Рабиндранат Тагор [без илл.]

2. Детство

К счастью, Махарши спустился на землю с гималайских высот, где он некогда собирался провести остаток жизни в священном созерцании. Его отрешенность от мира не вылилась в отвращение к миру, и он не отказывался выполнять свои обязанности хозяина дома, а также не пренебрегал естественными потребностями плоти: 7 мая 1861 года, через три года после гималайского периода, родился Рабиндранат Тагор. Его мать Шарода Деби к этому времени уже родила Махарши тринадцать детей, а через два года должна была принести ему еще одного сына, который, однако, умер во младенчестве. Какому-нибудь социологу из ООН, напуганному призраком всемирного голода из-за роста населения земли, пришлось бы не по нраву, что Махарши превзошел среднестатистическую норму. Однако потомки благодарны ему за то, что он не остановился на третьем или четвертом ребенке, как это рекомендуют социологи. Какими бы ни были важными многочисленные благодеяния Махарши, величайшим его даром своему народу оказался его четырнадцатый ребенок.

Огромный дом в Джорашанко в Калькутте буквально кишел детьми и внуками, так что рождению еще одного, четырнадцатого ребенка не придавалось особого значения. Его назвали Рабиндранат, или коротко Роби.

Когда ребенок подрос, он, как и его братья и сестры того же возраста, был перепоручен слугам. Вся семья походила на небольшую общину, подчиняющуюся единому главе и ведущую общее хозяйство. Каждой супружеской чете выделялась часть дома, в которой мужчины занимали наружные комнаты, а женщины внутренние. Старый глава семьи, сам Махарши, жил отчужденно и был почти недоступен. Если он не отсутствовал в Гималаях, то обычно бывал погружен в размышления или занят очередными реформаторскими кампаниями, не забывая, однако, при этом пристально следить за ходом дел в своих поместьях.

На матери, Шароде Деби, лежали обязанности хозяйки этого огромного дома, присмотр за всеми дочерьми и невестками, сыновьями, зятьями и их детьми. Ко многим сложностям, обычным для всякой индийской семьи, Тагоры добавили для себя дополнительные трудности, так как в их доме вопреки обычаю все зятья считались полноправными членами семьи. Шароде Деби нужны были сильный характер, большой такт и терпение для того, чтобы такой большой дом жил дружно и согласно. Ее многочисленные дети, красивые, талантливые, были переполнены жизненной энергии и, разумеется, приносили ей немало забот.

Старший сын ее, Диджендронат, был человеком огромного интеллекта, поэтом, музыкантом, философом и математиком. И если он не достиг славы своего младшего брата, то в основном из-за полного отсутствия честолюбия и упорства. Его способности были слишком разнообразны для того, чтобы направить их в одно русло, а его настрой — слишком философическим (в традиционном индийском смысле — не связанным единой целью) для того, чтобы он мог заниматься всерьез каким-нибудь одним предметом. Однако во всем, что бы он ни делал, проявлялись его оригинальный склад ума и неуемная творческая фантазия. Его стихотворные опыты оказали глубокое влияние на развитие поэтического таланта младшего брата. Его большая поэма "Свапнапраян" ("Путешествие во сне"), вошедшая в классику бенгальской литературы, — шедевр аллегорического жанра, сравнимый со спенсеровской "Королевой фей" или с "Путешествием пилигрима" Бэньяна. Он был также выдающимся мыслителем и мастером философской прозы. Он изобрел стенографию на бенгальском языке и написал по ней стихотворный учебник, о котором один проницательный критик отозвался как о "памятнике" остроумия и чуде стихосложения". Наделенный особой духовной прозорливостью, он провозгласил Ганди вождем нации задолго до того, как его соотечественники, и Рабиндранат в их числе, признали его Махатмой.

Второй сын, Шотендронат, остался в истории как первый индиец, которому удалось пробиться в цитадель высшей британской администрации в Индии. Однако есть у него и другие, более почтенные заслуги. Он великолепно знал санскрит, прекрасно писал по-бенгальски и по-английски. На бенгальском языке он опубликовал свои стихотворные переводы санскритской классики, "Гиты" и "Мегхадуты" Калидасы,[12] книгу о буддизме, а также мемуары, представляющие несомненный интерес. Он был первым писателем, познакомившим бенгальских читателей с религиозной поэзией маратхов,[13] перевел на английский язык "Автобиографию" Махарши, которая вышла в лондонском издательстве "Макмиллан". Он оказал на Рабиндраната глубокое воздействие если не как поэт, то как человек. Шотендронат был первым, кто отстоял для себя свободу жить по своему усмотрению, в соответствии с новыми воззрениями, с которыми он познакомился во время учебы в Англии.

Рассказывают, что, когда Шотендронат впервые вывез свою молодую жену, отличавшуюся удивительной красотой, без покрывала в открытой коляске на улицы Калькутты, весь город был шокирован, и об этом инциденте долго помнили как о громком скандале. Но Шотендронат оставался непоколебим и даже брал ее с собой в поездки в Англию. Он отделился от отцовского дома в Джорашанко и жил со своей семьей в отдельной вилле, где его очаровательная и умная жена создала изысканный салон. Она изменила традиционный женский костюм и приспособила старомодный способ носить сари к современному стилю, который стал принят по всей Бенгалии. Это она придумала блузку, которую теперь носят вместе с сари.

Их сын Шурендронат и дочь Индира, красивые и разносторонне развитые, в детстве дружили с Рабиндранатом, а затем всю жизнь оставались его горячими поклонниками. Индира Деби впоследствии приобрела значительный авторитет в бенгальской литературе и считалась признанным знатоком музыки своего знаменитого дяди: она была прекрасной, грациозной женщиной и груз лет несла с такой же легкостью, как груз своих многочисленных дел. Умерла она в августе 1960 года в возрасте восьмидесяти семи лет.

Третий сын Шароды Деби, Хемендронат, умер сравнительно молодым — в возрасте сорока лет. Рабиндранат с признательностью писал о нем в воспоминаниях о своих молодых годах. Хемендронат, которому поручили следить за учебой маленького Роби и его сверстников, настоял на том, чтобы дети обучались на родном языке, а не на английском. Комментируя этот акт милосердия, поэт писал много лет спустя: "Процесс обучения должен максимально быть похожим на процесс принятия пищи. Если вкус чувствуется с первого прикосновения к еде, желудок начинает работать еще до того, как в него что-нибудь попадет, заранее выделяя пищеварительные соки. Ничего подобного, однако, не происходит, если бенгальского мальчика учат на английском языке… Пока он пыхтит и потеет над правописанием и грамматикой, внутренности не работают, а когда наконец приходит вкус, аппетит уже пропал… В то время когда все кругом шумно выступали в пользу обучения на английском языке, мой третий брат оказался достаточно смелым, чтобы оставить нас в бенгальской школе. За это я ему глубоко признателен".

Четвертый сын оказался слабоумным, но его сын Балендронат стал блестящим писателем, который, несмотря на раннюю смерть — ему не исполнилось и тридцати лет, — вписал свое имя в историю бенгальской литературы.

Пятый сын, Джотириндронат, считался одним из самых образованных людей своего времени. Красивый, элегантный, смелый, он был "Прекрасным принцем" индийского возрождения и пионером почти во всех областях искусства. Музыкант, композитор, поэт, драматург и актер, он со своей неукротимой энергией и страстной любовью к национальной культуре принимал участие в многочисленных предприятиях, которые далеко выходили за рамки искусства и литературы. Он выступал против британской монополии на судоходство и промышленное производство и чуть было не разорился в связанном с этим судебном процессе. Он был на тринадцать лет старше Рабиндраната, и его влияние на интеллектуальное и поэтическое развитие знаменитого брата сыграло большую роль, которую Рабиндранат всегда с благодарностью признавал. Не будет преувеличением сказать, что свидетельство гениальности Джотириндроната, лишь частично проявилось в его собственных делах, а по большей части скрыто в замечательном расцвете способностей его братьев.

Среди других детей Шароды Деби, кроме младшего сына, наиболее выдающимися были две ее дочери: старшая, Саудамини, которая присматривала за великим поэтом в младенчестве, а затем стала преданным помощником старого Махарши, и пятая дочь Шорнокумари, о которой помнят как о первой женщине-писательнице в Бенгалии. Две дочери Шорнокумари также добились большой известности: Хиранмайи Деби — общественный деятель, Шарола Деби — писательница, музыкант и активная участница политической борьбы за национальное освобождение.

Немалых трудов стоило, чтобы все это блестящее, Умное и своенравное потомство жило в мире и согласии. Поэтому неудивительно, что у Шароды Деби оставалось немного времени и сил для воспитания младшего сына. Ее материнская забота сводилась к минимуму — по-видимому, она просто не могла дать больше. Тоска по материнской любви, никогда не остывавшая в детстве, превратилась в зрелые годы в непреходящее желание женской привязанности и ласки. Неумолкающее эхо этого чувства слышится в прекрасных стихах о детстве, написанных им в зрелом возрасте. В некоторых из рассказов и повестей Тагора материнская любовь описывается с такой нежностью, что невольно задаешься вопросом: не является ли это выражением неудовлетворенных желаний автора?

В главах воспоминаний Рабиндраната, где он возвращается к своему детству, нет и следа жалости к себе. Он скорее благодарит судьбу за то, что ему удалось избежать опасности быть избалованным родительским вниманием. "Когда воспитание, — писал он, — становится случайным удовольствием для воспитателя, детям это всегда приносит явный вред". Мальчика никогда ничем не баловали. Несмотря на то, что семья славилась аристократизмом уклада и роскошью, дети воспитывались в строгости.

"Питались мы вовсе не деликатесами. Перечень нашей одежды вызвал бы снисходительную усмешку у современного мальчика. Мы до десяти лет ни по каким случаям не надевали носки или обувь. Для холодной погоды у нас была лишь вторая хлопчатобумажная куртка. И нам никогда не приходило в голову переживать из-за этого. Только когда старик Ниямат, наш портной, забывал пришить карманы к нашим курткам, мы огорчались, ибо еще никогда не рождался мальчик настолько бедный, чтобы ему нечем было набить свои карманы… Нам ничего никогда не доставалось легко. Многие обычные вещи были для нас редкостью, и мы жили чаще всего надеждой, что когда мы станем достаточно взрослыми, мы получим то, что будущее хранит для нас".

Период детства и раннего отрочества, проведенный под опекой домашних слуг, Тагор впоследствии шутливо назвал периодом "тирании прислуги". Ребенком он был беспокойным, уже тогда "томимым жаждой дальних странствий". Чтобы избавить себя от излишних забот о ребенке, один из слуг придумал оригинальный выход. Он усаживал Роби в удобном месте, очерчивал вокруг него мелом круг и с серьезнейшим видом предупреждал, что, если он переступит этот магический круг, его ждет смертельная опасность.

Ребенок уже слышал пересказ "Рамаяны" и знал об ужасных несчастьях, постигших Ситу, перешагнувшую за пределы круга, который начертил вокруг нее Лакшмана.[14] Поэтому он оставался на месте, не решаясь подняться, даже когда слуга пропадал надолго. К счастью, он сидел рядом с окном, выходившим на улицу, где блестел водной гладью бассейн, по одну сторону которого росло большое дерево баньяна, а другую обрамляли кокосовые пальмы. Ребенок следил сквозь жалюзи окна, с какими гримасами входили в воду купальщики, соблюдая каждый свой ритуал: один спускался по ступеням степенно, шепча утренние молитвы, другой затыкал уши и несколько раз приседал в воде, третий нырял прямо с берега… К полудню, когда бассейн пустел и только утки плескались в воде, внимание мальчика переключалось на гигантский баньян и на причудливую игру теней под ним. Через много лет он вспомнит этого товарища своего детства:

Роби смиренно покорялся "тирании прислуги", но лишь потому, что его безграничный интерес к окружающему миру делал привлекательными самые обыденные вещи, а крылья живой фантазии взлетали, даже скованные начертанным меловым кругом.

"Когда я оглядываюсь на дни детства, мне чаще всего вспоминается некая тайна, которая заполняла тогда собой и жизнь, и весь мир. Эта тайна пряталась повсюду, и каждый день самым главным вопросом было: когда мы наконец на нее наткнемся? Было похоже, будто сама природа что-то прятала в своих ладонях и, смеясь, спрашивала: "А ну-ка, что у меня в руках?"

Это ощущение чуда, этот дар находить радость в, казалось бы, обыденных событиях навсегда сохранились как главные свойства души поэта и помогли ему уберечься от пресыщенности и цинизма в то время, когда эти черты стали чуть ли не литературной модой.

Воспоминание о детстве, очерченном меловым кругом, лишенном многих радостей, запало глубоко в душу поэта и в зрелые годы способствовало формированию тагоровской системы идеального воспитания. Любознательность ребенка, его тяга к большому загадочному миру людей и природы за пределами дома и школы стали для него и символами стремления души к "великим далям". В маленькой пьесе "Дакгхор", написанной им в 1911 году и опубликованной через три года по-английски под названием "Почта", он выразил это стремление в образе маленького мальчика Амала. Хрупкий и чувствительный ребенок, прикованный к своей постели, наблюдает через окно за жизнью улицы. Деревенский почтальон в шутку заверяет его, что принесет ему письмо от короля. С этой надеждой Амал умирает, и, когда он закрывает глаза, вестник объявляет о приходе короля. Смерть приносит невинной душе избавление и последнюю награду.

Но мальчик Роби оказался более жизнестойким, чем Амал, он вынес и пренебрежение родителей, и тиранию прислуги. Более того, все это не прошло бесследно в становлении его характера. Прислушиваясь к болтовне слуг, жадно внимая историям, которые они ему рассказывали, он рано познакомился с народной мудростью и с яркой выразительностью разговорного бенгальского языка, великим знатоком и защитником которого он стал впоследствии. Первый детский стишок, который он выучил, наполнил восторгом все его существо. Самый обыкновенный стишок на бенгальском языке, означавший в переводе "Барабанит дождь, трепещут листья", стал для ребенка первым соприкосновением с великой магией поэзии — первой поэмой Великого Поэта, как он сказал об этом впоследствии.

В школу он пошел очень рано. Для обучения чтению и письму был нанят домашний учитель, однако эти занятия продолжались недолго. Когда мальчик узнал, что его старший брат и один из его племянников (сын самой старшей его сестры) ездят в школу в коляске, он поднял рев, требуя и для себя такой же привилегии. Вышедший из терпения учитель дал ему звонкую затрещину и сказал: "Сейчас ты плачешь, чтобы тебя пустили в школу, потом ты будешь плакать куда больше, чтобы тебе позволили не ходить туда". Ребенок добился своего, он очень скоро понял, насколько правдивым оказалось это предсказание.

Первая его школа называлась Восточная семинария. Рабиндранату никогда не удавалось вспомнить, чему его там учили, но искусные способы наказания, с помощью которых учителя вдалбливали знания в учеников, оставили глубокий след как в его сознании, так и на теле. Приходя из школы, он изливал свой гнев и страх на деревянных столбиках веранды, по которым ожесточенно колотил палкой, представляя себя учителем, а их учениками.

"Я познал тогда, — размышлял он впоследствии, — насколько легче воспринять внешние формы, чем суть дела. Я без труда усвоил всю раздражительность моих учителей — все, за исключением того, чему они меня учили. Естественное мое утешение состоит в том, что у меня не было возможности испытать их варварские методы на живом существе.

В выходные дни он мог распоряжаться временем по своему усмотрению, и в полуденные часы, когда приставленный к нему слуга уходил пообедать и отдохнуть, мальчик находил убежище в старом, заброшенном паланкине бабушкиных времен, который носил еще следы былого богатства семьи. Между остававшимся без присмотра мальчиком и никому не нужным паланкином установились тайные узы дружбы и доверия. Удобно устроившись за задернутыми шторами, укрытый от любопытных взглядов, он давал волю своей фантазии.

"Мой паланкин, для посторонних глаз стоявший на месте, отправляется в фантастические путешествия. Носильщики, возникшие по моему желанию из небытия и питающиеся плодами моего воображения, несут меня туда, куда зовет фантазия. Мы пересекаем далекие незнакомые страны, которым я даю названия, взятые из прочитанных книг. Мое воображение прокладывает дорогу через дремучий лес. Заросли сверкают глазами тигров, я, дрожа, замираю. Со мной охотник Бисванат; слышатся выстрелы его ружья. Бах! Бах! — и все стихает. Иногда мой паланкин превращается в большую ладью, плывущую далеко в безбрежный океан. Весла с легким всплеском уходят в воду, вокруг нас вздымаются волны. Моряки кричат нам: "Осторожно, шторм надвигается". У руля стоит моряк Абдул с острой бородой, с наголо обритой головою. Я знаю его, он привозит моему старшему брату рыбу хильса и черепашьи яйца из Падмы".

Через некоторое время, когда Роби еще не было семи лет, его приняли в другую школу, которая считалась образцовой, созданной по британским стандартам. Единственное, что запомнилось ему в этой школе, — это сквернословие одного из учителей, которое глубоко возмутило мальчика, да обязательное пение хором английской песни перед началом уроков, "по-видимому, попытка внести элемент радости в тягучую повседневность". Бенгальские мальчики не могли ни понять английские слова этой песни, ни запомнить непривычную для них мелодию. Единственная строчка из нее, которую Тагор мог вспомнить, представляла собой бессмысленный набор звуков.

В возрасте семи лет Роби написал свое первое стихотворение. Однажды двоюродный брат Джоти, который был на шесть лет старше, привел его в свою школу и предложил написать стихотворение, объяснив, что нет ничего проще: достаточно заполнить словами четырнадцатисложный размер, и слова превратятся в стихи. Так мальчик нетвердым почерком написал свои первые строки популярным в Бенгалии размером "пояр". "В этой четырнадцатисложной форме мгновенно расцвел лотос поэзии, и даже пчелы нашли на нем свое место". Мальчик, однако, был разочарован. Неужели поэзия — это только занимательное упражнение? "Однажды в нашем доме поймали вора, — рассказывал он потом в своих воспоминаниях. — Сгорая от любопытства и дрожа от страха, я отважился посмотреть на него. И я увидел, что это просто обычный человек! Когда же наш сторож не слишком мягко с ним обошелся, я почувствовал огромную жалость к несчастному. Подобное чувство я пережил в поэзии".

Однако опыт стихотворства оказался заразительным. Мальчик приобрел синюю тетрадь и стал записывать свои стихи. "Как молодой олень, который всюду бьет своими свежевыросшими, еще зудящими рогами, я стал невыносимым со своей расцветающей поэзией".

Окружающие старались поддержать способности мальчика и заставляли его читать свои творения по любому поводу. И он читал стихотворение, в котором сетовал, что, когда плывешь за лотосом, тот все дальше и дальше уплывает от тебя на волнах, поднятых твоим движением, и остается недоступным. Старшие улыбались и говорили, что у ребенка, несомненно, поэтический дар. К счастью или к несчастью, синяя тетрадь утеряна, и о детских творениях великого поэта нельзя написать ни одной диссертации.

Хотя мальчику недоставало общения с родителями и материнской ласки, его образование никоим образом не было пущено на самотек. Домашние занятия в значительно большей степени, чем школьные уроки, заложили в Роби основу его разносторонних интересов, а также сохранившееся на всю жизнь отвращение к "фабрикам обучения".

Каждый день был до предела насыщен уроками. Мальчика будили еще затемно и заставляли заниматься борьбой со знаменитым одноглазым борцом-профессионалом. Не успевал он закончить с борцовскими приемами, как приходил студент медицинского колледжа, чтобы преподать ему "учение о костях". Человеческий скелет висел на стене комнаты, и мальчику приходилось заучивать наизусть труднопроизносимые латинские названия разных костей. В семь утра появлялся учитель математики, и с грифельной доской в руках Роби начинал решать задачи по арифметике, алгебре, геометрии. Иногда проводились занятия по естественным наукам, сопровождаемые нехитрыми опытами, затем шли уроки бенгальского языка и санскрита. В половине десятого слуга приносил неизменное блюдо из риса, горох и рыбу с соусом, которая мальчику всегда казалась безвкусной. В десять его отправляли в школу.

К моменту возвращения из школы, в половине пятого вечера, его уже ждал преподаватель гимнастики, с которым он в течение часа занимался на брусьях. Не успевал тот уйти, как являлся учитель рисования. После ужина приходил Огхор Бабу, учитель английского; на уроке, проходившем при свете масляной лампы, мальчик клевал носом, засыпал, вздрагивая, просыпался и снова засыпал; почти все чтение учителя проходило впустую. Тагор писал впоследствии в своих воспоминаниях об этом распорядке: "Книги учат нас, что открытие огня было одним из величайших открытий человечества. Я не хочу спорить с этим, но не могу отделаться от мысли, как должны быть счастливы маленькие птички, что их родители не могут по вечерам зажигать лампы. Их уроки языка происходят рано утром, и как радостно они их разучивают! Правда, им не приходится учить английский".

К этому жесткому расписанию добавлялись еще и занятия музыкой. К счастью, в отличие от других уроков для них не было установленных часов. Музыка была в самом воздухе, которым Роби дышал дома. Почти все члены семьи занимались музицированием, пели и играли на каком-нибудь инструменте. Мальчик обладал прекрасным голосом и редкой способностью схватывать все, что он слышит, а схватывал он все без разбора: классические, народные, религиозные и другие мелодии, — не обращая никакого внимания на строжайшие кастовые барьеры, разделявшие в музыке один разряд от другого не меньше, чем в обществе. Его юная племянница Протибха оказалась одаренной певицей, и отец приглашал для нее великолепных учителей, профессиональных музыкантов, называемых "устадами". Кроме того, известность семьи и покровительство, оказываемое ею, привлекали в дом выдающихся музыкантов из различных частей Индии, которые, бывало, гостили по целым месяцам. Одним из них был Джаду Бхатта, знаменитейший музыкант своего времени, чье имя стало легендарным в Бенгалии.

Вспоминая дни, проведенные с Джаду Бхатта, поэт писал: "Единственной его ошибкой было то, что он вознамерился научить меня музыке, и, естественно, никакого обучения не получилось. Тем не менее независимо от его желания я получил от него кое-какие знания". Наполовину застенчиво, наполовину иронично он признавался: "Конечно, себя лишь самого могу я винить в том, что ничто не могло меня удержать на проторенной дорожке ученья. Мои мысли блуждали где угодно, и в багаже знаний оставалось лишь то, что мне посчастливилось узнать самому".

Слугу, который кормил Роби, звали Браджесвар. Он владел искусством присваивать себе часть блюд, предназначенных ребенку. Он подносил тарелку с едой к носу голодного мальчика и сурово спрашивал: "Еще хочешь?" Понимая по тону, какого ответа от него ждут, Роби всегда отвечал: "Нет". Предложение никогда не повторялось. Такой урезанный рацион тем не менее не повредил здоровью мальчика.

"Я был в общем-то сильнее, а не слабее моих сверстников, которых кормили лучше. У меня было такое крепкое здоровье, что, даже когда мне было просто необходимо прогулять школу, никакая хворь меня не брала. Я мог промокнуть с ног до головы, но никогда не простужался. Я мог лежать осенью на мокрой от росы крыше, моя одежда и волосы пропитывались влагой, но у меня никогда при этом не появлялось ни малейшего признака кашля. Что же касается болей в желудке, то я вовсе не ведал о них, хотя иногда, по необходимости, и жаловался матери, что у меня болит живот. Мать посмеивалась про себя, нимало не пугаясь, она только звала слугу и велела ему идти к учителю и сказать, что на сегодня уроки отменяются. Наши старомодные матери считали, что не будет большой беды, если время от времени устраивать ребенку маленькие каникулы… Я не помню, чтобы серьезно болел, лихорадка была мне неизвестна… Нож хирурга никогда не прикасался к моему телу, и до сего времени я не знаю, что такое корь или ветрянка. Короче, мое тело упорно оставалось здоровым. Если матери хотят, чтобы их дети были настолько здоровыми, чтобы они не могли улизнуть от занятий в школе, я советую им найти слугу вроде Браджесвара. Они сэкономят не только на еде, но и на гонорарах врачам".

Тем временем синяя тетрадка заполнялась стихами. Слава о них дошла до его учителя, и он однажды послал за маленьким Роби и приказал ему переложить стихами какое-то поучение. Когда мальчик на другой день принес стихи, его заставили прочесть их вслух перед всем классом. "Единственное достоинство этого произведения было в том, что оно вскоре потерялось", — вспоминал автор. "Его воздействие на класс было далеко от высокоморального. Оно вызвало только зависть и недоверие. Все утверждали, что стихи я откуда-то списал. Один ученик даже вызвался показать книгу, из которой были украдены эти стихи". Свои ранние опыты поэт впоследствии сравнил с цветами дерева манго, впервые распускающимися в конце зимы и обреченными на увядание и забвение.

Однако слава не по годам одаренного поэта распространялась и оказала свое действие даже на мать, которая однажды попросила его написать письмо отцу, находившемуся в то время в одной из своих поездок в Гималаи. Она хотела предупредить отца об опасности вторжения русских и просить его поскорее возвратиться домой. В те дни постоянным пугалом британского правительства в Индии была угроза вторжения царских армий через Гималаи, то и дело распространялись слухи о том, что русские "полчища" вот-вот начнут спускаться через тот или другой перевал. Поэтому мать Роби постоянно беспокоилась о безопасности мужа. Не удовлетворившись не сулившими ничего плохого предсказаниями астрологов, с которыми она постоянно советовалась, она уговорила мальчика написать отцу письмо с мольбой о скором возвращении. Это был его первый опыт эпистолярного жанра. Махарши, по-видимому, это письмо позабавило, так как он незамедлительно ответил сыну и заверил его, что нет никаких причин для беспокойства — если русские и придут, то он один, без чьей-либо помощи заставит их повернуть назад. Ребенка такое заверение удовлетворило, но мать продолжала тревожиться.

Махарши всегда возвращался. Приезд этого царственного странника домой каждый раз становился событием для всей семьи. Его присутствие чувствовалось во всем, и сама атмосфера словно была заряжена напряженной торжественностью. Даже его жена переставала интересоваться предсказателями и лично руководила кухней. Дети ходили по дому на цыпочках, разговаривали между собой шепотом, втайне надеясь поймать взгляд этого овеянного легендами мудреца, но не решаясь заглянуть в его кабинет. В один из таких приездов зимой 1872/73 года, когда Роби было одиннадцать лет и девять месяцев, Махарши подготовил и сам провел торжественную церемонию посвящения священным шнуром двух своих младших сыновей, Шомендры и Рабиндры, и внука Сатии. Семья Тагоров — брахманы, а брахманы, как известно, рождаются дважды; второе рождение — это посвящение священным шнуром, знаменующее для мальчика начало отправления ведических обрядов. Хотя Махарши и выступал против многих ортодоксальных проявлений своей религии и касты, тем не менее существовали некоторые обряды и церемонии, которые он педантично соблюдал; церемония со священным шнуром была одной из них.

Трех мальчиков с обритыми головами и позвякивающими в ушах золотыми колечками заперли на четвертом этаже дома в трехдневном уединении для размышлений о таинстве жизни и вселенной. Новоиспеченные брахманы с удивлением посматривали на бритые головы друг друга и хихикали; они хватали друг друга за сережки и выходками своими пугали прислугу. Вспоминая уже в зрелом возрасте об этом эпизоде, поэт задавался вопросом, так ли уж достоверны древние тексты о юных отроках, спокойно сидевших в состоянии аскетической медитации, "ибо Книга о природе Мальчика еще более древняя и достоверная". Тем не менее ведическое песнопение, известное под названием "гаятри", которое мальчикам пришлось выучить наизусть, навсегда осталось в памяти Роби. Гармоничный лад и интонации этих стихов на санскрите были, по-видимому, созвучны его собственному чувству ритма. С тех пор он читал эти стихи и раздумывал об их смысле всегда, когда ему хотелось уйти в себя, и часто в такие минуты его глаза наполнялись слезами. Стихи "гаятри" сопровождали его всю жизнь, он находил в них источник силы и радости даже много позже, когда снял с себя священный шнур.

Бритая голова, однако, немало смущала его, тем более что незадолго до церемонии его приняли в английскую школу, так называемую Бенгальскую академию, которой руководил некий де Круз. Роби не сомневался, что бритая голова станет мишенью для насмешек одноклассников. Сережки из ушей можно и вынуть, а вот как быть с волосами, они сразу не вырастут. Он не знал, что делать, как вдруг сама судьба пришла ему на помощь. Его вызвал отец и спросил, не хочет ли Роби сопровождать его в Гималаи. Мальчик заплясал бы от радости, если бы не трепетное почтение к отцу. Следующие несколько дней прошли в волнующих приготовлениях, и наконец настал день, когда нарядно одетый мальчик вместе с отцом отправился навстречу первому в своей жизни великому приключению.

Первая остановка их была в Шантиникетоне, ныне знаменитом международном университетском центре, а в те времена никому не известной деревеньке. Мальчик не мог знать, что это место будет тесно связано с его жизнью и станет прославлено по всему миру благодаря его творчеству. История этого местечка, где прежде было имение семьи Тагоров, а ныне располагается университетский городок, началась примерно тогда же, когда родился Рабиндранат. Случилось так, что вскоре после его рождения Махарши отправился навестить своего друга, имение которого находилось к западу от Калькутты. Сойдя с поезда в Больпуре, где в то время, как, впрочем, и сейчас, находилась ближайшая железнодорожная станция, он продолжил свой путь в паланкине и, когда стало заходить солнце, увидел открытую равнину, лишенную всякой растительности и раскинувшуюся к западу до самого горизонта. Такие открытые пространства весьма редки в Бенгалии, где типичен пейзаж, украшенный богатой растительностью. Махарши был очарован. Он устроился для обычной вечерней медитации под сенью двух деревьев хатим, а когда поднялся, в его голове уже созрело решение, что это место будет принадлежать ему. После коротких переговоров о покупке он построил здесь дом с садом и назвал это место Шантиникетон, что означает "прибежище покоя".

В Шантиникетоне Роби впервые имел возможность столь близко общаться с отцом, и эти дни, вероятно, был наиболее важными в умственном и духовном формировании мальчика. К тому же здесь он получил полную свободу в общении с живой природой, которую всегда так любил, находя в ней бесконечное наслаждение. Стоит привести его собственные воспоминания об этом: "Был уже вечер, когда мы приехали в Больпур. Я забрался в паланкин и закрыл глаза. Я хотел, чтобы все прекрасное, что мне предстоит увидеть утром, открылось моим глазам сразу. Я боялся, что яркость впечатления будет испорчена, если в густых сумерках я буду видеть какие-то отрывочные картины. Когда на рассвете я проснулся и ступил на землю, мое сердце радостно забилось… Здесь не было тирании слуг, и единственным кругом, в котором я был заключен, был синий горизонт. В его пределах я был свободен. И хотя я был еще совсем ребенком, отец никак не ограничивал моих передвижений".

Однако отец не предоставил его всецело самому себе. Он взял с собой младшего сына для того, чтобы развивать его впечатлительный ум, и делал это постоянно. Он читал с ним отрывки из книг на санскрите, бенгальском и английском, причем одна из английских книг была посвящена жизни Бенджамина Франклина. По вечерам они усаживались бок о бок и пели излюбленные гимны отца, а по ночам, когда индийское небо раскрывало всю непорочную красоту звезд, отец давал сыну уроки астрономии. Чтобы развить в мальчике чувство ответственности и уверенности в себе, он доверил ему хранение денег и поручил вести учет ежедневных расходов; в обязанности сына входило также ежедневно заводить дорогие золотые часы отца. Часы заводились с таким усердием, что их пришлось отправить в ремонт в Калькутту. Махарши не рассердился и не упрекнул мальчика. Среди книг отца мальчик обнаружил тома "Заката и падения Римской империи" Гиббона. Он перелистал несколько страниц, показавшихся неинтересными. "Дети читают книги потому, что их заставляют, но зачем же взрослые, которых ничто не неволит, тратят время на такие скучные книги?" — не мог понять мальчик.

Именно здесь, лежа под молодой кокосовой пальмой, он написал свою первую драму в стихах (или военную балладу, как он предпочел ее назвать позднее) на историческую тему, посвященную разгрому великого индийского царя Притхвираджа поработителями мусульманами. Драма никогда не была опубликована, а рукопись затерялась. "Несмотря на избыток воинственного духа, — шутливо вспоминал потом о ней автор, — она не могла избежать скорого поражения".

Хотя ничего конкретного о первой поездке в Шантиникетон и не сохранилось в его памяти, эти места произвели на мальчика огромное впечатление и впоследствии оказали плодотворное влияние на его интеллектуальное и духовное развитие. Пейзаж Шантиникетона нельзя назвать особенно живописным, и трудно объяснить то необычайное воздействие, которое он произвел на Рабиндраната и на поколения студентов, учившихся здесь впоследствии. Земля в Шантиникетоне скорее скудная, климат летом засушливый. Аллеи деревьев и ряды цветущих кустарников, так украшающие его сегодня, в 1873 году, когда сюда впервые приехал юный Рабиндранат, еще не существовали. Самое привлекательное, что он мог увидеть, — это пространства полей, кое-где прерываемые оврагами с красными склонами, пустынная и суровая простота — земля и небо, без смущения взирающие на наготу друг друга. После каменной тюрьмы калькуттского дома эти просторы, должно быть, казались мальчику сущим раем. Позднее в жизни ему довелось любоваться многими прекрасными уголками земли и на Востоке, и на Западе, но ни одно из них не тронуло так глубоко его душу, как эти широкие просторы, которые в песне, сложенной о них, он называл "любовью наших сердец".

Из Шантиникетона отец и сын двинулись в направлении Западных Гималаев, посетив по пути несколько замечательных мест. Самая длительная остановка была в Амритсаре, где находится Золотой храм.[16] Сикхи — теисты и не боготворят какие-либо изображения богов и богинь; их религия благочестива, и главный ее смысл в единстве бога и братстве людей. Махарши испытывал большой интерес к их вере, он регулярно посещал храм вместе с сыном и часто пел вместе со всеми религиозные гимны сикхов. Это раннее воспитание уважения к другой вере помогло Рабиндранату расширить способность к пониманию людей, которая впоследствии стала безграничной.

К тому времени, когда отец и сын добрались до подножия Гималаев, наступил апрель — начало лета на равнине и ранняя весна в горах. Целью их поездки был Далхузи, в то время лишь маленькая горстка домишек на высоте 7 тысяч футов над уровнем моря. Подъем в горы происходил то пешком, то верхом на лошади, то в джампанах, которые несли на плечах профессиональные носильщики. По склонам гор росли высокие, грациозные гималайские кедры, под ними пестрели доселе невиданные мальчиком весенние цветы, названий которых он не знал. Высоко в небе поднимались снежные вершины, а внизу, по мере того как дорога, петляя, уходила все выше и выше, открывались огромные ущелья с густыми зарослями гигантских деревьев, в тени которых струилась горная речушка, "как маленькая дочь отшельника, играющая у ног седовласых мудрецов, застывших в раздумье". Дух Калидасы уже зашевелился в мальчике, он начинал видеть чудеса. "Мои глаза целый день не знали отдыха, так я боялся, что они что-нибудь упустят… Почему, о, почему должны мы покидать такие дивные места, — кричало мое жаждущее сердце, — почему мы не можем остаться здесь навсегда?"

Наконец они добрались до своего дома в Бакроте, прилепившегося на вершине горы. Теперь мальчик имел полную свободу бродить где пожелает и наслаждаться величием Гималаев, раскинувшихся перед его глазами.

Но Махарши был требовательным учителем. Рано утром, задолго до восхода солнца, он будил мальчика и занимался с ним санскритской грамматикой. "Что за мучительное леденящее пробуждение после ласкового тепла моей постели!" Сам Махарши вставал намного раньше, и сын вспоминал, что сквозь сон он иногда видел, как в красном одеянии, с лампой в руке, отец проходил мимо его постели на веранду, где усаживался для медитации, "но сколько было тогда времени, я понять не мог". После урока санскрита отец и сын выпивали утренний стакан молока. Затем Махарши распевал стихи из "Упанишад", а мальчик слушал, зачарованный благозвучным ритмом. К тому времени, когда солнце поднималось над восточной вершиной, они уже были на прогулке. По возвращении домой отец давал часовой урок английского языка, после чего наступал черед принимать ледяную ванну. Во второй половине дня занятия продолжались, а по вечерам они вдвоем сидели на веранде, сын пел отцу религиозные гимны, которые Махарши так любил, а отец объяснял сыну основы астрономии. Мог ли мальчик иметь лучший класс для занятий наукой о звездах, чем эта веранда под ясным индийским небом! Неудивительно, что Рабиндранат всю жизнь интересовался астрономией.

Также на всю жизнь сохранил он привычку к самодисциплине, первые уроки которой получил от отца. Он был благодарен отцу за то, что тот приучил его к правилам здоровой и чистой жизни, которым Рабиндранат остался верен до конца своих дней. Наблюдать за восходом солнца, услышать первое щебетание птиц стало для него не просто ритуалом, а наслаждением, которое он никогда не упускал, за исключением дней, когда был прикован к постели. Эти четыре месяца, проведенные в обществе отца, вдали от однообразия дома и школы, стали не только самыми счастливыми днями детства, они дали ему богатейший опыт, расширили кругозор. В Калькутту он вернулся уже юношей, а не ребенком.