит за Талебом, который хо чет смыться). Ты не проведешь меня своей лестью! Иди! Убирайся!

ЛЕЙЛА (Матери). Я помогу вам. У меня в запасе куча ругательств.

МАТЬ (пожимая плечами). Не вмешивайся, невестка.

ЛЕЙЛА. Я каждую ночь выучиваю новые. Это может пригодиться.

МАТЬ. Значит, ты не спишь?

ЛЕЙЛА. Я сплю по-своему.

ТАЛЕБ. Фиговое дерево, как вы знаете, дерево несчастья, дерево сатаны…

МАТЬ. Проваливай. Обосрись со своими фигами. Раз твой пиджак висел на фиговом дереве, дереве несчастья, не надо было обвинять Саида.

ТАЛЕБ. Я сначала обвинил сына Бен-Амара.

МАТЬ (обезумев от ярости). Вот как, прекрасно! Всю семейку Бен-Амара на нас натравил! Проваливай, а то сломаю свою палку о твою спину!

Талеб окончательно уходит. Мать и Лейла садятся возле тюремных ворот. Долгое молчание, прерываемое вздохами Лейлы.

(Смеясь). Ты сыплешь курам слишком много зерна.

Я же говорила тебе. Достаточно и полкастрюли.

ЛЕЙЛА. Этого мало, вы же знаете.

МАТЬ (более ласково). Пусть тогда воруют где-нибудь.

ЛЕЙЛА (очень серьезно). Я думала об этом. Не думайте, что так просто пролезть через ограду. А все эти петухи, которые играют в полицейских и сторожат со своими жезлами и крепкими клювами?

МАТЬ. Пусть попробуют. Тебе надо научить их.

ЛЕЙЛА (очень спокойно). Я одну приметила, черную, самую проказливую. Что, если бы она могла дать настоящий урок белым курам!

МАТЬ. Не забывай ходить за тростником.

Долгая пауза, затем женщины затягивают протяжную песню без слов. Наконец появляется Саид с узелком на плече. Он не здоровается ни с Матерью, ни с женой. Женщины поднимаются.

Ты не захватил старое одеяло?

Пауза.

САИД (берет одеяло и бросает Матери.) Да.

Идут на месте, пока ширма передвигается в левую кулису.

Наконец останавливаются.

Завтра пойду наниматься на фосфатную шахту.

Пауза.

МАТЬ. А деньги?

Пауза.

САИД. А деньги переводом.

МАТЬ (останавливается и рассматривает Саида). Ты и правда изменился.

САИД. Это от недостатка воздуха.

Они снова молча начинают идти, и вдруг наступает ночь. На ширме появляется месяц, который только что нарисовал тюремный сторож.

САИД (Лейле). Лейла.

ЛЕЙЛА (останавливается). Да, Саид.

САИД. Подними чадру, я хочу посмотреть.

ЛЕЙЛА (поворачиваясь к нему). Не стоит, Саид, я все такая же страшная.

МАТЬ (со смехом). Ты думаешь, что-то произошло, пока ты был в тюрьме? Что к ней ангел спустился? Что он плюнул ей в лицо, чтобы стереть его и сделать из нее красотку? (Снова начинает идти.)

ЛЕЙЛА (ласково). Хочешь?

Пауза.

Хочешь взглянуть на меня при свете луны?

САИД (сурово). Нет.

Снова пускаются в путь. Делают несколько шагов.

ЛЕЙЛА (она идет далеко сзади). Я совсем одна.

МАТЬ. Ну и что? Делай, как я: учись распознавать разные породы деревьев по шуршанию ветра в листве, во-первых, скоротаешь время, во-вторых, станешь более изысканной… Уж если не глазами, то ушами… (Указывая в кулисы.) Поглядите-ка на них, они будто на похороны собрались! Там, видно, отличное настроение!

Все трое выходят в правую кулису.

Комментарии к пятой картине

Эта сцена должна передавать уныние.

Талебу стыдно, что его обокрали.

Одеяло, которое Саид бросает Матери, должно оказаться очень красивым в своем разноцветье.

Уже здесь между Матерью и Лейлой должны проявиться первые признаки сообщничества.

А в конце сцены между Саидом и Лейлой чувствуется, как зарождается нежность.

Ширма, изображающая тюрьму, очень быстро должна уйти влево.

Картина шестая

В глубине — пятистворчатая ширма, представляющая площадь в арабской деревне: нарисованная пальма, могила мусульманского отшельника. К ширме приставлен перевернутый раскрытый зонтик. Раскаленное солнце нарисовано на ярко-голубом небе.

Все женщины в черном, кроме Матери, одетой в лиловое платье.

На головах у них — черные чадры. Сначала их трое — Шиха, Кадиджа и Неджма.

ШИХА (около сорока лет. Мелкими шажками идет из правой кулисы к левой. Кричит). Быстрей! Если опоздаем, мух уже не будет! (Напевая.) Мухи! Мухи! Мухи!..

КАДИДЖА (около шестидесяти лет). Видел кто-нибудь мертвеца без мух, даже зимой? Труп без мух — ужасный труп. Мухи составляют часть траура. (Поднимает юбку, чтобы пристегнуть свой спустившийся черный чулок.)

ШИХА (со смехом). В таком случае, мой дом в трауре уже давно. Там, наверное, хоронят круглосуточно: мухи поддерживают его. Мухи в подвалах, мухи — на потолке, и их дерьмо на моей коже.

НЕДЖМА (двадцать лет, с явным отвращением). Иностранцы нас потому и презирают, что есть такие женщины, как ты. Они изобрели хлорку Лакруа, чтобы нас очистить. Их женщины проводят…

ШИХА …по десять часов в теплой воде. Десять часов парятся в водяной бане. Я тоже хожу в баню… а потом топчусь своими белыми ножками в пыли…

НЕДЖМА (берет зонтик, чтобы укрыться от солнца). Я потом буду жить на итальянский манер. Ни мух, ни тараканов у меня в спальне не будет…

ШИХА (со смехом). А у меня и мухи, и тараканы, и пауки. Но особенно мухи. Для них всегда найдется немного жратвы, хотя бы в уголках глаз моих детей или у них под носом. С детьми так — подзатыльник время от времени, а в четыре часа — оплеуха! Они хнычут, шмыгают носом, а наши мухи пируют.

Она с удовольствием изображает, как вытирает языком сопли, будто потекшие из ее носа.

НЕДЖМА (с отвращением). А твой муж…

ШИХА. Нет, у него всегда короста на пальцах и локтях. А у меня…

КАДИДЖА. Замолчите, болтушки. Мухи приближаются, я их уже слышу. Солнце садится, но черное знамя все-таки будет здесь. (Она говорит с кем-то, кто находится в правой кулисе.) Эй, поторопись. Подумай о приближающихся мухах!

ГОЛОС (приближается из правой кулисы). Каждый раз, когда я иду на похороны, вы меня торопите из-за мух, а когда опускают труп, они уже тут как тут, я их пересчитала. (Появляется Xабиба, двадцать лет. Она прячется от солнца под черным зонтиком.) Они так жужжат над могилой, как Ситроен или мой муж, когда меня массирует. Пошли?

ШИХА. Подождите, я пописаю. (Убегает и исчезает за ширмой.)

Пауза.

КАДИДЖА (глядя в правую кулису). Кто это там идет, я что-то не вижу. (Хабибе.) Посмотри-ка ты…

ХАБИБА. Это мать Саида.

КАДИДЖА (властно и сурово). Эта нахалка! Она не имеет права плакать, понятно? Она не придет.

Через какое-то время входит Мать.

Ты, надеюсь, не оплакивать пришла?

МАТЬ (сначала растерявшись). Я — плакальщица, я пришла оплакивать.

КАДИДЖА. Только не с нами.

МАТЬ. Что я сделала?

КАДИДЖА. Твой сын и невестка — в тюрьме…

МАТЬ. Нет. Она сегодня утром вышла.

КАДИДЖА. В любом случае, она — воровка. Она разговаривает с крапивой в овраге. Пытается ее приручить. Крапива отвечает ей. Сын твой — вор, а ты употребляешь кур, капусту, фиги, уголь, керосин и маргарин, которые он крадет. Тебе не место рядом с нами.

МАТЬ. Если бы умер на своей койке кто-то из ваших мужчин или женщин, я бы сюда пришла не плакать, а петь, сударыни. А сегодня хоронят не простого смертного. Это не чей-то сын, вот почему я пришла, чтобы вас подразнить. Уж я-то лучше других знаю, что такое похороны. Я сама устраиваю небольшие похоронки, чтобы развлечься. Все мухи меня знают, как и я их, по именам. Пауза.

А что до крапивы, когда Лейла с ней разговаривает, она общается с нашей семьей.

КАДИДЖА. Не двигайся.

МАТЬ. Кто помешает мне пройти?

КАДИДЖА. Покойник.

Входит Шиха.

МАТЬ. Меня покойник не впечатляет.

КАДИДЖА. Останься здесь!

МАТЬ. Ах, была бы я Саидом, я бы заткнула тебя, черная дырявая пасть.

КАДИДЖА (с иронией). А ты не Саид? А кто ж тогда Саид? И где он, этот Саид?

МАТЬ. Он только что ушел — победа! — на суд, и он снова пойдет в тюрьму. И он там останется ровно столько, сколько следует отбыть за то, что он украдет у вас, когда выйдет, и столько, сколько потребуется, чтобы напустить на вас ту свору, которую я ношу в своем чреве. А что касается умершего, я больше не хочу…

КАДИДЖА (трем женщинам). А вы что скажете? (После недолгого колебания они отрицательно качают головами.) Видишь, это не я говорю, а общественное мнение.

МАТЬ (торжественно). А умерший? Что говорит мертвец?

КАДИДЖА (обращаясь к другим женщинам). Эй вы, что говорит мертвец? Слушайте! Слушайте его внимательно. Что он говорит. (Женщины прислушиваются, затем головами и руками делают отрицательный жест.) Ты слышала? Был голос усопшего…

МАТЬ. Я говорю вам…

КАДИДЖА (грубо ее прерывает). Но собаки, собаки в твоем чреве, слышишь, я спросила и собак, которые готовятся покусать нас, и они ответили: «Нет!» И собаки, и кобылы, и куры, и утки, и веник, и клубок шерсти — все сказали бы: «Нет!»

МАТЬ. Раз собаки говорят как вы, значит, вы говорите как они. (Женщины хотят на нее наброситься, она отступает в кулису, из которой появилась.) Хорошо, хорошо, сударыни. Вы не лжете… Вы не лжете, и здесь нечего сказать. Умерший, возможно, ответил именно так, как вы говорите, но я хочу удостовериться и завтра в полдень приду к нему и спрошу. А сегодня что-то очень жарко, и я уже получила свою порцию мух, вылетевших из ваших поганых глоток.

Она хочет выйти, но, так как она оказалась на левой части авансцены, Кадиджа и остальные женщины преграждают ей путь. Но именно они выйдут задом.

КАДИДЖА. Не двигайся. (Остальным.) Вы-то, надеюсь, будете плакать как надо. И стонать достаточно протяжно и сильно. Вибрирующим голосом, странным. Не дыша. Этот умерший — не такой, как другие.

ХАБИБА. Что в нем такого особо хорошего, сейчас, когда он умер?

Мать хохочет.

КАДИДЖА (строго). Нам велели оплакивать умершего, который больше чем обыкновенный мертвец. Будем плакать и стонать.

Четыре женщины выходят, отступая в глубь сцены, оставив Мать одну, в глубине сцены, слева.

ШИХА. Хорошая причина. Когда мой сын Абдалла отказывается давать мне объяснения, в первый момент мне неприятно, но потом я успокаиваюсь…

Мать снова хохочет.

…и мне нравится, когда мне велят смеяться или плакать неизвестно по какому поводу. Мои мужчины хотят, чтобы мой смех и плач звучали красиво. Ведь у меня нет ни огорчений (у них все огорчения), ни радостей. Я могу выполнять свою работу… с кротостью…

МАТЬ (вдруг придя в ярость, повернувшись к зрителям). С кротостью! Убирайтесь! Проводите кротость на кладбище, а я вам говорю, что сегодня, когда наступит ночь, если вы не придете на площадь, я, хоть хромая, хоть пополам согнувшись, приду под луной в ваши жилища. И если вы будете спать, я заставлю вас воровать во сне, эскалопы и кур, всю ночь напролет. Я вам повторю по сто двадцать семь раз сто двадцать семь ругательств, и каждое будет так прекрасно, что они озарят вас, сударыни…

Женщины исчезли. Мать оборачивается и только тогда замечает, что их нет.

Какое-то время она в замешательстве бродит вокруг сцены, будто сдерживая в себе нерастраченную энергию, затем вдруг, уперев руки в бока и раскорячив ноги, развернувшись в сторону правой кулисы, где исчезли женщины, она извергает из себя многоголосый лай, словно лает целая свора.

Входит Лейла и присоединяется к ней.

Они на несколько секунд затихают, и из-за кулис, куда ушли женщины, слышится мычание коров. Мать и Лейла снова начинают лаять, затем снова останавливаются: и опять вдалеке раздается мычание и топот копыт целого стада. Мать и Лейла вглядываются в кулисы, затем переводят взгляд на потолок. Топот продолжается. Становится менее различимым. Наверху справа появляется огромная луна. Тишина. Мать оборачивается и, увидев Лейлу, начинает на нее лаять, и вдруг женщины превращаются в двух собак, готовых разорвать друг друга. Луна начинает перемещаться и исчезает. На ее месте появляется другая ширма, более высокая, чем предыдущая, она медленно выдвигается на сцену вместе с черной эстрадой. Следующая сцена таким образом будет играться на двухметровой высоте по отношению к уровню пола. Нижняя ширма, изображающая площадь, вдвигается в кулисы. Мать и Лейла продолжают лаять. Ярко освещена только верхняя ширма. Мать и Лейла — в полумраке.

Комментарии к шестой картине

Актрисы должны играть эту сцену по-клоунски, даже если в ней удастся добиться высшего драматического накала: то есть, несмотря на серьезность проклятий, произносимых Матерью и женщинами, зрители должны чувствовать, что это всего лишь игра.

Актрисы должны произносить свои реплики так, словно каждая из них в любой момент готова прыснуть от смеха.

Думаю, трагедию можно описать следующим образом: смех сквозь слезы отсылает нас к первородному смеху, то есть к мыслям о смерти.

В этой сцене у всех женщин должны быть потрепанные, возможно даже совсем ветхие, зонтики, похожие на паутину.

Мать в своих лиловых лохмотьях должна выглядеть агрессивной и уверенной в себе.

Картина седьмая

Ширма представляет собой четыре полотнища цвета известки. В ней вырезано окно. За окном — солнце. Перед ширмой на столике — огромный Коран. Название его напечатано латинским шрифтом. Над Кораном подвешена зажженная лампочка.

Одежда Женщины: зеленое шелковое платье.

Чиновник: традиционная белая накидка. Европейский черный пиджак. Зеленый тюрбан.

Флейтист: желтые штаны. Обнаженный торс, босые ноги.

Голубая каскетка.

Человек, который пописал: черные брюки, зеленые ботинки, розовый пиджак.

Полицейский: белая форма.

Кади-Судья: традиционная алжирская одежда голубого цвета, бледно-розовый тюрбан.

Стоят два охранника. Сидят: Человек, который пописал, Флейтист, Женщина.

Когда входит Чиновник, все встают.

ЧИНОВНИК (зрителям). Сидите. Господин Кади пока не выйдет.

Во время всей его реплики Полицейский проявляет нетерпение, трясет ногой, клацает зубами.

ЖЕНЩИНА. Опять ждать! Как всегда, когда имеешь дело с судейскими! Я в своем праве, а кроме того, мне надо кормить малыша.

Ее речь перебивает лай женщин — это Мать и Лейла, лая друг на друга, изображая собак, направляются в левую кулису.

ЧИНОВНИК. Он все еще грудь сосет? Каждый раз, когда тебя вызывают в участок, у тебя оказывается крикун-сосунок.

ЖЕНЩИНА (язвительно). Что может быть лучше, чтобы поддерживать правосудие?

ЧИНОВНИК. Обычный трюк, вечные уловки бедняков, потерпите, сейчас Его Превосходительство будет вершить правосудие. Оно ждет.

ЖЕНЩИНА. Ждет кого?

ЧИНОВНИК (с пафосом). Вдохновения. Вердикт — это поэма. Его Превосходительство только что сказал мне об этом. Пока я скручивал ему семь сигарет, которые он выкурит, прежде чем выйдет к вам. Вершить правосудие, воздавать по заслугам — благородное занятие. Воздавать, давать то, что получил. От кого же получил, если не от Бога? Значит, необходимо иметь вдохновение.

ФЛЕЙТИСТ. А у него нету?

ЧИНОВНИК. Десять минут назад не было, пойду узнаю. Сигареты ему очень помогают.

Пауза.

И некоторые другие ингредиенты…

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПОПИСАЛ. Ты говоришь, вдохновение от Бога? Вдохновение должно быть послано Богом?

ЧИНОВНИК. Да.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПОПИСАЛ. Я выиграл.

ЧИНОВНИК. Кто знает. А пока что успокойся, или поколочу.

Недолгое затемнение. Слышится звук флейты. Когда снова дают свет, Кади уже здесь, перед ним стоит Флейтист.

ФЛЕЙТИСТ …Это не совсем попрошайничество. Я — не нищий.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ (радостно, причмокивая языком, щелкая пальцами). А! (Это «А!» он выкрикивает тор жествующе, словно с облегчением.) Любое полицейское предписание, самый скромный документ, самый последний из полицейских, через моря и горы, все и всё подвигало меня на то, чтобы действовать, поскольку всё и все были в возмущении. (Обвинительным тоном.) Это был позор нашей улицы, Ваше Превосходительство. Иногда он даже вставлял две флейты, по одной в каждую ноздрю.

ФЛЕЙТИСТ (вызывающе). Так же как на скрипке можно играть всего на двух струнах, а на машинке печатать двумя руками. Полицейский, при всем моем уважении к этой профессии, в этом не разбирается. Но вы, Ваше Превосходительство, вы меня поймете, ведь с вами Бог: я целых два года потратил, чтобы научиться играть на флейте с помощью ноздрей. Если любой нищий так сможет, пусть тогда меня осудят за попрошайничество.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Слышать звуки его флейты для прохожих так же неприятно, как видеть голую кость, торчащую из бедра. Это именно попрошайничество, ведь, чтобы выманивать деньги, он вызывал у окружающих чувство дискомфорта. (Жестко.) Наша обязанность — бороться с попрошайничеством в общественных местах…

КАДИ (мягко, дрожащим голосом). Он играл красивые мелодии?

ФЛЕЙТИСТ. Они трудны для исполнения. Мне еле удалось сделать этот номер. Я ежедневно тренировался на пустыре…

КАДИ. А пустырь существует? ФЛЕЙТИСТ. Для подобных целей.

КАДИ (терпеливо, ласково и слегка удивленно). Ты можешь держать во рту флейту, и это тебя не стесняет?

Полицейский выказывает явное нетерпение.

ФЛЕЙТИСТ. Да, Ваше Превосходительство.

КАДИ (заинтересованно). И тебе хватает дыхания, чтобы заставить ее звучать?

ФЛЕЙТИСТ. Да, Ваше Превосходительство.

КАДИ (его голос все еще дрожит). Значит, ты стремишься только к трудностям?

ФЛЕЙТИСТ. Да, Ваше превосходительство.

КАДИ. Не стремясь при этом к благозвучию?

ФЛЕЙТИСТ. Впервые дыхание, исходящее из двух грязных дырок носа, воспроизводит гимн… или песню… или мелодию, или, если угодно, вальс-бостон, шум ручья или шуршание ветра в листве. Мой нос столь же благороден, как твой рот, в результате долгих трудов мой нос стал арфой, а твой лишь…

Вдруг из правой нижней кулисы появляется Лейла, скачущая на одной ноге и воющая как раненая собака, а за ней — Мать, с яростным лаем. Мать вынимает из кармана камень и бросает его в удаляющуюся Лейлу, которая к этому моменту исчезает. За кулисами слышен звук бьющегося стекла. Мать осторожно выходит.

КАДИ (глядя в воображаемое окно). Разбитое стекло! Десять дней ареста. Иди, играй на своей флейте двумя ноздрями. И пусть Господь сам себя накажет, если я не прав. (Обращается к подходящему арабу.) Теперь ты.

Флейтист выходит. Араб подходит ближе.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ (с тем же пафосом). Он пописал на молодой лавр, стоящий у ограды футбольной площадки, он сделал это гордо, в его позе была гордость. Почти так же гордо, как я, когда писаю на стену…

КАДИ (Полицейскому). Я боюсь. (Арабу.) Ты пописал, но ты можешь сказать почему?

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПОПИСАЛ. Захотел.

КАДИ. Но почему на это деревце?

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПОПИСАЛ. Оно было рядом.

КАДИ (с интересом). А сейчас не хочешь?

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПОПИСАЛ. Нет, Ваше Превосходительство, сейчас нет.

КАДИ (сначала в его голосе звучит облегчение, но постепенно он приобретает твердость). Хорошо, что ты сейчас не хочешь писать, иначе твоя жидкость потекла бы на мою ногу. А я мог бы наказать тебя, не прибегая к правосудию. Тех, кто убивает, тоже убивают. Если бы ты меня намочил, я бы тоже тебя намочил, но моя струя была бы проворней твоей. Мы могли бы сразиться струями теплой жидкости, и ты был бы побежден, потому что, ожидая, пока на меня снизойдет Божье вдохновение, я выпил большой кувшин ментоловой. Но помочиться на прекрасную ножку лавра-подростка! От этого, возможно, пожелтеет пара листиков! (Второму Полицейскому.) Выведи его и помочись на его ноги.

Полицейский выводит араба, но сам остается. Теперь подходит Женщина.

КАДИ (более сурово). Подойди быстрее и скажи скорей, что ты совершила, если хочешь, чтобы я тебя судил, пока Бог еще из меня не вышел.

ЖЕНЩИНА. Я ничего не совершила, Ваше Превосходительство.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Какая лгунья! Ваше Превосходительство, она написала знаки на двери сарая Бен Амрека.

КАДИ. Какие знаки?

ЖЕНЩИНА. Нет, Ваше Превосходительство.

КАДИ. Какие знаки? Добрые или злые?

ЖЕНЩИНА (делает вид, что прислушивается). Слушай!.. Ты слышишь? Дома остался мой крикун…

КАДИ (Женщине). Бог уходит. Если хочешь, чтобы тебя судил он, будь добра, помоги мне. Скажи, какого наказания ты хочешь, да скорей говори.

ЖЕНЩИНА (очень быстро). Десять ударов палкой, Ваше Превосходительство.

КАДИ (Полицейскому). Дай ей пятнадцать.

Женщина выходит. Появляется Саид, подходит ближе.

(Подносит руку ко лбу.) Бог отвалил, улетучился. Бог ушел. (Все больше раздражаясь.) Он приходит, уходит, интересно куда? В другую голову? В осу, летящую на солнце? В изгиб дороги? В кастрюлю, чтоб там жира прибавилось? Во всяком случае, из головы Кади он улетучился, страх прошел, и голос больше не дрожит.

САИД. Меня зовут Саид, Ваше Превосходительство.

КАДИ (в очень дурном настроении). Убирайся. На сегодня я закончил.

САИД. Я украл, Ваше Превосходительство. Вы должны меня осудить.

КАДИ. Чем? (Стучит по голове.) Там пусто.

САИД. Умоляю вас!

ПОЛИЦЕЙСКИЙ (насмешливо). Украл. Вы же знаете, его специализация — это пиджаки трудящихся, развешанные на ветках миндальных деревьев или лежащие на клумбах. Ваше Превосходительство — он повсюду рыскает. Ни в какие ворота не лезет, ворует без зазрения совести. Он бы должен быть богачом — единственный сын. (Саиду.) В каком пиджаке это было?

САИД. В том и в другом.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Я знаю. Не важно. Важно — воровать. Без разбору. В этом есть та же несправедливость, что и в железнодорожных катастрофах. Слава Богу, наше бдительное око не дремлет. (Повышая голос.) Наши глаза таращатся из листвы и травы, и в них — ни тени волнения!

САИД. Я прошу лишь наказания.

КАДИ (жестом останавливает Полицейского, который хочет вмешаться). Ты словно с ума сошел, словно предчувствуешь, что скоро все изменится… Тебе не дает покоя смерть Си Слимана? Ну осужу я тебя, а что мне это даст?

САИД. Зло, которое я совершил, должно…

КАДИ. Тебе это что-то даст. После приговора и понесенного наказания ты преобразишься — пусть немножко, — но если я останусь прежним после вынесения приговора и после того, как ты отбудешь наказание…

САИД. Попробуйте, сами увидите…

ПОЛИЦЕЙСКИЙ (обращаясь к Кади). Наказание, он говорит, наказание, легко сказать. Здесь посложнее. (Саиду.) Сегодня утром, в восемь утра, освобождали из-под ареста. Твоя жена сегодня утром вышла из тюрьмы…

КАДИ (Полицейскому). Иди пописай на лапы лаврового дерева.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Но… Ваше Превос…

КАДИ (в изнеможении). Иди пописай. На зелень или на ветки, иди же.

Полицейский выходит. Кади с любопытством смотрит на Саида, подходит к нему.

(Ласково). Мне все надоело. Подумай, какие ничтожные проблемы мне предлагаются. Я служу судьей в деревне, где каждую минуту должны совершаться ужасные преступления. (Обеспокоенно.) Или ничто не есть преступление? А мир преподносит Господу лишь два-три очаровательных проступка. Нет. Мне все надоело. И моя голова становится еще тяжелее оттого, что она пуста.

САИД. Давайте как есть. Я и этим удовольствуюсь, я — не гордый, и я не прошу, чтобы сам Господь побеспокоился и открыл мне тюремные ворота. Это может сделать и деревенский судья.

КАДИ (важно). Если бы речь шла только о том, чтобы открыть решетки и затворить их, тогда — да. Но мне нужна причина. Чтобы найти ее, нужно знать, где искать, а я устал.

САИД. Вы одно забываете: вам платят за то, чтобы вы открывали и закрывали тюремные ворота.

Пауза.

Я не могу сам себя обслуживать…

КАДИ (озадаченно). Нет, конечно… но нужно к этому прийти…

САИД. Тогда меня не будут принимать всерьез.

КАДИ. Есть такая опасность.

Пауза.

Я еще как-то понимаю, что ты выигрываешь с каждым новым осуждением, куда ты идешь, но меня-то куда ведет каждое осуждение? Я тот инструмент, что сталкивает тебя туда, куда тебе хочется упасть, но ты, ты, ты, зачем ты мне нужен? И кто же, в конце концов, займется бедными судьями! Кто?

Лейла проходит по нижней части сцены, лая и прихрамывая.

Картина восьмая

Сцена полностью свободна: это кладбище. В центре — маленькая лейка.

Одежда Мадани (Мадани-Уста): белый костюм, напоминающий арабский.

МАТЬ (говорит в левую кулису). Оттуда… стойте! Остановитесь там… оттуда все слышно. (Проходит в середину и вчитывается.) Си Слиман. Это его могила. (Поворачивается в левую кулису.) Подойди! Давай, подходи! Или ты совсем никчемный? Ты глухой? Может быть, слишком старый?

Из глубины выходит старый араб Мадани.

МАДАНИ. Если ты мной недовольна, иди найди другие Уста.

Небольшая пауза.

Но не оскорбляй меня.

МАТЬ. Сейчас не время обижаться. Я выбрала самые старые и неловкие Уста, потому что честна. Если бы я привела с собой свежие молодые Уста, с белыми зубками, можно было бы подумать, что я хочу повлиять на покойного. Давай сюда.

Мадани устраивается слева от могилы.

Я выбрала тебя, чтобы ты стал устами покойного, я знаю, они полны земли, корней и камешков, но постарайся произносить слова покойного, а не свои собственные.

МАДАНИ. Когда покойник соглашается сказать то, что хочет сказать, — это страшно. Говорить будет он.

МАТЬ. Пора?

МАДАНИ (взглянув на часы). Самое время.

МАТЬ (поворачиваясь к кулисам). Старухи и девственницы, постарайтесь прекратить вашу болтовню, там, на холмах, среди ароматов базилика. Это ненадолго. Покойник будет говорить. (Мадани.) У меня есть термос с кофе. Это потом. Я могу уйти на минутку, если тебе надо подготовиться.

МАДАНИ (медленно садясь на корточки). Ты мне не мешаешь. Самое трудное то, что мне надо покинуть свое тело. А он меня заменит.

МАТЬ (несколько встревоженно). А?.. Но… если ты покидаешь свое тело, куда же ты отправляешься?

МАДАНИ (продолжая усаживаться). Всяко бывает… зависит от того, как я разгонюсь — быстро или слишком медленно… если есть время, я посещаю мои оливковые рощи или Музей Инвалидов… Оставь меня. (Ложится плашмя и после паузы начинает тихо звать.) Си Слиман… Си Слиман… Слиман, ты здесь? (Прислушивается.) Ты здесь? Да… Да? Кто отвечает? Это ты, Си Слиман? Я здесь… Твои Уста… Твои бедные Уста заполнены землей, камнями и корнями, но должны ответить. Ты узнаешь меня?.. Как, не помнишь? Ведь я произносил все твои фразы, еще когда ты был жив…

Пауза.

Какие фразы? Да все… все, что ты говорил… то, что ты сказал однажды дорожному мастеру… помнишь?.. Вот видишь… Что ты сказал?

Пауза.

МАТЬ. Он не узнает тебя?

МАДАНИ (Матери). Дай мне спокойно работать. Мне надо его разогреть… (Говорит с покойником.) Что ты сказал дорожному мастеру… В тот день шел дождь. Ты ему сказал: «Я поживу в сарае, а потом отнесу планы архитектору!..»

Пауза.

А, теперь узнал! Хорошо. Значит, узнал…

Пауза.

Мой запах?.. Вот… (Дует на могилу.) Это запах твоего рта? Да! Ну вот. Давай, давай. Мать Саида пришла узнать. (Он поднимается и, стоя напротив Матери, говорит, оставаясь неподвижным, властным тоном.) Говори ты. Спрашивай. Я — Уста. Ты пришла послушать меня, говори своё. Что ты думаешь?

Освещены только Мадани и Мать, они стоят как вкопанные, друг против друга.

МАТЬ (с сомнением). Ты действительно рот Си Слимана?

Очень быстро:

УСТА (с нажимом). Да.

МАТЬ. Где ты родился?

УСТА. Родился в Бу Танизе. Умер в Аин Амаре.

МАТЬ (после недолгого замешательства). Так. А… твоя рана, где она?

УСТА. Две пули в грудь. Одна так и осталась.

МАТЬ. Ладно… А… в котором часу ты умер?

УСТА (твердо и нетерпеливо). Хватит, я и так слишком много сказал. Чего именно ты хочешь?

МАТЬ (тем же тоном). Как знаешь. Мне известно, что ты строптив, но и я тоже. Ты, кажется, приказал женщинам из деревни не разрешать мне тебя оплакивать. Это правда?

УСТА. Это правда?

МАТЬ (гневно). Ты ведь знал, что я плакальщица. Одна из лучших плакальщиц.

УСТА. Я не хотел, чтобы ты была на моих похоронах.

МАТЬ (гневно). Откуда вышел Саид, из моего чрева или из твоего? А что мое чрево не такое, как у других?

УСТА. Я уже умер, но еще не был похоронен. Я еще принадлежал деревне. Меня мучал тот же зуд на голове, на пятках, на бедрах, что у всех остальных жителей деревни.

МАТЬ (беспокойно). А сейчас ты уже не можешь чесаться?

УСТА. Гораздо меньше. Несмотря на всю тяжесть земли, я чувствую себя гораздо легче. Я совсем скоро улетучусь — ты правильно сделала, что пришла этой ночью — все мои соки готовы перейти в салат и пробковые дубы. Я теряюсь в родных местах, и тебя путаю с другими…

МАТЬ (очень громко кричит, какой-то момент стоит неподвижно). А-А-А!!!

УСТА… а грязь между пальцев твоих ног отчасти состоит из моего гноя…

МАТЬ (торжествующе, повернувшись в кулисы). Стервы, банда сволочей, вы слышите, как покойник говорит со мной? (Устам.) Повсюду встает ночь, на севере, востоке, юге, на Аин-Зефра, в Китае и на море, повсюду, вокруг нас, Слиман восстает из холмов, и на склонах холмов, смотрящих на нас, тысячи самок ждут, пока ты исторгнешься из земли, чтобы вырвать тебя, словно свеклу, и все для того, чтобы ты принялся меня оскорблять. Но ты… ты согласен… ты согласен, чтобы я плакала… Ты согласен… Ты признаешь, что я такая же женщина, как и другие?..

УСТА (отчетливо). И да и нет.

МАТЬ (очень быстро). Это ясно, но я вовсе не хотела сказать, что я такая же женщина, как они… (указывает на кулисы) как эти. Я хотела сказать, что я тоже питаюсь тем, что гниет под землей…

УСТА. Судя по тому, что говорят… ты еще гнилее…

МАТЬ (со смехом). То есть мы оба замешаны на одних дрожжах? Так?

УСТА. В любом случае, мне интересно, почему тебе так необходимо плакать надо мной?

МАТЬ. О, успокойся! Я не потому хочу петь песню плача, что твоя смерть огорчает меня. Эти дамы прогнали меня с похорон: мне плевать и на дам, и на церемонию, но я поклялась себе быть самой сильной. Женщины следят за мной. Они — стервы такие — ждут моего позора! Они думают: мало того, что ее живые с порога гонят, ее и мертвые погонят.

Все быстрее и быстрее:

УСТА. Что тебе до мертвых?

МАТЬ (все быстрее, растерялась на какое-то время). А, вы ведь держитесь друг за друга?.. Не забывай там, под своими камнями, что и ты был живым и что у тебя были истории то с той, то с другой…

УСТА (упрямо). Что тебе до мертвых?

МАТЬ (еще быстрее). А то, что твои похороны — часть твоей жизни, как в игре в белот! И тебе нужен кто-то достойный, чтобы стать четвертым в этой партии!

УСТА. Что тебе до мертвых?

Все это говорится с постоянным ускорением, так, что становится почти неразборчивым:

МАТЬ. Если тебе больше нечего мне сказать, спокойной ночи…

УСТА (в ярости). Это ты имела нахальство прийти и потревожить меня, извлечь из земли поздней ночью. И я тебя слушал, дал тебе говорить…

МАТЬ. Я пришла как друг.

УСТА (сурово). Ты пришла из гордости. Сын твой — вор, а невестка — уродина, дура и воровка. Их убогое убожество проникло в твою кожу. Нет, оно стало твоей кожей, натянутой на жалкие кости. Нечто, прогуливающееся по деревне, — это лишь нищенская накидка, натянутая на крепкие кости, но… (усмехается) не такие уж они и крепкие. В деревне больше не желают тебя видеть, а мертвые? Ты говоришь, мертвые тебя одобряют и осуждают этих женщин?

МАТЬ (сухо). Я на это надеялась.

УСТА (с усмешкой). Мертвые — конечно, последнее прибежище. Живые плюют вам в морду, а мертвые укрывают своими черными или белыми крылами. И, укрывшись под этими крылами, ты думаешь, что можешь насмехаться над теми, кто ходит пешком? Но тот, кто сейчас ходит по земле, совсем скоро будет под ней. Все одни и те же…

МАТЬ (прерывает его). Знать не хочу, чем ты стал. Я хотела пообщаться с тем, кем ты был, когда жил. А не хочешь, чтобы я над тобой плакала, так и скажи, да побыстрей, я начинаю мерзнуть, я мерзлячка…

УСТА. Не пытайся меня разжалобить. Если твоя гордость отторгает тебя от живых, мертвые тебя за это не полюбят. Мы — официальный залог живых.

Пауза.

Полночь! Беспокоить меня в такое время! Вызвать меня снова к этой утомительной жизни! Иди к своим женщинам и мужчинам из деревни. Разбирайтесь сами.

Теперь они говорят все медленнее и медленнее, в конце совсем медленно:

МАТЬ. Я выдержу. (Уперевшись руками в бока.) Я отказываюсь отпустить Саида и Лейлу — только тебе могу сказать, здесь, в кладбищенской ночи, что они иногда очень действуют мне на нервы — никогда не откажусь от того, чтобы плакать над тобой.

УСТА (гневно). А если я не хочу?

МАТЬ (так же). А если я все-таки начну над тобой плакать, чтобы поиздеваться и над тобой, несмотря на этих дам и против твоей воли?

УСТА. А если я по-настоящему выйду из своей могилы, из своей ямы…

МАТЬ (испуганно). Ты осмелишься?.. (Берет себя в руки.) Ты осмелишься противостоять мне? Перед этими подслушивающими дамами? Не знаю и знать не хочу, кто тебя убил, но ты этого заслужил, ножа или кляпа, за то, что осмеливаешься угрожать старой женщине. Я пришла из ярости, Си Слиман. Это ярость или, если хочешь, гнев привели меня в твои объятья, сюда к тебе, гнев, и ничего больше.

УСТА. Ты меня утомляешь. Твой гнев сильнее.

МАТЬ. Чем твоя смерть?

УСТА. Нет. Уходи. Трудно говорить с живой, такой… такой живой, как ты. Ах, если бы ты была…

МАТЬ. На краю могилы? Твоей — да, моей — нет.

УСТА (вдруг устало). Нет, нет, даже не это. Но… немножко… хоть немножко больной. Но ты орешь, жестикулируешь… (пожимает плечами) можешь по собственному желанию воскресить покойника. (Зевая.) Даже по торжественным случаям это нелегко…

МАТЬ (становясь вдруг смиренной). Ты не хочешь, чтобы я поплакала над тобой потихоньку, под луной?

УСТА (зевая все сильнее). Даже на ушко не хочу. (После паузы, устало.) Хочешь, я немного расскажу тебе, что такое смерть? Что в ней переживаешь?..

МАТЬ. Меня это не интересует.

УСТА (все более утомленно). Что там нашептывают…

МАТЬ. Не сегодня. Когда-нибудь, когда время будет, я еще приду, посмотреть поближе. Живи своей смертью, а я буду жить своей жизнью. Как насчет поплакать… Правда не хочешь?

УСТА. Нет. (После паузы.) Я слишком устал.

Мадани вдруг падает, заснув.

МАТЬ (кричит, всплеснув руками). Си Слиман! (Подходит, смотрит на него, затем с отвращением толкает ногой.) Он еще и храпит! Сразу видно, что ты недолго среди мертвых. Его не заставишь говорить дольше трех минут. Ровно столько, чтобы поведать мне, что я ни там, ни здесь, ни с той стороны, ни с этой. (Смеется.) Хорошо, что я вчера не стала плакать над таким свежим, над таким слабым мертвецом. (Берет лейку и поливает воображаемый холм, утаптывает землю, напевая и приплясывая. Пожимает плечами.) Ну что, старик, побывал в Музее Инвалидов? (Она оборачивается и направляется к кулисам, но вдруг останавливается, словно задохнувшись.) Коровы! Сволочи! Стервы! Холмы подняли паруса и поплыли с этими самками, которые следили за нами. Они уплыли в запахах жасмина и базилика. Куда уплыли? За стенами, всей бандой, чтобы сделать тайну еще более жгучей? А ночь стала совершенно плоской. Под небом. Плоской. Я совсем одна, а ночь — плоская… (Становясь торжественной.) Да нет, ночь поднялась, она раздулась, как соски свиноматок… Со ста тысяч холмов… спускаются убийцы. А небо — не так оно глупо — небо их укрывает…

МАДАНИ (просыпаясь). У тебя есть для меня кофе?

МАТЬ. И правда… зачем я пришла? (Мадани.) Пей свой мокко, старик!

Комментарии к восьмой картине

В начале сцены актер, исполняющий роль Уст, выходит слева, из той части, что ближе к залу, он идет в глубину сцены, где останавливается и замирает.

Вся эта сцена играется в быстром темпе, легко и живо: именно в этой сцене реплики особенно наслаиваются друг на друга.

Само собой разумеется, что голоса (тембры) должны быть подобраны так, чтобы было понятно, что они говорят, особенно когда они накладываются один на другой.

Начиная с реплики «Ты действительно рот Си Слимана?» вплоть до реплики «Если тебе больше нечего мне сказать, спокойной ночи…» Мать кружится в танце вокруг Си Слимана, переступая с ноги на ногу, он при этом совершенно неподвижен, словно в оцепенении.

В этой сцене надо следить за темпом. После очень быстрого движения — медлительность, торжественность. Короче говоря, я хочу, чтобы публика понимала, что это игра Вызывание духа. Но мне хотелось бы, чтобы эта Игра взволновала зрителя настолько, чтобы он задался вопросом, а не кроется ли за этой Игрой реальность: иначе говоря, нужно, чтобы взаимоотношения актеров и Духа были настолько фамильярны, что у зрителей возникало бы ощущение, что явление Духа так же естественно, как готовка супа или как тайное голосование.

Но читающий эти комментарии не должен забывать, что действие происходит на кладбище, что сейчас ночь и что где-то именно в этот момент выкапывают покойника, дабы похоронить его в другом месте.

Картина девятая

Четырехстворчатая ширма выдвигается слева, она изображает крепость.

Лейла одна. Возле нее — цинковый таз. Она достает из-под юбки несколько предметов, которые раскладывает на столике, прикрепленном к стене. Она разговаривает с предметами. На Жандарме — треуголка, белые перчатки, у него густые черные усы. Как и все европейцы, он выше ростом, чем арабы (около двух метров.)

ЛЕЙЛА (вынимая терку). Привет!.. Я не злопамятна. Хоть ты и стерла мне кожу живота, я тебя приветствую… Ты встречаешь новый день. Здесь дом Матери. И Саида. Тебе особо нечего здесь делать, в чечевицу обычно не трут сыр… чтобы развлечь тебя, я буду тереть себе пятки. (Вешает ее на стену. Лезет под юбку, шарит там и достает лампу с абажуром, ставит на стол.) Что мне делать с лампой, ведь у подножия крепости, в этих руинах нет электричества… Ладно, будешь у нас тут отдыхать, дорогая лампа… Если тобой постоянно пользуются, становишься злобной… (Она достает из-под юбки стакан, который едва не роняет.) Не придуривайся, или я разобью тебя!.. Разобью, слышишь… разобью.

Пауза.

И чем ты тогда будешь? Осколками стекла… разбитым стеклом… черепками… (Торжественно.) Или, если я буду такой доброй, обломками… стеклянными брызгами!

Мать уже вошла и уже какое-то время смотрит на нее и слушает.

МАТЬ. Ты хорошо работаешь.

ЛЕЙЛА. В своем жанре я неподражаема.

МАТЬ. А это что?

ЛЕЙЛА (со смехом). Последний трофей.

МАТЬ (тоже смеется). Где взяла?

ЛЕЙЛА. В доме Сиди Бен Шейка. Я влезла в окно. (С улыбкой.) Да, теперь я и через окно могу лазать.

МАТЬ. Тебя никто не видел? Тогда положи здесь. (Указывает на табуретку, объемно нарисованную на ширме. Лейла, с помощью уголька, рисует над сто лом часы.) Тебя опять накроют. А главное, теперь и спрятать негде, ведь из-за тебя у нас теперь нет нашей хижины. У нас теперь только свалка, общественная помойка, и нас легко будет обвинить.

ЛЕЙЛА (непринужденно). Тогда в кутузку. С Саидом вместе. Ведь теперь мы должны ходить из деревни в деревню, так же, как из тюрьмы в тюрьму… С Саидом.

МАТЬ. С Саидом?.. (Угрожающе.) Я надеюсь, ты не будешь воровать для того, чтобы соединиться с Саидом?

ЛЕЙЛА (несмотря на чадру, отчетливо видна ее мимика). Почему бы и нет?

МАТЬ (грубо). Нет. Ты не осмелишься. А он, он тебя не хочет.

ЛЕЙЛА (непринужденно). О, успокойтесь, я ничуть не влюблена в вашего девственника!

Пауза.

Мне другое нужно.

МАТЬ (с интересом). А!.. У тебя есть что-то другое? Ты ведь не можешь никого иметь…

ЛЕЙЛА (со смехом). Да нет! Никого и ничего, ни Саида. (Важно.) Меня занимает одно большое дело.

МАТЬ. Чтобы вонять еще больше?

Лейла смеется и заканчивает рисовать часы.

МАТЬ (поднося свечку к часам). Очень красивые. Мрамор или галатит?

ЛЕЙЛА (с гордостью). Галатит.

В этот момент Лейла поворачивается к Матери спиной, а Мать в свою очередь поворачивается спиной к левой кулисе. Вдруг из левой кулисы выходит Жандарм. Он медленно приближается широкими осторожными шагами, озирается, но без удивления.

ЛЕЙЛА (делает реверанс, глядя вправо, то есть в сторону, противоположную от Жандарма). Это я — жена Саида, входите, Господин Жандарм.

Жандарм все еще осматривается. Видит часы, нарисованные на ширме.

ЖАНДАРМ. Так это вы. Вас видели, когда вы выходили из дома Сиди Бен Шейка. Вы отодвинули занавес из стекляруса, висящий над входом. Бусинки зазвенели… Ваше отражение видели в зеркале, когда вы убегали… Часов уже не было…

Пауза.

Это они!

МАТЬ. Часы всегда здесь были, муж привез мне их из Мобёжа.

ЖАНДАРМ (с подозрением). Когда?

МАТЬ (поднимаясь). Давно. Они уже давно здесь, эти часы. Представьте себе, когда Саид был совсем маленьким, он их полностью разобрал. Полностью. Все детальки, чтобы посмотреть, что там внутри, и все пружинки сложил на тарелку, он тогда был еще совсем маленький, и как раз я вернулась, давно это было, вы понимаете. Вернулась я от бакалейщика, и что я вижу на полу… (Делает гримасу.) Прямо как насекомые, которые собрались сматываться, колесики, звездочки, винтики, червячки, гвоздики, штучки какие-то, полно их там было, пружинки, селедки копченые, гаечки, сигаретки, самокатики…

Во время объяснения Матери Лейла продвигается к выходу, но Жандарм оборачивается и настигает ее.

ЖАНДАРМ (со злостью). Куда ты?

ЛЕЙЛА. Я хотела сбежать.

ЖАНДАРМ. Сбежать!.. Удрать!.. Свалить!.. Ноги унести!.. А со мной что тогда будет? Уволят. Меня уволят. Ты поэтому лыжи навострила? Чтобы меня начальник прищучил, да? Дрянь такая. А я-то обращался к тебе на «вы», как нас учат, вот идиот! Им там хорошо наверху, в их высших сферах, с этим «вы»! Хотел бы я на них посмотреть, когда они поближе с вами столкнутся, как мы, маленькие люди.

МАТЬ. Вы маленькие? Для нас вы не маленькие.

ЖАНДАРМ. Хорошо, что вы есть и что, таким образом, есть кто-то меньше нас, но если нам велят обращаться к вам на «вы», скоро мы станем еще меньше вас.

МАТЬ. Иногда вы можете для разнообразия говорить нам «ты».

ЖАНДАРМ. Тем более что так вам больше нравится, да? «Ты» звучит теплее, чем «вы», и защищает лучше, чем «вы». Хотя «ты» и защищает, «вы» иногда приносит пользу, я думаю.

МАТЬ. «Вы» можно говорить изредка, раз в четыре дня, а «ты» — все остальное время.

ЖАНДАРМ. Таково мое мнение. За основу берем «ты» и иногда вкрапляем «вы». Чтобы приучить вас. Все мы от этого выиграем, но если вдруг перейти на «вы», кому тогда говорить «ты»? В нашем кругу «ты» — это «ты» дружеское, а в отношениях между нами и вами «ты» из наших уст — слишком вялое.

МАТЬ. Правильно. Ваше «вы» удаляет вас от нас. «Ты» нам нравится, а «пожалуйста» не для нас.

ЛЕЙЛА. «Ты» — не то… То не тут… Вот не «вы»…

Она смеется. Мать смеется.

МАТЬ (подхватывает). Вы — того… мы — ту-ту… все — ку-ку…

Она смеется. Лейла смеется. Жандарм смеется.

ЖАНДАРМ. Мой не виноват… вот мой зад… Зад-назад… (Они все смеются, хохочут, но вдруг Жандарм осознает, что он разделяет их веселье. Он взрывается.) Молчать! Вы чего хотите? Вы чего ждете? Хотите меня провести своими шуточками и смехом? Чтобы я свернул с истинного пути?

Женщины испуганы.

Может, я человек маленький, это да, но я не должен смеяться, я не должен покатываться со смеху вместе со всяким быдлом… (Вздыхает и смягчается.) Достаточно того, что мы братаемся с вашими мужчинами, когда говорим с ними о знаменах, о битвах, об Аргонне, о трагическом наступлении в Шемен-де-Дам, ты помнишь, Круйа (здесь он начинает говорить как Маршал Жюэн, обращающийся с прокламацией к Ветеранам), ты нес пулемет, я был денщиком капитана, однажды мы наткнулись на двух прицеливающихся бошей, тра-та-та, и вот араб их уничтожил, это война, и мне не стыдно об этом вспоминать и выпить за это с тобой, мне не стыдно. Мы можем попереживать вместе с вашими мужчинами, вспоминая, иногда, от чистого сердца… (Пауза, затем говорит с важностью.) А вот что касается смеха, я вам скажу: от смеха и голову можно потерять, смех обезоруживает. Когда вы забавляетесь, все у вас раскрывается: рот, нос, глаза, уши, дырка в заднице. Вы опустошаетесь, и кто знает, чем вы потом заполнитесь. (Строго.) Ясно? Не старайтесь больше меня провести с вашим хохотом. Я могу быть суровым. Вы не видели, сколько у меня еще зубов осталось?

Он бесшумно и широко открывает рот, и женщины, которые, кажется, испуганы, раздвигают ему губы и рассматривают зубы.

МАТЬ. Это само собой получилось, когда мы говорили про «ты» и «вы».

ЖАНДАРМ. Вы сами захотели. Не будем больше об этом. Вам нельзя позволять слишком много. Вас нельзя даже понемногу приближать к нам, иначе мы все окажемся в дерьме, и вы, и мы — я всегда это говорю. Это возможно с теми, кто понимает, такие есть, но с теми, кто хочет вас подставить, благодарности не жди. (Лейле.) А эта еще сбежать хотела! Ведь не я, так другой тебя поймает, а в результате нам обоим — головомойка.

ЛЕЙЛА. Я этого заслужила. Я этого хочу.

ЖАНДАРМ. Голову намылят, навешают от души.

ЛЕЙЛА. Тем лучше. Пусть в тюрьму я попаду вся в синяках, с волосами, слипшимися от слез и соплей, и хромая из-за сломанных костей…

ЖАНДАРМ. Ты же знаешь, мы уже не можем обращаться с вами, как раньше. (Смущенно.) Мы хотим быть гуманными, я из тех, кто хочет быть гуманными, но вы сами нарываетесь. Насчет часов будешь объяснять наверху, у начальника. Они из галалита или из мрамора, наверное, из галалита. Сейчас все не так, как раньше, не то уже продают в деревнях, на рынках, на ярмарках.

ЛЕЙЛА. То, что подбирают на помойках в довольно плохом состоянии.

ЖАНДАРМ. Уже за одно это вас надо наказывать. В метрополии иметь ущербные вещи — это уже чересчур, а заполнять ими свой дом вышло из моды. Вашу хибару, правда, домом не назовешь, но все-таки это как будто ваш дом. Бродяги! Мы принесли вам цивилизацию, а вы продолжаете жить как бродяги. Вы даже не под мостами живете! А у подножия развалин. Все. Мы все вам принесли: школы, больницы, жандармерию, а вам все это ни к чему. Ветер. Песок. Битое стекло, выщербленные часы… (Пожимает плечами. Лейле.) Ты готова?

МАТЬ. Возьми одеяло.

ЛЕЙЛА (показывает на одеяло). Это?

МАТЬ. Нет, не это. Оно недостаточно дырявое.

ЖАНДАРМ (Матери). Собираешься дать ей самое дырявое?

МАТЬ. Ее интересуют только дыры. Чем их больше, тем больше ей подходит одеяло. А больше всего ей подходит — завернуться на ночь в дырку.

ЖАНДАРМ. В конце концов, будьте как дома!..А уж если ей действительно нужна дырка по ее мерке, мы соберемся с коллегами и предоставим ей сколько угодно и любой формы. Короче, мы позаботимся о том, сколько и как. Дырка, у нее будет своя дырка, в кармане…

Выходит. На несколько секунд Мать остается одна, потом входит Жандарм, похоже, злой, он один, тащит одеяло. В этот момент часы, нарисованные Лейлой на ширме, начинают играть очень красивую мелодию. Мать явно этим гордится.

Мусульманки, знаю я ваши хитрости! Однажды в Морбиане[6]— ах, это был карнавал, как мы веселились! Я, завернувшись в простыню и в тряпку, переоделся в мусульманку, в Фатиму; и сразу же я понял вашу психологию. У вас все в глазах. И если будет необходимо, несмотря на ранение и двух дочерей, я снова надену паранджу.

Рассказывая, он, согласно тому, что говорит, заворачивается в одеяло и уходит со сцены в противоположном от Лейлы направлении, то есть он пересекает сцену пятясь, по диагонали, и выходит в правую кулису, в глубине.

Комментарии к девятой картине

Как я уже сказал, Жандарм должен быть на котурнах. На нем — богато разукрашенная форма, серебряные галуны.

Необходимо соблюдать в этой сцене следующую диспозицию: когда Жандарм в конце пятится и пересекает сцену по диагонали, выходя таким образом в направлении, противоположном тому, куда исчезла Лейла, она же на четвереньках должна спрятаться за ширмой, которая находится в левой части сцены.

По этой сцене нет особых замечаний, она написана, чтобы показать степень падения этой семьи.

Однако ее нужно играть так, чтобы у зрителей было ощущение, что Жандарм если не Господь Бог, то Архангел, служащий Богу, а эти женщины — создания, способные лишь грешить. Они должны выказывать полное смирение по отношению к Жандарму. Не надо забывать, что в течение всей пьесы лицо Лейлы скрыто паранджой.

Актеры должны играть «внутрь себя» — впрочем, это касается всей пьесы, — они должны «абстрагироваться от зала», как мы абстрагируемся от мира. Думаю, именно отсутствие блеска в их глазах будет свидетельствовать об этой внутренней сосредоточенности, на которую я рассчитываю. Еще больше, чем в других сценах, актеры должны избегать «заигрывания с публикой».

В течение всей пьесы их «абстрагирование от зала» должно быть очень ощутимо, даже почти обидно для публики.

Картина десятая

Три пятистворчатые ширмы расположены следующим образом: две ширмы возле рампы, с обеих сторон сцены, другая, центральная, — сзади, она представляет собой апельсиновый сад, каждое апельсиновое дерево с висящими на нем апельсинами выписано на фоне темного неба. На Сэре Гарольде брюки для верховой езды. Так же, как и на Господине Бланкензи. Господин Бланкензи высокий и крепкий. У него большой живот и зад, скоро мы узнаем почему. У него бакенбарды и рыжие усы. Брюки в желто-черную полоску. Фиолетовый фрак. Высокий воротник. На арабских рабочих костюмы европейского кроя, но не сочетающихся ярких цветов. Два колонизатора: Сэр Гарольд и Г-н Бланкензи. Три араба: Абдиль, Малик, Насер. Сэр Гарольд и Г-н Бланкензи внимательно наблюдают, как арабы, стоя рядком, занимаются прополкой. Их жесты должны выглядеть правдоподобно.

СЭР ГАРОЛЬД (с пафосом). Де Эно! Герцогиня де Эно?… Вы сказали, Герцогиня де Эно? Вы говорили о пробковых дубах…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (с гордостью). Прежде всего мои розы! Это моя особая гордость! Мне кажется, дорогой мой, у меня самый прекрасный розарий в Африке… (реагируя на жест Сэра Гарольда) нет, нет, только для удовольствия, мои розы разоряют меня! Мои розы, как мои танцовщицы! (Смеется.) Я даже ночью встаю, чтобы их понюхать.

СЭР ГАРОЛЬД (смотрит на Абдиля и Малика, которые перестали полоть). Ночью? Как вы там ориентируетесь?

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (лукаво улыбаясь). Есть одна хитрость. В темноте их, конечно, не видно, но я могу обращаться к ним по именам, гладить, поэтому я к каждому кусту привязал колокольчики разного тембра. Таким образом, ночью я узнаю их по запаху и по звуку. Мои розы. (Сентиментально.) С такими сильными, твердыми треугольными шипами на стебле, суровом, как сапер, стоящий по стойке смирно!

СЭР ГАРОЛЬД (сухо.) А ветреными ночами вы оказываетесь в Швейцарии, среди стада коров. (И тем же тоном, без паузы.) Я говорил уже, здесь оставьте ваши ссоры. Араб есть араб. Надо было раньше начать искать замену.

МАЛИК. Я знаю, Сэр Гарольд, что араб недорого стоит. Но вы считаете, это нормально — воровать из кармана своего товарища? А нам работать с вором? Гнуться с ним вместе над комками земли, одновременно с ним, так же, как он, неизвестно еще, не проникнет ли в ваше тело зараза воровства вместе с ломотой в пояснице.

СЭР ГАРОЛЬД. Меня разве предупреждали? Раз я его нанял, я его оставлю.

Пауза.

АБДИЛЬ. Мы хотели сами от него избавиться.

СЭР ГАРОЛЬД (разгневанно). Почему это? Разве я не хозяин?

МАЛИК. О йес! О йес, Сэр Гарольд. Вы наш отец. Жаль, что мы не ваши дети.

СЭР ГАРОЛЬД (глядя вдаль). Где же он?

МАЛИК. Он пропалывает лимонные сады в районе лесов Нэмфа. Видите, там что-то красное виднеется — это его красный пиджак.

СЭР ГАРОЛЬД (в ярости). Бойкот! Вы объявили ему бойкот!.. Без моего приказа, не сказав мне ни слова!..

НАСЕР (живо). Он нанимается на работу, чтобы быть ближе к пиджакам, развешанным на ветках или положенным на траву. Ладно. Но и саму работу он саботирует, он только портит, он нечистоплотный. А как он воняет! Невозможно находиться с ним рядом. Он отравляет атмосферу, позорит нашу бригаду!..

СЭР ГАРОЛЬД. Бойкот! Без моего приказа! Пусть придет. (Кричит.) Саид! (Обращаясь к остальным.) У меня лично он никогда ничего не взял. Пусть только попробует! Пусть он у вас ворует, нравится вам или не нравится, он такой же араб, как другие. Он работает, и он всегда под рукой. Он вместе со всеми пойдет обрабатывать землю. (Саиду, который еще далеко.) Слышишь меня? Во время работы никаких распрей; постройтесь в ряд, один за другим, и двигайтесь с вашими мотыгами за солнцем. Все ясно? И никаких споров. Здесь вы находитесь на моих землях для того, чтобы дружно работать. Оставьте ваши выяснения для дома, почему бы и нет, это ваше право, там разбирайтесь с моральными тонкостями сколько угодно. Понятно? Ладно, скоро будет темно. Сумерки опускаются, возвращайтесь домой. До свидания. (Три араба, с мотыгами на плече, рядком выходят в левую кулису. Как только они исчезли из виду, Сэр Гарольд закричал.) Абдиль!.. Насер!.. Саид!.. Малик!.. Завтра к четырем утра на работу. Пока земля не просохла. (Гну Бланкензи.) Неплохо, да? Нельзя забывать их имена. Абдиль… Саид… Малик… Насер…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (Сэру Гарольду). Это верный тон. Непреклонный и в то же время дружеский. Однако надо быть начеку. Однажды они могут начать сопротивляться… И ответят вам…

СЭР ГАРОЛЬД. Это опасно. Если они возьмут привычку отвечать, они могут привыкнуть и размышлять. Однако!.. У меня их триста пятьдесят человек. Я не могу постоянно подгонять их кнутом. Я должен быть осторожен. (Смотрит в ту сторону, куда исчезли арабы.) А Саид? Надо сказать, там есть что-то такое! Впрочем, как и у всех остальных, не хуже других…

Сэр Гарольд и Г-н Бланкензи обмениваются репликами, прохаживаясь туда-сюда, практически спиной к ширмам. Они ходят или сидят на стульях, которые либо сами принесут, либо арабы будут их приносить и уносить, сидят спиной друг к другу. Постепенно темнеет.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Вы, конечно, вооружены.

Сэр Гарольд хлопает по кобуре своего револьвера.

Значит, и ваши бригадиры-европейцы тоже!

СЭР ГАРОЛЬД. Все. Но я начинаю им не доверять, вы же их знаете: итальянцы, испанцы, мальтийцы… есть даже один грек с Корфу… а коммунизм витает в воздухе.

Пока они говорят, появляется араб, который крадется, согнувшись у корней каждого апельсинового дерева, рисует мелом желтое пламя, затем исчезает.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Я всех своих выписываю с берегов Рейна… Дисциплина… преданность… У меня вызывают опасения чернорабочие.

СЭР ГАРОЛЬД. А вы кто по национальности?..

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Древнего голландского рода. Со стороны прапрадедушки. А моя жена менее родовитая: ее отец был служащим. На почте.

Пауза.

Можно сказать, что нашу страну сделали такие люди, как мы.

СЭР ГАРОЛЬД. Вы разводите пробковый дуб?

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Пятьсот тысяч сто двенадцать деревьев!

Восхищенный жест Сэра Гарольда.

Было бы неплохо, если бы не португалец, который ставит слишком низкие цены. Кроме того, сейчас стали все больше использовать пластмассовые пробки. Они, конечно, дольше служат, но они лишают вино или минеральную воду того букета, который придает им здешняя пробка. Мне пришлось ликвидировать завод по производству штопоров, он был обречен. Появилась надежда, когда в метрополии из-за растущего шума решили было облицовывать стены пробковыми панелями. Но надежда, увы, была недолгой — интенсивная борьба с шумом и новые технологии привели к изобретению звукоизоляционных средств, искусственных, как и все остальное.

СЭР ГАРОЛЬД. Какие новые технологии?

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Прессованный пробковый порошок.

Входит второй араб и так же, как первый, рисует пламя у корней апельсиновых деревьев второй ширмы.

СЭР ГАРОЛЬД. Вот вы и спасены.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Туда примешивают древесную стружку — и какую! — скандинавской лиственницы! Сплошная подделка. Но главное — спасти мои розовые кусты. О колонизаторах будут говорить много плохого, но благодаря самому скромному из них здесь такая прекрасная розовая плантация!.. (Вздыхает и с улыбкой ослабляет свой ремень, объясняя.) Это моя толщинка…

СЭР ГАРОЛЬД. Ах, вы носите толщинку. И сзади, конечно, тоже.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Для равновесия. В моем возрасте мужчина, не имеющий живота и зада, выглядит несолидно. Значит, надо немного хитрить…

Короткая пауза.

Раньше, например, были парики…

СЭР ГАРОЛЬД. Жара мучает. И эти ремни.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Все здорово продумано, вы знаете. Как таковых ремней не надо, речь идет скорей о лосинах, с утолщениями сзади и спереди, они-то и делают вас представительным.

СЭР ГАРОЛЬД. А горничная…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. О, она не в курсе. Я осторожен. Это требует такой же деликатности, как вставная челюсть или стеклянный глаз в стакане: интимные секреты. (Вздох.) Нужно прибегать к уловкам, чтобы стать импозантным! Я ведь пришел к вам, чтобы попросить о помощи в выработке защитной тактики.

СЭР ГАРОЛЬД. Как я уже говорил вам, один из зачинщиков, Слиман, убит. В этом районе все бурлит. (Протягивает свой портсигар.) Сигарету?.. Огоньку?..

Вошел третий араб и точно так же, как два первых, нарисовал языки пламени на третьей ширме.

Знаете, несмотря на бдительность охранников, каждую ночь валят десять — двадцать телеграфных столбов. Это, конечно, уже мертвые деревья, но они так могут перейти к оливам… к тысячелетним деревьям… это возможно, а затем и к апельсиновым деревьям, к…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (подхватывает)…к пробковым дубам. Я их люблю, свои пробковые дубы. Нет ничего прекрасней дубового леса, когда человек кружится вокруг ствола и собирает с него кору. И когда появляется плоть дерева, сырая, кровоточащая! Над нами можно посмеяться, над нашей любовью к этому краю, но вы (взволнованно), вы-то знаете, что это истинная любовь. Это мы ее создали, а не они! Найдите среди них хоть одного, кто умеет говорить о нем так, как мы!

Так говорить о шипах моих роз.

СЭР ГАРОЛЬД. Скажите о них два слова.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (как будто читает стихотворение Малларме). Стебель прямой, стройный. Листья зеленые, мощные, глянцевые, и на стебле, среди листьев — шипы. С розой не шутят, это не георгин; шипы свидетельствуют о том, что с розой шутки плохи, ее охраняет столько орудий — это ее оплот, ее воины! — даже от глав государств это требует уважения. Мы — мастера красноречия. Покушаться на вещи — покушаться на язык.

Сэр Гарольд тихонько аплодирует.

СЭР ГАРОЛЬД. А покушаться на язык — это святотатство. (С горечью.) Это покушаться на величие.

Крадучись, входит араб, раздувает огонь у корней апельсиновых деревьев. Хозяева его не видят.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. В одной немецкой оперетке, не помню, какой именно, была такая реплика: «Вещи принадлежат тем, кто смог их улучшить…» Кто облагородил ваши апельсиновые рощи, мои леса и мои розы? Мои розы — это моя кровь. Какое-то время я думал о войсках…

Входит второй араб, он, как и первый, раздувает огонь.

СЭР ГАРОЛЬД. Это наивно. Армия забавляется сама с собой, как девственник за забором. Она больше всех любит себя саму… (С горечью.) Но никак не ваши розы.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Уехать?

СЭР ГАРОЛЬД (с гордостью). У меня есть сын. Чтобы спасти достояние своего сына, я готов пожертвовать самим сыном.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (в том же тоне). Чтобы спасти мои розы… (с досадой) мне некем пожертвовать.

Входит третий араб, также крадучись: он также раздувает огонь у корней апельсиновых деревьев, руками помогает огню разгореться.

Сэр Гарольд и Г-н Бланкензи выходят вправо. Тогда из-за ширм, все так же крадучись, появляются еще пять или шесть арабов, одетых, как и все предыдущие, они рисуют огонь и раздувают его. Из-за кулис слышится треск горящих деревьев. Слева выходят Сэр Гарольд и Г-н Бланкензи, очень увлеченные своей беседой, не замечая беды. Поджигатели сразу же исчезают за ширмами.

СЭР ГАРОЛЬД (играя тросточкой). Впрочем, даже если бы мы и захотели, как смогли бы мы разобрать, какой из арабов — вор, а какой — нет? Как они воспринимают сами себя? Если, например, меня обокрадет француз, этот француз — вор. А если араб — какая разница? — это будет просто араб, который меня обокрал, не более того. Вы согласны? (Все громче и оживлен ней.) Где нет морали, там все едино, — автор порнографического издания прекрасно знает, что ему бесполезно обращаться в суд с жалобами на коллегу, укравшего у него… грязную идею.

Г-н Бланкензи хохочет.

Хорошая формулировка: где нет морали, там все едино. (Все громче, принюхиваясь.) Вареньем пахнет! Заметьте, я вовсе не хочу сказать, что у них нет морали, я просто хочу сказать, что они не могут копировать нашу мораль. (Вдруг обеспокоенно.) И они должны об этом догадываться. Эти три басмача — кстати, мы у них украли это словечко и быстро нашли ему применение, — если эти три басмача и признали, что один из них вор, то, прежде чем сказать об этом мне, они долго колебались… ох! что-то витает в воздухе… А этот Саид, репутацию которого продолжают раздувать! Мне бы надо было…

Они снова выходят влево. Крадучись, выходят десять или двенадцать арабов, одетых, как и прежние, дуют на огонь, рисуют такое огромное пламя, что оно охватывает все деревья.

Когда Сэр Гарольд и Г-н Бланкензи возвращаются из правой кулисы, они тут же исчезают.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (они оба очень возбуждены дискуссией)…продуманная политика. Армия вмешивается очень неохотно. Она ищет себе противника, как собака дичь. Армии плевать на мои розы и на ваши апельсиновые рощи. Если надо будет, они изничтожат их, чтобы насладиться безумием своего пиршества…

СЭР ГАРОЛЬД (обеспокоенно). Мне надо было…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. В чем дело, дорогой друг?

СЭР ГАРОЛЬД (словно открывая очевидное)…догадаться.

Пауза.

Уже какое-то время они не верят в бдительность моей перчатки. (Еще более озабоченно.) Впрочем, моя перчатка перестала меня информировать.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Эти скоты в конце концов сделают нас умными.

Комментарии к десятой картине

Ширмы должны прийти в движение в конце предыдущей картины.

Г-н Бланкензи и Сэр Гарольд должны казаться неестественно высокими.

Они разговаривают, не глядя друг на друга, очень визгливыми голосами: почти кричат, в раздражении, как генерал Франко, когда выступает по испанскому радио.

Играя эту сцену, надо обязательно учитывать, что это не комедийная сцена: Г-н Бланкензи и Сэр Гарольд убеждены в своей правоте. Несмотря на визгливость, они преисполнены сознанием своих достоинств: они виртуозно владеют своим языком.

Арабы, работающие на плантации в начале сцены, находятся постоянно в согнутом положении, однако те, что приходят поджигать, очень проворны и ловки: они явно хорошо владеют техникой диверсий. Их движения должны быть отточены и скоординированы, но воспринимаются как импровизация.

У Сэра Гарольда и Г-на Бланкензи все жесты должны быть широкими и уверенными. Отработанными. Это противоречит традициям актерской школы, существующей ныне во Франции. Они не должны выглядеть карикатурно, но должны показать публике ее собственное отражение.

Ту же функцию, что и Сэр Гарольд и Г-н Бланкензи, выполняют арабы-невольники и арабы-поджигатели, но как этого добиться?

Они тоже должны быть гигантских размеров.

Г-н и Г-жа Бланкензи — также гиганты.

Сторож не кто иной, как Жандарм, в парадной форме.

Читатель пьесы «Ширмы» быстро поймет, что я пишу черт знает что. Кстати, о розах. Г-н Бланкензи воспевает не столько розы, сколько шипы. А садоводы знают, что когда на стебле слишком много шипов и они слишком большие, это лишает цветок жизненных соков и всего остального, наносит ущерб здоровью и красоте самих цветков. Слишком много шипов — это не на пользу, но Г-н Бланкензи, похоже, об этом даже не догадывается. Но ведь этого колонизатора и его розарий придумал я. Моя ошибка может быть (должна быть) руководством к действию. Раз Г-н Бланкензи работает скорее над совершенством шипов, а не цветков, из-за этой моей ошибки он вынужден покинуть свой розарий и оказаться в Театре.

То же самое относится, возможно, и к другим сценам, что нужно оговорить особо, чтобы почувствовать несоответствия.

В этой пьесе — а я от нее не отказываюсь! о нет! — я, наверное, неплохо порезвился.

Картина одиннадцатая

На переднем плане прямо на полу стоят две ширмы: три створки — справа, три створки — слева. На них написано слово «тюрьма». Саид лежит возле правой ширмы. Лейла на корточках — возле левой. Посреди сцены стоит стул, на котором сидя спит и храпит Сторож. Когда две передние ширмы раздвигаются, на возвышении откроется еще одна ширма, которая появляется из правой кулисы. На этой ширме изображен дом Г-на и Г-жи Бланкензи: окно и балкон. А за этой ширмой в отдалении, на еще более высокой эстраде, появляется ширма небесно-голубого цвета. Именно за этой ширмой будут надевать форму лейтенант и легионеры.

ЛЕЙЛА (очень тихо)…Если бы ты шел быстро, согнувшись и расстегнув пиджак, никто не заметил бы твой горб, образовавшийся из-за консервных банок под рубашкой.

САИД (также тихо). Раз ты права, это еще хуже, потому что ты указываешь мне, как можно было сбежать, теперь, когда это уже невозможно. Надо было предупредить меня раньше…

ЛЕЙЛА. Я была уже за решеткой. В камере. Я уже не могла тебе советовать.

САИД. Я не хочу советов, но ты можешь меня направлять, поскольку ты невидима и далека, за толстыми стенами… Белыми… Гладкими… Недоступными… Далекая, невидимая и недоступная, ты могла бы направлять меня.

Пауза.

Что это у тебя там больше всего воняет?

ЛЕЙЛА (возбужденно). Я сама! Кто при моем приближении не рухнет как подкошенный. Когда я прихожу, ночь отступает…

САИД (возбужденно). Пускается в бегство?

ЛЕЙЛА. Она становится маленькой… маленькой… маленькой…

ГОЛОС (из-за кулис, очень громко). Едва усвоили латынь и облатки…

Внезапно раздается звук рожка, который имитируется голосом. Тогда на верхнем возвышении начинает скользить ширма. На просвет видны пять легионеров, стоящих на коленях. Они поднимаются. Лейтенант, вышедший с непокрытой головой, надевает фуражку. Обращается к кому-то, кто находится за кулисами, а ширма снова становится непрозрачной.

ЛЕЙТЕНАНТ (это был его голос).…пусть подадут горячий кофе. Эй, санитары, уберите складной алтарь, а вы, господин священник, сложите в полевую сумку стихарь, распятие, чашу и дароносицу. (Лейтенант надевает свою перевязь.) Мои перчатки!

Один из легионеров выходит слева и протягивает ему пару серых кожаных перчаток.

Белые. (Солдат на секунду исчезает, затем появляется с парой белых перчаток, отдает честь и выходит. Лейтенант тщательно натягивает перчатки.) До отказа. Надутые до отказа. Надутые… и твердые, черт возьми! Ваше ложе любви как поле битвы… На войне как в любви!.. На битву при параде!.. При полном параде, господа. (Всматривается в левую кули су.)…Я хочу, чтобы вашим семьям отослали часы и медали с каплями засохшей крови и даже спермы. Я хочу… Престон! Мой револьвер… Я хочу, чтобы блеск козырьков ваших кепи был ярче блеска моих сапог и ногтей… (Входит другой легионер, Престон, он протягивает Лейтенанту кобуру с револьвером, потом выходит. Лейтенант, прицепляя ее к своему ремню, продолжает речь.)…Ваши пуговицы, пряжки, застежки, крючки должны быть начищены, как мои шпоры… Ради войны-любви вы должны подшить в подкладки фотографии голых девок и изображения Лурдской Девы, повесить золотые или золоченые цепи на шею… а волосы намазать бриллиантином, повязать бантики на волосы в паху — те, у кого они есть, но, черт возьми, солдат обязан быть волосатым! И красивым… Престон!.. Мой бинокль. (Так же, как и в прошлый раз, Престон приносит бинокль в футляре. Лейтенант аккуратно вешает его себе на шею, открывает футляр, осматривает окрестности, затем кладет бинокль назад в футляр… короче говоря, играет.) Волосатый и красивый! Не забудьте. Хорошие воины — храбрые воины, но прежде всего красивые воины. А это значит — совершенные плечи, даже если их надо подправить искусственно. Мускулистые шеи. Работайте над шеями. Тренироваться, отжиматься, упражняться, состязаться, удовлетворяться… Бедра широкие и крепкие. Или должны такими казаться. В штаны на колени… Престон!.. Мои сапоги!..

Входит Престон, встает на колени перед офицером и протирает тряпкой его сапоги.

В штаны положите мешочки с песком, чтобы увеличить колени, явитесь как боги! Ваша винтовка…

ГОЛОС. Черт возьми! Мешочки с песком в штаны богов! Боги, набитые как чучела, вы слышали, ребята!

Появляется Сержант и отдает честь Лейтенанту. Китель на нем расстегнут, и его это мало волнует. Даже ширинка не до конца застегнута.

ЛЕЙТЕНАНТ (без паузы). Ваша винтовка начищена, надраена до блеска, и драгоценный штык, жемчужина короны, лилия орифламмы, его сталь безжалостней взгляда сержанта…

СЕРЖАНТ (стоя навытяжку). Я здесь, мой лейтенант.

ЛЕЙТЕНАНТ. Вольно. Ваш взгляд как штык. Как любовь. Хочу, чтобы война была оргией грома. Торжествующим пробуждением! Почистите мне сапоги! Вы — карающий орган Франции, мечтающий, чтобы она им его засадила! Пусть сапоги блестят еще ярче, Престон! Хочу войны и любви при свете солнца! И выпущенные кишки при свете солнца! Ясно?

СЕРЖАНТ. Ясно.

ЛЕЙТЕНАНТ (обращаясь в кулисы). Слышали?

ГОЛОС (из-за кулис). Слышали.

ЛЕЙТЕНАНТ (все так же в кулисы). Мы воспользуемся темнотой, чтоб подойти ближе, но войдем на заре, когда взойдет солнце. Прольется кровь… ваша или чужая. Не важно. Вы почувствуете эту жидкость, откуда бы она ни исходила, из какого бы фонтана ни била… Ну, Вальтер?..

Далее все реплики следуют одна за другой в бешеном темпе.

ГОЛОС ВАЛЬТЕРА (из-за кулис). Если мне отрежут руки и ноги, если моя кровь брызнет четырьмя струями, пусть попадет в мою открытую пасть…

Все это время слышно похрапывание Лейлы, Саида и Сторожа.

ЛЕЙТЕНАНТ. Прекрасно. Вы, Эрнандес?

ГОЛОС ЭРНАНДЕСА. Нет. Не моя кровь брызнет из вспоротого мной живота!

ЛЕЙТЕНАНТ. Вы, Брандинеши?

ГОЛОС БРАНДИНЕШИ. Кровь, мой Лейтенант. Моя. Ваша. Других, даже кровь камней, но кровь.

ЛЕЙТЕНАНТ. Готовы?

Именно в этот момент справа выдвигается ширма, на которой изображено окно в доме Бланкензи.

ГОЛОС. Готовы.

ЛЕЙТЕНАНТ. А проклятия? Когда придем в дальние края, пусть на их холмах зазвучит эхо самых грубых проклятий. (Сержанту.) Сержант! Надеюсь, ваши солдаты заготовили проклятия легионеров? Солдаты! Я желаю проклятий: лирических, реалистических, любовных. (Вдруг спокойней, почти нежно.) Но, господа, там, за этими холмами, вы должны убивать мужчин, а не крыс. Во время вспышки, в схватке, рассмотрите их как следует — если успеете — и откройте в них, только очень быстро, людей; иначе вы будете убивать крыс, а значит, вы будете воевать и заниматься любовью с крысами. (Он кажется очень грустным, почти отчаявшимся.) Ясно?

СЕРЖАНТ (вынимая пачку сигарет). Так точно. (Он роняет одну сигарету. Лейтенант подбирает ее и дает ему. Сержант молча подносит ее ко рту.) ЛЕЙТЕНАНТ (все тем же тоном). Слышали?

Пока Престон начищает его сапоги, Лейтенант в бинокль рассматривает зал. Сержант спокойно застегивает свои штаны и китель.

СЕРЖАНТ. Так точно.

ЛЕЙЛА (проснувшись). Это тебе надо быть осторожным. И хитрым.

САИД (подыгрывая). А ты должна показать мне лазейку, пока Бог ее не заткнул. Ты мне совсем не служишь.

ЛЕЙЛА (иронично). Понял?

САИД. Так точно.

ЛЕЙЛА (тем же тоном). Слышал?

САИД. Так точно.

ЛЕЙЛА. Служу твоему позору. И ты считаешь все-таки нормальным, что я делаю все, чтобы попасть к тебе в тюрьму.

САИД (очень раздраженно). Это нормально, что мой позор как тень следует за мной или рядом со мной и сияет.

Пауза.

Скажи, почему ты выбрала окольные пути, а не пошла по шоссе? На шоссе тебя было бы видно, но не было бы заметно. А на небольших дорогах чуяли твое воровство, потому что от тебя за версту несет воровством.

ЛЕЙЛА. Ты всегда прав, потом. Ты потом на мне женился, когда я уже была уродиной.

Пауза.

А ты скажи, почему ты не взял деньги из кассы у бакалейщицы? Она распродала все свое мыло…

САИД. Когда я к ней зашел снова, два часа спустя, в магазине был ее дедушка. Он пересчитывал пакетики с тапикокой, надо было ему помочь.

ЛЕЙЛА (преувеличенно жалостливо). Ты ведь не умеешь считать, мой бедный Саид.

САИД. Я не умею ни читать, ни писать, а считать умею.

Пауза.

ЛЕЙЛА. Я злая и сварливая…

Пауза.

Саид…

САИД. Черт.

ЛЕЙЛА (нежно). Саид… теперь прошу милостыню, как надо.

САИД (с восхищением). Побирушка. И ты говоришь мне об этом только сегодня ночью?

СТОРОЖ (это Жандарм, который приходил арестовывать Лейлу, он проснулся и встал, говорит грубым вульгарным голосом).…Все время приходится кричать, орать на вас, из-за вас я провожу ужасные ночи. Главный надзиратель позаботился о том, чтобы поместить вас в разных концах коридора, но вы все равно бормочете ваши песни. Они носятся туда-сюда, сквозь мои уши, сквозь уши воров и сводниц, лежащих на своих подстилках. Дайте ночи хоть чуть-чуть отдохнуть. Ей тоже нужна тишина. Во всех уголках мусульманской земли этот шепот в темноте, треск ломающихся веток, кремней зажигалок, подожженных олив, бродяги, за которыми тянется запах гари, бунт… И вы двое, вы двое, в своем тряпье… и вы поете… без… конца… (Засыпает.)

САИД (продолжая беседовать с Лейлой). В моей камере тоже темно. Единственный свет — это твои испорченные зубы, твои грязные глаза, твоя печальная кожа. Твои славные глаза, твои смурные глаза, один смотрит на Рио-де-Жанейро, другой — на дно чашки: это ты. А твоя кожа, как старое шелковое кашне на шее учителя, — это тоже ты. Я уже не могу отвести от нее глаза…

ЛЕЙЛА (тихо). А ты думаешь о тех скидках, что делал мой отец по мере того, как ты меня рассматривал?

Тебе должно быть легче оттого, что у тебя не было и гроша. Ты меня получил, как очистки…

САИД (грустно). Мы с твоим отцом быстро сошлись на самой низкой цене.

ЛЕЙЛА. Мне тоже надо было проявить добрую волю, чтобы опуститься так низко, как ты меня просил, а это глубже, чем дно чашки с молоком! А теперь я стремлюсь туда сама. Меня надо уже удерживать за подол…

САИД. Есть у тебя еще какие-то места, которые надо бы поприветствовать? Может, ты знаешь такие…

ЛЕЙЛА. Такие есть, но тот, кто их поприветствует — бай-бай, — оставит там свое сердце…

Пауза.

Ты никогда не бил меня, Саид?

САИД. Тренируюсь каждую ночь. Как выйду, ты получишь.

Молчание. Слышен голос.

ГОЛОС ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ (мужественный и решительный). Нет. Если бы надо было сделать это снова, я бы подошел спереди, лицом к лицу, с улыбкой, протянул бы ей искусственный цветок, какие она любила. Ирис из фиолетового атласа. Она бы меня поблагодарила. Ни одна куколка-блондинка, какие бывают в кино, не стала бы слушать тот вздор, который я говорил, да с такой спокойной улыбкой. Только тогда…

ЛЕЙЛА (восхищенно). Кто это?

СТОРОЖ (ворчливо). Приговоренный к смерти. Он убил свою мать.

ГОЛОС ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ …когда я закончил бы свою речь, она понюхала бы розу, которую прицепила бы к своим седым волосам, и тогда бы я ей… (мало-помалу голос становится все более экзальтированным, а к концу он звучит уже как псалом, как песня) деликатно вскрыл брюхо. Деликатно раздвинул бы полы юбки, чтобы посмотреть, как вытекают кишки, которыми я играл бы, как пальцы играют с драгоценностями. И мой взгляд передал бы эту радость блуждающему взгляду моей матери!

Пауза.

САИД (печально). Он дошел до того, что может петь.

СТОРОЖ (грубо). До того, что должен петь. А вы, ученики, заткнитесь!

Пауза.

Слышны звуки гармоники, играют «Марсельезу». Лейла и Саид закрывают глаза. Сторож храпит.

Зажигается свет. Спальня Бланкензи. Г-жа Бланкензи стоит перед нарисованным окном. В руке у нее револьвер, она целится. Г-н Бланкензи ищет что-то в комнате. На Г-же Бланкензи лиловый пеньюар.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ (с придыханием). Фа-диез.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (так же). Они посягнули на розу Маршал Жофр.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Где она?

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Ничего не бойся, милая. Весь розарий в ловушках. Я сам поставил на дорожках капканы для волков. (Скрипит зубами.) Как зубы впиваются в розу, вопьются в них стальные челюсти капканов — сама подумай, их пятьдесят штук на клумбах и дорожках — ты чувствуешь, как не терпится этим стальным челюстям? Им не терпится кусать.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ (взволнованно). Дорогой!

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Тебе не страшно?

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Ведь ты здесь.

Пауза.

Тебе сегодня утром показалось, что в арабском городе что-то происходит?

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Там все пришло в движение. Там такое спокойствие, что можно подумать, будто все движется с невероятной скоростью.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Они хотят произвести на нас впечатление.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Или они боятся…

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Это одно и то же… (Куда-то показывает.) Там что-то шевелится…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Это кипарис. Пойду посмотрю… Хотелось бы знать, они кого-то уже схватили? Не прикусил ли он язык, чтобы не заорать, а почему молчат железные челюсти… (Он что-то ищет.) Где…

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Твоя толстинка?.. Сегодня утром ее нашла горничная, когда убиралась. Она взяла ее, чтобы зашить.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Нашла!.. Взяла!.. Зашить!..

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Не надо было забывать. Вот уже несколько дней ты забываешь надевать ее и разбрасываешь… Ты распускаешься, а момент сейчас неподходящий…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Ты думаешь, она догадалась?

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Они становятся прозорливыми. Я хотела поговорить с ней, узнать, что она знает. Я за ней следила, она зашла за клумбу, я хотела оказаться у нее на пути. Я подхожу, с невинным видом… и, как ты думаешь, на кого я наткнулась?..

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. На нее?

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. На жандарма Антомарши…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Что ему было надо?

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Он, как всегда, что-то глупо промямлил и ушел.

Г-н Бланкензи пожимает плечами.

…Ты выйдешь?

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. К моим розам, не подложив подушечку на живот?

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Сейчас же темно.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Тем более. Эта подушечка — главная составляющая моего престижа. Как и сапоги. Какой бы запах имели мои розы, если бы сапоги не помогали мне ощутить его. Если в капкан попалась дичь, даже если эта дичь уже при смерти…

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Знаю, милый. Так же, как и я без своих накладных волос, но сейчас ночь… (Успокаивающе.) Иди к своим розам в таком же виде, в каком приходишь ко мне: в кальсонах…

Г-Н БЛАНКЕНЗИ (в смятении, обнимает ее). Враг вокруг нас. У меня больше нет толстинки ни для зада, ни для живота… Все вокруг дышит предательством, но ты здесь…

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ (также в смятении). Любовь моя, сейчас предательство не то, что раньше. Мне рассказывала моя прабабушка, что раньше жених и невеста становились супругами накануне свадьбы. Самец разрывал самку, и невидимое пятно крови под ее белым платьем было доказательством того, что любовь сильнее Бога. Конечно, верить в Бога было необходимо, но и предавали. А когда наступало утро таинства, флердоранж на венке новобрачной был прекрасен!

СТОРОЖ (во сне). Вся жизнь в грехе!

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Прабабушка мне объясняла, что вся жизнь основана на грехе. То, что любовь начиналась с предательства, передавалось из поколения в поколение, словно клятва на крови тайного ордена, которая уважается до сих пор.

Г-Н БЛАНКЕНЗИ. Ты считаешь, что все пошло прахом, потому что я повел тебя к алтарю девственницей?..

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ (будто рыдая). Любимый мой, все идет прахом!

Очень отчетливо видно, как взволнованная Г-жа Бланкензи стреляет из револьвера. Эта ширма затемняется.

ЛЕЙЛА (гортанным голосом, словно зазывала на ярмарке). Кто… кто? Кто еще не видел нашего Саида, разделанного, без костей, когда легавые задают ему овса? Когда он сочится кровью, пускает сопли, когда у него течет из всех дыр, кто еще не видел?

САИД (тем же тоном). А кто еще не видел, как удирает моя жена, — идите посмотрите, посмотрите! — в нее бросают не камни, а пакеты, сами угадайте чего, и кишки…

ЛЕЙЛА (они стараются перекричать друг друга)…мой мужчина бродит вокруг пиджаков.

САИД …она бежит, склонив голову, на скрюченных лапах…

ЛЕЙЛА …брести, ползти в траве, пропахивая землю брюхом…

САИД. Жена моя, птицы небесные испражняются на тебя, и ты превращаешься в каменную статую. Я видел тебя в Вероне на площади Леопарди, в четыре утра, голую, всю в голубином дерьме. Прекрасно выглядит при свете дня…

ЛЕЙЛА …он такой осторожный, проворный, зеленый, как грядка порея, и серый, как моя высохшая кожа…

САИД …пусть день не наступает, а, наоборот, уходит, чтобы ярче было торжество ее славы!

Вдали слышен пулемет.

Очевидно то, что здесь в укрытии приятно ругаться с Лейлой.

Его прерывает Голос.

ГОЛОС ПРИГОВОРЕННОГО К СМЕРТИ. Мадам, это ради моего освобождения. Мадам, я люблю лишь ваш живот, где в течение девяти месяцев я обретал розовую форму и которую ваша розовая матка выронила на пол, словно клецку на тарелку. Сегодня я навсегда освобождаюсь от вашего слишком горячего чрева! Я охлажу его. Завтра в сумерках, с первой звездой, меня повесят, но повешенный обладает ловкостью газели, ее невидимостью. (Словно поет псалом.) Я знал войну и священное поражение в войне! Огонь! Кровь! Тени нужен свет!

САИД. Нищенка…

ЛЕЙЛА …воняет. Ей положено. Ей бросают монетку и бегут от нее с отвращением.

Недолгая пауза.

САИД (в восхищении). Ты будешь барахольщицей!

Более долгая пауза.

СТОРОЖ (наполовину проснувшись). Вы снова! Ночь хочет, чтобы все спали. Замолчите, влюбленные, и спите.

Пока Саид и Лейла говорили, легионеры, которые возникли при словах Г-на Бланкензи «Там такое спокойствие…», начинают проявлять активность, закрывают походные сумки, поправляют свои патронташи и т. д. Вдруг раздается звук рожка, который, как и в первый раз, имитируется голосом. Все встают смирно; они приветствуют знамя, которое должно находиться в правой кулисе, затем выходят за ширму, предварительно тяжелым шагом пройдя по кривой, будто собираются в дальний поход. Сержант, который так и не успел застегнуться, остается один. На стуле суетится Сторож.

Саид и Лейла, похоже, спят.

(Отдавая честь, когда прекратился звук горна). Здесь, господин полковник! (Затем словно просыпается, встряхивается и кричит в глубину сцены.) Это ты там опять на дудке играешь? Завтра утром, до рассвета, ты попадешь в карцер. (Зевает, снова садится и, кажется, уже совсем засыпает, потом говорит сам себе, повторяя реплики, звучавшие выше.) Видел?.. Так точно, слышал? Так точно. (Засыпает.)

Сержант стоит перед верхней ширмой. Он заканчивает застегивать свои штаны, затем китель. К нему подходит Лейтенант, какое-то время молча на него смотрит.

ЛЕЙТЕНАНТ. Совсем скоро мы будем на волоске от смерти… С ними нужно будет драться врукопашную… они ждут нас за крепостью…

СЕРЖАНТ (вяло). Я готов.

ЛЕЙТЕНАНТ (пристально глядя на Сержанта). Я в этом не сомневаюсь. У вас прозрачные глаза, как у всех здоровенных рыжих шотландцев. Взгляд саксонца еще более холодный, чем взгляд германца. И такой печальный, иногда…

СЕРЖАНТ (шаловливо). Вы часто смотрите мне в глаза?

ЛЕЙТЕНАНТ. Я хорошо выполняю свой долг старшего по званию. Я их рассматриваю… Когда ваш козырек не слишком низко надвинут. (Своим платком протирает портупею Сержанта, который и ухом не ведет.)

СЕРЖАНТ (продолжая застегиваться). Чего бы мне хотелось, так это надеть на голову венок из васильков и незабудок!.. Сидеть на берегу реки и пришивать пуговицы… Голым завернуться в белые простыни…

Пауза.

Высокая девушка только что развесила белье и бежит…

ЛЕЙТЕНАНТ. Ваш взгляд холоден: вы — прирожденный военный.

СЕРЖАНТ (берет свою сумку и набивает ее)…Высокая девушка бежит, вот, правда, мне не удается догнать ее, так быстро она бежит на своих каблуках…

Все ширмы уже пришли в движение и убираются в кулисы.

ЛЕЙТЕНАНТ. Скоро мы будем на волосок от смерти: она ведь тоже та девушка, что только что развесила белье. Потом про нее скажут: эта пожила. Ее походка станет более тяжелой. Станет заметно, как она дышит под платьем. Вы даже, может быть, женитесь на ней. Вы готовы?.. Они бросают гранаты… Попробуем заблокировать их между крепостью и кладбищем. Вы — прирожденный военный. Доказательством тому — ваш слишком низко надвинутый на глаза козырек… который их скрывает.

Уже встала на место другая ширма.

Комментарии к одиннадцатой картине

Прежде всего о том, как должны быть экипированы легионеры: у них должны быть рюкзаки, напоминающие настоящие рюкзаки легионеров, но ружья их из крашеного дерева.

Приклад и штык — голубого цвета, все остальное — розового.

Легионеры появляются не из-за ширмы, они просто поднимаются. Лейтенант идет пятясь, чтобы наблюдать за войском, он несколько раз оборачивается, чтобы видеть место, куда они идут. Шагая таким образом, задом наперед, легионеры натыкаются друг на друга, то есть второй легионер оказывается на коленях у того, кто идет за ним, когда он поднимает ногу, чтобы идти назад.

Если бы этот набросок был лучше сделан, он дал бы представление о том, чего я хочу добиться:

Короче, как Blues Bell Girls.

Все военные, Лейтенант, Сержант, Г-н и Г-жа Бланкензи должны быть сантиметров на тридцать — сорок выше, чем арабы.

В диалогах Саида и Лейлы реплики наезжают одна на другую, согласно подчеркнутым словам и слогам.

Создание образа, например, Сержанта:

Я хочу, чтобы Сержант под грубым обличием прятал бы, как мог, глубокую рану. Прежде всего, надо подобрать актера с соответствующей внешностью, ведь нельзя обозначить рану, пришив вокруг нее оборку. Умелый костюмер должен соблюсти утрированные пропорции: не надо бояться переборщить: пусть сапоги будут на очень высоких каблуках и подошвах (которые, впрочем, не должны затруднять кошачью походку). Надо добиться за счет грима, чтобы лицо выглядело не столько красивым, сколько сексуальным. Значит, придется прибегнуть к почти золотым накладным волосам, искусственным ресницам, разноцветной раскраске кожи и губ, вставить зубы. Костюм такой: на обычную солдатскую форму Сержант, почти в бреду, нацепляет такое количество детских побрякушек, что они фактически закрывают форму, как иногда это бывает с чемоданами, всю поверхность которых покрывают наклейки со всего мира.

Жесты должны быть широкими. В момент своего появления жесты Сержанта должны быть грубо-преувеличенными, пока он не прорвет ширму мертвецов, затем, по сравнению с тем, что было вначале, его жесты сжимаются.

Преувеличенными выглядят скорее его скрытность, жестокость, недоброжелательность, чем его фанфаронство. Поэтому голос его должен быть визгливым, если можно — пронзительным, несколько напоминать голос кастрата, он всегда начеку, готов схватиться за оружие, вступить в бой, он избегает смотреть в глаза Лейтенанту, ходит покачиваясь, мелкими шагами. Когда Лейтенант подходит к нему, чтобы поправить кепи, Сержант живо реагирует, в этой реакции проявляется и дерзость, и вызов: он либо отступает, либо приближается со злостью и неприязнью. Это движение надо поискать. Он может, например, принять защитную позу или отпрыгнуть назад. Когда же он появляется у мертвых, он, наоборот, становится как девушка, без своих пистолетов и ножей, без своей грубости, как девушка, склоненная над стиркой, с улыбкой на устах. Жесты становятся плавными, гибкими, мягкими. Как вьюнок, если хотите, хрупкий и стойкий одновременно, который закручивается и вьется вокруг чего угодно или, точнее говоря, вокруг себя самого, каким он был.

Рассказывая о своей смерти, Сержант преувеличивает — в голосе и в жестах — гротескную, клоунскую сторону операции.

Откуда эта грубость в Сержанте? По правде говоря, сам не знаю, но я могу придумать причину: арабы, населяющие эту ночь в холмах, отличаются какой-то особой, баснословно чудовищной мужественностью. Таким образом, Мужественность Сержанта оказывается под сомнением. Вот он и создает помпу вокруг нее — темы я выбираю, а слова поступают, как им вздумается, — вся эта накаченность, экипировка, эти проклятия, все его поведение показывает, что он хочет скрыть свою озабоченность, которая доводит его до желания убивать.

Если есть желание создать персонаж «изнутри», возможно, чтобы актер, с первого же появления, вообразил себя охотником за половыми членами мавров (бывают же охотники за скальпами), которые он готов привязать к поясу, и поскольку он не сможет избавиться от этого навязчивого желания охотиться, его лицо, хоть и мертвенно-бледное, в какой-то момент выдаст близость апоплексического удара.

Невозможно объяснить, как человек вокруг невидимой раны нагромождает все то, что призвано скрыть эту рану, на которую он сам указывает пальцем. Мне кажется, что каждый персонаж есть лишь рана, скрывающаяся под украшениями и проявляющаяся благодаря им.

Вообще-то актер может придумать себе любую слабость. Но пусть он выберет ту, которая лучше всего проявит его одиночество. Рану, о которой я говорю, актер может придумать, но это может быть и то, что он пережил сам.

Картина двенадцатая

Ширма изображает что-то вроде длинной белой зубчатой крепостной стены. Это шестистворчатая ширма. Десяток арабов, одетых в разноцветную одежду либо европейского, либо восточного образца.

Включены все прожектора — крепость и толпа ярко освещены.

НОТАБЛЬ (синий европейский костюм, весь в украшениях, на голове — феска. Говорит, обращаясь в ку лисы). Пусть все ведут себя достойно. Уведите детей.

АРАБ. Отправьте домой и женщин, Шейх.

КАДИДЖА (та женщина, что мешала Матери оплакивать покойника). Кем бы ты был без женщины? Каплей спермы на штанах твоего отца, которую сожрала бы муха.

НОТАБЛЬ. Уйди, Кадиджа. Сегодня не тот день.

КАДИДЖА (в ярости). Сегодня как раз мой день. Они нас обвиняют, а вы хотите быть осторожными. И послушными. И смиренными. И покладистыми. Как девушки. Мягкими, как белый хлеб. Как доброе тесто. Как шелк. Как белый табак. Как нежный поцелуй и нежный язык. Как мягкая пыль на их красных сапогах!

НОТАБЛЬ (строго). Кадиджа, сейчас речь идет об общей безопасности.

КАДИДЖА. Я не уйду! Нет, я не уйду! (Топает ногой.) Это моя страна. Здесь мое ложе. Здесь четырнадцать раз меня оплодотворили, чтобы я родила четырнадцать арабов. Я не уйду.

Все арабы стоят, ссутулив спины.

НОТАБЛЬ. Пусть она уйдет, или пусть ей заткнут рот!

Но вот тихо подходит начальник. Лицо его закрыто вуалью, он весь в золоте и шелках. Он преклоняет колено перед зубчатой крепостью. Кадиджу хотят увести, но тут раздаются первые такты «Марсельезы». Кадиджа собирается закричать, обращаясь к публике, но один из мужчин засовывает ей в рот кулак. Она так и останется стоять с кулаком во рту, вплоть до смерти Юной причащающейся. Арабы остаются неподвижными. Пауза. Над ширмами появляется частокол синих знамен, расшитых золотыми лилиями. Опять пауза.

Затем над ширмами появляются:

Академик,

Солдат,

Женщина-вамп с мундштуком,

Фотограф-репортер,

Вдова (Г-жа Бланкензи),

Судья,

Банкир,

Юная причащающаяся.

Генерал.

Все они одеты в костюмы примерно 1840 года: солдат эпохи маршала Бюжо, женщина-вамп с кружевным зонтиком, банкир с бакенбардами и в цилиндре и т. д.

Все эти люди стоят, словно опершись локтями на парапет или смотрят вдаль. Они разговаривают между собой. Арабы молчат. Идет очень быстрый обмен репликами.

РЕПОРТЕР-ФОТОГРАФ (Женщине-вамп). Вы будете великолепны на крепостной стене в вашем вечернем платье!

Женщина-вамп элегантно откидывает свою меховую накидку и одновременно выпускает дым. Да, вамп образца 1840 года может курить, ничего страшного.

ЖЕНЩИНА-ВАМП (смеясь). А вы думали, в пустыне жарко, я дрожу! Но не от страха, не беспокойтесь! (Хо хочет.) Разве жара действительно жара? Кто может ответить?

АКАДЕМИК. Положите на Книгу Истории ваш прелестный пальчик, его обожжет, так как слово Франция написано огненными буквами… или ледяными, которые тоже жгут… или буквами из серной кислоты, а она тоже обжигает…

ЖЕНЩИНА-ВАМП (смеясь). Так где же ваши дикари?

Что-то совсем не видно бунта! Восстание…

СОЛДАТ. В моих штанах, мадемуазель…

АКАДЕМИК. Римляне. Без вас нет дорог. А нет дорог, нет почтальонов. А нет почтальонов, нет почтовых открыток.

Пауза.

А они продолжают идти проселочными дорогами.

РЕПОРТЕР-ФОТОГРАФ. Слышны только тамтамы бедуинов!

АКАДЕМИК (Солдату). Римляне. Вы — римляне в этой эпопее. (Женщине-вамп.) Они — римляне нашего времени, но ведь история никогда не повторяется. Мой дорогой генерал…

ГЕНЕРАЛ. Мы делаем все, чтобы получить поддержку. Массы на нашей стороне. По крайней мере, одна масса. Другая масса нам враждебна, и мы должны работать на двух фронтах.

АКАДЕМИК. Доверие и недоверие — два источника победы. (Солдату.) Не так ли, молодой человек?

СОЛДАТ. Я знаю только своего шефа…

Пауза.

Меня словами не возьмешь…

Пауза.

Но шеф есть шеф, и я его уважаю…

ЖЕНЩИНА-ВАМП. Почему иногда пишут: «…слышен шум восстания…» Сейчас тишина…

СОЛДАТ (с нажимом). Тем не менее — мы воплощение мужественной красоты. Я это читал. Пустыня без смуты и без солдат станет вялой. Здесь есть кто-нибудь, кто сорвет наши морщинистые маски? Черт побери! Мы так стараемся, чтобы напрячься и действовать, вперед к победе, если надо, и к смерти, если хотите, и, подумать только, есть еще маски, не покрытые морщинами!..

Пауза.

Есть еще вялость, нечего сказать, есть еще вялость в теле… (Пауза, потом решительно.) Нужен остов!

ЖЕНЩИНА-ВАМП (аплодируя). Браво!

БАНКИР. Пустыня не только велика, но и обширна.

АКАДЕМИК. Пустыня! Вот хорошее слово!

ГЕНЕРАЛ (вытянув руку). Пусть наши победы, наша слава распространяется все дальше на юг. Пусть наши сахарские земли пролегают все южнее: однажды они станут плодородной провинцией Бос.

АКАДЕМИК. А вот вдали виднеется Шартр. Я вижу блеск витражей. И паломничество молодых мусульман, читающих в подлиннике католика Пеги. (Вдруг его взгляд загорается.) О Генерал, это мусульмане пятнадцати — семнадцати лет! (Сладострастно причмокивает.)

СОЛДАТ (глядя Генералу в глаза). Осторожно. Начинаешь с юного пятнадцатилетнего мусульманина. Понимаешь только через три месяца. Затем принимаешь его требования и в конце концов предаешь свою расу.

Пауза.

Вот так все и начинается.

Смущенное молчание. Затем легкий шум. Все шушукаются между собой и начинают хохотать.

РЕПОРТЕР-ФОТОГРАФ. По-тря-са-ю-щий! Снимок потрясающий! Мухи! Пресловутые мухи Востока — огромные, шокирующие. Над трупом и вплоть до уголков детских глаз. Фотография так и гудела!

ЖЕНЩИНА-ВАМП. Из-за вас меня стошнит.

БАНКИР. Не стесняйтесь, моя дорогая, блюйте на здоровье. Кому-нибудь да сгодится.

Хохот Генерала.

СОЛДАТ. Здесь кругом ребята похоронены. В песке — лица ссохлись, глаза косят и рот перекошен. В песке!

ГЕНЕРАЛ …въехал.

Пауза.

ЮНАЯ ПРИЧАЩАЮЩАЯСЯ. Мне тоже есть что сказать: я сохранила освященный хлебец в моей нищенской суме. Я рассыплю его по крошечкам птичкам пустыни, этим милым бедняжкам!

Внезапно из-за кулисы раздается выстрел. Юная причащающаяся падает навзничь. Над ширмой все смотрят друг на друга подавленно и исчезают. Внизу араб вынимает свой кулак изо рта Кадиджи. Вождь — в золотых одеждах — уходит, согнувшись пополам. Все арабы, кроме Кадиджи, выходят с испуганным видом. Темнота. Довольно долгая пауза. Вверху появляется на платформе вторая ширма, вся в золоте. На этой эстраде возвышается в центре сцены большой манекен — примерно 2,5 метра высотой. Он сверху донизу покрыт всевозможными знаками отличия. Рядом с ним, на треноге — подзорная труба. Женщина, взобравшись на стул или, скорее, поднявшись на лестницу, прислоненную к манекену, прилаживает наградной знак к плечу манекена. Рядом со стулом стоит пожилой господин — фрак и брюки в полоску — и держит обеими руками подушку, на которой помещено тридцать или сорок медалей самого разного вида.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКИЙ ФРАНЦУЗ. А к ушам?

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА (сухо). Раз и навсегда: награды к ушам не прикалывают. К ягодицам… к рукавам… к бедрам… к животу… передай мне голубую… нет, небесно-голубую.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКИЙ ФРАНЦУЗ. Большой орден Святого Агнца!

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА (пришпиливая). Почему бы и нет? Он наш. Он долгое время предназначался для сильных мира сего, потом стал предметом для насмешек… в конце концов его хотели запретить… Их не так много осталось, чтобы позволять себе плевать на него. Давай мне планку, я приклею ее к внутренней стороне левого бедра.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКИЙ ФРАНЦУЗ. Там, куда он мог бы получить пулю.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА (презрительно). Пулю! Уж если он что и мог получить, так это удар дубинкой! Дай мне крест Полночного Великолепия и Божбы. Приколю его над Пальмами члена Французской Академии. (Делает то, что обещала, затем слезает со стула.) Прошу тебя отступить назад — потихоньку — вместе со мной и полюбоваться.

ОН И ОНА (вместе, любуясь). О!..О!.. А! А!.. О! О! А! А!.. О! Да, это великолепно…

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА (делает не сколько шагов, выходя из декорации, и наклоняется, чтобы кого-то позвать, как если бы она высовывалась из окна). Господин Бонёй!.. Господин и Госпожа Бонёй!.. О, добрый день! Какая прекрасная погода, не правда ли? Ах, как чудесно! О! Откройте вторую половину окна… Ах, великолепно! (Мужу.) Жорж, пойди погляди на манекен господина и госпожи Бонёй… (В кулису.) Вы когда начали? Вы ведь просыпаетесь с петухами… Прекрасно придумано — поместить еще и в волосы…

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКИЙ ФРАНЦУЗ (наклонившись так же, как и его жена). Те две, что висят на щиколотке, на правой щиколотке, это какие?..

Пауза.

О! О! Не знал, что у вашей семьи они есть.

Пауза.

Нам будет очень приятно. Ждем вас.

Муж и жена как будто вернулись к себе домой. Выкатывают манекен на середину комнаты.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА (оценивающе). Не слишком много света?.. Прикрой немного занавески… так…

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКИЙ ФРАНЦУЗ. Он у них очень красив.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА (ядовито). Если бы все зависело только от меня, наш был бы красивее.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКИЙ ФРАНЦУЗ. Тихо-тихо. Мои предки — мои — тоже кое-что добавили к этому. (Показывает на манекен.) И если бы не я, у тебя получилось бы не больше половины. Я внес половину от своей семьи.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА. Ты внес половину от половины своей семьи. А твой брат забрал остальное.

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКИЙ ФРАНЦУЗ. Верно. А ты — только половину от твоей половины. И твоя сестра с зятем забрали остальное.

Входят Г-н и Г-жа Бонёй.

Г-Н И Г-ЖА БОНЁЙ (вместе). О! Это великолепно! (То приближаются, то удаляются, медленно.) Это замечательно!

Г-Н БОНЁЙ (один). Придется далеко идти, чтобы увидеть нечто подобное! На моря? Вскрыть чрево океанов, вырвать оттуда рыбу и кораллы? А после!

Г-ЖА БОНЁЙ. А после тереть себе глаза, покуда под веками не появится песок, а после!

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА. Но ваш!

Г-ЖА БОНЁЙ. О! Наш… он наш и есть! (Уязвленно.) А вы видели у Триулей?

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА. Он у меня здесь. Он в поле зрения. (Показывает на подзорную трубу.)

Г-Н БОНЁЙ. Ну и как это выглядит, отсюда?

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА (устраиваясь у трубы, нацеленной в левую кулису). Она все вешает… вешает… вешает… а мы следим… следим… (Мужу, не отрываясь от цели.) Жорж, налей немного кофе Господину и Госпоже Бонёй. Кюльжаки тоже в поле зрения. И я видела там подделки. Даже галстуки-бабочки. А от вас многих видно?

Г-ЖА БОНЁЙ. Многих. Но мы предпочитаем наводить ближе к вечеру, из-за солнца.

Г-Н БОНЁЙ. Галстуки-бабочки! Несчастная родина!

Слышна очень тихая музыка. Возможно, «Тангейзер» или «Жизнь в розовом цвете», очень хочется понять, что это. Ширма в золоте, манекены и персонажи, находившиеся на второй платформе, остаются на месте. Внизу, перед укреплениями, арабы возвращаются на свои места. Вождь, одетый в золото и шелка, ссутулился. Кадиджа тоже здесь. Входит Сэр Гарольд. Он опирается на плечо своего сына, которому примерно лет шестнадцать — семнадцать. Он печален, но полон решимости. Нотабль склоняется перед ним.

СЭР ГАРОЛЬД. Как гласят знаменитые и вечные слова, вы все — вонючие шакалы.

Взрыв смеха — и на стене появляются все вышеописанные персонажи, за исключением Причащающейся. Кадиджа завладевает кулаком стоящего рядом с ней араба и властно запихивает его себе снова в рот. Араб вынимает его обратно.

КАДИДЖА (дрожа). Оставь свой кулак, где он есть, а то как заору.

Араб срочно запихивает свой кулак в рот Кадидже.

СЭР ГАРОЛЬД (продолжает)…Я трудился всю жизнь, чтобы оставить вам, мой сын, в наследство это владение. Ныне же все пошло прахом…

Знамена, а также и персонажи исчезают с верхней части ширмы.

…запустение, беззвучие. Сестра ваша в тот самый день, когда она принимала Бога, погибла, была убита. Но вы поможете мне все восстановить. (Повернувшись к арабам.) Не надейтесь, что я дам себя убить. Плохо же надо было понимать, кто мы такие есть, чтобы полагать, что мы спасуем перед трусами, укрывающими труса. (Арабскому вождю.) Что можешь ты ответить? Ты дрожишь?

ВОЖДЬ. Йес, Сэр Гарольд, я дрожу, дрожу от всех нас.

СЭР ГАРОЛЬД (своему Сыну). Спроси его, кто научил его дрожанию.

Сын совершенно явно колеблется.

Ты не решаешься, ты, мой сын?

СЫН. Кто, кто научил тебя дрожанию?

ВОЖДЬ. Прямота вашего взгляда и наша рабская сущность.

СЭР ГАРОЛЬД. Хорошо. (К арабам.) Но ничего не бойтесь, я не причиню вам зла… (Оглядывается вокруг себя.) Но… я вижу здесь совсем немного ваших женщин и детей… Вы боитесь за кого, за первых или за вторых? Не боитесь? Тогда где же… (И в самом деле, все арабы — мужчины, женщины, аксакалы — выходят, пятясь за дом. Сэр Гарольд остается наедине со своим Сыном, при том что ночь уже настала, или почти настала.) Сын мой, если потребуется защитить розовый куст или апельсиновое дерево, напитать корни их всем потом, слюнями и слезами тысяч человек, ты не колеблись. Доброе дерево значит больше, чем славный человек, и даже больше, чем добрый человек. Ты вооружен?

Сын Сэра Гарольда демонстрирует револьвер, который он только что извлек.

Хорошо. Там вечно будет Франция.

КАДИДЖА (появляясь из правой кулисы и вопя)…а я говорю, что ваша сила ничего не может против нашей ненависти…

Араб торопливо выходит из кулисы и помещает свой кулак обратно в рот Кадиджи.

СЭР ГАРОЛЬД (Кадидже). Что ты хочешь сказать? Сейчас ночь…

КАДИДЖА …Прах, запустение, беззвучие, сам ты такой…

Выстрел. Она падает, араб подхватывает ее. Стрелял Сын Сэра Гарольда. Он спокоен, вкладывает револьвер обратно в кобуру. Оба они, пятясь, уходят со сцены. Тишина. АРАБ (к публике). Она мертва.

На несколько секунд наступает темнота. Потом свет возвращается, но еле-еле. Кадиджа стоит на сцене одна, у правой ширмы, держа в руке зажженную свечу.

КАДИДЖА (строгим голосом). Я мертва? Это так. Так нет же, нет! Я не закончила свой труд, так померяемся силами, Смерть! Саид, Лейла, любимые мои! Вы тоже по вечерам рассказывали друг другу о зле, которое происходило днем. Вы тоже понимали, что надеяться можно уже лишь только на него. О зло, прекрасное зло, ты, что остаешься с нами, когда все остальное провалилось к черту, чудесное зло, ты поможешь нам. Умоляю тебя, умоляю тебя стоя, зло, приди и оплодотвори мой народ. Да чтобы он не бездельничал!

Зовет властным голосом.

Каддур!

Три секунды спустя появляется один из арабов. Он приближается из правой кулисы. Подходит к Кадидже.

Что сделал ты, чтобы зло торжествовало?

Вся последующая сцена происходит очень быстро — и слова, и жесты, — почти что как организованная потасовка.

Очень быстро:

КАДДУР (голосом глухим, но с гордостью). Их мясо еще не остыло — приложи свою руку — видишь: я забрал оба револьвера.

КАДИДЖА (сухо). Положи их сюда!.. Ствол дымится… яростный и глумливый взгляд…

Каддур очень быстро рисует своим угольным карандашом револьверы на ширме.

После чего встает с левой стороны сцены. Рисунки должны представлять предметы чудовищно увеличенными.

КАДИДЖА (говорит все тем же строгим голосом). М’Барек!

Входит М’Барек.

Ты сделал это?

М’БАРЕК. Ровно в полдень вспорол брюхо трем их коровам. Туго набиты. Вот рога.

КАДИДЖА. И делайте все тихо, нас подслушивают. Лаусин!

Входит Лаусин, как и все предыдущие, справа. Начиная со следующей реплики разговаривать будут голосами резкими, но приглушенными.

ЛАУСИН. Изнасиловали под апельсиновыми деревьями одну из их девушек, я принес тебе кровавое пятно. (Рисует красным пятно на ширме и уходит.)

Теперь арабы появляются быстрее, чем раньше. Ожидают выхода справа, в нетерпении.

КАДИДЖА (строго). Это — удовольствие, тебе и ей. Но само преступление нам полезно.

ЛАУСИН (громко). Тот, кто будет насиловать ее после меня, уже не увидит ее глаз, видевших поверх меня цвет апельсинов на фоне неба.

КАДИДЖА (смеясь). Застегни свою ширинку, мальчишка. (Зовет.) Несер!

НЕСЕР. Я вопил: «Смерть гадам», — и голос мой сотряс холсты, натянутые от горизонта к горизонту. Вот… он мой голос. (Рисует вопящий рот, из которого вылетает молния, и уходит налево.)

КАДИДЖА. М’Хамед!

Еще быстрее:

М’XАМЕД. Я вырвал сердце…

КАДИДЖА. Положи! (Он рисует сердце и уходит.) М’Хамед!

Возвращается М’Хамед.

Похоже, сердце несвежее?

М’ХАМЕД (подходя к ширме и рисуя не сколько завитков над сердцем). Оно еще дымится, Кадиджа!

КАДИДЖА. Спасибо, сын мой. (Зовет.) Ларби!

ЛАРБИ. Отворил брюхо, чтобы добраться до потрохов… Они горячие. (Рисует потроха, тоже дымящиеся.)

КАДИДЖА (изображает гримасу). Не очень приятно пахнут.

ЛАРБИ (обиженно). Или я оставляю их здесь, или я зашью их обратно внутрь живота.

КАДИДЖА. Оставь. (Зовет повелительно.) Мустафа!

Ларби уходит со сцены.

МУСТАФА (приближаясь). Голубенькие глазки дамочек… (Рисует четки из шести голубых глаз.)

КАДИДЖА. Али!

Али входит молча и рисует отвратительное, очень французское, нормандское лицо, срезанное капитанской армейской фуражкой.

Выходит.

Куидер!

Входит Куидер.

КУИДЕР. Я испугался. Я удрал.

КАДИДЖА (с силой). Спасибо, сын мой. Нарисуй свой страх!

Тот рисует две ноги, похоже на бег.

И если по ногам твоим текло дерьмо, чуть-чуть, то не забудь о нем. (Зовет.) Амер!

Входит Амер.

АМЕР. Ограбил банк.

КАДИДЖА. Давай деньгу.

Амер рисует пачку банковских билетов и помещается слева, вместе с остальными.

Атраш!

Входит Атраш.

Ты?

АТРАШ. Взорвал лимонные деревья.

КАДИДЖА. Оставь.

Тот рисует ветку лимонного дерева и отходит влево.

Азуз!

Входит Азуз.

Ты?

АЗУЗ. Солнце — солнце или каска пожарного, чье сияние следует убрать? — солнце, которое уже садилось, сияло слишком сильно, тень его меня слепила, и я был грустен…

КАДИДЖА (улыбаясь, но несколько утомленная). Давай. Но поторопи немного свою песню… Я мертва, но все еще на ногах, а это утомляет.

АЗУЗ …а я не знал, что дым будет таким густым…

Все замедляется:

КАДИДЖА (властно). Покажи угли. Или пепел. Или пламя. Или дым, пусть он войдет в мой нос, заполнит горло. И дай услышать треск огня.

Тот рисует горящий дом, изображает голосом потрескивание пламени и уходит налево.

Абдесселем!

Входит Абдесселем.

А ты?

АБДЕССЕЛЕМ. Отрезал ноги!

КАДИДЖА (еще более усталая). Оставь свой след!

Тот рисует очень быстро четыре ноги.

А запах? Покажи запах…

Тот рисует над ними несколько дымных завитков.

Он силен. (Кричит в кулису.) Эй вы, остальные, давайте! Идите! Входите. И добавьте сюда цвета!

Арабы поспешают, рисуют все вместе на ширме — голову, руки, винтовки, несколько пятен крови… Ширма вся покрыта цветными рисунками.

И не стыдитесь, дети мои! Будьте достойны презрения всего мира. Режьте, дети мои…

Они продолжают молча рисовать.

ОДИН АРАБ. Больше нет места.

КАДИДЖА (кричит). Пусть доставят новую стену!

Из левой кулисы в глубине сцены появляется ширма, похожая на первую, с зубцами и знаменами по верху, но эта вторая ширма будет выше и больше той, которая уже имеется на сцене. Все арабы спешат (но весьма организованно) покрыть ее рисунками. А тем временем вверху, по-прежнему в молчании, оба старика покрывают наградами манекен.

(Зовет). Лассен!

Из правой кулисы появляется Лассен. Он стар.

Что сделал ты?

ЛАССЕН. В мои-то годы… Я молился…

КАДИДЖА. Спасибо, отец. Вводи в дело Господа Бога. Пусть совершает преступления направо и налево, пусть убивает, уничтожает, разрушает. (Лассену.) Иди. Напиши свою молитву на стене. (Повернувшись к кулисе.) А вы что там бездельничаете? Как, больше ничего? Если у вас преступлений больше нет, так украдите их на небесах, их там больше чем надо! Соприте тогда убийства у богов, их изнасилования, их поджоги, кровосмесительства, обманы и расправы! Стащите и несите их сюда! Сюда! (Указывает на стену, почти полностью покрытую чудовищными рисунками. Далее в сторону кулисы.) А женщины — пусть они рожают чудовищ!

Музыка умолкает.

Вошедшие ранее десять или пятнадцать арабов потихоньку удаляются. Кадиджа наблюдает за их уходом. Потом из левой кулисы появляется Кади.

(К Кади). Поздновато ты пришел… Где же тебя носило?

КАДИ (иронически). Я либо сплю, либо бродяжничаю… я, если хочешь, трансформируюсь…

КАДИДЖА (указывая на ширму). Оставь свою трансформацию здесь.

КАДИ. Больше нет места…

Кадиджа пожимает плечами. Кади уходит направо, туда, откуда пришел.

КАДИДЖА (себе самой). И правда, больше нет места.

Третья ширма, вся покрытая рисунками, только что появилась из левой кулисы. Она выше второй ширмы, находится сзади нее и выступает из-за нее. Входит Мать. Она улыбается.

(К Матери.) А-а, ты вернулась? А мы уже давненько о вас забыли. (Выглядит все более усталой.)

МАТЬ (пожимая плечами). А ты — ты здесь! Мне предначертано проводить все свои ночи с глазу на глаз с мертвецами. Ты ведь тоже — ты умерла совсем недавно. Ты все еще очень свежа в своем возмущении: кровь твоя не перестала течь.

КАДИДЖА. Чем ты занималась?

Только что вошла старая Омму.

ОММУ. Пока мужчины сваливали в кучу головы, сердца и отрезанные руки, она стояла на стрёме, Лейла воровала наши платья и наши кофемолки, а Саид ей помогал.

Мать улыбается. Все арабы едины в порыве ненависти к ней, но Кадиджа их останавливает.

КАДИДЖА. Продолжай и делай то, что должна делать.

МАТЬ. Советы я даю сама, а принимать их не принимаю. Зерно свое я сею так, как я хочу.

КАДИДЖА. Я знаю, что ты принадлежишь самой себе вместе со всем тем, что на земле больше не имеет имени, но для меня ты должна…

МАТЬ (перебивая ее и уходя со сцены). В этой комедии я сыграла еще до того, как пришел мой черед.

Арабы злобно прогоняют Мать.

КАДИДЖА (растерявшись на мгновение, к арабам, которые все еще здесь). А вы — это все, что вы мне принесли? Тогда проваливайте прочь. А ее не смейте больше пускать в деревню. Пусть опустошает! Пусть опустошает!

Арабы уходят. Довольно долгая пауза. Кадиджа одна. Затем молча входят пять или шесть женщин.

Подойдите!

Наиболее властной проявляет себя Омму.

Вы принесли, что надо?

Вдали слышен голос Г-жи Бонёй.

Г-ЖА БОНЁЙ. А орден Великого Эпилептика у них есть?

ОЧЕНЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ФРАНЦУЖЕНКА. Есть. А ленточка Шайки Господней…

Г-ЖА БОНЁЙ. Есть…

ХАБИБА. У меня есть тряпка и уксус.

ЛАЛЛА. И куда ты? Ну не совсем уж умирать?

КАДИДЖА. Умирать. Заснуть, как после хорошего пира, чтобы отрыгивать потом всю свою смерть. У вас есть все?

ОММУ. У меня с собой впитывающие салфетки. И моя нежность, чтоб прикрыть глаза.

КАДИДЖА. Твоей руке понадобится сила. Уложите меня и как следует отмойте. Без глупой болтовни. Нет, мух не прогоняйте. Я их знаю уже по имени!

Женщины начали уже погребение Кадиджы.

Не забудьте подвязать мне подбородок, засунуть вату мне в уши, в ноздри и в задницу. Я вот уже три минуты как нахожусь у мертвецов, сейчас посмотрим, как я смогу дальше вам помогать… Ведь я уношу туда целые тонны ненависти… Вымойте хорошенько мои ноги, это важно, ведь это будет во второй раз за два года…

Когда ей закрывают глаза, она находится лицом к публике, женщины поддерживают ее, голова ее опирается на вторую ширму.

Комментарии к двенадцатой картине

Как я уже говорил, персонажи-европейцы, Смешные Лица, те, что пришпиливают, г-н и г-жа Бонёй должны быть чрезмерного роста.

Манекен, к которому пришпиливают, должен быть вроде столба-тотема: немного пугающим. Награды видны очень хорошо.

Относительно дрожания: все арабы должны дрожать вместе, и с ног до головы. Это сделать будет очень трудно, поскольку актеры все еще ни черта не умеют. Если эта пьеса будет ставиться, необходимо будет придумать, как играть сцену дрожания.

Когда умершая Кадиджа приказывает рисовать на ширмах, арабы должны в некотором роде предвосхищать отдаваемые приказы. Они должны быть очень прытки. Залезать друг другу на плечи, чтобы рисовать на верхней части ширм.

После вызова «М’Хамед!» актерам-рисовальщикам должна аккомпанировать очень легкая и очень веселенькая музыка.

Омму — очень старая арабская женщина, очень морщинистая. Ходит с палкой. Именно она придет на смену Кадидже.

В диалогах Кадиджи с арабскими убийцами сделать так, как раньше, — чтобы реплики перекрывали друг друга, согласно подчеркнутым мною слогам, словам или частям предложения.

Костюмы пришпиливающих французов должны быть весьма рафинированными. Лосины и шелковые чулки для мужчин, длинные платья в пастельных тонах для женщин.

Что же до фигур — то каждая из них будет на своем постаменте, с разноцветным гримом, и костюмы их с первого взгляда должны говорить о том, кто они есть.

Картина тринадцатая

Декорация строится следующим образом: на первом плане, немного вправо — ширма с пятью ответвлениями. Она представляет собой поле, а также кактус, нарисованный зеленым цветом. Внизу — настоящий пограничный столб, на котором невозможно ничего прочесть. Сзади — эстрада, достаточно высокая, чтобы проходящий по ней персонаж не закрывался первой ширмой. По ней, на заднем плане и немного левее, будет двигаться вторая ширма тогда, когда я это укажу. Над этой первой эстрадой будет находиться вторая — то есть получается так, что у нас будет три плоскости, по которым, когда я скажу, будет скользить ширма из правой кулисы. Саид и Лейла идут по дороге, они выходят из правой кулисы, с виду совершенно обессиленные. Внезапно справа появляется Жандарм. Форма его вся изорвана и в грязи. Завидев его, Саид и Лейла испуганно прячутся за ширму. Перед ним его жена, она толкает детскую коляску с кучей разноцветных чемоданов, а на самом верху лежит красный фибровый чемодан, который Мать несла в первой картине. Он сам направляет жену с помощью палки. Таким вот образом они очень быстро описывают полукруг, войдя справа и выйдя влево. Жена одета в изодранную синюю одежду, чулки ее спущены на пятки и открывают бледные икры.

ЖАНДАРМ. Шагай! (Бьет ее, она шагает.) Годы службы за морями научили меня заставлять женщин шагать. Переодевания в костюм Фатимы на карнавале и годы службы помогли мне узнать женщину! (Издевательски смеется.)

ЖАНДАРМИХА. Твоя трусость помогла тебе лучше меня понимать.

ЖАНДАРМ. В трусости тоже есть кое-что хорошее. Чем больше во мне трусости, тем острее мой ум. (Грубо.) Обходи кактусы! (Тише.) И шагай побыстрее и потише. (С умным видом.) Лошади на похоронах знают свой шаг. Кати баулы так, как будто ты катишь тело нашего ребенка.

ЖАНДАРМИХА (обернувшись, мягким голосом). Хочешь, я спою им колыбельную «Глазки скорее сомкни»?

ЖАНДАРМ. Когда стемнеет. (Указывает вытянутой рукой.) Вот она уже просачивается… Надо удирать…

Красный чемодан падает и открывается. Он пуст. Жандарм спешит поднять его, потом оба они торопливо уходят в левую кулису. Из-за ширмы появляются Саид и Лейла.

САИД. Вот твой Жандарм. (Оборачивается, чтобы взглянуть на Лейлу.) Ты хромаешь? Как и его жена? Тебе остается совсем немного: страхолюдина, дура, воровка, побирушка, а теперь вот хромуша.

ЛЕЙЛА. Я могу идти ровно, если хочешь.

На протяжении нескольких шагов она ступает ровно.

САИД (торопливо). Ну и рожа у меня будет, если ты вдруг бросишь свою манеру хромать!

И снова в путь. После недолгого молчания.

ЛЕЙЛА. Я устала от ходьбы, от солнца, от пыли. Я больше не ощущаю своих ног: они сами стали как дорога. Из-за солнца небо стало оловянным и земля — оловянной. Дорожная пыль — она как тоска моей физиономии, оседающая на мои ноги. Куда идем мы, Саид, куда мы идем?

САИД (оборачиваясь и глядя ей прямо в глаза). Куда я иду?

ЛЕЙЛА. Куда мы идем, Саид?

САИД. Куда я иду, я, я один, поскольку ты всего лишь несчастье мое. Разве что, говоря о себе и о своем несчастье, я стал бы говорить «мы». Так вот, я иду — и это, наверное, далеко — в страну дракона. Может, она — под нашими ногами, как раз под нами, где никогда не будет солнца, ведь я несу тебя, тащу тебя, ты — моя тень.

ЛЕЙЛА. Ты можешь расстаться со своей тенью.

САИД. Я об этом когда-то думал. Слишком поздно! Даже умерев, она останется моей бедой, моим увечьем.

ЛЕЙЛА. Я увечна потому, что пошла за тобой.

САИД. Осталась бы.

ЛЕЙЛА. Близко ли, далеко ли от тебя, я всегда была женою вора и поджигателя, родившегося на помойке, где я из-за него всю жизнь прожила, где и сдохну.

САИД. Если ты въелась в меня как вошь в мошонку, как форма шара въелась в апельсин, мне остается только искать страну дракона.

ЛЕЙЛА. Тюрьмы тебе было мало?

САИД. Тюрьма — это начало. Скоро для сна останутся лишь камни, а для еды — чертополох. Ты будешь это есть?

ЛЕЙЛА. Чертополох?

САИД. Камни.

ЛЕЙЛА. Я буду, как ты.

Пауза.

Саид?

Он не отвечает.

(Глядя вокруг себя.) И вправду никого. Ни единой твари. Ничего. Я настолько ничего не вижу, что даже камни — уже всего лишь камни. И вся Европа — уже ничто. Все летит к черту, все летит к черту, она — к морю, мы — к пескам.

САИД. Тебе нечего больше бояться.

ЛЕЙЛА. Есть.

Пауза.

Кусочка зеркала. (Обессилев, останавливается. До стает расческу и собирается причесываться.)

САИД (в ярости). Не прикасайся! (Вырывает расческу из рук Лейлы и ломает ее.) Я желаю, чтобы солнце, чтобы все: и камни, и песок, и ветер, и следы от наших ног — оглядывались, чтобы увидеть женщину, самую страшную в мире и самую дешевую — мою жену. Я желаю, чтобы ты больше не вытирала ни слезы, ни слюни, чтоб не сморкалась и не мылась.

ЛЕЙЛА. Я буду тебе послушна. (Неожиданно строго.) Ну а я, я желаю — так говорит безобразие мое, что обретала я час за часом, или что-то другое? — чтобы ты перестал смотреть назад. Желаю, чтобы ты меня безропотно вел в страну теней и дракона. Чтобы ты безвозвратно погрузился в тоску. Я желаю — так говорит мое безобразие, что обретала я минута за минутой, — чтобы ты потерял надежду. Я желаю, чтобы ты избрал несчастье, несчастье навсегда. Я желаю, чтобы ты знал лишь ненависть и никогда — любовь. Я желаю — так говорит мое безобразие, что обретала я секунда за секундой, — чтобы ты отказался от сияния ночи, от мягкости камней и от сладости чертополоха. Я знаю, куда мы идем, Саид, и зачем мы туда идем. Не для того, чтобы идти куда-то, но для того, чтобы те, кто нас туда послал, жили спокойно на покойном берегу.

Долгая пауза. Саид развязывает ботинок и вытряхивает оттуда мешавший ему камешек.

(Мягко.) Не ты ли поджег апельсиновые деревья?

САИД (после недолгого колебания). Нет. А ты, когда уходила, подожгла солому?

ЛЕЙЛА. Да.

САИД. Почему?

ЛЕЙЛА (захохотав). Нет, нет, не потому, что я тебя люблю. Я люблю огонь.

Пауза.

Саид?.. Ты и вправду решил дойти до конца?

САИД. Если у меня получится, то потом, может быть, скажут — про кого угодно, о чем я заявляю не хвалясь, — «это ничто по сравнению с Саидом!». Говорю тебе, я становлюсь кем-то значительным. Идешь со мной?

Пускаются в путь, потом Лейла останавливается.

ЛЕЙЛА. Саид, мне нужно.

САИД (холодно). Иди, вон там крапива.

ЛЕЙЛА. С ней я давно уже поладила. Мы одной крови. Я спокойно засовываю свою задницу в самую гущу, она меня не жжет. (Грустно.) Кроме нее, больше ничего нет… (Делая движение, как будто вешает нечто невидимое на невидимый гвоздь.) Сюда я вешаю… свое достоинство. Сюда… свою тоску. Сюда… свою значительность. Сюда… настои: ромашку, липу… Сюда… свою нежность.

Сюда… (Вздох.) Что же мне остается?

Пауза.

Апельсины — это деревья, которые горят. А она красива, та спичка. Только в тот миг, когда она была белой и черной и чуть искривленной от огня, она казалась нежной и хорошей. (Повторяет движение, как будто что-то вешает на невидимый гвоздь.) Сюда я вешаю… свой плащ с капюшоном. Сюда… (Вздох.) Что же мне остается? Одна улыбка.

САИД (внезапно щелкая пальцами). Осторожно! Кто-то идет. Не говори ничего, даже «здравствуйте».

Из левой кулисы появляются Сын Сэра Гарольда и Женщина-вамп, вся в черном, словно венецианка, в треугольной шляпе и вуали, закрывающей ее лицо наподобие шарфа. Платье длинное, в руках маленький солнечный зонтик черного кружева, но все принадлежности ее туалета изорваны в клочья. Вамп и Сын, похоже, смертельно устали.

ЖЕНЩИНА-ВАМП. Как будто я пустое место… вы говорите со мной, как с потаскухой… бывшей…

СЫН. Мне лично необходимо нечто конкретное. Мне будет успокоение только когда будут восстановлены на этой земле наш мир и наш порядок, а пока нам надо пошевеливаться. (Неожиданно.) Полундра, мадам, тут кустик шевелится…

ЖЕНЩИНА-ВАМП. С вами я ничего не боюсь.

СЫН (глядя на Саида и Лейлу). Видок у них будет еще похуже, чем у нас… Может, их можно будет взять на понт…

ЖЕНЩИНА-ВАМП. Сейчас очень жарко.

СЫН (Саиду). Ты слышал? Устрой тень для мадам, да побыстрее…

Саид пинает Лейлу, та подходит к ширме и очень медленно, старательно рисует зеленым мелком великолепную пальму.

ЖЕНЩИНА-ВАМП (восхищенно). О! Пальмы!

СЫН (Лейле). Сделай для мадам ветерок…

Лейла изображает голосом шум ветра в ветвях, а с помощью платья — воздушные потоки.

ЖЕНЩИНА-ВАМП (сладко). Спасибо. Я ведь вам говорила: в этом стаде попадаются просто лапочки, не все еще протухло. Вот эти, например (указывает на Саида и Лейлу), они наверняка из верных нам людей.

СЫН. Все это надо пустить в расход. Из верных, да, если судить по их обноскам, ну а под ними?.. Под ними-то что? Даже я не осмелюсь подойти и посмотреть. Связка гранат… пулеметное гнездо… очаг инфекции…

ЖЕНЩИНА-ВАМП (жеманно). Если немного доброты… нет, нет, поверьте мне, не так уж много надо…

СЫН. На доброту им наплевать. Они еще устраивают тень, когда их заставляют это делать, но эта тень уже не та, что раньше.

ЖЕНЩИНА-ВАМП (поднимаясь). В самом деле, эта вызывает беспокойство.

СЫН. Вы хоть немного отдохнули?.. Вы знаете, что я вас люблю, что вы для меня — все…

ЖЕНЩИНА-ВАМП (прерывает его с нежной улыб кой). Именно так в нашем кругу должен говорить молодой человек, который хочет меня трахнуть. Но если мы опять вернемся на дорогу, на гравий, под солнце, в наших обносках, под изумленным взглядом вот этого (указывает на Саида и Лейлу), нам придется также вернуться к этому чудовищному языку…

СЫН. Меня это тоже напрягает, но если мы хотим смотаться побыстрее, надо, чтобы у слов тоже тряслись поджилки, так же, как у нас. В дорогу!

ЖЕНЩИНА-ВАМП (направляясь вправо). Подумать только, что даже самые мягкие сиденья были для моей задницы слишком жестки…

СЫН. Прежде чем мы увидим небесно-голубое море, придется вам приспособиться ко многим тяготам…

Уходят вправо. Лейла, которая оставалась неподвижной под солнцем, пытается подняться.

САИД. Вот и ночь.

ЛЕЙЛА. Уже?

САИД. Смотри. И как она уверена в себе!.. (Показывает ей вторую ширму — совершенно черную, — мед ленно скользящую по эстраде позади первой ширмы.)

На авансцене потихоньку темнеет. Из кулисы слышен многоголосый лай: его имитирует Мать.

(Лейле.) Положи голову на обочину и постарайся уснуть.

Он засыпает, скорчившись под ширмой. Лай слышится снова. И тут, выйдя из левой кулисы и шествуя по эстраде, появляется Мать. Кажется, что она призывает кого-то невидимого.

Потом бежит за ним вдогонку.

На черной ширме она желтым мелом рисует лунный серп, после чего подходит несколько ближе к публике.

МАТЬ (к луне). Я есть Смех. Привет! Но не какой-нибудь — тот, что приходит, когда все плохо. (Смотрит в публику.)…Ночь эта полна крапивы.

Пауза.

Крапива! (Вдруг лирично.) Через Мортемар, Жуайёз, Оверньскую башню доберитесь до Феи и до Девы — я знаю с самого детства, что принадлежу — возможно, через дочерей, а Саид через меня — к семейству крапивы. Вблизи руин, среди осколков их побеги были моей жестокостью, моей лицемерной злобой, которую я приберегала в руке за спиной, чтобы раздражать мир. Они — прирученные — сдерживали свой яд и втягивали иглы. В их листьях я купала свои чувствительные руки: от их цикуты кровь в моих жилах не застынет. То, что есть зло в мире растений, сделалось моим злом. Пролетая над стеблями крапивы и между ними, ветер воспалялся — а я нет. А белая крапива? О! Она не просто была безобидна, но ее белые цветы были вкусны, и я варила из них суп. (Некоторое время молча прохаживается, затем исчезает. Месяц тоже исчезает. Слышен многоголосый лай. Наконец Мать вновь появляется, одновременно появляется и месяц, но он смотрит в другую сторону. Говорит неожиданно строго.) Итак, моя прекрасная Кадиджа, ты умерла! Подохла! Героически подохла. И если бы я захотела с тобой поговорить, мне снова пришлось бы использовать старые уста мертвецов? Но… ты умерла в какой момент? Когда ты подстрекала мужчин и даже женщин, чтобы они пошли до самого конца? Они сами дойдут до конца в том, что делают, и в том, чем стали! (Смеется.) Путь ясен! Вы полагаете, что меня поимели, если вы подожгли мою берлогу, мою помойку. Но я сильнее, чем вы полагаете. В моих мускулах борца достаточно сил, чтобы разрезать надвое Красное море и проторить дорогу Фараону!

Пауза.

Отец Саида мог бы быть парикмахером… как он был прекрасен, с его расческой и косилкой! Он был так прекрасен, что казался почти блондином.

Пауза.

Красота! Красота, которая не знала, что с ней будет и как ей проявиться. Отец Саида позволил бы, чтобы ты сама стригла наголо мальчишек и подравнивала бороды дедов. Ты еще два десятилетия оставалась на земле. О! Красота, потому что муж мой так хотел.

Очень долгая пауза, во время которой она почесывает свои ляжки. Внезапно раздается автоматная очередь.

Чтобы сделать Саида, нам пришлось сделать три попытки. Все умерли. Умерли в шесть месяцев, в год и в три месяца. (Неожиданно становится беспокойной.) Что? Что это такое? Бег — словно в форме кролика, полет — в виде летучей мыши… (В панике.) Саид! Саид! Где ты? Что ты делаешь? И что ты говоришь?.. Ты задыхаешься… Вернись…

Пауза.

Нет, иди вперед, Саид. Уничтожь сам себя и уничтожь свою жену, но продолжай… (По-видимому, успокаивается, дышит ровнее.) Ночь, арабы дышат, цветы становятся прекрасней, цвета — теплее, и деревня спит. (Смеется.) Чем он занимается? Он перемешивается в своем братстве. (Смеется.) Во время храпа каждый готовит кошмар сам себе, кошмар, в который он провалится, когда проснется.

Пауза.

…Да, отец Саида был парикмахер — стрижка, втирание Форвиля. Он мог бы стать военным, легионером, так он был красив! Ах! Если бы сучка, живущая во мне, могла бы рыскать по ночам среди домов и по дорогам!.. (Снова пускается в путь и медленно уходит в левую кулису.)

Еще одна автоматная очередь. Луч света ложится на лицо Лейлы. Это Саид разглядывает ее с помощью карманного фонарика.

САИД. Он пришел?

ЛЕЙЛА. Он приближается.

САИД. Так скоро!

Пауза.

Спроси его… (он колеблется) спроси его, что я могу сказать, что я могу продать, чтобы стать совсем уж отвратительным.

ЛЕЙЛА (сдавленным голосом). Моему дракону!

САИД (униженно). Да.

ЛЕЙЛА (поколебавшись). Тогда позволь мне снова уснуть. И завтра ты узнаешь, что он сказал мне.

Саид гасит свой фонарик и снова засыпает. Из правой кулисы, продвигаясь очень осторожным шагом, появляются одетые в лохмотья Банкир и Сэр Гарольд. Они явно пьяны. Чтобы пройти мимо спящих Лейлы и Саида, они снимают обувь, после чего уходят влево. И тут на самом верху, на третьей эстраде, появляется из правой кулисы третья ширма. На ней изображена гористая местность. Только что вошли четверо легионеров. Один из них — Гельмут — чистит свою винтовку, Пьер начищает башмак, Фельтон пьет из кружки. Все это происходит совершенно бесшумно. Судя по их движениям, можно предположить, что сейчас ночь. Разговаривать они будут приглушенными голосами.

ПЬЕР (плюнув на свой башмак и начищая его). Ладно, все ясно: они действуют втихаря, вглухую, проще сказать, лицемерно. Нападают на нас со спины и в ином обличье. А как дело сделано — в момент преображаются. Становятся деревом, баклажаном и уж не знаю, чем еще. И что дальше? Схватить его и раздавить? Это то же самое, что схватить и раздавить баклажан. А мятежник и был таков.

МОРАЛЕС (вставая). За исключением того, что их жены…

ФЕЛЬТОН (смеясь беззвучно). И что они пахнут!

ПЬЕР. Изнутри протухли. Внешне сухие. А в брюхе как болото. А из пасти у них прет малярия. Так что ж тут думать? Всех — в расход, сколько их там еще осталось. (Расстегивает воротник.)

МОРАЛЕС. Сейчас который час?

ГЕЛЬМУТ (глядя на наручные часы). Двадцать три ноль восемь.

Моралес на ширме рисует встающую на горизонте луну, после чего усаживается на землю и шнурует ботинки.

МОРАЛЕС. Я с копыт валюсь.

ГЕЛЬМУТ. Мусор, мусор идет, смирно!

Все четверо замирают по стойке смирно. Справа появляется Лейтенант. Он подолгу разглядывает каждого солдата. Своим стеком дотрагивается до расстегнутого ворота Пьера.

ЛЕЙТЕНАНТ. Застегните!.. Так… Нет, как следует застегайте… галстук… завяжите узел по форме. Иначе очень скоро вы будете как бледное брюхо крокодила. Нет, я не подслушивал, но командир — достойный так именоваться — в курсе сокровенных мыслей своих… Нет зеркала? Надо, чтобы всегда было так — либо глаза вашего товарища, либо… Становись вот сюда. (Указывая на свой собственный галстук, помещается перед Пьером, а тот завязывает свой, делая вид, что смотрится в зеркало.) Прекрасно. Досадно, что мне приходится призывать вас к порядку. Я знаю, что среди ночи это непросто, но даже ночью вы должны сиять. Лучиться. (Оглядывается вокруг.) Сержанта нет?

ПЬЕР. Он спит, Господин Лейтенант.

ЛЕЙТЕНАНТ (сухо). Восемь. За то, что выдали одного из ваших командиров. В армии по-прежнему соблюдаются традиции рыцарства, и именно вам надлежит их блюсти. Да так, чтоб блестело, мать-перемать! Восемь. Да уж не восьмерка червей, да? Если бы за это никто не ответил, то все получили бы по восьмерке тюрьмы за отказ от исполнения приказа. Мотивчик не такой крутой, как наговор. (Остальным.) Его непотребство обезопасило вас и обесчестило. (Пьеру.) Француз?

ПЬЕР. Господин Лейтенант?

ЛЕЙТЕНАНТ. Я спрашиваю, не араб ли вы?

ПЬЕР. Я? Из Булони, Господин Лейтенант.

ЛЕЙТЕНАНТ. Восток почил на вас и передал вам свои пастельные тона, не правда ли, свои полутона? Мы представляем Францию — четкую, точную.

Пауза.

И чистую. Я говорю — чистую. Вы… (указывает на Моралеса) щетина?

МОРАЛЕС. Кончилась вода, Господин Лейтенант.

ЛЕЙТЕНАНТ. Для полоскания рта или для поливания герани — возможно, но для бритья — никогда. Хоть плюйте на помазок, но чтобы было гладко. Отполировано. (Моралесу.) Араб?

МОРАЛЕС. Я?

ЛЕЙТЕНАНТ. Побрейтесь. (Поворачивается к Пьеру.) Я отменяю ваши восемь дней гауптвахты. Так как атака будет сегодня ночью…

Входит Сержант. Зевая, но сдерживается при виде офицера.

СЕРЖАНТ. Извините, Господин Лейтенант.

ЛЕЙТЕНАНТ (как бы страшась). Спите, но соблюдайте ваш внешний вид.

Сержант поправляет рукой волосы и застегивает ремень.

Я хотел сказать… (Поворачивается к Пьеру.) А кстати, я узнал вас, вы — из отстающих (по мере развития своего монолога он, кажется, все меньше и меньше уверен в себе. Исподтишка поглядывает на сержанта, а тот все время имеет насмешливый вид), вы будете либо последним из оставшихся в живых, который, словно играючи, придет и заберет себе всю славу, либо вас первого прикончит какая-нибудь девчонка, и не позже чем через два часа вы будете лежать на гравии и демонстрировать небесам ваши последние увечья. Я хочу пить, пусть мне принесут. (Пьер уходит. Обращаясь ко всем сразу.) Уже недолго. (Рисует на ширме горную местность и комментирует.) Мы находимся здесь… за Большим Кедром… (рисует его) направо, часть колонны пойдет маршем на деревню… (рисует ее) обойдет ее, развернется веером, чтобы достигнуть гребня холма… (рисует его) куда она должна прибыть вместе с рассветом. Франция смотрит на нас. Она посылает нас на смерть. (Фельтону.) Причешите ваши волосы.

Фельтон вынимает расческу из заднего кармана и причесывается.

Речь идет не о том, чтобы вернуться с победой. Зачем?

В то время как он говорит, все приходят в движение, так что Лейтенант как бы говорит в пустоту, глядя в одну точку. Пьер завязывает шнурки. Моралес бреется, Фельтон причесывается, Гельмут чистит штык, Сержант подпиливает ногти.

…Франция уже победила, то есть она предложила незабываемый образ. Следовательно, не победить, а умереть. Или умереть наполовину, то есть вернуться изувеченными, без рук, без ног, без спин и без яиц, без носа и с обгорелым лицом… так тоже очень хорошо. Больно, но хорошо. И тогда в образе своих гниющих воинов Франция сможет увидеть, как она гниет сама… Но победить?.. И победить чего? Или кого? Вы видели, как они ползают в грязи, живут объедками… Победить такое! (Пожимая плечами и производя руками, ладонями кверху, движение левантийского купца.) Победить — это для них. (В сторону Сержанта.) Не так ли? (Фельтону.) Фуражку пониже на глаза.

ФЕЛЬТОН. Стараюсь, как могу, Господин Лейтенант, но голова у меня остроконечная, и фуражка, когда не ровно, съезжает аж на плечи.

Вновь появляется Мать, этажом ниже, слева.

МАТЬ (в ярости. Все ее движения должны сделать «наглядным» невидимое дерево, к которому она обращается). Подвинься, дай мне пройти, черт побери, или я сдеру, дерево ты лиственное, сдеру шкуру с тебя, стружка за стружкой. (Делает движение, отстраняя невидимое дерево.) Ты что, не видишь мои юбки, как они широки? Не поскупилась на материал: четыре метра синего холста. Подвинься! Дай пройти. В юбках моих, не меньше, чем в твоих, есть тень, и благородство, и даже старое гнездо. (Проходит с большим достоинством, потом оборачивается и делает приветственный жест.) Спасибо… Однако здесь подъем… (Еще раз оборачивается и делает приветственный жест.) Спасибо. Твое дыхание очистит мои бронхи, эвкалипт наполнит мои легкие, мое дыхание и мои слова, и, может быть, собака, которой я сама себя считаю, станет ею и для вас?.. (Идет направо. Садится на корточки и пожевывает воображаемый лист, который она только что сорвала, обернувшись. Потом, похоже, начинает дремать.)

Во время ее монолога из левой кулисы выходят известные нам четверо солдат.

ЛЕЙТЕНАНТ (по-прежнему в положении смирно, к Сержанту). Патруль вернулся? В какое время и в каком виде?

СЕРЖАНТ (оставляя стойку смирно). Извините меня, Господин Лейтенант, но, когда я по стойке смирно, я чувствую себя уж слишком идиотом, и то, что я…

ЛЕЙТЕНАНТ (обеспокоенно, в положении смирно). И вы потягиваетесь, чтобы стать умней?

СЕРЖАНТ. Это возможно.

ЛЕЙТЕНАНТ. Так что если я, Лейтенант, буду перед капитаном руки в брюки, то стану таким же умным, как вы, когда зеваете?

СЕРЖАНТ (улыбаясь и нагибаясь, чтобы завязать шнурок). Может быть?

ЛЕЙТЕНАНТ (растерявшись на мгновение). Дело тут вовсе не в уме, а в том, чтобы увековечить образ, которому уже более десяти веков и который становится все наглядней по мере того, как то, что он должен воплощать, мельчает, который нас ведет всех, как вам известно, к смерти. (Выкрикивает.) Смирно!

Сержант — ноль внимания, по-прежнему завязывает шнурок.

Патруль вернулся?

СЕРЖАНТ (согнувшись над ботинком). Все, кроме одного. Задушен.

ЛЕЙТЕНАНТ. Который?

СЕРЖАНТ (по-прежнему согнувшись). Дюваль, гарсон в кафе, официант в ресто…

Ему неудобно в таком положении.

ЛЕЙТЕНАНТ …ране! Нет в армии никаких гарсонов из кафе. (Поворачивается к кулисе.) Пусть каждый человек станет для любого другого человека зеркалом. Обе ноги должны смотреться и видеть себя в ногах напротив, тело — в теле напротив, губы — в других губах, глаза — в глазах, нос — в носе, зубы — в зубах, колени — в коленях, прядь волос — в… другой пряди или, если волосы напротив жесткие, то в завитке… (Очень лирично.) Смотреться туда и видеть себя там писаным красавцем… (делает уставной полуоборот и продолжает лицом к публике) обворожительным на сто процентов. И пусть множатся и множатся зеркала с тремя створками, с десятью створками, с тринадцатью, со ста тринадцатью, с тысячью и с сотней тысяч! Пусть лица показывают друг другу лица, и пусть изображение ваше, предназначенное для бунтовщиков, будет столь прекрасно, что то изображение, в котором они видят себя, не сможет устоять. Побеждено. Рассыплется в куски. Разбито… Или как лед — растаяло. Победа над врагом — моральная.

Сержант выходит очень вольной походкой.

(Продолжая монолог яростным тоном и глядя в ку лису, куда ушел Сержант). Губы — в губах напротив, сердце — в сердце напротив, нога в ноге, нос в носе, нога в носу, глаз в зубах… (По-видимому, входит в на стоящий транс.) Печень в печени, кровь в крови, нос в крови, похлебка в молоке, похлебка с кровью, Сержант, Сержант, возможно, вам и не нужны все эти ухищрения, Сержант, вам доступна власть над самим собой, судя по вашей манере держаться и по холодку во взгляде, вы весь сияете, и яростное стремление к обретению ума засовывает ваши кулаки на дно карманов, а я-то ведь хотел учиться играть на скрипке! (Внезапно становится по стойке смирно.) Слушаюсь. Господин генерал!

Пауза.

Слушаюсь!

Выходит вправо. Пауза, потом этажом выше появляется Мать.

МАТЬ (голосом громким, как будто бы она кричала). Арабам об этом кое-что известно, наглецы! (Бормочет.)…Что коляски катают по пляжам мертвецов целыми телегами, терпение!.. Чтобы пройти леса и рощи ночью, я… я!..Мать Высочайшая, и еще не пенсионерка… я… (кричит) все предусмотрела! Все! (По-прежнему ходит по сцене.) Именно так… (прислушивается) очередь? (Смеется и имитирует автоматную очередь.) Вот. (Уточняет.) Вот звук горизонтальный.

(Садится на корточки и утирает пот носовым платком. Утершись, продолжает.) Сумасшедшим оставляют только слово. (Сплевывает.) Им обрезают ногти: они царапают. Им обрезают волосы: они из них делают веревки. Им обрезают цветы шиповника: они засовывают их себе в зад. Я семенила по траве, вынюхивая следы кролика… Зимою я лакала водичку из дождевых луж, а летом пасть моя была суха настолько, что я не могла уже лаять…

ГОЛОС (довольно мягкий). Кто это говорит?

МАТЬ. Так, колючее растение.

ГОЛОС. Растение или проволока?

МАТЬ. Проволока. (Уходит, проходя позади ширмы.)

Ненадолго сцена остается пустой. Потом слева появляется Пьер. Идет тяжело, как усталый человек. Несет очень тяжелый мешок и свой автомат. За шнурки несет в руке свои ботинки. Усаживается на камень, а тем временем на ширме, на месте луны, вырисовывается созвездие Большой Медведицы.

ПЬЕР. Дьявол! Даже камень устал. Черт возьми, ох черт возьми, чьи задницы, да, чьи же задницы могли на нем сидеть? А вот в Булони… (Очень гордо.) Подумать только, ведь я из Булони, где был Лагерь Золотого Покрывала![7] Каждое слово пишется с заглавной буквы.

И это означает, что покрывало было не из серебра, а из золота. Как зуб у меня во рту. И вот я сижу в мусульманской ночи со стаканом воды для моего Лейтенанта.

С трудом поднимается и вновь пускается в путь, влево. Он вот-вот покинет сцену, проходя за ширмой, как вдруг в кулисе раздается очень громкий голос Матери.

ГОЛОС МАТЕРИ. Луна исчезла!.. Ну и страна!.. Да, луна исчезла!.. Луна предала свое дело!.. Предала? Да кто же предает? (Входит на сцену из правой кулисы.) В наши дни уже никто. Предательство… Предательство… жалкое словечко, птичка, свалившаяся с телеграфных проводов, жалкое словечко, осталось в одиночестве, забытое, совсем одно, и никого нет рядом, чтоб подобрать его, чтоб обогреть?.. Эй, кто тут?.. Что это там, кто это?.. Человек? Это человек?.. Кто тут? Подойди. Даже в свои годы я все еще смогу узнать ширинку. Покажи.

Пьер показывается. Делает такое движение, как будто его сейчас стошнит.

Ты блюешь?

ПЬЕР (больным голосом). Я больше не мог терпеть. Мне нужно было облегчиться.

МАТЬ (подходя к нему и поддерживая ему голову). Расслабься… Продолжай, если надо… Может, это головокружительная красота пейзажа выворачивает твой желудок. Бывает.

ПЬЕР (вытирая рот рукавом). А ты что делаешь здесь в такой час?

МАТЬ. Я пришла сюда, чтоб облегчиться на щебенке. Ты откуда?

ПЬЕР. Булонь…

Пауза.

Ты хоть за нами не шпионишь?

МАТЬ (по-прежнему поддерживая его). При мысли, что это вы нас всех угробите, я пою и смеюсь. Если вам удастся превратить деревню в пятнышко красной крови на карте…

ПЬЕР. Сделаем, что сможем. Помоги навьючить это барахло.

Мать, по-прежнему поддерживая его, надевает ему котомку на шею, но замечает, что дважды обмотала ремешком шею Пьера. Пытается освободить его… это продолжается довольно долго. Слышится выстрел и глухой звук.

МАТЬ. Извини… Я никогда не умела как следует навьючивать солдат… Не знаю уж, где тут право и где лево…

Но Пьер и сам в усердии запутывается в ремнях.

ПЬЕР. Давай котомку спереди…

МАТЬ (вся в трудах по распутыванию ремней). Да где ж тут перед и зад, где брюхо и где задница, где верх и низ?.. Тут или там?.. Или где хочешь? (В такт своим словам она закручивает вокруг Пьера ремни все длиннее, все плотнее и все туже.) Лицо, изнанка?.. Тепло, холодно?.. Где истинный норд и ложный зюйд?..

ПЬЕР (слегка обеспокоенный). Э, мамаша… ты что это затеяла?.. Не в твои годы… Ты что делаешь?

МАТЬ (переводит дыхание). Узлы… тюки… тюки узлов… косицы и тенета… коконы…

ПЬЕР (слабым голосом, пытаясь отбиваться). Мамаша?.. Да что же…

МАТЬ (внезапно раздражаясь, рывком, с силой тянет за ремень, упершись коленом в спину солдата). Тяну. (Изображает автоматную очередь, после чего плюет себе на ладони и затягивает сильнее.)

ПЬЕР. Дурочку валяешь. Мамаша…

МАТЬ. Со мной бывает… (Снова затягивает.)…Вот как сейчас… (Солдат падает, высунув язык. Мать выпрямляется и некоторое время переводит дух.) Вот как сейчас. (Вдруг впадает в панику.) Да не может быть? (Пинает труп.) Не может быть, ты ведь не помер? Поднимайся. Вставай. Ты не помер. Я тебя не убила, да? (Становится на колени перед трупом.) Ответь мне, умоляю тебя, ответь, солдатик Франции, любименький ты мой, котеночек ты мой, воробышек, вставай… да встань же, сволочь! (Поднимается и подбирает ремень.) И вправду помер, падаль! И что же вот с такими обычно делают? (Принимается волочить труп, как волочат обычно убитое животное.) И что же это такое я тащу? И почему ремни вокруг его лилейной шеи? (Останавливается отдышаться.) Кровь до неба гейзером не взметнулась, но все же — от края до края света как ночь красна! (Оборачивается, делает вид, что прицеливается в труп, и имитирует стрельбу из автомата. И исчезает в кулисе, волоча свою поклажу.)

Некоторое время этот план пустует, затем появляются, ощупью продвигаясь в темноте, Лейтенант и Генерал.

ГЕНЕРАЛ (отвечая на слова Лейтенанта, произнесенные, несомненно, в кулисе)…Одиннадцать. 20 июля. Ему будет одиннадцать лет.

Пауза.

Увижу ли я его или нет… увидит ли он меня или нет?.. Как воспитанник армии, он попадет в училище для сирот военных. Но он не сделает карьеры в Колониальных войсках… (Грустно.) Не будет Колониальных войск — за неимением колоний, ни Иностранного легиона — за неимением иностранцев. Все умрет. Вы хромаете?

Они должны продвигаться очень медленно, сильно сгорбившись, один за другим, на ощупь. Темнота должна ощущаться в каждом их движении.

ЛЕЙТЕНАНТ. Все тот же вывих.

ГЕНЕРАЛ. Когда спускались по лестнице столовки? Я советовал поставить там перила. Веревку, просто веревку. Что ж… Офицер, если хромает, — это не стыдно. Не так, как если бы он кашлял.

Пауза.

Да, не будет колоний. Мой сын, возможно, достигнет зрелости так и не узнав, что такое есть туземец. Либо ему надо поторопиться. Те, против нас, они ведь тоже сражаются. И в сраженьях становятся прекраснее. Вы замечали?

ЛЕЙТЕНАНТ. Вы тоже? Пригнитесь. Ваша спина видна за гребнем скал.

ГЕНЕРАЛ (голосом торговца, понимающего, что клиент «готов»). Вы теперь уже и смотрите по-другому… у вас теперь уже и лица другие… (Строго.) Остерегайся, Лейтенант, сией растущей красоты. (Лирично.) Красота-красота, цемент для армии — это ваши слова, цемент для нас, но ведь и для них тоже.

Пауза.

Я себя спрашиваю, после двадцативосьмилетней службы, а если б я не любовался своим образом перед зеркалом, разве сумел бы я его обезопасить?.. На случай если вдруг нашим супостатам в лапы зеркало свалится.

ЛЕЙТЕНАНТ. Я приказал, чтобы сначала стреляли по зеркалам. А в остальном в деревне ничего больше не осталось. Друзья наши либо убиты, либо в бегах. А прочие…

ГЕНЕРАЛ. Поскольку они выпустили свое дерьмо, то вот теперь оно льется и течет за ними. И мы на него наступим, и если не будет у нас новых технологий… (Вздох.) Красота, цемент для армии… Это ведь одно из ваших выражений, не так ли? А сержант Имярек?

ЛЕЙТЕНАНТ (как будто его осенило). Понимаю, почему они больше не воруют башмаки у наших мертвых!

ГЕНЕРАЛ. А Сержант? Вы про него и не заикнулись.

ЛЕЙТЕНАНТ. А сверх того этот чудовищный Саид, который по-прежнему неуловим, все больше деградирует. Предатель…

ГЕНЕРАЛ. Но ведь благодаря его предательству мы смогли — болтаю, словно баба! — захватить вот эту самую скалу.

ЛЕЙТЕНАНТ. И чем он поганей и отвратительнее, этот Саид…

ГЕНЕРАЛ (внезапно приходя в ярость). А Сержант? Вы остерегаетесь об этом говорить. Он-то все хорошеет, надеюсь?

ЛЕЙТЕНАНТ. В распоряжении отдельного подразделения.

Пауза.

Мне надо сделать массаж…

ГЕНЕРАЛ. У вас мандраж? (Напевает.) Красота, цемент… Он досконально знает, как себя вести, это чудо, наш Сержант. Признайтесь, что он задает вам жару?

ЛЕЙТЕНАНТ (смиренным голосом). Я не предполагал, что до такого может дойти… Мне никогда не представлялась возможность увидеть такое прекрасное чудовище вблизи. Признаюсь, я отступил, но я соберусь с силами…

ГЕНЕРАЛ. Отступил?.. Соберусь?.. Отступил куда, соберусь с чем? Ведь именно он стал для нас примером, хотим мы того или нет. Если бой принят, то надо вести его до исступления. А если это бой с Неверным, то вызывать в себе кристальную жестокость сарацинских хроник… Сержант…

ЛЕЙТЕНАНТ (сдавленным голосом). Он убивает даже детей… маленьких девочек…

ГЕНЕРАЛ (восхищенно). Сарацинских девочек! Отступать слишком поздно. Этот Сержант — как Дюрандаль[8], проникающий по самую рукоять.

ЛЕЙТЕНАНТ. Его шея… его зубы… его улыбка… и особенно его взгляд… Он убивает так хорошо, так хладнокровно потому, что власть в его руках. Его красота его хранит…

ГЕНЕРАЛ. И нас хранит…

ЛЕЙТЕНАНТ… многих из нас.

ГЕНЕРАЛ (раздраженно). О чем вы там?

ЛЕЙТЕНАНТ. Плевать она на нас хотела, его красота. А еще он сознает себя любимым, он ощущает себя нами любимым и уже прощенным. А что до нас — у нас нет никого. Не думал, что мы сможем дойти…

ГЕНЕРАЛ (неумолимо). Крыша поехала? Мы должны дойти. С оружием, в сапогах и в касках — да, но и напудрены, накрашены и нарумянены, ведь убивает именно тональный крем на черепе скелета с точными движениями, и когда смерть убьет нас…

Автоматная очередь, Генерал падает в тот самый момент, когда собирается выходить в правую кулису. Лейтенант присаживается на корточки. Именно в этом положении он и будет уходить, таща за ноги труп Генерала, но перед тем произносит несколько слов.

ЛЕЙТЕНАНТ (трупу). Вовремя.

Пауза.

Господин Генерал, при всем моем к вам уважении (почти шепотом) обязан вам сказать, что, даже чтобы угробить какого-то Неверного, надо выполнить такую театральную работу, что невозможно быть одновременно актером и постановщиком…

Еще одна очередь.

…Зараза, дождь. (Тащит труп за ноги.)…Надо будет мне взять ваш револьвер, а также подтолкнуть вас… и чтобы Генерал скатился в пучину Времени.

Комментарии к тринадцатой картине

Именно начиная с этого момента должно происходить действие, которое наилучшим образом обусловило бы его стирание: сцена, ныне уничтоженная, где Саиду было откровение о предательстве. Дабы лучше осознать это, Саид должен был бы посещать вечернюю школу.

В силу каких причин слова «преданность» и «предательство», если они имеют общее происхождение, стали обозначать понятия столь различные либо столь неколебимо — я хочу сказать, столь радикально — схожие?

Само собой разумеется, что Саид не должен предавать, если он по-прежнему хочет ощущать соблазн предательства. Полнокровное действие — предательство — ускользает от него, как и все остальное: он ходит, он пьет, он ест, он спит все время на самой грани предательства, в постоянном соблазне предать, но никогда соблазну этому — нет, не поддается, в нем не преуспевает.

Именно над этим должен думать постановщик, если он хочет понять последующие сцены.

Но я должен также добавить следующее: если интересует тайная и глубинная жизнь Саида, не возбраняется переписать ныне уничтоженные картины, которые могли бы, к примеру, называться:

Саид в вечерней школе.

Саид предает — но допуская оплошность настолько серьезную, что предательство не может быть осуществлено: предательство предает Саида.

Саид остается в живых.

Дети Саида (создания еще более инфантильные, чем он сам).

Возрождение матери Саида и т. д.

Следовало бы, чтобы эти картины хорошо вписывались в ряд уже имеющихся и чтобы получилось нечто вроде «Рокамболь в пустыне».

Как интерпретировать эту картину? Но сначала несколько слов о костюмах. И солдаты, и Лейтенант, и Генерал появляются в этой сцене не для того, чтобы еще раз пережить некий эпизод капитуляции Франции в Алжире. Солдаты, Лейтенант и Генерал, как и вся картина в целом, служат для того, чтобы донести до зрителя идею некой Силы, противостоящей другой Силе. Необходимо, следовательно, чтобы костюмы, особенно костюмы солдат, Лейтенанта и Генерала, выражали силу одновременно воинственную и утонченную, грубую и скрытную. Исторические реалии должны проявляться лишь весьма отдаленно, почти незаметно. Мне бы понравилось, если бы художник по костюмам придумал бы форму очень воинственную, которая своими цветами, знаками и символикой выражала бы идею Силы — не уходя тем не менее излишне далеко от исторической правды. Возьмем пример из другой области.

Прусский орел. Эмблема эта должна внушать — что она и делает — идею силы необоримой, а также идею насилия и жестокости. Эмблематика стремилась в нем не воплотить настоящего орла, а выразить при помощи орла вышеназванные идеи, что и удалось благодаря стилизации перьев, гипертрофированию размаха крыльев, сомкнутым на земном шаре когтям, благодаря оголенной шее, повернутому в профиль клюву и т. д. Реалистическое изображение орла не смогло бы создать столь мощное впечатление небывалой силы.

Кстати, вполне можно посмотреть, к чему бы привело здесь следование реализму. Лучшим воплощением орла является по идее сам орел. Где отыскать его? Где-нибудь в клетке? Или на свободе, но прирученного? Орел как таковой, будучи полностью или частично в неволе, не воплотит искомого образа. Эмблема сильнее его, но только если удалось увидеть, что следует в реальном орле видоизменить, подчеркнуть, опустить и т. д.

Картина четырнадцатая

Все четыре эстрады остаются, но ширмы изменяют свои направления и обозначения.

Первая ширма: находится непосредственно на полу сцены и слева.

Представляет бордель.

Вторая ширма: на эстраде, связанной с полом, видимо, лестницей с правой стороны. Представляет деревенский водопой. В начале сцены, когда действие происходит у первой ширмы, здесь никого нет. Ко второй ширме, к верхней, прислонен велосипед. А из-за нее виднеются ширмы, на которых рисовали в двенадцатой картине. Персонажи: входящие в бордель солдаты — это арабские повстанцы. Мужчины, которые будут находиться перед второй ширмой, все изувечены или изуродованы.

Салем: нет одной руки. Женщина скатывает ему сигарету.

Шрир: кажется изуродованным, потому что в маске.

Ахмед: опирается на костыль. Нет одной ноги.

Башир: огромная повязка на левой руке.

Костюмы разноцветные, соответствующие уже указанному стилю. Джемиля будет в сиреневом платье, в белых чулках и туфлях, в желтой шляпке. Арабские бойцы: лица худые и загорелые, форма американская, шляпы фетровые, с широкими полями, как в Техасе, по-моему.

ВАРДА (одна. Торчит перед зеркалом). У меня из-за этого живот разболелся аж до центра земли. Последний, кто придет — если придет, — брякнется на берегу у озера. Бедненькие золотые юбчонки! Пыталась я сделать так, чтобы однажды вы перестали быть просто одеждой, а стали бы сами по себе преславной шлюхой. Конец мечтам. А ковырять в зубах шляпной булавкой — это мой стиль! Когда меня швыряют на кровать, именно вас, мои юбчонки, именно вас мнут и терзают. Господам клиентам не хватает сил даже на то, чтобы поднять ваш подол с грузиками, и, чтобы они не тратили так много времени, пришлось мне сделать спереди разрез. (Закуривает сигарету.) В парче открыть окно прямо в центр земли! (Делает затяжку.) И в сорок два-то года приходится учиться курить!

Влево выходит арабский солдат, застегивая на ходу ворот рубашки. Прежде чем уйти, он заряжает свой автомат.

Завязывая пояс и поправляя волосы, входит Малика.

МАЛИКА. Ни мне работать, ни им получать удовольствие — никому ничего не хочется. Они взбираются на меня, сжимая челюсти.

Садится на корточки, берет свое рукоделие. Шьет.

ВАРДА (горько). А женщины тем временем нам улыбаются. (Курит.) Я работала, чтобы у себя ночью быть только подобием золотого манекена, который скребет фальшивыми булавками по деснам, и вдруг женщины нас приглашают — улыбка во все зубы!

Пауза.

Им пока еще не хватает наглости назвать меня по имени, словно своих братьев и родню… (В сердцах выплевывает окурок.)

МАЛИКА (пытаясь вдеть нитку в иголку). Это нитка колеблется и гнется. Иголка же неумолима. (Варде.) К тебе.

Слева действительно входит арабский солдат. Те же действия, что и у предыдущего. Варда исчезает за ширмой.

ВАРДА (прежде чем уйти). Ты права, можно подумать, они приходят в бордель, чтобы убивать.

Пауза. Малика шьет.

МАЛИКА. Лучше уж плыть по течению… (Шьет.) Только бы солнце не отняло воду у деревни, а то как же нам мыться?

Пауза.

Отряд спустится вниз часам к восьми… те из них, кто не останется там. Тогда будет наплыв. Выстрел. (Тихо смеется.) Да, признаю, они там, наверху, на холмах, свое дело знают!.. Нигде не сыщешь, даже в Библии, убийц таких проворных… убийц таких отважных… (Снова смеется.)…Не хотела бы я быть ни дочкой, ни матерью, ни женой, ни бабкой и ни внучкой француза, попавшегося в лапы наших воинов! (Смеется.) Я бы уже не осмелилась прийти к его могиле и возложить туда пластмассовые цветы.

Выходит арабский солдат с «кольтом».

Ты обратно наверх?

СОЛДАТ. Если я пришел сюда расслабиться, это не значит, что я уже на пенсии.

МАЛИКА. Войны для тебя маловато?

СОЛДАТ. Тебе-то на что жаловаться? Малика. Я задала вопрос.

СОЛДАТ (поколебавшись). Прежде всего, воюют не ради удовольствия, а чтобы победить.

Небольшая пауза.

Удовольствие должно находиться рядом с войной, а не внутри ее. (Застегивается до конца и уходит.)

Малика пожимает плечами. Появляется Варда.

МАЛИКА. Слышно, как течет вода, когда ты моешься. Ты плещешь…

ВАРДА (сухо. Подходит к зеркалу). Я тороплюсь. Это как на заводе. Они нас убивают, так хоть попользоваться этим. Надо зарабатывать. Прощайте, мои шляпные булавки для ковыряния в зубах! Мой стиль! Прощай, мой стиль! На меня, на Варду, мужчины приходили посмотреть издалека, как я ковыряю в зубах огромными булавками от шляпки. Теперь они приходят, чтобы меня трахнуть. Так что… почему ж не заработать…

МАЛИКА. Слава богу, они согласны платить.

ВАРДА (оборачиваясь, в ярости). Им бы хватило наглости! Как думаешь?.. Они нас гробят!.. Мы работаем в паровой бане… Они приходят и залезают в мои золотые юбки, ковыряют в моих складках и складочках, вплоть до того, что засыпают там, — сколько их там засыпает, от утомления или от страха? — и плюют на все мои богатства и на то, чем я стала за двадцать четыре года — они бы еще и деньги зажали с удовольствием!

МАЛИКА. Они поднимаются со дна пропасти для того, чтобы идти на смерть. Они могли бы…

ВАРДА (все более разъяряясь). Но мы-то могли бы лавочку прикрыть. Это нетрудно. Как раз теперь мы можем, если к тому расположены, стать… сестрами милосердия… если попросимся в сестры, нам позволят уйти из бардака.

Пауза.

Ты ведь тоже чувствуешь, как вокруг нас движутся черт-те какие воздух, время и пространство. И бордель больше не бордель, можно сказать, — мы трахаемся под открытым небом. Наша работа стала такой же светлой, как у женщин в прачечной. А ночь?.. Она ушла. Ночь, которая нас окружала, кто же ее сдул?

Входит опоясанный пулеметными лентами арабский солдат.

Проходит за ширму, туда за ним идет Малика.

У второй ширмы, представляющей водопой, появляется Омму. Она несет в руке нечто вроде пустого пакета. Нахально смотрит на Ахмеда. Затем входят Xабиба и Неджма.

(Одна). Черт! Я, Варда, которая должна была все больше и больше тушеваться, чтобы вместо меня осталась только шлюха-идеал, простой каркас, поддерживающий золотые платья, — и вот я снова полным ходом становлюсь Вардой. (Принимается рвать свою юбку, так что к приходу Малики остается в лохмотьях, и одновременно издает протяжный стон.)

Вверху из-за ширмы только что вышла Омму, потом Ахмед, потом Шрир.

ОММУ (арабская женщина лет шестидесяти). Зеленый, бледно-зеленый, по кульку в каждый колодец.

АХМЕД. А ослы?.. И бараны?

ОММУ. Если им не нравится мышьяк, пусть сдохнут. Но сдохнут они не одни, а вместе с прекрасными белокурыми солдатами.

АХМЕД. На апельсиновой плантации Кадура со вчерашнего дня лежали три козы — кишки наружу. Они черны от блох. От блох, от мух. От солнца им разворотило брюхо. Потроха им гложут черви. Твой мышьяк не может ничего ни против блох, ни против мух. Не считая того, что нас, возможно, продали, и скорее всего это сделал Саид…

ШРИР. Мы идем к катастрофе. Если у них больше не будет воды, у этих господ, то у них есть еще машины-водовозки, а у нас? Надо будет быть поосторожней… Они почти все уже удрали восвояси, но они могут вернуться… Ну и бойня тогда будет, мое почтение!..

ОММУ (презрительно). Ну тогда давай! Записывайся в Легион! Там будет тебе и вода, и даже лимонад, а я, у которой не осталось слюны даже на то, чтобы наклеить марку, я, похаркав как следует, добуду ее достаточно, чтобы увлажнить твою пасть и вырастить там кресс-салат! (В мольбе.) О Кадиджа, Кадиджа! Все говорят, что ты умерла, поскольку ты лежишь в земле, но войди в мое тело и вдохнови меня! А что же до Саида, да будет он благословен!

В борделе — солдат выходит, за ним возвращается Малика.

МАЛИКА (возвращаясь). Эта твердость! Она перешла в их взгляды!.. (Заметив золотые лохмотья Варды.) Ох… прямо как после взрыва!

Входит арабский солдат. Сделав знак, проходит за ширму. Варда следует за ним. Малика идет забрать свое рукоделие, но, поскольку Ахмед продолжает говорить, она прислушивается.

АХМЕД (Омму). Зря ты так разошлась. Мы тебя терпим, потому что оскорбления от женщин — это наша «Марсельеза», но иногда…

НЕДЖМА (только что вошла). Дерьмо и оскорбления необходимы. Вы должны радоваться, что мы, женщины, окуриваем этим дымом вашу храбрость, так, как коптят тыквы.

БАШИР. Надо быть реалистом. Если что-то наконец и победит, то это будет что? Наш труп. И наши трупы будут трахать ваши трупы, и ваши трупы будут рожать маленьких трупов…

ВСЕ ЖЕНЩИНЫ. Фу! Фу! Фу! Фу! А еще говорил, что ты — из стали! Из дюрали!

БАШИР. Пусть даже и не из дюрали, но я напомню вам, что я — один из первых и самых свирепых бойцов. Ведь все это я: на ферме Нантей — пожар, полицейский в Бу Медина — на вертеле, паре голубоглазых солдат — капут. Пускай. Но жить по-настоящему в поганстве, в грязище и в дерьме — нет, не согласен. Мышьяком колодцы — это грех.

ОММУ. Грехи тебя пугают? Нам не в чем больше жить, как во грехе, и надо жить в нем. Я ничего не имею против Бога, но он-то видит, что он нам оставил один грех. А что же значит, господа, одеться в траур, как не обезобразить себя? Покрыться черным крепом, пеплом, грязью, мухами, коровьим пометом, дать отрастать щетине, накапливаться грязи в складках кожи, выколоть себе глаза, ободрать пальцы — что ж это означает, господа, одеться в траур? (Истово.) Да будет благословен Саид!

АХМЕД (показывает на развалины). Вот чем мы стали…

ХАБИБА (шестнадцать лет, только что вошла). А станем еще хуже. Я — я все буду делать. Я готова подцепить от тебя сифилис, чтобы передавать его солдатам. (Поворачивается в сторону борделя, наклоняется и кричит.) Ты научишь меня, Варда!

МАЛИКА (очень смиренно). У них есть все, моя бедняжка, — и марганцевая соль, и резинки, и метиленовая синька… Они прекрасно защищены. У них есть все: подкожные шприцы, трикостерил.

Солдат выходит из-за ширмы, но вместо того, чтобы выйти в кулису, он поднимается по лестнице и тоже оказывается на площади у водопоя. Молча оглядывает всех собравшихся.

САЛЕМ. Они найдут здесь всего лишь мертвую страну, но и от нас ничего не останется. А с твоим Саидом, когда мы его найдем, мы разберемся!

ОММУ. Закройся, ты. (Пятясь, как бы желая полюбоваться им.) Ты — самый красивый и самый тупой, это все знают. Тебе достаточно просто двигаться, принимать позы, слегка высовывать язык, хлопать глазами и дрожать бедром, это будет приятно для наших глаз, и разговор можно будет продолжить.

СОЛДАТ (строго). О таких вещах не стоит больше говорить. И не стоит больше говорить о предателе так, как говоришь ты. Что же еще можно сказать? Вор, байств, попрошайка…

ОММУ (на мгновение оторопела, а теперь смотрит на солдата с иронией). Ага! Ага!.. Чего и следовало ожидать! Ведь вы-то, вы теперь уже дошли до стадии униформы, дисциплины, красивых маршей и засученных рукавов, парадов и славной смерти под «Мадлон» и «Марсельезу», прекрасных воинов…

СОЛДАТ. На свете есть не только дерьмо и дрянь…

ОММУ …копировать их, быть их отражением значит уже стать ими: лицом к лицу, нос к носу, скула — скула, кадык — кадык, так почему же, Боже мой, почему же тогда не заняться с ними любовью, губы к губам, вздох — вздоху, язык — языку, стон к стону, хрипение к хрипению…

СОЛДАТ (злобно напирая на отступающую Омму). Паскудство!

ОММУ (словно издавая победный клич). Ха-ха! Я попала в цель, да? Война, любовь! Спроси-ка у этих дамочек из бардака, правда, что воины, вернувшись домой… (Обращается в сторону борделя.) Да?.. Малика? Ответь… Смотри-ка, она закрыла окно!

Внезапно громовые раскаты. Несомненно, идет дождь, потому что — за исключением Омму и Салема — половина персонажей направляется право, вторая половина — влево, к кулисам, и они ведут себя там так, как ведут себя люди под укрытием, опасаясь намокнуть. Омму остается одна в центре. Она смеется.

Да что же это может намочить небесная вода? Вы плотны, словно нити, никогда ни одна капля не сможет упасть на вас! (Она смеется. Но Салем подходит к ней.) За исключением тебя, Месье Салем. Когда война закончится, ты будешь ветераном Сопротивления. Пока же ты уволенный со службы. Войну необходимо продолжать. С большой шумихой. Красноречие исходит не из твоих уст, а из твоего пустого рукава. Кто же надует твои шины? Давай. (Берет у него из рук велосипедный насос, отвинчивает ниппель переднего колеса и начинает надувать камеру. Говорит сквозь зубы.) Подпитывать вас!.. Все время вас подпитывать…

СОЛДАТ (подходя). Мы ведь тоже в ярости, но наша ярость медлительнее. Надо поднести пулемет и установить его на место. Обслуживать его. И наблюдать за местностью. Мы тоже бунтуем, но наш бунт весомей. Вы можете петь, отплясывая вокруг нас, а мы — мы должны охранять ваши танцы, вальсы и твои оскорбления.

Хочет забрать насос, но Омму не отдает.

САЛЕМ. Он прав. И даже твоя ругань скоро иссякнет. Поток становится все слабее.

ОММУ (поднимая голову). Я старею?

СОЛДАТ (с грустью). Я умру раньше тебя, значит — я старше. (Помолчав.) Надувай скорее его камеры. Не хочу я оставаться под дождем.

ОММУ (иронично). Беспокоишься за свою красивую форму…

СОЛДАТ (удаляясь и направляясь в укрытие). Это тоже. Дерешься хуже, когда одет в лохмотья. (Внезапно раздражаясь.) А еще дерешься хуже, когда у тебя мерзкая рожа и ты меньше нравишься девчонкам. (С яростью.) И если люди должны завидовать нашей смерти, надо, чтобы то, как мы идем на смерть, стало предметом зависти!..

ОММУ (орет). Кадиджа!..

САЛЕМ. Мы сейчас промокнем, оставь велосипед. (Берет велосипед за руль.)

ОММУ. Слаба я на голосовые связки, завтра утром обязательно буду кашлять. Но Кадиджа говорила именно то, что надо говорить…

Внизу, в борделе — входит солдат, заходит за ширму, Малика следует за ним туда. Варда кажется все более и более злой.

МАЛИКА (прежде чем уйти). Если он обрушится на меня, вернусь вся мокрая!

САЛЕМ (выходя со своим велосипедом в руках). Не забывай, что она говорила это уже после смерти. При жизни она бы не посмела.

Омму не решается отвечать.

Поторопись, я мокну.

СОЛДАТ (кричит). Чтобы защищать что? Да всего лишь твою тупость, старуха. Всего лишь твою милую… милую… ласковую и светлую тупость…

ОММУ (иронично). Она что же, такая ценная?

Она кашляет.

Им удается укрыться, и они дрожат от холода в ожидании, пока дождь не перестанет, вплоть до конца сцены.

ВАРДА (снова разглядывая себя). Где то время, зеркальце, когда я могла разглядывать себя часами, зевая? Где те мужчины, которые глядели, как я себя разглядываю, не осмеливаясь даже дышать? Теперь мы все в трудах.

Арабский солдат выходит, причесываясь. Возвращается, завязывая пояс, Малика.

МАЛИКА. Он был весь в крови… Пришью к своему поясу крючки. (Шьет.)

ВАРДА. Тебе с твоей резвостью надо было стать швейной машинкой. Далеко было, целая Сахара, между мной, Вардой, и самой презираемой женщиной деревни, между мной и Лейлой. Начальник батальона колониальной артиллерии — рассказываю тебе о событиях годичной давности — пришел однажды после обеда, и надо было пришить ему три пуговицы: он сам своими толстыми пальцами в перстнях чинил свою ширинку, а я не умела. Сегодня умею. Пососать нитку, вдеть в иголку, пришить заплату, по ткани срезать… В мясной лавке и в бакалее со мной здороваются… Я все меньше и меньше что-то из себя представляю… Вокруг себя, своими же руками, я построила бардак. Камень за камнем вы разрушаете меня, чтобы добраться до сердца…

СОЛДАТ (в порыве мужской лихости). Пока будут солдаты, будут и шлюхи.

И тут из правой кулисы появляется Джемиля, с небольшой сумкой в руках.

ДЖЕМИЛЯ (положив сумку). Я из Маянса, гарнизонного городка. У меня мало что туго набит корсет, у меня еще и ляжки и передок крепок. И живуч, ведь обрабатывали его на койке жесткой, что твоя церковная скамья, солдаты-англичане, американцы, немцы, русские, поляки, сенегальцы… (Глядя на лохмотья Варды.) Здесь что, драка даже в борделе?

ВАРДА (с яростью). Здесь — здесь любовь в бардаке.

Вверху появляется Кади, пришедший из левой кулисы. Он выйдет через задник, но до того.

ОММУ. Как так, Кади? Под дождь! Прекрасно же оно будет, твое прекрасное правосудие, которое ты сделаешь таким прекрасным…

КАДИ (смеясь). Да туда его растуда, это правосудие, если я его для вас сделал таким прекрасным. Делайте с ним что хотите.

ОММУ. Оно ж твое…

КАДИ (смеясь). Больше не мое. Вещи перестают принадлежать тем, кто смог их сделать прекраснее. Освободившиеся, освобожденные, прыткие, они удирают и отправляются жить восвояси, на ком, на чем, как жить — мне наплевать и мне насрать…

Женщины отвечают взрывами хохота.

Став лучше и красивее, ловки и окрыленны, они с признательностью оставляют того, кто сделал их лучше. А с их уходом — больше ничего, голяк, зеро, хана! (Смеется.)

И тут становится слышно, как вдалеке, словно где-то в полях, насвистывают марш. Персонажи у края водопоя и в борделе поднимают головы, как бы глядя куда-то очень далеко и ввысь. Тут сзади ширмы второго плана появляются еще ширмы, покрытые непристойными рисунками, и солдаты, их рисующие.

МАЛИКА (весело). Ничто не остановит их, наших молодцов, ни грязь на сапогах, ни дождь по шапке… (Слушает.) Вечер наступил, и они возвращаются в расположение… без сил…

СОЛДАТ (весело). Вот они!

МАЛИКА. Весь день они убивали, резали, душили…

ДЖЕМИЛЯ. И они посвистывают?

НЕДЖМА И ОММУ. Вот они!

МАЛИКА (Джемиле). Быстро же они научились. Наверное, в каждом взводе есть фонограф, и он играет одну и ту же мелодию весь день и всю ночь.

ДЖЕМИЛЯ. Может быть, очень скоро вокруг нас, если они так хорошо свистят и если они ходят, дергая задницей, как америкашки, может быть, мы…

ВСЕ ПЕРСОНАЖИ НАВЕРХУ (вместе). Вот они! Послушайте! У них есть военная музыка!.. И убивают они из автоматов… У них есть знамя…

ВАРДА (орет). Нет! Нет! Не я! Я никогда не буду полоскаться, никогда меня не будет развевать ветер!

ОММУ. А прежде чем идти в атаку, я очень надеюсь, что они пьют вино, что запрещает Коран. Уж если впали в грех перед Священной Книгой, то они на все способны! Очень надеюсь…

КАДИ (солдату, внимательно оглядывая его сверху донизу). Ну да. В смысле домашнего обмена вы, с вашей стороны, успеха добились.

Далее сзади и сверху ширм с рисунками появляется в ряд множество белых ширм, сделанных из рамки и прозрачного листа бумаги. То есть за разрисованными ширмами следует поместить станок. В двух четвертях круга, находящихся справа и слева, — множество арабов, мужчин и женщин. Среди них: Си Слиман, Неджма, Брахим, Мустафа и Пьер, французский солдат. Слева, за бумажной ширмой, видна фигура женщины, она в нерешительности… В центре — ширма, перед которой появится Мать, а потом — Лейтенант и солдаты. Все арабы заходятся в тихом смехе. Наконец персонаж, который хотел пройти, прорывает бумагу ширмы. Это Кадиджа.

КАДИДЖА (кажется, она в полном порядке, и также заходится в тихом смехе. Потом перестает смеяться и вытирает слезы на глазах). Ну вот! (Снова смеется.)

СИ СЛИМАН (потихоньку смеясь). Ну вот!

КАДИДЖА (снова смеется). Вот это да!

СИ СЛИМАН (согласно). Да-да!

КАДИДЖА (оглядываясь). А сколько разговоров!

СИ СЛИМАН. А что такого? Уж и пошутить нельзя.

КАДИДЖА (смеясь все меньше и меньше). Все верно… но все-таки… кто б мог подумать? (Внезапно встревожась.) Скажите мне, долго я не приходила?

ПЬЕР. Ты была убита в пятнадцать двадцать четыре, время верхнее, там, и вот ты здесь, три дня спустя.

КАДИДЖА (глядя на него). А… что делаешь здесь ты? Ты не из наших?

СИ СЛИМАН. Из наших или нет, но он здесь. Мы не можем его убить, то есть дать ему жизнь, придется его терпеть. Он умер от тромбоза. Возможно, это ошибка… Не знаю…

КАДИДЖА (улыбаясь). И что мы должны делать?

НЕДЖМА. Ничего. Нечего делать. Обычно время — это как кофе, течет и в фильтре задерживает несчастья; теперь же время не течет.

КАДИДЖА. Что же оно делает?

СИ СЛИМАН. Больше ничего, как и мы все.

КАДИДЖА. Ему скучно?

СИ СЛИМАН. Если спросишь, оно не говорит.

КАДИДЖА. Значит, оно не говорит.

СИ СЛИМАН. Ты заикаешься.

КАДИДЖА. Здесь, кажется, не отдают себе отчета в том, что я сделала для них там. Я организовала восстание, повела за собой людей и нашла смерть ради свободы.

БРАХИМ. Честно говоря, нам на это плевать. Все умирают каким-то образом.

КАДИДЖА. Другие мертвецы, ладно, но и мусульмане тоже?

БРАХИМ (улыбаясь). Это пока, чтобы нам не было непривычно. После…

КАДИДЖА. После чего? Какие «после», если никакого времени?

СИ СЛИМАН (улыбаясь). Времени никакого, но есть другое, столь же таинственное для нас, как время для живущих.

Кажется, все замечтались, в прострации.

КАДИДЖА. Но тогда, если здесь все свои, мы продолжаем бороться? Мы по-прежнему можем помочь тем, наверху?

СИ СЛИМАН. Помочь стать тем, чем мы хотели стать, когда там были?

КАДИДЖА. Да.

Все опять заходятся в очень тихом смехе.

БРАХИМ. Это значит: заставлять нас умирать меньше. А умирать надо всегда больше.

КАДИДЖА. А ведь там еще остается часть меня самой…

СИ СЛИМАН. Что?

КАДИДЖА. Тот образ, который я там оставила… Могу я его увидеть?

СИ СЛИМАН. Ты хочешь знать, известно ли им, что целых двадцать лет ты продавала себя солдатам? Об этом узнали все не позже чем через месяц.

Внезапно самая дальняя от публики ширма зажигается мягким светом. Она совершенно черная, без малейшего рисунка. Внизу появляется Мать, она тянет за портупею убитого солдата. Все мертвецы поднимают головы (хотя Мать находится ниже их), чтобы посмотреть на нее.

МАТЬ (со стоном)…и океана! Царь мира и океана… (Она задыхается.)…Рубиновыми, под вашими коронами рубиновыми вы волочите телегу с отбросами…

КАДИДЖА (глядя вниз). Это мать Саида, свекровь Лейлы!..

СИ СЛИМАН. Мы уже довольно долго наблюдаем, а она делает одну глупость за другой… Она, которая обычно так умна, теперь, похоже, подыхает в обратном направлении, да к тому же ни к селу ни к городу.

МАТЬ (все так же таща труп). Ох, ох, я намокаю! Стоило сказать два-три слова про океан, и вот я вся мокрая!.. Боги суровы. Но когда они узнают, из чего я сделана, то они, Боги, призадумаются…

КАДИДЖА. Где она сейчас?

СИ СЛИМАН. Нигде. Но еще не совсем нигде. Она будет там вскоре, когда очутится с нами…

КАДИДЖА (показывая на Пьера). Но… вот этот-то, этот, это тот самый, кого она тащит!

ПЬЕР. Она не могла за мной… Она крепко держится земли, собака… А я вот сразу сюда прибрел…

КАДИДЖА (ее, видимо, больше не интересует про исходящее). Сульмерж!.. Сульмерж!.. Сюда!.. Здесь!.. На мой… сюда, на мой палец… нет, нет, не на сустав… не вы! Эфебас!.. Эрриима!..

Кажется, она в восхищении. Смотрит на солдата — тот удивлен не менее, чем она. Смеются вместе.

ПЬЕР (восхищенно). Получилось!

КАДИДЖА. По-моему, было нетрудно!.. Так же понятно, как соотношение пространства и забега…

МАТЬ (почти выходя со сцены)…Уйдите!.. (Умоляет.) Уйдите, господа Боги!.. Уйдите!.. Дайте мне выпутаться из колючек, из ремней, из мертвых… из живых и здоровых., из здравиц и живцов, из рыбы, из озер и океанов!.. Я — собака чистокровная, охотничья и рыболовная!..

КАДИДЖА (глядя на Слимана). Чокнулась?

СИ СЛИМАН (улыбаясь). Как и ты только что… она проходит через лес… Она выдирает из себя разум, чтобы прибыть чистой, постигнув, как и ты, соотношение пространства и забега и имена мух.

Далеко-далеко в глубине сцены из-за многочисленных бумажных ширм появляется крошечная фигурка. Она медленно проходит, прорывая их, через все ширмы и вырастает по мере приближения. Наконец она оказывается за последней ширмой — то есть той, что ближе всего к публике, — прорывает эту последнюю бумажную преграду и является всем. Это Мать.

МАТЬ (тихо смеясь). Ну вот!

КАДИДЖА (тихо смеясь). Ну да!

МАТЬ. Вот это да!

КАДИДЖА. Да-да!

Все улыбаются.

МАТЬ. А сколько разговоров!

КАДИДЖА. А что такого? Уж и пошутить нельзя.

МАТЬ. Все верно… но все-таки… кто б мог подумать? Значит, я умерла. (Кадидже.) Это ты, Кадиджа.

Все остальные, кроме Пьера, потихоньку выходят.

КАДИДЖА (улыбаясь). Я умерла первой.

МАТЬ. Ну и чем ты лучше? Я-то умерла от изнеможения.

КАДИДЖА (смеясь). Но сначала ты сподобилась прикончить одного из них.

МАТЬ (притворяясь, что шокирована). Я?.. Да никогда! (Смотрит на Пьера.) Вот этого? У него шея запуталась в ремнях…

ПЬЕР (смеясь). Уж ты постаралась, чтоб меня связать. А как тянула!.. Как тянула!..

МАТЬ (хохочущей Кадидже). Но я ведь все устроила так, чтоб это было случайно.

КАДИДЖА (улыбаясь). А зачем? Ты нас терпеть не могла — всех и всегда. А мы-то как тебе за это хорошо платили. (Хохочет, а с ней вместе и Мать.) Ну и доставалось же вам по зубам — и тебе, и Саиду, и Лейле!

МАТЬ. Именно поэтому. (Улыбаясь.) В любой деревне есть такая пядь земли, которая воняет и которую зовут общественной свалкой, Кадиджа, моя дорогая. И туда вываливается весь мусор со всех местных помоек. У каждой свалки свой запах, везде разный, что в Гренобле, что в шведской Упсале. Из моих тринадцати дыр — нож, штык и пуля — кровь не течет уже давно, в моих ноздрях все еще остается запах наших помоек… (переводит дух и повышает голос) который я нюхала всю жизнь, и он будет меня здесь представлять, когда я буду совсем мертвой, и я крепко надеюсь еще и смерть сгноить… Хочу, чтоб именно мое гниение сгноило мою страну…

КАДИДЖА (тоже смеясь). А я — чтоб мои мухи! Я посылаю их откладывать яйца в уголки глаз четырехлетних попрошаек, в животы наших оглушенных коров и рокотать над трупами наших солдат. Внимание!

Все опускают головы, одновременно верхняя ширма снова освещается — это та самая ширма, перед которой проходила Мать.

СИ СЛИМАН (тихо). Осень пришла… осень пришла…

МАТЬ (удивленно). Это что же, следуют за мной?

Тут появляются три легионера — идут, согнувшись под тяжестью своего снаряжения, медленно, в темноте. Форма их вся в лохмотьях и покрыта грязью. Актеры должны говорить приглушенными голосами, как всегда в тех случаях, когда они изображают солдат. Мертвецы должны смотреть вверх, в то время как наблюдаемая ими сцена происходит внизу.

РОЖЕ (кажется очень усталым; идет, направляясь к правой кулисе). Ты уже каждый камень подозреваешь! Потише, слева овраг…

НЕСТОР (появляется, он без сил). Враг — все, что движется, и все, что не движется. И вода, которая движется, и вода, которая не движется, и ветер, что мы глотаем.

РОЖЕ (пукает и говорит строгим голосом). Глотай мои ветры, они прилетели из Лот-э-Гаронны[9].

НЕСТОР (зажимая нос). Па-скуд-ство!

В течение всей этой сцены, даже когда появится Лейтенант, актеры должны говорить так, как будто не видят друг друга. Ни разу взгляд говорящего не должен встретиться со взглядом того, к кому он обращается. Они должны создавать полную иллюзию того, что находятся в абсолютной темноте.

РОЖЕ (снимая оба башмака, у которых не оста лось подметок). Пропали вы, мои подметки, я наступаю на кожу своих ног. Так, значит, родина не цепляется за подметки моих ботинок, она покоится у меня в брюхе. И чтобы она меня окружила, я пукаю. Если из Лот-э-Гаронны все ребята будут делать как я, да еще из Жиронды, из Тарна et caetera, то понимать мы все должны, что воздухом Гиени и Гаскони[10] мы окружены.

НЕСТОР. Я пукаю — легко сказать, а если не у всех живот раздут?

РОЖЕ. Надо было предусмотреть. Уезжая, я заправился под завязку тамошним воздухом. И родина обнимает меня, когда я расправляю свой задний проход.

ЖОЖО (появляется, натыкается на Нестора, все движения как обычно у солдата в темноте). А у меня — вот беда — каждый раз, как я пускаю пук, чтобы понюхать запах родной мэрии, раз — порыв ветра, и кто знает, кому оно достанется?

РОЖЕ (внезапно останавливаясь и оборачиваясь). Подождем его?

НЕСТОР (наталкиваясь на Роже). Пусть сам идет. Мы его разве что не несем в портшезе. Уж и от вещей его освободили, а он позволяет себе прогуливаться и писать на цветы.

РОЖЕ (останавливаясь). И позволяет себе роскошь выбирать, какие из них ему угодно будет окропить… Мы можем идти помедленнее…

НЕСТОР (пытаясь пройти). В темноте он не потеряется, ведь он сияет. От своих подвигов он весь блестит…

РОЖЕ. Завидуешь?.. Потише, говорю тебе, а то полетим под откос. (Двигаются с осторожностью, как бы находясь на пути очень узком и очень опасном.) Нет, не завидуешь? А я да — иногда. Завидую его холодности… Да не толкайся, черт возьми!

НЕСТОР (вздрагивая). Даже издалека он меня леденит. И рожа у него замороженная.

ЖОЖО (зло). Свою рожу он носит сам. И, может, скоро у нас тоже будет такая же. У всех.

ЛЕЙТЕНАНТ (появляясь слева). Продвигайтесь… Осторожно, но продвигайтесь.

РОЖЕ. Он остался далеко позади, Господин Лейтенант.

ЛЕЙТЕНАНТ. Не беспокойтесь, он нас догонит… (с горечью) он-то не хромает. Он ходит ровно.

РОЖЕ (грубо). Господин Лейтенант…

ЛЕЙТЕНАНТ (сухо, слегка продвигаясь вперед и при этом хромая). Продвигайтесь. (Потом голосом более мягким.) Что мы можем с ним поделать? Мы находимся на пороге вхождения во смерть. Если выпутаемся, то с большим трудом. Его жестокость пожирает его изнутри и заставляет его блестеть: из-за него нас могут обнаружить.

Пауза. Все очень медленно производят движения, свойственные слепцам, при этом ни к чему не прикасаясь.

…Сейчас осведомлюсь. (Ощупью опускается на землю, ложится на вытянутую ногу одного из солдат — как будто на ветку дерева, — прикладывает ухо и слушает. Затем приподнимается.) Он идет. Приложив ухо к земле тропы, я услышал, как он приближается, тихонько, шагами бархатными, но широкими и уверенными… (Поднимается во весь рост.) Будьте внимательны, чтобы на дно оврага не покатились камни… Продвигайтесь!.. Ночь его защищает — его, но не нас… В конце тропинки должна быть гряда скал… обойдите ее аккуратно… Ведь вам же тоже не хочется, чтоб он к нам присоединился…

Внезапно выстрел. Лейтенант падает. После этого он должен говорить очень быстро и как бы тихим голосом. Все три солдата, а вслед за ними и четвертый — только что появившийся Ролан, — поворачиваются в его сторону. Они ощупывают воздух вокруг себя, что говорит о том, что все это происходит в темноте.

Вот она, ребята. Пришла, красавица. И я умираю ощупью… Немногое у меня осталось… Родина далеко… Генеральские звезды, хоть я и был их достоин, но даже подполковничьих соплей не получу… Пить…

ЖОЖО (мягко). Пить больше нечего.

РОЛАН (восхищенно, как будто речь идет о чуде). Щас окочурится.

НЕСТОР. Мы ему ничем помочь не можем. Подождать, пока он отойдет, прикрыть ему глаза и забросить в овраг.

Пауза.

ЖОЖО (голосом очень мягким). Конечно, так он будет не во французской земле, ну что же, можно все-таки. У нас ведь ничего другого нет… ему покажется, что он лежит в своей родной хибарке… (Колеблется.) Слушай, Роже, может, у тебя найдется газовой добавки, и у других тоже… могли бы дать ему глотнуть.

РОЖЕ (прижимисто). У меня… осталась только моя пайка.

ЖОЖО. Но ты совсем недавно говорил…

ЛЕЙТЕНАНТ (умирающим голосом). Пить…

НЕСТОР. Это наш долг, мы должны выполнить его. Коли уж он не будет похоронен в христианской земле, то пусть хоть, умирая, немного подышит родным воздухом…

РОЖЕ (еще более прижимисто). Нету. У меня всего только и оставалась пара пузырей, которые застряли в складках потрохов. А что у меня останется потом? Пустой живот. Пустой! Я-то уж знаю, что такое щедрость и благотворительность. И если мы станем все так стараться, то устроим ему торжественную церемонию похорон. Потому что по всей округе будет благоухать Гасконью.

ЖОЖО. Начал он высоко, а стал как один из нас. И поскольку нам больше нечего ему дать, да будет это от души.

РОЖЕ. А может, у него у самого найдется? Пусть постарается…

НЕСТОР. Надо быть человечными. Нельзя же требовать от умирающего…

Пауза.

РОЖЕ (делая яростное движение). Я все понял. Тащите его. Положим его под защиту скалы, пускай подышит воздухом Лот-э-Гаронны…

РОЛАН. А я-то из Арденн.

РОЖЕ. Кладите его аккуратно, спиной к скале.

Делают, как он сказал.

И пукайте бесшумно, чтобы враги нас не разоблачили. Вокруг враги, но нашими усилиями здесь, в ночи, во враждебной стране, появится покойницкая из наших мест, с запахом свечек, ладана и с порванным завещанием, покойницкая, очутившаяся здесь, как облако на полотне Мурильо… Да отверзнутся ноздри Лейтенанта, и пусть он, отходя…

Становятся по стойке смирно.

Итак: мы будем салютовать ему в тиши артиллерийским салютом для больших людей. Каждому свой выстрел. Цельтесь хорошенько ему в ноздри. Огонь. Прекрасно.

Пауза.

Прекрасно… Каждый выдал свое. Дух Франции…

Солдаты исчезают в правой кулисе.

МАТЬ (улыбаясь). Значит, он идет сюда?

КАДИДЖА (с той же улыбкой). Скоренько будет здесь. И все прочие тоже. Да не в том дело… (громко смеясь) есть еще мои мухи. Ты знаешь, что я — вроде как префектиха у мух, или, если хочешь, назначена ответственной по мухам.

МАТЬ (восторженно). А на мою свалку ты мне пришлешь две-три ударных группы?

КАДИДЖА (смеясь). Сейчас сделаем… (Делает призывное движение.)

МАТЬ (смеясь). Да время есть. Давай-ка поболтаем. Как ты думаешь, что остается делать тем, внизу?

КАДИДЖА (смеясь). Да ничего, беднягам. С них слишком многого требовали. А зарываться в паскудство — что это даст?

МАТЬ (смеется, и Кадиджа вместе с ней). Да ничего, я это отлично знаю, но именно поэтому! (Исходит приступами хохота, и между этими приступами говорит следующее.) Именно истины… Ха-ха-ха-ха!.. Доказать невозможно… Ха-ха! (Кажется, смех ее никогда не иссякнет.) Именно истины фальшивы!.. Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха!.. (От смеха сгибается пополам) Именно истины невозможно довести до их высшего смысла… Хи-хи-хи-хи! Хо-хо! Ха-ха! Хи-хи-хи!.. Так, чтобы они при этом не умерли, и чтобы ты сам не умер от смеха, и если уж что превозносить, то именно их, до самой смерти! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи-хи! Хо-хо!

КАДИДЖА (смеясь громче нее). И никто никогда не сможет их реализовать! Ха-ха-ха-ха!

МАТЬ (катаясь по земле от смеха). Никто!.. И никогда!.. Они, наверное… о… о… ни… наверное… Ха-ха-ха-ха! Хи-хи-хи-хи!..они, наверное, поют, и потом болит голова!

Катаются и корчатся на земле от смеха, до икоты.

КАДИДЖА. А когда я тебя видела, а ты не видела! Ха-ха! Очумела, никогда такого не было, мастер-техник, очумела, слушая тебя… Ха-ха-ха! Хи! Ха! Хи! В колючих кустах рассказывала о своем мужике, какой он был прекрасный, голодранец… Ха-ха!

МАТЬ (смеясь не менее громко). А я — дойти до того, чтобы сказать, что… ха-ха-ха! Хо! Что он был такой прекрасный, что при виде его я стала засыпать… храпеть… Ха-ха-ха! И что Саид… Саид вроде моей левой туфли, я ее нашла разодранной в помойке!.. (Тут она, кажется, приходит в себя.) Саид? Саид — ладно, но Лейла? Что же стало с ней? Куда же она делась, Лейла?

Вся сцена погружается в темноту. Актеры и ширмы исчезают в кулисах. Пауза ожидания. Тишина. Потом слева появляется Лейла, ступает на высоких каблуках. Она должна говорить очень рассудительно, без внешних эффектов. В течение всего монолога остается недвижимой.

На сцене видим только Мать — наверху и Варду — внизу слева, в золотых лохмотьях. Их освещают прожектора.

ЛЕЙЛА. Если бы я могла хотя бы подобрать свой глаз и себе его вклеить. Или найти другой, розовый или голубой! Но мой пропал.

Пауза.

Уходи! (Делает движение, как будто отгоняет кого то.) Уходи, вонь!.. Кто приказал тебе быть радом со мной?… Ладно, садись здесь, если хочешь, и не шевелись, царица.

Пауза.

Саид, о добрый мой Саид, ты обезглазил меня, и правильно сделал. Два глаза — это было многовато… К тому же я отлично знаю, что у меня чесотка и ляжки все в коросте…

Варда ложится на землю, и вязальщицы — то есть деревенские женщины со своими вязальными шпильками — тут же окружают ее. Лейла отгоняет мух.

Уходите, сударыни. Вы вернетесь через час, к моему трупу… Саид, я понимаю, что ты меня покинул… Тебя ждут на повороте для более славной судьбы, и ты знал это. Ты становился претенциозным, невыносимым.

Претенциозным, как школьный учитель… Он меня ищет, и когда он вскоре меня найдет, я буду окоченевшей, холодной, растрескавшейся, опустошенной, морщинистой, вроде как пиписька в морозную ночь… (Смеется.) Бедный Саид! (Прислушивается.) Это ты орешь там, Саид? Это все то же самое. А я улягусь, чтобы подохнуть… Ори, ори. Я знаю, что тебе все удалось. Ты в подлости зашел дальше меня, но я-то все-таки жена предателя. И я достойна почестей и ложа императрицы. Ори-ори, Саид. Если бы ты меня нашел, то тебе пришлось бы за мной ухаживать, меня спасать… А теперь, с одним-то глазом, придется опуститься в смерть.

Пауза.

Интересно, как это сделать? Потому что, вот вопрос: а может быть, смерть — это такая дама, дама, которая за мной придет, или, может быть, это такое место, куда придется идти. Попробуй узнай…

Долгая пауза. Уханье совы.

Да… понимаю… Как? Куда?.. Да… да, не надо так грубо… да. Туда… туда, где свет? Хорошо.

Крик.

А, черт, я поднимаюсь! Я выплываю на поверх… нет? Нет? Я опускаюсь, вы полагаете… (Начинает пятиться в глубину сцены.) Вот видите… Я поднимаюсь… качает… это гребень… волны времени… вот, все кончилось. Здесь дно?.. Я поднимаюсь… и выплываю на поверх… нет? Нет. Хорошо, если вы так сказали, значит, это правда, потому что все теперь становится правдой… хорошо… Ну вот. Погрузимся опять, сначала плечи.

Она окончательно погружается в свое платье, которое было сшито таким образом — нечто вроде кринолина, — чтобы она могла в конце утонуть в нем. Свет возвращается на сцену.

Комментарии к четырнадцатой картине

Постановщик должен хорошо отработать с актерами манеру дрожать и вытягиваться вдоль ширмы, чтобы как следует создать впечатление, что идет дождь, настоящий дождь из воды.

Варда, после того как разорвет свои юбки, должна стать настоящим чудовищем, полным ненависти и тоски.

Картина пятнадцатая

Ширмы располагаются в два этажа. Наверху все те же многочисленные белые ширмы, через которые будут проходить Мертвые. Внизу на планшете сцены — неосвещенная ширма слева — это бордель. Вокруг покойницы в молчании вяжут шесть женщин, видимых, несмотря на легкое затемнение в этой части сцены. Все мертвецы-арабы, мужчины и женщины, кроме Си Слимана, дрожат.

БРАХИМ. Все, что я вынес из жизни, все, что от нее осталось, — это моя дрожь. Если ее у меня отнимут, я стану ничем.

СИ СЛИМАН (постоянно улыбаясь). Получается, в вашей жизни была только трясучка?.. Или ее было недостаточно… Мертвые мертвы.

КАДИДЖА. Не совсем, поскольку они приходят продолжать умирание.

СИ СЛИМАН. Вы знаете больше, чем они, о том зле, которого можно достичь в смерти. (Размышляя.) Да, здесь умирание продолжается, но не так, как там.

Издалека появляются тени, видимые сквозь ширмы, они прорывают бумагу, проходят сквозь нее: это солдаты, которых ведет Генерал. Они на секунду останавливаются, смотрят на дрожащих арабов, не видя их, и выходят влево.

ГЕНЕРАЛ (со смехом). Итак!

АРАБЫ (хором, продолжая дрожать). Вот так!

ГЕНЕРАЛ. Например! (Проходит и выходит влево.)

ЛЕЙТЕНАНТ (тоже смеясь, идет за Генералом). Итак!

АРАБЫ. Вот так!

ЛЕЙТЕНАНТ. Например!

АРАБЫ (улыбаясь, но дрожа). Именно так!

ЛЕЙТЕНАНТ. Столько про это выдумывают! (Глупо смеется.) Самое трудное было… теряя сознание, оторваться от своей родины… (Смеется.) Она зацепилась за волоски в моих ноздрях…

СИ СЛИМАН (улыбаясь). Хорошо, что теперь она — не более, чем запах, оставшийся на волосках ноздрей.

Лейтенант проходит и выходит влево.

РОЖЕ (со смехом). Итак!

АРАБЫ. Вот так!

РОЖЕ. Например!

Проходит и выходит влево.

ПРЕСТОН, НЕСТОР, ЖОЖО (хором, смеясь). Итак!

АРАБЫ. Вот так!

ПРЕСТОН, НЕСТОР, ЖОЖО. Например!

Проходят, выходят влево. За ними — десять солдат, повторяющих то же самое, выходят. Пауза. Арабы отвечают все так же. Арабы перестают дрожать.

МАТЬ (смеясь). Например!

КАДИДЖА. Они даже не захотели сделать мне больно. А ведь они наверняка умеют…

БРАХИМ. Я… несмотря на дрожь, смотрел на них, но не узнавал. Честное слово, они казались ласковыми… и, может быть… добрыми.

СИ СЛИМАН. Они такими становились… и сами на себя удивлялись.

КАДИДЖА. Давно пора!

МАТЬ (с мягким смехом). Как хочется что-нибудь о ней узнать.

СИ СЛИМАН (смеясь). О Лейле? Она движется тихо.

Умирает так же медленно, как жила: лениво.

КАДИДЖА (смеясь). У револьвера взгляд змеи.

Вдруг появляется Сержант, конечно, мертвый. Лицо его — совершенно белое, оно намазано белилами, как и у всех прочих мертвецов, только ото лба до подбородка оно пересечено потеком ярко-красной крови. Грудь его увешана разноцветными наградами, которые постоянно позвякивают.

СЕРЖАНТ (со смехом). Итак!

БРАХИМ (тоже смеясь). Вот так!

СЕРЖАНТ. Например!

БРАХИМ. Именно так!

СЕРЖАНТ. А столько всего про это выдумывают!..

БРАХИМ. А почему бы и нет?

СЕРЖАНТ (смеясь все громче). …и это могло бы испортить мою смерть… (Смеется.) Мне так много раз это повторяли, а я вот смеюсь, как девчонка… Испортить мою смерть. (Смеется, и все мертвецы вместе с ним.) У меня были грубые манеры, но, твою мать, у мужика есть все для этого… ха-ха-ха! (Смеется, и мертвецы смеются всё сильней.) Но, твою мать, я, Сержант Машен, зауважал мужчин именно тогда, когда они тряслись от страха, стучали зубами и их задницы не могли справиться с поносом… Ха-ха-ха! Задницы! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!..Задницы поносные! Именно тогда они избавились от того, что делает их омерзительными… (Он корчится от смеха вместе с мертвецами.)…А их глаза!..Глаза… карие или голубые… их глаза, выражающие дикий страх, ох, черт, эти глаза!.. Общий смех становится все громче и громче.

Их глаза пропускали через себя все!.. Не говоря о том, что днем и ночью меня преследовал тот, кто шел впереди меня. (Корчится от смеха и несколько отступает назад, но не уходит.)

Остальные продолжают смеяться, но мало-помалу успокаиваются.

СИ СЛИМАН (все еще смеясь, пожимая плечами).

Можно и так посмотреть.

Пауза.

Мой собственный образ уже стерся… Течение времени чувствуется все меньше и меньше…

МАТЬ (смеясь)…Она, конечно, пойдет на дно, эта Лейла. Она никогда не умела выпутываться! А я о Саиде. Кто его видит?

СИ СЛИМАН. Он прозевал… да ты не переживай… еще ничего не потеряно… Он сделал, что мог… когда его взяли… допросили… он показал тропинку, по которой ходил наш патруль… но в тот день… Я таю… я растворя…

(Смеется.)

МАТЬ (раздраженно). В тот день?

СИ СЛИМАН. О, прошу тебя, дай мне окончательно потерять сознание… Я растворяюсь… Я растаял… (Смеется.)

Вдруг раздаются удары молотка. Женщины, похоже, не обращают внимания: они вяжут. Наверху среди мертвых начинается волнение.

КАДИДЖА. Они все забивают гвозди в эту клетку. Скоро закончат.

МАТЬ (улыбаясь). Я хорошо себе представляю, как они прикончат Варду. От их спиц останется кровь. Для англичанок они не слишком-то хитры.

Новые удары молотка.

А вообще-то это зрелище, достойное внимания: на эту даму, которая сумела стать самой изощренной шлюхой в мире, набросились шесть вязальщиц. Все вместе они были похожи на гигантского шершня, вооруженного шестью жалами из нержавеющей стали. Я все видела: шершень впился в цветок, он пожирал кожу ее живота и шеи; брызнула кровь и перепачкала их всех, а этой несчастной стоит большого труда испустить последний вздох…

Пауза.

А Лейлы все нет! Надо что-то придумать, чтобы ей помочь…

КАДИДЖА. Не волнуйся. Я ее знаю, она всегда в порядке. Ты думала, что управляешь ею, а на самом деле это она вами управляла… В ней была сплошная гниль, как и вокруг нее.

Пауза. Наконец за верхними ширмами появляется тень.

Она приближается.

КАДИДЖА. Вот и она!

Тень приближается, затем персонаж проходит через последнюю ширму: это Варда, она выглядит так же, как и в той сцене, где ее одевали Малика и Джемиля. В ее руке — черная чадра Лейлы. Она, похоже, удивлена.

ВАРДА (избавившись от золотых булавок, торчащих в ее зубах, тихо смеется). Ну и что!

МАТЬ (сухо). А моя невестка?

КАДИДЖА. Да-да!

ВАРДА. Вот это да!

МАТЬ. Оставь, дуреха. Ты еще не совсем угасла. Ты там все еще трепыхаешься. Ты уже меньше нравилась сама себе. Где ты видела Лейлу? Эта идиотка погибла от голода и холода, от чего угодно, а все еще не прибыла сюда.

ВАРДА (с улыбкой). Понятия не имею. (Наклоняется и смотрит вниз.) А и правда, я еще не испустила последнего вздоха. Хоть бы они уж меня добили. (Указывая на черную чадру.) Я нашла это по дороге.

МАТЬ. Где?

ВАРДА. Откуда я знаю! В ящике какого-то комода. Или за комодом, или под ним, или в нем, а самой Лейлы нет. (Встряхивает чадру, как фокусник.) Пусто.

МАТЬ (робко). А Саид?

ВАРДА (со смехом). Он в них вызывает все большее отвращение.

МАТЬ (весело). Ты уверена?

ВАРДА (сплевывая). Клянусь могилой твоей матери! Что касается твоего Саида, его все ищут, и скоро настанет его праздник!

Все от души веселятся и смеются.

МАТЬ. Я присутствовала при начале твоей смерти. Эти дамы…

ВАРДА (прерывает ее). Я сама себе подарила выбор смерти. Как и все в моей жизни, я бы и здесь выбирала сама, если бы не попала в эту дурацкую переделку, где я оказалась вверх ногами, мои золоченые юбки — разорваны, мои булавки — покорежены, мои кости — затуплены, ключицы — сломаны… Но сама смерть исходит от меня. Я достигла такого совершенства в своем искусстве…

МАТЬ (с улыбкой). Смотри, что эти дамы делают с самим совершенством в искусстве! (Показывает вниз, где собрались шесть женщин.)

ВАРДА …что однажды вечером — сегодня вечером — я вышла в ночь, а свежий воздух — я ведь так уязвима и совсем не приспособлена для жизни под открытым небом, что свежий воздух, говорю я вам, ударил мне в лицо и убил меня. Вот. И я поторопилась прийти сюда, зацепив по дороге эту тряпку. (Показывает на черную чадру и отшвыривает ее.)

МАТЬ (смотрит наверх). Ну нет, рассказывай что хочешь, но ты еще не мертва: ты хрипишь.

В течение всей этой сцены все три женщины с интересом и тревогой наблюдают за тем, что происходит внизу, т. е. на земле. Свет становится менее ярким, в то время как внизу занавес подсвечивается. Эта вторая ширма представляет собой фасад борделя. Она должна быть прозрачной, чтобы в какой-то момент стало видно, что происходит в борделе. Вот как будут одеты женщины, собравшиеся перед борделем: Шиха: в черном, Лалла: в зеленом, Айша: в красном, Срира: в желтом, Xабиба: в лиловом, Азиза: в оранжевом.

Женщины, собравшись перед борделем, стоя вяжут широкие черные полотнища. Мертвая Варда лежит на площади.

Несмотря на приглушенный свет, мертвецы верхнего этажа видны.

Роль нижней Варды исполняет другая актриса.

Все это произносится очень быстро и словно нараспев:

ШИХА (Мертвой Варде). Твои одеколоны! Твоя «Шанель»! Твой красный, черный, розовый! Твои серьги! Твои шпильки! Твой стиль! Твое нижнее и верхнее! Твои кольца, твои цветы! Мой муж всегда приносил их частичку домой, и через них ты присутствовала в доме, в моей спальне, даже в кровати, и на ней, и вокруг, и в зеркальном шкафу. (Обращается к остальным женщинам.) Вяжем. Вяжем. Не останавливаемся. Тут петля, там петля. Вяжем. Вяжем.

ЛАЛЛА (Шихе). Я собираюсь замуж, и я никогда бы не потерпела, чтобы мой муж внедрялся в мое чрево, предварительно побывав в этой пропасти. (Пинает труп ногой.) Когда он выходил из нее, у него был потерянный взгляд: на его теле были ракушки, мидии, на его животе — лангусты и водоросли. (Почти кричит, обращаясь к Шихе.) Что же такого особенного он находил там, скажите мне? Сможет ли мое чрево вызвать такой взгляд, такое кораблекрушение, эти водоросли и лангустов?

АЙША (Шихе и Лалле). Когда я…

СРИРА (трем первым). Мой сын никогда не шел с шахты прямо домой. Даже когда он и не заходил в бордель, он всегда старался пройти мимо. (Пинает труп ногой.)

ХАБИБА. В общем, все хорошо. Наши мужчины стали такими же, как до войны. Мой в печали.

АЗИЗА (обращаясь ко всем женщинам). Мне нечего добавить, вы уже все сказали.

Шесть женщин, находившихся в центре сцены, отступают влево, продолжая вязать. Труп остается в одиночестве возле стены борделя. Из-за ширмы выходят Малика и Джемиля. Они испуганы, дрожат. Они встают перед ней на колени и закрывают ей глаза. Затем они ее поднимают и уносят за ширму. На просвет видно, как они обряжают тело.

АЗИЗА (ее еще видно). Что они с ней сделают?

ЛАЛЛА (со смехом). Освободят нас от нее.

АЙША (ее едва видно). Я вот думаю, что будут делать наши мужчины? Мне хочется заставить своего прийти сюда сегодня вечером.

МАЛИКА (перед ширмой). Они будут здесь, дорогие дамы! Они все будут здесь!

АЙША. Что она сказала?

За ширмой виден ярко освещенный интерьер борделя, он контрастирует с темнотой площади. На просвет видно, как Малика и Джемиля положили Варду на стол. Они ее обряжают. Полная темнота, освещен только бордель, где суетятся две шлюхи. Они украшают Варду драгоценностями и цветами. Женщины из деревни удаляются влево, тихо разговаривая и продолжая вязать. Наконец они исчезают окончательно.

Шлюхи закончили обряжать Варду. Все еще слышны удары молотка.

ДЖЕМИЛЯ. Возьми еще две-три белые розы для пояса. И булавки.

МАЛИКА (тихо). Прощай, Варда, роза моя! Мы с Джемилей отнесем тебя на кладбище. (Твердо.) И разбудим сторожа и заставим его вырыть могилу. Заметь, она сама виновата в том, что с ней случилось. Я работала с ней четыре года, но мы так и не подружились…

Пауза.

(Обращаясь к трупу Варды.) Если бы ты их не спровоцировала… Ты ничего не хочешь сказать нам? Нет? А то надо будет заткнуть твой клюв.

Она втыкает ей между зубов несколько длинных шляпных булавок.

ДЖЕМИЛЯ. Все что угодно может стать провокацией.

МАЛИКА. Во всяком случае, у нас сейчас есть шанс: шанс, что деревня оставит нас в покое. Нам остается только расслабиться. (Трупу Варды.) Ты погибла в зените славы, ненавидимая всеми здешними женщинами…

ДЖЕМИЛЯ. Ладно. Бери ее за ноги, а я — за голову.

Пауза.

Надо ее отнести.

МАЛИКА. Ты думаешь, не опасно идти с ней по улице?

ДЖЕМИЛЯ. Ни в коем случае. Так можно столкнуться с клиентом. Мы пройдем садом. Перелезем через ограду, она вместе с нами. Пошли, давай.

Они поднимают труп Варды и уходят за ширму. Выходя, гасят в доме свет. Вот они ставят ее на землю. Покойница одета самым невероятным образом: длинное платье из золотых кружев, украшенное голубыми розами. Туфли сделаны из огромных красных роз. Лицо покойницы выбелено. На голове — розы и украшения. Между зубами вставлены длинные шляпные булавки. Поставив ее, Джемиля и Малика аккуратно ведут ее, поддерживая за плечи.

МАЛИКА (трупу Варды). Ты еще с нами или уже далеко? Ты уже перешла из преисподней в рай?

ДЖЕМИЛЯ. Осторожно, не наступай на клубничные грядки и не зацепи развешанное белье.

МАЛИКА (выбившись из сил). Покойники медлительны. Они не торопятся…

Выходят вправо.

ВАРДА (наверху). Они вернутся с мозолями на руках. Они закопают меня в щебень. (Матери.) Во всяком случае, даже если я еще и не совсем отошла в мир иной, одна полная лопата земли мне в морду — вот я и готова к вечности.

МАТЬ. А Лейла?.. А Саид?.. Я все-таки беспокоюсь…

КАДИДЖА. Напрасно. Принимай смерть терпеливо и улетучивайся потихоньку.

ВАРДА. Я, например, начала совсем юной, и вот результат: я умерла раньше срока.

СЕРЖАНТ (улыбаясь женщинам). Я вмешиваюсь в вашу болтовню?

ВАРДА И КАДИДЖА (улыбаясь). А зачем, впрочем, почему бы и нет? Вы член семьи, красавица.

МАТЬ (также улыбаясь). Мы знали вас более уверенным в себе, что соответствовало вашим обязанностям.

СЕРЖАНТ (продолжая улыбаться). Я ведь умер уже три дня назад, а все еще ничего не понимаю… (Смеется. Меланхолично.) За общим столом, в компании младших офицеров я на лету схватывал самые тонкие остроты!.. Посмотрите, мои глаза пусты… И я все время испражняюсь.

КАДИДЖА. Все после смерти приходят в себя после того, как пройдут сквозь этот лес со странной листвой… а потом очищаются. От себя самих.

СЕРЖАНТ (улыбаясь). Но я, представьте себе, и умер, испражняясь… согнувшись, над ямой, под сенью деревьев…

ВАРДА (улыбаясь). А чем это отличается от других смертей? Я тоже по дороге сюда облегчилась.

СЕРЖАНТ (во время своей тирады он будет улыбаться, смеяться, а с ним и все остальные)…под сенью деревьев. Сначала я убедился, нет ли гадюк, иди знай, но их не было. (Смех.) Думаете, это был нужник для офицеров? Нет, обычная яма. И… (он кажется обеспокоенным) он меня все еще преследует? (Осматривается, женщины тоже.) Он шел впереди, но на самом деле он постоянно шел за мной, выслеживал. Можно сказать, Лейтенант просто шел за мной по пятам. Я в первую очередь стал всматриваться в темноту: но его не было. Я обеими руками спустил портки и присел над ямой. И именно в тот момент, когда я тужился (смех) и когда мой взгляд дрогнул, не знаю, представляете ли вы себе, в этот момент… сейчас покажу… (смех… он присел, поддерживаемый сзади коленом Кадиджи и опираясь, словно на поручни, на руки двух других женщин) когда тужишься, взгляд дрожит и как бы мутнеет… и… что же это мутнеет, что исчезает? Мир?.. Небо?.. Нет. Ваше звание сержанта или капитана. А с ним и мундир, и галуны, и награды, и диплом о высшем военном образовании, если он у тебя есть!.. А что остается? Пустота. Говорю я вам. (Смех.) Я видел, как испражняются офицеры — старшие офицеры, генералы! Их взгляд становится опустошенным. Не пустым, а именно опустошенным. И нет больше звезд на фуражках, когда взгляд опустошен. (Смех.) К счастью, когда перестаешь тужиться, когда уже испражнился, мундир сразу же начинает сидеть как надо, и с ним галуны и награды, короче, ты снова — прежний человек. Итак, я наполовину облегчился — но вид у меня все еще был несколько идиотский, — только я собрался перестать тужиться (смех), только я хотел снова завладеть своим утерянным сержантским капиталом, вновь оценить прелесть военной выправки — мне ведь было не так удобно без вашей любезной помощи — я уже собрался вновь взглянуть на мир так, как смотрит человек, понимающий свой служебный долг, и?.. и?.. и?.. Эй, эй?.. Что это?.. Что это такое?.. Что?.. Что?.. Что?.. Что происходит?..

Верхняя ширма постепенно затемняется, в то время как внизу Джемиля быстро проходит через сцену. Она выходит из правой кулисы. Вдруг спотыкается и падает.

…Мои тридцать два зуба уже разлетаются, а в Каоре мое имя присваивают тупику, где живет мой дядя-матрасник.

Полное затемнение.

Антракт

Картина шестнадцатая

Сначала сцена пуста, затем появляются ширмы, расположенные следующим образом:

Последний этаж:

I — Белая ширма страны Мертвых — наверху слева

II — Белая ширма страны Мертвых — наверху в центре

III — Белая ширма страны Мертвых — наверху справа

Предпоследний этаж:

IV — Ширма на втором этаже слева, изображающая тюрьму

V — Ширма справа представляет собой дом Бакалейщика

Первый этаж:

VI — Ширма, изображающая бордель, — слева

VII — Ширма, изображающая деревенскую площадь, — в центре

VIII — Ширма, изображающая интерьер дома, — справа

IX — Ширма на уровне сцены

Все сцены, которые будут следовать одна за другой вплоть до прихода Саида, играются очень быстро.

Установкой ширм и описываемых ниже предметов занимаются сами актеры, которые должны рисовать на ширме то, что ей соответствует. Все актеры непричесаны, они умываются, зевают, потягиваются: утро.

I

Белая ширма страны Мертвых. Последний этаж. Наверху под колосниками. Слева.

КАДИДЖА (перемежает свою речь зевками, по на правлению к левой кулисе). Нет, нет… всего на две минуты… конечно, речь идет о Двух минутах у Мертвых… (Смеется.) Покажите? (Смотрит в кулисы.) Нет, другое… да, вот это лучше, оно бархатное и с гербами. Можете одолжить нам?.. Сейчас приду за ним… положите также красную подушечку… Нет подушечки?

Выходит, проходит в левую кулису, через две секунды появляется с очень красивым креслом, обшитым красным бархатом. Она подносит его ко второй ширме, расположенной на том же уровне, только в центре, под колосниками, тут начинается вторая сцена.

II

Верхний этаж, центральная часть. Белая ширма, обычная ширма страны Мертвых. Мать и Варда, которая помогает Матери нести ширму.

ВАРДА (смеясь и разговаривая с кем-то невидимым). Когда я приду туда, где ты сейчас, кем ты будешь? (Прислушивается.)…А? Что от тебя останется?..

Пауза.

Будешь пожимать плечами без плечей? А от меня? Покачивание бедрами без бедер! (Зевает.)

МАТЬ. Оставь их в покое. Не отвечай им. И до тебя шлюхи умирали, и никому из них не удалось всколыхнуть души усопших. Забудь о них и говори о деревне.

ВАРДА (потягивается и зевает). Она разгорается подобно огню. И как ты догадываешься, благодаря нам. Благодаря борделю в деревне есть центр. Вокруг — добродетель. А в центре — ад. И мы в нем. (Приветствуя Кадиджу и Мать.) А вы — за его пределами.

Приходит Кадиджа с креслом.

КАДИДЖА. Садись.

МАТЬ (со смехом). Оно слишком прекрасно, хочу тебе сказать. Я никогда не посмею…

КАДИДЖА. Испробуй его… Ты заслуживаешь комфорта. По праву. Саид ведь вышел из твоего чрева, значит, твоей заднице полагается бархат.

Мать садится, немного робея.

МАТЬ. Как баронесса!.. Он сейчас появится?

КАДИДЖА (глядя вниз). Ждем его с минуты на минуту.

МАТЬ. А Лейла?

ВАРДА. Лейла? К сожалению, мне кажется, она прошла мимо цели.

МАТЬ. У нее не было цели.

КАДИДЖА. Хватит о твоей невестке. Что стало с деревней?

ВАРДА. Она тебя чествует. Ты погибла как бунтарка, в схватке с врагом. Деревня будет танцевать в твою честь свой обычный танец, постепенно забывая тебя.

КАДИДЖА. Это именно то, что надо.

ВАРДА. По мере того, как тебя будут забывать, ты будешь становиться все прекрасней… то есть, я хочу сказать, они будут тебя приукрашивать, чтобы забыть тебя…

МАТЬ. А я?

ВАРДА. Никто уже и не помнит, что ты жила на свете.

МАТЬ. Я выиграла.

III

Третья белая ширма страны Мертвых на верхнем этаже, справа. Французский солдат Пьер. Сидит на корточках, напевает, зевая.

ПЬЕР (поет).

Кондюк, Кондор! Да поможет тебе Небо Бубор, Кандок! Булонь, Кандор! Лагерь — Золотой Шатер.

Дальше говорит.

А осел посреди поля жует чертополох, Жует и жует мусульманскую траву. Я из Булони, из поля, убранного золотом. Кондюк, Кондор! Лагерь — Золотой Шатер! Я видел пальмы разных стран, Вагин искусственных уют, Что продавали они нам, Чтоб утолить любовный зуд.

Бордель едва освещен. Малика в одной руке держит пылающую спичку, другой словно ведет араба, Хусейна. Они неподвижны и молчаливы. С улицы раздается женский крик.

ГОЛОС. Позор!..Позор всем вам, шлюхи, мало того, что вы раздвигаете бедра, вы еще воркуете с нашими мужчинами! Позор!.. Позор!.. Бедная моя глотка, произнося эти слова, она сейчас треснет.

Произнеся в последний раз «позор», все остальное она выкрикивает в рыдании. Вдали звук шагов. Малика тихо ведет Хусейна к двери, т. е. к левой кулисе.

МАЛИКА (тихо). Эта еженощная песнь скоро стихнет. Иди… Будь осторожен! После всего, что я тебе показала, ты должен чувствовать себя слепцом. (Тихо смеется.) Ты не веришь в то, что это было на самом деле?

ХУСЕЙН. Замолчи, шлюха.

МАЛИКА (с улыбкой). На французском мое имя переводится как Королева. Если бы ты был хорошо воспитан, ты бы называл меня Мадемуазель Королева. И сказал бы мне спасибо за то, что на полтора часа благодаря мне ты потерял голову. Тебе стыдно? Потому что ты был счастлив.

ХУСЕЙН (угрожающе). Замолчи.

МАЛИКА. Ты сейчас на улице. Так постарайся стать как можно прозрачней и как можно тише проскользни к дому. Спокойной ночи, струйка мочи.

Она тихонько смеется. Хусейн отпускает руку Малики и исчезает в левую кулису. Малика возвращается к ширме, но сзади появляется арабский солдат Смаил. Малика чиркает спичкой и, смеясь, берет Смаила за руку, он вырывается.

Голос издалека.

ГОЛОС (рыдая). А теперь — это порок! Раньше вы были молодые и красивые, а теперь вы потасканные, и мужчины не могут вырваться из ваших щупалец.

МАЛИКА (Смаилу). Дай я тебя проведу.

СМАИЛ. Не прикасайся.

МАЛИКА (Смаилу). Ты снова одет. В штанах и кителе ты чувствуешь себя более уверенно: ты порядочный.

СМАИЛ. Заткнись!

МАЛИКА (обгоняя его). Иди сюда… так… осторожно… Теперь, когда ты застегнулся, я вызываю у тебя отвращение?

СМАИЛ. Да.

МАЛИКА. Тогда расстегни свои пуговицы и молнии.

Не хочешь. Тебе лучше уйти?

Он тоже уходит влево.

(Окликает). Ты хоть заплатил перед уходом? (Улыбается и возвращается к ширме. Закуривает и исчезает.)

Из-за ширмы VIII, представляющей собой интерьер жилого дома, выходит Лалла. Она сидит на корточках перед камином и разжигает огонь, рисуя пламя. На ней желтая ночная рубашка.

МУЖСКОЙ ГОЛОС (раздается из-за ширмы). Где мои носки?

ЛАЛЛА (причесываясь и зевая). В грязной бумаге.

Чья-то рука высовывается из-за ширмы и вешает на гвоздь пиджак.

Лалла скрывается за ширмой.

Из-за ширмы, изображающей бакалейную лавку, выходит Бакалейщик с помощником, Мальчиком лет пятнадцати — шестнадцати. Он с любопытством нагибается, затем из борделя выходит Малика, которая с любопытством смотрит в правую кулису, из тюрьмы выходит Сторож, который, как и Бакалейщик, смотрит на нижний этаж. Из-за ширмы, изображающей жилой дом, выходят Лалла с мужем, наполовину одетые: они смотрят по направлению правой кулисы.

МАЛЬЧИК (Бакалейщику). Саид долго не идет! Так надо сегодня?

БАКАЛЕЙЩИК (строго). Иди взвесь фасоль. Или лучше пересчитай ее.

Мальчик. Я хочу его увидеть.

В этот момент слева, а не справа, как ожидалось, появляется закованный в цепи Кади (Судья), которого ведет Жандарм. Он молча проходит через деревенскую площадь и исчезает в кулисах, чтобы затем появиться снова на верхнем этаже, по которому он проходит и оказывается в тюрьме.

Все персонажи по очереди исчезают.

МАЛИКА (прежде чем исчезнуть). Черт! Это же Кади!

IV

Черная ширма занимает всю ширину сцены на первом этаже, т. е. на планшете сцены. Вдоль этой ширмы стоит ряд золоченых кресел, на которых спят:

Сын Сэра Гарольда,

Сэр Гарольд,

Женщина-вамп,

Генерал (времен Герцога д’Омаля),

Банкир,

Репортер-фотограф,

Академик,

Солдат Бюжо,

Миссионер,

Вдова (Г-жа Бланкензи).

Они в лохмотьях. Почти голые, настолько дырява их одежда.

Но на них много украшений.

Они спали, но лениво, постепенно стали просыпаться при звуке «кукареку», пропетом Сэром Гарольдом.

ЖЕНЩИНА-ВАМП (зевая). Мы можем говорить и делать все что угодно, но настоящее — это только открытки!.. На всех наших открытках — церковь, мэрия, речка с рыбаком, горы. Не говоря уж об отелях и ресторанах…

Пауза.

СОЛДАТ. Никто — хаос в голове! — никто, кроме нас, не знает, что такое подорваться на мине! Разбросать по горизонту свои руки, голову, ноги… и кровь!.. с криком: «Они не пройдут!»

Пауза.

РЕПОРТЕР-ФОТОГРАФ (зевая). Это все мы.

БАНКИР. Кто создал Монте-Карло?

РЕПОРТЕР-ФОТОГРАФ. Открытки — это мы. Искусство фотографии родилось с нами. И с нами умрет. Пока у нас будет что фотографировать, мы будем жить.

Пауза.

Никогда не будет конца фотографии.

Пауза.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ (Банкиру). Занавески.

БАНКИР. Да, а занавески.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Я забыла их забрать. Еще одна огромная ошибка. Кроме того, подушечка моего усопшего мужа.

БАНКИР. Даже если они найдут ее, они не будут знать, как ею пользоваться. Они будут носить ее задом наперед. Задницу на животе, а на заднице — брюхо.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ (пожимая плечами). Говорю вам, они все поняли.

Пауза.

АКАДЕМИК (озабоченно). На чем мы тут будем строить? За время своего пребывания здесь я наблюдал за ними: в их воспоминаниях лишь нищета и унижение… Да, что же мы будем делать? Может ли искусство возникнуть для того, чтобы вобрать в себя те факты, которые они сами хотят забыть? А нет искусства — нет культуры. Значит, они обречены на разложение?

Слышны звуки молотка.

Вот они сбивают клетку…

Пауза.

СЭР ГАРОЛЬД. Они убили невинную!

БАНКИР. Что за мысль, увезти ее в пустыню!

СЭР ГАРОЛЬД. А по-вашему, куда ее надо было послать?

АКАДЕМИК. В Пуатье. (Назидательно.) В каждом из нас еще жив Карл Мартель.

СЭР ГАРОЛЬД. Мы не пойдем до Испании и Пиренеев, оставляя им эту страну. Еще немного, и их мерзость распространится на наши апельсиновые и оливковые рощи.

МИССИОНЕР. Давно пора понять, что они обожествили мерзость. Вам никогда не хватит мужества, чтобы победить их.

СЭР ГАРОЛЬД. Армия…

СОЛДАТ (грубо его прерывает). Никогда не иди до конца, это известно. Я никогда не мог дойти до конца своей ярости, иначе я бы погиб. От удовольствия. А вместо этого, покалеченный, изуродованный, я буду выслушивать ваш бред. (Плюет.) Гнилая страна! Без вождей! Одна политика, никаких вождей!

Все еще слышен стук молотка.

ЖЕНЩИНА-ВАМП. Я первая его оплакиваю. Генерала — или полковника — он мог целовать мои руки и демонстрировал мне свой полк во всей красе. Я обращаюсь к вам, я, получившая восемнадцать местных приказов.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ (с горечью). Да — Мадам или Мадемуазель? — я работала. У меня был лишь один бой и одна горничная, а готовкой я занималась сама.

Пауза.

МИССИОНЕР. Можно сказать с уверенностью, что мы были для них лишь предлогом, чтобы взбунтоваться. Без нас, без нашей — осмелюсь сказать — жестокости, без нашей несправедливости они бы пропали. По правде говоря, я считаю, что мы — орудие Господа. Нашего и их.

БАНКИР. Мы еще не сказали последнего слова. У нас, по крайней мере, есть еще возможность снова выступить от имени нашей родовой знати и от нашей моральной элиты. Все уже выиграно и давно. Что у них есть? У них ничего нет. (Генералу.) Ни в коем случае не давайте им возможность выглядеть героями: они станут превозносить себя.

ГЕНЕРАЛ. Вот почему мы ждем безлунных ночей. Полной темноты. Чтобы нельзя было прицелиться в дырку задницы героя.

МИССИОНЕР. Они могут придумать что-нибудь похуже.

ЖЕНЩИНА-ВАМП. Это не мешало им разглядывать мои бедра. Издалека, конечно. (Смеется.) Недотрога!

МИССИОНЕР. У них отняли бархатный путь. Они требуют опасности.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Вы слишком много разглагольствуете о каких-то вшивых босяках…

МИССИОНЕР. Уж я-то знаю, что такое вши, а вы — нет…

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Я от них тоже пострадала, представьте себе, но я от них избавилась. Есть соответствующие препараты.

БАНКИР. Да, в этом нет ничего зазорного, моя жена тоже их подхватила. Где же? В местном городе.

ЖЕНЩИНА-ВАМП. Чем они грязнее, тем я чище. Пусть они заберут себе всех вшей в мире.

МИССИОНЕР. Я именно это и хотел сказать.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Так бы и сказали.

МИССИОНЕР (словно чтец). Они отступают, как море, унося с собой и на себе, будто сокровища, свою нищету и позор, свою грязь… и мы, отступая сами, как море, обретаем вновь свою славу, свою легенду. Все, что было разрушено, они уносят с собой. Они причесали нас мелким гребешком.

БАНКИР (назидательно). Они расставляют все по местам.

Пауза.

СОЛДАТ. Эх, были бы у нас вожди!

Удары молотка. Все умолкают и снова впадают в сонливость.

V

Ширма представляет собой интерьер борделя, который мы видели вначале.

Малика идет справа от ширмы и будто разговаривает с кем-то, кто спускается.

МАЛИКА. Ты спускаешься с Небес или поднимаешься из Ада? Стань невесомым, если не хочешь, чтобы узнали, что ты к нам приходишь…

Появляется Малек, третий араб.

Давай.

Она протягивает руку, но Малек выбегает. Малика смеется. Зажигается свет. Из-за ширмы выходит Джемиля, почти раздетая. Обе они во время спокойного разговора будут стоять в своих утяжеленных юбках. Извините: в руках у Джемили будет стакан и зубная щетка. Во время диалога она будет чистить зубы.

ДЖЕМИЛЯ. Вышли, все трое?

МАЛИКА. Да, но надо было видеть их голые морды. Они пользуются ночью как вуалеткой. Как Лейла своей чадрой. Когда они пьяны, в качестве вуалетки им служит опьянение. А для нас круг сужается… по крайней мере, я на это надеюсь. Тебе тоже так кажется?

ДЖЕМИЛЯ. Не знаю, как было раньше, я была в Бордо, но, мне кажется, все идет неплохо. Атмосфера вокруг борделя все солидней.

МАЛИКА. Атмосфера сгущается. Жена булочника больше мне не улыбается, когда дает сдачу, а я не осмеливаюсь заговорить, я зайду слишком далеко, стану слишком прекрасной. Через два-три дня я уже не смогу пойти ни на почту, ни вообще куда-либо.

ДЖЕМИЛЯ. Нам будет трудно…

МАЛИКА. Идиотка! Не говори так, как они, когда уходят отсюда! Если тебе не хватает сил, не будь шлюхой. (Вынимает из кармана две сигареты, зажигает одну из них, а другую протягивает Джемиле.)

ДЖЕМИЛЯ. Прости меня.

МАЛИКА. Я-то чувствую, что мне по плечу держать на себе весь бордель. В конце концов с меня все и пошло.

ДЖЕМИЛЯ. Как вы за это взялись?

МАЛИКА. Мы не могли оскорблять людей, это было слишком грубо. Сама знаешь, время сейчас невеселое, поэтому мы потрудились, чтобы стать изобретательными в постели, с мужчинами. Они, наверное, передавали друг другу, а может, то счастье, что мы им дарили здесь, читалось на их лицах.

Наверху возобновляется короткий диалог.

МАТЬ (Кадидже). Я слишком взволнована, даже смотреть боюсь. Есть новости?

КАДИДЖА. Да. Нам с тобой на смену пришла Омму, она его и приведет.

Сержант, облокотившийся на кресло Матери, зевает, затем указывает на Малику и принимает до смешного «выигрышную» позу.

СЕРЖАНТ (со смехом). Ты права, и я тобой восхищаюсь. Я тоже был красивой девчонкой. Мы бы никогда не договорились, разве только для того, чтобы всем дать просраться…

МАЛИКА (Сержанту, но глядя на Джемилю). При мне мало бы что осталось от твоего героизма.

СЕРЖАНТ (Малике). Я не пронырливый, дорогуша, я такой утонченный, что можно сказать: «Я пронырливая».

МАЛИКА (так же). Я более сильный и более жесткий, чем ты…

СЕРЖАНТ (в том же тоне). Я более нежная и мягкая, чем…

МАЛИКА. Я более строгий и холодный, чем…

СЕРЖАНТ (громко кричит). От моих уст к твоим мы, такие нежные, могли бы, даже на таком расстоянии, соединить струйки слюны, такие тонкие и блестящие, как Смерть…

ВАРДА (смеясь, обращается к Сержанту). Она была в моем подчинении…

Мать вздыхает. Возобновляется диалог между Маликой и Джемилей. В кулисах слышен крик, похожий на хрип.

ДЖЕМИЛЯ. Слышишь?

МАЛИКА. Омму бредит… она в агонии, это она встретит Саида на площади. Его, наверное, принесут на портшезе.

ДЖЕМИЛЯ. Продолжи свои объяснения.

МАЛИКА. Раньше — я говорю о прежних временах — женщины не боялись нас. Мы делали честную работу. Мужчины трахались, как дома, но потом все изменилось, мы сделали их счастливыми, как в аду.

ДЖЕМИЛЯ (внимательно слушая). И что же?

МАЛИКА. Дай мне твою. (Они обмениваются сигаретами.) Спасибо, милая. Они перестали ходить к нам как к соседкам, а стали ходить как в бордель, крадучись, выходя только темной ночью, наклеивая фальшивые бороды, переодеваясь старухами, проходя под дверьми, сквозь стены, кружась вокруг и не решаясь войти, надевая черные очки, делая вид, что ошиблись дверью, рассказывая, что здесь продают трактора или шнурки, приклеивая картонные носы, озираясь, не заметили ли их. Но, как ты думаешь, по мере того как они становились невидимыми, чей блеск становился все ярче: блеск борделя!

ДЖЕМИЛЯ (со смехом). Они его начищали!

МАЛИКА. Как солдаты начищают котелок. А мы наконец-то обретали свое одиночество… и свою… свою… свою правду. (С облегчением.) Это было тяжело. Нужно было изобретать. Придумывать самим. Сначала мы вообще ничего не знали. Но Варда, самая изощренная…

ДЖЕМИЛЯ. Известно, к чему это приводит…

Пауза.

Пойду схожу за зернами для зябликов. А ты…

МАЛИКА. А мне надо прополоскать и подсинить двенадцать полотенец. Пока он не появится…

Джемиля удаляется за ширму. Малика стоит прямо и невидящим взглядом смотрит перед собой.

МАЛЬЧИК (помощник Бакалейщика, Малике). Сделай как я, сдвинь ноги, они отдохнут.

МАЛИКА (с презрением, Мальчику). Сам отдыхай, сопляк. Еще немного, и тебе самому придется пахать, если захочешь, чтобы я их раздвинула. (Сплевывает и возвращается в мечтательное состояние.)

МАЛЬЧИК (свистит). С недавних пор меня тянет к шведкам.

VI

Интерьер жилого дома.

МУЖ (надевая пиджак). Тебя смущают шлюхи? Тебя смущает, что Судья — прохвост?

ЛАЛЛА. Я не сказала, что меня это смущает…

Пауза.

Ты придешь обедать или останешься на стройке?

МУЖ. Приду.

ЛАЛЛА. Ты вчера мне сказал, что…

МУЖ. Приду…

ЛАЛЛА. Ты меня любишь?

МУЖ. Одиннадцать километров! Разве это не доказательство? На собственной шкуре. Или нет?

Тот же крик в кулисах и голос Омму.

ГОЛОС ОММУ. Это была моя пара!..Это были мои мешочки, маленькие пакетики с мышьяком, которые я носила под юбкой, чтобы отравить колодец!..

МУЖ. Опять эта старуха… Говорят, ее хотят привести на площадь… Ей делают уколы. Ее держат на обезболивающих…

ЖЕНА (восхищенно). Она умрет в ярости.

Джемиля просовывает голову сквозь ширму борделя.

ДЖЕМИЛЯ (Малике). Видишь, еще не все кончено, даже для нас.

МАЛЬЧИК (со смехом). Ей нужны три подпорки, этой старухе: две палки, чтобы опираться, и крик, чтобы держаться за небо. (Смеется.)

ЛАЛЛА. Ты любишь меня?

МУЖ. Заберись на меня и спроси.

Лалла цепляется за него и словно ползет по нему.

Прижимается к нему.

ЛАЛЛА. Ты любишь меня?

МУЖ (отстраняется, со смехом). В половине первого у порога с велосипеда сойдет юное апельсиновое деревце.

Он выходит за ширму. Лалла становится перед зеркалом и причесывается. Возле ширмы-борделя в мечтательности стоит Малика.

МАЛИКА (невидимой Джемиле). Ты принесла зерна для зяблика?

ЛАЛЛА (не переставая смотреться в зеркало). Ты будешь здесь в полдень со своими ветвями и фруктами.

ГОЛОС ОММУ (за кулисами). Спасать больше нечего?.. (Очень громкий смех.) Мою кучку помоев, ведь это она нас вдохновляет!

МАТЬ (смеясь, Кадидже). Когда она пройдет через лес, она придет к нам совершенно голой старухой!

VII

Из-за ширмы, представляющей тюрьму, выходит Кади в сопровождении Сторожа. Кади выходит так, словно его грубо вытолкнули.

ГОЛОС СТОРОЖА (кричит)…Или дам тебе пинка!.. Иди сюда!.. Не беги, или догоню и ты у меня улетишь!..

КАДИ (оборачиваясь). Клянусь вам…

СТОРОЖ (появляясь). Чем? У тебя, должно быть, нет ни отца, ни матери, раз ты такой бандит…

КАДИ. Пусть мне одолжат на минутку какую-нибудь мать… Какую-нибудь женщину, которая согласится на минутку стать моей матерью, и я поклянусь ее головой!

СТОРОЖ (строго). Раздевайся.

Пауза, во время которой Кади начинает раздеваться.

Хочу посмотреть на тебя на голого.

Пауза.

Потом тебя измеряю и осмотрю, проведу инвентаризацию твоей задницы. Не волнуйся, у меня нет желания полюбоваться, а просто ты войдешь туда голым. Ты пройдешь в ворота голым.

Кади снял пиджак.

Где ты взял зеленый пиджак? Боишься мне сказать? То, что ты скажешь мне, не будет признанием. Или ты его нашел?

КАДИ (развязывая шнурки). Украл.

СТОРОЖ (рассматривая пиджак.) Заключенные будут над тобой потешаться: ты опоздал. Сейчас принято воровать в военной форме и в черных ботинках. Носки купил?

КАДИ. Украл.

СТОРОЖ (пожимает плечами). Я хочу принять тебя голым. Брось свое барахло в угол. Ты пройдешь в ворота голым: ты окажешься в тюрьме. В голом виде ты в тюрьме мужчиной будешь. Тогда я брошу тебе твое барахло. Ты сможешь одеться, там это уже не важно.

КАДИ. А там будут другие воры?

СТОРОЖ. Ты вообразил себе, что мы сажаем только воров? Сними штаны и пройди туда. Тюрьма стоит на холме. (Толкает его за ширму.) Нельзя, чтобы девушки видели, как на фоне зеленого неба выделяется твой силуэт.

Внезапно возле ширмы, изображающей интерьер жилого дома, появляется Муж с велосипедом. Он задыхается.

Кричит Лалле.

МУЖ. Идет! Иди посмотри.

Все персонажи: Кади, Сторож, Бакалейщик, Мальчик, Лалла, Джемиля, Малика, Мать, Кадиджа, Варда, Пьер оборачиваются или наклоняются, чтобы посмотреть, кто появится в центре сцены, там, где обозначена деревенская площадь. Европейцы внизу встают и поворачиваются, чтобы видеть сцену. Все ждут. Наконец появляется Омму.

Деревенская площадь заполняется калеками, читающими афиши.

VIII

Приходит Саид.

Потом появляется Омму, опирающаяся на две палки, поддерживаемая Баширом и Амером. Она совершенно бледна. Лицо и руки вымазаны белилами. Словно скелет на двух красных палках. Черные туфли. Черное платье. Набеленные волосы. И бесцветный голос, а почему бы и нет? Она, щурясь, смотрит вдаль, в направлении правой кулисы, как будто высматривает кого-то, кто появится издалека. Она делает несколько шагов в глубину сцены.

ОММУ. Так ведь это карлик!

БАШИР. Он еще далеко.

ОММУ. Я знала его большим, и вот все, что от него осталось… он усох. (Кричит.) Давай, иди сюда!.. Согнись, согнись немного!.. Иди в тень, от солнца ты еще подтаешь… ловкач…

АМЕР. Хотите присесть?

ОММУ (сухо). Нет.

МАЛЬЧИК. Пушки будут стрелять?

ОММУ (Саиду, вдаль). Возьми левей… нет, нет, левей… (Своим спутникам.) Он прямо как я, не понимает, где право, где лево… Он, может, пошел направо, а я и не знаю…

БАШИР (зло). Нам надо направить его по прямой дороге.

ОММУ (Баширу). А ты знаешь, куда ведет прямой путь? Животные без имени… без цвета… без формы… и которых вообще нет… (Кричит.) Поспеши! (Спутникам.) Надо же, он почти такой же высокий, как тот.

САЛЕМ. Можно подумать, он представляет себя связанным, скрученным…

Он смеется, и все смеются вместе с ним, на всех этажах, кроме европейцев.

ОММУ (манит его, словно цыпленка). Малыш… малыш… иди сюда… не выдумывай. Тебе не сделают ничего плохого, тебя хотят набить соломой…

АХМЕД. Набить соломой, живого? Я предлагаю себя…

ОММУ. Мы рассмотрим все предложения. Выберем лучшее. (Кричит невидимому Саиду.) Иди сюда.

ЛАЛЛА (глядя в сторону невидимого Саида). Он все такой же, мухи к нему липнут. Я бы его купила и положила возле кладовки.

НЕДЖМА (наверху). Лейла проводила с ним спокойные ночи. Не то что с моим.

САЛЕМ (смеясь). С такой, как ты, у твоего мужа должны быть спокойные ночи.

Все смеются.

НЕДЖМА. Говорят, от тебя твоя ослица беременна.

Смех.

АХМЕД. Ослица разродится мулом.

ОММУ. Продолжайте, красавицы! Так и надо встречать этого блудного сына. Старайтесь. Никого не щадите. (Саиду, все еще не видимому.) Не спеши, время еще есть… Бедный, едва на ногах держится. (Остальным.) Дайте ему пройти. Раздвиньтесь. Раздвиньте ваши дома и сады. (Передвигает ширму.) И всю страну, если надо, чтобы встретить сына своей страны. Отодвиньте ночь… Отодвиньте, отодвиньте планеты до самого края неба, и пусть они свалятся в тартарары, оставляя нам свободное место!.. Иди… давай… еще три ступеньки… еще две… одна… вот…

Входит Саид.

Приветствуй нас.

Саид приветствует, показываясь.

Ну и что?

САИД. Ну вот и я… не так уж далеко я был.

Все хохочут.

Вы меня ждали?

БАШИР. Мы хотели сделать тебе праздник. Мы его готовим. Здесь и там, у мертвых. (Строго.) Ты нам был очень полезен.

САИД (с достоинством.) Я догадываюсь. Но мне было очень трудно и хотелось бы немного отдохнуть.

НЕДЖМА (со смехом). А если бы ты шел по канату?

САИД. Не отказался бы: между небом и землей…

ОММУ. Сейчас посмотрим, что с тобой сделают, но нам надо было тебя встретить и отдать тебе должное. Ты заслужил почестей. А я — аспирин. Мой аспирин!

Башир дает ей два пакетика, которые она проглатывает.

Уже давно ты кружил вокруг деревни…

САИД. Я потерялся.

ОММУ. Чем дальше ты забирался в камни и леса, тем больше ты углублялся в страну, куда мы не могли попасть. Хотя мы старались: ярость, горе, оскорбления, лихорадка — у меня температура — сорок один и восемь! — бред… вот ты видишь, как я обхожу деревню и пересекаю леса! (Смеется.)Показав нам дорогу, ты и твоя замечательная подруга, вы научили нас, как надо затеряться…

(Снова смеется.)

САИД. Чтобы судить меня…

САИД. Судей больше нет: есть лишь воры, убийцы, поджигатели…

АХМЕД. Для Саида Кади — еще судья!

ОММУ. Не дрожи так, мы тебе не сделаем ничего плохого. Ты сделал все для предательства, но вынуждены сказать тебе, что тебе не много удалось.

Все смеются.

Знаю, знаю, у тебя были благие намерения. Мы это учтем. Но судить тебя теперь невозможно. Раз никто не побывал так далеко, как ты…

НАСЕР (уязвленный, с пафосом). Не часто даже охотнику удается видеть, как осыпаются перья чайки или альбатроса, а я видел, как летали, сыпались, падали хлопьями ее нижние юбки и крылья…

ОММУ. Это ты о юной прихожанке? Ты выстрелил и убил ее в ярости, а Саид — другое дело. Он был один. И если нам удалось дойти до конца — или почти до конца — нашей эйфории, не обращая внимания на осуждение, это только потому, что у нас был ты, но не в качестве образца, нет, не в качестве образца — но такая пара, как вы с Лейлой… Кстати, как Лейла?

САИД. Лейла?

ОММУ (обеспокоенно). Ты любил ее?

САИД (со смехом). По-вашему, это было возможно?..

МАТЬ (наверху, с облегчением). Слава Богу. Я не потеряла бдительности…

САИД (подхватывает).…она делала все, чтобы отвратить меня. Я же… нельзя сказать, что я не мог дрогнуть. Над нами, словно тень кроны, витала нежность, готовая овладеть нами, но я быстро спохватывался. Нет, в этом отношении вы можете быть спокойны. Она умерла в ярости. А я, если сдохну…

ОММУ. То не как идол. А как знамя.

АКАДЕМИК (с отвращением). Я вам говорил. Им надо было стать патриотами! Но то, что они выбрали, не делает им чести.

ЖЕНЩИНА-ВАМП. У нас героев слишком много. А на героях — слишком много славы и позолоты.

СОЛДАТ. И это говорите вы? (С отвращением.) Нет больше вождей!

МИССИОНЕР. Они становятся организованными. Это начало традиции, которая объединит их больше, чем что-либо другое. (Принюхивается.) Чувствую знакомый запах…

МАЛИКА. Даже я, я, которую, задув свечу, они называют Атласная кожа…

ШИХА. Но ткань рвется, когда зажигается фитиль.

Все смеются.

МАЛИКА. У меня по моей атласной коже мурашки бегали, когда он поднимался по лестнице.

Все смеются, один из бойцов тащит ее за ширму.

ОММУ. У нас у всех бегали мурашки оттого, в какую грязь опускалось его святое семейство… Да и сейчас еще остатки моих костей и кожи покрыты мурашками. Вчерашние хозяева расскажут завтрашним, что нет ничего более ценного, чем кучка помоев… Пусть никто никогда не выбрасывает весь мусор…

ЛАЛЛА. У меня, например, всегда есть щепотка под радиоприемниками.

ШИХА. А у меня в кармане кофты…

АЗИЗА. А у меня в солонке…

ОММУ (словно зачарованная). А однажды… (Саиду.) Не двигайся! Лес все мрачней, тепло… я должна пройти мимо пруда, а вода в нем — это уже и не вода… И если однажды солнце золотым дождем просыпется на наш мир, на всякий случай, оставьте в уголке маленькую кучку грязи… И пусть солнце засверкает и лучи его, которые делают мне так больно, желая мою голову лучами пронзать…

МАТЬ (вторит)…лизать!

САИД (поддерживая игру). И язык мой связать!

МУЖ. Потерянный час можно наверстать, но полдня — не наверстаешь. Так давайте отпразднуем по-быстрому! (Отпивает из своей бутылки.)

ШИХА (Саиду). В двадцати метрах от коллектора такой запах, будто там Лейла барахтается… Если это действительно она превращается в вонючий пар, потеря памяти нам не грозит.

ОММУ. Когда я умру, вам не хватит одних напоминаний обо мне. Не думаю, что одного моего гниения здесь и на небе будет достаточно для того, чтобы вам не захотелось снова вернуться к мягким нравам… Ветер унесет меня. Я чувствую, как он сквозит в моих костях, будто проходит сквозь флейту… Я уже почти ничего не вешу, каких-то десять граммов… вам придется рассчитывать только на себя… Саидом воспользуются…

САИД. Еще не все кончено?

ОММУ. Забальзамируют твою нищету, твое дерьмо.

САИД. Я буду гнить до конца света, чтобы заставить гнить весь мир, вы это хотели сказать?

ОММУ. Сказать — не сказать, это ничего не значит. Саид, тебя искали-искали, понадобилась моя горячка и мое двойное зрение, чтобы найти тебя. Ты — здесь, и тебя уже не упустят, хоть ты и скользкий, как угорь, и верткий, как девушка. Давайте, скорей бальзамируйте его дерьмо! Ничего не растеряйте. Приближается мой конец, мы столкнемся в пути, а кто придет мне на смену?.. (Чувствуется, что ей тяжко.) Видите, как это срочно…

БАШИР (подходит к ней). Аспирину дать, старая?

ОММУ. Нет. Мне нужна лихорадка, чтобы подурачиться, а лихорадке — нужна я для того же самого. Кадиджа вам лучше объясняла…

САЛЕМ. Она умерла в тот момент, когда это сказала.

ОММУ …и лес не вечен, я это точно знаю. Раз Кадиджа умерла, говоря это, я должна сдохнуть, чтобы это сказать, ведь мое безумие уходит… Праздник с барабанным боем… Молниеносная операция под проливным дождем!.. Церемония за одно мгновение… Саид, Саид!.. Ты выше природы! Твоя голова в облаках, а ноги над океаном…

МАЛЬЧИК. Нужно есть суп!

ЛАЛЛА (причесываясь). Где корыто, из которого его можно накормить?

Все реплики произносятся в хохоте:

САИД. Голова в облаках! А где ноги?..

СТОРОЖ (словно сам с собой). И теперь всегда стоя.

БАШИР. Его голос — как сто тысяч труб, его запах — во всех облаках Вселенной.

ОММУ (Саиду)…Ты перерастешь сам себя…

ШИХА. Мы соберемся все вместе, чтобы связать ему носки по размеру!

САИД. Я сделаю все, о чем вы попросите, но…

ОММУ. Не беспокойся ни о чем. Мы сами все сделаем… Техника известна… все пройдет тихо…

САИД (вдруг резко). Вы сначала хотите меня убить, не так ли? Тогда сделайте это немедленно! Вы ведь меня ждали, это мой праздник…

ОММУ (все больше впадая в бред). Не нервничай. Голова моя горит, словно колокол гудит, а глаз не глядит, и ветер свистит, и лед холодит, мертво то, что хочет тебя мертвым, живым хотим, не мертвым…

САИД (в бешенстве). Это значит — сделать из меня живого мертвеца!

ОММУ (угрожающе). Ни мертвеца и ни живого!

Убожество в чести!.. На приступ живых!.. Почетный легион: закорючка на стене отхожего места!..

САИД (все в том же тоне). Это значит — сделать из меня мертвого живого!

ОММУ (почти в трансе). А если бы пришлось петь, петь… А если бы пришлось выдумать Саида… Если бы пришлось слово за словом, там и сям расплевать эту историю… либо письменно, либо устно… историю Саида…

СТОРОЖ (смеясь и крича). Я ночи напролет… Я смогу воспеть их с Лейлой любовь… Дни и ночи напролет я слушал осужденных на смерть. Все они пели, но не все в полный голос…

ОММУ. Сдохнуть!.. С открытой раной и излиться… Собаки…

СТОРОЖ (продолжая свою реплику)…в полный голос. У некоторых это выражалось лишь в дрожи вен на ногах. Через них проходит какой-то воздух. Пение все сильней. На этой арфе…

САИД (в ярости). Но это не я, не Саид! Ни в звуке арф, ни в дрожи ног!

ОММУ …Собаки скажут, что мы из собачьей породы… Это история для них, они разнесут ее от дома к дому, а ночью…

СТОРОЖ (со смехом). Пение все сильней! Я научился петь, как они, икрами, ляжками и даже кишками!

Никто не смеется.

Вы что смеетесь? (Сурово.) Вы никогда не слыхали, как поют кишки приговоренных к смерти? Просто вы не слушаете. (Сообщает с достоинством.) Песнь о любви Саида и Лейлы в исполнении кишок приговоренного к смерти.

Долгое молчание.

ОММУ (лихорадочно смеясь). Заметьте, ее будут разносить ночью от дома к дому отрубленные собачьи головы, отрубленные собачьи шеи…

Все хохочут. Потом долгое молчание.

БОЕЦ (он только что вышел из борделя, застегивает штаны). Так. Твои речи прекрасны, старуха. Ты можешь себе позволить: ты уже мертва. Я слушал, окучивая Малику. (Мужчинам.) Ребята, мой вам совет: во время установления памятника погибшим и слушая патриотические речи, занимайтесь сексом!.. (Обращаясь к Омму.) Но мы живы — я говорю о тех из нас, кто еще жив, — скажи-ка, должны ли псиные головы донести нам туда историю Саида?

ОММУ (бойцу). С тобой ничего не поделаешь, ты рассуждаешь.

БОЕЦ. Если мы хотим организованности, нужно рассуждать. На что имеем право мы, бойцы?

Пауза. Омму будто задумалась. Наконец заговорила.

ОММУ. Заткнуться и идти умирать под солнцем. (Очень отчетливо.) Пока мы тут изо всех сил стараемся вытащить все наше убожество, вы там устраиваете себе смерть возвышенную и гармоничную.

БОЕЦ. Ради пользы боя.

ОММУ (как автомат). Ради эстетичной смерти.

МАТЬ. Наконец-то! Она вышла из леса. Приближается к нам.

ОММУ (продолжая свою игру). Солдат!.. Солдат наш, молодой козел, иди умирать в схватке с врагом. Твоя смерть не правдоподобней моего бреда. Ты и твои товарищи — доказательство того, что нам нужен Саид…

БОЕЦ. То, что ты говоришь, может, и правда, для нас с тобой, а как же остальные? (Усмехается.) А когда битва закончится, и они вернутся домой?

Довольно длинная пауза.

ОММУ. Им нужен будет символ, который будет найден среди мертвых, символ, отрицающий жизнь… (Меланхолично.) «А когда битва закончится и они вернутся домой?»…Мне-то какое дело! Есть истины, которые никогда не должны применяться. Эти истины должны жить в песне, которой они стали… Жить в песне!

БОЕЦ. Ни я, ни мои товарищи не для того дрались, чтобы ты это воспела, Каролина. Мы сражались, если хочешь, ради любви к сражению, ради славы и нового порядка…

ОММУ. Иди полежи, отдохни после таких серьезных мыслей. Не для того мы погибали…

БОЕЦ (иронично). Кто, ты погибала?

Из борделя выходит второй боец и по той же лестнице спускается к первому.

ОММУ. Я уморила себя, повторяя тебе одно и то же! Не для того мы погибали, чтобы защитить пашу, бакалейщика, судью, слащавого парикмахера, землемера, плевали мы на них, а ради прославления нашего бесценного Саида… и его святой супруги…

У Мертвых все смеются и аплодируют.

БОЕЦ (Мертвым). Хватит. Вы не завладеете победой, и не вам ее осмысливать. Решать будем мы, живые.

На площади аплодируют мужчины.

Так.

Из борделя выходит еще один боец, за ним еще один…

С этой стороны я вполне готов. Я чувствую, что логика оттачивает ум. Скоро мы все станем картезианцами… (Саиду.) Мы тебя прощаем. Простить тебя — наш долг.

ОММУ (смеется). О! Прелестно!.. Прощают — это прелестно!.. Прощать розам и покровам Святой Девы!.. Прощать зажженной свече, кружевной накидке и рукам, сложенным на лбу…

ВТОРОЙ БОЕЦ. Прощать — не прощать, хватит этих дерьмовых глупостей…

ОММУ. Вы идете, чеканя шаг…

ТРЕТИЙ БОЕЦ. Как капрал скомандует: «Чеканьте шаг», — так мы и идем.

ОММУ. Мы дорожим Саидом. Мы охраняем его убожество… и, чтобы оно расцвело, мы будем его поливать.

ПЕРВЫЙ БОЕЦ (Саиду). Иди к нам.

Саид колеблется.

Я не призываю тебя стать солдатом…

Хохот среди Мертвых, где мы видим: Мать, Кадиджу, Сержанта, Пьера, Генерала, Варду, Г-на Бланкензи, Лейтенанта.

Заткнитесь! Мертвые, лежать! Вы уже получили свои похороны, почести, блеск, все, что положено воняющему мясу? Хорошо.

Мертвые смеются тихо.

Дайте нам спокойно пожить. (Саиду.) Я сказал тебе, иди сюда.

ОММУ (удерживая Саида). А я говорю, сюда.

САИД (тихо, оглядев всю площадь). И старухе, и солдатам, и всем вам я говорю: дерьмо.

Он отделяется от группы и собирается выйти, но пятеро бойцов вынимают револьверы и целятся в него.

ПЕРВЫЙ БОЕЦ. Стоять!

Саид останавливается и оборачивается.

ОММУ (бросается к первому бойцу). Вы же не убьете его? Вы не отнимете его у нас? Вы же не… Вы спятили, обезумели… Вы не разрушите наше сокровище… Мы дышим им… (Она закашливается, согнувшись по полам.) Лучше сразу сдохнуть…

ВТОРОЙ БОЕЦ (указывая на Саида). Мы не дадим ему продолжать…

МАЛЬЧИК. Передышка!

ТРЕТИЙ БОЕЦ (Саиду). Давай, иди сюда! Забудем все и начнем сначала.

Саид вроде колеблется.

ОММУ (кричит). Беги. Выйди из себя. Изо рта или из задницы, но не оставайся, уйди! ПЕРВЫЙ БОЕЦ (Саиду, строго). А я говорю…

САИД (тихо). Я — нарасхват. Могу диктовать свою цену…

Долгое перешептывание среди Мертвых, которые поддерживают друг друга взглядами. Вдруг Мать взрывается.

МАТЬ (орет). Саид!..

Все смотрят на нее.

Саид!.. Ты не должен дрогнуть! Я — последняя собака, я выносила тебя, беспородного щенка, в своем чреве, чтобы ты стал одним из тех, кого одним больше, одним меньше! Собачья жизнь, удары в ребра и бешеная ярость!.. Я была более жалкой, чем крапивная грядка, меньше того, что ты стоишь, и до сегодняшнего полудня — а сейчас ровно полдень — я считала, что мной движет ненависть, Саид!..

ОММУ (Матери). Ты льешь бальзам на мою душу, старая карга!

ПЕРВЫЙ БОЕЦ. Рассуждения мертвых…

Среди Мертвых слышно роптание.

СЕРЖАНТ (Саиду). Ты идешь к верной цели, Саид, делай как я! Все мои глупости меня возвышали. Я сверкал, Саид!

ЖЕНЩИНА-ВАМП. Браво, сержант! (Смеется.) После вырывания ногтей на ногах…

АКАДЕМИК (перебивает ее). И это в тот момент, когда открывают мемориальную доску с его именем в каком-то тупике, и никому не известно, что он сделал, кроме того, что умер.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ. Мне говорили!

БАНКИР. Канкан.

АКАДЕМИК (печально). Невозможно строить на том, что он сделал. Так уже больше не делается. У них — да, но не у нас. (Назидательно.) Значит, у сержанта есть своя мемориальная доска, потому что он ничего не сделал: вот в чем разница.

ПЕРВЫЙ БОЕЦ (показывая на европейцев). А эти что подумают о тебе… и о нас?..

МАТЬ (хохочет). Но вы ведь этих хотите уничтожить! Ты думаешь, их позолота не липовая?..

ПЕРВЫЙ БОЕЦ. В позолоте есть своя прелесть.

ОММУ (Саиду, тихо). Давай, беги пока. Пока спорят, давай беги! Увидишь, что они сделают…

Саид делает неуверенное движение, чтобы уйти.

ПЕРВЫЙ БОЕЦ. Останься!

Саид еще колеблется, затем выходит.

Огонь!

Из револьверов пяти бойцов одновременно раздается пять выстрелов. Все смотрят в правую кулису, куда вышел Саид. Слышен звук падающего тела. Все огорчены, кроме Мертвых и Омму.

Г-ЖА БЛАНКЕНЗИ (резко проснувшись). Вечно этот шум под моими окнами. (Снова засыпает.)

ОММУ. Сегодня я еще не помру. Одного похоронить, других обругать: я приду туда столетней. (Баширу.) Аспирину мне.

Башир протягивает ей аспирин, который она тут же глотает. Все отступают, кроме двух бойцов и Омму. Внизу Банкир, Солдат, Женщина-вамп и другие, вставшие при появлении Саида, снова садятся и дремлют.

ПЕРВЫЙ БОЕЦ (Омму). Не печалься, старая: ты скоро будешь под землей.

ОММУ (пожимая плечами). Сначала надо будет бросить Саида в коллектор… (Выходит, поддерживаемая Баширом и Амером и опираясь на две палки.)

Пятеро бойцов идут за ней в правую кулису. Все остальные актеры, кроме Мертвых, уносят в кулисы ширмы и реквизит, который они принесли в начале картины.

Долгая пауза. Все Мертвые долго смотрят вверх, как живые убирают сцену. Они остаются одни.

КАДИДЖА (торжествующе). Переезд!.. Переезд!

СЕРЖАНТ. Все!.. У меня есть моя мемориальная доска! (Смеется.) Я заслужил все-таки мемориальную доску на углу тупика, где живет мой дядя-матрасник. Выиграл! Меня упрекали, что я красивенький, но моя красота служила футляром моей жесткости, этой драгоценности!

МАТЬ (обеспокоенно). А Саид? Он придет?

СЕРЖАНТ. Моя красота становилась все больше от моей жесткости, одна уравновешивала другую. Лучи их любви золотили мои ягодицы, когда я снимал штаны!

МАТЬ. Саид!.. Теперь остается только ждать его…

КАДИДЖА. Не стоит. Он не вернется, как и Лейла.

МАТЬ. Где же он тогда? В песне?

Кадиджа с сомнением качает головой. Во время двух-трех последних реплик Мертвые уносят свои ширмы. Мать выходит последней со своим креслом. Сцена пуста.

Конец