"Заветные" сочинения Ивана Баркова

Тряхни мудами, Апполон,

Ударь елдою громко в лиру,

Подай торжественный мне тон

В восторге возгласити миру.

Ко дверям славы восхожду,

Тебя как будто на хуй жду.

Приди и сильною рукою

Вели всех муз мне перееть,

Чтоб в них усердье разогреть

Плениться так, как я пиздою.

Вздрочу престрашный мой елдак,

Чтоб всю теперь явил он силу,

Совсем уже готов кутак,

Впущу епическую жилу.

Всарначу я и взговорю,

Ебливым жаром я горю,

Бодрюсь, уебши Парнасиду,

Иду за Пиндаром вследы,

Взношусь от Музиной пизды

Туда, где смертного нет виду.

На поясе небесном став,

Согласной лирой в небе звукну,

И, в обе руки шмат мой взяв,

Зевеса по лбу плешью стукну,

Чтоб он сокрыл свой грубый зрак

И не дрочил теперь елдак,

Не метил плешью в щели многи,

Не портил бы земных красот,

Не драл елдою пиздий рот,

Не раздвигал богиням ноги.

Нептун и адский бог Плутон,

Смягчите ярость вы без шуму,

Страшася шанкера бабон,

Оставьте вы высоку думу.

На вас не буду я смотреть,

Велю обоих перееть.

Ты, море, не плещи волнами,

Под секель ветры заключи,

А ты престрого закричи,

Чтоб в аде не трясли мудами.

Чтоб тем приятный звук и глас

Такие вздоры не тушили,

Скачи и веселись, Парнас,

Мы все в природе утишили.

Сойди, о Муза, сверху в дол

И на пуп залупи подол,

Я ныне до пизды касаюсь,

Воспеть теперь ея хочу

И для того елдак дрочу,

Что я пиздою восхищаюсь.

Со утренних спокойных вод

Заря на алой колеснице

Являет Фебов нам восход,

Держа муде его в деснице,

И тянет за хуй Феба в понт,

Чтоб он светил в наш горизонт,

Мы блеску все его радеем.

А ты, восточная звезда,

И краше всех планет — пизда,

Тобой мы день и свет имеем.

Скончав теченье, Аполлон

С ефира вниз себя покотит,

К Фетиде в лоно съедет он,

Пизда лучи его проглотит,

И блеск его тогда минет,

Когда богиня подъебнет,

К мудам свою пизду отклячит,

Сокроется от нас день прочь,

Ебливая наступит ночь,

Коль Феб в богиню запендрячит.

Дрочи, о Муза, добрый хуй,

Садись ко мне ты на плешь смело,

Чтоб слабже он полез, поплюй,

Раздайся секель твой и тело.

Я всю вселенную узрел,

Когда тебя я на плешь вздел,

Кастальской омочен росою,

Отверзлись хуя очеса,

Открылись света чудеса,

Творимые везде пиздою.

Юпитер в смертных бросить гром

С великим сердцем замахнулся,

Погиб бы сей хуев содом

И в лютой смерти окунулся,

Но в самый оный страшный час

Пизда взвела на небо глас,

Умильно секелем кивнула,

Зевес, схвативши в руки плешь,

Бежит с небес на землю пеш,

Громовый огнь пизда задула.

Перун повержен там лежит,

Пропал великий страх народа,

Юпитер над пиздой дрожит,

Забыта им уже природа.

Пускай злодействуют везде,

А он купается в пизде.

Алкмену ныне сарафанит,

Ебёт и прёт, пендрячит, ржот,

Храпит, сапит, разинув рот;

И гром уже его не грянет.

Ударил плешью по водам

Нептун, властитель над морями,

Велел подняться он мудам,

Чтоб дули ветры под волнами.

Велел все море возбудить,

Неоптолема потопить.

Но с вострым секелем Фетида,

Подъехав, села на муде.

Нептун, поковыряв в пизде,

Лишился тотчас грозна вида.

Плутон во аде с елдаком

Совсем было утратил мысли,

Елда его покрылась льдом,

А с муд уже сосули висли.

Но вскоре въехала туда

О ты, прелестная пизда,

Богиня ада Прозерпина,

Ощерила мохнату щель,

Плутон, храпя, наметил в цель,

В пизде согрелася елдина.

Твоя, о мать хуев, пизда,

Никак нейзъясненна сила,

С волшебной сферы ты звезда,

О страх, ты солнце ослепила,

Когда из волосистых туч

Блеснул на Феба пиздий луч,

То он сияние оставил,

Забыл по должности езду

И сунулся тотчас в пизду,

Чем славы он твоей прибавил.

Гремит Омфалия пиздой,

Прельстив усами Геркулеса,

Который страшною елдой

Нередко пехивал Зевеса,

Творил велики чудеса,

Держал на плёчах небеса,

Подперши плешью твердь ужасну,

Атланта бодро облехчил,

За то в него и хуй всучил,

Однак шентю узрел он власну.

Ахилл под Троей хуй вздрочйл,

Хотел пробить елдою стену,

Но как он бодро в град вскочил,

Чтоб выеть тамо Поликсену,

Парис ударил его в лоб

Тем дротиком, которым ёб,

То небо стадо быть с овчинку

В Ахилловых тогда глазах,

Смяхчил его шматину страх,

Пизда сжевала в час детинку.

Герой в войне — не человек:

Намазав ворванью елдину,

Забыв толь надобной нам век,

Разит людей так, как скотину.

С пиздой он больше не буян,

И Бахус без нее не пьян.

Пизда природу умножает,

Родит, лелеит, кормит нас,

Ее продолговатый глаз

Сурову нашу плешь смягчает.

О, мать веселья и доброт,

Пизда, шентя, фарья, махоня,

Я тысячу хуев дам в рот —

Глотай, им ныне есть разгоня,

Насыться от моих похвал,

Я прямо в цель твою попал,

Воздвигну я тебе божницу,

Внутри очищу пиздорык

И, взявши в руки я голик,

Сгоню нечистую площицу.

В ефире светлая звезда

Или блестящая планета

Не так прелестна, как пизда,

Она творительница света.

Из сих торжественных ворот

Выходит всякий смертный род

И прежде всех ее целует,

Как только секелем кивнет,

Двуножну тварь на свет пихнет

И нам ее она дарует.

Тебя ебливая натура

На то произвела на свет,

Приятного чтоб Эпикура

Увидеть точный нам портрет.

Умом таким же одарила

И чувства те ж в тебя вселила,

Ты также любишь смертных всех,

Натуры все уставы знаешь,

В пизде блаженство почитаешь,

Во зле не знаешь ты утех.

О, коль приятными стезями

Тогда ты на Парнас всходил,

Когда огромными стихами

Пизде похвальну песнь трубил!

Читая ту, я восхищаюсь,

Сладчайшим чувством наполняюсь,

Вся в жилах кровь моя кипит,

Вся мысль моя пиздой мутится,

Душа моя к мудам стремится,

А хуй прорвать штаны грозит.

Богатство, славу, пышность, чести

Я презираю так, как вы.

Не стоют те пиздиной шерсти,

Без ебли всё суть суеты!

Вселенну всю я забываю,

В пизду как ярый хуй соваю,

Счастливей папы и царей.

Когда красотка обнимает;

Целует, жжет и подьебает,

Тут всё блаженство жизни сей!

Дела пребодрого героя

Потщися, мысль моя, воспеть!

Я, громкой лиры глас настроя,

Прославлю то, как хуй мой есть.

О ты, премудра животина,

О ты, пречудная шматина,

Коликих ты достоин од!

Ни рвы, ни камни, ни вершины,

Ни адской челюсти стремнины

Сдержать не могут твой поход.

Хоть много в древности прославлен

Победоносный Геркулес

И не один трофей поставлен

В знак бывших от него чудес,

Но если бы твои победы

Здесь были точно так воспеты,

То б он, оставя булаву,

Тебя героем почитая,

С тобой к Омфале приступая,

Твою бы в руки взял главу.

Когда на брань хуй ополчится

И станет в ярость приходить,

Когда багряна плешь зардится,

То кто возможет сокрушить?

Хотя меж ног клади оковы

Иль челюсти разверсты Львовы,

Но он, опершись на мудах,

Сквозь все оплоты укрепленны,

Возносит верх свой обагренный,

Как лев, ярящийся в горах.

Но что за глас, стон слышен крика?

Какая б то была беда?

Боязнь то хую невелика:

Ползёт на брань к нему пизда.

Пиздища старая, седая,

Пизда уже не молодая,

Она ж притом была урод.

До старых лет не проебалась

И сроду с хуем не видалась,

Затем, что был с зубами рот.

Чудовища вся тварь боялась,

Коснуться ей никто не смел,

Она на всех, как зверь, кидалась,

Лишь хуй её смирить умел.

Пизда пришла, скрыпя зубами,

Хуй стал трепать её мудами,

Чем зверство в ней тотчас пресёк;

Она с задору задрожала,

Она в себе не удержала,

И с ней тут сок ручьем потёк.

Хуй, видя в ней ту слабость многу,

Он щель её тут вмиг пробил,

Сей хитростью сыскал дорогу,

Отважно к делу приступил:

С мудами в пропасть к ней влезает,

До дна он плешью досягает,

И сладость тут находит вновь.

Пизда вкус ебли весь узнала,

Пизда яриться перестала,

Как сильный хуй в ней пролил кровь.

Сей подвиг совершив щастливо,

Восстал и ободрился вновь

Расселины и льющусь кровь,

И вспомня все свои работы

Во среды, пятки и субботы,

С негодованием сказал:

— Почто мя смертны забывают,

Почто в псалмах не прославляют,

Почто я так на свете мал?

Первейше в свете утешенье —

Любезнейших собор девиц,

Приятно чувствам услажденье,

Столь много лепотнейших лиц —

Не мною ль в свет произведенны?

Не мои ль силы истощенны,

Не мой ли труд и с кровью пот

Воздвиг везде дела геройски,

Повсюду сделал многи войски?

О, коль неправ всех смертных род!

Одна лишь в свете героиня,

Моя премудрейшая тварь,

Арабска Изида богиня,

Воздвигла для меня алтарь

И женску полу повелела,

Чтоб кажда в бархате имела

На шее мой прекрасный ствол,

И чтоб египецкие дамы,

Входя богов великих в храмы,

Во первых чтили мой престол.

Не я ли в ад низвел Орфея

Своей победы там искать?

Не я ль Дидоне у Энея

Принудил с муд площиц таскать?

Какая ж мне за то отрада,

Какая в старости награда?

Я верных мало зрю сердец,

А я всей твари обновитель,

Ее блаженства совершитель

И всех зиждитель и отец.

О, общая людей отрада,

Пизда— веселостей всех мать,

Начало жизни и прохлада,

Тебя хочу я прославлять.

Тебе воздвигну храмы многи

И позлащенные чертоги

Созижду в честь твоих доброт.

Усыплю путь везде цветами,

Твою пещеру с волосами

Почту богиней всех красот.

Парнасски музы с Аполлоном,

Подайте мыслям столько сил,

Каким, скажите, мне петь тоном

Прекрасно место женских тел?

Уже мой дух в восторг приходит,

Дела ее на мысль приводит

С приятностью и красотой.

— Скажи, — вещает в изумленьи,—

В каком она была почтеньи,

Когда тек век еще златой?

Ее пещера хоть вмещает

Одну зардевшу тела часть,

Но всех сердцами обладает

И всех умы берет во власть.

Куда лишь взор ни обратится,

Треглавный Цербер усмирится,

Оставит храбрость Ахиллес,

Плутон во аде с бородою,

Нептун в пучине с острогою

Не учинят таких чудес.

Юпитер, громы оставляя,

Снисходит с неба для нея;

Величество пренебрегая,

Приемлет низкость на себя,

Натуры чин преобращает:

В одну он ночи две вмещает;

В Алкменину влюбившись щель.

Из бога став Амфитрионом,

Пред ней приходит в виде новом,

Попасть желая в нежну цель.

Плутон, плененный Прозерпиной,

Идет из ада для нее,

Жестокость, лютость со всей силой

Побеждены желвой ее.

Пленивши Дафна Аполлона,

Низводит вдруг с блестяща трона,

Сверкнув дырой один лишь раз.

Всю крепость он свою теряет

Во угожденьи мер не знает,

Возносит к ней плачевный глас!

Представь героев прежних веков,

От коих мир весь трепетал,

Представь тех сильных человеков,

Для коих свет обширный мал:

Все ей одной были подвластны,

Счастливы ею и несчастны,

Всё властно было ей одной:

На верх Олимпа подымались

И в преисподню низвергались

Ее пресильною рукой.

Где храбрость, силу и геройство

Девал пресильный Геркулес?

Где то осталось благородство,

Которым он достиг небес?

Пока не видел он Омфалы,

От взора стены трепетали,

Увидя, Тартар весь стенал.

Пизда ее его смутила,

Она оковы наложила,

Невольником Омфалы стал!

Представь на мысль плачевну Трою,

Красу Пергамския страны,

Что опровержена войною

Для Менелаевой жены.

О, если б не было Елены,

Стояли бы Троянски стены

Чрез многи тысящи веков;

Пизда ее одна прельстила,

Всю Грецию на брань взбудила

Против Дарданских берегов.

Престань, мой дух, прошедше время

На мысль смущенну приводить.

Представь, как земнородных племя

Приятностьми пизда сладит:

Она печали все прогонит,

Всю скорбь в забвение приводит —

Одно веселье наших дней!

Когда б ее мы не имели,

В несносной муке бы сидели,

Сей свет постыл бы был без ней.

О сладость, мыслям непонятна,

Хвалы достойная пизда,

Приятность чувствам необъятна,

Пребудь со мною навсегда!

Тебя одну я чтити буду

И прославлять хвалами всюду,

Пока мой хуй пребудет бодр.

Всю жизнь мою тебе вручаю,

Пока дыханье не скончаю,

Пока не вниду в смертный одр.

Какой приятный глас музыки

Внезапно слух мой поразил,

Какие радостные клики

Мой темный разум ощутил!

Я зрю: поля все обновились,

Цветами новыми покрылись,

С весельем ручейки текут,

Крутясь меж злачными брегами,

И птички, сидя меж кустами,

Природе хвальну песнь поют.

Природой данную нам радость

О муза, ты воспой теперь,

Какую чувствуем мы сладость,

Узрев ее достойну дщерь.

Пизды любезныя рожденье

Весь мир приводит в восхищенье.

Пизда достойна алтарей.

Она прямая дщерь природы.

Ее несчетны чтут народы.

Пизда — веселье твари всей.

Природа, зря, что смертных племя

В несносной скуке жизнь ведет,

Для облегченья оной бремя

Пизду произвела на свет.

Всех смертных ею усладила,

В приятны цепи заключила.

С тех пор пизда владеет всем:

Она героев производит,

Она в храм славы их приводит.

Пизда — вещь лучша в свете сем.

Герои, храбростью своею

Что свет старались покорить,

Владеть хотели всей землею,

Стремясь потоки крови лить.

Они все для того дралися,

Чтоб после всытость наетися

И лучших пизд себе достать.

Для пизд кровавы были брани,

Пизд ради налагались дани.

Пизда всех дел вина и мать.

Антоний, царствовать желая,

Дрался с Октавием, сколь мог,

Но Клеопатру он узная,

Ей захотел попасть меж ног.

Забыл и храбрость, и породу

И дал Октавию свободу.

Лишь только впрятал в нее хуй,

Не зрит, что Рим он тем теряет,

К пизде он страстию пылает,

Узря ее в Сиднейских струй.

Руно златое, кое греки

В Колхиде тщилися достать,

При чем прославлена навеки

Язонова пречудна рать —

Когда со змеем он сражался,

В погибель явную вдавался,

Пизда его от ней спасла:

Его ебливая Медея,

Волшебно знанье разумея,

Наверх сей славы вознесла.

Пленясь Калипса Телемаком,

От волн морских его спасла.

Еблась с ним лежа, сидя, раком.

И в ебле сладку жизнь вела.

Но Ментор, зря их то веселье,

Из зависти, терпя мученье,

Так Телемака навострил,

Что бросил он пизду на еблю

И, милую оставя землю,

Напасти новые вкусил.

Эней, оставшись цел от брани,

Погибнул бы в морских волнах,

Пизда б коль не простерла длани

При карфагенских берегах.

Его ебливая Дидона,

Сошедши с царска пышна трона,

Спасла и еть ему дала.

Он еб, пиздою наслаждался,

Но вскоре с нею он расстался,

Отплыв, куда судьба влекла.

Когда же сих примеров мало,

Взгляните в древность всех времен:

Всегда пизда всех благ начало,

Начало всех земных племен.

Мы ей на свете сем родимся.

Ее ебем, ей веселимся.

Она милее нам всего.

Пиздой нас девушки прельщают,

Пиздою нас и утешают,

В ней чтим верх счастья своего.

О ты, пизда, пизда драгая,

К тебе душа моя летит!

Ты, песнь мою воспринимая,

Внемли, что дух мой говорит.

Всего на свете сем ты боле.

Взгляну в моря, в ограды, в поле,

Но лучше я тебя не зрю.

Поверь, что я не лицемерю

И что тому я свято верю,

Что днесь языком говорю.

Уже зари багряной путь

Открылся дремлющим зенницам,

Зефир прохладный начал дуть

Под юбки бабам и девицам.

Раскинувшись пизды лежат,

От похоти во сне дрожат.

Иная страшным зевом дышит,

Иная нежны губки жмет,

Нетерпеливо хуя ждет;

Во всех ебливый пламень пышет.

О, утра преблаженный час,

Дороже нам златого века,

В тебе натуры сладкой глас

Зовет к работе человека.

Приход твой всяку тварь живит,

В тебе бодрее хуй стоит,

Ты нежну похоть всем вливаешь,

В ебливы жилы кровь течет

И к ебле всех умы влечет,

Ты нову силу всем влагаешь.

Корабль в угрюмых как волнах

Кипящи их верхи срывает,

Сквозь бурю, тьму и смертный страх

Летит и бездну презирает,

Подобно так в пиздах хуи,

Напрягши жилы все свои,

Во влажну хлябь вступать дерзают,

Шурмуют, мечутся везде

И в самой узенькой пизде

Пути пространны отверзают.

Везде струи млечны текут,

С стремленьем в бездну изливаясь,

Во все составы сладость льют,

По чувствам быстро разделяясь.

Восторгом тихим всяк объят,

На побежденных томный взгляд,

Еще собранье звать дерзает,

Опять вступают в ярый бой,

И паки сладкий ток млечной

Во всех жар брани прохлаждает.

Что бьет за страшный шум в мой слух?

Чердак, подклеть и спальня стонет,

Боязнь во всех стеснила дух,

Хуи слабеют, сердце ноет.

Внезапно отворилась дверь,

Старик, как разъяренный зверь,

С толпой народа в дом приходит.

— Лови, — кричит, — всех, режь и бей.

Жену, служанок, дочерей! —

Сей вопль всем смертным страх наводит.

Но что, старик, твой дух мятет,

Какая злость тебя снедает?

Не то ль, что старость хуй твой гнет,

Не то ль тебя так разъяряет,

Что еть жена дает другим?

Но вялым хуем ты своим

Какую ей подашь отраду?

Осьмнадцать лет и шестьдесят —

Вовеки вас не согласят,

Твой взор теперь ей злее аду.

Пусть всяк, кто может, хуй трясет,

Пускай кровати, лавки стонут,

Восторг от глаз пусть скроет свет,

Хуи в реках заёбин тонут.

Закрой от них свой мрачный взор.

Младых хуев и пизд собор

Оставь их роскошам на жертву

Иль, вынув свой завялый хуй,

Беги, мечись, рвись, плачь, тоскуй,

Зря плоть свою уже полмертву.

Владычица богов и смертных,

Мать всех живущих на земли,

Источник дружб и ссор несметных,

Пизда, мою мольбу внемли!

Из мрачного ко мне жилища

На вопль как сирого и нища

Сквозь лес, сквозь блато взор простри,

Склонись, склонись моей мольбою,

Смяхчись, зря страждуща тобою,

И с хуя плеснеть оботри.

О, юность, время скоротечно,

Которая теперь прошла,

Когда б ты длилась, юность, вечно,

Ты б тех забав не унесла,

Которыми я наслаждался,

Имел, владел и восхищался.

Приди опять, как ты была!

Тогда пизды ко мне толпами

С отверстым ротом и губами

Слетятся, как на мед пчела.

Без слез не вспомню прежни веки.

Я в юности когда бывал,

Всяк день текли млечные реки,

Всяк день я разных пизд ебал,

Всяк день они ко мне стекались,

Наперстки на хуй мне казались,

И я им, сколько мог, служил.

Теперь, о лютая судбина,

Уже не хочет ни едина,

Чтоб хуй в нее я свой вложил.

Признаюсь вам, красы любезны,

Что хуй уже мой стал слабеть,

И все старанья бесполезны,

Нельзя мне столько раз уетъ,

Колико раз ебал я прежде.

Пришел конец моей надежде,

Чтоб мог еще я милым быть.

Итак, навек прощаюсь с вами,

И все, что нажил я пиздами,—

Пиздам же я хочу прожить.

О вы, священницы борделя,

Наставницы младых красот!

Вы первого обман апреля

На весь уже простерли год.

Вам таинства пизды известны

И ваши хитрости прелестны

Так, как волшебством, нас мрачат.

Вы сделать и старуху целкой

Считаете для вас безделкой.

Мне вас досталось умолять.

За что, не знаю, вы в презреньи,

За что гонимы вы от всех?

К вам должно всем иметь почтенье,

Вы — матери драгих утех!

К вам в нуждах ближний прибегает,

Отраду в скуке обретает

Вдовец, женатый, холостой.

Где б ярость хуя мы смягчали,

Где б разны роскоши узнали,

Как не в обители такой?

Еще мой хуй не так согнулся,

Чтоб вовсе твердость потерял.

Не мните, чтоб он не проснулся,

И чтоб, узря пизды, не встал.

Хотя ж бы вовсе был бессилен,

Но ваших смысл красот обилен

Его в желанну крепость ввесть.

Чего не сделают пиздами,

То сделают они руками.

Кто может хитрость их исчесть?

Я помню, негде чел недавно,

Как некакий скупой старик

В неделю раз один исправно

Ходить в бордели приобвык.

За то, кто сделать то возьмется,

Что у скупого раз зайдется,

Велику плату положил.

А до того имел все даром

И денежки свои с товаром

Всегда с собою уносил.

Одна сестра, за то озляся,

Что тщетно их старик трудил

И что еще всегда, смеяся,

С собою деньги уносил,

Схватя подвязку шерстяную

И кликнув из подруг другую,

Дала конец, взяла другой,

Хуй слабый в петлю положила

И так его защекотила,

Что нехотя вздохнул скупой.

Дошел и я, красы драгия,

Дошел и я до сей беды.

Бывали времена такие,

Когда платили мне пизды.

Бывало, вы за мной ходили,

Бывало, вы меня просили,

Чтоб раз хотя один уеб,

За что меня вы одаряли,

Но вы лишь деньги проебали,

А я уж силу всю проеб.

Теперь, сестры златолюбивы,

Я к вам прибегнуть принужден.

Счастливы мы и пресчастливы,

Что вами мир весь населен.

Старайтесь мне вы дать отраду,

А я за это вам в награду

Стараться буду вас проеть.

И всякий раз за малакейку,

Конечно, дам вам не копейку,

Но будут все рубли звенеть.

Не славного я здесь хочу воспеть Приапа,

Хуям что всем глава, как езуитам папа,

Но в духе я теперь сраженье возвещать,

В котором все хуи должны участье брать,

И в славу их начать гласить пизду такую,

Котора первенства не уступает хую.

Везде она его, ругаясь, презирает,

Всё слабостью его предерзко укоряет

И смело всем хуям с насмешкой говорит:

— Меня из вас никто не может усладить.

Во всех почти местах вселенной я бывала

И разных множество хуёв опробовала,

Но не нашла нигде такого хуя я,

Чтоб удовольствовать досыта мог меня,

За что вы от меня все будете в презреньи

И ввек я против вас останусь в огорченьи,

Которое во мне до тех продлится пор,

Пока не утолит из вас кто мой задор,

Пока не сыщется толь славная хуина,

Который бы был толст, как добрая дубина,

Длиною же бы он до сердца доставал,

Бесслабно бы как рог и день и ночь стоял

И, словом, был бы он в три четверти аршина,

В упругости же так, как самая пружина.

Хуи, услышавши столь дерзкие слова,

Пропала, мнят, с пиздой ввек наша голова;

С тех самых пор как мы на свете обитаем

И разные места вселенной обтекаем,

Таскаемся везде уже как двадцать лет,

И думаем, что нас почти весь знает свет,

Ругательств же таких нигде мы не слыхали,

Хоть всяких сортов пизд довольно мы ебали.

Что им теперь начать, сбирают свой совет.

Знать, братцы, говорят, пришло покинуть свет,

Расстаться навсегда с любезными пиздами,

С приятнейшими нам ебливыми странами.

Мы вышли, кажется, длиной и толстотой,

И тут пизды вничто нас ставят пред собой.

Осталася в одном надежда только нам,

Чтобы здесь броситься по бляцким всем домам,

Не сыщится ль такой, кто нас бы был побольше,

Во всем бы корпусе потверже и потолще,

Чтоб ярость он пизды ебливой утолил

И тем ее под власть навек бы покорил.

Последуя сему всеобщему совету,

Раскинулись хуи по белому все свету,

Искали выручки по всем таким местам,

Где только чаяли ебливым быть хуям.

По щастью, хуй такой нечаянно сыскался,

Который им во всем отменным быть казался:

По росту своему, велик довольно был

И в свете славнейшим ебакою он слыл,

В длину был мерою до плеши в пол-аршина,

Да плешь в один вершок — хоть бы куда машина.

Он еб в тот самый час нещастную пизду,

Которую заетъ решили по суду,

Затем что сделалась широка черезмеру,

Магометанскую притом прияла веру;

Хоть абшита совсем ей не хотелось взять,

Да ныне иногда сверх воли брать велят.

Хуи, нашед его в толь подлом упражненье,

Какое сим, кричат, заслужишь ты почтенье?

Потщися ты себя в том деле показать,

О коем мы хотим теперь тебе сказать.

А говоря сие, пизду с него снимают,

В награду дать ему две целки обещают,

Лишь только б он лишил их общего стыда,

Какой наносит им ебливая пизда.

Потом подробно всё то дело изъясняют

И в нем одном иметь надежду полагают.

Что слыша, хуй вскричал: — О вы, мои муде!

В каком вам должно быть преважнейшем труде.

Все силы вы свои теперя истощайте

И сколько можете мне ярость подавайте.

По сих словах хуи все стали хуй дрочить

И всячески его в упругость приводить,

Чем он, оправившись, так сильно прибодрился,

Хоть и к кобыле бы на приступ так годился.

В таком приборе взяв, к пизде его ведут,

Котора, осмотря от плеши и до муд,

С презреньем на него и гордо закричала:

— Я больше в два раза тебя в себя бросала.

Услыша хуй сие с досады задрожал,

Ни слова не сказав, к пизде он подбежал.

— Возможно ль, — мнит, — снести такое огорченье?

Сейчас я с ней вступлю в кровавое сраженье.

И тотчас он в нее проворно так вскочил,

Что чуть было совсем себя не задушил.

Он начал еть пизду, все силы истощая,

Двенадцать задал раз, себя не вынимая,

И еб ее, пока всю плоть он испустил,

И долго сколь стоять в нем доставало сил.

Однако то пизде казалися всё дудки.

— Еби, — кричит она, — меня ты целы сутки,

Да в те поры спроси, что чувствую ли я,—

Что ты прескверный сын, хотя ебешь меня,

Ты пакостник, не хуй, да так назвать, хуёчик,

Не более ты мне, как куликов носочик.

Потом столкнула вдруг с себя она ево:

— Не стоишь ты, — сказав, — и секеля мово,

Когда ты впредь ко мне посмеешь прикоснуться,

Тебе уж от меня сухому не свернуться,

Заёбинами ты теперь лишь обмочен,

А в те поры не тем уж будешь орошон,

Я скверного тебя засцу тогда как грека

И пострамлю ваш род во веки и в век века.

Оправясь от толчка, прежалкий хуй встает

И первенство пизде перед собой дает,

Хуи ж, увидевши такое пострамленье,

Возможно ль снесть, кричат, такое огорченье?

Бегут все от пизды с отчаяния прочь,

Конечно, говорят, Приапова ты дочь.

Жилища все свои навеки оставляют

И жить уж там хотят, где жопы обитают.

По щастью их, которым им иттить

И бедные муде с собой в поход тащить,

Лежал мимо одной известной всем больницы,

Где лечатся хуи и где стоят гробницы

Преславных тех хуев, что заслужили честь

И память вечную умели приобресть.

За долг они почли с болящими проститься,

Умершим, напротив, героям поклониться.

Пришед они туды всех стали лобызать

И странствия свого причину объявлять,

Как вдруг увидели старинного знакомца

И всем большим хуям прехрабра коноводца,

Который с года два тут в шанкоре лежит,

От хуерыка он едва только дышит.

Хотя болезнь его пресильно изнуряла,

Но бодрость с тем совсем на всей плеши сияла.

Племянником родным тому он хую был,

Который самого Приапа устрашил.

Поверглись перед ним хуи все со слезами

И стали обнимать предлинными мудами.

— Родитель будь ты нам, — к нему все вопиют,—

Пизды нам нынече проходу не дают,

Ругаются всё нам и ни во что не ставят,

А наконец они и всех нас передавят.

Тронися жалостью, возвысь наш род опять

И что есть прямо хуй, ты дай им то узнать.

Ответ был на сие болящего героя:

— Я для ради бы вас не пожалел покоя,

Но видите меня: я в ранах весь лежу,

Другой уже я год и с места не схожу,

От шанкора теперь в мученье превеликом

И стражду сверх того пресильным хуерыком,

Который у меня мои все жилы свел.

Такой болезни я в весь век свой не имел;

Стерпел ли бы от пизд такое оскорбленье —

Я б скоро сделал им достойно награжденье.

Такой ответ хуев хоть сильно поразил,

Однако не совсем надежды их лишил.

Вторично под муде все плеши уклоняют,

К войне его склонить все силы прилагают:

— Одно из двух, — кричат, — теперь ты избери:

Иль выдь на бой с пиздой, иль всех нас порази.

Тронулся наш герой так жалкою мольбою.

Ну, знать, что, говорит, дошло теперь до бою,

Вить разве мне себя чрез силу разогнуть

И для ради уж вас хоть стариной тряхнуть.

Проговоря сие, тотчас он встрепенулся,

Во весь свой стройный рост проворно разогнулся,

В отрубе сделался c небольшим три вершка,

Муде казалися как будто два мешка,

Багряна плешь его от ярости сияла,

И красны от себя она лучи пускала.

Он ростом сделался почти в прямой аршин

И был над прочими как будто господин.

Хуи, узрев его в столь красной позитуре,

— Такого хуя нет, — кричат, — во всей натуре,

Ты стоишь назван быть начальником хуёв,

Когда ни вздумаешь, всегда ети готов.

Потом, в восторге взяв, на плеши подымают,

Отцом его своим родимым называют,

Всяк силится ему сколь можно услужить,

И хочет за него всю плоть свою пролить.

Несут его к пизде на славное сраженье.

— Будь наше ты, — кричат, — хуино воскресенье.

С такою славою к пизде его внесли,

Что связи все ее гузенны потрясли —

Она вскочила вдруг и стала в изумленьи,

Не знала, что сказать, вся будучи в смятеньи.

А хуй, увидевши пизду, вострепетал,

Напружил жилы все и сам весь задрожал,

Скочил тотчас с хуев и всюду осмотрелся,

Подшед он к зеркалу, немного погляделся,

Потом к ней с важностью, как архерей, идет

И прежде на пизду хуерыком блюет,

А как приближился, то дал тычка ей в губы.

— Мне нужды нет, — вскричал, — хоть были б в тебе зубы.

Не струшу я тебя, не страх твои толчки;

Размычу на себя тебя я всю в клочки

И научу тебя, как с нами обходиться,

Не станешь ты вперед во веки хоробриться.

По сих словах тотчас схватил пизду за край.

Теперя, говорит, снесу тебя я в рай.

И стал ее на плешь тащить сколь было силы.

Пизда кричит: — Теперь попалась я на вилы.

Потом, как начал он себя до муд вбивать,

По всей ее дыре, как жерновы, орать,

Пизда, почувствовав несносное мученье,

— Умилосердися и дай мне облегченье,

Клянусь тебе, — кричит, — поколь я стану жить,

Почтение к хуям всегда буду хранить.

Однако жалоб сих не внемля хуй нимало

До тех пор еб, пока движенья в ней не стало.

А как увидел он, что чувства в ней уж нет,

То, вышед из нее, сказал: — Прости, мой свет,

И ведай, что хуи пред вами верх имеют,

Пизды их никогда пренебрегать не смеют,

Но должны к ним всегда почтение иметь,

Безотговорочно всегда давать им еть.

С тех самых пор хуи совсем пизд не страшатся,

Которы начали пред ними возвышаться,

И в дружестве они теперича живут,

Хуи пизд завсегда как надобно ебут.

По окончании сего толь славна бою

Прибегли все хуи к прехраброму герою,

Припадши, начали от радости кричать:

— Нам чем великого толь мужа увенчать,

Который весь наш род по-прежнему прославил,

Геройство же свое до самых звезд поставил.

Мы вместо лавр тебя пиздами уберем

И даже до небес хвалой превознесем.

Красуйся, наш герой, и царствуй над пиздами,

Как ты начальствуешь над всеми здесь хуями.

С мудами у хуя великой был раздор,

О преимуществе у них случился спор.

— Почтенья стою я, то всем уже известно,

Равняться вам со мной, муде, совсем невместно.

Муде ответствуют: — Ты очень ложно мыслишь,

Когда не в равенстве с собою нас ты числишь.

Скажи, ебать тебе случалось ли хоть раз,

Где б не было притом с тобою вместе нас?

— В вас нужды нет совсем, — хуй дерзко отвечал,—

Помеха в ебле вы, — презрительно вскричал.

Муде ответствуют: — Хуй, знай, что то всё враки.

Шум, крик и брань пошла, и уж дошло до драки.

Соседка близь жила, что гузном называют.

Увидя, что они друг друга так ругают,

— Постой, постой, — ворчит, — послушайте хоть слово,

Иль средства нет у вас без драки никакого?

Чтоб ссору прекратить без крика и без бою,

Советую я вам судиться пред пиздою.

Почтенного судью они избрали сами,

Престарую пизду с предолгими усами,

Котора сорок лет как еться перестала

И к ебле склонность всю и вкус уж потеряла,

Покрыта вся лежит почтенной сединой.

Завящивый сей спор решит ли кто иной?

Поверить можно ей: она не секретарь

И взяток не возьмет, не подлая то тварь,

Пристрастья ни к чему она уж не имеет

И ссоры разбирать подобные умеет.

Предстали спорщики перед судью с почтеньем,

Хуй начал речь тогда с великим огорченьем:

— Внемли, в слезах стою теперь перед тобой,

Муде предерзкие равняются со мной,

Я в награждение то ль должен получить

За то, что не щадил я токи крови лить?

Яснее чтоб мои заслуги показать,

Я, форме следуя, хочу все описать:

В тринадцать лет ети я начал обучаться

И никогда не знал, чтоб мне пизды бояться;

Ёб прежде редко с год, потом изо всех сил

Чрез день, и всякой день, и как мне случай был;

Усталости не знал, готов был всякой час

И часто в одну ночь ебал по восемь раз.

Уж тридцать лет тому, как я ебу исправно

И лучшим хуем я считаюся издавно.

Не раз изранен был я, пробивая бреши,

Имел и хуерык, и потерял полплеши,

Сто шанкеров имел и столько ж бородавок,

В средину попадал пизды я без поправок

И сколько перееб, исчислить не могу,

Свидетели во всем соперники: не лгу.

Все выслушав, пизда с прискорбностью сказала:

— Я ссоры таковой вовек не ожидала.

Когда я избрана судьею заседать,

Молчите вы теперь, хочу я вам сказать:

Мне обвинить из двух нельзя вас никого,

Один хуй без мудей не значит ничего,

Вам вкупе надлежит вовеки пребывать,

А без того никак не может свет стоять.

Нещастная пизда теперь осиротела,

Сира, и вся твоя утеха отлетела,

Сира, и полны слез твои теперь глаза,

Ужасная тебя постигнула гроза,

Ужасная напасть совсем переменила

Из радостной пизду печальной нарядила.

Утехи тем твои навек прешли теперь,

Навек должна теперь замазати я дверь,

Ту дверь, в которую в меня входила радость,

Всем чувствиям моим неизреченна сладость.

К страданью лютому, к безмерной казни злой

Навек сомкнута я: се хуй скончался мой.

Скончался и лежит, бездышен горемыка,

Бездушен, недвижим от шанкер, хуерыка.

Уж нет того, уж нет, в пизде кто ликовал,

Взаимные кто мне утехи подавал.

Лежит бездушна плешь, лежит се пред глазами.

Неслыханная казнь, о! казнь под небесами,

Какой теперь ты мне дала собой удар,

Исчезла в хуе жизнь, простыл на еблю жар.

Любезной хуй, навек рассталась я с тобою,

Навек, увы! и ты не свидишься с пиздою,

Не будешь ты во мне гореть, краснеть и рдеть,

Уж в аде не дадут тебе, ах, хуй, поеть.

О! грановита плешь, котора всех прекрасней,

Ты сделала меня теперя всех нещастней,

Ты сладость мне вкусить свою, ебя, дала,

Ты кровь во мне огнем приятнейшим зажгла,

Но ты ж теперь меня собою огорчила,

Заставила страдать, ты плакать научила.

Какую я себе теперь отраду дам,

Когда к твоим друзьям сто раз пришед к мудам,

Утех я в них себе ничуть не ощутила,

Напрасно лишь себя я только возмутила.

То как мне без тебя, ах! как на свете жить?

Подумать страшно то, пизде без хуя быть.

Подите от меня вы прочь, воображенья,

И не давайте, в мысль преступного прельщенья,

Как будто можно мне кишкой себя пехать

И, глубже в губы перст засунув, ковырять,

Тем равное себе снискати утешенье,

Какое хуем я имела восхищенье.

О! мысль глупейшая порочнейших людей,

Распутной мерзости всесветнейших блядей,

Из ада вышедши, из тартара кромечна,

У чорта из штанов, о! мысль бесчеловечна!

Не можно мне к тебе отнюдь преклонной быть,

Без хуя чтоб себя я стала веселить.

Я ввек не соглашусь принять те грубы нравы

К затмению твоей, о хуй любезный, славы,

Что будто без тебя возможно обойтись,

Мне перстом иль кишкой досыта наетись.

Природного в себе не внемля побужденья,

Лишать тебя собой достойного почтенья,

Ах, нет! конечно нет; и его лишь мечта,

Несытейших блядей напрасна суета,

Которою они, весь вкус уж потеряя

Стараются его найти, пренебрегая.

О, солнце! ты дано одно нас освещать,

Питать собою тварь, собою украшать.

Так если без тебя не может тварь пробыти,

Равно вот так пизде без хуя льзя ль прожити?

Ты нужное для всей природы естество,

И хуй ради пизды потребно вещество.

Но, видя ты с высот теперь мое мученье,

Что с хуем мне пришло несносно разлученье,

Сокрой и не мечи свои на мя лучи,

Теки, свирепый мрак, из ада и мрачи;

Мне все одно пришло теперь уж умирати,

Без хуя ли мне быть иль свету не видати!

Прости, прекрасный хуй, прости, прекрасный свет!

Уж действует во мне битки претолстой вред!

Восплачьте днесь со мной, портошные пределы,

Гузенна область вся, муде осиротелы,

Дремучий темный лес, что на мудах растет,

Долина мрачная, откуда ветр идет,

Восчувствовавшие бобонами мученье —

Пахи нещастные! С задору и терпенья

Ты, чашник на портках, ты, гулфик на штанах,

И вы, сидящие блощицы на мудах,

Восплачьте днесь со мной, восплачьте, возрыдайте,

Коль боли нет у вас, так хую сострадайте!

Румянейшая плешь, злосердною судьбиной

Лишился я тебя, мой друг, мой вождь любимой!

Свирепа от меня тебя, ах! смерть взяла,

Прелютым шанкером, плешь, прочь ты отгнила.

О, нестерпима боль! о, злейшее мученье,

Чего лишился хуй в твоем, ах, разлученье!

Всего меня могло что токмо веселить,

Всего не можно мне лишь то изобразить.

О, рок! окроме ран, которыми терзаюсь,

Окроме струпов тех, которыми строгаюсь,

Окроме той беды, что гниль мне нанесла,

Лишился я тобой приятна ремесла,

Того, которым я всегда одушевлялся

И коим в тьме утех дражайших наслаждался,

Лишился… Небеса! пизда не даст мне еть,

Ах! можно ль хую быть без ебли и терпеть?

Нет, даст! Отчаянье мое в том есть напрасно,

Коль кочнем уж пизда ебется также сластно,

Так что ей нужды в том, что плеши нет моей?

Чесаться все равно, чем ни чесаться ей.

Конечно, так. О, нет! ты представленье лестно,

Мечтательная мысль: что создано совместно,

То должно уж всегда совместно пребывать.

Так как же будет хуй без плеши работать?

Свиреп мой рок, свиреп, и зла моя судьбина,

Напасть моя ничем теперь не излечима.

Оставить должно то, что радость мне иметь,

Веселье мне прошло, я должен грусть терпеть.

Коль бедная битка оставлена от плеши,

Нельзя тебе уж еть, не токмо пробить бреши.

Не вкусишь никогда вкушаемых утех,

Пиздам теперь не хуй, а более ты смех.

Но что пиздам! Нельзя стрясти и малакейки,

Погибли все мои прошедшие затейки.

Тем бедствием, познал которое я днесь,

Пребуду несчастлив теперь во век мой весь

И в крайность лютую и тучу повергаюсь,

Неизъясненно зло, чего тобой лишаюсь.

Рассеяна вся мысль, и ум исчез весь мой,

Ах, как расстался я уж с плешью дорогой,

С тобой расстался я, багряная елдина,

С тобою, спутница моя неизменима;

Тебя уж нет со мной, и твой сокрылся зрак,

Без плеши палка стал теперь я, не елдак.

Прости мою вину, почтенная пизда,

Что днесь осмелилась писать к тебе елда.

Хуй чести знать тебя еще хоть не имеет,

Однако почитать достоинство умеет.

Он слышит о тебе похвальну всюду речь

И для того к себе он в дружбу мнит привлечь.

В таких же чтоб об нем ты мненьях пребывала,

Какие ты ему собой, пизда, влияла,

Желание его ни в чем не состоит,

Лишь только б изъяснить, как он всегда стоит,

Тобою ободрен, как крепость получает,

Как новые тобой утехи ожидает.

Как в мысль его, пизда, лишь только не прийдешь,

Из мысли ты его никак уж не уйдешь.

Колико с горести ручьев ни пропивает,

Что долго он твою приязнь не получает,

Не знаю я причин тех праведных сказать,

Чем можешь ты меня так много побуждать.

Куда ни обращусь, всё власть твою являет,

И всё меня к тебе насильно привлекает.

Наполнен страстью ум: как на плешь взгляд взвожу,

Везде тебя, пизду, в природе нахожу.

Муде, мои друзья, последнее созданье,

Имеют внутрь к тебе сердечное желанье.

Послышат где тебя, отдыху не дают

И склонности свои в меня тотчас лиют.

Твердят они, чтоб я с тобою повидался,

Припад чтобы к тебе, с тобой поцеловался

И слезным с радости потоком омочил,

К своим чтобы тебя приязням приучил.

Они же искренно хотят тебя обнять,

Уста твои к себе бессчетно прижимать.

Итак, скончав, прошу: прийми сие писанье,

Почтенная пизда, которого желанье —

Лишь в дружбе чтоб тебе быть с хуем, изъяснить,

А хуй тебя давно, пизда, достойно чтит.

Могущая елда, сияюща лучами,

Имеюща приязнь с почтенными мудами,

Писание твое принять имела честь

С восторгом радостным и оное прочесть.

Прочетши ж оное, творю благодаренье

За то, что многое ты изъяснил хваленье,

Которого, однак, совсем не стою я.

Чем ласковость твоя почтила так меня?

Приязни, хуй, со мной ты ищешь заведенья,

Колико на мое попал ты вожделенье.

Сама уже того желает уж пизда,

Чтоб мне была твоя знакома бы елда,

И с нею чтобы я имела обхожденье,

Вседневное к себе с мудами посещенье.

Нельзя здесь описать той радости моей,

Какую получу я, встретивши друзей.

Ты пишешь, хуй, ко мне, что будешь целоваться,

С мудами буду что бессчетно обниматься.

Но слабости пизды ты должен, хуй, простить,

Что так красно она не может изъяснить

Витийствами, твоя как плешь преиспещренна.

Довольно скажет так пизда тебе смиренна:

Не буду, свет, тебя я просто лобызать,

Но буду я тебя в засос, хуй, целовать,

А будущим с тобой друзьям твоим, мудам,

На волю обнимать я им себя отдам.

Светлейшая елда, такое-то почтенье

Имеет за твое пизда благодаренье.

Приап, живитель пизд, восставитель хуёв,

Твои дела воспеть не достает мне слов.

Через тебя хуи победами гордятся,

И целки чрез тебя мошнами становятся.

Се с просьбой пред тобой ебака предстоит,

Которого теперь надежда верна льстит,

Что в предприятии его ты не оставишь

И к проебению на путь его направишь.

В подобных случаях его ты наставлял,

С довольной храбростью он целок раздирал,

Через тебя всегда победой он гордился,

Не сделай, чтобы он теперь ея лишился.

На жертву се ему приведена пизда,

Зависит от тебя за подвиги те мзда.

Подай ты столько сил сей целочки к попранью,

Подай ему ты сил трудов его к скончанью

И сделай, чтобы век ты славился от нас,

Чтоб равно мог и он хвалить тебя в сей час,

Который к ебле ты ему определяешь,

В который всем хуям ты ярость посылаешь.

Подай теперь его ослабшим жилам яр

И в целочку всели ты равномерный жар.

И так в надежде той он к делу приступает,

Тобою ободрен, ети он начинает,

А я все приложу старанье описать,

Как с силой он твоей свой тщился хуй впехать.

Парнасских девок презираю,

Не к ним теперь мой дух летит,

Я Феба здесь не призываю,

Его хуй вял и не сердит.

Приап, все мысли отвлекаешь,

Ты борзым хуем проливаешь

Заёбин реки в жирну хлябь.

Взволнуй мне кровь витийским жаром,

Который ты в восторге яром

Из пылких муд своих заграбь.

Дрочи всяк хуй и распаляйся,

Стекайтесь бляди, блядуны,

С стремленьем страстным всяк пускайся

Утех сладчайших в глубины.

О, как все чувствы восхитились,

Какие прелести открылись;

Хуев полки напряжены,

Елды премногие засканы,

И губы нежных пизд румяны,

Любовной влагой взмочены.

Ax, как не хочется оставить

Драгих сокровищ сих очам,

Я весь мой век потщусь их славить,

Не дам умолкнуть я устам.

Златые храмы да построят

И их туда внести дозволят

Приапу и ебакам в честь,

Заёбин в жертву там расставят,

Хуев в священники представят —

Сей чин кому другому снесть?

Животные, что обитают

В землях, в морях, в лесах, везде,

Сию нам правду подтверждают —

Без ебли не живут нигде.

Пары вверху с парами трутся,

Летают птицы и ебутся;

Как скоро лишь зачался свет,

Пизды хуев все разоряют,

Пизды путь к счастью отворяют,

Без пизд хуям отрады нет.

Герои, вам я насмехаюсь,

Скупых я не могу терпеть,

Ничем в сем мире не прельщаюсь,

Хочу лишь в воле жить и еть.

Ахиллес, грады разоряя

И землю кровью обагряя,

Пизду зрит у Скамандрских струй.

Ну что жe, мимо ли проходит?

Никак он дрочит и наводит

В нея победоносный хуй.

Приап, правитель пизд, хуев,

Владетель сильный над мудами,

Всегда ты всех ети готов,

Обнявшися лежишь с пиздами.

Твой хуй есть рог единорога,

Стоит бесслабно день и ночь,

Не может пизд отбить он прочь,

Столь ревность их к нему есть многа.

Меж белых зыблющихся гор,

В лощине меж кустов прелестных

Имеешь ты свой храм и двор,

В пределах ты живешь чудесных,

Куда толпы хуев идут,

Венчавши каждый плешь цветами,

Плескают вместо рук мудами,

На жертву целок, пизд ведут.

Твой храм взнесен не на столбах,

Покрыт не камнем, не досками,

Стоит воздвигнут на хуях,

И верх украшен весь пиздами.

Ты тут на троне, на суде

Сидишь, внимаешь пизд просящих,

Где вместо завесов висящих

Вкруг храма всё висят муде.

Но что за визг пронзает слух,

И что за токи крови льются,

Что весел так Приапов дух?

Все целки перед ним ебутся.

Тут каждый хуй в крови стоит,

Приапу в честь пизды закланны

В слезах, в крови лежат попранны,

Но паки их Приап живит.

Подобясь тут хуи жрецам,

Внутрь пизд пронзенных проницают

И, секеля коснувшись там,

Беды велики предвещают

Пиздищам старым и седым,

За то, что рот разинув ходят,

Хуям что трепет, страх наводят,

Что тлеть их будет вечно дым.

Но самым узеньким пиздам,

Каторы губы ужимают

И сесть боятся вплоть к мудам,

Беды ж велики предвещают,

Что толстый хуй их будет еть,

Длиной до сердца их достанет,

Как шапку, губы их растянет,

Тем будут, бедные, ширеть.

Хуи, предвестники злых бед,

Жрецы ебливого Приапа,

Се идет к вам хуй дряхл и сед,

Главу его не кроет шляпа,

Лишь ранами покрыта плешь,

Трясется и сказать вас просит,

Когда смерть жизнь его подкосит,

Затем он к вам сто верст шел пеш.

Приап, узрев его, и сам

Ему почтенье изъявляет;

Велика честь седым власам —

Его он другом называет.

Ударил плешью в пуп себя,

Тряхнул мудами троекратно,

Потряс он храм весь тем незапно —

А всё, хуй старый, для тебя.

— Скажи, старик, — Приап вещал,—

Ты сделал ли что в свете славно?

Кого, и где, и как ебал?

Ебешь ли ныне ты исправно?

Коль храбр ты в жизни своей был,

Твой шанкер стерть я постараюсь,

Твой век продлить я обещаюсь,

Чтоб столько ж лет еще ты жил.

Старик, к ногам Приапа пад,

Не слезы — кровь льет с хуерыком,

Столь щедрости его был рад,

Что стал в смущеньи превеликом;

Подняв плешь синю, говорит:

— Коль так ты правду наблюдаешь,

Что жизнь за службу обещаешь,

Твой правый суд мой век продлит.

Внимай, Приап, мои дела!

Я начал еть еще в младенстве,

Жизнь в юности моя цвела —

А еть уж знал я в совершенстве.

Я тьмы ебал пизд разных лиц,

Широких, узких и глубоких,

Курносых жоп и толстощеких,

Скотов ебал, зверей и птиц.

Но льзя ль довольну в свете быть

И не иметь желаньев вредных?

Я захотел и в ад сойтить,

Чтоб перееть там тени смертных.

Мне вход туда известен был,

Где Стикса дремлющие воды,

Откуда смертным нет свободы

И где Плутон с двором всем жил.

Промеж двух зыблющихся гор

Лежит предлинная лощина,

Кусты, болота в ней, и бор,

И преглубокая пучина,

Тут страшна пропасть возле ней

На свет дух смрадный изрыгает,

Дым с пылью, с треском извергает,

Тем мерзко есть коснуться ей.

Я смело в пропасть ту сошел,

Насколь тут дух был ни зловонен,

К брегам который Стикса вел,

И сколь Харон был своеволен,

Без платы в барку не впускал,

Со мною платы не бывало,

Уеть мне стара должно стало,

И тем я путь чрез Стикс сыскал.

Потом, лишь Цербер стал реветь,

Лишь стал в три зева страшно лаять,

Я, бросившись, его стал еть,

Он ярость должен был оставить

И мне к Плутону путь открыть.

Тут духов тьмы со мной встречались,

Но сами, зря меня, боялись:

Для ебли стану их ловить.

В пещере темной был Плутон,

Сидел на троне с Прозерпиной,

Вкруг их был слышен винных стон,

Которы строгою судьбиной

Низвержены навек страдать.

Тут в первый раз мне страх коснулся,

Я, зря Плутона, ужаснулся

И весь был должен задрожать.

Богиня, сидя близ его,

Всем бедным милости просила,

Но мало зрилось ей сего:

Взяв в руки, хуй его дрочила

И тем смягчала его гнев,

Тем ярость в милость претворяла,

Тем многих бедных избавляла

От фуриев, трех адских дев.

Но кто не будет верить в то,

Пусть сам во ад сойдет к Плутону,

Он видел сам и был при том,

Как еб я страшну Тизифону,

У коей вместо влас змеи,

Разбросясь, вкруг пизды лежали,

Вились, бросались и свистали,

Стреча иссохши лядвии.

Тем страждет плешь моя от ран,

С тех пор блюю я хуерыком,

Се ясен правды знак мне дан,

Что я в труде был превеликом.

Хоть больше всех был сей мой труд,

Но адска фурия призналась,

Что ввек так сладко не ебалась,

И слезть уж не хотела с муд.

Потом, как я с нее сошел,

Изгрызен весь пизды змеями,

Еще ее сестер нашел,

Они пред мной поверглись сами,

Я их был должен перееть,

Раз еб Алекту, раз Мегеру,

Потом уеб я и Химеру,

Но тем не мог ни раз вспотеть.

Я муки в аде все пресек

И тем всем бедным дал отраду,

Ко мне весь ад поспешно тек,

Великому подобясь стаду.

Оставя в Тартаре свой труд,

И гарпии, и евмениды,

И демонов престрашны виды —

Все взапуски ко мне бегут.

Я, их поставя вкруг себя,

Велел им в очередь ложиться,

Рвался, потел, их всех ебя,

И должен был себе дивиться,

Что перееть я мог весь ад,

Но вдруг Плутон во гневе яром

Прогнал их всех жезла ударом,

Чему я был безмерно рад.

О, сила, храбрость, слава, труд,

Которы мне венец сплетали.

О, твердость, бодрость моих муд,

Со мной вы вместе работали!

К Приапу станьте днесь пред трон,

Свидетели моим трудам:

Плутон ебен был мною сам,

Вы зрели, что то был не сон.

Вы зрели, что Цереры дщерь,

Богиня ада Прозерпина,

Отверзла мне горящу дверь,

О, щастья полная судьбина.

Такой красы я не видал,

Какую видел в Прозерпине,

Какая узкость, жар в богине,

Такой пизды я не ебал!

Лице ея как угль горел,

Все члены с жару в ней дрожали,

Я, глядя на нее, сам тлел,

Во мне все жилы трепетали.

Белее мрамора меж ног

Вздымался вверх лобок прелесный,

Под ним был виден путь сей тесный,

Что столь меня пленил и жог.

О, путь, любезнейший всем нам,

Ты наша жизнь, утеха, радость,

Тебя блажит Юпитер сам,

Ты нам даешь прямую сладость,

Ты сладки чувства в сердце льешь,

К тебе мысль всех живых стремится,

Тобой вся в свете тварь пленится,

Ты жизнь отьемлешь и даешь.

Разнявши губы, промеж ног

Богиня плешь мою вложила,

Тогда хуй крепок стал, как рог,

Как лук, напряглась моя жила.

Я, двигнувшись, вошел внутрь сам,

Меня она поприжимала,

Мне столь проворно подъебала,

Что я везде совался там.

Во всякой раз, как вверх всходил,

Как вниз оттоле испускался,

Я сладость нову находил,

Во мне дух тлел и задыхался,

Но как в жару я самом был,

Столь многу вдруг вкусил я сладость,

Что я, сдержать не могши радость,

Ручьи внутрь млечные пролил.

Плутон, завиствуя мне в том,

Велел мне вытти вон из ада,

Я вдруг оставил его дом,

Не зря уже чудовищ стада.

Лишь мной опять ебен Харон

И пес треглавый, Страж Плутона,

Не чувствовав мук бедных стона,

Я шел к тебе предстать пред трон.

С тех самых пор согнясь хожу,

С тех пор я чахну и слабею,

Трясется плешь и сам дрожу,

Не смею еть, боюсь, робею.

Пришел к тебе, Приап, просить,

Чтоб ты, воззря на скорбь и раны,

Мне в аде фуриями даны,

Потщился щедро излечить.

Приап, услыша столько дел,

Плескал мудами с удивленья,

В восторге слыша речь, сидел,

Но вышед вдруг из изумленья,

— Поди ко мне, друг мой, — вещал,—

Прими, что заслужил трудами.—

Призвав его, накрыл мудами

И с плеши раны все сынал.

Пришел тем в юность вдруг старик,

Мудами бодро встрепенулся,

Вдруг прям стал, толст он и велик,

Приап сам, видя, ужаснулся.

Чтоб с ним Плутона не был рок,

Его в путь с честью отпускает.

Идет, всем встречным не спускает

И млека чистого льет ток.

Одна пизда, жив со сто лет,

Пленясь Приапа чудесами,

Трясется, с костылем бредет,

Приапа видит чуть очами,

Насилу может шамкать речь:

— Услышь, Приап, мои все службы,

Просить не смею твоей дружбы,

Хочу на милость лишь привлечь.

Как юны дни мои цвели,

Во мне красы были столь многи,

Что смертны все меня ебли,

Ебли меня и сами боги.

Лет пять уж етца не могу,

А проеблась я в десять лет,

Теперь уж мне не мил стал свет,

То правда, я тебе не лгу.—

Приап ее на хуй взоткнул,

Власы седые взял руками

И оную долой столкнул,

И с черными уже усами.

Когда б ты мог, Приап, в наш век

Должить нас чуда таковыми,

К тебе бы с просьбами своими

Шел всякий смертный человек.

Отраду шумного народа,

Красу дражайшия толпы

Воспой в рылях и бубнах, ода,

Внемлите, блохи, вши, клопы!

Рассей ты ныне мысли пьяны,

О, ты, что рюмки и стаканы,

Все плошки, бочки, ендовы

Великою объемлешь властью,

Даешь путь пьяницам ко щастью,

Из буйной гонишь страх главы.

Вина и пива покровитель,

К тебе стремится шум гудка,

Трактиров, кабаков правитель!

И ты, что борешься с носка,

Боец кулашный, и подьячий,

Все купно с алчностью горячей

Разбитый кулаками слух

К сей красной песне приклоните

И громкой похвале внемлите,

Что мой воображает дух.

Се Бахус, что во всех забавах

Своей возвысив славы рог,

Во градах, весях и дубравах

Щедроты своея в залог

Воздвигнул алтари и храмы,

Где взятки целыми мешками

Ему на жертву отдают,

Хвале покровы их внимая

И воплем воздух раздирая,

Дружатся, бьются, пьют, поют.

Дремучего превыше леса,

Ходячих ниже облаков

Взнося препьяного Зевеса,

Уж веки провели веков.

Исполнившись досыта хмелю,

Врут про Ерему и Емелю,

Пока все дело разрешат;

До сильного ж достигши спору,

От нестерпимого задору

В любви друг друга задушат.

Солдат о службе тут не тужит,

Хоть с грошем, стал быть, генерал,

Кулак ему с ефесом служит,

Чтоб страх геройством побеждал;

Единым помахавши усом,

Он Геркулеса сделал трусом

И стойку взором всколебал.

Подобясь сильному герою,

Отнюдь он не боится строю,

Что пышною спиной попрал.

Язык и разум изостривши,

Тут ябедник бежит на суд,

Вдруг все крючки в свой ум вперивши,

За правду выступает плут;

Служа и правым и виновным,

Пример дает делам любовным,

И как Елена красотой

Троян и греков воспалила,

Хотя всем купно ею льстила,

Так плут душою льстит простой.

Источник благостей толиких,

Вдруг составляя брань и мир,

Из малых делаешь великих,

Меняешь с рубищем мундир.

Дородством иногда и туком

Или по ребрам частым стуком

Снабжаешь всех, кто чтит тебя.

В сей краткой песне долг последний

Тебе отдавши, всяк безвредный

Да будет, Бахуса любя.

Настал нам ныне день желанный,

Сбирайтеся народы в храм,

Сбирайтеся, рабы избранны,

Сам хуй нас ожидает там,

К себе нас днесь он созывает,

На еблю род весь возбуждает,

Он будет истинный судья,

Пойдем с дрочеными хуями,

Он всех нас оделит пиздами,

Пиздой всегда пленяюсь я.

Веселы лица мне являют,

Что ебли день настал для всех,

Пизды теперь себя ласкают,

Что насладятся тьмой утех,

Они уж семь недель постились,

Теперь с хуями все сразились,

Но кто ж победу одержал?

Хуи заёбины блевали,

Пизды проворно их глотали,

Приапов день их с тем застал.

О, день сладчайший, день избранный,

Тебя посадские все чтут,

Для пизд, хуев ты день желанный;

Ликуй, что все в твой день ебут.

Купцы пивищем все опьются,

С женами в банях разъебутся,

А я, хоть пива и не пью,

Но в ебле оным подражая

И сладость хуя почитая,

Хуй вплоть до муд в пизду забью.

Коль кто не хочет быть бездельник,

То следуй мудрым сим словам:

Ебите в туров понедельник

И сладку дайте дань хуям,

Пиздой хуи вы ободряйте,

Пизды хуями одобряйте,

От пизд не отлезайте прочь,

В сей понедельник все ебитесь,

За трудный пост тем насладитесь,

Чтоб в ебле вас застала ночь.

Но что за шум мой слух пронзает

И сладкий мне наносит глас?

— В сей день ебитесь, — он вещает,—

В сей день я всех утешу вас.

Все на пизды хуи влезайте,

С пизды веселье вы сбирайте,

Плотней, до муд, в пизду хуй лезь.

Муде, по жопе восплещите,

Хуи, в весельи возопите:

О, коль прещастливы мы днесь!

Оконча все обряды брака,

К закланью целочку ведут,

Тебе, о славный наш ебака,

Ее на жертву отдают.

Ложись, еби и утешайся,

Вовек пиздами прославляйся

И целки в глубину войди,

Будь храбр, всю робость оставляя,

Такую вещь предпринимая,

Ты сам себя не остыди!

Ты зришь велико награжденье

За многие твои труды

И приведенны на мученье

Судьбиной узкия пизды.

Не должно ли тебе потщиться,

Ужель твой хуй не разъярится

На столь прекраснейший предмет?

Ужель ты сильно еть не станешь

И храбрости той не докажешь,

В которой целки хуй твой рвет?

Пиздам приятно утешенье,

О, хуй, источник всех утех,

В пиздах вселяешь ты мученье,

Ты производишь в них и смех.

К тебе я песнь свою склоняю,

Твои дела я выхваляю

И ими весь наполню слух.

Подай, о муза, наставленье,

Дабы имел я ободренье,

Впехни в меня ебливый дух.

Какой глас жалкий раздается,

Какой пизду объемлет страх,

Мошна ее тем боле рвется,

Чем дале хуй в ее устах.

Она зрит бед своих причину

И на растерзанну судьбину

Без слез не может посмотреть.

Пизда вся кровью обагрилась,

Пизда всех сил своих лишилась,

Ебака продолжает еть!

Он жалоб целки не внимает,

Пизду до пупа он дерет,

Престрашный хуй до муд впускает

И в ярости ужасной ржет.

Пизда не знает, куда деться,

Пизда от робости трясется

И устает уж подъебать;

Ебака наш лишь в силу входит,

Пизды от яру не находит

И начинает трепетать.

Хотя б пизд со сто тут случилось,

Он всем бы сделал перебор,

Лишь место кровью б обагрилось

И всех бы устрашило взор.

Он от часу в задор приходит,

Предмета боле не находит,

Кого бы можно растерзать,

В болезнь от ярости впадает;

Пизда ту ярость умножает

И тщится хуя раздражать.

Ебакиной признак забавы

Вовек останется в пизде,

Дела, наполненные славы,

Гремят бессмертием везде.

Ты имя заслужил героя,

Для пизд лишаяся покоя,

Как на себя сей труд берешь,

Ты в ужас целок всех приводишь,

Великий страх на них наводишь,

Когда одну из них дерешь.

Какая красота явилась,

Сколь оной был ебака рад!

Пизда по шею заголилась,

Приятный обратя свой зад;

Она тем ярость утоляет,

Как хую жопу подставляет.

Боль нову чувствуя, кричит,

Кричит, вопит и жалко стонет,

Но в жопе хуй тем больше тонет

И по муде уже забит.

Ебака жалости не внемлет,

Добычей пользуясь такой,

Руками щоки жопы треплет

И хвалит толь предмет драгой.

Он в ярости не различает

И жопу за пизду считает,

Вкушая в ней такую ж сласть.

Пизда погибель узнавает

И совершенной почитает

Свою наставшую напасть.

Ебака, храбрость доказавши,

Свой хуй из задницы тащит,

В ней плешь багряну замаравши,

И хуй от ярости трещит.

Чем боле плешь багряна рдеет,

Тем более пизда робеет,

Бояся в третий раз страдать.

Престрашный пуще хуй ярится

И над пиздою хоробрится,

Котора еть не может дать.

Он зрит в прежалком состояньи

Пизденку, приведенну в страх,

И что иметь не может дани

От целки, разъебенной в прах.

Свой рог в штаны он уклоняет

И вниз хуй твердый нагибает,

Покорствовать себе велит,

Но рог штаны те раздирает

И пламенну главу вздымает,

В штаны он гнуть себя претит.

Ебака, видя непокорность

Престрашна хуя своего

И зря в штанах его упорность,

Держать руками стал его.

Пригнутый хуй достал колена;

Пизда, избавившись от плена,

Приятный показала вид,

Хотя мошна из целки стала,

Хоть век пизда так не страдала,

Она ебаку не винит.

По окончанья проебенья

И жопы хуем, и пизды

За то достоин награжденья,

Достоин ты великой мзды.

Пизды в честь храм тебе состроют

И целками всю плешь покроют

Наместо лавровых венков,

Ты над пиздами величайся

И страшным хуем прославляйся,

Нещетных будь герой веков.

Гудок, не лиру принимаю,

В кабак входя, не на Парнас;

Кричу и глотку раздираю,

С бурлаками взнося мой глас:

— Ударьте в бубны, в барабаны,

Удалы, добры молодцы!

В тарелки, ложки, и стаканы,

Фабричны славные певцы!

Тряхнем сыру землю с горами,

Тряхнем синё море мудами!

Хмельную рожу, забияку,

Драча всесветна, пройдака,

Борца, бойца пою, пиваку,

Широкоплеча бурлака.

Молчите, ветры, не бушуйте,

Не троньтесь дебри, древеса,

Лягушки в тинах не шурмуйте,

Внимайте, стройны небеса.

Между кулачного я боя

Узрел тычков, пинков героя.

С своей, Гомерка, балалайкой

И ты, Виргилишка, с дудой

С троянской вздорной греков шайкой

Дрались, что куры пред стеной.

Забейтесь в щель и не ворчите

И свой престаньте бредить бред,

Сюда вы лучше поглядите —

Иль здесь голов удалых нет?

Бузник Гекторку — если в драку —

Прибьет, как стерву и собаку.

А ты, Силён, наперсник сына

Семелы, ражий, красный муж;

Вином раздута животина,

Герой во пьянстве жадных душ,

Нектаром брюхо наливаешь,

Смешав себе с вином сыты,

Ты пьешь, меня позабываешь,

Пить не даешь вина мне ты.

Ах, будь подобен Ганимеду,

Подай вина мне, пива, меду.

Вино на драку вспламеняет,

Дает в бою оно задор,

Вино пизду разгорячает,

С вина смелее крадет вор,

Дурак, напившися, умнее,

Затем что боле говорит,

С вином и трус живет смелее,

И стойче хуй с вина стоит,

С вином проворней блядь встречает,

Вином гортань, язык вещает.

Хмельной вакхант и целовальник,

Ты дал теперь мне пить, крючок;

Буян я сделался, охальник,

Гремлю уж боле как сверчок.

Хлебнул вина — разверзлась глотка,

Вознесся голос до небес,

Ревет во мне хмельная водка,

Шумит дуброва, воет лес,

Трепещет твердь, и бездны бьются,

Пыль, дым в полях, прах, вихрь несутся.

Восторгом я объят великим,

Кружится буйна голова;

Ебал ли с жаром кто толиким,

Пизда чтоб шамкала слова?

Он может представленье точно

Огню днесь сделать моему,

Когда в пизде уж будет сочно,

Колика сладость тут уму!

Муде пизду по губам плещут,

Душа и члены в нас трепещут!

Со мной кто хочет видеть ясно,

Возможно зреть на блюде как

Виденье страшно и прекрасно —

Взойди ко мне тот на кабак

Иль став где выше, на карету,

Внимай преславные дела,

Чтоб лучше возвестити свету:

Стена котора прогнила,

Которая склонилась с боем,

Котора тыл дала героям.

Между хмельнистых лбов и рдяных,

Между солдат, между ткачей,

Между холопов бранных, пьяных,

Между драгун, между псарей

Алешку вижу я стояща,

Ливрею синюю спустив,

Разить противников грозяща,

Скулы имея, взор морщлив,

Он руки сильно простирает,

В висок ударить, в жабр жадает.

Зевес, сердитою биткою

По лбам щелкавши кузнецов,

Не бил с свирепостью такою,

С какой он стал карать бойцов:

Расквасивши иному маску,

Зубов повыбрал целый ряд,

Из губ пустив другому краску,

Пехнул его в толпу назад,

Сказал: — Мать в рот всех наебаюсь,

Таким я говнам насмехаюсь!

Не слон ети слониху хочет,

Ногами бьет, с задору ржет,

Не шмат его в пизде клокочет,

Когда уж он впыхах ебет,—

Бузник в жару тут стоя рвется,

И глас его, как сонмов вод,

В дыре Плутона раздается,

И смертных всех трепещет род.

Голицы прочь, бешмет скидает,

Дрожит, в сердцах отмстить желает.

Сильнейшую узревши схватку

И стену, где холоп пробил,

Схватил с себя, взял в зубы шапку,

По локти длани оголил,

Вскричал, взревел он страшным зевом:

— Небось, ребята, наши — стой!

Земля подвиглась, горы с небом,

Приял бурлак тут бодро в строй.

Уже камзолы уступают,

Уже брады поверх летают.

Пошел бузник тут, смежив вежды,

Исчез от пыли свет в глазах,

Летят клочки власов, одежды,

Гремят щелки, тузы в боках.

Как тучи с тучами сперлися,

Огнем в друг друга мещут мрак,

Как сильны вихри сорвалися,

Валят древа, туманят зрак —

Стеной на стену ударяют,

Меж щек, сверх глав тычки летают.

О, бодрость, сила наших веков,

Потомкам дивные дела!

О, храбрость пьяных человеков,

Вином скрепленные чресла.

Когда б старик вас зрел с дубиной,

Который чудовищ побил,

Который бодрою елдиной

Сто пизд, быв в люльке, проблудил,

Предвидя сии перемены,

Не лез бы в свет он из Алкмены.

Бузник подобен Геркулесу,

Вступил в размашку, начал пхать,

И самому так ввек Зевесу

Отнюдь мудом не раскачать.

Кулак его везде летает,

Крушит он зубы внутрь десен,

Как гром, он уши поражает,

Далече слышен вой и стон.

Трепещет сердце, печень бьется,

В портках с потылиц отдается.

Нашла коса на твердый камень,

Нашел на доку дока тут,

Блестит в глазах их ярость, пламень,

Как страшны оба львы ревут,

Хребты имеющи согбенны,

Претвердо берцы утвердив,

Как луки, мышцы напряженны,

Стоят, взнося удар пытлив,

Друг друга в силе искушают,

Махнув вперед, назад ступают.

Недолго длилася размашка,

Алешка двинул в жабры, в зоб,

Но пестрая в ответ рубашка —

Лизнул бузник Алешку в лоб.

Исчезла бодрость вмиг, отвага,

Как сноп упал, чуть жив лежит,

В крови уста, а в жопе брага,

Руда из ноздрь ручьем бежит,

Скулистое лицо холопа

Не стало рожа, стало жопа.

На падшего бузник героя

Других бросает, как ребят,

Его не слышно стона, воя,

Бугры на нем людей лежат.

Громовой плешью так Юпитер,

Прибив Гигантов, бросил в ад,

Надвигнув Этну, юшку вытер —

Бессилен встати Энцелад,

Он тщетно силы собирает,

Трясет плечми и тягость пхает.

Как ветр развеял тонки прахи,

Исчез и дым, и дождь, и град,

Прогнали пестрые рубахи

Так в мах холопей и солдат.

Хребты, затылки оголенны,

Несут оне с собою страх,

Фабричны вовсе разъяренны,

Тузят в тычки их вслед в размах.

Меж стен открылось всюду поле,

Бузник не зрит противных боле.

С горы на красной колымаге

Фетидин сын уж скачет вскок,

Затем, что ночь провел в отваге,

Фату развесил иль платок:

Тем твердь и море помрачились.

А он с великого стыду,

Когда Диана заголилась,

Ушел спать к матери в пизду.

Тогда земля оделась тьмою,

И тем конец пришел для бою.

Главу подъяв, разбиты нюни,

Лежат в пыли, прибиты в пух,

Точат холопы красны слюни,

Возносят к небу жалкий дух.

Фабричны славу торжествуют

И бузника вокруг идут,

Кровавы раны показуют,

Победоносну песнь поют.

Гласят врагов ступленно жало,

Гулять восходят на кружало.

Уже гортани заревели

И слышен стал бубенцев звук,

Уже стаканы загремели

И ходят сплошь из рук вокруг.

Считают все свои трофеи,

Который что в бою смахал,

Уже пошли врасплох затеи,

Иной плясать себя ломал.

Как вдруг всё зданье потряслося,

Вино и пиво разлилося.

Не грозна туча, вред носивша,

В ефир внезапно ворвалась,

Не жирна влажность, огнь родивша,

На землю вдруг с небес снеслась —

Солдат то куча разъяренных,

Сбежав с верхов кабацких вмах,

Мечей взяв острых, обнаженных,

Неся ефес в своих руках,

Кричат; как тигры, устремившись:

— Руби, коли, — в кабак вломившись.

Тревога грозна, ум мятуща,

Взмутила всем боязнь в сердцах.

Бород толпа, сего не ждуща,

Уже взнесла трусливо шаг,

Как вдруг бузник, взывая смело,

Кричит: — Постой, запоры дай!

Взгорелась брань, настало дело.

— Смотри, — вопит, — не выдавай!

Засох мой рот, пришла отважность,

В штанах я с страху слышу влажность.

Каким виденьем я смущен?

В боязни дух и сердце ноет.

Я зрю, ах! хуй в пизду впущен,

Жена, стояща раком, стонет.

Без слез слаба она терпеть

Дыры трещащия раздранья,

От толстой плеши попиранья

Возносит глас: — Престань, о! еть

Не внемлет плач, не чует страх,

Не зрит, что дух жены трепещет,

Ярясь, ебет ее монах,

Храпит, меж бедр мудами хлещет.

Прекрепко движет меж лядвей,

Изо рту пену испущает,

Достать до почек ее чает,

Чтоб всласть скончать труды свои.

Мертва почти жена лежит,

Но плешь святого старца тамо,

Он слезть, пришедши в жар, не мнит,

Ебет еще ее упрямо,

Главой махая с клобуком,

Ревет как вол он разъяренный,

Что еть телицу устремленный,

Ничуть не слабшим елдаком.

Едва души осталась часть

В жене, смертельно заебенной,

Святы отец, вкусивши сласть,

Предстал с молитвой умиленной

И, скверну с хуя счистя прочь,

Жену десницей осеняет

И так в смиреньи ей вещает:

— Восстань духовна с миром, дочь!

Теперь избавлена ты мной

Грехов от тягостного бремя

Моей святительской елдой,

С сего не будешь боле время

Во беззаконьях жизнь влачить,

Но, ставши мною уебенна,

Ты стала в святость облеченна,

Сподобившись мой хуй вкусить.

Познав, священно ебена,

Жена желанну ту отраду,

От всех грехов что прощена

И что не должно боле аду

Уж ей страшиться наконец,

Последни силы собирает,

Глаза на старца обращает,

Вопив: — Святой, святой отец!

Рекла и дух пустила свой,

Лежит тут тело умерщвленно,

Открыта жопой и пиздой,

В сраму, в крови все обагренно.

Монах изволил много еть,

Тем страстотерпица скончалась,

Вздохнув, покойница усралась,

Когда невмочь пришло терпеть.

О ты, священный ермонах,

Счищающий грехи биткою,

Меня и вчуже объял страх,

Как ты храбрился над пиздою.

Я муку всю хочу стерпеть,

А в век веков ради прощенья

От страшна хуя разъяренья

Тебе, монах, не дамся еть.

Встань, Ванька, пробудися,

День радости настал!

Скачи, пой, веселися:

На землю плод твой пал.

Где кровь твоя лилася —

Танюша родилася!

Умножилось число блядей.

Три выпей вдруг стакана

И водки и вина:

Да здравствует Татьяна,

Утех твоих вина!

Беги скорей умыться,

С похмелья ободриться;

На Лиговский спеши кабак.

А ты расти скорее,

Возлюбленная дщерь,

Етись учись скорее,

Хуям отверзи дверь.

Хуев не ужасайся,

К ним бодро подвигайся,

Ты матушке последуй в том.

Она едва достигла,

Танюша, возраст твой,

Как все хуи воздвигла,

Дроча их над собой.

Ног плотно не сжимала,

Послюнивши, впущала

Претолстый хуй дьячка Фомы.

Когда ж потом узнала,

Коль сладок хуй в пизде,

Подол всем подымала,

За грош еблась везде.

И ты тому ж учися,

Смела будь, не стыдися,

Маши, не бойсь, ебися впрах.

На то ведь ты родилась,

Пиздой чтоб промышлять.

И бабка не стыдилась

Дом твой тем пропитать.

Ведь по миру б ходила,

Скитаясь бы просила

Под окнами от алчбы хлеб.

Послушай, свет, Танюша,

Жаль дать свиньям твой цвет.

Твоя мне, ах, махнуша

От зависти все рвет!

Не мужикам то пища —

Годится им пиздища

Ужасная жены моей.

Так время не теряя,

К нам в Питер поспешай,

Скачи, скачи скоряе,

Найдешь здесь прямо рай.

Есть некто, мне приятель,

Лихой всех объебатель,—

За первый раз даст пять рублей.

Он счастье нам устроит,

В замужство даст тебя.

Награду тем удвоит,

Потеша сам себя.

Слыть будешь копиистша,

Потом канцеляристша,

Столь знатному я буду тесть.

Весь род наш тем достанет

Прославиться навек,

Просить меня тот станет,

Плетьми сперва кто сек.

Пизды твоей доброта

И ёбаров щедрота

Вдруг бедных нас обогатят.

С плотины как вода, слез горьких токи лейтесь.

С печали вы, друзья, об стол и лавки бейтесь,

Как волки, войте все в столь лютые часы,

Дерите на себе одежду и власы!

Свет солнечный, увы, в глазах моих темнеет,

Чуть бьется в жилах кровь, всяк тела член немеет.

Подумайте, кого, кого нам столько жаль,

Кто вводит нас в тоску и смертную печаль?

Лишаемся утех, теряем все забавы.

Отеческая власть, раскольничьи уставы

В деревню Ваньку днесь влекут отсюда прочь.

Ах! снесть такой удар, конечно, нам не в мочь.

О, лютая напасть! О, рок ожесточенный!

Тобою всех сердца печально пораженны.

С пучиной как Борей сражается морской,

Колеблются они, терзаются тоской,

Трепещут, мучатся, стон жалкий испущают,

С деревней Ярославль навеки проклинают.

Провал бы тебя взял, свирепый черт-отец,

Бедам что ты таким виновник и творец.

Ах, батюшка ты наш, Данилыч несравненный,

Стеклянный изумруд, чугун неоцененный,

Наливно яблочко, зеленый виноград,

Источник смеха, слез и бывших всех отрад!

Почто, почто, скажи, нас, сирых, оставляешь?

В вонючий хлев почто от нас ты отъезжаешь?

Отъемля навсегда веселье и покой,

Безвременно моришь нас смертною тоской.

Неужели у нас вина и водки мало?

Ликеров ли когда и пива не ставало?

С похмелья для тебя не делали ль солянки?

И с тешкой не были ли щи-волвянки?

Не пятью ли ты в день без памяти бывал,

Напившись домертва, по горницам блевал?

В Металовку тебя не часто ли возили?

Посконну курею с чухонками дрочили!

Разодранны портки кто, кроме нас, чинил?

Кто пьяного тебя с крыльца в заход водил?

Понос, горячка, бред когда тя истощали,

Не часто ли тогда тебя мы навещали?

Не громко ль пели мы в стихах твои дела?

Не в славу ли тебя поэма привела?

Противна ли тебе усердна наша дружба,

Любовь, почтение, пунш, пиво, водка, служба?

Чем согрешили мы, о, небо, пред тобой,

Что видим такову беду мы над собой?

С кем без тебя попить, поесть, с кем веселиться?

С кем в карты поиграть, попеть, шуметь, резвиться?

Разгладя бороду и высуча уски,

Искали мы площиц и рвали их в куски.

Прекрасные уж кто пропляшет нам долины?

Скачки в гусарском кто нам сделает козлины?

Кто с нами в Петергоф, кто в Сарское Село?

Куца ж тебя теперь нелегко понесло?

Забавно ль для тебя дрова рубить в дубровах,

В беседах речь плодить о клюкве, о коровах?

Хлеб сеять, молотить, траву в лугах косить,

Телятам корм в хлевы, с реки ушат носить,

За пегою с сохой всяк день ходить кобылой,

Спать, жить и париться с женой, тебе постылой.

Обдристаны гузна ребятам подтирать,

Люлюкать, тешить их, кормить, носить, качать.

Своими называть, хотя они чужие —

Неверности жены свидетельства живые.

С мякиной кушать хлеб, в полях скотину пасть,

От нужды у отца алтын со страхом красть.

С сверчками в обществе пить квас всегда окислый,

От скуки спать, зевать, сидеть с главой повислой,

Лишь в праздник станешь есть с червями ветчину,

И рад ты будешь, друг, простому там вину.

Увидишь, как секут, на правеж как таскают,

По икрам как там бьют, за подать в цепь сажают.

С слезами будешь там ты горьку чашу пить,

Оброк свой барину по трижды в год платить.

Отца от пьяного, от матери сердитой,

Прегадкия жены, но ревностью набитой,

Услышишь всякий час попрёки, шум и брань,

Что их ты худо чтишь, жене не платишь дань.

Босой в грязи ходить ты будешь там неволей,

Драть землю, мало спать, скучать своею долей.

Не будет у тебя с попом ни мир ни лад,

Хоть записался здесь с отцом в двойной оклад.

Но что за глac теперь внезапно ум пленяет?

Какую, слышу, весть нам брат твой возвещает?

Каку премену вдруг мы чувствуем в себе,

Надежды всей когда лишились о тебе?

О, радостная весть! Коль мы тобой довольны!

Каким восторгом днесь сердца и мысли полны!

Смягчился наконец наш рок ожесточенный:

Что слышу, небеса? О, день стократ блаженный!

Данилыча отец прокляту жизнь скончал.

Он умер, нет, издох, как бурый мерин пал.

Нас Ванька в Питере уже не оставляет,

Присутствием своим всех паки оживляет.

Минуту целую не осушал он глаз,

Повыл, поморщился, сказал «ох!» пять он раз:

— Анафема я будь, с Иудой честь приемлю,

Чтоб с места не сойтить, пусть провалюсь сквозь землю,

Родителя коль мне теперь не очень жаль,

Хоть стар уже он был, и пьяница, и враль,

Что ж делать? Быть уж так, ведь с Богом мне не драться,

Но пивом и вином пришло мне утешаться.

А ты днесь торжествуй, приморская страна,

С небес что благодать тебе така дана!

Гаврилыч, маймисты, прихожи богомолы,

Данилыча друзья, вседневны хлебосолы,

Вы, Красной, Лиговской, Горелой кабаки,

Полольщицы и вы, пьянюги бурлаки,

Ток пива и вина здесь щедро изливайте,

Стаканы, ендовы до капли выпивайте,

Пляшите, пойте все, весельем восхитясь,

Данилыч что теперь уж не покинет нас.

И ты, задушный друг, кабацкий целовальник,

Гортани Ванькиной прелестный полоскальник,

Веселья в знак ему огромный пир устрой

И с пивом свежую ты бочку сам открой.

В воронку затруби, трезвонь в котлы и плошки,

Пригаркни, засвищи, взыграй в гудок и ложки,

Руками восплещи, спустя портки скачи

И радость такову повсюду разомчи!

Тово ль я от тебя, возлюбленный, ждала

За то, что еть себя бесспорно отдала,

Что ласки все мои тебе я истощила,

Рукой твою битку всеночно что дрочила

И в ебле завсегда старалась наблюдать,

Тебе чтоб сладости скорее в чувство дать?

Таким ли вот сие ты платишь награжденьем,

Что, не довольствуясь моей пизды блужденьем,

Другую ты себе ети еще избрал,

Со мной ты, бедною, сожитие прервал.

Пускай хоть не прервал, но точно презираешь.

В пизде ты у другой почаще, ах! гуляешь.

Неужто у нее моей добрей пизда?

Неужто у нее блистает, как звезда,

Что сильно ты в нее и много так влюбился?

Неужто твой в ней хуй отменно заходился

И сладости тебе отменные вливал,

Каких ты никогда, ебя мя, не вкушал?

Неужто у пизды её усы длиннее

И секель моего и лучше, и нежнее,

Неужто более в ней жару и огня?

Неужто подьебать гораздее меня?

И яростней она еще, как я, блужуся?

Ужель совсем пред ней я не гожуся?

Пускай то будет так, и я тебе скверна.

Но, скверной быв, тебе конечно уж верна.

Она же без тебя с другим всегда ебется,

Откуда шанкером и плешь твоя гниется,

И тяжкий купно хуй твой носит хуерык,

Затем что у нее от ебли пиздорык.

Познай, любезный мой, свое ты заблужденье,

Старайся от нее иметь освобожденье.

Я более тебе утех еще сыщу,

Сытей твою битку я еблей насыщу,

Как можно лучше я потщуся работати,

На мне чтобы тебе не много хлопотати,

Скорей еще твоя чтоб полилася кровь.

Почувствуй прежнюю, мой свет, ко мне любовь.

Почувствуй, ах! познай опять то вспламененье,

К котору до сего имел ты отвращенье.

Яви собой опять мне тьму своих утех,

Возобновят кои мне радости и смех,

Презренна быв тобой, которых я лишалась,

Без коих всякий час рвалась и сокрушалась.

Что прибыли тебе меня собой сушить,

Холодностью своей огонь во мне тушить?

Что прибыли, скажи, и чем я прослужилась,

Твою что дружбу зря, с тобою содружилась?

Не ты ль моя беда, не ты ль сурова часть,

Не ты ль моя вина, не ты ль моя напасть?

Ах, ежели сие, так кто ж тому виною?

Не ты ль огонь во мне зажег своей биткою?

Не ты ли сам сперва ко ебле поощрял,

Подсевши близ меня, рукою колупал

В пизде и сделал тем в крови моей движенье,

Подавши повод сам на еблю вожделенье?

Конечно, это так, воспомни сам, мой свет,

Потом и рассуди, винна я или нет.

Я сделалась тебе во всем тогда послушной,

На сердце положась, на нрав великодушный.

Совсем тебе, мой свет, я в руки отдалась,

И воля и покой твоей рукой взялась.

Но ежели меня в свои ты принял руки,

На что ж морить меня теперь со злейшей скуки.

Заставлена теперь тобою я страдать,

Без хуя, бедная, метаться, тосковать.

В неделю я с тобой пять раз лишь уебуся,

А прочие все дни говею и пощуся.

Ах! может ли так жить на свете хоть одна,

Которая б была так мало ебена?

Любовница и так во скуке пребывала,

Потоки горьких слез без хуя проливала.

Коль любишь ты меня, любезный, так люби,

Люби меня, мой свет, и более еби.

Оставь другую ты моей в спокойство страсти,

Во удовольствие моей махони пасти.

Оставь и докажи, что ты всегда правдив,

Язык что у тебя отнюдь совсем не льстив.

Ведь помнишь, предо мной как ты ужасно клялся,

Досыта как меня в день еть ты обещался.

А клявшись предо мной, ты так ли мя ласкал,

Ты так ли припадал, ты так ли лобызал,

Ты так ли целовал, ты так ли мне, ах! зрился,

Каким теперь ко мне ты зверем очутился?

Оставь ж все сие, постыла коль тебе,

Коль зрит соперница подвластным тя себе,

Ебись, неверный, с ней, ебись и насыщайся,

Но злобной от меня ты вести дожидайся.

Кончая на хую моржовом я свой век,

Скажу, что варвар ты, свирепый человек.

Пизду мою, ах! ты не мог вдовлетворити

И тем меня в мой век счастливой сотворити,

Ведь радости мои, утехи все в хую,

Я полагаю жизнь ведь в ебле всю свою,

И всё мое в тоске едино утешенье,

Чтоб хуем дорогим имети восхищенье.

Итак, прошу тебя еще я наконец:

Престань другую еть и чисти мой рубец.

Ах! сжалься на мое, любезный, состоянье,

Пизды моей всяк час на горестно рыданье.

Познай текущий в ней от похоти рассол,

Познай и залупай мне чаще мой подол.

Воззри, любезный мой, как я изнемогаю,

Горю огнем каким и как я содрогаю,

Как еться я хочу, как чешется пизда.

Пришло мне говорить тебе уж без стыда:

Еби меня, утешь, битки твоей хотящу,

Любовным пламенем в пизде к тебе кипящу.

Подай отраду мне, любезный мой, подай.

Забей в меня свой хуй, забей, не вынимай.

Как только первой раз узрел тебя, Феклисту,

Вообразив себе твою махоню мшисту,

И белых лишь твоих коснулся я колен,

Вспылали вдруг муде, елдак мой стал разжен,

Битка моя, вспрыгнув, и с силой необъятной

Ломилась сквозь штаны к твоей шенте приятной,

Багровая вся плешь, и мой раздулся ствол

И из глазу пустил от ярости рассол.

С того часа шентя мое тревожит жало,

Пушистой твой сычуг дерет на части скало,

И нет мудам моим покою никогда,

От вображения хуй ломит мой всегда.

Феклиста, ты, подав тоску моей жердине,

Смяхчись и не оставь меня в сей злой судьбине,

Пиздою ты своей умерь мой тяжкой рык,

Уйми ты щелью мой кровавой хуерык.

Я знаю про тебя: не подлая ты блятка

И часто у тебя с елдой бывает схватка,

И то, что у тебя не малая и пасть,

Но знай, что у меня против ея есть снасть.

Позволь лишь толстого вложить себе шафрану,

То плотно вычищу шестом твою я рану,

Я толсту колбасу в сычуг твой заколю,

Оглоблею в твоем твориле замелю.

Увидишь ты, что я умею как почванить,

Ядреною дудой зачну как барабанить,

Ошмарой пред тобой себя не остыжу,

Как толстую мою кишку в тебя всажу,

Не будешь никогда ты мною недовольна,

Хоть сколько ни ярись, сама ты скажешь: «полно».

Не стану от тебя других скурех я чкать

И свайкой лишь твою литонью ушивать.

За чкваренье не дам я бляткам ни копейки,

Не буду от тебя трясти и малакейки.

О ты, котора мне ети всегда давала,

А ныне презирать хуй мой навсегда стала,

Твоя еще пизда мила в моих глазах,

И хуй мой без нее в стенаньи и в слезах.

Он стал с хуерыком, не знает, что спокойство,

Краснеется всегда, его то в жизни свойство.

Когда тебя я еб, приятен был тот час,

Но ебля та прошла и скрылася от нас.

Однако я люблю пизду твою сердечно

И буду вспоминать ея лощину вечно.

Хоть и расстался я, пизда, навек с тобой

И хоть не тешу хуй, теряю я покой.

Увы, за что, за что мой хуй стал столь несчастен,

За что твоей пиздой толико я стал страстен?

Всю еблю у меня ты отнял, о злой рок!

Хуй будет ввек ток лить, когда ты так жесток,

И после уж его с пиздою разлученья

Не будет он стоять минуты без теченья.

Владычица души, жизнь жизни ты моей,

Позволь несчастному слагати, ах! стих сей,

Позволь мне изъяснить, колико ты прекрасна,

Колико грудь моя тобою стала страстна.

Но стих мой будет слаб, тебя чтоб описать,

Примера нет красе и сил нет изъяснять,

Но только чувствовать приятности удобно

И, чувствуя, стенать и мучиться бесплодно.

Язык немеет мой, и вся пылает кровь.

По членам всем моим рассеяна любовь

И корень свой она внутрь сердца основала,

Чертами страстными в нем зрак твой начертала.

До пупа мне дошла чувствительность сия,

Увы! вот знак тому, зри: рдеет плешь моя,

Ослабши жилы вдруг все стали напрягаться,

Ковчег несчастных муд ко стану подниматься.

Я вижу смерть мою в мучении таком,

Позволь, прекрасная, мне стукнуть елдаком,

Хотя единой раз, меж ног твоих в зарубку.

Ах! сжалься и смяхчи мою тем жестку трубку.

Не мни, чтоб я желал испортить твой рубец:

Я нежно, взяв рукой, вложу в него конец

И, мало двинувшись, вобью и до средины,

Ты скажешь мне сама: оставь муде едины,

А хуй свой весь пехай, сие приятно мне,

Приятней, ах! сто раз, как я еблась во сне.

Но нет, ты жалости в себе не ощущаешь

И нежных слов моих, драгая, не внимаешь.

Но что тому виной, и сам не знаю я,

Или твоим глазам презренна плешь моя?

Какие грубости, скажи, ты в ней находишь?

О, бедственной задор, ты сколько мук наводишь!

Когда бы я тебя в мудах не ощущал,

Я б дни мои доднесь в покое провождал.

Начало горести, конец ты и средина.

Тебя мне знать дала нещастная шматина,

Тобою я узнал, сколь страсти жар велик

И сколько может гнуть тогда в крюк хуерык.

Но сколько ни мятусь и жалоб ни вещаю,

Я речь опять к тебе, драгая, обращаю:

Внемли, прекрасная, что я тебе скажу:

Я хуй мой наголо тебе весь покажу.

Возьми его рукой, коснися внизу жилы,

Авось-либо тебе черты те будут милы,

Которы верх его украсили и плешь.

Дражайшая моя, хоть тем меня утешь.

И естли щастлив я тобою столько буду,

В восторге ты узришь мою природну уду,

Взыграет мой елдак, восплещут и муде

И будут ждать часа, когда им быть в руде.

Я знаю, что тебя, мой свет, остановляет;

Конечно, в памяти твоей грех обитает.

Сия химера, ах! не раз уже собой

Лишала красоты, утехи дорогой,

Но ты уже не в те дни родилась, взрастала,

Когда ложь меж людьми за правду обитала.

Когда ту истиной рассудок их считал,

Обман господствовал, плодами процветал.

Бывает грех на том, кто должность преступает,

А должность исполнять — тут грех не обитает.

Друг друга так любить, не должность ли велит?

Друг друга нам любя, кто ж еться запретит?

Любовь, страсть нежная, природой в нас вливанна,

Должна ли чем она когда быть увенчанна?

Пол женской — храм ея, в его их чтит сердцах,

Но мужеск пол его находит в их пиздах.

В пизде любви венец, в пизде все совершенство,

В пизде все щастие, в пизде все и блаженство.

Дражайшая моя, вот истина, не ложь,

Дозволь уеть себя — сама ты скажешь тож,

Что нет приятнее внутри хуй ощущати,

Нет совершеннее утех, как подьебати.

Но естли я тяжел кажуся, свет, тебе —

Ляшь сверху на меня, восчувствуй хуй в себе,

Тем усугубится твое к ебкам желанье,

И придешь в жалость, зря мое ты подъебанье.

Захочешь лечь внизу, прибавить нежных сил,

Потоки пропусти, потоки так, как Нил,

Которой весь собой Египет напояет

И наводнением плоды он обещает.

Иль лутчей способ есть, без тягости чтоб еть

И удовольствие такое же иметь:

Ляшь задом ты ко мне, прекрасная, послушай:

Я постараюсь сбить мой хуй с твоею клушей,

Впущу его до муд и буду попирати,

Ты тягости себе не будешь ощущати,

Лишь подвигайся ты плотнее ко мудам.

Ах, ах! — ты скажешь мне, — не масли по усам

Иль обмишулкою не попади ты в жопу,

Пехай, пехай в пизду свою мне жоску стопу!

Когда и сей тебе противен ебли план,

Всё уверение мое чтишь за обман,

Так можешь лечь со мной, дражайшая, и набок:

Вот ебля милая, о, коль восторг тут сладок!

Одна твоя нога пусть будет под моими,

Другую положи ты сверху над моими,

А я свои меж их как можно помещу,

Обняв тебя рукой, вертеться не пущу;

В махонюшку твою, драгую щелупину,

Впущу слепого я и лысого детину,

Который, бодрствуя, коснется нежных губ

И сделает себе путь мягок и не груб.

Что после и тебе полюбится, драгая,

И нежный секелек, ебливу сласть узная,

Нередко будет сам, нередко занывать

И хуя моего, яряся, ожидать.

Вот весь манер, как смертные ебутся.

Но вижу я, твои еще мысли мятутся.

Оставь смятение хоть на единый час,

Позволь себя уеть лишь только один раз!

И есть еще манер, как раком еться знаю,

Но то для подлости, драгая, оставляю,

В нем нежность не живет, ебутся так скоты,

Не разбираючи нежнейшей красоты.

Клянусь еще тебе и клятвы повторяю.

Что истинно тебя, не ложно уверяю:

Полюбится тебе, как стану еть тебя.

Душа моей души, ты мне миляй себя.

Не сила иногда пылающей любви,

У нас которая в крови,

Колеблет постоянство,

Смягчает и тиранство,

Старух и стариков в соблазн ведет

И всех умы во власть берет,

А нечто есть еще, сто крат того послаще,

Что в заблуждение людей приводит чаще,—

Нежнее нету сласти той,

Котора названа девичьей красотой.

Девица ту красу в один раз потеряет,

Потом к забавам дверь мужчинам отворяет.

Не может без сего любовь быть горяча,

Как без огня свеча.

А в сласти ж без любви приятность одинака,

Утешна сладость всяка.

И тем одно воображенье нежных дум

В восторг приводит дух и затмевает ум,

А сладость нежная любви не разбирает:

Нередко и пастух с дворянкою играет.

Тут нет любовничьих чинов

Ниже приятных слов.

Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков.

Но только ли того? — бывает вся суть в мире —

Пол женский жертвует венериной кумире,

И утешает жен не муж, а кто иной,

Хороший и дурной:

Боярыню — чернец, француз — княгиню

Иль пусть хотя графиню.

И сто таких примеров есть, а не один.

Мужик такую ж веселит, какую господин.

Всех чаще у госпож те в милости бывают,

Которы учат их иль петь, иль танцевать,

Или на чем играть,

Иль кои волосы им нежно подвивают.

У барынь лишь одних то введено в манер,

Чтоб сладость без любви вкушать. И вот пример!

К боярыне богатой

Ходил щеголеватый

Уборщик волосов.

Не знаю, кто таков.

Ходил дней десять к ней или уж три недели,

Он часто заставал ее и на постели.

А барыня, хотя б была непригожа,

Да имя — госпожа.

И новомодные уборы и наряды,

Умильные их взгляды,

И вольные с мужчинами обряды,

Приятная их речь

И в нечувствительном возмогут кровь зажечь.

О! сколь приятно зреть госпож в их беспорядке,

Когда они лежать изволят на кроватке.

Приятный солнца луч сквозь завесы блестит,

Боярыня не спит.

Вдова ее тогда иль девка обувает,

Чулочки надевает.

Какая это красота!

Сорочка поднята,

И видна из-под ней одна немножко

Ее прекрасна ножка.

Другая вся видна лежит.

Наружу нежно тело.

О, непонятно дело!

Лишь только чьим глазам представится сей вид,

Приятным чувством мысль в минуту усладит.

Потом боярыня, с постели встав спокойно,

Куда ни вскинет взор,

Все в спальне у нее стоят в порядке стройном:

С сорочкою вдова, у девок весь убор,

Там держит кофешенок чашку шоколаду,

Тут с гребнем перюкьер, все люди наподбор.

И повеления ждет всяк от ея взгляду.

Кто в спальню допущен, быть должен очень смел,

Коль в милость к госпоже желает повтереться,

Он чтоб ухватки все те нужные умел,

Каким лишь льзя от барынь понагреться.

Французы смелостью доходят до всего,

И в пышну входят жизнь они из ничего.

Из наций всех у нас в народе

Одни французы только в моде.

А этот перюкьер несмел был и стыдлив,

Не так, как этот сорт живет, поворотлив.

Благопристойность им всегда тут наблюдалась,

Когда боярыня поутру одевалась

И обувалась.

Из спальни в те часы всегда он выходил,

Чем барыню на гнев нередко приводил.

Но гнев ее тогда был только до порога.

Прошло недель немного.

Уборщик к этому насилу попривык,

Он стал не дик.

Из спальни не бежит он в комнату другую,

Когда зрит госпожу в сорочке иль нагую.

Когда-то госпожа уборщику тому

Такое дело поручила

И научила

Мужчине одному

Пересказать о том, что им она пленилась,

А говоря, сама в лице переменилась.

Вид ясно показал, что дело о пустом

И нужда ей не в том.

Мысль женска слабости не может утаиться,

Когда она каким вдруг чувством воспалится.

Стремление ее все взор изображал,

Что жар в ней умножал.

Тут руку госпожа уборщику пожала,

Амурный знак давала,

Но ей в смущении казалось сего мало,

Отважности его она не подождала,

Нетерпеливо ей хотелось веселиться.

Тут стала госпожа с уборщиком резвиться.

И будто бы его, играя, обняла.

Потом еще, еще и много обнимала,

И тут, и там его хватала.

Стремилась вниз ее рука и то достала,

Что всех их распаляет нежные сердца.

Исправно все нашла тотчас у молодца.

Но в этот только раз не сделала конца,

А только нежною рукой лишь подержала,

Сама от сладости дрожала.

Уборщик, стоя, млел.

Вообрази себе, читатель, эту муку,

В каком уборщик мой огне тогда горел,

Каким его дух чувством тлел.

Он также протягал дрожащую к ней руку

И уж открытую у ней грудь нежну зрел,

А так он был несмел,

Что к ней дотронуться не мог ни разу

И будто ожидал на то приказу.

Прошло так много дней.

Ходил уборщик к ней.

Им только госпожа себя лишь веселила

Так, как ей было мило.

Вдруг, лежа на софе, изволит затевать,

Чтоб голову у ней лежачей подвивать.

Уборщик исполнял ее охоту И продолжал свою работу,

А барыня его тут стала щекотать,

Потом за все хватать.

И добралася вмиг к тому, для ней что нужно,

Играть ей с ним досужно.

Поступком эдаким уборщик стал вольней,

И начал он шутить и сам так с ней,

Как шутит с ним она. Он так же точка в точку

Отважился сперва боярыню обнять

И в грудь поцеловать,

А там и юбочку немножко приподнять,

Резвяся, пооткрыл немного и сорочку

И дотронулся чуть сперва к чулочку.

Сам губы прижимал свои к ее роточку,

А уже от чулка

Пошла его рука

Под юбку дале спешно,

С ступени на ступень,

Где обитает та приятна тень,

Которую всем зреть утешно.

Дограбилась рука до нежности там всей,

И уж дурила в ней,

И вон не выходила.

Утеху госпожа себе тем находила.

Уборщик — нет.

Не шел ему на ум ни ужин, ни обед.

Что это за утеха,

Что сладость у него лилася без успеха.

Не раз он делал так

Боярыне, скучая,

О благосклонности прямой ей докучая,

Смотря на ее зрак.

Лишь чуть приметит он ее утехи знак,

Котору

Он в саму лучшу пору

У ней перерывал,

Прочь руку вынимал

И чувство усладить совсем ей не давал.

Сердилась госпожа за то, но все немного

И не гораздо строго,

Хотя сперва и побранит,

Но тот же час приятно говорит.

Нельзя изобразить так живо тот их вид,

В каком был с госпожей счастливой сей детина,

Какая то глазам приятная картина:

В пресладком чувстве госпожа,

Грудь нежну обнажа

И на софе лежа,

Спокойно,

Не очень лишь пристойно

И чересчур нестройно.

Прелестны ножки все у ней оголены,

Одна лежала у стены

В приятном виде мужескому взору,

Другая спущена долой,

Покрыта несколько кафтанною полой,

А руки у нее без всякого разбору,

Одна опущена, в другой она имела

Пренежную часть тела.

Уборщик возле ней с отверстием штанов

Сидел без всех чинов.

Его рука у ней под юбкою гуляла,

Тем в сладость госпожу влекла.

Прохладна влажность у нее текла;

Вот их картина дел.

Уборщик мнил, уж нет ему нет ни в чем препятства,

И только лишь взойти хотел

На верх всего приятства,

Как барыня к себе вдруг няньку позвала

И тем намеренье его перервала.

К ним нянюшка вошла.

Уборщик отскочил тотчас к окошку,

А барыня дала погладить няньке кошку,

Приказывала ей себя не покидать

С уборщиком одним, он скуку ей наносит,

Что невозможного у ней он просит,

А ей того не можно ему дать.

Тут будто не могла та нянька отгадать

И стала говорить о дорогом и нужном:

О перстнях, о часах, о перлице жемчужном,

А барыня твердит: — Ах, нянька, все не то;

Мне плюнуть — тысяч сто,

А то всего дороже.—

А нянька о вещах все то же.

Тут барыня опять знак нянюшке дала

Оставить их одних. Вот нянька побрела.

Жестоко было то уборщику обидно,

Велику перед ней он жалобу творил

И уж бесстыдно

Тогда ей говорил:

— Сударыня моя, какая это шутка,

В вас нет рассудка,

Я не могу терпеть.

Немало дней от вас я мучусь без отрады,

Я чувствую болезнь с великой мне надсады.

Недолго от того и умереть.—

А барыня тому лишь только что смеялась

И, подведя его к себе, с ним забавлялась

Опять игрой такой.

Держала все рукой.

Уборщик вышел из терпенья.

Насилу говорит от много мученья:

— Что прибыли вам в том, понять я не могу?—

Ответствует она: — Французский это gout[1].—

— Черт это gout возьми, — уборщик отвечает.

Он скоро от него и жив быть уж не чает.

Меж этим на бочок боярыня легла

И в виде перед ним другом совсем была,

Как будто осердилась,

Что к стенке от него лицем оборотилась.

Середня ж тела часть,

Где вся приятна сласть,

На край подвинута была довольно.

Уборщик своевольно

Прелестный этот вид немедля обнажил,

Однако госпожу он тем не раздражил.

Она его рукам ни в чем не воспрещала

А к благосклонности прямой не допускала

И не желала что обычно совершить.

Уборщик от ее упорства

Уж стал и без притворства.

Стараясь как-нибудь свой пламень утушить,

Его рука опять забралась к ней далеко,

И палец, и другой вместилися глубоко,

Куда не может видеть око.

Сей способ к счастию в тот час ему служил.

Меж теми пальцами он третий член вложил,

На путь его поставил

И с осторожностью туда ж его поправил.

А барыня того

Не видит ничего,

Но только слышит,

От сладости она пресильно дышит.

Уборщик, пользуясь случаем сим тогда,

Не чает боле быть такому никогда

И с торопливостью те пальцы вынимает,

А член туда впускает.

Но как он утомлен в тот час жестоко был,

С боярыней играя,

Не только не успел чтоб дна достигнуть края,

И части члена внутрь порядком не вместил,

Как сладость всю свою потоком испустил.

Тут встала госпожа и молвила хоть грозно,

Что дерзко с нею он отважился шутить,

Да так тому уж быть,

Раскаиваться поздно.

И вместо чтоб к нему сурово ей смотреть,

Велела дверь тогда покрепче запереть,

Потом к порядочной звала его работе.

А у него

И от того

Была еще рубашка в поте.

Так он боярыне изволил доложить,

Что ей не может тем так скоро услужить.

Тут барыня ему сама уж угождала,

С нетерпеливостью рукою ухватя

И нежа у него, подобно как дитя,

И шоколадом то бессильство награждала.

В той слабости ему когда же помогла,

Тогда-то уж игра прямая потекла.

Беспрекословно тут друг друга забавляли,

Друг друга целовали.

Понравился такой боярыне убор,

И он с тех пор

Нашел свои утехи

И тешил госпожу без всякия помехи.

Купецкие жены, подьячихи, портнихи —

Великие статихи,

Великие спесихи,

А пуще что всего, так еться лихи.

Когда случится быть в гостях им у кого,

В убыток не введут хозяина того.

Тогда тут пуще всех чиницы

Купецки молодицы:

Ни капельки винца не пьют во весь обед

И будто бы им в нем и нужды нет;

Хозяйка лишь с вином, а та ей: нет, мой свет,

Мне лучше прикажи стаканчик дать водицы.

Хозяюшка, смекай, поднесть что надо ей,

Хозяйка, не жалей,

Подружке не воды, винца в стакан налей,

Та выпьет вместо квасу,

А после на прикрасу,

Зашед в заход особнячком,

И тянут сиволдай не чаркой — башмачком.

Таким-то образом была одна беседа,

А это завсегда:

У женщины хмельной чужая уж пизда,

Без подубрусника гуляет у соседа.

И как-то за рекой

На той беседе был детина щепеткой,

Приметил он одну молодку пьяну.

Пошла та спать в чулан — и он за ней к чулану,

Одну ее он там застал.

Детина без амуру

Ту пьяну дуру,

Подняв подол на пуп, и еть ее он стал.

Приятно пьяной то, она без всей тревоги,

Поднявши кверху ноги,

Сказала лишь — Кто тут? нет, эдак не шути,

Я от венца свого ни с кем так недоточна,

Дай мужу к нам войти.—

Тот стал хуй вон тащить, не хочет доети.

Но уж у ней в пизде гораздо было сочно,

Ебливая жена не может утерпеть,

Готова умереть,

Да лишь изволь доеть

Детину слезть с себя та баба не пускает

И, лежучи под ним, задорно подьебает.

У ней в пизде горит,

Так пьяная тому детине говорит:

— Еби, еби, Ильич, хоть я и подъебаю,

Да я тебя не знаю,

А знаю я того,

Где праздную теперь, в гостях я у кого.

Случилось старику в гостях заночевать,

— А где — нет нужды в том, на кой черт толковать?

На свадьбе ль, на родинах,

Ну пусть хоть на крестинах

Вот нужда только в чем седому старичище:

Молодка тут была собой других почище

Молодка весела,

Молодка не дика,

И на молодушку встал хуй у старика.

А хуй уж был таков, как нищего клюка,

Ночь старому не спится,

Встает,

Идет

Искать напиться

Не к кадке он пошел черпнуть ковшом кваску,

Но к той молодушке, что навела тоску.

Она спала тогда уж в саму лучшу пору,

Отворен путь к пизде, и нет к пизде запору,

Затрясся старый хрыч, хуй стал его как кол,

Он шасть к молодушке без спросу под подол

И непригоже взял молодушку за шёрстку.

Схватя ту шёрстку в горстку.

Над сонною пиздой хрыч старый ликовал,

Хуй чуть не заблевал.

Старик пришел в задор такой, что дозарезу;

Что, мнит, не будет мне, а я долой не слезу.

Молодке лишь на пуп рубаху засучил —

С молодки сон сскочил:

Та слышит не мечту, не сонну грезу,

Что некто шевелит по нижнему прорезу;

И думала сперва, что кошка ищет крыс,

Кричала кошке: брысь!

Но как опомнилась, зрит вместо кошки буку,

Ощупав у себя меж ног той буки руку.

— Кто тут? — вскричала так. — Ах, государи, тать

Хотела встать,

Покликать мать.

Тут струсил мой старик, не знал, куда деваться,

Не знал, чем оправдаться.

— Небойсь, я ничего, — сказал, — не утащу:

Хотелось мне испить, я ковшичка ищу.

Прохожего застигла ночь.

Прохожий ночевать зашел к одной старушке.

Тепло нашел в избушке.

У той старухи дочь —

Девочка молоденька,

Девочка не дурненька,

Девочка не дика.

Приподнялась в портках на девочку битка.

Миленько он на ту посматривал девочку

И мыслил с ней одну повеселиться ночку.

Как время всем пришло ложиться уже спать,

Постлала на полу соломки дочке мать.

Сама, задувши свечку,

Легла на тёплу печку.

Детина дождался,

Старуха как заснула,

Взвился и поднялся —

Как вошь его куснула.

И полегоньку он к девочке прибрался.

И чуть сам дышит.

Девочка все то слышит.

Девочка не спала;

Девочка хоть мала,

А дело всё смекнула.

Да только от себя его не оттолкнула.

Не поворотится, как сонная лежит,

Сама дрожит.

Мужик ярится,

А хуй бодрится

И хоробрится.

Уже его урод

У пиздьих был ворот,

Но мужичок, туда его не суя,

И рассуждает так:

Не в пору и не в мочь ей будет мой елдак,

О толстоте толкуя:

А девка ведь мала

И, может быть, цела —

Не стерпит еще хуя.

Но как ни размышлял, а вышел из терпенья

И видит, что нельзя без ебли обойтись.

Не может так зайтись.

Бабон его приходит в страх, муде в смущенье.

Помалу он концом к пизде свой хуй приткнул;

Полплеши лишь воткнул,

Полплеши обмокнул,

А весь хуй не обмочит,

Лишь только дрочит,

В пизде щекочет,

В пизде клокочет.

Вздурилась девка тут: чего мужик,

Что хуй велик,

Боится?

С задора шевелится:

Не страшен девке хуй, пролезет к ней и ось.

Вскричала мужику: — Пихай, пихай, не бойсь!

Черкас поехал в лес дрова себе рубить,

Жена осталася в дому ребят кормить.

Лишь только муж с двора, москаль тут к ней в светличку,

Целует молодичку,

Дает гостинца ей, и дочке, и сынку —

Вручил по крендельку.

Еще робятам дал бобов по пуку,

А матке хуй свой в руку.

Гостинец детки жрут, а матка лишь держала,

С задору вся дрожала.

Детина тот не долго длил:

Подол у ней он заголил —

Зачем туда пришел, то делать он и хочет.

Молодка хуй уж дрочит.

Черкасенку москаль за печку повалил,

И стали еться смело.

Мальчишка хоть был мал,

А все смекал их дело.

А как они уже досыта наеблись,

То тотчас разошлись.

Один пошел домой, другая тут осталась

И мужа дожидалась.

Черкас с дровами лишь на двор,

Мальчишка тот провор

Бежит и сам немует,

Отцу он об всем, что было, репортует:

— Здоров будь, батенько.

Черкас на то: — Что скажешь мни, сынко?

— Як то: пришов москаль и сив на стуле,

Дав нам орихив и бобов по жмуле,

А матке свиклу дав, сховав от нас за печь,

Да як в нее попре… — Черкасу внятна речь.

А мальчик то ж да то ж лепечет,

Отца свого лишь тем увечит:

— Тять! Матка москаля на животе качала,

А он совав в нее, як свиклу, красна скала.

Матинка лишь сопе,

Москаль на ней як спе.

Черкас на землю кнут и шапку свою кинул.

Сказал сынку: — Москаль все сердце мое вынул!

— И ниту, тятенька, не сердце москаль брав,

Из маты вытянув лишь красный свой бурав.

В деревне иль в селе — не знаю я сего,

Да только мне и знать нет дела до того,

Коль басенку вяжу,

Довольно я скажу,

Что жил

И негде был

Крестьянский сын, детина,

А попросту сказать, великая дубина,

Однако не скотина,

Да только со скотом он в дружбе пребывал:

Кобылой хлеб пахал,

Кобылу он пасал,

Кобылу и ебал.

Природное ль имел он к оной побужденье,

Иль шапки когда нет, так ладен и колпак?

Затем, что завсегда дурачий хуй — дурак,

Не любит он в посте иметь уже говенье,

Не может коль пизды прямой себе достать,

То рад он и в фарье кобыльей щекотать,

Лишь только б было слатко,—

Исправнейшей битке везде дорога гладка.

Полезши в курицу, полезет в петуха,

Невесту ублудив, ублудит жениха,

А если будет где поуже и жирнее,

Готов он уети, пожалуй, иерея.

Недаром вить сея пословица идет:

Где видит хуй дыру, туда хуй и бредет.

По этому вот так крестьянский сын уставу

Имел всегда свою с кобылкою забаву,

Далече не ходил,

А в хлев или сарай буланку заводил

И, как лишь случай был,

С буланкой веселился.

Желать себе красот других он не стремился,

Доволен был одной

Своею он судьбой,

Кобыльею мандой.

И так в один как день, домой приехал с пашни,

Оставя все свои други затеи, шашни,

Он, прежде как ебал,

Хвост к гриве подгибал,

С пресильной ярости, с великого задору

Схвативши в зубы хвост,

приставивши к забору,

Он начал в хомуте, он начал и в шлее,

Взмостяся на нее, ему как было можно,

Ети своей биткой ее неосторожно;

А сквозь забора щель

Соседка девушка, то видя, примечает,

Из глаз не выпущает,

Однако не мешает.

В пизде уже хлюпит,

В пизде уже шлюпит,

Буланушка пыхтит,

Иванушка крехтит.

И в самый уже час, в то само время точно,

Совсем когда в пизде уж стало быти сочно,

Кобыла не стоит,

Кобылушка дрожит,

Кобылушка бежит.

Но тут еще тогда детине не зашлося,

Досыта наетись пизды не удалося,

Он держится на ней, еще чтоб доети.

Кобылушка — серти!

Но та кобыла с ним туда-сюда вся ходит,

Девочкино тогда терпение выходит,

Что мочи было в ней, она захохотала.

— Тпру, стой, буланушка, Постой, Иванушка,

Куда поехал ты, соседушка? — сказала.

Вдовицы молодицы

И красные девицы,

Которы побелее,

Которы порезвее,

Которы постатнее,

Которы повольнее,

Все вместе вечерком

Сбираются комком,

И, сидючи рядком,

Прядут за гребешком.

Тут набожны пиздищи

Не ходят на игрищи.

Бывают только шлюшки —

Те миленьки старушки,

Которые добрей

Всех прочих до блядей,

Которы помышляют,

Что люди людей шляют.

А именно вот те, что смолоду еблись,

Что сводничать другим под старость принялись,

Тут девушкам они болтают разны сказки,

Про хуи и пизды старинные прибаски,

Как в прежни времена хуи бывали с ногтем,

Молодки умненьки, что мазали их дегтем,

Что были в старину в две четверти в отрубе

И с голову хуи близ плеши на зарубе.

Добрыня-богатырь, что сделал из пизды

Скотину прогонять вороты для езды.

Но как и пособить и лучше можно еться,

Как ежели пизда от хуя уже рвется.

На первую что ночь,

Когда терпеть невмочь,

Иметь надлежит мыло,

Етись чтоб слабже было.

Потом, чтоб не болеть,

Пизде чтоб не стрехтеть,

Как сделашь это дело,

Попарить должно тело

Горячею водой

Иль нашею парной

И мазать салом губки.

Такие вот погутки,

Такие прибаутки,

Такие вздоры, шутки

Старухи говорят,

У девок как сидят,

Которы их склоняют,

На еблю разжигают

И хитростью своей

Их делают блядей.

Когда ети кто хочет,

С задору тот хохочет,

В кулак шматину дрочит

И много он хлопочет,

Однако никогда не может быть он сыт,

Коль еблею в пизде шматину не смягчит.

Но где пизду вдруг взять, как хуй расшевелился

И расхрабрился?

И этакой урод

Из штанных силою поломится ворот?

В деревне пастуху скотину гнать случилось,

Как солнышко почти под землю закатилось,

Молодки, вышедши, уж кликали коров,

Уж слышен по зоре далече их был зов.

Коровы из полей на голос оных мчались,

Рассеянны стада к околице сбирались,

И воздух в холодку когда уж был живее,

Вот, следственно, в тот час и хуй стоит бодрее.

Подобно и пастух

Имел свежее дух,

И страшная битка,

Как черен молотка,

Его приподнялась

В штанах и напряглась,

Пресильно хочет еть,

Не может он терпеть.

То как прикажешь ты избрать пизду по воле?

И где ему тут взять, когда пастух был в поле?

Вот тотчас он к себе в кустарник и втащил,

Вскочил

И хуй в буренушку запрятал, заточил

И начал отправлять,

Корову вырыхлять.

Меж тем молодушка буренушку искала,

— Бурёнушка, бурёнушка! — кричала.

Бурёнушка мычит

И голос отдаёт,

А на голос нейдёт.

Молодушка ворчит,

И на голос идёт,

И близ уже того чуть места не находит,

Кустарника вокруг шастит молодка, бродит.

— И где ты, — говорит, — бурёна, провались?

— Вот здесь, — вскричал пастух, — но дай лишь наетись!

Детина страшную битку в руках держал,

По улице бежал,

Разинув рот, кричал,

Как мерин добрый ржал.

— Ах! батюшка, пожар, мой государь, пожар.

Громовый как попа ударил тут удар.

Он выбежал тотчас с своею попадьею.

— Где? Что горит? — кричал. — Что сделалось с тобою?

А чтоб огонь залить,

Водою потушить,

Поп тотчас за ведром метался

И принимался.

Но бешеный одно кричать лишь продолжал:

— Ах, батюшки, пожар! Ах, суцарь мой, пожар! —

— Пожалуй, свет; постой, а что, скажи, пылает? —

Спросил его тут поп. — Не мой ли дом сгорает?

И нет ли где огня

На кровле у меня? —

— Ах! нету, батюшка, — кричит ему детина. —

— Да что ж и где? —

— Не видишь? — отвечал. — Горит моя шматина.

И так же у твоей у матушки в пизде.

Не можно, батюшка, залить сей жар водою.

Подобен молньи там огонь,

Так сжалься ты со мною

И также с попадьею.

Не тронь ты нас, не тронь,

Вели спустить мой хуй ты с маткиной пиздою,

То пустит дождь в пизде елда,

Елду ж обмочит вмиг пизда,

И общу так беду

Я хуй свой затушу, а матушка пизду.—

— Дурак, ты туп, как хуй, ебена мать, детина,

Давно бы ты сказал,—

Тут поп ему вскричал,—

Скорей такой огонь потушит вот дубина!

Хоть это в свете враки,

Что в гузне живут раки,

Но это точно быль,—

Не пыль,

Не гиль:

Вот жил,

Подобно был,

Один в погосте поп,

Которого жену» кто мог,

Толок,

Кто мог, тот еб.

Священник тщетно с сей курвягою возился,

Он тщетно с ней бранился,

Он тщетно колотился,

Он тщетно с нею бился,

Он тщетно ей твердил: — Жена, кто блуд творит,

То дом — уже не дом, он в пламени сгорит.

И тщетно он ее исправити трудился.

Устал и поклонился,

Устал и отступился,

И дал на волю ей

Довольствовать пиздой желающих людей.

Толпой тогда народ

Стекался у ворот:

Все поети просили,

Гостинцы попадье тащили и носили.

Иной корчагу щей,

Другой пучок вожжей,

А третий мужичок с лошадушки узду.

Бежал скорей проеть сей матушке пизду.

Велик тут был приход,

Велик и был доход.

А все хотя попы живут на взятки хватки,

На деньги падки.

Дерут

И с мертвых рвут.

Но всякий только поп весьма тому не рад,

Что ежели ему течет женою клад.

Подобно эта блядь тихонько все махалась,

Тихонько от попа с ёбурами все шлялась,

Но как в один день поп из церкви лишь пришел,

То въявь уже её ебущуся нашел.

— О, страдница! — вскричал. — Еще не нагрешилась?

При мне ты, мерзкая, в глазах не устыдилась.

Она ему на то:

— Ты правду говоришь,

Но только выдь лишь вон, а то со мной сгоришь.

Подьячихи, купчихи —

Великие лощихи,

Великие мазихи,

А более всего они етися лихи.

Подьячий лишь в приказ, купец лишь торговать —

А жены их тогда затеи замышлять.

Начнут чистенько мыться,

Румяниться, белиться,

Начнут они лощиться,

Начнут они сурьмиться,

Жеманить, щеголить,

Начнут себя рядить,

А вырядясь, тотчас в окошечках бывают,

На улицу глядят и губки ужимают.

Етись они смышляют,

Етись они желают

И хахалей своих приходу ожидают.

Посредственны хуи мужей их не проймут

И всласть не уебут,

Затем, они что жирны,

И что пизды у них обширны.

Так всякая из них ебется, с кем есть вкус,

А именно чей хуй точильный будто брус

Иль, сходнее еще, с зарубою дубина —

Такая на заказ им надобна шматина.

Не брезгают ничем, нет дел им до чинов,

А только до хуев.

Во всю ивановску ебутся с батраками,

Ебутся с бурлаками,

Иную прет солдат, другую чистит псарь,

А вот одну из них соборный еб звонарь.

Молодка не затем, что был духовна чину,

Сыскала этого ети себя детину,

Но что имел весьма избранный он елдак,

А именно вот так:

Коль должно привязать веревки к рычажине,

Удобней чтоб звонить, привязывал к хуине.

И колокольный звон

Шматиною своей звонил в соборе он.

Такой-то вот хуек ей нравен показался.

Лишь муж когда с двора, звонарь тогда на двор.

С молодкой прохлаждался.

И, тешучи ее и свой притом задор,

В преважнейшем он был за всякий день труде.

Звонил шматиною к обедне он в пизде,

А должно было где, он также и трезвонил,

Мудам по жопище хлестал, щелкал, бузонил.

«Достойны» ж зазвонят, он сыт тогда бывал

И также к отпусту лишь только доебал.

Купцы, подьячие где только ни бывают,

То благовест лишь чуть заслышат — воздыхают,

Конечно, оттого: сердца им весть дают,

Что в этот час у них хозяюшек ебут.

Отец Галактион

Заутренней порою

Престрашною биткою

Заводит сильный звон.

Над жопою соседки,

Наевшись с Нею редки,

Елдою так трезвонит,

Что бедна баба стонет.

Келейников собор,

Монаху подражая

И благочинно зная

Монашески задор,

С дрочеными елдами

И с посными мудами

По кельям всякий пляшет,

Шматиной своей машет.

Отец Галактион,

Как человек ученый,

Имея хуй дроченый,

Им предписал закон:

Так борзо не скачите,

В смиренье хуй дрочите,

Еть не мешайте нам,

То есть честным отцам.

Попу раз на духу

Покаялся подьячий,

Что еб его сноху.

— Ах, в рот те хуй собачий! —

В сердцах вскричал наш поп, —

Напал ты на кого!

За это б я тебя,

На старость не смотря,

Ошмарил самого.

Да как ты её еб? —

— Того-то и боюсь,

И вам сказать не смею.

Уеб ее, винюсь,

Я, стоючи за нею.—

— Ах, мерзкий человек,

Во весь ты проклят век!

Простить тебя нельзя

Простым нам иереям.

Ведь в гузно еть — стезя

Одним лишь архиереям.—

— Я, батюшка, во всем

Покаюся в сей час:

Не вижу я одним,

Другой подбили глаз.

А некто мне сказал,

Что в гузно лишь хвачу,

Глаза тем залечу.

Вот в грех я и попал.—

— Вот ведь, — сказал наш поп, —

Всего б тебя разъеб,

Мошенника, в клочки.

Когда б то было так,

Ебена мать, дурак,

Носил ли б я очки?