"Марксизм" (Внешний коммунистический блеск и внутренняя либеральная нищета марксизма)

Часть 1. Классовое и национальное в теории и практике социалистической революции

Любая, настоящая революция, и тем более, революция социалистическая — это дело рук, того или иного, вполне конкретного народа. В результате, действие, этого правила, с неизбежностью означает, что любое свершение социалистической революции в реальной жизни, а не в чьем-нибудь доктринёрском воображении, то есть, отнюдь, не в мировом, а национальном масштабе, неизбежно ведёт к тому, что начинается война между революционными и контрреволюционными странами, и значит, в подавляющем большинстве случаев между революционными и контрреволюционными нациями.

В результате, этого, классовая борьба внутри отдельной страны переходит в войну между народами революционной страны или стран и народами стран ставших после этого контрреволюционными, то есть между народом или народами революционными и народами реакционными (контрреволюционными). То есть классовая война внутри одной страны, как показывает опыт прошедшей мировой истории, довольно часто — быстро переходит в войну между нациями.

Эта, закономерность, полностью соответствует, всей прежней истории человечества, которая чётко показывает, что различные более-менее крупные народы, в качестве единого национального целого, являются носителями различных устойчивых комплексов национальных качеств и признаков, в состав которых так же входят и такие достаточно конкретные понятия как революционность и контрреволюционность (реакционность).

Вот что, в частности, отмечал по данному поводу, в своё время, известный американский этнограф и политолог К. Янг — специалист по этническим и политическим конфликтам, в своём выступлении на проходившей в Москве международной научной конференции «Этничность и власть, в полиэтнических государствах»: «Широкомасштабное насилие, имевшее место в последние десятилетия в рамках в рамках политических сообществ, в огромном большинстве случаев, развязывается по линии культурных, а не классовых различий. В экстремальных случаях, геноцид является патологическим проявлением культурного плюрализма, то есть этничности, а не классовой борьбы» (К. Янг «Диалектика культурного плюрализма: концепция и реальность» — Сборник статей «Этничность и власть в полиэтничных государствах» — М.: «Наука», 1994.)

Так же, исторический опыт человечества, показывает, что, начиная с Русских Революций 1905–1906 и 1917 годов, все по настоящему самостоятельные социалистические революции, предпринимались, прежде всего, для спасения национального суверенитета, и даже выживания той или иной нации.

В связи с этим, можно привести очень подходящее к данной теме высказывание, известного испанского философа Хосе Ортега-и-Гасет: «Вера в то, что бессмертие того или иного народа, в какой-то степени гарантировано — наивная иллюзия. История — это арена, полная жестокостей, и многие народы как независимые целостности сошли с неё. В истории народу невозможно жить, как ему вздумается. Жить народу — это значит, серьёзно и осознанно заниматься жизнью, как если бы, это было профессией. Поэтому, каждое поколение должно заботиться о будущем своей нации». (С. Кара-Мурза «Маркс против Русской революции» — М.: «Яуза», «Эксмо», 2008. — с. 6.)

Часть 2. Позиции Маркса и Энгельса в вопросах о национальной революционности и контрреволюционности

Что же касается первоначальной позиции по данному вопросу Маркса и Энгельса, то у них, её не было, поскольку они не интересовались национальным вопросом, вплоть до начала Европейской революции 1848–1849 годов. В их совместной работе, написанной за несколько дней, до начала этой революции — знаменитом «Манифесте Коммунистической партии», царил полный интернационализм: «История, всех до сих пор существовавших обществ, была историей борьбы классов», «Пролетарии всех стран соединяйтесь!».

Все, эти выдвинутые на тот момент Марксом и Энгельсом, лозунги, логически вытекали из их тогдашних убеждений о том, что практически единственным творцом истории являются общественные классы, того или иного народа, а так же борьба между ними, вызванная, прежде всего экономическими противоречиями.

Первые понятия, а затем и собственно теория о революционных и контрреволюционных нациях, начала появляться у Маркса и Энгельса, в разгар событий Европейской революции 1848–1849 годов.

Первоначально, этот процесс перехода от абстрактного интернационализма, к конкретике революционного европейского национализма, было связано, с тем, что сигналом к началу этой первой общеевропейской революции стала Февральская 1848 года Революция во Франции.

Эта, очередная французская революция, носила явно выраженный национальный, буржуазно-республиканский характер, свергнув космополитическую конституционную монархию тогдашнего французского короля Луи-Филиппа, возведенного на престол евробанкирами, в ходе так называемой «революции», а по сути государственного переворота 27 июля 1830 года.

Затем, в ходе революционных событий в других европейских странах, вкупе составивших Европейскую революцию 1848 года, резко обострились, не только и даже не столько классовые, сколько национальные противоречия. В дальнейшем, по мере развития этих революционных событий, как классовые, так в особенности, и национальные противоречия в тогдашней Европе в период 1848–1849 годов, не только обострились, но и, неразрывно переплетались между собой. Всё это, и положило начало, со стороны Маркса и Энгельса, по созданию теории о революционных и реакционных (контрреволюционных) нациях.

Основы данной теории были заложены, прежде всего, в работах Маркса и Энгельса, написанных, в период с ноября 1848 по июль 1849 года. Из них, в первую очередь, надо отметить, те, которые посвященные событиям революции в Венгрии и её подавления русской армией, такие как: «Борьба мадьяр», «Демократический панславизм», «Борьба в Венгрии», ««Коlnische Zeitung» о борьбе мадьяр», «Война в Италии и Венгрии», «Венгрия». Все, эти работы находятся в шестом томе Сочинений Маркса и Энгельса, изданных в Москве на русском языке, в 60-70-е годы 20-го века.

Таким образом, к концу лета 1849 года, помимо прежней «борьбы классов», виденье Марксом и Энгельсом движущих сил исторического процесса, дополнилось, так же и «борьбой наций», само собой «революционных и контрреволюционных»: «День великих решений, день битвы народов, приближается, и победа будет за нами!» (К. Маркс, Ф Энгельс Собрание сочинений — т.41 — с. 226.)

Однако из этих, обнаруженных ими и в целом верных закономерностях политической борьбы в период исторического перехода человечества из эпохи промышленного капитализма к социализму, Маркс и Энгельс, в силу своей западной культурно — цивилизационной зашоренности, сделали, крайне ошибочные выводы, объявив, главной контрреволюционной силой тогдашней Европы Россию и русских.

Однако, вернёмся к вопросу о создании Марксом и Энгельсом, теории о революционных и реакционных (контрреволюционных) нациях. Наиболее общим и кратким содержание данной теории, выражено в одном из высказываний Энгельса содержащимся в уже упомянутой его работе «Революция в Венгрии» (Соч. — т.6):

В более, развернутом плане, эту же мысль Энгельс, развил в своей статье «Борьба мадьяр» (Соч. — т.6):

В другой своей крупной работе того же периода «Демократический панславизм», помещенной в том же Собрании сочинений — т.6, так же, посвященной разработке теории революционных и контрреволюционных наций, Энгельс, отмечал следующее, основное положение, создаваемой им совместно с Марксом, данной теории: «Речь идет не о братском союзе всех европейских народов, а о союзе революционных народов против контрреволюционных, союзе, который может быть осуществлен не на бумаге, а только на поле сражения».

Далее в этой же статье данный тезис раскрывался им более подробно: «В то время, как французы, немцы, итальянцы, поляки, мадьяры подняли знамя революции, славяне, как один человек, выступили под знаменем контрреволюции. Впереди шли южные славяне, которые давно уже отстаивали свои контрреволюционные сепаратисткие поползновения против мадьяр, далее чехи, а за ними русские, вооруженные и готовые появиться в решительный момент на поле сражения. На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов (чехов и хорватов), можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы или указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам, относится к нашим врагам, как к врагам. Беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть, со славянством, предающим революцию, борьба на уничтожение и беспощадный терроризм — не в интересах Германии, а в интересах революции!»

В целом, получилась, очень интересная картина. С одной стороны, Маркс и Энгельс, говорили западному пролетариату о классовой борьбе, о том, как эта классовая борьба, достигнув своего результата, в виде пролетарской революции покончит с отчуждением людей не только по экономическому, но и по национальному признаку, и таким образом установит на земле братство свободных личностей, типа: «Наше Отечество — всё Человечество!». А, с другой стороны, они при этом же попутно объясняли, что вне Запада, эта мировая, а точнее западная социалистическая революция будет войной на уничтожение против целого ряда так называемых реакционных народов, и, прежде всего против русских, которые, этой самой западной мировой социалистической революцией, будут попросту сметены с лица земли.

Неудивительно, что из подобных проповедей таких великих представителей германского народа, как Маркс и Энгельс, в дальнейшем, очень логически последовала сначала гитлеровская пропаганда о германской «белокурой бестии», совершающей «Дранг нах Остен», а затем практика массовых военных преступлений на временно оккупированных германской гитлеровской армией русских территориях.

Ну а что же произошло в конечном результате? В конечном результате, русский народ, объявленный Марксом и Энгельсом, воплощением, чуть ли не всемирной реакционности и контрреволюционного ада, первым в мире, осуществил, ту самую пролетарскую социалистическую революцию, о которой так много говорили и писали на Западе, но так там её и не совершили.

А затем, оказавшейся, вопреки злобной болтовне Маркса и Энгельса, очень и очень революционной русской нации, пришлось в 1941–1945 годах спасать, весь остальной мир от соотечественников Маркса и Энгельса — германских рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции в солдатских и офицерских мундирах гитлеровского вермахта и войск СС.

А, перед этим, незадолго, до начала этой великой войны с нацистки настроенными германскими трудящимися, подобные ожесточенные войны — революционной русской нации в лице одетых в красноармейскую форму русских рабочих и колхозных крестьян, пришлось вести с «братьями по классу», в рядах сначала японской, а затем и финской армии. Ну, а после, Второй Мировой войны, роль главной реакционной нации мира, с энтузиазмом взяли на себя американские пролетарии и трудовая интеллигенция.

Вот что, кстати, по этому поводу, был вынужден отметить леволиберальный западный историк Л. Люкс, в своей работе «Коммунистические теоретики о фашизме: озарения и просчёты»: «После 1917 года, большевики пытались завоевать мир, как для идеала русской интеллигенции о всеобщем равенстве, так и для марксисткого идеала пролетарской революции. Однако, оба этих идеала, не нашли в Европе, того понимания, на которое рассчитывали русские коммунисты. Европейские массы оказались втянутыми в движение противоположного характера, которое рассматривало идеалы равенства, как знак упадка и утверждало неодолимость неравенства рас и наций. Русские коммунисты, не поняли европейского пессимизма. Они, считали его явлением, присущим только буржуазии. Они закрывали глаза, на то, что европейский пролетариат был охвачен пессимизмом, в такой же мере, как, и другие слои общества» (журнал ПОЛИС-1991 — № 4 — с. 74–75.)

Да, вот такие они западные пролетарии, тонкочувствующие, вечно душевноранимые, и, от того пессимистично настроенные. Но, при этом, как-то, всё же, интересно, а откуда у западных пролетариев, такая, вот, вечная пессимистическая грусть? А, не от исконного ли западного паразитизма и тесно связанного с ним аморализма, который, давно уже привел западную цивилизацию к хроническому гниению?

Но, однако, вернёмся, к созданной Марксом и Энгельсом теории революционных и контрреволюционных наций, несомненная научная ценность, которой оказалась в дальнейшем изрядно подпорченной прямо-таки патологической русофобией её создателей.

Часть 3. Бакунин о подлинной революционности и контрреволюционности европейских наций в Европе 19-го века

В ответ на русофобские взгляды и концепции Маркса и Энгельса, родившиеся в период Европейской революции 1848–1849 годов, и которые затем развились и окрепли во время Крымской войны 1853–1856 годов, а так же в ответ на их концепцию, о так сказать исконно-посконной контрреволюционности русской нации, один из тогдашних русских революционеров Михаил Бакунин, в 1871 году, написал книгу «Кнуто-германская империя и социальная революция».

Хотя в политическом плане Михаил Бакунин — это крайне мутная личность, поскольку, он был масон, и один из создателей идеологии политического анархизма, но, тем не менее, в этой своей книге, он сумел, доказательно и строго аргументировано опровергнуть бредовые утверждения Маркса и Энгельса, о какой-то особой революционности германской нации и исконной контрреволюционности русской нации.

В своей книге «Кнуто-германская империя и социальная революция», Бакунин очень четко показал, что основным источником революционности или контрреволюционности, той или иной нации, являются особенности менталитета её правящей элиты, даже если сама нация или её элита и не подозревают об этом.

Касаясь в связи с этим, особенностей менталитета, тогдашней элиты германской нации и прежде всего германской буржуазии, Бакунин, отмечал следующее: «Что касается немецкой буржуазии, то, судя по её чувствам и поступкам, ничего не остаётся, как признать её предназначенной к осуществлению идеалов добровольного рабства. Немецкая буржуазия, никогда не любила свободу, и не стремилась к ней. Она живёт в своём рабстве спокойная и счастливая, как крыса в сыру. Единственное, что ей хочется — это, только чтобы, сыра, было побольше».

Касаясь в противовес Германии, вопроса о менталитете правящей российской элиты, Бакунин, отмечал следующие факты: «С 1818 по 1825 год, мы видим, как цвет российского дворянства, подготовил заговор, серьёзно угрожавший императорскому деспотизму. С тех пор, не было в России, ни одного заговора, в котором бы не участвовала дворянская молодёжь, часто очень богатая. Пусть господа немецкие патриоты, перед лицом этих неоспоримых фактов, соблаговолят сказать мне, много ли было в Германии дворян, восставших против государства, за освобождение народа? Можете ли вы вообразить себе немецкого бюрократа или офицера, который был бы способен составить заговор и восстать за освобождение народа? Несомненно, нет. Ну, а русская бюрократия и офицерство насчитывают в своих рядах многих заговорщиков, борющихся за благо народа. Вот разница, и она, всецело в пользу России». (М. А. Бакунин Философия, социология, политика — М.: «Правда», 1989. — с. 260, 290.)

Далее, Бакунин, задаёт, вполне логичный вопрос:

Оказавшись, не в состоянии, ничем опровергнуть, данную доказательную аргументацию как Бакунина, так и затем многих других русских революционеров, и при этом, совершенно не желая отказываться от своей западной цивилизационной русофобии, Маркс и Энгельс, на эту аргументированную критику, этих своих взглядов, отвечали эмоциями и бездоказательной руганью.

Больше всех «полемизировал» с Бакуниным и рядом других русских революционеров, на данную тему Энгельс, используя «аргументы», типа этого: «Совершенно невозможно, полемизировать, с тем поколением русских, которое всё ещё верит, в стихийно-коммунистическую миссию, якобы отличающую Россию, истинно Святую Русь, от других неверных народов». (К. Маркс, Ф. Энгельс Соч. — т. 39 — с. 344.)

Часть 4. Теория и практика национальной революционности и контрреволюционности, в первые четыре десятилетия 20-го века

Со смертью сначала Маркса в 1883 году, а затем Энгельса в 1895 году, тема революционных и контрреволюционных наций, как-то сразу и незаметно исчезла из числа общественно-политических проблем, волнующих тогдашнею европейскую социал-демократию. Наступил длительный период общеевропейского мира, который начался с 1878 года, когда завершилась очередная русско-турецкая война, и продолжался, вплоть до 1912 года, когда начались, так называемые «Балканские войны», которые затем плавно переросли в 1914 году, в Первую Мировую войну.

А, вот, Первая Мировая война, резко обострившая все противоречия Европы, так же, вновь обострила, сначала в ней, а затем и в других развитых странах, тогдашнего мира, проблематику национального вопроса.

Отвечая, на вновь вставшие перед тогдашними европейскими и российскими социал-демократами вопросы межнациональных отношений, Ленин в 1915 году, в своей тогдашней ключевой работе по проблематике Первой Мировой войны — «Крах Второго Интернационала», был вынужден вспомнить и о проблеме наличия революционных и контрреволюционных наций, правда отделавшись, от нее всего одной, и не очень длинной фразой: «Мы, марксисты, всегда стояли и стоим за революционную войну против контрреволюционных народов. Мы будем за наступательную, революционную войну с ними». (В. И. Ленин Полное собрание сочинений — т.26 — с. 226.).

Но, в этот период начала 20-го века даже, по сравнению с Первой Мировой войной, наиболее остро и конкретно, поставила проблему революционных и контрреволюционных наций Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года в России.

Как, вскоре отметил по этому поводу Н. А. Бердяев: «В России в мифе о пролетариате, по-новому, восстановился прежний миф о русском народе. Произошло отождествление русского народа с пролетариатом, прежнего русского мессианизма, с пролетарским мессианизмом». (Н. А. Бердяев Истоки и смысл русского коммунизма — М.: «Наука», 1990. — с. 88–89.)

И так, как сказал Бердяев социалистическая революция в России 1917 года и последовавшая затем гражданская война в стране с массированным участием в ней западных стран, включая в их число и Японию, вызвала появление в русском народе — русского национально-революционного мессианизма. И, вот бы тут товарищу Ленину, сразу бы вспомнить, вот эти, свои недавние строки, насчёт того, что: «Мы, марксисты, всегда стояли и стоим за революционную войну против контрреволюционных народов. Мы будем за наступательную, революционную войну с ними». (В. И. Ленин ПСС — т. 26. — с. 226)

Но, вот, однако же, эти его строки, насчет «революционной войны против контрреволюционных наций» Ленину, потом почему-то не вспоминались, даже тогда, когда два года спустя после начала гражданской войны, последовало нападение на Советскую Россию буржуазной Польши, националистический режим, которой, с самого начала объявил для себя и своей страны, эту войну национальной.

Вот тут бы Ильичу и заявить о революционной национальной войне — революционного русского народа против польской контрреволюционной нации. Но, вместо этого, совсем наоборот — Ленин, тут же озаботился, как бы подобные мысли не приняли массового распространения. В результате, в разгар этой войны с Польшей, Ленин строчит следующее послание в Секретариат ЦК РКП (б): «Предлагаю директиву: все статьи о Польше и польской войне просматривать редакторам под их личную ответственность. Не пересаливать, то есть не впадать в шовинизм, всегда отделять панов и капиталистов от рабочих и крестьян Польши» (В. И. Ленин ПСС — т.51 — с. 193.)

Вот, так и отделяли, вплоть до конца 30-х годов, когда для СССР грянули первые зарницы Второй Мировой войны, в виде войн сначала с Японией, а затем с Финляндией, когда соответственно японские и финские пролетарии одетые в военную форму, ожесточенно и фанатично сражались за свои национальные буржуазные государства.

Ну, а затем последовала Вторая Мировая война, непосредственным зачинщиком, которой выступила гитлеровская Германия. Выступила потому, что в 1933 году германский рабочий класс предпочел гражданской войне с гитлеровцами — «классовый мир», а этот самый «классовый мир» внутри Германии мог быть обеспечен только с помощью грабежа других стран и народов, а, стало быть, войной за мировое господство.

Как сказал почти по этому же поводу Гегель: «Каждый народ достоин того правительства, которое он имеет». Ну, а известный русский, а затем советский историк Е.В. Тарле, по аналогичному поводу, в своей книге «Европа в эпоху империализма 1871–1919 годов», отмечал: «Что касается Англии и Германии, то, при всем различии их политических систем в указанный период, решительно невозможно вообразить себе, что в вопросах войны и мира английское или германское правительство долгие годы могли бы вести политику, осуждаемую большинством рабочего класса».

Ну, а что касается революционности русской нации, то в России: «Русской буржуазии не удалось подкупить рабочих именно в силу исторически присущих русскому народу качеств борца с характерным для этого типа человека чувством высокого нравственного достоинства. Тот, кто готов рисковать жизнью ради высокого идеала, не кинется, подобно собаке, на кость с барского стола. Поэтому рабочему было нужно не улучшение рабского состояния, а избавление от него. Избавление не только для себя, но и для всего народа. Именно поэтому была установлена в России диктатура пролетариата». (Ф. Нестеров, «Связь времен», М., «Молодая гвардия», 1984. — с. 186–187).

После войн с Японией, и особенно с Финляндией, в период 1939–1940 годов и итогов завоевания Германией большей части Европы в тех же 1939–1940 годах, в высшем руководстве Советского Союза, началось появление каких-то проблесков здравого смысла по данному вопросу. Например в журнале «Известия ЦК КПСС» — 1990 — № 5 — с. 191–192 — была опубликована докладная записка «О состоянии военной пропаганды среди населения», направленная в январе 1941-го начальником Главного управления политической пропаганды Красной Армии А. Запорожцем секретарю ЦК ВКП (б) по идеологии А. Жданову.

В этой докладной записке отмечалось следующее: «Глубоко укоренился вредный предрассудок, что будто бы в случае войны население воюющих с нами стран обязательно и чуть ли не поголовно восстанет против своей буржуазии. Пропагандисты, в том числе и военные, ударившиеся в эту крайность, забывают указание товарища Сталина о недопустимости недооценки силы влияния буржуазии, и её агентов среди трудящихся. Они не понимают, что в условиях капитализма идея социалистического интернационализма близка и понятна лишь передовым слоям пролетариата, а широкие массы ещё подвержены влиянию буржуазного национализма и могут быть подняты на войну против Советского Союза. Поэтому Красная Армия в любой войне выполняет свои интернациональные обязанности, но далеко не всегда выполнение этих обязанностей является главной задачей. Где и при каких условиях Красная Армия ни вела бы войны, она будет исходить из интересов своей Родины и из задач укрепления силы и могущества Советского Союза. И только в меру решения этой основной задачи Красная Армия выполняет свои интернациональные обязанности».

Таким образом, в этой докладной записке А. Запорожца содержится неосознанное и очень уж запоздалое признание теории наличия «революционных и контрреволюционных наций».

Следующим проявлением такого осознания, стало появление в мае 1941 года на страницах девятого номера главного партийного теоретического органа — журнала «Большевик», статьи Сталина «О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма», которая была написана им ещё 19 июля 1934 года, но до мая 1941 года, нигде не публиковалась.

В связи с рассматриваемой темой, имеет смысл привести содержание данной статьи Сталина полностью: «Рассылая членам Политбюро ЦК статью Энгельса "Внешняя политика русского царизма", считаю нужным предпослать ей следующие замечания. Товарищ Адоратский предлагает напечатать в ближайшем номере «Большевика», посвящённом двадцатилетию мировой империалистической войны известную статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма», впервые опубликованную за границей в 1890 году.

Я считал бы вполне нормальным, если бы предлагали напечатать эту статью в сборнике сочинений Энгельса, или в одном из исторических журналов. Но нам предлагают напечатать её в нашем боевом журнале «Большевике», в номере, посвящённом двадцатилетию империалистической войны. Стало быть, считают, что статья может быть рассматриваема, как руководящая, или, во всяком случае, глубоко поучительная для наших партийных работников с точки зрения выяснения проблем империализма и империалистических войн. Но статья Энгельса, как видно из её содержания, несмотря на её достоинства, не обладает, к сожалению, этими качествами. Более того, — она имеет ряд таких недостатков, которые, если она будет опубликована без критических замечаний, могут запутать читателя.

Поэтому я считал бы нецелесообразным опубликование статьи Энгельса в ближайшем номере «Большевика».

Но, что это за недостатки?

1. Характеризуя завоевательную политику русского царизма и воздавая должное мерзостям этой политики, Энгельс объясняет её не столько потребностью военно-феодально-купеческой верхушки России в выходах к морям, в морских портах, в расширении внешней торговли и овладении стратегическими пунктами, сколько тем, что во главе внешней политики России стояла, якобы, всемогущая и очень талантливая шайка иностранных авантюристов, которой везло почему-то везде и во всём, которой удивительным образом удавалось преодолевать все и всякие препятствия на пути к своей авантюристической цели, которая удивительно легко надувала всех европейских правителей и добилась, наконец того, что сделала Россию самым могучим в военном отношении государством.

Такая трактовка вопроса в устах Энгельса может показаться более чем невероятной, но она, к сожалению, факт. Вот соответствующие места из статьи Энгельса: «Внешняя политика, — говорит Энгельс, — это, безусловно та область, в которой царизм очень и очень силён. Русская дипломатия образует своего рода новый иезуитский орден, достаточно мощный, чтобы превозмочь в случае надобности даже царские прихоти и, широко распространяя коррупцию вокруг себя, пресечь её в своей собственной среде. Вначале этот орден вербовался по преимуществу из иностранцев: корсиканцев, как, например, Поццо ди Борго, немцев, как Нессельроде, остзейских немцев, как Ливен. Иностранкою была его основательница — Екатерина II. До сих пор только один чистокровный русский, Горчаков, занимал высший пост в этом ордене. Его преемник фон Гирс опять же носит иностранную фамилию. Это тайное общество вербовалось первоначально из иностранных авантюристов, и подняло русское господство до его нынешнего могущества. С железной настойчивостью, неуклонно преследуя намеченную цель, не останавливаясь ни перед вероломством, ни перед предательством, ни перед убийством из-за угла, ни перед низкопоклонством, не скупясь на подкупы, не опьяняясь победами, не падая духом при поражениях, шагая через миллионы солдатских трупов, и по меньшей мере через один царский труп, — эта шайка, настолько же бессовестная, насколько и талантливая, сделала больше, чем все русские армии, для того, чтобы расширить границы России от Днепра и Двины за Вислу к Пруту, Дунаю, к Чёрному морю, от Дона и Волги за Кавказ, к истокам Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи. Это она сделала Россию великой могущественной, внушающей страх, и открыла ей путь к мировому господству».

Можно подумать, что во главе внешней политики России, в её внешней истории, дипломатия составляла всё, а цари, феодалы, купцы и другие социальные группы — ничего, или почти ничего. Можно подумать, что если бы во главе внешней политики России стояли не иностранные авантюристы, вроде Нессельроде или Гирса, а русские авантюристы, вроде Горчакова и других, то внешняя политика России пошла бы другим путём.

Я уже не говорю о том, что завоевательная политика со всеми её мерзостями и грязью вовсе не составляла монополию русских царей. Всякому известно, что завоевательная политика была также присуща — не в меньшей, если не в большей степени — королям и дипломатам всех стран Европы, в том числе такому императору буржуазной формации, как Наполеон, который, несмотря на своё не-царское происхождение, с успехом практиковал в своей внешней политике и интриги, и обман, и вероломств, и лесть, и зверства, и подкупы, и убийства, и поджоги. Понятно, что иначе и не могло быть.

Видимо, в своём памфлете против русского царизма (статья Энгельса — хороший боевой памфлет) Энгельс несколько увлёкся и, увлёкшись, забыл на минутку о некоторых элементарных, хорошо ему известных, вещах.

2. Характеризуя положение в Европе и вскрывая причины и перспективы надвигающейся мировой войны, Энгельс пишет: «Современное положение Европы определяется тремя фактами: 1) аннексией Эльзаса и Лотарингии Германией; 2) стремлением царской России к Константинополю; 3) борьбой между пролетариатом и буржуазией, всё жарче разгорающейся во всех странах, — борьбой, термометром которой служит повсеместный подъём социалистического движения. Двумя первыми фактами обуславливается современное разделение Европы на два больших военных лагеря. Аннексия Эльзаса-Лотарингии превратила Францию в союзницу России против Германии, царская угроза Константинополю превращает Австрию и даже Италию в союзницу Германии. Оба лагеря готовятся к решительному бою, — к новой войне, какой ещё не видывал мир, к войне, в которой будут стоять друг против друга от десяти до пятнадцати миллионов вооружённых бойцов. Только два обстоятельства препятствовали до сих пор взрыву этой ужасной войны: во-первых, неслыханно быстрое развитие военной техники, при которой новоизобретённый образец оружия, прежде чем его успеют ввести хотя бы только в одной армии, обгоняется новыми изобретениями, и, во-вторых, абсолютная невозможность рассчитать неизвестность, кто же, в конце концов, выйдет победителем из этой гигантской борьбы. Вся опасность мировой войны исчезнет в тот день, когда дела в России примут такой оборот, что русский народ сможет поставить крест над традиционной завоевательной политикой своих царей и вместо фантазий о мировом господстве заняться своими собственными жизненными интересами внутри страны, интересами, которым угрожает крайняя опасность. Русское национальное собрание, которое захочет справиться, хотя бы с самыми неотложными внутренними задачами, должно будет решительно положить конец всяким стремлениям к новым завоеваниям. С возрастающей быстротой, как по наклонной плоскости, катится Европа в пропасть мировой войны неслыханного размаха и силы. Одно только может остановить её: перемена строя в России. Что это должно произойти в ближайшие годы, — не подлежит никакому сомнению. В тот день, когда падёт царская власть, эта последняя твердыня общеевропейской реакции, — в этот день совсем другой ветер подует в Европе».

Нельзя не заметить, что в этой характеристике положения Европы и в перечне причин, ведущих к мировой войне, упущен один важный момент, сыгравший потом решающую роль, а именно, — момент империалистической борьбы за колонии, за рынки сбыта, за источники сырья, имевший уже тогда серьёзнейшее значение, упущены роль Англии, как фактора грядущей мировой войны, момент противоречий между Германией и Англией, противоречий, имевших уже тогда серьёзное значение и сыгравших потом почти определяющую роль в деле возникновения и развития мировой войны.

Я думаю, что это упущение составляет главный недостаток статьи Энгельса. Из этого недостатка вытекают остальные недостатки, из коих не мешало бы отметить следующие:

а) Переоценку роли стремления царской России к Константинополю в деле назревания мировой войны. Правда, первоначально Энгельс ставит на первое место, как фактор войны, аннексию Эльзас-Лотарингии Германией, но потом он отодвигает этот момент на задний план и выдвигает на первый план завоевательные стремления русского царизма, утверждая, что: «вся эта опасность мировой войны исчезнет в тот день, когда дела в России примут такой оборот, что русский народ сможет поставить крест над традиционной завоевательной политикой своих царей». Это, конечно — преувеличение.

б) Переоценку роли буржуазной революции в России, роли «Русского национального собрания» (буржуазный парламент) в деле предотвращения надвигающейся мировой войны. Энгельс утверждает, что падение русского царизма является единственным средством предотвращения мировой войны. Это — явное преувеличение. Новый, буржуазный строй в России с его «Национальным собранием» не мог бы предотвратить войну хотя бы потому, что главные пружины войны лежали в плоскости империалистической борьбы между основными империалистическими державами. Дело в том, что со времени Крымского поражения России (пятидесятые годы столетия) самостоятельная роль царизма в области внешней политики Европы стала значительно падать, а к моменту перед мировой империалистической войной царская Россия играла, в сущности, роль вспомогательного резерва для главных держав Европы.

в) Переоценку роли царской власти, как «последней твердыни общеевропейской реакции» (слова Энгельса). Что царская власть в России была могучей опорой общеевропейской (а также азиатской) реакции — в этом не может быть сомнения. Но чтобы она была последней твердыней этой реакции — в этом позволительно сомневаться.

Нужно отметить, что эти недостатки статьи Энгельса представляют не только «историческую ценность». Они имеют, или должны были иметь ещё важнейшее практическое значение. В самом деле: если империалистическая борьба за колонии и сферы влияния упускается из виду, как фактор надвигающейся мировой войны, если империалистические противоречия между Англией и Германией также упускаются из виду, если аннексия Эльзаса-Лотарингии Германией, как фактор войны отодвигается на задний план перед стремлением русского царизма к Константинополю, как более важным и определяющим фактором войны, если, наконец, русский царизм представляет оплот общеевропейской реакции, — то не ясно ли, что война, скажем, буржуазной Германии с царской Россией является не империалистической, не грабительской, не антинародной войной, а войной освободительной, или почти что освободительной? Едва ли можно сомневаться, что подобный ход мыслей должен был облегчить грехопадение германской социал-демократии 4 августа 1914 года, когда она решилась голосовать за военные кредиты и провозглашала лозунг защиты буржуазного отечества от царской России, от «русского варварства» и т. п.

Характерно, что в своих письмах на имя Бебеля, написанных в 1891 году (через год после опубликования статьи Энгельса), где трактуется о перспективах надвигающейся войны, Энгельс прямо говорит, что «победа Германии есть, стало быть, победа революции», что «если Россия начнёт войну, — вперед на русских и их союзников, кто бы они ни были».

Понятно, что при таком ходе мыслей не остаётся места для революционного пораженчества, для ленинской политики превращения империалистической войны в войну гражданскую.

Так обстоит дело с недостатками статьи Энгельса. Видимо, Энгельс, встревоженный налаживавшимся тогда (1890–1891 гг.) франко-русским союзом, направленным своим острием против австро-германской коалиции, задался целью взять в атаку в своей статье внешнюю политику русского царизма и лишить её всякого доверия в глазах общественного мнения Европы и прежде всего Англии, но, осуществляя эту цель, он упустил из виду ряд других важнейших моментов, результатом чего явилась однобокость статьи.

Стоит ли после всего сказанного печатать статью Энгельса в нашем боевом органе, в «Большевике», как статью руководящую, или, во всяком случае, глубоко поучительную, ибо ясно, что напечатать её в «Большевике» — значит дать ей молчаливо такую именно рекомендацию? Я думаю, что не стоит».

Да, эта написанная Сталиным работа, несомненно, правильная и нужная, однако сам Сталин, так и не избавившись от марксистких заблуждений, очевидно, очень боялся этого своего теоретического озарения. Только этим можно объяснить тот факт, что появление данной статьи в мае 1941 года в журнале «Большевик», при жизни Сталина было её единственной публикацией и она, не смотря на свой обобщающий характер, так и не вошла в состав многотомного собрания сочинений Сталина, ежегодно выходившего при его жизни.

Часть 5. Вторая Мировая и Великая Отечественная война — как момент истины в вопросе о реальной национальной революционности и контрреволюционности в XX веке

Однако, это робкое прояснение сознания правящих верхов Советского Союза, накануне начала войны с Германией по поводу наличия в реальном мире революционных и контрреволюционных наций, до самого нападения Германии на СССР, так и осталась, совершенно неизвестным широким народным массам страны, и, прежде всего основной государственнообразующей нации, которой являлся русский народ, и, который руководство тогдашнего Советского Союза на протяжении предшествующих двадцати лет, настойчиво и надо сказать, небезуспешно превращало в сборище, слюнявых, интернационалистки настроенных совков.

Результаты этого двадцатилетнего, с позволения сказать интернационалистического воспитания, сказались после начала войны с Германией, очень быстро, а точнее — практически моментально. В результате этого интернационалистического воспитания, около двух миллионов бойцов Красной Армии, добровольно или после минимального сопротивления сдались немцам в плен, только в первые шесть месяцев после начала войны, и примерно столько же лиц из числа военнопленных и гражданских лиц, оказавшихся на оккупированной немцами территории, и затем активно сотрудничавших с оккупантами и воевавших на их стороне в 1941–1945 годах. Вот, реальные последствия, того насаждения национального нигилизма среди русского народа которым занималась Советская власть с 1917 по 1939 год.

И, так последствия прежней политики насильственного насаждения национального нигилизма проявили себя буквально с первых же дней после начала войны СССР с гитлеровской Германией, но, только спустя год, после начала войны, во время летнего 1942 года, стратегического наступления немецких войск на южном крыле советско-германского фронта, эти крайне негативные последствия предшествующего оголтелого интернационалисткого воспитания, начали хоть, как-то реально учитываться в тогдашней советской пропаганде. Апофеозом этого осознания правящей советской элиты стала статья «Убей!», очень известного в то время советского публициста-пропагандиста Ильи Эренбурга.

Как позже описывал сам Эренбург, поводом для статьи «Убей!», написанной и опубликованной в разгар летнего наступления 1942 года немецких войск на Дону, всего за две недели до появления в августе 1942, знаменитого приказа Сталина, получившего известность как «Ни шагу назад!» (Приказ N 227), стали, по словам автора, письма из Германии, обнаруженные убитых солдат вермахта, из которых становится очевидным намерение немцев «превратить наш народ в рабов».

Из этого автор в своей статье «Убей!» сделал следующий вывод: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружьё. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьёт твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьёшь немца, немец убьёт тебя. Он возьмёт твоих родных и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоём участке затишье, если ты ждёшь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай вёрст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»

В своих послевоенных воспоминаниях Эренбург, появление этой своей статьи объяснял целью развеять существовавшие у значительной части советских солдат иллюзии о том, что, если «рассказать немецким рабочим и крестьянам правду, то они побросают оружие», и, что «миллионы немецких солдат идут в наступление только потому, что им грозит расстрел».

Более, развернутое объяснение, данное Эренбургом, по поводу цели написания им статьи «Убей!», выглядело следующим образом «В начале войны у наших бойцов не только не было ненависти к врагу, в них жило некоторое уважение к немцам, связанное с преклонением перед внешней культурой. Это тоже было результатом воспитания. Помню тяжелый разговор на переднем крае с артиллеристами. Командир батареи получил приказ открыть огонь по шоссе. Бойцы не двинулись с места. Я вышел из себя, назвал их трусами. Один мне ответил: «Нельзя только и делать, что палить по дороге, а потом отходить, нужно подпустить немцев поближе, попытаться объяснить им, что пора образумиться, восстать против Гитлера, и мы им в этом поможем». Другие сочувственно поддакивали. Молодой и на вид смышленый паренек говорил: «А в кого мы стреляем? В рабочих и крестьян. Они считают, что мы против них, мы им не даем выхода…» Конечно, самым страшным было в те месяцы превосходство немецкой военной техники: красноармейцы с бутылками шли на танки. Но меня не менее страшили благодушие, наивность, растерянность. Война — страшное, ненавистное дело, но не мы её начали, а враг был силён и жесток. Я знал, что мой долг показать подлинное лицо фашистского солдата, который отменной ручкой записывает в красивую тетрадку кровожадный, суеверный вздор о своем расовом превосходстве, вещи бесстыдные, грязные и свирепые, способные смутить любого дикаря. Я должен был предупредить наших бойцов, что тщетно рассчитывать на классовую солидарность немецких рабочих, на то, что у солдат Гитлера заговорит совесть, не время искать в наступающей вражеской армии «добрых немцев», отдавая на смерть наши города и села. Я писал: «Убей немца!»»

Однако в этом своём объяснении Эренбург, изрядно лукавит. Эта, его статья-манифест, под названием «Убей!», появилась спустя более года, после начала войны, однако в реальности, для простого русского народа, это осознание национального характера войны между ним и народом Германии, войны нацеленной на уничтожение проигравшего, появилось гораздо раньше, чем у тогдашней правящей советской элиты, включая Эренбурга, аесли более точно, то, где-то к концу августа — началу сентября 1941 года.

Последствием этого осознания, стал тот факт, что через полтора года после начала Великой Отечественной войны, к 1 августа 1942 года в советских лагерях для военнопленных находилось чуть больше одной тысяч немцев.

И, я думаю, что дело было совсем, не в том, что немецкие солдаты в плен не сдавались. Если они не попадали в плен в здоровом состоянии, то должны были массово попадать, будучи ранеными.

Возьмем, к примеру, окружение и последующее уничтожение 6-15 декабря 1941 года, немецкого 34-го армейского корпуса под Ельцом. Две его пехотные дивизии были изрядно потрепаны предыдущими боями и, дай бог, чтоб имели несколько больше половины своей штатной численности, то есть 8,5–9 тысяч человек каждая. Плюс части корпусного подчинения. Итого, порядка 25 тысяч личного состава во всем корпусе.

Допустим, что личный состав корпуса дрался исключительно стойко и в плен здоровыми или легкоранеными не сдавался. При стандартном соотношении убитых и раненых в сражениях Первой и Второй мировых войн, как 1 к 3, это означает, что, в случае полного уничтожения корпуса его потери, должны — 5 тысяч убитыми и 15 тысяч ранеными. Это, значит, что немецкие раненые должны составить 15 тысяч пленных. Но, если бы такое количество, тогда, на фоне предшествовавших военных катастроф Красной Армии, было бы взято в плен, то об этом бы минимум месяц трубила вся тогдашняя советская пресса, и эта цифра до сих пор бы гуляла по страницам военно-исторических монографий.

Однако, хотя немецкий 34-й армейский корпус был в окружении полностью уничтожен, и этого никто не отрицает, в том числе и западные историки, но, при этом, так же никто и не говорит, сколько же немцев после этого должно было оказаться в советском плену?

Поэтому, здесь, всё очень просто. По всей линии советско-германского фронта, начиная, примерно, с августа — сентября 1941 года, красноармейцы и младшие офицеры в самовольном порядке прекратили брать немцев в плен. И продолжалось это вплоть до капитуляции немецких войск под Сталинградом, когда ощущение, наступающей победы в войне, несколько смягчило настроения рядового и младшего командного состава Красной Армии.

А пытались, защищать немцев попавших в плен от справедливой красноармейской мести, как ни странно именно те кого немцы после пленения очень быстро расстреливали, а именно — комиссары и политруки. Как ни парадоксально, особенно усердствовали в спасении немцев и обличали русские зверства те комиссары, про которых в немецких листовках писалось: «У жида-политрука морда просит кирпича».

Читал я, к примеру, политдонесения подобных «красноармейских воспитателей», датируемые апрелем-маем 1944, когда шли бои по освобождению Севастополя, в которых они постоянно жаловались на тему, типа, что вот, мол красноармейцам Пупкину и Дыркину поручили отконвоировать 40 пленных немцев с передовой в штаб дивизии, а они, мерзавцы такие, доставили к месту назначения всего 15. Кстати, подобные приглушенные завывания, о судьбе «несчастных немецких пленных», были слышны, и в некоторых романах о войне Константина Симонова.

Другой известный в свое время советский поэт, комиссарствовавший в 1942–1946 годах, Борис Абрамович Слу́цкий, так же заполнял свой военный дневник жалобами на красноармейские зверства. Такое же лицо комиссарской национальности — Лев Копелев, обличал «русские зверства» в оккупированной Красной Армией восточной части Германии, так громко, что в конце войны угодил за это в лагерь. Откуда ему затем удалось перебраться в шарашку, где он трудился вместе с Солженицыным. При Хрущеве он стал, разумеется, диссидентом, эмигрировал в Германию. Оставил после себя трехтомник мемуаров, кстати, небезынтересных. Рекомендую достать и почитать.

Помимо комиссаров и политруков, защищали пленных немцев от красноармейских расправ, также и офицеры военной разведки и контрразведки, но те, понятно, из чисто утилитарных соображений.

Часть 6. Невыученные уроки Второй Мировой и Великой Отечественной войны, в плане национальной революционности и контрреволюционности и последствия этого

Стоило, закончиться Великой Отечественной войне, как правящая советская элита стала вновь возвращаться в прежнее состояние марксистко-интернационалисткого маразма. Самым наглядным проявлением этого стала отмена в СССР летом 1947 года, смертной казни.

С точки зрения, самой элементарной логики, для такого решения, в тот момент, не было никаких объективных оснований. Начиналась «холодная война», Западная Украина и Прибалтика были охвачены массовым антисоветским повстанческим движением. В старых советских землях процветал массовый вооружённый уголовный бандитизм, и для борьбы с ним ещё в конце войны в составе МВД было создано «Главное управление по борьбе с бандитизмом», имевшее свои подразделения во всех местных органах внутренних дел. Что же тогда заставило Сталина в такой обстановке отменить смертную казнь?

Дело в том, что в это время Сталин был увлечён разработкой и попыткой осуществления ряда крупных внешнеполитических проектов. Главным из них был план создания объединённой нейтральной буржуазно-демократической Германии. Эта идея была основой политики СССР в Западной Европе в 1945–1948 гг. Онако, на этом пути возникло одно досадное препятствие — это, вопрос, о дальнейшей судьбе находившихся в СССР в местах заключения нескольких тысяч немецких военнослужащих — офицеров и генералов, обвиняемых в военных преступлениях и ожидавших суда.

Предварительное следствие по делам большинства из них к началу 1947 года, как раз и было завершено, и вскоре должна была начаться массовая передача этих дел в военные трибуналы, которые по тогдашним законам неизбежно выносили бы почти 100 % обвиняемым смертные приговоры. А это, по мнению Сталина, серьёзно подорвало бы позиции СССР, среди правящих кругов будущей объединённой нейтральной Германии. А поскольку сталинское государство было либеральным, то оно было государством правовым, и поэтому отменить смертную казнь только для немецких офицеров и генералов, обвиняемых в военных преступлениях, Сталину показалось невозможным, и он, исходя из своих субъективных внешнеполитических расчётов, летом 1947 отменил смертную казнь в СССР вообще.

Как известно из истории, сталинский план создания объединённой нейтральной буржуазно-демократической Германии оказался грандиозной внешнеполитической авантюрой и в сентябре 1949 года, потерпел сокрушительный крах, когда послевоенный раздел Германии стал свершившимся фактом. И как результат этого в январе 1950 в СССР была восстановлена смертная казнь.

Отсюда, простой вывод: без элементарной ответственности вождя перед своим народом не может быть успешной внешней политики. Любой геополитический замысел самого умного вождя потерпит крах, если вождю либо не приходит в голову, либо плевать на то, как бы к этому плану отнёсся демоболизованый красноармеец Пупкин, у которого «враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью», но зато этого вождя очень волнует мнение политических кругов за пределами его страны.

И, невозможно отделаться от этой проблемы так, как это попытался сделать Сталин своей известной марскистской либеральной фразой, что «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остаётся». Гитлер-то ушёл, но взамен его германский народ породил по отношению к России его вполне достойных преемников — типа Конрада Аденауэра, Фнарца Штрауса, Гельмута Коля, Герхарда Шрёдера, Ёшки Фишера и целого ряда других.

Так, что марксист Хрущёв, освободив в 1955–1956 годах всех находившихся в советских тюрьмах германских военных преступников, которые уцелели и дожили до этого освобождения благодаря отмене Сталиным смертной казни в 1947, чтобы установить дипломатические отношения с ФРГ, ничего нового не изобрёл. Он всего лишь шёл по проложенному Сталиным пути — пути безответственности либерального политика перед своим народом. Ну, как тут не вспомнить характеристику либерализма и либеральных политиков, данную в своё время Писаревым:

Кроме нескольких тысяч немецких военных преступников, Хрущёв в это же время освободил и несколько десятков тысяч бандеровцев, оказавшихся не в могиле, а в лагерях благодаря отмене Сталиным в 1947 году смертной казни. Теперь же несколько тысяч из них, дожив до распада СССР и независимости Украины, настойчиво добиваются статуса ветеранов Второй Мировой войны.

В целом же бандеровское движение на Западной Украине в 1944–1953 гг. — лучший разоблачитель мифа о «сталинском тоталитаризме». Так, например, непосредственный руководитель западноукраинского повстанческого движения — главнокомандующий «Украинской повстанческой армией» Шухевич в 1945–1950 годах, свободно разъезжал по всей Украине и несколько раз поправлял здоровье в кардиологическом санатории одного из одесских курортов. А одна из телохранительниц Шухевича в июне 1949 две недели жила в Москве, в элитной гостинице «Метрополь», которая буквально кишела сотрудниками госбезопасности и ещё более их осведомителями из числа персонала. Она хранила в гостиничном номере взрывное устройство и искала в районе Красной площади подходящий объект для взрыва. (П. С. Судоплатов. Спецоперации. Лубянка и Кремль. — М.: «Олма-пресс», 1999. — с. 416–419.)

Архив «Организации украинских националистов» в конце лета 1944, после взятия г. Львова советскими войсками, был оттуда вывезен в г. Ленинград и спрятан в отделе редких рукописей Государственной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. С момента их вывоза из Львова в центральном аппарате госбезопасности знали, где этот архив спрятан, но разыскали его только через 4 года в 1948 г. (П. С. Судоплатов. Спецоперации. Лубянка и кремль… — с. 416, 419.)

Так что в этом плане сталинский СССР поразительно напоминает ельцинско-путинскую Российскую Федерацию, по которой, во время чеченских войн, свободно разъезжали лидеры чеченских сепаратистов. Но, всё же, при этом, нужно отметить, что в некоторых отношениях в борьбе с чеченскими сепаратистами ельцинско-путинский режим действовал даже более радикально, чем сталинский режим в отношении тогдашних западноукраинских сепаратистов. Например, против чеченских сепаратистов активно и широкомасштабно использовались регулярная армия с тяжёлой артиллерией, танками, авиацией и тактическими баллистическими ракетами. Тогда, как части и соединения Советской Армии на Западной Украине в 1946–1953 гг. в боях с бандеровцами участия практически не принимали, ограничиваясь лишь самообороной в местах постоянного размещения.

Постоянную же борьбу со 100-тысячной «Украинской повстанческой армией» вели, только внутренние и пограничные войска, а так же оперативные группы местных органов госбезопасности и милиции. Да и то даже сил внутренних войск в Западной Украине в самый разгар борьбы с бандеровщиной было совершенно недостаточно — 2 дивизии и 12 отдельных бригад, то есть около 60 тысяч человек.

Поэтому и результаты этой самой настоящей войны МВД и МГБ СССР с УПА-ОУН были вначале, мягко говоря, весьма скромными. Из 100 тысяч боевиков, состоявших в рядах УПА к началу осени 1944, к концу 1944 года было уничтожено или пленено 5 членов главного руководства, 138 руководителей местных организаций ОУН и 4698 боевиков УПА (киевская газета «Зеркало недели». — 2000 — № 28. — С. 18). Зато потери советской стороны были весьма велики, даже на завершающем этапе в 1948–1955 годов, когда шло добивание бандеровского движения на Западной Украине. В этот период было бандеровскими бандформированиями, было убито 436 партийных и советских работников, 329 председателей сельсоветов, 231 председатель колхоза, 4500 солдат и офицеров внутренних войск, 2500 членов «истребительных батальонов» («Зеркало недели». — 2000 — № 28 — с. 18)

Это потери в период борьбы в период добивания бандеровщины. А что же тогда творилось в начале, в разгар бандеровщины? Вот что писал об этом Судоплатов: «Бандера прибег к террору, ставшему повседневным явлением в жизни Западной Украины. Местные власти, по существу, потеряли контроль над сельской местностью. Бандеровцы запрещали молодёжи идти на призывные пункты для службы в Советской Армии. У тех, кто шёл на службу вопреки запрету, вырезались семьи». (П. С. Судоплатов. Спецопераци. Лубянка и Кремль…. — с. 412.)

Вообще, в разгар бандеровщины, местные власти на Западной Украине, фактически не контролировали не только сельскую местность, но так же в ночное время и районные центры, за исключением тех их кварталов, где находились здания органов местной власти и местных силовых структур.

При этом, не имея в 1944–1948 годах, контроля над примерно 90 % территории Западной Украины, сталинский режим так и не удосужился объявить там, военное или, как минимум, чрезвычайное положение, и хотя бы, ввести комендантский час в населённых пунктах. И, при такой ситуации, в 1945–1950 годах в сельскую местность и райцентры Западной Украины, как ни в чём, ни бывало, из восточных областей Украины и РСФСР направлялись по распределению выпускники медицинских, педагогических и культурно-просветительских высших и средних специальных учебных заведений, а также практически без охраны отправлялись геологические экспедиции.

Отправляя, таким образом, на убой, в лапы бандеровцев лояльных советских граждан, сталинский режим проявлял большую осторожность в отношении поддерживавшего бандеровцев подавляющего большинства населения Западной Украины.

Одним из самых наглядных и ярких проявлений этого стала встреча в 1949 году, во Львове, тогдашнего первого секретаря ЦК КПУ Хрущёва и представителя Министерства государственной безопасности СССР в Западной Украине генерал-лейтенанта Судоплатова.

Во время этой встречи Хрущёв, являвшийся намного более последовательным и убеждённым марксистом, чем Сталин, тем не менее, предложил для борьбы с бандеровцами принять целый ряд весьма энергичных мер, а именно: введение специальных паспортов для жителей Западной Украины и массовую мобилизацию западноукраинской молодёжи на работу и учёбу в Восточную Украину, чтобы лишить бандеровцев возможности получать пополнение. В ответ на это Судоплатов, по его словам, заявил, что подобные меры лишь ожесточат местное население, а молодёжь, уклоняясь от трудовой мобилизации в восточные области Украины, побежит в леса и вольётся в повстанческое движение. (П. С. Судоплатов. Спецоперации. Лубянка и Кремль… — с. 415.)

Думается, что Судоплатов в своих мемуарах несколько привирал, передавая этот разговор с Хрущёвым. Не настолько он был высок в тогдашней иерархии, чтобы так прямо оспаривать предложения Хрущёва. Скорее всего, он приписал себе, тот ответ, который последовал на предложение Хрущёва из Кремля. Но, тем не менее, всё это звучит крайне показательно.

В результате, подавить бандеровское движение удалось не военной, а финансовой силой. Дело в том, что, отступая летом 1944 с территории Западной Украины, немцы оставили бандеровцам не только громадные запасы оружия, боеприпасов и продовольствия, обмундирования, бумаги и типографского оборудования, но и, что самое главное, громадные денежные средства — около 50 миллиардов тогдашних советских рублей. Именно эти деньги помогли существовать бандеровскому движению в 1944–1948 годах в условиях почти полной изоляции от Запада и от его помощи.

Решающая роль этих денег в выживании бандеровского движения в 1944–1948 годах свидетельствует также и о том, что в сталинском СССР этого периода отсутствовал не только социализм (в котором крупные суммы наличных денег невозможно использовать физическим пиццам и негосударственным структурам), но и всеобъемлющая государственная собственность, так называемый государственный капитализм. Но, при этом очевидно, имели место довольно развитые рыночные отношения, без которых, например, Шухевич вряд ли смог бы регулярно лечиться на одесских курортах, а его телохранительница — снимать номер в московском «Метрополе».

В результате бандеровское движение постепенно пошло на спад, начиная, только с конца 1948 года, но не в результате операций МГБ, МВД, внутренних войск, а в результате проведённой в СССР в декабре 1947, денежной реформы. В ходе этой реформы какую-то часть старых рублей бандеровцам удалось обменять на новые, но основная масса их денежных капиталов превратилась в никому, не нужные груды бумаги. Лишившись финансирования в прежних объёмах, бандеровское движение начало хиреть и распадаться под ударами органов госбезопасности СССР.

Ну, что можно сказать по поводу всего вышеприведённого? Только вспомнить слова известного русского революционного мыслителя XIX века Д. И, Писарева, дававшего следующую характеристику либералам, которая вполне применима и марксизму, как разновидности левого либерализма: «Они были очень довольны собой, противоречия их не смущали. Они, то отвергали принцип, но допускали его последствия, то отвергали последствия, но допускали принцип». (Д. И. Писарев. Избранные философские и общественно-политические статьи. — М.: Госполитиздат, 1949. — С. 605, 608–609.)

А теперь — ещё одна цитата из Писарева, о политике-либерале и о либерализме вообще, как левом, так и правом. И пусть читатель сам посмотрит, насколько Сталин и его режим подходят под даваемое в ней определение.

Эта цитата из работы Писарева «Идеализм Платона»: «Когда говорят о Платоне, то всякий развитый человек понимает, что от него нельзя требовать того, что мы требуем от любого современного студента. Но, признавая его сыном своей эпохи, мы не можем относиться с почтительностью и вежливостью к его нравственным и политическим теориям. Платон захватывает в своих исследованиях такие вопросы, которые постоянно на очереди и которые каждое поколение решает по-своему. Платонизм есть религия, а не философия, вот почему он под различными наименованиями живёт и теперь. На всех сочинениях Платона лежит печать самой фантастической и, в то же время, спокойной веры в непогрешимость своей мысли и в действительность вызванных ею призраков. Пока Платон остаётся в сфере отвлечённой мысли или, вернее, свободного вымысла, он является чистым поэтом. Когда, он входит в область уже существующего, он становится доктринёром. Доктринёрство Платона идёт вразрез с действительностью и даже собственным жизненным опытом. Платон не смотрит на то, что даёт жизнь, он не ощущает естественных стремлений человеческой природы. Да и к чему её изучать? Абсолютная истина, в существование которой он верит, находится в тех сферах, куда может залететь только пылкое воображение, но куда не приведёт критическое исследование, основанное на изучении фактов. Вследствие этого Платон говорит, нужно думать так-то, делать то-то, стремиться к тому-то. Эти приказания отдаются человечеству с высоты философской мысли и не допускают никаких комментариев, возражений, и требуют безусловного повиновения. Черты народного характера, коренные свойства человеческой природы возмущаются против этих указов Платона, но это нисколько не смущает гордого мыслителя, упоённого созерцанием своих теорий. Всё, что несогласно с его инструкциями, признаётся ложным, случайным, незаконным, препятствующим общему благу всего человечества. Не будучи в состоянии внести строгое единство даже в мир собственной мысли, он хочет подчинить неизменным законам все явления человеческой жизни. На место живого развития жизни Платон хотел поставить неизменное и неподвижное создание своей мысли. Колоссальные ошибки в области отвлечённой мысли происходят от сознательного презрения к свидетельствам опыта. Стремясь вынести истину из глубин духа вместо того, чтобы рассмотреть и изучить её в конкретных явлениях, Платон не понял, что, пренебрегая опытом и конкретными явлениями, нельзя понять истинного смысла исторической и государственной жизни. Он взялся за решение практических вопросов, не умея их даже поставить, как следует. Его попытки в этой области слабы и несостоятельны, они распадаются от малейшего соприкосновения с критикой. В этих попытках нет ни разумной любви к человечеству, ни уважения к отдельной личности, ни единства цели, ни нравственной высоты идеала. Платон даёт обществу такое устройство, которое делает невозможным не только существование идеала, но даже стремление к нему. Пресловутый идеал Платона, поэтому есть игрушка праздного воображения. Демократическая форма правления ему противна как человеку, считающему себя неизменно выше массы по умственному и нравственному достоинству. Платон прямо высказывает убеждение, что если нужно согласие масс народа, то никакие самые благоразумные учреждения не могут быть никогда приведены в действие. Сознающий свои обязанности правитель должен поступать с зависимыми от него людьми как благоразумный врач, не спрашивающий их согласия на даваемое им горькое, но полезное лекарство. Платон не мог считать, что большинство народа будет покорно терпеть власть мудрецов, а поэтому для своего государства он предусматривает отдельное сословие воинов, которые не столько бы защищали государство извне, сколько бы поддерживали порядок внутри него. Поэтому Платон, запрещая ложь частному человеку, допускает обман как средство управления в руках властителей. По понятиям Платона, со стороны правителей не существует обязанностей по отношению к подданным. Обман, насилие, произвол допускаются как средства управления. Законы нравственные, обязательные для частных лиц, теряют обязательную силу для государственных деятелей. Они должны быть мудрыми, но право судить об их мудрости предоставляется одному только богу. Сумасброднейшие деспоты, к счастью для своих народов, не были философами. Они казнили людей для развлечения, но, по крайней мере, они не старались систематически развращать своих сограждан. Просвещённые деспоты оказывали на своих подданных сознательное влияние. Им, как и Платону, были ненавистны критика и сомнения. Нравственной опорой им, как и Платону, служила вывеска народного блага, материальной поддержкой служило войско. Эти правители, подобно мудрецам идеального государства Платона, считали себя людьми, призванными быть воспитателями и врачевателями неразвитого и больного человечества. Принцип, проведённый Платоном в его трактатах о государстве и законах, является основой европейской цивилизации». (Д. И. Писарев Избранные философские и общественно-политические статьи… — С, 39, 42, 45–46, 60, 63–66.)

Часть 7. Подводя итоги или о том, что интернационализм уместен только в отношении к интернационалистам, а национализм к националистам

Подводя итог всему вышеизложенному, можно отметить, что по настоящему социалистического тоталитарного государства, о котором думал ещё в своё время Пётр I, называя его «регулярным государством», в СССР никогда ещё не было. Попытка его создания в СССР, в 1917–1920 и в 1937–1938 годах потерпела неудачу.

Причина этой исторической неудачи, заключалась именно в том, что в теле русского коммунизма (большевизма), оказалось слишком много вирусов европейского левого либерализма в виде марксизма и более поздней его разновидности — троцкизма. И если троцкизм удалось преодолеть и уничтожить, то марксизм не только остался, но и его продолжали объявлять одним из краеугольных камней официальной идеологии в СССР.

Этого всего не произошло бы, если бы были сохранены те основы русского коммунизма, которые заложили в 18 веке Десницкий и Радищев, развивали в 19 веке левые декабристы во главе с Пестелем, а затем Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Ткачёв, Салтыков-Щедрин, Некрасов. Но, откат от этих тенденций начали ещё в 60-70-е годы 19-го века народники, позаимствовавшие на Западе в качестве философской основы своей идеологии либеральную философию позитивизма Конта и аналогичную социологию Спенсера.

Продолжили этот откат, сначала провозгласивший себя «первым русским марксистом» Плеханов, а затем, как это ни печально, также и Ленин. Ленин, говоря о том, что «Чернышевский его всего глубоко перепахал», тем не менее, отнёс как самого Чернышевского, так и его учителя Белинского к «утопическим социалистам» и «основателям народничества».

Такой глубокий разрыв с русской коммунистической традицией и привёл к леволиберальному перерождению СССР, вершиной чего стала горбачёвщина, а затем гибель самого СССР.

Что же касается интернационализма, то он имеет право на существование, но в очень ограниченном спектре политического применения. На практике интернационализм может существовать, только со стороны одной революционной нации по отношению к другой (другим) революционным нациям. В то время, как по отношению к контрреволюционным нациям, со стороны нации революционной, возможна только беспощадная борьба.

Что, касается конкретной степень беспощадности этой борьбы, то она определяется исключительно, степенью контрреволюционности той или иной нации. И если степень этой «национальной контрреволюционности» очень высока, то дело может дойти и до полного уничтожения «контрреволюционной нации». Если, говорить короче, то в реальной жизни: «Интернационализм можно проявлять, только по отношению к интернационалистам».