"Болваны"

Глава 8. БУРАТИНО, ПЬЕРО И КОЛОМБИНА.

1.

Лунин трогал пробитую голову, на которую врачи наложили три шва. На голове у него, как у Буратино, высился марлевый колпак из бинтов. Голова трещала невыносимо. Читать было невозможно. Лунин взял с собой в больницу "Даму с камелиями" и французский словарь, но Дюма-сын шел крайне туго. Лучше бы он вместо сына взял отца: "Три мушкетера" по-французски наверняка пошли бы живее.

До чего ж странный год! Весь год он не вылезал из больниц. эта была уже третьей. С тех пор как он лежал в психушке на улице 8 марта, казалось, прошла вечность. После клиники неврозов он две недели бегал по институту с бумажками, оформлял академический отпуск. Птицын, счастливчик, уже закончил, а ему придется еще корпеть целый год в постылой конторе с чужим курсом. Правда, Птицыну пришлось идти в школу: он выл и ругал последними словами этих "дебилов". Лунина, даст Бог, школа минует. Зря, что ли, он столько лежал в психушке?

А на 7 ноября они с мадам договорились поехать в Ивантеевку. Она отправила детей в Волгоград к бабушке. Мужу-керамисту сказала, якобы едет к подруге в город Чехов. Если бы он мог предположить, что развлекательная поездка за "этим вот" обернется резаньем вен, "Скорой помощью", подлым письмом Лизе Чайкиной, которое он по доброй воле вызвался написать собственными руками, - если бы он все это мог знать, он носа бы не высунул с Азовской, он бежал бы от мадам как черт от ладана.

Через три дня после этой дурацкой поездки маман привезла ему на Азовскую повестку из Ивантеевского военкомата По дурости он и туда поехал. В результате в тот же день военкоматский невропатолог засунула Мишу в настоящую психушку в Абрамцево. эта психушка была всем психушкам психушка! Не то что "Дом отдыха" на улице 8 марта.

Его, точно арестанта, не отпустили даже за вещами. Он позвонил из военкомата маман, и она, как на иголках, ждала следующего звонка, гадая, куда его отвезут. Под конвоем молоденького лейтенанта Миша и еще трое юнцов сначала электричкой, а после по снегу через лес отправились к психушке. У Миши с собой была одна шоколадка. Ее он рассчитывал съесть на ночь, потому что, совершенно ясно, ужином их не накормят, а если и накормят, то дадут такую баланду, что лучше сразу помереть с голоду, чем потом мучиться животом от тяжелого отравления.

В приемном покое психушки Мишу заставили раздеться, выдали казенную синюю робу из крепкого рабоче-крестьянского сукна, ватник шапку-ушанку и два валенка на одну ногу, примерно 45 размера, так как других не было. Дюжий санитар угрюмого вида и с кулаком, похожим на кувалду, судя по лицу, точно, не любил шутить. Он проводил Мишу через двор по протоптанной в снегу тропинке между громадными сугробами. Мишина палата - палата N 6 - притулилась в первом этаже, рядом с сортиром.

Все десять дней экспертизы Миша Лунин провел почти как йог. В окружении психов он сидел на кровати в позе лотоса, читал книжку Ричарда Баха "Чайка, по имени Джонатан Ливингстон" по-английски и воображал себя чайкой, по имени Джонатан Ливингстон, во враждебном окружении чаек-филистеров, единственной заботой которых было желанье прокормить себя и потомство. Чайка же, по имени Джонатан Ливингстон, выбилась из толпы заурядностей. Она наслаждалась полетом ради самого полета (Ричард Бах в прошлом летчик и описывал полет своей чайки в терминах профессионального авиатора; Миша не всегда мог по-английски разобрать, о чем там точно идет речь, понимая лишь общее направление мысли)! Свора чаек с ненавистью набрасывалась на чайку, по имени Джонатан Ливингстон, желая растерзать отступницу, но, поскольку та уже жила чем-то высшим, духовным, внутренне она уже оторвалась от своих собратьев, к ней приставили трех чаек - ангелов-хранителей, которые должны были сопроводить ее из этой жизни к настоящему небу, к Богу.

Лунин парил в эмпиреях этого элитарного, изысканного английского текста. Он проникся, телесно пропитался идеей, которую через много лет нашел у Мартина Хайдеггера: цель всякой философии - достигнуть смирения.

Ну а в действительности происходило иное: в 4 и 5 палате, называвшимися надзоркой и подназоркой, двум привязанным к кровати психам кололи сульфу за то, что они напились и нарушили режим. Псих в 5 палате, соседней с их 6-й, прямо за стенкой, чтобы выдержать чудовищную боль от сульфы, ревел "Интернационал".

Другой тщедушный псих в уголке, привалившись к подоконнику, тихо напевал частушку:

Почему я лысый,

Без волос остался?

Потому что с бабами

Рано я связался, - после чего каждый раз долго кашлял и непременно добавлял: "Эхе-хех..."

Периодически этот задумчивый псих обделывался у столовой, пока все психи питались. Санитарка бешено орала ему на весь коридор: "Опять обосрался, чёрт! Скидай штаны! И трусы тоже!" - и тащила его в ванную подмывать.

Третий псих все дни напролет ходил по коридору, туда-сюда, туда-сюда. Дойдет до конца коридора, упрётся в стену лбом, развернется кругом - и снова побежит к противоположной стене. Так он и будет ходить, как маятник, до тех пор пока другой псих, скаля зубы, не ткнет пальцем ему в грудь. Тогда первый псих в задумчивости остановится и, может быть, приляжет на кровать отдохнуть. Как только первый уляжется, второй, что скалит зубы, входит в дикий раж, кидается к решетке окна и быстро-быстро, точно обезьяна, карабкается наверх, пытаясь оторвать решетки от окна (Миша узнал, что он попал в психушку из-за суицида: ему всё хотелось выброситься из окна; несколько раз его вытаскивали за ноги, когда он готов был уже перевалиться за подоконник). Полазив по зарешеченным окнам, псих срывал с себя одежду до нитки, выбегал в коридор (когда нянечка мыла пол, он с дурацким хохотом опрокидывал ведро и шлепал голыми пятками по лужам), если санитары мешкали и не сразу его хватали, то он носился по коридору и вопил, что все врачи - евреи и что он из автомата убьет Ясира Арафата за всех евреев свободной Палестины.

В зловонном сортире этой психушки с тремя так называемыми "самосмывающимися" дырками вместо унитазов невозможно было представить себе идиллическую сцену, происходившую в туалете клиники пограничных состояний на улице 8-го марта, когда Миша Лунин увлеченно читал Пекарю лекцию о крито-микенской культуре, которой тогда он увлекся, и проходивший мимо псих, бросив окурок, заслушивался, а потом каждый раз, встречая Мишу, интересовался у него: "Ну, как там поживает крито-микенская культура?"

В канун Нового года один псих-горбун изо всех сил тужился, надувал желтый шарик, а тот возьми и лопни. Его сосед по койке меланхолично заметил: "Вот один был шарик, да и тот лопнул!.."

2.

Был один странный эпизод, случившийся с Луниным в Абрамцево, когда он только-только поступил в психушку. Мишу после энцефалограммы отправили на собеседование с психологом. Та надавала ему кучу каких-то тестов. Он рисовал рисуночки. Потом эта женщина, несколько поблёкшая блондинка, начала выяснять смысл загадочных рисунков Лунина. Он вполне простодушно объяснил ей:

- Вот звезда - символ человека, в нее вписываются руки, ноги и голова, а вот перевернутая звезда... Она стоит на одном углу. Это внизу козлиная борода, а сверху - рога. Перевернутая звезда - козел с рогами, или чёрт...

Психологиня изумилась образованности Лунина, но потом разговор с ней пошел наперекосяк. Блондинка, медленно подбирая слова, сказала Мише:

- Вы только не обижайтесь... Вас не пугает... такая перспектива: все время попадать к нам, то есть в такие заведения, как у нас?..

- То есть? - не понял Миша.

- Да потому что все эти ваши рисунки... вы думаете, это шутки... это не шутки... Это очень серьезно!

- Я дурака валяю!

- Это вы думаете, что дурака валяете... А на самом деле вы на пороге серьезной болезни... Я вам не шутя это говорю! Все эти ваши рисунки вас к добру не приведут... Если только вы не придете в церковь... Не окреститесь...

- Вы - врач - мне это говорите?! - Миша обалдел. - Вы верите в Бога?

- Что, вы думаете, если я в белом халате, то я и в Бога не могу верить... Ошибаетесь!

- Знаете, я прочел много книг... Церковь меня не слишком привлекает...

- Жаль... жаль... Очень жаль...

3.

Маман не пускали к Мише. Она приезжала ежедневно и писала ему записочки. На пятый день экспертизы маман привезла письмо от мадам, которое пришло по ивантеевскому адресу. Мадам, не зная, что Миша в психушке, писала, что не может без него жить, что она поняла это за те полтора месяца, которые они не виделись. Писала, что после последнего их разговора, когда Миша фактически с ней разорвал, она долго думала, поняла его и простила его жестокость. Вот почему через два дня она поехала в Малаховку к Лизе Чайкиной (ее адрес она запомнила по письму, которым Миша махал перед ее носом).

Она нашла Лизу. Та пригласила ее в дом, напоила чаем. Мадам всё ей рассказала и просила Лизу Мишино письмо, которое она получит на днях, не вскрывать, а отдать Мише в руки в институте. Лиза обещала.

Лунин после письма мадам целый день ходил сам не свой. Даже разговор с лечащим врачом не произвел на него ни малейшего впечатления. Маман написала Мише, чтобы он не волновался, что Таня Остерман из Ганнушкина уже звонила главврачу Абрамцевской больницы и закатила тому жуткий скандал, строго предупредила, что если Мише не дадут нужный диагноз, то она им всем покажет, где раки зимуют. Миша однажды видел эту Таню Остерман, маленькую женщину с лицом танка Т-34. Такая может снести с лица земли не одно Абрамцево... Разговор с несколько взволнованным лысым психиатром, красневшим пятнами, был связан, как понял Миша, с этим звонком из Москвы.

- Ну как вам здесь? Ничего! Кормят нормально? Значит, жалоб никаких? Ну а в армию не хочется? Нет? Не волнуйтесь, мы вам поставим подходящий диагноз... Надо только чуть-чуть полежать... и всё будет в порядке...

Еще мадам в своем письме писала, что муж-керамист ее бьет. Ревнует к одному больному, бывшему кагэбэшнику, своему коллеге. Она ходила к врачу, взяла подтверждение от врача, что на спине, животе и руках у нее следы от побоев. Если он опять поднимет на нее руку, она вызовет милицию и предъявит эту бумагу. Но керамист запил и дома не появлялся уже неделю. Она с облегчением перевела дух, занялась воспитанием детей.

Миша пытался представить эту встречу мадам и Лизы Чайкиной - и не мог. Во всем этом ему чудилась какая-то "достоевщинка": Аглая и Настасья Филипповна, Екатерина Ивановна и Грушенька. Все эти встречи соперниц насчет раздела общего возлюбленного у Достоевского кончались плачевно. Миша всё яснее догадывался, что от мадам ему не уйти и что она его не отпустит никогда, а Лиза Чайкина как будто бы прощалась с Мишей, уходила за горизонт, таяла в утренних сумерках, представлялась маленькой, едва заметной точкой, от которой бешено мчащийся поезд удалялся всё быстрее и безвозвратнее.

4.

Все оставшиеся дни экспертизы Миша набирался решимости встретиться с мужем-керамистом и набить ему морду. Он воображал себе это и так и сяк, но обязательно Миша жестоко бил керамиста. Тот закрывался руками, плакал, просил пощады. Иногда в Мишиных видениях керамист ползал по полу и подбирал осколки своих очков.

Едва Миша вышел из Абрамцево с диагнозом в кармане, он не откладывая в долгий ящик позвонил керамисту (мадам должна была уехать на работу):

- Доброе утро! Это Иван? Это звонит любовник твоей жены... Миша меня зовут... Мы с ней вместе лежали в клинике неврозов... А потом на ноябрьские праздники она была у меня... в квартире... Она рассказала мне, что ты ее бьешь! Так вот что я тебе хочу сказать... по этому поводу... Ты - сволочь.

- Ты так полагаешь? - последовал с другого конца трубки удивленный вопрос.

- Я в этом убежден! - настаивал Миша. - Мужчина, - назидательно продолжал он, - не имеет права бить женщину! Иначе он козёл!.. Вонючий... Если ты этого не знаешь, я научу тебя хорошим манерам: приеду к тебе бить морду!

- Приезжай! Только не домой, а в мастерскую... Там нам будет удобней разговаривать... Дети мешать не будут... Да и Надежду сюда незачем...

- Какой адрес?

Керамист продиктовал Мише адрес и объяснил, как добраться. Они согласовали удобные друг для друга день и время.

Миша целый час обдумывал разговор с керамистом и пришел к выводу, что тот водит его за нос и что, если он приедет в условленный день к нему в мастерскую, керамиста там не будет: он будет сидеть дома на диване и хохотать над Мишиной наивностью. Такая перспектива привела Мишу в бешенство. Он принял решение немедленно ехать к керамисту и брать его за рога, пока он голенький.

Миша трижды бывал в квартире мадам. Он позвонил в дверь. Дверь медленно открылась. На Мишу смотрел мускулистый, хоть и сутуловатый, мужичок в синей майке с темно-соломенными волосами и пытливыми кошачьими серо-зелеными глазами, в которых блуждала легкая, немного застенчивая улыбка. Мише керамист, ибо это был, конечно, он, понравился с первого взгляда.

Впрочем, поскольку Лунин задумал его избить, он без предисловий, сильно размахнувшись, врезал керамисту куда-то между глаз. Удар был слабый, но за счет неожиданности керамист глухо вскрикнул и отпрянул назад, так что Миша влетел за ним в открытую дверь.

Из комнаты вышла мадам. Вид у нее был изумленный и встревоженный. Ее Миша никак не ожидал здесь встретить. По инерции Миша беспорядочно молотил руками, но теперь керамист уже защищался, и половина Мишиных ударов приходилось по рукам и в воздух. Неожиданно Миша получил встречный удар в нос и почувствовал, как у него из левой ноздри потекла кровь, вязкая и липкая.

- Ах, ты так! - выкрикнул керамист красивым, мелодичным баритоном (Миша вспомнил, как мадам рассказывала ему, что муж прекрасно поет романсы под гитару.). - Получай!

Миша почувствовал, что сильные руки керамиста (недаром же он мнет глину!) схватили его за волосы, нагнули лицо вниз, и оно стремительно встретилось с костлявым и острым чужим коленом. Миша на мгновенье потерял сознание, а когда очнулся, увидел, что они уже на балконе, и керамист перегибает через перила балкона его голову вместе с шеей. "Сейчас он сбросит меня вниз с одиннадцатого этажа, - вяло подумал Миша. - Что скажут маман, бабушка и тётка?"

Внезапно сильный поток воды окатил Мишину голову, и маленькие холодные струйки покатились за воротник и побежали по позвоночнику. Керамист выпустил его из рук. Миша сделал два быстрых шага от перил балкона и мертвой хваткой вцепился в балконную дверь, как будто ручка стеклянной двери могла спасти его от цепких рук керамиста.

Керамист тоже был весь мокрый, отряхивался от воды и отфыркивался. Мадам стояла на пороге балкона с пустым тазом. Лунин понял, что она окатила их холодной водой и, наверно, спасла Мише жизнь. Керамист ругался, но интеллигентно, не матом. Он не смотрел на Мишу, был хмур и сердит. Так же не глядя, он сорвал с Мишиного плеча сумку и выкинул ее с балкона вниз, после чего, отстранив мадам, ушел на кухню.

Мадам вафельным полотенцем обтирала кровь с Мишиного лица. Совсем недавно он тоже перетягивал ей руку полотенцем. Теперь настал ее черед.

Керамист из глиняного кувшина наливал в стакан розовый морс.

- И этого жалкого щенка... Облезлого пуделя... ты затащила к себе в постель? Ну ты и шлюха! - Керамист залпом выпил стакан клюквенного морса.

Миша вырвался из ласковых рук мадам и головой вперед полетел на керамиста. Тот хладнокровно выждал, пока Лунин приблизится к нему на подходящее расстояние, и, шагнув в сторону, без замаха, с силой опустил кувшин на Мишин затылок. Миша второй раз потерял сознание.

Очнулся он на носилках: мадам и санитар в белом халате засовывали их в карету "Скорой помощи". Последнее, что увидел Лунин с носилок, был крытый милицейский фургон, в каких обычно возят пьяниц в медвытрезвитель. Возле двери машины керамист ругался с двумя милиционерами, а они, разозлившись, грубо затолкнули его внутрь фургона.

5.

- Здравствуйте! Привет! - В палату вошел Птицын; как всегда уверенной походкой, он направился к Мишиной кровати, улыбнулся при взгляде на Лунина. Как видно, вид у Лунина в колпаке Буратино из бинтов, был забавный.

Миша привстал. Они пожали друг другу руки. Миша не хотел говорить с Птицыным при соседях, накинул на плечи больничную пижаму.

- Подожди! Пойдем в коридор... в холл... там мягкие кресла...

- Пошли, - согласился Птицын.

- Ну, рассказывай о своих подвигах... инвалид, Герой Советского Союза, - сказал Птицын, лишь только они уселись. - Твоя тётя мне что-то энергично объясняла, но я ничего не понял... То ли ты кого-то побил, то ли тебя избили в пьяной драке... Мадам с тобой поехала в больницу... Чуть ли не операцию тебе собирались делать...

- Да нет... Просто швы на голову наложили... - скромно отмахнулся Лунин.

- Вообще, мы с тобой так давно не виделись, что я толком ничего не знаю... Расскажи всё с самого начала... про военкомат... про психушку в Абрамцево. Твоя мама говорила: туда вообще никого не пускали... Это что, тюрьма?

Птицын умел слушать. Редкое качество в людях. Ему приятно было рассказывать: он почти не перебивал, задавал наводящие вопросы, посмеивался в неожиданных местах, уточнял то, что его занимало. Миша начал ab ovo, с яйца:

- Я сидел в Пушкино, на берегу Учи... Такой интеллигент-замухрышка... Сидел и читал книгу Богомолова о философии Платона... Вокруг говорили на своеобразном диалекте: как "закосить", куда отправят, по каким статьям дают белый билет... Я ничего не понимал, но мне нравилось, что я отличаюсь от них, хотя бы тем, что безуспешно пытаюсь врубиться в платоновское понятие "мимесис"... В тот день я не выпил свою дозу... Состояние, похожее на похмелье или абстиненцию: вокруг всё в дымке, расплывается, кажется нереальным, иллюзорным... Думаю: "Зачем я сюда попал?" Какие-то странные чужие голые люди... Помещение вроде тюрьмы, с решетками на окнах. "Всё тонет в фарисействе..."

Кому, собственно, мне сказать, что я не пойду в армию? Смотрю: всех врачей прошел, а психиатра нет. Спрашиваю: "Где психиатр?" - "А зачем тебе психиатр? Вон невропатолог". Вижу: в конце лабиринта длинная сухопарая женщина. Лабиринт - система из нескольких комнат, разделенных занавесками или перегородками. Как мытарства... В одной комнате руку отрежут, в другой - пятку поджарят, в третьей - железным крючком по башке дадут.

Наконец, попадаю к невропатологу. Худая, очень высокая: даже сидя она была выше меня на голову... На лице - жестокоумие. Сразу видно: она не потерпит никаких возражений.

Сижу перед ней, как бычок... в томате.

- Жалоб на голову нет? Травм, болезней головы в детстве не было?

- Была грыжа...

- А-а-а!... Но не падал... сотрясений не было? Ну всё... иди дальше...

- Как дальше? - я был несказанно удивлен. - Простите, я не могу идти в армию!

- Как это не можешь? - теперь она удивилась; казалось, ее шея вытянулась и туловище стало еще длинней.

- Я не хочу идти в армию!..

- Как это не хочешь?! Заставим!

Я разозлился:

- Я пацифист! Я на вашу армию плевать хотел!

- Как миленький пойдешь! Ты что, не патриот?! Каждый должен защищать Родину!

- От кого? Не хочу я ее защищать... И вообще я верю в Бога... А на Родину вашу мне наплевать!

- Та-а-а-к! Посмотрим! - врачиха угрожающе распрямилась и стала напоминать гладильную доску. - Ты учишься, работаешь?

- Заканчиваю пединститут!

- Вот как! Педагог, значит! - тон ее низкого голоса не сулил мне ничего хорошего. - Так я тебе сейчас такую статью накатаю, что ты даже дворником не устроишься! А к детям, я уж об этом позабочусь, тебя на пушечный выстрел не подпустят! Педагог!

Тут я вспомнил, что лежал в дурдоме. Меня осенило: нужны факты!

- Как же... Я ведь лежал в клинике неврозов...

- Как лежал? - шея невропатолога еще больше вытянулась и сделалась, как у Алисы в стране чудес, после того как та откусила гриб. - Так с этого надо было начинать! А то морочишь мне голову... целый час!.. Справка есть?

- Вот! Я думал ее психиатру надо отдавать... А вы-то не психиатр...

- Ну уж... это... просто... - Она возмутилась до таких глубоких глубин души, что даже и слов не нашла. - Справку давай! Много разговариваешь!

- Целых три месяца лежал... А вы говорите: в армию!..

Она долго-долго изучала справку, чуть не нюхала, на обороте даже посмотрела.

- Здесь нет диагноза! Я так ничего могу поставить! Нужна экспертиза!

- Так положите меня туда опять...

- Нет. На экспертизу пойдешь в нашу больницу...

- Не пойду я в вашу больницу...

Невропатолог снова не на шутку разозлилась:

- Тогда я тебе "четверку" поставлю - шизофрению, и на тебе можно будет поставить крест!

- Ладно... - я здорово перепугался. - Не надо мне вашей шизофрении... Лучше уж на экспертизу...

- Так-то лучше...

- Но ведь в клинике неврозов меня лечили... там знают...

- Ничего, в нашей полежишь! Условия там нормальные...

- Да-а-а... Представляю... Наверно, как в армии...

- Ничего не случится... Полежишь несколько дней... Жди, тебя вызовут... на призывную комиссию... Спускайся на второй этаж.

Не то у Кафки, не то у Гессе человек попадает в высшее общество в одних носках. Я оказался в одних трусах. Ты был в белых трусах, а я - в черных. Ты белая ворона, а я - черная. Мне хотелось их всех перестрелять из автомата. Это какое-то издевательство над обрядом крещения: в трусах перед комиссией! Захожу: на стене - Святая Троица... Тримурти: Маркс-Энгельс-Ленин, а на другой стене - Крупская. Это - Богоматерь. Богоматерь, лишенная способности к деторождению. Помнишь, она заявила: "Я счастлива, что присутствовала при рождении рабочего класса!" То есть родила жуткого урода, олигофрена - рабочий класс.

Два стола буквой "Гэ". Сидят люди... в мундирах, с погонами... Как будто на синедрион вызвали... Хоть бы хитон завалящий дали бы, что ли... Стою, прикрываю стыд.... Они все в кителях, я же голый. Мёрзну! Из окон дует... Осень все-таки.

Задают идиотские вопросы: как фамилия, имя? Город, где родился? Кем хочешь быть? В каких войсках собираешься служить? Человека надо раздеть до трусов, чтобы задать ему глупые вопросы. Я начинаю злиться. Чем больше мёрзну, тем больше злюсь.

- Да пошли вы все в задницу! - выкрикнул и сам испугался, потому что, вижу, у них рты открылись, физиономии вытянулись. Самый толстый дяденька, полковник по-моему, медленно так поднимается в центре стола, держится за бедро. (Ему бы нужно за сердце держаться.) Думаю: ну сейчас наган из кобуры выдернет, пах-пах-пах - мне прямо в лоб. Унесут на носилках отсюда же. К счастью, пришла докторша, принесла документы, сказала что-то вполголоса, строго так посмотрела на полковника - он со страху тут же сел. Меня отпустили с миром: "Можете идти"...

- Тебя там, в палате, какая-то девушка спрашивает... С цветами пришла... Говорит, Надежда... - У лунинского кресла стоял сосед на костылях с ногой в гипсе.

Лунин быстро поднялся.

- Я, наверно, пойду тогда... - пробормотал Птицын. - Не стСит вам мешать... Ты звонить-то отсюда можешь?

- Разумеется.

- Тогда позвони... Я, наверно, приеду в среду... если ничего не случится... - Птицына что-то тяготило. - С военкоматом мне что-то не нравится... что происходит... Ну, потом объясню... по телефону... Счастливо. Береги голову.