"Болваны"

ГЛАВА 11. БАБЫ.

1.

Птицыну привиделась ось Земли, и сама Земля в наклонном положении, насаженная на эту ось, как блин на вилку, медленно, будто со скрипом вертелась на оси.

Птицын понимал, что дремлет, и что едет в поезде в Ивантеевку, и что смотрит сон. Он был уже в больнице, в белом халате, со странной диспропорциональной головой, какая бывает у олигофренов; он был женщиной, Лизой Чайкиной.

Все происходило в институтском спортивном зале, заставленном поперечными рядами длинных столов, на которых лежали голые трупы - мужские и женские, кое-где прикрытые простынями. Птицын, он же Лиза Чайкина в белом халате с тонометром в руках и грудой табличек под мышкой, принялся расставлять рядом с мертвецами таблички на подставке: около каждого - табличку с его фамилией, как бывает во время какого-нибудь международного симпозиума, где члены высокого научного форума собираются на дискуссию за "круглым" столом.

Возле трупа с костистым носом, заостренными чертами и длинными черными волосами до плеч Лиза Чайкина поставила табличку "Гоголь Николай Васильевич". Труп, похожий на Гоголя, лежал на боку, подтянув худые колени к животу. На остром подбородке торчало несколько черных волосков. Подложив под щеку сомкнутые ладони, он дремал, точно живой. Гоголь напоминал Кукеса, а Кукес -- Гоголя.

Рядом с Гоголем на спине, разметав руки в сторону, лежал труп Миши Лунина, только облысевшего и в очках. Лиза Чайкина-Птицын поставила возле него табличку: "Лунин Отюльшминальд Тимофеевич".

Она торопливо перешла к другому столу и выставила еще две таблички: "Чайкин Григорий Федорович" - рядом с прикрытой простыней старушкой Кикиной, по-прежнему розовощекой и сладко улыбающейся, и вторую - "Бень Егор Марленович". Лиза Чайкина отбросила простыню со второго тела: вместо рыхлого Беня под простыней покоился труп с двумя головами, приросшими к худой шее с кадыком: левая голова принадлежала скукожившемуся Козлищеву, на губах которого остался след от молока, а правая - Голицыну с высунутым языком и мощным вздыбленным фаллосом. К груди Голицын судорожно прижимал лук и колчан со стрелами, а в волосах у него торчали красные, белые и черные перья. Владельцем старческих безволосых ног, приделанных к мускулистому торсу Голицына, явно был профессор Козлищев.

Справа от этих "сиамских" близнецов Козлищева-Голицына, поименованных Бенем, в парадном генеральском мундире лежал крупнотелый человек, имя которого, как гласила уже выставленная возле табличка, - "Лавр Георгиевич Корнилов".

Лиза Чайкина-Птицын достала из-под мышки оставшиеся таблички, разложила их на столе, выбрала одну и поменяла "Корнилова" на "Ханыгина", расстегнула генеральский мундир, приподняв генерала за под мышку, потянула за рукава, резко сдернула мундир с плеч и бросила его под стол, потом взяла двумя руками половник и трижды ударила им в тарелку-гонг, что стояла рядом с генералом Корниловым и какую Птицын, смотревший сон, в первое мгновение не заметил. С первым ударом гонга голые мертвецы приподнялись на своих столах, заулыбались, некоторые чихнули или почесали спину и грудь, другие энергично откинули простыни, прикрывавшие их трупы, и начали радостно, кряхтя и постанывая, слезать со столов. Вся толпа трупов весело потянулась в соседние апартаменты, которые оказались кинозалом. С шумом и смехом они расселись в бархатных креслах. Труп Козлищева-Голицына на слабых ногах с трудом приковылял в зал и уселся на откидное сиденье во втором ряду, поочередно тряся головами.

Лиза Чайкина, единственная одетая среди голых, вставила пунцовую гвоздику в нагрудный карман своего белого халатика, поправила воротничок, по ступенькам взошла на сцену, строгим взглядом обвела зал, так что повсюду воцарилась тишина, и сказала в микрофон: "Дорогие однополчане, перед вами сейчас выступит танцевальный дуэт "Сестры Кюри: Софья Ковалевская и Мария Склодовская-Кюри" с номером "Падение в ад" на музыку Равеля-Грига".

Трупы дружно захлопали. Зазвучала музыка. Сначала "Болеро" Равеля, потом ее перебили звуки "Пер Гюнта". Мелодия представляла собой странный слоеный пирог, где ванильный крем намеревался задушить заварное тесто. В "Песню Сольвейг" вторглись веселые звуки оркестра Глена Миллера, под который, заглушая джаз, Валерий Леонтьев с трагическим надрывом скандировал песню "Учкудук. Три колодца..."

Птицын сквозь дрему отметил, что кто-то в вагоне врубил магнитофон с этой омерзительной песней.

На сцену из противоположных кулис выскочили Лянечка и Верстовская в черных балетных пачках. Птицын сразу догадался, что Лянечка - Одетта, а Верстовская - Одилия. Он приготовился смотреть танец "маленьких лебедей", но не тут-то было. Одетта стала скакать по сцене с прыгалками и подбрасывать вверх футбольный мяч, а Одилия спрыгнула в партер, к зрителям-трупам, и маленькими ножками в пуантах засеменила на носочках ко второму ряду. Зал загудел, трупы сзади привстали. Остановившись у откидного стула, она забралась на колени к "сиамским" близнецам Козлищеву-Голицыну, нежно обняла их за дряблую шею. Костлявые белые ноги этого громоздкого двухголового трупа выстукивали дробь. Так семенят перед сортиром, когда совсем невтерпеж, а перед тобой - длинная очередь.

Одна голова - голова Голицына - сильно закашлялась. Кашель душил эту голову. Голова Козлищева со сомкнутыми тонкими губами дергалась в такт кашлю соседней головы. Одилия на коленях тоже подпрыгивала.

2.

Позади, через сиденье, старуха в сером пуховом платке так и зашлась от кашля. Вот кто кашлял! Понятно... Вирус!

У Птицына болела голова и ныла шея, как будто ее кто-то ломал. Птицын помассировал лоб и затылок, покрутил шеей. Не проходило.

Лунин похрапывал, привалившись головой к окну. Что ему снилось?

Старуха принялась сморкаться. Птицын несколько минут без всякой мысли напряженно вслушивался в эти звуки.

Лунин проснулся, зевнул.

- Странный сон. Будто я лежу в гробу, и он плывет по морю. Легкое волнение, бриз. Гроб медленно кружится на одном месте.

- Что за гроб? С крышкой? - полюбопытствовал Птицын

- Без. Но большой. На двоих.

- Вместительный, - кивнул Птицын.

- Серьезно. Там и было двое. В гробу. Но вот чего я не могу понять... В ногах у меня сидела Верстовская, опустила ладонь в воду, играет с водой. А потом наклонила голову... волосы у нее длинные, концы намокли... Я назад обернулся поглядеть, кто меня окликнул... Чей же это был голос?

- Женский?

- Женский. Очень знакомый. Вспомнил: твоей бабушки! Она меня еще позвала, как тебя: "Сенька!" Никого. Поворачиваюсь: и в гробу никого... я один... совершенно один... Куда она подевалась? Не акула же ее проглотила! Если б я видел, как она падала, я бы ее, по крайней мере, за ногу схватил...

- Она что, покончила жизнь самоубийством? Как Катерина - бросилась в Волгу? - без всякой иронии спросил Птицын.

- Неизвестно, - Лунин пожал плечами. - Все дело в том, что она была негритянкой. Голой негритянкой.

- Негритянка? - улыбнулся Птицын. - А ты? Тоже был негром? В смысле голым негром?

- Себя я не видел, - продолжал Миша серьезно. - Единственное, вот это точно... во сне я был не я.

- А кто?

- Я был Птицыным. Ну, то есть тобой. Я, Птицын, ждал Лунина, то есть себя. Мы договорились о встрече, но я - Лунин - опаздывал, это меня, в смысле Птицына, беспокоило. Ты что-нибудь понимаешь? В этом маразме...

- Понимаю... Довольно логично! - с усмешкой отвечал Птицын.

- Кроме того, -- продолжал Миша, - Лунин, то есть ты, кого я ждал, был женщиной. Моей сестрой.

- Тоже негритянкой?

- Нет, едва ли... Впрочем, я тебя так и не дождался. Подул ветер, лодку подбросило, началась гроза. И я думал, что ты - Лунин в женской ипостаси - утонул.

- Почему я должен обязательно утонуть? Идиотизм какой-то! Если Верстовская утопла, то я-то здесь при чем? Где она, там и я? - не на шутку обозлился Птицын. - Дудки!

- Только я хотел было опять прилечь, - рассказывал Лунин, - как вокруг этого моего гроба-лодки, откуда ни возьмись, десяток голов. И все норовят схватиться за борт.

- Откуда они?

- Черт его знает... Со дна, наверное... Раскачивают гроб в разные стороны. В ногах лодки-гроба - полным-полно воды. Хватаю с днища половник. Хотел вычерпать половником. Не вышло. Слишком много воды. Тогда я огрел этим половником пару горячих голов, и они отцепились.

- Что за головы? - уточнил Птицын. - Ты их знаешь?

- Нет, все какие-то мертвые... Без глаз, без волос, без пола и... синие. Ноздреватые какие-то... Амёбообразные... Сморчки.

Старуха сзади стала чихать. Птицын с Луниным прислушались.

- Восемь раз! - посчитал Птицын. - Мощный насморк. Похоже, нам с тобой снился один и тот же сон. Я тоже был во сне женщиной. Знаешь, кем?

- Кем?

- Лизой Чайкиной. А вокруг нее горы трупов. Анатомический театр! Живых трупов.

Птицын подробно пересказал свой сон.

- Как ты запомнил? Столько деталей... Ну и память! ... Вообще... - задумчиво протянул Миша, - по идее... твой сон должен был сниться мне.

- А твой - мне! - хмыкнул Птицын. - Жаль, в этих наших снах не было ни одной одинаковой детали. Тогда можно было бы точно сказать: мы смотрели сны друг друга.

- Почему не было? Была.

- Какая?

- Мы оба взбаламутили мертвецов... С того света. Подняли из гробов. - Для чего? Зачем? - вопрошал Птицын.

- Если б знать!.. - развел руками Лунин.

- Это опасно? -- продолжал допрос Птицын.

Лунин знал, как суеверен Птицын, впрочем, птицынское беспокойство передалось и ему. К тому же Лунину стало холодно.

- Твои вопросы не ко мне!

- А к кому?

Лунин развел руками.

3.

Из окон ивантеевского Дворца культуры железнодорожников, стоявшего на площади Пионеров-героев, гремела музыка: Валерий Леонтьев пел модный шлягер "Учкудук. Три колодца!.."

Птицын покосился на полыхающие разноцветными огнями окна Дворца железнодорожников, резко остановился и, ткнув пальцем на здание, сказал Лунину:

- Миша! А что если нам туда заглянуть? А?

- На танцы? - удивился Миша.

- Почему нет?

Пока Миша думал, Птицын рассматривал памятник пионерам-героям: на переднем плане стояла Лиза Чайкина в пионерском галстуке, папахе и с автоматом. Позади нее, угрожающе оскалившись, Валя Котик готовился швырнуть гранату. Зина Портнова, запрокинув голову и схватившись за сердце, падала убитая. Птицын идентифицировал пионеров-героев, сверившись с надписями на пьедестале.

- Не боишься уголовников? - тревожно озираясь, наконец ответил Миша. - Могут прирезать... Запросто. Раз плюнуть! Бандитский город... - Брось! - отмахнулся Птицын. - Какие там еще бандиты на Новый год?! Пьяных много. Это как пить дать... А бандиты отдыхают.

- Пьяные... Бандиты... Какая разница! Там вся шваль собралась... Быдло... не люди... - пробовал Миша отговорить Птицына от этой безумной затеи.

- Давно ли ты меня учил любить людей?!

Миша хорошо помнил свои школьные стычки с ивантеевскими дебилами. Каждый раз, когда он слышал из уст одноклассников трехэтажный мат, он лез в драку. Он считал это своим пионерским долгом. Господи! Каким он был идиотом! Однажды его целый час увещевала завуч в служебном кабинете, доказывая разницу между словами и кулаками. Для Миши эта разница была совсем не очевидна. Он отстаивал свою позицию, забросав завуча цитатами из Заболоцкого: "Словом можно убить! Словом можно спасти! Словом можно полки за собой повести!" Расстались они недовольные друг другом. А на следующий день, когда он был дежурным и собрался было закрыть дверь на швабру, Сева, Коля, Федя, Сёма вломились в класс, привели амбала из восьмого, который уже имел несколько приводов в милицию, и тот стал Мишу бить. Поначалу он легонько подталкивал Мишу в плечо, загоняя его к стене между рядами парт, потом флегматично напирал грудью и бормотал сквозь зубы, перемежая бормотанье зычным матом:

- Ты, чё? Выступаешь? Чё выступаешь, я сказал?

- Я не выступаю! - робко возражал Миша.

- Выступаешь, говорю!

Действительно, не выступал он нигде, и вообще не любил театр.

- Ты... щусёнок! (Амбал немного, в целях разминки, поматерился и скорей для порядка поплевал вокруг себя сквозь зубы.) Выпендриваться будешь, говорю? Мыл уши?

- Что?

- Уши мыл?.. Скипидаром?

Коля, Сёма, Федя, Сева заржали, оценив остроумие амбала. Миша не нашелся, что ответить, и получил кулаком в левый висок. Потом с другой руки - в нос. Он был прижат к стенке и даже не пытался сопротивляться. Сёма, Сева, Коля, Федя облепили его со всех сторон, как мухи. Они злорадно скалились, наслаждаясь его страхом и унижением. Он слизывал с губ противную, липкую кровь, вытекавшую из носа.

- Выкини его в окно, Жорик!

- Неа... Лучше заткни ему глотку шваброй!... Хо-хо-хо...

- Пусть жует половую тряпку! Во, ништяк!

- И жопу лижет! Сёма, пёрдни ему в нос... Ха-ха... Давай, жирдяй, не стесняйся...

Птицын снял перчатки, потер замерзшие руки, покопался в своей хозяйственной сумке, в которой всегда возил кульки с продуктами, закрученные в газеты, и вытащил оттуда мятый газетный лист, аккуратно сложил его вчетверо, потом свернул в рулон, опять зачем-то смял. Лунин механически следил за всеми манипуляциями Птицына. Тот повращал головой вокруг, убедился, что на площади никого нет, после чего сунул мятый газетный рулон прямо в распахнутый рот Вале Котику, который, бросая гранату, кричал, по замыслу скульптора, наверно, что-то патриотическое.

- Это кощунство! - с неудовольствием заметил Лунин.

- Точно! - удовлетворенно подтвердил Птицын.

- Попиранье святынь! - добавил Лунин.

- Определенно! - согласился Птицын. - Только я ведь не пишу ржавым гвоздем на постаменте: "Здесь были Птицын и Лунин. 2 января 1982 года".

- Еще бы! Тебя бы быстренько нашли... - возразил Лунин. - А заодно и меня с тобой. И посадили бы!

- За дело! - кивнул Птицын и, наплевав на Мишины опасения, спокойно двинулся вверх по ступенькам Дворца культуры железнодорожников. Миша через силу потянулся за ним.

4.

В полутемном холле под мелодичное пение "Битлз", привалившись к шубам, дремал гардеробщик в железнодорожной фуражке и с буденновскими усами. Возле лестницы, за уголком, целовалась пара.

Птицын и Лунин сдали пальто и пошли наверх. Миша так перемерз на вокзале, пока ждал Птицына, а потом еще и в электричке, что здесь, в жарко натопленном помещении, он наконец стал отогреваться. К тому же в воздухе как будто висели тяжелые испарения человеческого пота и похоти, что характерно для подобных мероприятий.

К удивлению Лунина, в зале было не слишком людно. Танцплощадку соорудили на скорую руку из зрительного зала, сдвинув ряды с откидными креслами к стенам, а остальные - свалив в кучу в углу. Несколько пар танцевали медленный танец под "Michelle, ma belle...". Львиную долю этих пар составляли женщины разного роста и габаритов, выступавшие сразу в роли дам и кавалеров.

На сцене с усталыми, заспанными лицами сидели музыканты, как видно местный ВИА: два гитариста и ударник. Ударник пил пиво и решал кроссворд. Бас-гитарист зевал. Соло-гитарист наклонился к магнитофону, стоявшему у его ног. Он крутил какие-то ручки. Кажется, ему не нравилось качество звука. Музыка гремела из двух громадных динамиков, выставленных к рампе. Бюст Ленина затолкали в глубину правой кулисы вместе с зеленым столом президиума. Трибуну сдвинули к заднику сцены, вплотную к экрану. На потолке крутился и переливался серебряный шар, мигала цветомузыка, делая происходящее несколько призрачным. Что-то вроде дантовского "Ада". Лунин представил себя Вергилием, ведущим Данте-Птицына по кругам ада. В какой круг они попали? Где там были сладострастники? Паоло и Франческа? Кого-то там еще голого загоняли охотничьи собаки, как зайца. Но вряд ли под "Битлз".

Лунин вспомнил, как Кукес взахлеб рассказывал о Маккартни, который на гастролях во Франции ни с того ни с сего принялся импровизировать по-французски эту песню - "Michelle, ma belle...". Вернее, перед ним, на первом ряду, сидела очень красивая девушка, она-то и послужила источником вдохновения.

Музыка прекратилась. Птицын с Луниным остановились, чтобы осмотреться. Народ, и так-то немногочисленный, расползся прочь с танцплощадки. На откидных стульях сидели или жались к стенам накрашенные женщины с напряженными, страдальческими лицами: они делали вид, будто им все нипочём. В углу стояла группка парней. Кто-то нахально курил, другие, тревожно озираясь, пожирали глазами девиц и временами громко ржали.

- Отдыхаете?

Миша резко обернулся на женский голос.

- Здравствуй, Миша! - В мигающем красно-желтом свете он с трудом разглядел свою одноклассницу, комсорга; теперь она, кажется, ушла в райком, стала большой шишкой. Она стояла рядом с такой же, как сама, толстой девицей и загадочно улыбалась.

- Привет! - промямлил Миша с гадким чувством стыда, так как его застукали на танцах (все в школе знали, что он меломан, слушает только Баха, Грига да Вивальди, презирает рок и никогда не ходит на танцы). - Да... Вот... отдыхаем... с товарищем...

- С Новым годом! - опять заулыбалась одноклассница.

- Тебя также, - ответил Миша без улыбки. - Привет всем, - добавил он и поспешил отойти: поводом к тому послужил быстрый танец, только что начавшийся.

Соло-гитарист, который заодно выполнял и роль ведущего, бодро прокричал в микрофон: "Дорогие друзья! Валерий Леонтьев. "Светофор". А ну-ка! Танцуют все!".

Все зашевелились, выползли из углов, поднялись с кресел и, сгрудившись в кружки, стали энергично трястись туловищем и шаркать ногами. Из четырех углов замигали желтые, красные, зеленые, синие огни.

Всё вокруг загрохотало и затряслось. Леонтьев из двух гигантских динамиков истошно вопил в бешеном темпе: "Бегут, бегут, бегут..." Это слово, повторенное тысячу раз, стучало кувалдой по Мишиному темени.

- Кто это? - притопывая и приплясывая, прокричал Птицын, нагнувшись к самому уху Лунина.

- Одноклассница! - тоже в ухо Птицыну прокричал Миша.

- А-а-а!

Птицын что-то увидел в толпе, сделал знак Лунину следовать за ним и зигзагами двинулся сквозь танцующих. Целью его демарша оказались две девицы: блондинка и брюнетка, флегматично топтавшиеся на месте в центре зала лицом к лицу. Дальше действия Птицына поразили Лунина непредсказуемостью. На лице Птицына выступила дурацкая задорная улыбка этакого рубахи-парня, бежавшего издалека, согласно песне Леонтьева, к этим двум бабам, чтобы их осчастливить и одарить весельем. Птицын вломился в их круг, пришвартовался боком и бедром к блондинке, как бы следуя логике зажигательного танца, но самое странное произошло потом. К удивлению Лунина и явно к великому изумлению самого Птицына, блондинка, вместо того чтобы отпрянуть, отшатнуться, возмутиться наконец, прильнула боком к бедру Птицына, отпрянула на мгновенье и опять прильнула, так что некоторое время, слившись вместе, они извивались в быстром танце, как приклеенные сиамские близнецы о двух головах на одном туловище.

- Как вас зовут? - расплывшись в сладкой улыбке, закричал Птицын, вывернув шею к уху блондинки.

- Вы очень спешите, - крикнула та в ответ, дохнув перегаром сначала на Птицына, а потом и на Лунина.

Миша, поневоле потянувшись за Птицыным, занял место напротив блондинки, рядом с брюнеткой. Она, краем глаза увидев Мишу, в ужасе отшатнулась, хотя и сделала шаг в сторону, как бы признавая его право вторгнуться в заповедную зону. Теперь вчетвером они образовали тупоугольник.

Миша стыдливо опустил голову и некоторое время изучал грязный паркет, на котором кое-где расплылись лужицы от сапог и ботинок. Оторвав глаза от пола, он уперся взглядом в лицо блондинки: оно было круглое, скуластое и одутловатое с маленькими щелочками вместо глаз. Справа, на подбородке, у нее висела бородавка. Губ почти не просматривалось, вернее короткая нижняя оттопыривалась, а верхней вовсе не было: она исчезла, поглощенная нижней. Блондинка сосала конфетку и перебрасывала ее языком от щеки к щеке. Птицыну повезло, что он не мог физически разглядеть блондинку, находясь от нее в такой пугающей близости.

Как только музыка прекратилась, Птицын, не теряя времени даром, взял быка за рога, предложив девицам продолжить встречу Нового года за бутылкой вина в ивантеевской квартире Лунина.

- Мы здесь недалеко... -- убеждал он. - Посидим, послушаем музыку, разопьем бутылочку... в честь Нового года... А, девушки?

Блондинка с брюнеткой переглянулись. Брюнетка-худышка со злым лицом брезгливо отворотила нос. Блондинка таращила на подругу глаза-щелочки, силясь превратить их в блюдца. В конце концов эта игра глазами закончилась тем, что блондинка попросила Птицына подождать, пока они посоветуются. Похоже, в этой паре блондинка верховодила.

5.

Птицына убивали кеды блондинки с короткой стрижкой. Толстые ноги торчали из-под синей джинсовой юбки до лодыжек и заканчивались кедами. Пускай бы она надела туфли или осталась в зимних сапогах, но почему кеды? Что она, спортсменка? Бегает по утрам? Судя по хриплому голосу, она по утрам натощак хряпнет стакан водки, закусит парой-тройкой сигарет - и на работу: в отдел сбыта дешевого платья. На ее лицо Птицын боялся смотреть. В ней было что-то от потрепанной галоши.

Начался медленный танец. Местный ВИА ударил по струнам. Соло-гитарист объявил: ""Я спросил у ясеня...". Дамы приглашают кавалеров. Предпоследний танец. Еще раз, дорогие ивантеевцы, с Новым 1982-м годом. Счастья вам!"

Птицын с Луниным отошли к колонне. Лунин сел на стул. Птицын привалился к колонне плечом. Вдруг к ним подошло смазливое личико с миниатюрной фигуркой. Лунин радостно вскочил. Но личико остановилось возле Птицына.

- Вы танцуете?

- Конечно! - встрепенулся Птицын.

Миша, вздохнув, опять уселся в кресло.

Птицын держал личико за талию, старательно вихлял бедрами, мысленно ругая себя за то, что он такой негодный танцор.

- Как вас зовут, если не секрет?

- Анжелика!

- Красивое имя. Маркиза ангелов?

- Да, как в кино...

- У вас грустное лицо.

- У меня сегодня день рождения.

- Поздравляю!

Голос у нее мелодичный. И вся она какая-то гибкая, юная.

- Я не люблю своё день рожденье.

- Честно сказать, я тоже. Знаете, в Океании, когда человек рождается, все плачут, а когда умирает - смеются, поют песни, радуются, одним словом. Хороший обычай.

Соло-гитарист грустно прогнусавил надтреснутым тенорком последние слова: "Была тебе любимая... А стала мне жена".

Птицын подвел личико к креслу, поблагодарил.

- Не хотите еще потанцевать?

- Извините, меня ждет друг, - сказало личико, кивнуло угрюмому двухметровому громиле, который смерил Птицына тупым, суровым взглядом. Потом личико властно взяло громилу под руку, точно свою собственность, и удалилось с лукавой усмешкой.

Еще танцуя с личиком, Птицын искоса наблюдал за парой "брюнетка-блондинка", ретировавшейся к наваленным в углу рядам кресел. Блондинка напористо наскакивала на брюнетку - та изредка оскаливалась и рычала. Их короткая дискуссия окончилась ничем: брюнетка внезапно исчезла.

Пара "Птицын-Лунин" тоскливо шлепала на месте под компромиссно медленно-быструю "Яблони в цвету", которую басом пел бас-гитарист. Толпа разделилась на обнявшиеся пары и на кружки из двух, трех, четырех человек; эти притопывали ногами, не особенно заботясь о ритме и мелодии.

Блондинка подошла к Птицыну с Луниным.

- Ребята, мы к вам не пойдем... Вы пойдете с нами... куда я вас отведу... К одному человеку... Но нужна бутылка "Водки".

Птицын с Луниным переглянулись.

- У тебя в холодильнике, по-моему, "Мускат" только... начатый... - сказал Птицын. - Водки нет?

- Нет! - мотнул головой Лунин.

- "Мускат" не подойдет? - безнадежно переспросил Птицын.

Блондинка недовольно поморщилась и пожала плечами.

Лунин и Птицын продолжали перебирать ногами под музыку, а блондинка двинулась по кругу. Птицын с любопытством следил за траекторией ее движения. Она обошла почти все танцующие пары, о чем-то спрашивая у парней через головы их подруг. Те мотали головой. Около одного блондинка задержалась чуть дольше. Они были не так уж далеко, и Птицын слышал обрывки их разговора. Блондинка что-то спросила. Тот усмехнулся.

- Да ты что... Откуда? Какой там ключ... У меня уже три дня не стоит...

Видно было, как блондинка от минуты к минуте грустнеет.

- Пойдем отсюда! - предложил Птицын. - Здесь нечего искать.

Лунин, продолжая танцевать, покраснел, надулся, опустил голову, как молодой бычок, и вдруг злобно выдавил:

- Какого чёрта! Куда ты меня тащишь все время? Не терпится, что ли? Уйти всегда успеем... Подождем!

Птицын весело рассмеялся: он внезапно обнаружил, что Миша так сильно хочет, что это было прямо-таки написано на его угрюмом, колючем лице.

Птицын поискал глазами блондинку: та бесследно исчезла.

6.

- Ты можешь представить меня в прошлой жизни? Каким я был?

Птицын развалился на диване, задрав ноги кверху, в то время как Лунин сидел на кресле перед журнальным столиком с листом ватмана, правый угол которого удерживала массивная пепельница, а левый - чашка с чаем, и пытался схватить лицо Птицына. Он сделал карандашом несколько точных линий: кажется, круглый затылок и длинная шея вышли похоже. Но профиль: нос с загнутым кончиком и борода, скрадывающая упрямую челюсть, скорей напоминали античного человека, - профиль не получался. В Птицыне античность не ночевала. Презрительная оттопыренная нижняя губа - что-то брезгливое и брюзгливое. Кончики верхней опущены: всегдашний пессимизм. Глубокая ушная раковина. Резкая скула возле глаза, а щека круглая. Несообразное лицо!

Лунин думал над портретом, накладывая тени осторожными штрихами, и между делом отвечал на птицынские вопросы.

- Ну... Ты был высокого роста... с черными глазами...

- Черными? Едва ли... Голубые... - серьезно возразил Птицын.

- Узкие плечи... - продолжал Лунин. - Но, в общем, ты был изящный... Тебя любили женщины... (Птицын горько усмехнулся.) Жил во Франции...

- В каком веке?

- В шестнадцатом. Знал Генриха IV. Он тебе не нравился: он почти никогда не мылся и вонял козлом. Об этом ему даже Маргарита Наваррская говорила.

- Это Дюма пишет? - заинтересовался Птицын.

- Нет, Стефан Цвейг, а может, где-то еще прочитал... Не помню... (Лунин заштриховывал крылья носа: они выходили слишком узкими, гораздо уже, чем есть на самом деле.) Это была борьба католиков и протестантов. Тебя она совсем не интересовала: ты и тогда не понимал, зачем они друг друга режут. Ты жил в замке недалеко от Парижа. Нет... Пожалуй, нет... В Северной Франции... Где-то на границе с Нормандией... Да!.. Замок был окружен лесами. Вдалеке море... Какое там море? Северное!

-- Мне видится иначе. Никаких лесов. Наоборот, голая холодная равнина тянется на много километров... жухлая трава... Кругом гуляют ветры... А в центре - башни замка. Вдалеке черно-серое море. Ну и кем же я был, по-твоему?

- Ты был графом, - лениво отвечал Лунин. - Бывал при дворе... правда, редко. Вообще, ты приехал во Францию, когда тебе было около сорока... Сорок два, может быть...

- Графом, это заманчиво... Только как бы я не служил камердинером или слугой в этом самом замке... Ну, дальше... Откуда я взялся? - Птицын все больше оживлялся.

- Где ты мог родиться? - переспросил Лунин. - В Африке? Не похоже. В Америке? Ну уж нет... Где-то на Востоке...

- В Индии?

- Нет. В Персии. Вот именно - в Персии! - Лунин стер ластиком линию у виска; она должна была быть резче и угол острее.

- Почему в Персии?

- Потому что там жили твои родители. Отец поехал туда с дипломатической миссией на несколько лет, но осел там по каким-то причинам...

- Из-за моей болезни?

- Возможно! Или потому что умерла твоя мать... Отец тоже вскоре умер... от желтой лихорадки. В Персии тогда была эпидемия. Умер он, когда тебе было... четырнадцать... Да, четырнадцать... с хвостиком...

- В подростковом возрасте?! - усмехнулся Птицын.

Лунину, кажется, кое-как удалось состыковать резкие скулы Птицына с мягкими овалами щек.

- Ты выжил, - продолжал Лунин, пропустив мимо ушей замечание Птицына, - чудом... Правда, после желтой лихорадки у тебя изменился цвет лица... стал чуть-чуть желтоватым, точнее пергаментным...

- Как у мертвеца! - хмыкнул Птицын.

- Это, впрочем, придавало тебе загадочность в глазах дам... Особенно белки глаз с желтизной...

- И бельма! - добавил Птицын.

- Отец оставил тебе в наследство, - невозмутимо продолжал Лунин, - дом в Париже и замок в Нормандии... Когда ты приехал в Париж, ходили слухи, что ты колдун, занимаешься черной магией...

- Я их сам распространял?

- Едва ли. Тогда это было опасно. Шли процессы над ведьмами. Их сжигали целыми селениями. Но слухи о тебе, надо сказать, имели под собой почву... Из Персии ты отправился в Париж лет в двадцать... на корабле... Разыгралась страшная буря.

- "Робинзон Крузо", - неутомимо комментировал Птицын.

- На лодке с несколькими смельчаками, которые тоже спаслись вместе с тобой, ты попал в Китай, потом в Японию...

- В Китае разве есть море? - усомнился Птицын.

- Китайское! - с возмущением воскликнул Лунин.

Птицын сбросил ноги со стены, уселся на диване, согнулся от смеха.

- Ты побывал в Японии... Долго, больше десятка лет, путешествовал по Востоку, встречался с буддистами, магами, занимался астрологией, йогой... Имел понятие о навигации... Попал в Россию... ненадолго... Проехался по Сибири... Одним словом, твое путешествие на родину затянулось на двадцать лет. Кружным путем ты все-таки попал в Париж. Светские дамы были заинтригованы твоими рассказами... Ты страшно много знал... и умел... Хотя болтуном не был... Дам привлекала твоя холодность, бесстрастность... бесстрашие. Ты делал вид, что ничего не боишься. Женщин ты соблазнял, они тебе быстро надоедали - ты их бросал сразу же... Ты искал, как трансформировать свою сексуальность, потому что в Индии ты увлекся тантрой-йогой.

Птицын опять улегся, подложил под щеку локоть, погрустнел.

- Это ты все рисуешь образ Печорина, - поморщившись, сказал он Лунину. - А я в прошлой жизни, если она, конечно, была, был Хлестаковым - болтливым, хвастливым, "без царя в голове", с глазами навыкате... Скорей всего, без гроша в кармане... Подворовывал у ближнего... по мелочам. Пускал пыль в глаза!..

Лунин взял акварель и кисточку, налил воды в банку, тщательно промыл кисточку.

- Ну а жена у меня была? - Птицын не хотел прерывать игру.

- Не одна.

- А дети?

- Не меньше десятка от разных жен... и любовниц... в разных концах света. Ты даже не обо всех знал.

- А от жены?

- Я вижу дочь, - Лунин решил писать портрет Птицына в манере импрессионизма - радостными мазками: такой контраст с его мрачным характером показался ему уместным. - Красивая блондинка... немного полноватая... в красном шелковом платье...

- Странно, но я ее тоже вижу: высокая блондинка... с пышными буклями по плечам. Волосы, кудрявые, ложатся такими мягкими волнами... И миндалевидные глаза с огромными черными ресницами. Голубые глаза.

- Синие, теплые... - поправил Лунин. - От матери, шведки... нет, датчанки. Она умерла во время родов. Ты воспитал дочь... очень ее любил. Ее звали... Жанетта? Нет... Женевьева! Вот как ее звали.

Птицын зашагал по комнате, остановился у книжных полок, схватился за один корешок книги, потом - за другой. Что-то его взволновало.

- Ты мог бы сесть на место... - терпеливо попросил Лунин. - Ты бегаешь, так... на бегу... тебя рисовать трудно.

Птицын сел на диван.

- Чуть-чуть правее, в полупрофиль... Вот хорошо.

- Знаешь, странная идея... - заговорил Птицын. - Мне почему-то представилось: Верстовская - это моя дочь. Когда-то мы поссорились. Никто не пошел на мировую: семейная гордость! Причем это уже повторялось когда-то... еще раньше...в другой жизни... до Франции... Я вспомнил свой сон: будто оба мы тонем, я хочу ее спасти - и не могу. Она протягивает руку ко мне - и захлебывается. И еще одна дурацкая сцена, которая на самом деле была: как-то я ей позвонил, попал на мать. Та говорит: "Лена в больнице". - "Извините", - говорю - и бросил трубку. Потом думаю: "Идиот, почему я не спросил адреса?" Минут двадцать ходил вокруг телефона, но так и не перезвонил. До сих пор мучает совесть.

- Может быть, она не хотела тебя видеть в больнице... - заметил Лунин, заканчивая бороду Птицына.

- Может быть... но вряд ли... Это могло бы все решить. Чёрт его знает!.. А с тобой мы встречались?

- Без сомнения.

- Ты был женщиной?

- Нет, в той жизни я был мужчиной. Евреем. Носил кипу. Жил в каком-то маленьком немецком городе: низенькие дома, узенькие мощеные улицы. Я был каббалистом, пытался отыскать синтез каббалы, христианства и даосизма.

- Зато во время русско-японской войны ты был женщиной, - уверенно заметил Птицын, - моей любовницей, когда я был капитаном второго ранга... Мы встречались на островах. Помнишь?

- Еще бы мне не помнить! Ты попал туда после плена... Я был гейшей, читал тебе хокку Басё и танки Сайгё... Мы вместе восхищались изящными нэцки, я обучал тебя чайной церемонии и искусству любви, а ты поил меня водкой и медовухой и ругался матом.

- Я был матершинником и бабником?

- Еще каким! И еще любил заложить за воротник. Хотя сакэ тебе не нравилось... Так вот, в шестнадцатом веке у меня была типография... Не помнишь, к тому времени книгопечатание уже было изобретено или нет?

- Не помню точно... Наверно, было... Это 1563 или что-то в этом роде...

- Как его... этого... на Бэ... Кто изобрел печатный станок...

- Гутенберг! На Б...

- Вот! Я был учеником Гутенберга. Сначала ему помогал, потом открыл собственную типографию. Да! Ты как раз приехал...

- Чтобы отдать в типографию свою книгу?

- Вероятно.

- Это была книга о моих путешествиях?

- Несомненно. Мы еще с тобой разговорились об астрологии. Ты знал персидскую, халдейскую астрологию, а я был знаком с Птолемеем, Раймондом Луллием - по каббалистическим книгам. Вообще тогда я знал множество языков: латынь, древнегреческий... их в то время все знали... арабский знал. Читал Тору в подлиннике. На арабском - Абу Райхана Беруни... Немецкий был моим родным. Ну, французский... само собой... испанский... Почти вся кабалистическая литература была на испанском...

- Ты был одиноким евреем? Раввином?

- Нет, раввином я не был. А семья у меня была, конечно. Еврейский кагал. Жена - Ревекка... Я ее представляю такой матроной, властной, располневшей... Духовные проблемы ее совершенно не интересовали. Если с Торой она еще могла смириться - все евреи читали Тору и ходили в синагогу, - то уж синтез религий для нее был полным вздором. Она смотрела на меня как на идиота. Дети...

- Детьми ты совсем не занимался, витал в эмпиреях... Кстати, Ревекка, по имени бабушки? - хмыкнул Птицын. - И твои пятеро детей, как сейчас их помню: сопливые заморыши, грязнули и крикуны. Когда я к тебе приехал, ты ждал шестого... девочку... До этого шли одни мальчишки. Но родился опять мальчишка. Ты был в отчаянии. А с Лизой Чайкиной ты встречался?

- Она была моей возлюбленной. Очень красивая смуглая девушка. Католичка. Ходила в кирху. Она жила в соседнем квартале, пришла ко мне в типографию с отцом. Мы разговорились, ее очень заинтересовала типография... Тогда это было в диковинку. Я показал ей станок, стал объяснять, как он работает... Она писала стихи. Я даже потом напечатал ее стихи маленьким тиражом. Как же ее звали? Флоринда? Нет, не то... Кристина. Кристина - ее звали! Она поддерживала мою идею о совмещении религий и о христианстве, которое наконец увенчает иудаизм. Мы были любовниками, но физическая связь не главное. Что-то там произошло. Что-то трагическое. Какое это время? А-а-а! Кальвин... Это было время Кальвина. Кальвинисты пришли к власти, устроили еврейский погром. Ревекка с детьми погибла... Я узнал об этом у тебя в замке. Кристина пыталась помочь Ревекке... она написала мне письмо в замок... Сначала ее не трогали, ведь она была католичкой, а потом обвинили в колдовстве: она якобы помогала евреям съесть христианского мальчика, сиротку, и ее сожгли на костре. Я страшно переживал. Ехать туда я не мог. Ты меня приютил в замке. В нем было множество комнат. В той, где я жил, на столе лежали циркули, книги, гороскопы... У меня была подзорная труба, чтобы наблюдать звезды... моя комнату была наверху, рядом с чердачным окошком...

- В замке еще была лаборатория, - подхватил Птицын.

- Да, ты занимался там алхимией...

- Мы вызывали духов?

- Я - нет! Я был крайне против этого. Как-то мы сидели втроем: ты, твоя дочь и я у камина. У твоих ног лежала собака... пятнистый дог. Мы пили бургундское. Твоя дочь была очень музыкальна. Играла на клавесине... Я подыгрывал ей на скрипке. Ты только что приехал из России, рассказывал о расколе, о том, как один старик-раскольник сжег себя... Меня очень интересовала эта тема - церковный раскол... А умер я раньше тебя. Ты похоронил меня где-то недалеко от замка.

- Я помню твою смерть: ты поднимался по лестнице, - перебил Птицын, - сердце схватило, приступ, мы с лакеем внесли тебя в твою комнату, положили на кровать и почти сразу ты умер.

- Портрет готов, - Лунин повернул лист ватмана к Птицыну.

- Что-то есть. Таким, наверно, был этот граф. Как его звали?

- Бертран де Борн.