"Болваны"

ГЛАВА 8. ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ.

1.

Так, стихи он допечатал. Теперь предстояло самое главное - письмо. Письмо Лизе. Миша уже видел, как вложит его между страницами стихов. Он не хотел печатать это письмо-признание: в почерке остается то, что Баратынский назвал "лица необщим выраженьем", - душа, одним словом. Печатный текст душу наполовину выхолащивает.

Смысл письма для Миши был абсолютно прозрачен: она - Беатриче, Ассоль, Эсмеральда; он - безобразный Квазимодо и одинокий Степной волк, в отчаянии мечущийся по чужому, холодному городу, медленно привыкая и приноравливаясь к мысли о самоубийстве. Она - спасительница, которая преобразит его уродство; гадкий утенок превратится в прекрасного лебедя, расправит крылья, и они вместе полетят в южные страны, прочь от суровой, мрачной зимы. Эсмеральда сжалится над горбом Квазимодо. Она исцелит его от "глухоты паучьей", как сказал Мандельштам. Музыка, музыка польется отовсюду. Весь мир зазвучит и заискрится. Белый корабль с алыми парусами поплывет в бухту Радости.

Миша вдруг осекся, потому что поймал себя на противоречии: он думает о том, что непременно случится, как могла бы думать Ассоль, в то время как надо думать, как Артур Грей. Это его, Мишу Лунина, корабль с алыми парусами должен увезти с постылого острова. Это он, точно деревенский дурачок, ждет освобождения от злых людей, тех, что грубо смеются над ним. Получается, Ассоль вдруг оборачивается капитаном Греем, а он, Миша, сам превращается в Ассоль. Господи, какой же он Ассоль?! В этой ситуации изрядная доля абсурда. Он предлагает Лизе свою любовь, в ответ ожидая избавления от бессмысленной, однообразной жизни. Что-то похожее в литературе уже было. Только где?

Прочь сомнения! Он бросился в поэзию очертя голову. Ни к кому не обращаясь, своим изящным каллиграфическим почерком он начал: "Прошло три года с того момента, когда он увидел ее. В больных раковинах рождается жемчуг..."

Без напряжения, почти без помарок потекли строчки о стоявшем у позорного столба Квазимодо, о "человеке из подполья", построившем себе "башню из слоновой кости" и едва не задохнувшемся в ней от смрада одиночества, о гуле колоколов, так и не услышанном Квазимодо, о Сталкере, печально пившем коктейль в кабаке и внимавшем внутреннему голосу, который тихо шептал ему: "Ты доил корову печали своей, теперь ты пьешь сладкое молоко от ее вымени".

"Внезапно в нем запел модернизм, - писал он. - В его душе зажглась отважная истина. Зазвучали синие "Веды", заглушившие музыку сытых. Пронзительный голос с неба зазвенел, как струна: "Ты прав, Степной волк? Этот мир не для тебя..."

Но вот раздвинулись стены, рухнули вековые сосны, черные тучи пронзила белая молния, снеговые торосы с грохотом раскололись на мелкие кусочки и утонули в безбрежном океане. Началось снеготаянье. Густой мрак окутал землю. Звезды зарыдали, и струи слез потекли с небес.

Как вдруг далеко-далеко, на вершине горы, он увидел ее - Беатриче. Показалось ли ему: она протягивала ему руку и грустно улыбалась? Она улыбалась, и он понял, что теперь она - Эсмеральда. Мог ли Квазимодо надеяться на ее сострадание?"

2.

В палате стоял тяжелый запах лежачих больных. Птицын в смущении хрипло поздоровался - ему никто не ответил, впрочем, трое обитателей палаты повернули головы в его сторону. Четвертый спал спиной к Птицыну. Кукес лежал на кровати справа, возле двери, и страдальчески улыбался Птицыну. Одетый в синюю больничную пижаму, изрядно потрепанную, бледный, с запавшими глазами, он был не похож на себя. Только нос торчал, как обычно.

Птицын ненавидел больницы. Серые, обшарпанные стены, унылые землистые лица людей, запах хлорки и лекарств действовали ему на нервы. Больницам он предпочитал кладбища. Там, по крайней мере, спокойней, возле могилы уже не думалось о боли и страданиях. На кладбищах ощущалось безразличие природы и бесчувственная пустота.

От Ксюши Смирновой Птицын знал, что Кукесу в тот же день, как с ним случился припадок, вырезали аппендицит, но что Кукес так плох, Птицын никак не ожидал. Опираясь на локоть Птицына, Кукес с трудом выбрался из палаты, в полусогнутом виде доковылял до сортира, после чего Птицын усадил его на кушетку в коридоре. Пока они разговаривали, мимо шныряли медсестры, врачи, санитарки с судками и суднами.

Кукес хотел как можно быстрее вырваться из больницы, чтобы сдать политэкономию вместе с Ксюшей. Он, как огня, боялся Чижика, и только Ксюша, по его словам, могла выручить Кукеса своими конспектами. Частью конспектов, написанных под копирку, она его уже снабдила. Но в больнице наука не шла.

Птицыну казалось, будто Кукес ходит вокруг да около, никак не решаясь высказать главное. Он мямлил, тянул, что называется, говорил не о том. Наконец, спросил, как выглядел его припадок и что думают студенты. Птицын скупо описал все, что видел; он попытался успокоить Кукеса: перед экзаменами, мол, все думают об экзаменах, никому не хватит энергии снова вспоминать, как именно Кукес упал в обморок. Надо готовиться, как сумасшедшим, тем более придурки из деканата экзаменационную сессию начали до Нового года. Один или два экзамена назначить в конце декабря! Это редчайший идиотизм! Чтобы кому-то испортить настроение на весь следующий год...

Вдруг Кукес на полуслове прервал Птицына и принялся рассказывать о припадке. Поначалу он говорил путано и сбивчиво, потом вошел во вкус, и Птицын ясно представил вереницу скрипящих телег, жалобно мычавшего быка, колесницы египетских воинов, фараона в доспехах с изгибающейся металлической змейкой над высоким лбом, огненный столп и гибель конницы фараона в волнах моря, а потом и смерть быка.

- Что ты об этом думаешь? - спросил Кукес.

- Это какая-то седая старина. Огненный столп... это откуда? Из Библии?

- Пятикнижие Моисеево. "Исход", - пояснил Кукес. - Стыдно не знать.

- Почему это? Я же не монах, - обиделся Птицын.

- Я не о том спрашивал. Почему я все это увидел? Как ты думаешь?

- Сон. Необычный, согласен... ну пускай чуть-чуть болезненный. Хотя ... интересный. Ты перед этим Библию не читал?

- В том-то и дело, что нет. Вчера был папа. Я спросил. Он вспомнил всю эту историю с огненным столпом. Я, как ты, почти ничего не слышал...

- Постой. Ты хочешь сказать, что ты когда-то, при царе Горохе или, точней, при каком-то там фараоне Моменхотепе Двенадцатом, был быком... и утоп?

- Слава Богу, ты начинаешь что-то соображать, - удовлетворенно усмехнулся Кукес. - Причем быком у евреев, выходящих с Моисеем из Египта. У евреев! Это важно... А женщина с ребенком, которых вез бык и которые тоже погибли, знаешь кто?

- Кто?

- Ксюша! - торжественно выпалил Кукес.

- Ну а ребенок? - улыбнулся Птицын.

Кукес задумался. Птицын посмеялся.

- Это, конечно, любопытно, что ты говоришь... Даже немного фантастично, - медленно начал Птицын, чтобы ненароком не обидеть Кукеса, к тому же больного, - но... сомнительно. Нервы, раздраженное воображение, боль от аппендикса или как это называется?...

- Нет! Нет! - запротестовал Кукес. - Я уверен... не сон это. И не иллюзия. Слишком все это материально; тебе трудно понять... надо на собственной шкуре...

Они помолчали. Кукес пожаловался, что страшно хочется курить, да нельзя.

Теперь Птицын вылил на Кукеса все свои переживания по поводу Верстовской, кстати, рассказал о "выразительном чтении", и погоне за Верстовской, и о своем фиаско. Всё зря! Бессмысленно.

- Ты вообще веришь в любовь? Есть на свете любовь? - выпалил Птицын.

- Я верю, - тихо и печально ответил Кукес.

Он устал после длинного рассказа и легонько указательным пальцем трогал недавно зашитый бок. Кукес распахнул пижаму и показал шрам Птицыну.

- А я не верю! - заявил Птицын, осмотрев шрам. - Ее нет, не существует. Первая любовь у меня была через пень колоду, и вторая - как... как... как гвоздем - по стеклу.

Птицын опустил кончики губ вниз: наверно, это должно было означать улыбку.

- Как всё это объяснить? Прошлой жизнью?! Чёрта с два! - воскликнул Птицын.

- Почему бы и нет? Карма... - назидательно проговорил Кукес. - Грехи прошлых жизней. Раньше тебя любили, теперь ты любишь. Неизвестно, что лучше.

- Лучше головой - в петлю! - покривился Птицын.

- Не кощунствуй. Тебе не хватает страданий... настоящих страданий... Например, операции по вырезанию аппендикса... Было бы полезно... Тогда бы ты не бросался словами...

Птицын промолчал, понимая, что Кукес, в общем, прав.

- Я тебе не рассказывал про свою первую любовь? - вдруг спросил Кукес.

- Нет!

- А о том, как я стал мужчиной?

- Тоже нет.

- Сначала я стал мужчиной. А потом влюбился. Вот странность. В девятом классе Витя Бодридзе... Жаль, ты его не видел. У него церебральный паралич... и ходит он как утка, переваливается с боку на бок. Маленький, невзрачный, но женщины от него ловят кайф. Он перед этим готовится несколько дней... у него свой рецепт... сам разработал: гоголь-моголь, какао добавляет, зёрна, и перец. Я пробовал - выплюнул. Гадость! Пьет дня три подряд. Однажды он подцепил пятерых, и с каждой - по два раза! Представляешь?

- Это он тебе сам рассказывал? - поморщился Птицын.

- Я несколько раз был свидетелем чего-то подобного... Так вот, я не о том. В девятом классе это было... Зимой, как сейчас, перед Новым годом... Витя Бодридзе часов в восемь утра мне звонит, говорит: "Давай, ко мне, быстренько..." Прихожу: у него на кровати спит какая-то шлюшка. Он говорит: "Ну, давай! Пора уже... И так засиделся в девках..." Я залезаю под одеяло. Она спит. У меня никакого желания. Витя на кухне ест. Приходит. "Ну как?" Расталкивает девку. Она зевает. Прижимается ко мне. Я с некоторым трудом попал куда нужно. Вот так я стал мужчиной.

- А первая любовь? - спросил Птицын.

- Наш класс поехал на экскурсию на автобусе. Не помню, куда. В автобусе тесно. Ко мне на колени посадили Лену Кузьмину. Она такая изящная, тоненькая. Ну, с этого и началось. Гуляли, заходили друг другу в гости. Месяца четыре это длилось. Потом как-то раз я к ней зашел... родители ее куда-то умотали дня на три... Прихожу, она встречает меня в махровом халатике... в прихожей... Снимаю куртку. А она вдруг, ни с того ни с сего развязывает поясок, распахивает халатик - а под ним ничего. Помнишь у Пастернака:

Ты так же сбрасываешь платье,

Как роща сбрасывает листья,

Когда ты падаешь в объятье

В халате с шелковою кистью.

Ты - благо гибельного шага,

Когда житье тошней недуга,

А корень красоты - отвага,

И это тянет нас друг к другу...?

Гениальные стихи. В Лене Кузьминой на самом деле было что-то гибельное, роковое. Ну, в общем, тут и началось. Три дня я от нее не вылезал. Восемь раз подряд!

- Гигант! - удивился Птицын. - Не хуже Вити Бодридзе, даже без гоголь-моголя.

- Ты не представляешь, как здорово после этого, если ты любишь женщину. А если нет, это все равно что пописать... Чувствуешь опустошение - и больше ничего.

Есть в близости людей заветная черта,

Ее не перейти влюбленности и страсти...

та-рам-па-рам... та-рам-па-рам...

Когда душа свободна и чужда

Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а её

Достигшие - поражены тоскою...

Теперь ты понял, отчего моё

Не бьется сердце под твоей рукою?

- Это кто?

- Ахматова.

- Ну а с Верстовской, как ты думаешь, может хоть что-нибудь получиться? - жалобно переспросил Птицын.

Кукес пожевал губами, потрогал зашитый шрам, пробормотал:

- Любви нет... нет любви...

3.

Миша шел по парку Мандельштама и курил "Беломор". До встречи с Лизой Чайкиной было еще, по крайней мере, два с половиной часа. Он приехал так рано от нетерпения и внутреннего зуда, не дававшего ему сидеть на месте.

- Мишель! Comment Гa va?1

- Гa va bien.2

На мостике через ручей Миша нос к носу столкнулся с Голицыным. Некстати. Голицын был в черных очках.

- Попробуй "Филипп Мориц". Бывший муж Цили привез из Бельгии. Вкус изумительный!

Миша поблагодарил. Они закурили. Черные длинные сигареты показались Мише по сравнению с "Беломором" слабоватыми, но он ничего не сказал Джозефу: чего доброго заподозрит его в патриотизме.

- Странные на тебе очки... - заметил Миша.

- Ты хочешь сказать, что сейчас не лето?

- Ты угадал... Солнцем сегодня, по-моему, даже не пахнет.

- Ты не первый интересуешься... Человек десять уже подбегали с дурацкими вопросами... Я всем говорю одно и то же: черные очки прописал окулист... пока глаза не пройдут. Только Кукес единственный знает, в чем дело... Ну и ты... сейчас поймешь...

Голицын снял очки - и Миша разглядел под левым глазом Джозефа здоровенный синяк, уже поплывший книзу и пожелтевший по краям.

- Ударился? - участливо спросил Миша.

- Подрался! - в тон ему назидательно ответил Голицын.

- Неужели?

- Представь себе! Хочешь знать, с кем?

- Если не секрет... Я его знаю?

- Близко. Ты его видишь раза три в неделю... регулярно...

- Понятия не имею!

- Наш общий любимец Ханыгин!

- Ну-у! - недоверчиво протянул Миша: это казалось уж слишком фантастичным. - Как тебя угораздило?

- С легкой руки Цили... Это длинный рассказ... Давай сойдем с дороги... Вон не очень загаженная скамейка... Можно покурить...

Они свернули в сторону. Миша сел на дипломат. Джозеф запрыгнул на скамейку, натянул на руку перчатку, осторожно потрогал обледенелую спинку, подложил под задницу книгу (кажется, это был птицынский Шекспир), и уселся сверху скамейки.

- Вчера мы отправились в гости к ее подруге Луизе... - начал Джозеф. - Циля называет ее Луиза Вячеславовна. Может, помнишь из второй группы? Такая крупная блондинка... в матовых очках... Похожа на состарившуюся Мэрилин Монро... Баба не промах!..

- Не помню... Во второй группе все такие...

- Ну неважно... Эта Луиза Вячеславовна три дня подряд названивала Циле... умоляла приехать... Говорит: спасай, ради Христа, приедешь - все объясню на месте... Ну, мы поехали... К четырем часам... Она нас принимает, поит чаем... У нее громадная трехкомнатная квартира на Полянке... Родители на даче. Выясняется, что к пяти тридцати она ждет Ханыгина... Он ее жестоко припугнул: она к нему ходила сдавать экзамен дважды. Результат всегда одинаковый. Вылететь из института ей нельзя... никак: родители ее сожрут с потрохами... А ее папочка - человек солидный... зам. министра мясомолочной промышленности или что-то в этом роде... Она уже один раз вылетела из Мориса Тореза... папочка дал большую взятку, а она не оправдала надежд... Короче говоря, МГПИ - последнее прибежище для такой уникальной дуры. На месте Цили я бы не стал ее спасать из человеколюбия... Пусть гибнет! Туда ей и дорога!...

- Непонятно только, при чем здесь Ханыгин? - перебил Миша.

Миша вспомнил, как недели три назад он вместе с Птицыным по приказу Идеи Кузьминичны тащил тяжелую стремянку с первого этажа наверх по крученой узкой лестнице. В это время по ней весело сбегал Ханыгин. Он злорадно склонил голову на сторону, хитро осклабился и выкрикнул: "Носить вам не переносить!"

- Ханыгин при чем... В том-то и дело!... - продолжал Голицын. - Он ей прозрачно намекнул: ты, мол, баба не глупая... должна понимать, что нужно мужчине от женщины, чтобы с экзаменом не было проблем... Луиза обрадовалась. Говорит: приезжайте в воскресенье...

- А вас-то она зачем позвала?

- Со страху. Вдруг он ее придушит!

Миша рассмеялся, возразил:

- Ханыгин же тщедушный, маленький мужичонка... Похож на таракана...

- Вот-вот, - подтвердил Голицын. - Это ее и пугало. По статистике, сексуальные маньяки - ничем не примечательные, хлипкие уродцы. Клерки с комплексом неполноценности. Комплекс как раз толкает их на скользкий путь преступления. Любопытно, что Луизу почти не обманули предчувствия... Так вот, засели мы с Цилей в дальней комнате, пьем чай, базарим о Джоне Фаулзе... Приезжает Ханыгин. Луиза Вячеславовна ведет его в гостиную... Там стоит массивный диван, стенка с постельным бельем... Словом, минут пятнадцать все тихо-мирно... Я листаю книжечки... У нее шикарный том Босха... Немецкое издание. Вдруг - истошный вопль: "Мамочка! Помогите!" Мы с Цилей в оцепенении. Опять тихо. Потом снова: "Спасите! Мама! Мама!" Врываемся в гостиную... спотыкаемся о какое-то тряпье: прямо у двери валяются брюки с юбкой. Жуткая вонь. Ханыгин в пиджаке сидит на горшке... заметь, стеклянном прозрачном горшке, трусы в цветочек висят на коленях, двумя руками держит руку Луизы Вячеславовны и лобызает ее с таким благоговением, как будто он трубадур перед Прекрасной Дамой. А Луиза неглиже бьется в истерике у батареи, дико визжит... Волосы всклокочены... вся в соплях... Караул! Этот подлец привязал ее к батарее за руку и за ногу... Ногу он пристегнул ремнем, а руку галстуком прикрутил... Представляешь, какой садист! Мы с Цилей охренели, разинули рты... Ханыгин вскочил с горшка, прижал его к груди, точно любимого кота... Жалкая фигура: усишки топорщатся, трусы в горошек, худые волосатые ноги... И у груди - стеклянный горшок с дерьмом... А вонь!..

- Фу! - поморщился Миша. - А зачем ему горшок?

- Извращенец!

- В смысле? - не понял Миша.

- Луиза дуреха: думала - ну трахнутся, подумаешь, какое дело... Не на того напала... Черт ее угораздил попасть к Ханыгину! Мы с Цилей после часа два ее отпаивали... теплым молоком...

- Так все-таки, - настаивал Миша, - чего же он хотел?

- Ты и сейчас не понял? Какой же ты не сообразительный... Судя по всему, Ханыгин начитался маркиза де Сада... Он же специалист по французской литературе. У него диссертация... что-то по 18 веку... По-моему, "Манон Леско" или Шодерло де Лакло... Он на месяц ездил в Сорбонну на стажировку... Там, наверно, и прочитал. А может, и здесь в Библиотеке Ленина... оформил бумагу в закрытый доступ - и наслаждался...

- То, что он садист, я понял... Это и по нему видно... Но горшок?

- Анальный комплекс. Это вместо полового акта. Циля, после того как Ханыгин слинял, нашла мельхиоровую ложку... Спросила у Луизы, та говорит: "У нас таких нет". Мы переглянулись с Цилей... Луиза, к счастью, ничего не поняла... Ну а мы ее расстраивать не стали... Ей и так досталось, бедняжечке... на всю оставшуюся жизнь...

- Ложка Ханыгина?

- Наконец-то ты начал понимать... Ханыгин, помимо горшка, привез с собой ложку... Зачем? Чтобы накормить Луизу собственным дерьмом!

- Мерзость! - Миша даже плюнул. -- Меня сейчас стошнит!

Голицын похихикал:

- Согласен. Но ты только слушаешь, а я там был! Луизу рвало... Вонь невыносимая! Целый час проветривали... в такой мороз. Ложку эту я выкинул в форточку. Полчаса мыл руки цветочным мылом. Да, самое главное я не рассказал... Почему, слава Богу, я сдержался при дамах... Меня не стошнило от боли! Значит, вырвал я женщину из рук насильника, а точнее, отвязал Луизу от батареи... Ханыгин за это время спрятал свой горшок в спортивную сумку, натянул брюки... Перенес я Луизу на диван... Циля ее откачивает... А Луиза в истерике, рыдает, рвет на себе волосы и вдруг выкрикивает мне с таким напором: "Убей его! Убей! Слышишь?" Как тебе ситуация? Хорошенькая?

- Правильно! Ты его убил?

- Почти. Я скроил мрачную рожу и иду на Ханыгина со сжатыми кулаками... как будто сейчас буду его бить... До смерти! По правде говоря, мараться не хотелось... о такую гнусь. И вдруг он как взвизгнет: "Сукин сын!" - и ткнул мне кулачонком в глаз. Скотина такая! Я отмахнулся. Тоже куда-то в глаз засветил. Он дико заверещал - и дал дёру! Глаз болит, синяк растет на глазах... Приложил половник - не помогло. Но ведь каков мерзавец: меня назвать сукиным сыном!

Миша ухмыльнулся:

- Точно по Фрейду: он осуществил перенос. С больной головы на здоровую!

- Тонкое замечание! - парировал Джозеф. - Во всяком случае, мне пришлось нацепить черные очки... Как-то несолидно сдавать экзамен по политэкономии с фингалом.

- Не боишься, что Ханыгин тебя зарежет на экзамене, как эту Луизу?

Миша во все время рассказа Джозефа ловил себя на мысли, что не верит ни одному его слову, впрочем, исправно смеялся.

- Наоборот! Теперь он при виде меня должен прятаться в сортире! Я буду его шантажировать: пусть ставит пятерку, не то я воспользуюсь свидетельскими показаниями в деканате... Кроме того, у меня есть вещественное доказательство: я приду на экзамен с его галстуком, которым он прикручивал Луизу Вячеславовну к батарее... Я заложил его в целлофановый пакет.

- Предусмотрительно! - посмеялся Миша.

- Как только я сяду к нему за стол, вместе с билетом и зачеткой, рядышком выложу целлофановый пакет с галстуком, медленно развяжу пакет и начну отвечать по билету... Пусть попробует задать мне хоть один вопрос, вонючий извращенец! А может быть, я буду молчать и смотреть ему в глаза сквозь темные очки. После тихо протяну зачетку.

- Жестокая месть!

- Око за око! Мой синяк под глазом требует возмездия!

Джозеф докурил, бросил окурок и встал.

- Ты в институт? - поинтересовался Джозеф.

- Куда ж еще... Вообще, у меня еще часа полтора...

- Так ты не спешишь?

- Как сказать... - Мише не особенно хотелось общаться с Голицыным, с другой стороны, что ему делать все это время?

- Может, зайдем на Погодинку... там магазинчик симпатичный... Я там видел "Брют"... Полусладкое последнее время меня что-то не привлекает... Пошлое шампанское... Его пьют только на Новый год... в узком семейном кругу. Помнишь у Чехова: "Для меня нет теперь более тяжелого зрелища, чем счастливое семейство, пьющее чай"?

- Это откуда? - переспросил Миша.

- Кажется, из "Крыжовника".

Они опять закурили по "Филипп Морицу", и Миша понуро потянулся за рослым, мускулистым Джозефом. Джозеф остановился и, брезгливо поморщившись, указал Мише на девицу в красном спортивном костюме, игравшую в футбол с тремя лысыми толстяками.

- Женщина-футболистка - это все равно, что кастрат - Герой Советского Союза.

Миша хмыкнул:

- Почему нет? Такие случаи наверняка были.

- Навряд ли! Женщина должна пахнуть хорошими французскими духами, "Шанель N 5" например, а не потом.

- Я помню... твоя теория орхидеи. Женщина - орхидея, ее нужно выращивать, культивировать, удобрять...

- Но не дерьмом, заметь... - возразил Голицын. - Здесь я не соглашусь с Ханыгиным. Чем, собственно, плоха теория? Что ты имеешь против?

- Да нет, нет... Ничего...

- Взгляни... у нее же совсем нет бюста! Здесь не поможет даже рабоче-крестьянский цвет.

- Какой? - не расслышал Миша.

- Цвет пролетарского знамени, - уточнил Джозеф.

Лысый толстяк в маленьких воротах поймал мяч и, как ребенок, засмеялся от радости. "Как мало человеку нужно для счастья!" - подумал Миша. Толстяк выбросил мяч из ворот прямо под ногу девице в красном. Она, не долго думая, с силой ударила по мячу, так что тот, пролетев высоко над воротами, шлепнулся недалеко от Джозефа и Миши. Миша прикрыл глаза и встряхнул головой: пока еще футбольный мяч крутился в воздухе, ему привиделась вместо мяча голова Джозефа - окровавленная голова, с запекшейся на шее кровью, с обрезанным ухом, с усами - такими, как теперь у Джозефа, и расплывшимся желтоватым синяком под правым глазом. Приземлившись на снег, голова-мяч напугала Мишу вывернутой наружу, порванной надвое нижней губой и злорадным оскалом беззубой челюсти. Пока Джозеф подавал мяч, Миша прогнал от себя это идиотское видение.

Они пошли к выходу из парка.

- Я здесь летом смотрел чемпионат Европы... - снова заговорил Голицын. - Футбол. Меня посетила странная идея: что это такое - футбол? - Суррогат, выдумка нашего тщедушного, технократического века. Великая иллюзия! А какие страсти! Куда там Шекспиру до футбола! Включаешь телевизор - и, пожалуйста, страдай, борись, кричи от отчаянья или радуйся!.. Вот новая культура потребления!

- Терпеть ненавижу футбол! -- угрюмо буркнул Миша. - Мне всегда казалось, что футболистам нечего делать, а еще больше тем, кто за ними подглядывает...

- В твоем сравнении футбола со стриптизом есть резон. Кстати, ты не обращал внимания, насколько футбол сексуальная игра. Насквозь сексуальная!

- Что же в ней сексуального? По-моему, она только отбивает охоту к женщинам... по крайней мере, у футболистов и болельщиков.

- Вот тут ты не прав! Вдумайся: ворота - это женские половые органы, а футбольный мяч - сперматозоид, оплодотворяющий женское лоно. Ну а нога... по Фрейду, конечно, мужской член. Его, между прочим, фрейдисты иногда называют третьей ногой.

- Позволь... позволь... - усмехнулся Миша. - Но ведь ворота чужие!

- Правильно! - с энтузиазмом подхватил Голицын. - В этом-то вся интрига... Несомненно, игра подразумевает адюльтер.

- А если мяч забьют в свои ворота? - подавил смешок Миша.

Миша с Голицыным дружно прыснули:

- Тогда да здравствует онанизм! - озвучил Мишину догадку Джозеф. - За это надо выкурить еще по "Филиппу Морицу"!..

Джозеф протянул пачку Мише. Они снова закурили.

- А зачем тебе, собственно, в контору? У вас консультация? -- поинтересовался Голицын.

- Нет, мы встречаемся с Лизой Чайкиной, - Мише не хотелось говорить правду, но врать было еще противней.

- О! Мои поздравления! Ты успешно реализуешь план, намеченный в квартире Джеймса!

Миша промолчал. Получилось именно то, чего он боялся: Джозеф своими грязными лапами стремился все испоганить. С другой стороны, он сам был виноват: он ведь разоткровенничался потому, что втайне ему хотелось пококетничать и похвастаться.

Они подошли к магазину. Джозеф бросил окурок в урну, открыл дверь, предлагая Мише войти первым. Мише хотелось докурить, и он остался ждать Голицына на улице. Минут через пять Джозеф вышел с бутылкой шампанского. Он запихнул шампанское в сумку, повесил на плечо и сказал:

- Если не возражаешь... еще одно маленькое дельце... Три минуты... Циля просила меня узнать о бирюзе... Она очень любит этот камень... Здесь ювелирный... в двух шагах...

Некоторое время они шли молча. Миша мерз и думал о теплой квартире на Азовской, о чашке чая с печеньем, о бабушке с "Беломором" в зубах.

- Чижик теперь добивает Кукеса... - как бы отвечая своим мыслям, прервал молчание Джозеф. - Еврей - еврея... Говорят, Чижик - антисемит... Еврей-антисемит - это тяжелый случай.

- Чижик разве еврей?

- А то кто же?! Ты меня удивляешь...

- Я думал, такая фамилия... Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил... Мне казалось... у евреев не бывает...

- Чижик - типично еврейская фамилия... Чижик, Шубик... Учитель, Пекарь... Не обязательно Айзерман или Розенбаум... Я, к счастью, в отличие от Кукеса, довольно быстро отстрелялся... А всё благодаря женщинам. Представляешь, в помощь Чижику прислали аспирантку-практикантку... Деканат проявил трогательную заботу... о студентах... Это очень мило с его стороны... Я, разумеется, сел к ней... Сначала мы погнездили о том, о сём... Например, какой изящный предмет - политэкономия... и что ее может просечь исключительно интеллектуал, обладающий незаурядными математическими способностями... Потом я поинтересовался, какой именно политэкономической проблемой она занимается в аспирантуре... Она ответила, что проблемой экономики развитого социализма... Я грубо польстил, что в этой проблеме по-настоящему может разобраться только такая привлекательная женщина, как она. Она зарделась. Я закусил удила: сделал комплимент по поводу ее безукоризненного костюма, и особенно галстука. Отметил, что сейчас это высший шик, когда женщина использует некоторые детали мужского костюма. Это необычайно заманчиво и загадочно. Моим единственным козырем была стремительность. Не давая ей передышки, я потянул воздух и чрезвычайно интимно заметил, что она душится изумительными духами. "Шанель N 5". Мы оба похвалили мадам Коко за ее изобретение. Я сказал, что моя мамочка тоже предпочитает эти духи всем другим. И уже, не долго думая, напрямую спросил, что она делает сегодня вечером после этого дурацкого экзамена... Ибо, подчеркнул я, я отказываюсь верить, что она, обладая таким вкусом, изяществом, женским обаянием, все дни напролет занимается проблемами развитого социализма. Это было бы нелепо и несправедливо. У меня есть на примете очень уютный бар недалеко от института. Я куплю бутылку шампанского (Джозеф, усмехаясь, расстегнул сумку и приподнял шампанское за горлышко), стало быть, мы очень мило проведем время... Это, без сомнения, вылечит ее от той ужасающей глупости и занудства, которые ей придется еще терпеть на протяжении двух часов от нерадивых студентов. Я описал, как пройти в этот бар от дверей института. Получил согласие от аспирантки: она мило, без всякого жеманства улыбнулась и едва заметно кивнула. Наконец, я потряс зачеткой перед своим носом и громогласно заявил в расчете на Чижика, сидевшего довольно далеко от нас и мучившего Кукеса уже битый час: "Итак, я заканчиваю. Одним словом, формула Маркса, несомненно, верна и действует во всех указанных мною случаях". Я всучил этой девице зачетку, и она мне мелким аккуратным почерком вывела: "Отлично". Так я сдал политэкономию. Это называется: люди, я любил вас, будьте бдительны! Взгляни.

Голицын показал Лунину зачетку, в которой действительно стояла пятерка. Они посмеялись. Джозеф - в своей обычной манере: мелким рассыпчатым смешком.

- Аспирантка на самом деле красивая? - поинтересовался Миша не без зависти.

- Не то чтобы очень... Простовата... Впрочем, боковая линия у нее офигительная... Скорее всего, она мать-одиночка, истосковавшаяся по мужчине... Это такой немного печальный тип. Грустная брюнетка. В них есть своя прелесть... Увядающая прелесть... Что-то осеннее... Таких женщин любил Иван Алексеич Бунин. Они еще только подходят к рубежу тридцати, а им кажется, что жизнь уже прошла... Они еще закрашивают седые волосы... Многие обреченно махнули на себя рукой... втайне продолжая надеяться на Принца... Хотя это свойственно женщинам любого возраста... Ну а если Принц появится, тогда эти женщины оказываются необыкновенно страстными... Они хотят, чтобы их закат был похож на рассвет... И отдаются как сумасшедшие... Вот мы пришли. Ювелирный здесь, за углом...

В ювелирном Джозеф долго осматривал витрины, спросил что-то у продавца насчет серёжек из бирюзы. Покачал головой, услышав цену. Потом поинтересовался, бывает ли у них селенит. Тот ответил, что чрезвычайно редко, потому что это очень редкий камень и не очень дорогой: его сразу разбирают. Джозеф пояснил Лунину, когда они вышли, почему Циле нужен именно селенит: "Это женский камень... Он растет вместе с растущей луной, и наоборот, сжимается, когда луна на ущербе. Для женщин, у кого проблемы с их лунным циклом, этот камень незаменим. Этот камень я бы и Лянечке тоже купил. Она блудлива как кошка. Селенит успокаивает страсти".

Джозеф помолчал, задумался, потом встрепенулся:

- Слушай! У меня идея. Ты уже подумал, как будешь встречать Новый год?

- Как обычно. На Азовской... у тетки... С родственниками.

- Фу! Как это скучно! А что если тебе пригласить Лянечку? Вместе встретите Новый год в Ивантеевке! Тет-а-тет. Она к тебе очень хорошо относится... Да и тебе она, по-моему, симпатична. А?

- Я сегодня встречаюсь с Лизой!

- Одно другому не мешает... Отменить встречу Нового года с одной ради встречи с другой - это дело двух минут... А если не получится с Лизой, у тебя будет запасной вариант. Верный вариант! Лянечка не подведет... Потом меня будешь благодарить: ты не представляешь, какая это изумительная женщина (Джозеф причмокнул)... Бюст, бедра! Тебе и не снилось!.. Всё при ней!.. Поверь, я хочу тебе только добра...

- Я уже пообещал Джеймсу ключ: он хочет встречать Новый год в Ивантеевке... один...

- Пошли Джеймса на... (Джозеф отчетливо проговорил непечатное слово.)

- Да неудобно...

- Перестань. Звони Лянечке... Звони прямо сейчас... Не откладывай в долгий ящик.

- Но что я ей скажу?

- Как что? Что ты мечешься по городу с бритвой в руке, как Гарри Галлер... что она - твоя Гермина. Вот почему она обязана тебя спасти... И прочее, и прочее... Я буду рядом... подскажу.

- Она никогда на это не пойдет: она любит тебя.

- Брось! Ей нужно развеяться... Ты именно тот человек, кому я не боюсь передать женщину, с которой нас связывали почти три года жизни... Я теперь, понимаешь ли, отрезанный ломоть - женат. А ты - тот, кто ей нужен. Действительно, нужен... Я ничуть не кривлю душой.

- Я не помню ее телефона...

- Я дам тебе телефон... Не волнуйся.

Джозеф покопался в кошельке, достал две копейки, вручил Лунину, продиктовал Лянечкин номер. Миша набирал ее номер с неприятным чувством. Он злился на себя: зачем он так легко поддался давлению Джозефа? Птицын бы не поддался. Миша был почти уверен, что цель Джозефа - превратить его в марионетку в своей подлой игре.

- Аллё? - услышал он голос Лянечки.

- Привет!

- Кто это?

- Миша Лунин...из третьей группы.

- А-а, - разочарованно протянула Лянечка. - Привет. Что скажешь?

Миша сделал большую паузу, во время которой Джозеф громким шепотом наговаривал ему текст:

- Я как Гарри Галлер...

Миша, как попугай, повторил:

- Я как Гарри Галлер...

- Как кто? - не расслышала Лянечка.

- Как Гарри Галлер... герой "Степного волка" Германа Гессе...

- А-а... Понятно!

Джозеф снова суфлировал: "Ты - моя Гермина!"

Миша подумал, что если Лянечка обладает острым слухом, она наверняка распознает голос своего возлюбленного. Поэтому Миша пробормотал:

- Я хотел пригласить тебя на Новый год ... отпраздновать вместе...

- Куда?

- В Ивантеевку.

- Одну?

- Да.

Ответа не было очень долго. Наконец, Лянечка проговорила:

- Я надеюсь, ты меня приглашаешь не только для того, чтобы что-то получить, но и дать?!

- Разумеется, - подтвердил Миша, а сам с ужасом подумал: за один день он сделал предложение двум женщинам сразу!

Опять возникла долгая пауза, после чего Лянечка сказала:

- Извини, пожалуйста, к нам приехал дедушка из Ленинграда... Ничего не получится... Мне придется справлять Новый год дома, с дедушкой и родителями... Дедушка обидится...

- У вас что, такая семейная традиция... справлять с дедушкой? - пробормотал Миша неожиданно злобно для самого себя.

- Да, такая семейная традиция.

- Тогда извини. Знаешь, я хотел тебе напомнить... Если тебя не затруднит, отдай, пожалуйста, те тридцать рублей... Помнишь? Я хотел на них купить подарки маме и бабушке к Новому году.

- Хорошо отдам, - голос у Лянечки сделался напряженным и резким.

- Пока! - попрощался Миша и бросил трубку.

- Ну что она тебе сказала? - поинтересовался Джозеф.

- Что будет отмечать с дедушкой из Ленинграда.

- Печально... Это было бы солидным выходом для всех.

4.

- Допуск из деканата на пересдачу!

Ханыгин распахнул дверь аудитории (из нее выскочили Лиза Чайкина и рыжая дура, вся зареванная, с растекшимися следами туши под глазами). Ханыгин в черных очках, с взлохмаченной грязной головой, которую он протиснул в дверь, продолжал орать:

- Допуск с печатью, заверенный подписью Идеи Кузьминичны! Ко мне придете 29-го... к началу экзамена в пятой группе. А сдавать будете последние! Слышите? Последние! Шпаргалку я приложу к ведомости.

Дверь захлопнулась. Рыжая Сибирцева принялась, захлебываясь, объяснять обступившей ее толпе студентов, что произошло, а Лиза с усилием протиснулась сквозь тела.

Миша ждал ее у парапета. Он сделал шаг вперед. Она едва кивнула ему, и он понял, что она не хочет, чтобы он сейчас, при всех, к ней подходил. Он стушевался и опять прижался к парапету. Он догадался, что Ханыгин, поставил ей "два", он видел ее расстроенное лицо. Уместна ли теперь их встреча? Он не знал.

Миша спустился в холл, встал посередине. Отсюда, во всяком случае, он ее не упустит.

Она появилась сбоку и сразу сделала ему выговор:

- Не надо афишировать наши отношения. Пошли!

Решительность тона Лизы Чайкиной покоробила Мишу. "Как быстро женщина берет над нами власть! Еще позавчера она не подумала бы даже взглянуть на него... Смотрела сквозь него... А сейчас... командует..."

В раздевалке Миша, вспомнив Джозефа, сделал попытку быть галантным: он подал Лизе пальто, но та отобрала у него свою дубленку с гримаской раздражения.

Застегнув дубленку, она долго стояла у зеркала и кутала голову в цветастый платок. Вид у нее был довольно свирепый: платок никак не хотел ложиться так, как она задумала. Она встряхивала головой - пряди ее каштановых волос упрямо выбивались из-под платка на висках. Наконец, она добилась своего. Критически оглядев себя, Лиза повязала второй цветастый платок на бедра, поверх дубленки, и, бросив на Мишу быстрый взгляд через плечо, стремительно двинулась к выходу.

Миша погнался за ней, как вдруг прямо на выходе дорогу ему перегородил Виленкин. Миша поздоровался. Чтобы достать до дверной ручки из-за спины Виленкина, он метнулся вправо, но тот тоже шагнул вправо, Миша влево - и Виленкин влево. Мало того, выпятил живот, уперся им в Мишину грудь и схватил Мишу за рукав. Бывают животы, прикосновение к которым лучше избегать.

- Секундочку... Михаил... Простите великодушно... - быстро-быстро забормотал Виленкин.

- Да?

- Я хотел вас предупредить, - тоном заговорщика, явно волнуясь, заторопился Виленкин. - Напрасно вы дружите с Птицыным: он - серый человек.

Миша ничего не понял, ведь Лиза ждала его на улице. Тем не менее он вежливо поблагодарил Виленкина: "Большое спасибо" - посчитав, что на этом разговор закончился. Однако Виленкин цепко держал его за рукав. Мише показалось, будто румяные от мороза щеки Виленкина еще больше покраснели. Впрочем, это было мимолетное впечатление, о котором он тут же забыл.

- Знаете, что о нас с вами болтают? - продолжал Виленкин.

- ?

- Что мы с вами живем вместе! - выпалил Виленкин и от возмущения схватился за очки.

Миша опять ничего не понял, переспросил:

- Вы тоже из Ивантеевки?

Виленкин почему-то так поразился вопросом Миши, что выпустил рукав и резко отшатнулся, чем Миша не преминул воспользоваться. Он быстро выскользнул на улицу, безумно боясь, что Лиза уже ушла. После натопленного института Мишу обдало острым холодом. Лиза, слава Богу, стояла возле мусорного бака и переминалась с ноги на ногу. Господи, Миша заставил ее ждать, к тому же мерзнуть. Скотина же, этот Виленкин!

- Извини, ради бога... Виленкин меня задержал... Что ему было надо? Непонятно... Советскую литературу я ему сдал... кажется, неплохо... Правда, он взял мою тетрадь... там на обложке было написано по-английски: "Soviet fiction". Он оскорбился, говорит: "Вот как вы относитесь к советской литературе!" Я ему: "Но по-английски "fiction" - это литература". - "Вы меня еще будете учить! Я что, английского не знаю?.. Литература - "literature"!.." Но потом вроде смягчился...

Миша судорожно вылил на нее этот бред. Лиза молчала. Они долго шли молча. Миша едва поспевал за ней. Под их ногами не в такт громко скрипел снег. Он вспомнил, какие воздушные замки строил, когда писал ей письмо. Вот она одобрительно улыбнется, и он скажет: "Пойдем в загс", или "Будем целоваться", или то и другое вместе. Он никак не ожидал от нее злобно-агрессивного настроения: для этого у него просто не хватало воображения.

Снег скрипел. Они молчали. Позади Миши часто-часто заскрипел снег: кто-то бежал рысцой или очень быстро шел. Миша хотел посторониться, чтобы пропустить спешащего. Полуобернувшись, он увидел Виленкина, почти догнавшего их. Миша приостановился. Виленкин подбежал вплотную к Мише, густо покраснел и злобно отчеканил:

- Забудьте о нашем разговоре!

Лиза тоже остановилась. Они недоуменно переглянулись с Мишей.

Виленкин величаво повел головой, шагнул в сторону, с тротуара на проезжую дорогу, пересек Хользунов переулок и, опустив голову, ринулся обратно в институт.

- Ты что-нибудь поняла?

- По-моему, они сегодня все не в себе!

Они снова двинулись, но уже не так быстро. Лиза заговорила:

- Мосина перебросила через меня шпаргалку Сибирцевой... Знаешь, такую гармошку? (Миша кивнул) Она шлепнулась рядом с моей партой и раз... рас... - как это сказать? - раз...вернулась... рас...пустилась... Ханыгин сначала ничего не заметил: спина Романичевой ему застила... Сибирцева мне шепчет: "Лизочка! Пожалуйста, толкни ногой!" Я толкнула. Ханыгин тут же увидел, подскочил; как коршун, бросился на эту бумажку, поднял ее над головой, и она гармошкой развернулась до пола. Кричит: "Вон с моего экзамена! Обе! Чтобы духу вашего здесь не было!.." Ну, дальше ты сам видел...

- Получается, ты пострадала из-за этой рыжей дуры?! - воскликнул Миша.

- Она не дура! Может, ее надо пожалеть... У нее пятеро братьев и сестер, и мать лифтерша... без мужа.

- А Ханыгина тоже жалко? Того, кто в черных очках?

- И Ханыгина. У него больная душа.

Снова наступила длинная пауза. На этот раз снег скрипел в такт шагам. Вдруг она сказала:

- А ты авантюрист!

Миша обрадовался: наконец-то! Что-то будет дальше?..

- Куда мы идем?.. - спросил Миша.

- К метро. Пойдем через парк...

Они переходили по мостику через замерзший ручей. Лиза поскользнулась. Миша поддержал ее за локоть.

- Спасибо...- Она остановилась и отдышалась, кажется сию минуту сообразив, что ей уже больше некуда и незачем бежать. Она подошла к заваленной снегом скамейке, носком сапога сбила с сиденья несколько ноздреватых кусков черного снега.

Миша положил на спинку скамейки свой дипломат из "черепаховой кожи", приглашая Лизу сесть. Она покачала головой, продолжая медленно сбивать снег носком сапога. Они остановились почему-то у той же самой скамейки, что за час до этого с Джозефом.

- Неужели это ты написал?

- Что именно?

- Стихи.

- Не похоже?

- Честно говоря, я смотрела на вас... с твоим приятелем... Как его?

- Птицын?

- Да... Как вы ходили вдвоем... Ну, люди как люди... Обычные... Я не могла поверить... Я вообще не думала... что ты пишешь стихи...

- Я пишу их уже восемь лет ... - Миша сам сел на дипломат, потому что как-то резко устал.

Лиза достала из сумочки белые пуховые варежки и сунула в них замерзшие руки.

- Можно задать тебе вопрос?

- Можно.

- Зачем я тебе нужна?

- Я все написал... В письме... Ты же читала...

- А хочешь я расскажу, что ты кричал обо мне в квартире Птицына... при Лянечке и Голицыне?..

Миша вспотел от страха: даже по пьяной лавочке он не имел права кричать такие вещи о Лизе. Миша сразу все понял: Лянечка рассказала Ахмейтовой с комментариями (они подруги), Ахмейтова - Лизе (они тоже подруги). Теперь в ее глазах он - пошляк и сволочь. Да и на самом деле...

- Не надо... - только и сумел выдавить он.

- Когда ты был настоящий: тогда или в стихах?

- В стихах... и письме...

Лиза долго молчала.

- Мне кажется, я не та, за кого ты меня принимаешь... Я простая русская баба... У меня будет много детей... Я хочу много детей... Чтобы они кричали, дрались... Плакали, смеялись... Это - жизнь. Во всем есть своя закономерность. Мне кажется, ты все усложняешь... Все проще: есть мать, земля, молоко, хлеб... И больше ничего... Все остальное - от лукавого! И еще - Господь!.. Он все знает и видит... И нас с тобой тоже...

- Какой это Господь? Кришна? Или Озирис? Будда? Яхве? Который из них? - Миша выкрикнул это с досады на самого себя: он собственными руками выкопал себе могилу. Все было кончено. Три года он любил ее тайно, и вот они встретились: он идет рядом, он почти касается ее, он слышит ее голос - она говорит с ним, с ним, ни с кем другим. Для чего все это? Чтобы навсегда расстаться?

- Он всехний! - отрезала Лиза. - Он нас... и всех сотворил.

Лиза не на шутку рассердилась. И двинулась в сторону метро. Теперь они шли рядом, и оба смотрели себе под ноги, вряд ли замечая неровности обледенелого асфальта.

Сейчас они дойдут до метро, и она с ним попрощается... навсегда. У него в дипломате лежит ее рассказ. Под названием " Элементарный душ". Что если, перед тем как расстаться, она попросит вернуть его? Это будет означать, действительно, конец! А вдруг она спросит, как ему рассказ? Что он скажет? Что ему не понравилось? Что там у нее какая-то сложная символика, присущая примитивизму... Неохота было в этом разбираться... Героиня страдает, страдает... Думает о возлюбленном, который оказался плохим человеком... совсем не Принцем. Потом она ест яблоки (все это происходит в Яблочный Спас), а после принимает душ. И ей сразу становится хорошо.

Когда Миша шел на эту встречу, он открыл Мандельштама и прочитал: "Я изучил науку расставанья". Открыл в другом месте, получилось: "Быть может, я тебе не нужен, \\ Ночь..."

- Быть может, я тебе не нужен... - вдруг проговорила Лиза.

Он резко остановился, взглянул на Лизу.

Лиза виновато улыбнулась:

- Да... Такое часто бывает... Просто ты не замечал... Помнишь: "Дано мне тело - что мне делать с ним?.. На стекла вечности уже легло \\ Мое дыхание, мое тепло"?

- За то, что я руки твои не сумел удержать... - ни с того ни с сего у Миши прочиталась вслух еще одна мандельштамовская строчка.

- Не надо... Этого не надо... Не по адресу...

- Что?

- Был когда-то другой человек... Не ты... который не смог меня удержать...

Миша сразу вспомнил, как Птицын со слов Джозефа рассказывал... Джозеф на вокзале, провожая Лизу, поцеловал ее. Она влепила ему пощечину. А на следующий день вечером звонила ему: "Ты можешь сейчас приехать?" - "Извини, я только что помыл голову! Боюсь простудиться", - отвечал Джозеф. Лиза швырнула трубку, и больше они не встречались.

- Знаешь, - Лиза внезапно остановилась, как будто сию минуту что-то поняла, - У Эдгара По есть странное стихотворение "Аннабель Ли". Не помнишь?

Миша покачал головой.

- Это было давно, это было давно.

В королевстве приморской земли:

Там жила и цвела та, что звалась всегда

Называлася Аннабель Ли,

Я любил, был любим, мы любили вдвоем,

Только этим мы жить и могли.

И, любовью дыша, были оба детьми

В королевстве приморской земли,

Но любили мы больше, чем любят в любви,

Я и нежная Аннабель Ли,

И, взирая на нас, серафимы небес

Той любви нам простить не могли.

Я хочу показать тебе одного человека... Поедем...

- Кто это?

- За кого я могла бы выйти замуж!

- У вас встреча?.. - в голосе Миши послышалась обреченность.

- Не-е-т, - протянула Лиза, - не то... После... Увидишь!

Лиза прибавила шагу. Стало морозней и ветренее.

Мише припомнились рассказы Птицына о его первой возлюбленной, которая все встречи подряд пыталась обсудить с ним ее сложные взаимоотношения с другими мужчинами - Птицын внутренне стервенел, но внешне пытался держаться спокойно, насколько это ему удавалось. В своем самообладании Миша сомневался, да и вообще не хотел, чтобы отношения с Лизой скатились к такой же пошлости. Впрочем, положившись на судьбу, он послушно пошел за Лизой.

5.

Вместо того чтобы заниматься политэкономией, Птицын сел за письмо к Верстовской. Политэкономия наводила на него зеленую тоску. Даже учебник по политэкономии был ядовито-зеленый. Птицын крепко-накрепко запомнил одну лишь классическую формулу "Товар - Деньги - Товар", к тому же второй "Товар" имел сверху двойной штрих. Эта формула ассоциировалась у него почему-то с лицом Чижика - круглым, масленым, с заплывшими от жира глазами-щелочками и рыжими кудряшками. Лицо настоящего политэконома должно быть скабрезным. Чижик любил на лекциях рассказывать анекдоты о классиках марксизма. Один из них трагический - о том, как Маркс, на износ работая в Лондонской библиотеке над "Капиталом" и прочитав тысячу томов, заработал себе геморрой.

Идея письма к Верстовской возникла у Арсения внезапно. Он вдруг вспомнил о письме Миши Лунина к Лизе и подумал: а чем он хуже? Адрес Верстовской он знает, индекс найдет по справочнику Москвы или на почте.

Дальше - пустяк: решить, о чем писать. Он приготовил чистый лист. О чем же писать? Это, как ни странно, оказалось самым трудным. Мише много проще: он выдает себя за поэта. А с поэта взятки гладки: вставляй в письмо что-нибудь поэтическое: Квазимодо - Эсмеральда, Ассоль - Грей, Гарри Галлер - Гермина и прочее. Птицын перетасовал в голове знакомые литературные сюжеты, но не подобрал ни одной подходящей аналогии к их отношениям с Верстовской. Найди он такое художественное соответствие, и дело в шляпе: тогда бы он пригвоздил словом эту проклятую любовь, распял бы ее на кресте уже готовой, кем-то выдуманной метафоры. Тогда в загашнике всегда наготове был бы припрятан миф. Этим мифом можно было бы с приятностью орудовать.

Единственное, что пришло ему в голову, - это романы Ремарка. Правда, о любви в них молчат. Любят - и молчат. Болтать имеет смысл только о том, что вовсе не трогает.

Взгляд Птицына скользнул по корешкам книг и споткнулся на Пушкине. Вот кто умел писать письма! Кажется, Германн взял да и списал письмо к Лизе от слова до слова из сентиментального немецкого романа. С Верстовской это не пройдет: она сразу почувствует фальшь, да и сам он не рискнет на столь грубый плагиат.

Птицын взглянул на часы: шесть! Время, когда Гарик Голицын как раз встречается с Верстовской. Уже примерно часа два, как они общаются. Голицын хотел договориться, чтобы та сдала английский вместо Цили Гершкович. Птицын очень просил Гарика сразу после встречи позвонить ему. Голицын, разумеется, обещал.

Что же писать? Где найти собственные слова в доказательство любви? Резкий звонок. Птицын бросился к телефону. Гарик!

- Это я. Я здесь, рядом с тобой... Зашел в книжный в "Текстилях". У меня твой Шекспир. Я его просмотрел. Не мой писатель. Тебе отдать?

- Да... заходи... заходи... Ты с ней встречался?

- С кем?

- С Верстовской!

- Встречался... встречался ... Зайду - расскажу. Пока.

Птицын торчал у входной двери, из коридора заворачивая на кухню и обратно, чем вызвал косые взгляды бабушки, пока наконец не раздался звонок.

- Ну, видел я твою Прекрасную Елену... - шумно вздохнул Голицын, раздеваясь.

- И что? - с тревогой спросил Птицын.

- Дай отдышаться... - Они прошли в комнату.

Голицын уселся на софу, откинулся на подушки. Левую руку он все время держал у щеки, поглаживая лоб и левый глаз. Птицын механически отметил этот жест, подумал, что у Голицына болит голова, и тут же об этом забыл.

- Встретились на "Пролетарской", - продолжал Голицын, листая Шекспира. - Пошли в кабак.

- В какой?

- "Алые паруса". Рядом с метро... Взяли по "Шампаню". Об экзамене вместо Цили договорились за три минуты. Сначала она отнекивалась. Цилю, мол, знают в лицо... Ее могут прищучить... Но потом я ее уломал. Конечно, если б я был женщиной, уламывать бы не пришлось: пошел и сдал бы английский сам. Увы, бог сотворил меня мужчиной!

- А обо мне не говорили?

- Говорили... говорили... Не волнуйся ты так... После второй сигареты я ее спрашиваю: "Элен! Будь любезна, скажи, пожалуйста, как ты относишься к Арсению Птицыну?"

- Она наверняка решила, что это я тебя подослал! - с горечью заметил Птицын.

- Почти угадал. Она в таком духе задала мне вопрос.

- А ты?

- Я замахал руками: "Что ты! Что ты! Окстись!" Поклялся страшной клятвой, что не передам тебе ни единого слова из нашего разговора. А интересуюсь исключительно из спортивного интереса... Потому как люблю ближнего, как самого себя. Она сказала: "Можешь передать ему: он очень робок. Женщины не любят робких".

- Это ее слова? - переспросил Птицын

- Разве я могу такое придумать?! Я ее стал разубеждать: ты его еще хорошенько не знаешь... он себя покажет, когда к тебе попривыкнет. С ним нужно помягче... поснисходительней. Он еще только приобретает опыт...

- Зачем ты понес эту пошлятину? - резко оборвал его Птицын.

- Ну вот... Приехали! Тебе не угодишь... Вот и делай после этого людям добро!.. - Голицын явно обиделся, отбросил руку от левого глаза. - А что прикажешь делать? Она сидит, молчит, усмехается только, ни меня, ни тебя в грош ломаный не ставит. Вот какая баба! Единственное, юбку поправляет. На ней была такая синяя длинная джинсовая юбка была, так она все время спадала... Она ее подтягивала...

- Ну а разговорить ее никак нельзя было?

- Пробовал! Она только добавила, что в твоем возрасте пора бы чему-нибудь научиться. Литература литературой, а жизнь - жизнью...

- А это что у тебя? - Птицын увидел желтый, расплывшийся, слегка припудренный синяк под глазом Голицына.

- Да так... - Голицын недовольно опять схватился за щеку. - Вчера к нам пришел бывший Цилин муж. Тележурналист... Иногда мелькает по телевизору в каких-то детских программах... "Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас..." Погнездили.

- Это что, результат разговора?

- У него такой же, на том же самом месте. Сначала мы говорили вежливо. Покурили "Филип Мориц". Потом он, такая свинья, перешел к угрозам. Я поставил его на место. Циля - это самое неприятное - встала на его сторону. Я особо не дергался, тихо-спокойно взял пепельницу с журнального столика и высыпал ей на голову... Там было довольно много окурков. Она разрыдалась (ты помнишь, какие у нее изумительные волосы!), пошла мыть голову. А ее благоверный... бывший благоверный... полез в драку.

После ухода Голицына Арсений впал в глубокое уныние. Он хотел на все плюнуть и залечь спать... в 7 часов вечера, если бы не звонок Лунина. Тот слезно просил принять его, чтобы рассказать о встрече с Лизой Чайкиной. Птицын пошел на кухню ставить чайник.

6.

Миша с Лизой вышли на "Арбатской", прошли через переход, и Лиза завела Мишу в маленький дворик рядом с Суворовским бульваром.

- Вот кто мог бы стать моим мужем! - Лиза показала на памятник Гоголя.

Лунин не любил Гоголя, хотя и признавал его талант, быть может даже гений. Гоголь был не его писатель. Бывают писатели свои и чужие. Гоголь всегда оставался ему чужд.

Только однажды Миша побывал возле этого памятника, и тоже не по своей воле: его привел Птицын, который, наоборот, восхищался Гоголем и считал его одним из самых близких себе людей. Притом Птицын, в отличие от Миши, в буквальном смысле плевал на авторитеты. Громкое имя для него абсолютно ничего не значило. Он рассказывал Мише, как судьба его сводила со знаменитыми актерами, писателями, потому что их дети были его одноклассниками. Чаще всего Птицын высмеивал это общение со знаменитостями, подавая его как еще одно воплощение бесконечного абсурда. Птицын довольно удачно передразнивал великих.

Именно у памятника Гоголя Птицын делал карикатуру на Фазиля Искандера. Птицын выпячивал вперед нижнюю челюсть, оттопыривал губы, глаза у него вылезали из орбит и стекленели. Лицо начинало походить на резиновую игрушку с пищалкой: когда сжимаешь ее в кулаке, она сплющивается и пищит, после чего молча расправляется. То же происходило с челюстью и лбом Птицына: они становились как бы резиновыми. Вместо писка Птицын выдавал бессвязный, дремучий бред, который якобы исходил от Искандера: "Зрелый Пушкин строил дом. Он бежал от бездомья молодости. (Лоб Птицына покрывался складками, как спущенный с ноги шелковый чулок.) Дом и семья - вот его новая Родина, его пристанище. (Отвисшая челюсть захлопывалась, оттопыренная нижняя губа некоторое время продолжала вибрировать; глаза навыкате оставались выпученными, грозно неподвижными.) Гоголь - это бездомье. Одиночество и тоска. Дорога к чужим людям и обратно - вон, в холод ночи, в неуют, прочь, прочь, прочь. Вот они - две темы русской литературы, две всемирные парадигмы: дом и бездомье! (Челюсть отвисала, морщины на лбу расправлялись, глаза втягивались в глубь глазниц и устало прикрывались веками.)

Лиза подвела Мишу к памятнику. Было темновато и зябко. Гоголь, сгорбившись и ссутулившись, больной и усталый, опустил долу свой острый крючковатый нос. Его согревали две шинели: одна легкая, больше похожая на плащ, накинутая на плечи каменная шинель, другая - снежная, наброшенная поверх первой. Шапка из снега лежала на волосах Гоголя.

Миша с Лизой дважды обошли вокруг памятника: вереница гоголевских персонажей - городничий, Бобчинский и Добчинский, Плюшкин, Чичиков, Пискарев, старосветские помещики, Тарас Бульба и другие - двигались по кругу вслед за Хлестаковым, который пятился от них задом и, похоже, дирижировал этим шествием. Замкнутый круг задавал ритм вечного движения.

- Посмотри-ка, - сказала Лиза, - он сидит на камне. (Действительно, поначалу Мише показалось, что Гоголь сидит на высоком кресле со спинкой, но нет: сбоку шинель складками ниспадала на грубый, необтесанный булыжник.)

- Ты читал Евангелие? - опять спросила Лиза.

- Просматривал.

- Помнишь там слова Христа о краеугольном камне, который отвергли строители, но он сделался главою угла?

- Припоминаю.

- Вот на этом камне - камне веры - сидит Гоголь... Мой небесный муж!..

Миша почувствовал ревность и хотел ядовито возразить, что Гоголь был гомосексуалистом (об этом ему поведал Носков). Сдержался и сказал другое:

- Нельзя сказать, что он устроился с удобствами: вид у него крайне грустный.

- Смех здесь не уместен, - отрезала Лиза. - Сейчас ты все равно этого не поймешь... рано... может быть, после...

7.

Миша нашел Птицына в мрачном настроении. Тот в нескольких кратких словах пересказал разговор с Джозефом по поводу Верстовской. "Вот бабы!" - в сердцах пробормотал он и, прежде чем слушать Мишину любовную сагу, улегся поперек дивана, забросив ноги на ковер, висевший на стене. Даже в самом сумрачном расположении духа Птицын не отказывал себе в удобствах.

Миша сел на краешек софы, ссутулился, судорожно сцепил руки. На протяжении всего рассказа Птицын с удивлением разглядывал эти сомкнутые иссиня-бледные пальцы, которые, следуя какому-то собственному внутреннему ритму, сжимались то сильней, то слабее, но так до конца и не разомкнулись.

Миша начал издалека: с Джозефа, черных очков и Ханыгина. Птицын поначалу согласился с Мишей, что Голицын все выдумал, но потом его заинтересовала одна любопытная деталь: черные очки Ханыгина. Немыслимо, что бы Ханыгин с Голицыным сепаратно договорились одновременно блеснуть черными очками на пару. Он развил Лунину целую теорию так называемых "парных случаев". Допустим, если тебя на улице матом обложил прохожий пьяница, не огорчайся, жди продолжения: в конце дня к тебе приклеится бдительный милиционер и станет требовать документы, подтверждающие твою личность; если ты сломаешь ногу, то обязательно порежешь и палец; или если тебя ударит током из одной розетки, через час ты получишь второй удар - из другой; встретившись с одноклассником, которого ты не видел десять лет, ты пройдешь двести шагов и столкнешься с одноклассницей, не попадавшейся тебе на глаза двенадцать лет. Одним словом, теория "парных случаев" действует непременно в качестве момента истины, правда абсурдной истины, до смысла которой никак не докопаться.

Птицын, как всегда, выспрашивал у Лунина подробности, которые тот с трудом припоминал. История с аспиранткой Птицыну показалась совершенно фантастической.

Он позвонил Кукесу:

- Лёня! Привет! Ну как ты сдал? Четыре? Поздравляю... Ксюша помогла... Понятно! Всё равно... Чижику сдать трудно... Молодец! Слушай, а аспирантка у вас там принимала? Нет? Один Чижик! А-а... А Гарик как сдал? Как-как? Еще раз.... Не уловил... Да... Понятно... Вот в чем дело! Забавно... А Чижик? Рвал на себе волосы?.. И что Туркина?.. А где был Голицын? Ну, ясно... Спасибо. Увидимся. Тебе теперь легче, ты вольный казак, а нам еще предстоит... эта дрянь... Да... Ну а как со здоровьем? Нормально! В больнице какие-то таблетки давали? Успокоительные... И сейчас пьешь? Ясно, ясно... Ладно... Встретимся... Пока.

Птицын положил трубку.

- Интересная история! - объяснил он Лунину. - Аспирантки никакой не было. Этого следовало ожидать. Ну, ты слышал. Голицын получил "три". А перед ним сдавала Туркина. Она ответила на "пять". Ее зачетка лежала на столе рядом с зачеткой Джозефа. Чижик замешкался и не сразу поставил оценку. Просил ее подождать... Велел зайти попозже... Она, радостная, отправилась жрать в буфет, как сказал Кукес. Джозеф сел, ответил. Чижик берет зачетку, ставит ему "три", а Туркиной - "пять". Джозеф берет свою зачетку и уходит. Через пару минут приходит Туркина, раскрывает свою зачетку, а в ней - "тройка". В чем дело? Туркина в слезы. Чижик ничего не может понять. До него не сразу доходит, что он перепутал "зачетки". Туркина бросается догонять Джозефа. А того и след простыл. Туркина возвращается к Чижику, рыдает. Чижик чешет свой жирный подбородок и говорит: "Да... нехорошо... нехорошо вышло..." В ведомости он проставил все, как надо... А в зачетке исправить побоялся... дескать, переговорит в деканате... Вот тебе и аспирантка!

Лунин не прореагировал на дознание Птицына и продолжил рассказ. Птицына, наоборот, что-то сильно взволновало, он не лег на диван, а нервно стал ходить по комнате и сильнее мрачнел. Впрочем, слушал он гораздо внимательней. Опять он прервал Лунина - теперь уже на ювелирном магазине. До Лизы Чайкиной Миша никак не мог добраться: благодаря Птицыну, он вязнул в мелочах.

- Как ты сказал: селенит? Еще раз, что с ним происходит... с этим камнем? Как он говорил?

Миша повторил с некоторым раздражением.

- Где-то я уже это встречал? Но где?

Птицын подошел к шкафу и стал разглядывать корешки книг. Это продолжалось довольно долго.

- Дальше рассказывать? - спросил Миша.

- Подожди... Минутку!

Птицын встал на стул и с верхней полки вытащил пухлый серый том.

- Вот что нам надо... Если не ошибаюсь...

Он стал его листать.

- Вот! Нашел! - он здорово обрадовался. - Послушай (это Уайльд... "Портрет Дориана Грея"): "Селенит убывает и прибывает вместе с луной, а мелоций, изобличающий вора, теряет силу только от крови козленка". Что скажешь? Про кровь козленка он тебе не рассказывал?

Миша искренне удивился.

- Зачем ему все это надо?

- Зачем?! -- Птицын невесело рассмеялся. - Помнишь, как он пригласил нас на свой день рожденья? Прямо с улицы звонил Лянечке?

- Припоминаю.

- А когда, на следующий день, мы пришли с подарками, Лянечка в три часа дня застилала постель: убирала простыню, подушки...

- Помню! -- кивнул Лунин.

- Так вот! Редкое наслаждение: ткнуть ближнего в дерьмо. Вот, мол, вы кто - дети, не знающие женщин, а я на этом пуд соли съел. Завидуйте, я - гражданин Советского Союза! В общем, он тебя облапошил, как младенца... Со мной он бы не решился на такие штучки!..

Резкий телефонный звонок оборвал его речь. Птицын перестал бегать по комнате, снял трубку.

8.

- Аллё?

- Здравствуйте. Арсения будьте добры...

Птицын мгновенно узнал голос Верстовской по меланхолически тягучим гласным (да и как бы он не узнал его!)

- Привет! (Птицын сделал большие глаза и прошептал Лунину: "Верстовская!") Не чаял тебя услышать... Что скажешь хорошего? (Птицын вернул Верстовской ее собственную телефонную формулу-клише - часто Птицын терялся, не зная, что на нее отвечать.)

Она ответила вопросом на вопрос:

- Как живешь?

- Как тебе сказать? Вот лежу на софе и смотрю в потолок... на крюк от люстры. Соображаю: выдержит он меня или нет? Вероятней всего, нет... слишком большая тяжесть. У нас люстра года три назад уже падала... сама по себе.. Пришлось менять и заделывать дырку асбестом. Но главное: мылить петлю! Это не по мне. Как-то не эстетично.

Птицын готов был поклясться, что Верстовская улыбнулась, одобрив его дуракавалянье.

- Зачем ты подослал ко мне Голицына? - пошла она в наступление.

- Никто к тебе его не подсылал... Он встречался с тобой по собственной инициативе...

- Что вы ко мне все пристали?! - по-бабьи взвыла она, как будто долго сдерживалась и вот-вот разрыдается.

Птицын здорово удивился:

- Все? Кто все?

- Все-все... И ты, и Виленкин, и Голицын.

- Голицын, насколько я знаю, хотел с тобой договориться об экзамене за Цилю Гершкович.

- От этого я сразу отказалась.

- И что было дальше? - после паузы опять спросил Птицын.

- Дальше? Дальше он предложил выпить бутылку шампанского... Я не захотела...

- А что за шампанское, не помнишь? Полусладкое?

- Кажется, "Брют". Я его не люблю...

- Вот как! Ну и?..

- Ну и всё... Он спрятал шампанское в сумку.

- Вы сразу после этого расстались?

- Еще немного посидели...

- Ах, да... Тебе ведь нужно было время, чтобы затвердить, что я слишком робок и что женщины не любят робких, - Птицын не смог сдержать обиды.

- Кто это говорил? Я?! - Верстовская возмутилась до глубины души. - Это он говорил, а не я. И еще намекал, что он-то, в отличие от тебя, не робок, наоборот, очень смел. Мне с ним будет хорошо. Дал мне свой телефон... "Звони в любое время дня и ночи. Для тебя я всегда свободен!.."

- Ты его, конечно, поблагодарила?

- Навряд ли. И вообще не тебе меня упрекать!

- Ты права! - Птицын пошел на попятную. - Мы разговаривали с Голицыным с полчаса назад. Он мне врал, что ты сразу согласилась на экзамен, что издевалась надо мной... В конце концов, это его проблемы... Хочешь, я приеду?

Теперь пауза была взята Верстовской. Длилась она бесконечно долго. По крайней мере, так показалось Птицыну.

- Приезжай!

- Через полтора часа буду!

- Давай через два! Я должна привести себя в порядок.

- Как скажешь! Договорились. Счастливо!

Птицын ликовал. Он опять стал бегать по комнате пританцовывая.

- Ну и подлец, этот Джозеф... Приключения бутылки шампанского... Он занял у меня шесть с полтиной на бутылку шампанского: они, видите ли, поспорили с Цилей по поводу сексуальной сцены у Джона Фаулза, и он проиграл. На эти деньги он купил "Брют", пока ходил с тобой вокруг института, якобы для аспирантки и с целью ее совращения. Потом предложил Верстовской выпить ту самую бутылку. Она "Брют" не любит. В конце концов он высосет ее сам, на кухне, глядя в зеркало и чокаясь с зеркальным двойником. Так что там дальше?.. Я буду собираться, а ты рассказывай... Я все улавливаю...

Он выбежал в коридор, принес вешалку с одеждой, начал разглядывать, какую рубашку надеть.

- Я слушаю... слушаю....

Птицыну, конечно, было уже не до Миши: мысленно он был уже рядом с Верстовской. Самое разумное теперь было бы встать и уйти, но Миша ничего не мог с собой поделать - ему хотелось договорить, и, кроме того, его влекла инерция занудства. Между тем Птицын в приподнятом настроении слушал, временами посмеивался, отпускал ехидные замечания и продолжал одеваться. Над сценой с Виленкиным он много хохотал:

- Так он сказал: я серый человек?

- Да.

- Доброхот! Подумать только!.. Я тебе не хотел говорить, чтоб не огорчать... Недели две назад Виленкин подбежал ко мне в буфете, прямо к столику, и тоже шепотом дал ценный совет: "Арсений! Зря вы общаетесь с Луниным: он шизофреник!" Правда, в отличие от тебя, я не стал его благодарить, а прямо спросил: "Откуда у вас такие сведения?" Он помялся-помялся, потом нашелся: "Из верных источников!" - "Каких?" - "Не могу их раскрыть..." - "Источники ошибаются". Он пожал плечами и отошел.

Миша был на сто процентов уверен, что Птицын обидится на серого человека: он страшно болезненно переживал, когда ему отказывали в таланте, но после разговора с Верстовской он все воспринимал со смехом, его ничем нельзя было выбить из седла. Вместе с тем на "шизофреника" Миша обиделся сам:

- Скотина же этот Виленкин!

- Еще какая! У меня большое подозрение, что он отрабатывает какое-то партийное задание, спущенное из недр 1 отдела... Говорят, он параллельно работает на КГБ. Ты обратил внимание: после взрыва парткома висел приказ ректора об его увольнении?.. А он опять всплыл... Дерьмо не тонет! Говорят, он залег на две недели в клинику голодания... чтоб отлежаться... Ты заметил: он похудел: был как сарделька, а теперь стал как сосиска.

- А зачем он стал пересказывать слухи?

- Какие слухи? - переспросил Птицын.

- О том, что мы вместе живем в Ивантеевке?

Птицын присвистнул и расхохотался:

- Ну, ты в своем репертуаре! Я думал, ты удачно вывернулся, а ты действительно ничего не понял!

- Что? Что?

- Да все то же! Виленкин намекал тебе о своем гомосексуализме. Похоже, он предлагал сделать слухи явью. А ты его обезоружил своим ангельским простодушием!

- Так он не в Ивантеевке живет? - упорствовал Миша.

- Где-то в районе "Ждановской". Я однажды слышал, как он звонил маме из института: "Мамуля! Я уже освободился. Грей обед. Через час десять буду на "Ждановской".

- У него что семьи нет?

- Кто возьмет такого урода?!

- Господи! В какой гадюшник мы попали! - громко вздохнул Миша.

- Справедливо, -- улыбаясь, согласился Птицын.

Наконец, Лунин подступил к главному.

Птицын между тем оделся, привез чай на столике с колесами. Пока Миша рассказывал, Птицын задумчиво хрумкал сушкой и прихлебывал чай.

-... Мы пошли в парк Мандельштама, сели на скамейку... Она говорит: "Неужели это ты все написал?" - "А то кто же? Пушкин?" Она в таком духе говорит, что, мол, вы такие вдвоем ходите... Серые люди, замухрышки...

- Что они все заладили: серый... серый?..

- Конечно, она иначе как-то выразилась... тактичней... И вдруг я слышу: "Быть может, я тебе не нужен..." Эти стихи у меня все время вертелись в голове: она сняла их с мозга. - "Ты ясновидящая?" Она грустно улыбнулась - и ничего не ответила.

- А что она имела в виду? - не понял Птицын.

Его непонятливость иногда страшно злила Мишу.

- Это был отказ. Недвусмысленный отказ... Потом мы сели в метро и поехали на Суворовский бульвар...

Раздался звонок. Птицын снял трубку.

- Аллё?

- Это я. Знаешь, не надо приезжать. Я передумала. Извини.

Птицын услышал короткие гудки.

- Чёрт! Чёрт! Чёрт! - Птицын забегал по комнате, как затравленный зверь, опрокидывая стулья. Он был вне себя от бешенства.