Работа

***

***

Прежде всего, это книга о работе. Но, одновременно, она нечто большее. Она дополняет диаграмму различных диспозиций и динамик отношений, лежащих в основе экономики, делающей работу необходимой. Книга и диаграмма вместе представляют собой набросок анализа капитализма: что это такое, как он функционирует, как мы можем его уничтожить. И книга, и диаграмма, и анализ рождены чем-то большим, а именно: движением людей, вознамерившихся бороться с капитализмом.

Поэтому книга, которую вы держите в руках, не просто попытка описать окружающую действительность. Это ещё и инструмент, с помощью которого мы хотим её изменить. Если на страницах этой книги вы найдёте слова или иллюстрации, которые резонируют с вашим мироощущением, не оставляйте их запертыми внутри: напишите их на стене, прокричите по интеркому на бывшем рабочем месте, изменяйте их так, как считаете нужным, и распространяйте по свету. Вам в помощь на странице crimethinc.com/work размещены постеры с иллюстрациями из книги.

Этот проект — плод совместных усилий группы людей, посвятивших многие годы своей жизни решительной борьбе с капитализмом. Почему же мы решили, что можем написать что-то подобное? Некоторые из нас в прошлом были студентами, разносчиками пиццы или посудомойками. Другие — строительными рабочими, графическими дизайнерами или преступниками, чтящими уголовный кодекс. Но все мы жили в тени капитализма с самого рождения, и поэтому мы — настоящие эксперты в вопросе работы. Как и вы. Чтобы понимать, что происходит, не нужна степень магистра экономических наук. Достаточно получить чек или квитанцию и обратить на это внимание. Мы с подозрением относимся к экспертам, получающим верительные грамоты от власти предержащих. Они крайне заинтересованы в приуменьшении значения очевидных всем вещей.

Как и всякая другая попытка создать модель, описывающую реальный мир, наша обречена быть лишь отчасти истинной. И представлять только часть мира. Чтобы описать мир целиком, потребуется написать историю заново. И, конечно же, мы не претендуем на объективность: безусловно, наши жизненные позиции и ценности неизбежно повлияли на то, что мы решили включить в эту книгу, а что — оставить за бортом. На следующих страницах мы предлагаем нашу точку зрения, то, каким видится мир с нашей стороны баррикад. И если она совпадает с вашей, давайте же что-то делать.

Содержание

I. Оккупация

i. Работа

ii. Экономика

Схема: Что есть что

Изменяющиеся условия

Мегаполис

Диспозиция: Где мы

Верхушка

Магнаты

Политиканы

Боссы

Суперзвёзды

Профессионалы

Менеджеры среднего звена

Индивидуальное предпринимательство

Рабочие

Учителя и студенты

Индустрия услуг

Домашний труд

Секс–индустрия

Военные, полиция и ЧОП

Гастарбайтеры

Заключённые

Безработные и бездомные

Вне рынка

Животные, растения, минералы

Механика: Как это работает

Производство

Потребление

Медиа

Тела и симулякры

Финансы

Инвестиции

Долг

Банковское дело

Налоги

Наследование

Научно–исследовательская деятельность

Медицина

Идентификация

Идентичность

Вертикальные союзы, горизонтальные конфликты

Религия

Правосудие

Нелегальный капитализм

Воровство

Джентрификация

Границы и путешествия

Загрязнение окружающей среды

Кризис

Неустойчивость и головокружение

Реформизм

Культура и субкультура

II. Сопротивление

Библиография

Колофон

***

В этот самый момент сотрудник гипермаркета выставляет на полочку банки с генномодифицированной едой вместо того, чтобы выращивать еду в своём саду.

Посудомойка потеет в кафе в то время, как на её собственной кухне накапливается гора немытой посуды.

Повар в общепите выполняет заказы незнакомых ему людей вместо того, чтобы готовить шашлык с друзьями.

Пиар–агент сочиняет мелодию для рекламы стирального порошка вместо того, чтобы играть с друзьями на репточке.

Женщина присматривает за детьми богачей, а не проводит время с собственными.

Родители бросают ребёнка вместо того, чтобы дать ему шанс вырасти с теми, кто его понимает и любит.

Студент пишет курсовую по привлекающей его протестной деятельности вместо того, чтобы самому участвовать в ней.

Мужчина мастурбирует на Интернет–порно вместо того, чтобы исследовать собственную сексуальность с партнёршей.

Уставший от ежедневных тяжких трудов активист расслабляется за просмотром голливудского блокбастера.

Демонстрант, вышедший на улицу по личным причинам, размахивает плакатом, массово изготовленным в бюрократической организации.

Оккупация

Оккупация. Это слово вызывает образы советских танков на улицах городов Восточной Европы или американских солдат, нервно передивгающихся по враждебным кварталам Ближнего Востока.

Но не всякая оккупация столь очевидна. Иногда она может длиться так долго, что необходимость в танках отпадает. Танки можно «законсервировать», пока завоёванные помнят, что в любой момент завоеватель может их снова вернуть на улицы. Или пока ведут себя, как следует, со временем забывая о причинах такого поведения.

Как же можно узнать оккупацию? Исторически оккупированные народы принуждались к выплате податей или же к оказанию завоевателям неких услуг. Подать – это, можно сказать, арендная плата за право продолжать жить на собственной земле. Что касается услуг… А чем лично вы заняты? Что занимает ваше время? Скорее всего, работа, а то и две. Или подготовка к работе, или отдых от неё, или поиск её же, родимой. Работа нужна в числе прочего, чтобы были деньги на уплату аренды и выплаты по кредитам. Но подождите секунду! — разве дом, в котором вы живёте, не был построен такими же людьми, как и вы: они делали этот дом, чтобы получить деньги для того, чтобы оплатить аренду и кредиты? Та же логика справедлива в отношении всех прочих продуктов, которые вы покупаете за деньги. Вы и вам подобные создали эти продукты, но вы же и вынуждены покупать их у компаний (вроде той, на которую вы работаете), компаний, которые не только не выплачивают вам полной стоимости вашего труда, но ещё и продают товары по ценам, во много раз превышающим их себестоимость. Да они обдирают вас повсюду!

Наши жизни — оккупированная территория. Кто на самом деле контролирует ресурсы в вашем сообществе? Кто определяет внешний вид вашего района и прилегающих территорий? Кто составляет расписание на каждый день и каждый месяц вашей жизни? Даже если вы фрилансер, действительно ли именно вы решаете, каким образом зарабатывать на жизнь? Помечтайте о каком-нибудь прекрасном моменте — нет ли в ваших мечтах подозрительного сходства с утопиями, которые рисует нам реклама? Не только наше время, но и наши амбиции, сексуальность, система ценностей, представление о том, что на самом деле значит быть человеком, — всё это оккупировано. Вылеплено в соответствии с требованиями рынка.

И мы не единственная территория, которую контролирует наш враг. Невидимая оккупация наших жизней отражает военную оккупацию на периферии завоёванных земель, где для навязывания прав собственности бандитских картелей и свободы корпораций получать прибыль за счёт враждебно настроенных местных жителей (некоторые из которых ещё хранят воспоминания о жизни без кредитов, зарплат и начальников) всё ещё нужны пушки и танки.

Возможно, что и вы не сильно отличаетесь от них, хоть вас и взрастили в клетке. Быть может, когда кто-то пытался подчинить ваше внимание — в кабинете начальника, или на собеседовании, или во время ссор с любимыми — внимание отказывалось подчиняться, и вас обвиняли в невнимательности. Другими словами, бунтующая часть вашей личности ещё удерживается в душе фантазиями и снами наяву, затаёнными надеждами на то, что когда-нибудь жизнь станет чем-то большим.

Целая армия ваших тайных единомышленников плетёт в эти самые минуты заговоры по отмене рабского труда за зарплату. Это так же верно, как и то, что на каждом предприятии найдутся сотрудники, вовлечённые в партизанскую войну прогулов, воровства и неподчинения приказам. И вы можете к ним присоединиться, если вы ещё не в их числе. Но прежде, чем мы начнём обсуждать наши планы и точить ножи, позвольте предложить более тщательно изучить то, против чего мы боремся.

Работа

Что есть работа? Можно было бы дать такое определение: работа — это деятельность, которой занимается человек для получения денег. Но разве рабы и интерны не работают? Можно было бы утверждать, что работа — это такой вид деятельности, который определённым образом вознаграждает кого-то, необязательно того, кто непосредственно работает. Но означает ли это, что всякая деятельность становится работой, как только начинает приносить доход, даже если до этого она была игрой? Возможно, стоит дать следующее определение работы: это такой труд, который больше забирает у нас, чем даёт, или же труд, управляемый внешними силами.

Или же, может быть, мы поймём суть работы, только сделав шаг назад и окинув взглядом контекст, в котором люди работают. В нашем “разнообразном” мире всех нас связывает одна ниточка: мы все субъекты экономики. Христианка или мусульманка, коммунист или консерватор, житель Сан–Пауло или Сэнт–Паули, скорее всего, лучшую часть своей жизни вы вынуждены проводить, продавая своё время за деньги, или заставляя кого-то другого делать это. А если нет, значит, вы переживаете на своей шкуре последствия отказа от этой схемы.

Да и что остаётся? Если отказаться, экономика прекрасно обойдётся и без вас. Вы нужны ей не больше, чем сотни миллионов уже безработных людей, и, конечно, нет никакого смысла умирать с голоду за просто так. Да, можно открыть кооператив или создать эко–коммуну, но требований рынка это не отменит. Можно вывешивать баннеры, собирать подписи и ходить на акции поддержки требований шахтёров Междуреченска, но даже если ваш (ваш ли?) проект реформ примут, всё равно им — и вам — придётся вернуться к работе, в шахту или офис НКО.

Можно одеться в чёрное, натянуть балаклаву и пойти ночью с молотовым и кувалдой к банку или в торговый квартал, но на следующий день всё равно людям придётся где-то делать покупки и оплачивать счета. Можно зарабатывать миллионы долларов, и всё равно быть привязанным к работе, потому что надо же как-то подавать личный пример всем этим ленивым подчинённым. И даже когда рабочие свергали правительства, чтобы начать строить коммунистические утопии, они всё равно заканчивали свои дни за работой. Во всяком случае, те, кому везло.

Всё это создаёт ощущение неизбежности работы, чувство того, что иной стиль жизни невозможен. И это очень удобно для тех, кто извлекает наибольшую выгоду из текущего положения вещей: ведь нет нужды доказывать превосходство системы, которая кажется единственно возможной. Но действительно ли жизнь человека всегда была именно такой?

Настали дни, когда под сомнением оказалось даже будущее экономики.

Забудем про экономику — поговорим о нас самих?

Когда рушится экономика, политиканы и эксперты поднимают плач о судьбе простого рабочего человека. Они требуют введения чрезвычайных мер: выдачи из денег налогоплательщиков многомиллиардных ссуд банкам (которые и вызвали сам кризис, обворовывая тех самых “простых работяг”). Давайте разберёмся, что на самом деле происходит.

Нам говорят, что от запланированного функционирования экономики зависит наша жизнь, что для сохранения экономики можно пожертвовать буквально всем. Но для большинства из нас именно деятельность в рамках экономической системы и есть постоянная жертва.

Когда экономика рушится, горнодобывающая промышленность перестаёт взрывать горы. Компании по региональному развитию перестают вырубать леса под строительство новых офисов и многоэтажных домов. Заводы перестают сбрасывать загрязняющие вещества в водоёмы. Проекты джентрификации замораживаются. Трудоголики переоценивают свои жизненные ценности. Тюрьмы освобождают часть заключённых. Полиция не может закупать новое оружие. Правительство не может себе позволить массовые аресты демонстрантов. Иногда даже судебные приставы отказываются лишать собственности должников или выселять людей из их домов.

Конечно, многие миллионы людей лишаются жилья и вынуждены жить в голоде и холоде. Но проблема состоит не в том, что в результате кризиса стало меньше жилплощади или продовольствия – люди лишаются жизненно необходимых вещей не в результате кризиса, а потому, что система всё ещё функционирует. Ведь и в прошлом, задолго до кризиса, людей выселяли из их домов, в то время как города и пригороды кишели недостроенной или завершённой, но не заселённой жилплощадью. История знает множество примеров, когда в стране, где на складах гнило продовольствие, начинался голод. И если во время экономической рецессии люди голодают, то вовсе не потому, что произошли какие-то перемены в наших способностях производить, это просто очередной пример того, насколько иррациональным наше общество всегда было в распределении ресурсов.

Когда шахтёры объявляют забастовку, можно увидеть те же элементы мозаики, что и при системном кризисе. Они будут жить впроголодь, но в то же время по мере того, как они заново будут знакомиться друг с другом вне рамок ежедневной трудовой повинности, они смогут развить недоступное ранее понимание власти над собственными жизнями. И вдруг другие части общества замечают, что существуют какие-то шахтёры.

Иногда образовываются новые коллективные проекты или открываются новые методы принятия решений. Случается, что рабочие захватывают рабочие места, чтобы использовать их для целей, выходящих за рамки логики прибыли и конкуренции. Всё вышесказанное справедливо и в отношении студенческих оккупаций университетов и кампусов.

Так что, возможно, настоящая проблема заключается в том, что кризисы и забастовки просто не доходят до логического завершения. Пока экономика правит нашими жизнями, любой перебой в её функционирования будет тяжелейшим образом сказываться на всех нас. Но даже если бы никаких кризисов никогда не случалось, уже достаточно очевидно, что существующая система никогда не создаст тот мир, о котором все мы мечтаем.

И независимо от того, готовы мы к переменам или нет, ход вещей невозможно остановить. Разве ещё остались те, кто действительно верит, что мы всё делаем правильно на этой планете? Перед лицом вымирания тысяч видов живых существ по причине загрязнения окружающей среды? Перед лицом вызванного промышленным производством таяния полярных льдов? Промышленный капитализм уже предложил нам два альтернативных варианта уничтожить всё живое на земле: экологическая катастрофа глобального потепления и ядерный апокалипсис. Разве это похоже на лозунги об “устойчивом развитии”?

Если мы, как вид, серьёзно настроены пережить это столетие, придётся переосмыслить основополагающую мифологию современного стиля жизни.

Мифы о работе

***

Рабочие сбрасывают токсичные отходы в реки и океаны.

Рабочие осуществляют массовый забой скота и проводят эксперименты над животными.

Рабочие выбрасывают тысячи тонн съедобной пищи.

Рабочие уничтожают озоновый слой.

Рабочие следят за тобой с помощью камер наружного наблюдения.

Рабочие лишают тебя личных вещей за неуплату штрафов.

Рабочие сажают тебя в тюрьму за неуплату налогов.

Рабочие унижают тебя за невыполненную домашнюю работу или опоздание на работу.

Рабочие передают информацию о твоей личной жизни в базы данных по кредитным историям и досье МВД.

Рабочие выписывают тебе штрафы за превышение скорости и эвакуируют твою машину.

Рабочие руководят ЕГЭ, спецшколами для детей с девиантным поведением и психиатрическими лечебницами.

Солдаты, которые загоняли людей в газовые камеры, получали зарплату,

Как и солдаты, оккупировавшие Чечню, Ингушетию, Ирак и Афганистан,

Как и шахиды, которые их взрывают вместе с собой — они работают на Бога, надеясь на выплату зарплаты в раю.

***

Довольно! Вы тоже должны платить, даже если ценой будут жизни других! Иначе вы поступите безответственно, самоубийственно, согрешите перед Господом нашим, предадите родителей, плюнете в лицо всем тем бедным ублюдкам, у которых нет выбора, нарушите условия своего испытательного срока, не говоря уже о том, что испортите себе кредитную историю на всю жизнь! А теперь марш на работу!

Давайте кое-что проясним: критика работы не значит отказ от какого-либо труда, творческих усилий, амбиций или преданности какому-то делу. Также это не значит, что мы требуем, чтобы всё стало весёлым или лёгким. Например, борьба с силами, которые заставялют нас работать — очень тяжкий труд. Лень — это не альтерантива работе, хотя, возможно, это её побочный продукт.

Всё просто: мы все заслуживаем применять свой творческий потенциал так, как считаем нужным, мы заслуживаем того, чтобы быть хозяевами своих судеб. Заставлять людей продавать эти фундаментальные аспекты личности за деньги унизительно и трагично. Мы не обязаны так жить.

Понимание экономики

Экономика распространяется в бесконечность во всех направлениях вокруг нас. Как она работает? Понять это кажется невозможным. Разве может кто-то надеяться концептуализировать деятельность миллиардов людей?

Концепция того, что для каких-либо выводов о природе экономики вы должны полностью понимать экономику, используется для того, чтобы заткнуть людей. Следуя этой логике, только наиболее информированные экономисты уполномочены решать по утрам, стоит ли им идти сегодня на работу. Независимо от степени нашей информированности в каждый момент наших жизней мы делаем выбор, продолжать ли заниматься тем, чем мы занимаемся, или переменить вид деятельности.

Воможно, в качестве отправных точек мы могли бы использовать наши личные жизненные условия и попытаться понять то, что нам кажется знакомым. Если капитализм подчиняется каким-то общим принципам, то, без сомнения, они проявляются и там, где мы начнём свои изыскания. С этой точки зрения экономист не более сведущь в экономике, чем тюремщик.

Существует множество способов структурного анализа экономики. Один из наиболее распространённых — это разбить её на секторы в соответствии с особенностями процессов производства и потребления: в первом секторе будет непосредственная добыча ресурсов (например, добыча полезных ископаемых и сельское хозяйство), во втором будет производство и строительство, в третьем — индустрия услуг и так далее. В начале XX века более 2/3 “рабочих рук” в нашей стране было задействовано в первом секторе, а теперь более 80% рабочих работают в третьем секторе экономики.

Но если бы мы хотели понять, кому выгодно текущее положение дел, мы могли бы разделить всё несколько иначе. Изучая потоки капитала, можно утверждать существование следующих категорий людей: капиталистов, получающих профит от работы других людей; эксплуатируемых, чья деятельность приносит доход первым; исключённых, которых вынесли за скобки, чтобы они побирались на задворках экономики. Эти категории не эксклюзивны и не замкнуты. Кто-то может одновременно занимать несколько позиций или переходить из одной категории в другую в течение жизни.

Капиталисты делают деньги не только на том, чем занимаются, но и на том, что имеют. Как говорится, деньги делают деньги. Владельцы предприятий, землевладельцы, крупные акционеры — все они капиталисты. Как и исполнительные директора, получающие зарплату за труд других людей. Если кто-то является миноритарным акционером компании (например той, в которой работает), его можно назвать микрокапиталистом.

Капиталисты получают прибыль за счёт труда эксплуатируемых. Большинство эксплуатируемых может получать деньги, только продавая свой труд, поэтому работодателям очень легко платить меньше, чем они производят. Когда банки и кредитные компании выбивают деньги из должников, они эксплуатируют их точно так же, как и корпорация, которая платит рабочему $1 за пару ботинок, которые потом продаются по $200.

Бесчисленные милионны людей живут или умирают по милости существующей экономической системы, и, вместе с тем, они исключены из участия в ней. Исключены безработные и бездомные, а также большая часть жителей фавел и самостроев по всему свету. Заключённые часто являются одновременно исключёнными и эксплуатируемыми, потому что их заставляют работать за гроши на каторге. Быть исключённым — это не то же самое, что находиться вовне рыночных отношений. Лишённые нищенствуют именно потому, что они находятся внутри капитализма.

Конечно, есть и другие версии. Например, одну из них можно расказать на языке фильма ужасов: вампиры, монстры, зомби. Также можно выстроить анализ относительно дихотомии производства–потребления или физического и интеллектуального труда. А по соседству с экономическими структурами мы можем обнаружить другие структуры власти вроде расы или гендера. И их тоже можно описать бесконечно разнообразными способами. Но экономику невозможно понять в отрыве от расы и гендера: разве мог бы появиться на свет современный капитализм без колонизации и разграбления, так называемого, Нового Света? Как насчёт расизма, который служил оправданием работорговле, или сексизма, выраженного в зеркальных потолках и неоплачиваемой домашней работе? И мы не можем избавиться от этих моментов без смены характера наших экономических отношений. Какое нам может быть дело до афроамериканского президента в США или женщины–мэра в Санкт–Петербурге, если около миллиона чернокожих томятся за решётками, а уничтожение исторического центра города–на–Неве происходит со скоростью, которой позавидует любой лужков?

Поэтому все эти взаимосвязанные динамики нельзя редуцировать до простого изложения. Настоящая работающая модель мира будет столь же огромной и сложной, как и сам мир. Наша цель — разработать инструменты, которые позволят нам наполнить смыслом наши жизни и восстановить над ними контроль.

Поэтому давайте обозначим экономические роли и отношения, которые нам известны. Это будет лишь один из многих “разрезов” экономики, но если наша гипотеза верна, то мы сможем приблизиться к пониманию всей ситуации.

Меняющиеся условия

Структура экономики не статична. Она постоянно развивается и расширяется, включает в себя новые территории, субъекты и модели производства и потребления. Мы не можем полагаться на экономические модели прошлого, хотя они и могут помочь нам понять то, как всё изменилось за прошедшие годы.

Сопротивление — это одна из основных движущих сил в экономике. По мере того, как люди находят новые способы сбежать от навязанных им ролей, экономика видоизменяется, чтобы подавить, поглотить или сделать сопротивление бессмысленным. Одно поколение людей объявляет, что промышленное производство загрязняет землю. Следующее поколение видит в концепции «общества устойчивого развития» кладезь возможностей по реализации новых товаров. Одно поколение отказывается от телевидения и общества спектакля, которым управляет элита. Следующее становится зависимо от партисипативных форматов вроде Youtube и Facebook.

Всё это означает, что мы не можем постепенно проводить одну реформу за другой. Если рабочим удаётся добиться повышения заработной платы, арендодатели повышают стоимость аренды. Если национальное правительство заставляют принять законы о защите окружающей среды, корпорации просто перебираются в другое государство.

Также это означает, что постепенное формирование сообщества сопротивления — крайне сложная задача. Очень часто контекст успевает измениться, едва только движение набирает ход. И вот уже то, что служило источником силы, обращено против нас. С другой стороны, подобная динамичность означает, что иногда всё меняется даже слишком быстро и неожиданно и что история ускоряет свой бег.

Мегаполис

Экономика на свой лад изменяет природный и социальный ландшафты: силиконовые долины, моногорода, банановые республики. Она стирает различия между естественным и искусственным: поле пшеницы в Айове не более естественно, чем железобетонная пустошь в Нью–Арке, штат Нью–Джерси. И там и там происходит унификация пространства с целью воспроизводства новых частиц внутри.

Мегаполис, в котором происходит наша история, — это каждый мегаполис. Другими словами, это один и тот же мегаполис. Розы, собранные на плантациях в Эквадоре, продаются в тот же день бизнесмену в Манхэттене. Ди–джейский сет из Барселоны в реальном времени транслируется в Йоханнесбурге. Новости, мода, идеи немедленно распространяются по всему земному шару. Каждый город наполнен туристами и беженцами из других городов. Люди уделяют больше времени общению с другими людьми, живущими за сотни миль и в другой стране, чем разговороу с соседями. Физическая дистанция между людьми, населяющими различные города, уступает место социальной дистанции между людьми, живущими в одном городе.

Государственные границы стремительно теряют смысл, если рассматривать их в рамках экономики. Уже нельзя отличить национальную экономику от глобальной экономики (даже если когда-то это и было возможно). Большая часть финансового капитала корпораций в нашей стране размещена за границей. Задачу, которую формулируют в Москве, будут выполнять аутсорсеры в Мумбае. Идея, родившаяся в Аргентине, будет приносить доход в Финляндии. Мир не состоит из отдельных физических территорий или политических конструктов. Мир — это море взаимосвязанных отношений, которые, подобно ветру, воде и потокам тепла, не признают никаких умозрительных границ.

И в то же время, хотя государственные границы не могут им помешать, экономика накладывает реальные ограничения на все эти связи. В наши дни бо´льшее значение имеют не горизонтальные границы, нарисованные на картах, чтобы разделить территорию, а вертикальные, разделяющие страты общества. Эти границы навязываются повсюду одновременно, а не где-то на каком-то пограничном посту. Эти границы разделяют мегаполис на различные зоны в соответствии с привилегиями. Они определяют доступ к ресурсам и власти. На подобные зоны можно натолкнуться повсюду: иммигрант без документов убирает территорию особняка чиновника на Рублёвке за нелегально низкую зарплату, охрана размазивает оружием перед входом в дорогой отель для европейских бизнесменов рядом с трущобами Нью–Дели.

Верхушка

Кто обладает верховной властью в капиталистической системе?

Главы государств? Но они, как видится, всего лишь правят от имени богачей, чьи интересы должны защищать. Богатейшие магнаты, владеющие корпорациями и получающие прибыль в результате тысяч скользких сделок? Но им тоже приходится несладко в конкурентной борьбе за сохранение тёплого местечка. Расслабишься, и конкуренты тебя быстренько сместят. Может быть, банки, управляющие финансовой системой, вроде Федерального Резерва в США? Но когда что-то идёт не так, они оказываются такими же беспомощными и растерянными, как и все остальные. Может быть, это тайный заговор богатейших семей мира, масонов или ЗОГ? Слишком похоже на протухшую антисемитскую пропаганду. Вся ответственность за проблему перекладывается на плечи какой-то конкретной группы вместо того, чтобы попытаться понять, какую роль во всём этом играет сама система.

А может быть у руля вообще никого нет? Люди говорят об экономике, как если бы это был Бог или Природа, хотя экономика формируется исключительно в результате людской деятельности. Это подобие доски Уиджа (говорящей доски), когда в результате деятельности противоборствующих индивидуумов получается коллективное разочарование. Разве был когда-то в человеческой истории тиран столь жестокий и склонный к тотальному уничтожению как рынок?

Капитал кажется вполне автономным. Сначала он течёт в одну сторну, потом — в другую. Сначала он концентрируется в одной стране, потом коварно сбегает в другую. С точки зрения экономиста, капитал — субъект истории, а мы — объекты, на которые он воздействует. Его движение не остановить, его влияния не избежать. Он — своего рода финансовая погода. И в то же время капитал, каким мы его знаем, — всего лишь коллективная галлюцинация, навязанная всему миру. Это форма социальных отношений.

Что есть капитал? Грубо говоря, это продукт работы, который можно использовать для производства богатства. Он может быть разных видов. Завод — это капитал. Компьютерная программа, защищённая авторскими правами, может быть использована как капитал. Если после оплаты коммунальных услуг у вас остались деньги для игры на бирже, это тоже будет капиталом. Общим является то, что всё это может быть использовано для регулярного накопления прибыли в обществе, которое верит в частную собственность. Капитализм — это такая система, при которой социальный ландшафт определяется тем, кто владеет капиталом. В определённом смысле, сам капитал управляет обществом, используя для этого взаимозаменяемых человеческих посредников.

Но из этого не следует вывод, что решение наших проблем лежит в использовании политических структур для «приручения» капитала, для придачи ему большей рациональности, большей «демократичности». Богатство в наши дни сосредоточено в руках немногих избранных, как никогда ранее в истории, несмотря на все эксперименты вроде социализма и социальной демократии. Политическая власть может обеспечить контроль над людьми, но не может заставить капитал функционирвать как-то иначе. Для этого потребуется фундаментальная общественная трансформация. И пока в основе нашей экономической системы лежит частная собственность, капитал будет иметь тенденцию накапливаться всё больше и больше. И наше общество будет вынуждено существовать в условиях всё усиливающегося расслоения, несмотря на все сдержки и противовесы.

Магнаты

Рынок вознаграждает умение, талант и отвагу, но лишь тогда, когда они служат получению прибыли.

Главным качеством, по которому происходит естественный отбор тех, кто находится на вершине пирамиды, является способность принимать решения, основанные на том, что даст ещё больше власти. И власть эта не получается из воздуха. Она состоит из способностей и усилий других людей.

Все издержки за накопление власти спускаются сверху вниз: их оплачивают не только рабочие, потребители и жертвы загрязнения окружающей среды, но и их супруги, секретарши, и домашняя прислуга. Однако они не могут избежать необходимости принимать решения, основываясь на экономических соображениях, ведь в противном случае они лишатся власти. Возможно, дело тут в силе воли, но только сила воли в данном случае — крайне узкое и ограниченное понятие.

Можно было бы сказать, что капитализм наделяет властью худших, но это будет далеко от сути. Дело не в том, что экономика обогащает наименее достойных людей, а в том, что, несмотря на их личные качества щедрости или скупости, их власть зависит от способности вести себя соответствующим образом. В тот момент, когда исполнительный директор перестаёт считать получение прибыли своим жизненным приоритетом, он сам или его компания немедленно вытесняется с рынка менее принципиальным конкурентом. Например, в мире, где корпоративные решения регулируются необходимостью публикации привлекательных ежеквартальных отчётов, CEO попросту не имеют возможности принимать экологически–ориентированные решения. Да, они могут продвигать экологические продукты или возобновляемую энергию, если это является частью маркетинговой компании или PR–стратегии, но по–настоящему эко–центричные решения могут приниматься только вовне рыночных отношений.

Поэтому для понимания того, что капитализм вреден, вовсе не обязательно убеждать себя в том, что все исполнительные деректора — плохие люди. Напротив, апологеты свободного рынка часто ссылаются на человеческую природу, когда это необходмио для доказательства полезности свободного рынка. Они оправдывают разрушительный характер нашей экономики тем, что, якобы, ни одна другая система общественных отношений не способна мотивировать человека на удовлетворение своих потребностей.

Политиканы

Этих все ненавидят. Мы могли бы этому удивиться, учитывая, насколько успех любого политика зависит от способности «понравиться», но причина для человеческой ненависти достаточно проста. Они получают работу, обещая нам лучший мир, но суть их работы — править миром, не давая нам возможности его изменить.

Как и всякая другая форма работы, правление навязывает собственную логику. Только подумайте о том, что происходит в Кремле, или Пентагоне, или в здании мэрии любого города. Ежедневная деятельность подобных учреждений не меняется, кто бы ни встал у руля. Сегодняшняя деятельность кремляди не отличается от того, что было при большевиках или даже при царе. Политики, может быть, и наделены властью в рамках государственных структур, но именно эти самые структуры и определяют, что можно делать с этой властью.

Чтобы понять, как это работает, придётся вернуться в феодальную Европу, когда капитализм только зародился, и природа общественных отношений была много проще. Короли наделяли дворян властью в обмен на обещание военной поддержки. Дворянство давало землю вассалам в обмен на клятву верности. Крестьяне и серфы давали господам свою рабочую силу и часть произведённых товаров в обмен на обещание не быть уничтоженными. Доступ к ресурсам определялся статусом, полученным по наследству, и постоянно менявшимся балансом вассальных отношений. Эти иерархии были достаточно явными, но крайне нестабильными: люди часто восставали и устраивали перевороты потому, что для них было крайне мало других способов улучшить собственную долю.

Но постепенно монархи начали консолидировать власть. Для достижения этой цели они создали то, что теперь известно как государственный аппарат: они интегрировали своих слуг в единый бюрократический механизм, который монополизировал военную, судебную и коммерческую власть. И в отличие от феодальных дворян функционеры этой махины обладали крайне специализированными обязанностями и ограниченной властью. Они напрямую подчинялись монархам, которые платили им зарплату обычно деньгами, одолженными в банках, которые в то время стали появляться по всей Европе, как грибы после дождя.

Первыми политиками стали министры, которых назначали короли для управления этим самым государственным аппаратом. В некотором смысле это были бюрократы, как и те, кто находился в их подчинении. Они должны были обладать некоей компетенцией в том, что было им поручено, как некоторая степень компетенции ожидается в наши дни от генерального прокурора или премьер–министра. Но, как правило, компетентность была менее важна, чем способность заручиться поддержкой короля при помощи лести, взяток и фантастических прожектов. Всякому, кто следит за спектаклем современной политической жизни, это должно показаться знакомым.

Капитализм развивался в симбиотических отношениях с государственным аппаратом. В феодальные времена большинство людей могло получить почти всё, что им было необходимо, за пределами рыночной экономики. Но по мере того, как государство консолидировало свою власть, поля и пастбища, до того момента находившиеся в общинной собственности, стали приватизированы, а местные меньшинства и заморские континенты нещадно разграблены. Ресурсы стали поступать во всё возрастающих объёмах, что вело к увеличению власти и влияния купцов и банкиров.

Североамериканская и Европейская революции XVIII и XIX веков положили конец власти королей. Поняв, куда дует ветер, купцы встали на сторону эксплуатируемых и исключённых. Но для защиты их богатств был необходим государственный аппарат. Поэтому вместо отмены структур, которые обеспечивали власть короля над народом, они убедили людей захватить эти структуры и предложили «демократический» метод правления. И вот «мы, народ» заменил короля в качестве суверена, за которым увиваются политиканы.

Государственный аппарат продолжил консолидацию власти независимо от личностей, стоявших у руля и желаний суверена, которому он, предположительно, теперь служил. Полиция, система образования, социальный сектор, военные, финансовые институты, юриспруденция постоянно расширялись и множились. И в духе симбиотических отношений с капитализмом все они неизбежно служили производству покорной рабочей силы, стабилизации рынков и обеспечению непрерывного потока ресурсов. И по мере того, как всё больше аспектов общественных отношений оказываются под управлением подобных структур, нам становится всё сложнее представить себе жизнь без их вмешательства.

В XX веке новая волна революций обеспечила власть этого класса бюрократов над всем «развивающимся миром». На этот раз купцов свергли вместе с королями. Но опять сам государственный аппарат оказался нетронутым. Теперь им управляло новое поколение политиков, которые утверждали, что служат «рабочему классу». Кто-то назвал это «социализмом», но, называя вещи своими именами, это был государственный капитализм, при котором капитал находился под контролем бюрократов из правительства.

В наши дни капитал и государство практически полностью заменили иерархии феодальной эпохи. Богатство и власть остаются наследственными (отсюда череда Рузвельтов в Белом Доме), но теперь нашими жизнями управляют непосредственно политические структуры, а не отдельные люди, думающие, что они стоят у власти. Феодальные структуры были статичными, но хрупкими в то время, как новые структуры крайне устойчивы ко всякому внешнему воздействию.

Кто-то до сих пор надеется, что демократия справится с негативными аспектами капитализма. Но демократия и капитализм распространились по миру вместе. И это не просто совпадение. Обе эти структуры служат сохранению существующих иерархий, одновременно обеспечивая максимальную мобильность внутри очерченных рамок. Это направляет недовольство в русло внутренней конкуренции, позволяет отдельным людям менять своё социальное положение без необходимости бросать вызов дисбалансу власти, на котором основано наше общество. Экономика свободного рынка даёт каждому рабочему повод вкладываться в приобретение частной собственности и конкуренцию. Пока подобная деятельность кажется более разумной для улучшения условий жизни, чем революция, человек предпочтёт классовой войне конкуренцию на рынке труда. Аналогично демократия — прекрасный способ для максимизации общественного вклада в упрочнение положения государственного аппарата и структур угнетения, потому что большое число людей чувствуют, что могут иметь отношение к принимаемым решениям.

В представительной демократии, как и в капиталистической конкуренции, предположительно, у каждого есть шанс, но только единицы выбираются наверх. Если вы не победили, значит, не приложили достаточно усилий! Точно такая же рационализация используется при оправдании несправедливостей сексизма и расизма: ну вы, ленивые выродки, вы могли бы быть Биллом Косби и Хиллари Клинтон, если бы только работали упорнее. Но все мы на верхушке не поместимся, как бы много сил мы ни прикладывали.

Когда реальность создают медиа, а доступ к ним определяется размерами кошелька, выборы — не более чем рекламные кампании. Законы рыночной конкуренции определяют, какой лоббист получит ресурсы, чтобы задать критерии, по которым избиратели будут делать свой выбор. В сложившихся обстоятельствах политическая партия — это бизнес по вложению инвестиций в легитимность. Глупо ожидать, что политики выступят против интересов своих клиентов, ведь их власть напрямую зависит от их поддержки.

Но даже если бы мы могли реформировать избирательную систему и выбрали бы представителей с золотыми сердцами, государство всё равно останется препятствием для структур по принятию решений консенсусом и для самоорганизации. Главная функция государства — обеспечение контроля: навязывать, карать, управлять. В отсутствие королей доминирование над простым народом продолжается — вот единственное, для чего нужна система.

Современные политические «левые» и «правые» обычно спорят о том, как много контроля над капиталом должно оказаться в руках государства, а сколько — остаться в распоряжении частных предприятий. И те, и другие согласны с тем, что власть должна быть сосредоточена в руках профессиональной элиты. Единственный вопрос: как должна формироваться эта элита? Леваки защищают свою позицию обличением иррациональности рынка и обещаниями сделать всё более гуманно.

Но нет никаких доказательств того, что нам бы жилось лучше, завладей вдруг всем государство. Советский Союз, Нацистская Германия — XX век предлагает нам множество примеров, и ни один из них не воодушевляет. Государственные бюрократии ничуть не лучше, чем корпоративные в силу истории своего зарождения. Всякая бюрократия отчуждает людей от их собственных потенциальных возможностей, делая их чем-то внешним, к чему человек имеет доступ только благодаря власти государства и его бюрократов.

И хотя отдельные политики могут выступать противниками отдельных наделённых властью людей или даже классов, ни один не будет оспаривать иерархический характер самой власти. Подобно магнатам, их собственная позиция в нашем обществе напрямую зависит от централизации власти, поэтому они ограничены в своих действиях. В крайних случаях правительство может заменить один капиталистический класс на другой: именно так поступили большевики после Русской Революции. Но ни одно правительство не сможет никогда отказаться от института частной собственности, потому что способность править зависит от контроля над капиталом. Если мы хотим создать мир без работы, придётся делать это без помощи политиков.

Время от времени появляется кандидат, который говорит то же самое, что уже много лет говорят друг другу простые люди: он, вроде бы, не принадлежит миру политики, будто бы выходит из сердца народа. Критикуя систему в терминах её собственой логики, он мало–помалу убеждает людей, что систему можно реформиовать. Что она могла бы функционировать, если бы только у власти оказались правильные люди. И вот уже значительная часть энергии, которая могла бы быть направлена на то, чтобы бросить вызов самой системе, перенаправлена на поддержку очередного кандидата в президенты, который неизбежно разочаровывает всех, как только добирается до кормушки.

Вниманию к своим персонам подобные кандидаты обязаны только тем, что они аппелируют к народным чаяниям. Единственная цель, которой служат подобные личности, — это отвлечение политической энергии народа от низовых социальных инициатив. Когда они приходят к власти и продают своих сторонников с потрохами, оппозиционные партии могут использовать это, чтобы ассоциировать свои якобы радикальные идеи с теми самыми проблемами, которые он обещал решить, но не решил. Чтобы превратить разочарование в правительстве в очередную политическую кампанию! Так стоит ли нам тратить силы на поддержку политиканов или лучше вложиться в развитие общественного движения, которое заставит их занять априори радикальную позицию?

Ещё чаще случается так, что нас терроризируют и заставляют участвовать в выборочном спектакле угрозами в духе: «Если вы не пойдёте на выборы, то к власти может прийти он» (самый худший из всех возможных кандидатов). “Что если он окажется у власти?” Только подумайте, как всё испортится ещё больше!

Но проблема в том, что политики сами по себе обладают слишком большой властью. Иначе нам было бы всё равно, кто думает, что он у руля. И пока вещи остаются такими, какие они есть, всегда будут тираны. Вот почему нам стоит вкладывать усилия в долгосрочные проекты, а не в политические кампании.

Боссы

Кто из нас любит своё начальство? Даже те, кто возмётся утверждать подобное, сделают это с определённой оговоркой: он не такой уж плохой человек… для начальника.

Никому не нравится, когда приказывают, что делать или заставляют работать на дядю. Подобные простые неприятные моменты работы на кого-то создают определённую социальную напряжённость даже без всякого антикапиталистического движения. С точки зрения боссов, каждый рабочий день — это кафкианская борьба за сердца и умы работников, которые готовы разбежаться из офиса на все четыре стороны. Всякий из них готов заявить, как тяжело приходится руководителю. Все льстят боссам, говорят им то, что они ожидают услышать, вместо того, чтобы сказать правду. И неудивительно, учитывая разницу во власти. Также неудивительно, что типичный босс полагает, будто Земля остановит вращение, если исчезнут все начальники.

Но правда заключается в том, что рабочие ненавидят боссов за их полную бесполезность. Начальство мешается под ногами. Чем выше вы поднимаетесь по лестнице управления, тем меньше вы вовлечены в решение практических каждодневных задач и тем меньшее представление вы имеете о том, что происходит на производстве. Отсюда и появляются анекдоты о некомпетентных рабочих, которых повышают, чтобы они не причиняли вреда. Так или иначе, понятно, что большинство исполнительных директоров корпораций никогда не работали «на земле».

Всё это обнажает ту ложь, которой является нарратив меритократии, а именно: идею о том, что люди добиваются власти и денег благодаря собственным усилиям и умениям. CEO зарабатывают в сотни раз больше, чем обычные сотрудники. Подобная драматически несправедливая разница в зарплате не имеет ничего общего с разницей в том, как тяжело работают те или другие, как много они дают миру. Более прагматичные бизнесмены объясняют разницу в оплате труда тем, что зарплата играет важную роль в конкуренции с другими компаниями за найм эффективных менеджеров. Но если подобное неравенство кажется столь неизбежным, то это, всего лишь, демонстрирует тот факт, что капиталистическая экономика не способна вознаграждать людей за их фактический вклад.

Как ни иронично, но похоже, что единственный способ сбежать из-под власти боссов — это стать тем, кого вы так ненавидите. Отсюда вытекает то двойственное отношение к начальству, которое демонстрируют многие сотрудники по мере продвижения по карьерной лестнице.

***

Представьте себе владельца бизнеса минувших дней: это бакалейщик, или семья, имеющая небольшой бизнес, или владелец маленькой фабрики, где работают горожане. В любом случае владельца можно легко определить. И обычно он жил в том же сообществе, что и рабочие.

Когда в наши дни мы слышим о том, что «компания решила стать открытой для публики», это звучит столь общественно–ориентировано и демократично: теперь все могут купить частичку компании и приобщиться к росту и процветанию. Но кто на самом деле отвечает за функционирование этой структуры, за то, какие решения принимаются?

Я много думал об этом за то время, пока работал на одну из 100 крупнейших корпораций планеты (Fortune 100). Корпорациями, продающими акции широкой публике, тоже кто-то владеет, но, чтобы узнать об этих людях хоть что-то, придётся приоткрыть не одну завесу. В техническом отношении, всякий акционер является совладельцем компании с законными правами на часть прибыли. Но, как правило, общее число выпущенных акций одной компании исчисляется сотнями миллионов. И чтобы узнать хоть что-то обо всех владельцах, придётся приложить немало усилий.

Очень редко можно встретить заметных индивидуальных инвесторов. Хотя они всё ещё попадаются в виде богатой семьи или траста с достаточно большим пакетом акций, чтобы заслужить к себе особенное отношение. Но чаще всего пакеты акций распределены между институционализированными инвесторами: это частные фонды, корпорации, холдинги, злобные инвестиционные компании (вроде Goldman Sachs) и настоящая тёмная материя экономики —фонды взаимного участия. Последняя группа включает в себя всякого человека с капиталом; сотрудников, подписавших инвестиционные проекты; пенсионные фонды и индивидуальные пенсионные счета. Ещё 50 лет назад в депозитных ячейках банков можно было найти небольшие пакеты акций различных компаний: “После его смерти оказалось, что он владел 100 акциями IBM.” Теперь же огромное количество людей владеют микроскопическими частичками сотен компаний, и активы меняют владельцев каждый день.

Общий эффект на уровне корпоративного принятия решений таков, что управляющие директора имеют возможность прибегать к мантре «в интересах акционеров», практически не рискуя услышать от этих акционеров хоть какое-то мнение. Поскольку состав акционеров постоянно меняется, забота об их интересах вовсе не означает внимание к мнению отдельных людей, которые владеют парой десятков акций и что-то о чём-то думают. Скорее под заботой об их интересах подразумевается всё то, что делает компанию более прибыльной и, таким образом, более привлекательной для потенциальных инвесторов. Все «побочные эффекты» — экологические последствия, трудовые конфликты, негативное влияние даже на клиентов компаний — вторичны по отношению ко всему тому, что может поднять цену акций.

Чему я был свидетелем на микро–уровне, это то, что всякий раз, когда управляющие деректора и менеджеры оказывались перед лицом морально–этической дилеммы, они всегда руководствовались тем, что «имеет большую ценность для акционеров». Инвесторы — это абстрактное понятие, их интересами можно оправдать всё, что угодно. Даже если где-то с другой стороны этой кипы акций и существуют настоящие люди, их всегда можно изобразить как подобие персонифицированной мотивации получать ещё большую прибыль.

Исполнительные собрания проходили в той же манере. Мы подключались к конференц–связи, чтобы обменяться любезностями с коллегами в разных частях страны. Говорили о погоде, спорте, покупках, путешествиях. Пока к конференции не подключалась критическая масса участников. Если не считать редких на этих конференциях помощников исполнительных директоров, все участники и участницы зарабатывали от $250 до $850 тысяч долларов в год. Большинство состояло в браке и не имело детей. Те немногие, у кого были дети школьного возраста, имели привязанных к дому супругов и поддержку в лице няни. Их отпрыски учились в частных школах, специализировавшихся на подготовке к поступлению в ВУЗы, а сами они проводили досуг в пригородных спортивных клубах. Я разглядывал их и размышлял о том, как сильно принимаемые этими людьми решения влияют на жизнь намного менее богатых и успешных семей.

Я помню одну видео–конференцию, которая затянулась сверх запланированного. В пять вечера мы перешли к обсуждению вопроса о том, продолжать ли нам обсуждение сегодня или перенести на завтра. Один вице–президент, разведённый отец троих детей сорока с лишним лет, сказал, что ему надо ехать домой, чтобы приготовить ужин детям (возраста 7, 10 и 12). Искренне пытаясь помочь, одна женщина (старший вице–президент) предложила заказать детям пиццу.

Ещё один замеченный мной феномен, что по мере того, как кто-то поднимался всё выше по служебной иерархии, падала его способность повлиять хоть на что-то. Прежде всего, это ограничение касалось межличностного взаимодействия. Когда вас повышают с руководителя отделом из 10 сотрудников до руководителя отдела из 100, а потом и 1000, становится невозможным поддерживать осмысленный контакт хотя бы с кем-то. В конечном счёте, вы вынуждены «выступать с представлениями» на корпоративных встречах или собраниях в городском управлении и полагаться на электронную почту в общении с людьми.

На этом уровне можно совершить кое-что большое и заметное. Я говорю, конечно же, о классическом структурном адаптировании. Корпоративная реорганизация, как правило, сопровождается сокращением рабочих мест, что не только позволяет корпорации сэкономить на зарплатах, но и создаёт хаос и отвлекает внимание. Один CEO, на которого я работал, как-то проводил структурную реорганизацию, в результате которой структура компании вернулась бы в состояние шестилетней давности. Когда я спросил его об этом, он объяснил: «Это как выбрасывать старые вещи с антресолей. Вы всё вытаскиваете на свет Божий, чтобы спустя какое-то время положить почти всё обратно. Но так как вы переложили вещи с одного места на другое, есть шанс взлянуть на всё по–новому. Конечный результат не столь важен, как тот факт, что у всех появилась возможность взглянуть на вещи по–другому».

Забавно, что этого лидера на самом деле очень любили все служащие. Отчасти он обязан этому первому решению, которое принял в течение первых нескольких недель после назначения на новую должность. В качестве первого шага по реструктуризации он полностью упразднил целый управляющий слой, расположенный на ступень ниже его по должности. Те немногие в корпорации, которым удалось добраться так высоко, что до вершины оставался всего один шаг, были выброшены вон. Никто их не жалел, в конце концов, они все были снабжены «золотыми парашютами». И это сделало лидера тем любимее для всех нижестоящих. Он продолжал наслаждаться добрым расположением к себе в течение всех последующих трёх лет своей деятельности, в результате которой он сократил или перевёл в другие офисы ещё 30% всех сотрудников.

Всё это указывает на когнитивный диссонанс в отношении начальства к своим подчинённым. Начальник их любит, воспитывает, вознаграждает, и всё это время он злоумышляет, как бы избавиться от этих рабочих мест.

Что ими движет? Не снятся ли им кошмары? Всё очень просто: они истинно верующие в капитализм. «Когда мы поднимаем уровень воды, вместе с водой поднимаются и все лодки,» — они всей душой поверили в эту мысль, чтобы только оправдать процесс, когда деньги стекаются в карманы уже богатых. Они — приверженцы теорий просачивания и практически всякой практики, которая позволяет деньгам течь, предпочтительно вверх и безвозвратно. Их собственный жизненный опыт только укреплял их веру. Сотрудники в корпорациях, которыми они руководили, смотрели на мир также, или, во всяком случае, пытались. И только когда экономика вошла в пике, кое-кто из моих коллег начал, наконец, задавать вопросы о том, как устроена система. Но всё равно, их кругозор оставался крайне ограничен.

Помню, как одна вице–президент отправило письмо в корпоративную почту порядка 350 сотрудников отдела технической поддержки. Её послание было призвано успокоить работников, которые опасались за свои рабочие места в свете грядущих волн сокращений. Она писала о том, как она в ходе своей карьеры всегда предпринимала определённые шаги, чтобы обезопасить себя на случай сокращения: вроде регулярной оплаты кредитов, продажи загородных домов и тому подобного. Она была замужем, но без детей. Совсем недавно она хвасталась о том, как потратила тысячи долларов на одну из гитар Бон Джови во время поездки на Восточное Побережье. И характер её рекомендаций для сотрудников «готовьте себя финансово и эмоционально» был именно таким, какой можно ожидать от подобного человека.

Иронично, но после стольких лет, что я помогал проводить корпоративные рестуктуризации и отправлял сотрудников в менее дорогие для компании офисы в разных концах планеты, я и сам стал избыточен и ненужен во время кризиса 2008 года. Я всё знал об этом процессе, ведь объяснение корпоративной политики увольняемым входило в мои обязанности, и всё же меня неприятно удивило то сосущее чувство под ложечкой, когда сокращённым оказался именно я. «Мы не всех увольняем, мы именно тебя увольняем».

Много лет я хотел работать в некоммерческой организации (НКО), но кризис — самый неподходящий период времени для поиска работы. Рабочих мест попросту не было, и чем выше была ваша зарплата до кризиса, тем сложнее было найти новую работу. В конце концов я устроился работу в НКО, занимавшуюся медицинскими услугами.

Оказалось, что некоммерческие организации не сильно отличаются от про–коммерческих. На самом деле, в тот период они нанимали очень многих из финансового сектора именно по причине нужды профессионалов вроде меня для проведения рестуктуризаций, чтобы быть более конкурентноспособными. Да, НКО тоже увольняют работников и выбрасывают людей на улицы.

Через несколько недель после получения новой должности, я ехал в лифте с менеджером, которая не первый год работала в компании. Она была особенно рада перспективам сокращений: она говорила со мной о том, как это сделает некоммерческую компанию более эффективной, что позволит нам лучше служить обществу. И вот снова та же мантра об интересах акционеров только в новой форме. Пока организации служат абстрактным концепциям, а не людям из плоти и крови, нет никакой разницы, представляют ли эти концепции акционеров, клиентов или даже общественное благо.

Суперзвёзды

Почему мы любим Леди Гагу? Не только её запоминающийся внешний вид, но и костюмы, слухи о ней, мифологию? Почему нас так цепляют романтические комедии и ток–шоу, даже когда они оскорбляют наш интеллект и противоречат нашему взгляду на политику? Почему жизни знаменитых незнакомцев кажутся нам более реальными, чем наши собственные?

Быть может, нас притягивает то, что мы видим в подобных вещах воплощение нашей креативности, творческого потенциала эксплуатируемых, который купили у нас самих, сконцентрировали и продали нам же. Без учителей по вокалу, продюсеров, техников освещения и обожающих взглядов миллионов, Джон Леннон был бы просто очередным исполнителем авторской песни. Всё вместе выдаёт на–гора намного больше, чем мы бы сами нашли в его творчестве, а также иллюзию того, что он лично своим талантом обязан успеху. Люди — социальные животные, а потому внимание наделяет явление смыслом и ценностью: когда все бегут, чтобы поглядеть на звезду, очень трудно удержаться от того, чтобы не последовать за толпой.

Таким образом, творческий потенциал всего общества канализируется в деятельности ряда представителей. Конечно, мы их любим или, по крайней мере, любим их ненавидеть, ведь они представляют единственный способ получить доступ к нашему собственному потенциалу, которого нас лишили.

То же самое справедливо в отношении блокбастеров вроде Бойцовского Клуба или Аватара, являющих собой апофеоз отчуждения, которое они, якобы, критикуют. Истории, в прошлом расказывавшиеся у костра, теперь продаются на рынке, включая истории, где этот рынок критикуется. Теперь, даже сидя перед костром, мы говорим об эпизодах, увиденных в фильмах и по телевизору! Каждый раз, когда мы смотрим фильм вместо того, чтобы творить, сочинять собственные истории и создавать свою культуру, мы продаёмся задёшево: не столько потому, что становимся зрителями, сколько потому, что соглашаемся получать доступ к той части собственной личности, которая отвечает за рассказчика посредством экономической системы.

Можем ли мы избежать этого, если создадим собственные медиа, если сформируем аудиторию без суперзвёзд? Чем больше смысла люди будут вкладывать в собственные жизни и сообщества, тем более мощными и богатыми они станут: подумайте о роли, которую всегда играла контркультура в движениях сопротивления. Но в эпоху средств массовой коммуникации всякие инициативы малого масштаба кажутся незначительными. Реальность определяется всеми точками референций, а не только субкультурными. И сосредоточенность на своих собственных репрезентациях может привести к отчуждению такого же рода, как и фиксация на образах чужых нам людей.

В обществе, где всё вращается вокруг СМИ, внимание — это такая же валюта, как и всякая другая. Внимание функционирует подобно капиталу: чем больше у вас внимания, тем проще получить ещё больше внимания. И вот за определённой чертой оно, кажется, уже само течёт к вам. В некоторых аспектах человеческой жизни преследование внимания самого по себе вытеснило экономическую конкуренцию всякого другого рода: например, граффити–тэги и интернет–мемы. Но внимание, которым располагает рынок, качественно отличается от внимания, которое могут дать друзья и возлюбленные. Даже самые известные из суперзвёзд не получают ничего, что бы напоминало внимание, которое изливают друг на друга по–настоящему близкие люди. И если количество потерь в их среде может служить какого-то рода показателем, то слава является препятствием к здоровым отношениям. В этом вопросе «звёздность» похожа на всякую другую форму успешности, при которой немногие накапливают суррогат того, что потеряли все.

Новые децентрализованные технологии предоставляют каждому шанс стать микрозвёздами: распространять собственные образы в мире, где на самом деле ни у кого нет времени, чтобы сосредотачивать своё внимание на ком-то конкретном. Вместо того, чтобы обратить вспять последствия неравномерного распределения внимания, подобная практика делает всех маленькими и одинокими. Отчуждение, обусловленное наличием суперзвёзд, не исчезает с коронацией новых. Оно только усиливается.

Профессионалы

Что общего между адвокатами, бухгалтерами, управляющими, профессорами и врачами? Они все — эксперты.

Нет ничего плохого в том, чтобы знать, как делать что-то. Но степень эксперта выводит нас за рамки профессионализма. Появляется намёк на привилегированный доступ к той сфере человеческих знаний, к которой все остальные могут проникнуть только через посредника.

Конечно, многие сдаются на милость автомехаников, когда речь идёт о ремонте автомобиля. Но дело в том, что вы можете научиться этому сами, и никто не будет мешать вам чинить собственную машину. Но нельзя прочитать книги и потом открыть какое-то дело в качестве профессора. Механики, плотники, сантехники и прочие ремесленники — такие же субъекты управления, как и инженеры с фармацевтами, но чем выше вы расположились в этой пирамиде, тем более строгий и эксклюзивный у вас контроль.

Экспертность создаётся институтами, которые регулируют и лицензируют тех, кто практикует тот или иной вид профессиональной деятельности. Таким образом, происходит их легитимизация как профессионалов. Подобная практика позволяет исключить любителей и всех тех, кто получил те же знания иным путём. Подобное исключение навязывает стандарты качества и заставляет самоучек пересмотреть свои взгляды на жизнь. Более того, в резульате такого подхода ряд важных навыков оказываются в полном ведении могущественных организаций, что только углубляет разрыв между властями и всеми остальными.

В результате этого разделения профессионалы как класс возносятся над другими людьми, получают власть, престиж, более высокий доход и большую автономность, чем остальные рабочие. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ассоциации профессионалов используют всё своё влияние для защиты своих привилегий и дисциплинируют всякого, кто представляет для них хоть какую-то угрозу, в том числе диссидентов из собственных рядов. Это также обеспечивает образовательным учреждениям монополию на рынке услуг для желающих стать профессионалами.

По сравнению с практическими навыками, обычно связанными в сознании с менее престижными профессиями, экспертные знания чаще всего относятся к таким сферам, которые являются общественными от начала и до конца. Нельзя стать епископом или адвокатом без одобрения Церкви или сообщества юристов соответственно. Профессионализация обеспечивает дистанцию между простыми людьми и определёнными аспектами их общества: вместо того, чтобы развивать собственные практики веры и правосудия, мы должны полагаться на экспертов.

Подобная специализация влияет даже на то, как мы относимся к собственным телам. Когда-то давным–давно, бедные тоже практиковали лечение. И имели к нему простой доступ. Одним из главных последствий охоты на ведьм в период с XIV по XVII века стало подавление этого народного искусства. В течение последующих веков похожие кампании сосредотачивали медицинские знания и власть в руках всё менее и менее малочисленной элиты, сделав медицину цеховой профессией, в которой доминирующая роль отведена мужчинам. Сегодня наши собственные тела кажутся нам чем-то неизвестным. Благодаря этому система здравоохранения и страховщики получают возможность измываться над нами, оберегая наше здоровье.

Очень легко увидеть, как иерархия была навязана до этого эгалитарным низовым профессиям на примерах тех областей, которые лишь недавно подверглись профессионализации. Так, по мере того, как движения против домашнего насилия и сексуального домогательства добивались своих целей и получали всё большее государственное финансирование, они превращались в организации по предоставлению услуг, которые стали предъявлять особые требования к своим сотрудникам. И в наши дни многие авторы учебников, по которым работают эти организации, ведут себя не соответствуя требованиям, которые предъявляются к сотрудникам.

Профессионализация приватизирует умения и инновации, которые в прошлом имели свободное хождение. Доступ к ним вовне экономической системы становится невозможен. Это один их методов, которые использует капитализм для накопления в руках богатых не только богатства, но и ноу–хау, и легитимности.

Менеджеры среднего звена

Менеджер среднего звена — одновременно рабочий и представитель класса капиталистов. Ему приходится вести себя подобно CEO, только вот похожих наград он за это не получает.

Как и сотрудники под ним, он должен реализовывать на практике решения, принятые без его участия, и когда он делает это хорошо, похвалу получает кто-то, кто отдавал приказ. Подобно вышестоящим исполнительным директорам, он не может просто так продавать часы своей жизни, он должен стать единым целым со своей работой. Когда он уходит из офиса, он берёт работу на дом. В его обязанности входит реализация корпоративной политики, мотивация персонала, поддержание дисциплины и контроля день за днём. Всякий, кто оказался на этом уровне, надеется как можно быстрее перебраться повыше, но чем выше вы поднимаетесь, тем меньше вакансий представляется.

Несколько десятилетий назад, когда сотрудник мог всю свою жизнь проработать на одну и ту же корпорацию, позиция менеджеров среднего звена казалась очередным шагом на долгом и нудном пути карьерного роста. Иллюзия разрушилась в конце 1980–х, когда технологические открытия сделали возможным многократно «сократить» именно эту прослойку управленцев. И всё же они до сих пор существуют, как специфическая роль в экономике и как модус вивенди, влияющий на всех, кроме тех, кто находится либо на самом верху, либо в самом низу пирамиды. Те, кто находятся над нами, управляют нами, мы управляем теми, кто под нами. Но как долго мы сами останемся управляемыми в таких условиях?

Индивидуальное предпринимательство

В это понятие входит достаточно большой диапазон профессий: от учителей и сиделок до владельцев «магазинов для мам и малышей», от цветочников до успешных художников, творящих «искусство для богатых». Индивидуальное предпринимательство ассоциируется с личной свободой. Однако управление собственным бизнесом обычно требует больше временных затрат, чем работа на корпорацию. И вовсе не обязательно, что доход будет сопоставим.

Если проблема с капитализмом заключается в том, что начальство не выплачивает работникам полную стоимость их труда, то может показаться, что своё дело — это выход, ведь если все занимаются собственным делом, значит, нет эксплуатируемых? Но эксплуатация не сводится всего лишь к наличию босса; эксплуатация — это следствие неравномерного распределения капитала. Если всё, что у вас есть в качестве вашего капитала, — это ларёк мороженного, то вы не будете получать прибыль с такой же скоростью, как это будет делать владелец дома, в котором вы живёте. Даже если и он, и вы, — единственные собственники. Паттерны, которые регулируют концентрацию капитала в руках всё меньшего и меньшего количества включённых, вы действуете не только при взаимодействии различных бизнесов, но и внутри любого из них.

Поэтому индивидуальное предпринимательство не тождественно равно самоопределению. Вы вынуждены больше трудиться, но больше свободы вы так и не получаете: приходится самому вести все дела, но всё равно вы будете делать это по правилам рынка. Такого рода деятельность всего лишь означает, что вы сами же организовываете продажу своего труда и берёте на себя все риски конкурентной борьбы. Только представьте себе, как много корпораций смогли заработать лёгкие деньги на продаже товаров и услуг начинающим предпринимателям, которые быстро разорялись, выходили из бизнеса и возвращались к наёмному труду.

Подобно магнату в миниатюре, индивидуальный предприниматель выживает и получает ресурсы лишь до той поры, пока он получает прибыль. Ему приходится в намного большей степени принять логику рыночных отношений, чем наёмному рабочему, приходится искренне поверить во все трудности и ценности свободной торговли. Предприниматель учится всё оценивать с точки зрения рыночной стоимости: от своего личного времени и вплоть до личных отношений. Он относится к себе самому так же, как лесозаготовительная компания к лесу. Каждый частный предприниматель — одновременно и начальник, и подчинённый, его психика раздваивается на капиталистический и эксплуатируемый аспекты. В конце концов намного эффективнее, когда рабочие сами заведуют своей интеграцией в рыночную экономику, чем когда корпорациям или государствам приходится это навязывать.

Поэтому сегодня мы видим сдвиг парадигм: вместо работника-как–сотрудника приходит рабочий-как–предприниматель. Вместо того чтобы просто подчиняться приказам и получать зарплату, даже те работники, которые не являются индивидуальными предпринимателями, поощряются к тому, чтобы инвестировать самих себя аналогично описанному выше процессу. Прогрессивные учителя пытаются заинтересовать своих учеников в том, чтобы они стали «активными учащимися», вместо того чтобы просто–напросто индоктринировать их. Командиры передают полномочия по принятию тактических решений отделениям, в чьи тренировки теперь входит «постоянная боевая готовность», а не только желание исполнить любой приказ. По мере того, как трудовая занятость становится всё более и более нестабильна, опыт работы сам по себе становится важной инвестицией в будущее: ваше резюме не менее важно, чем ожидаемая зарплата. Вольные художники прошлого — вымирающий вид. А вот предприниматель может стать эталоном достойного гражданина в том мире, который сейчас создаётся. Старомодный нарратив о независимости и самодостаточности становится абсурдным в условиях, когда ни то, ни другое более не достижимо: вместо того, чтобы воспитывать в людях независимость, современная этика частного предпринимательства служит быстрому и гладкому встраиванию каждого индивида в экономику.

Несмотря на всё это, многие до сих пор считают мелкое предпринимательство альтернативой корпоративному капитализму. Наивно представлять малый бизнес как что-то, несущее бо´льшую ответственность перед местными сообществами, чем корпорации. Экономическая деятельность любого масштаба бывает успешной или нет в зависимости от одного–единственного фактора: способности получения прибыли за счёт местного сообщества. Если малый бизнес действует более дружелюбно, то он может похвастать более лояльными клиентами. Но всё дружелюбие необходимо для рекламы, и оно будет продолжаться столько, сколько времени клиенты будут согласны платить за эту дополнительную услугу. В мире бизнеса «ответственность перед обществом» — это или пиар–стратегия, или что-то, что мешает делам. Дихотомия малого бизнеса и мультинациональных корпораций нужна всего лишь для того, чтобы перенаправить гнев разгневанного корпорациями народа на поддержку капиталистов масштабом поменьше. Происходит легитимизация предприятий, которые, в конечном счёте, либо точно также накапливают богатства за чужой счёт, либо вытесняются с рынка менее щепитильными конкурентами.

В прошлом существовало бесчисленное количество обществ, где отсутствовало понятие частной собственности на капитал, но ни один историк никогда не описывал общество, где капитал был бы равномерно распределён среди населения, состоящего исключительно из частных предпринимателей. Подобное может продолжаться только до той поры, пока кто-нибудь из этих малых дельцов не начнёт получать прибыль за счёт остальных. Полагаться на малый бизнес в решении проблем, созданных капитализмом, это намного менее реалистично, чем попытка покончить с капитализмом раз и навсегда.

Рабочие

Заводы, которые в наши дни производят всё то, без чего мы уже не представляем себе жизнь, появились в конце XVIII века в эпоху Индустриальной Революции. В результате изменилось производство, сельское хозяйство, транспорт, да и практически все аспекты жизни.

С самого начала процесс механизации столкнулся с сопротивлением. Несколько веков сельскохозяйственной приватизации уже согнали бо´льшую часть крестьян с их земель, а теперь новые технологии превращали искусных ремесленников в нищих. Вонючие и шумные городки, построенные при фабриках, очень живо напоминали тогдашним жителям Европы Ад. Бедных и обездоленных засасывало в утробу, где их превращали в послушные автоматы. В ответ на это луддиты принялись поджигать мельницы, лесопилки и саму технику. Угроза была настолько велика, что Британия задействовала для борьбы с ними больше войск, чем для войны с Наполеоном.

Фабричная система была не столь однозначным благом для создавших её капиталистов. С одной стороны, они смогли консолидировать свою власть как собственники ресурсов: ремесленники, работающие на дому с собственными инструментами, попросту не могли конкурировать с фабрикой. Это позволило капиталистам напрямую контролировать всю деятельность рабочих, тогда как раньше они могли только покупать у рабочих продукты труда. Более того, индустриализация наделила капиталистов ряда наций колоссальным преимуществом над конкурентами. Были созданы все условия для очередной волны жестокой европейской колонизации.

С другой стороны, механизация требовала беспрецедентной концентрации рабочих как в самих фабричных помещениях, так и в городских центрах, где эти фабрики располагались. Подобная концентрация могла плохо закончиться, что и произошло в 1871 году, когда рабочие и бедные горожане восстали против французского правительства и провозгласили Парижскую Коммуну. И даже в промежутках между подобными событиями капиталисты оставались уязвимы для забастовок и никогда не знали наверняка, когда очередная стачка сорвёт им все коммерческие планы или выродится в новое восстание.

У владельцев фабрик была ещё одна проблема. Они могли производить больше товаров, чем когда-либо ранее, но теперь они достигли пределов в рыночном отношении: во всём свете просто не существовало достаточно богатых людей, чтобы покупать все производимые товары. Так как каждый час чужого труда приносил им прибыль, работодатели соревновались, заставляли угнетённые массы трудиться, не покладая рук. Но по мере того, как сопротивление росло, а доходы уменьшались, капиталистам пришлось начать поиски новых способов максимизировать прибыль. И вместо того, чтобы выжимать ещё больше рабочих часов из работников, они решили выжимать больше продукции из каждого рабочего часа. Используя невиданные до этого возможности по надзору, они реорганизовали рабочий процесс таким образом, чтобы сделать его более эффективным и более интенсивным.

В начале XX века автомобильный магнат Генри Форд открыл многообещающую комбинацию сборочных конвееров, стандартизации и дешёвой продукции. Этим он ознаменовал вступление капитализма в новую эпоху массового производства и потребления. Форд относился к заводам как к механизму, основной задачей которого было превращение рабочих в более эффективные автоматы. Таким образом, задачи, котороые перед ними ставились, становились всё более специализированными и однообразными. Рабочие постепенно теряли представление об общем контексте своего труда. В течение следующих нескольких десятилетей, когда массовые производство и потребление стали нормой жизни на всей планете, это отчуждение стало воспроизводиться повсюду в обществе, которое стало своего рода социальным заводом, функционирующим в логике сборочной линии. Школы стали массово производить взаимозаменяемых рабочих, готовых занять любую должность. Автомобили нанесли новые линии на карты коммерческой деятельности в виде шоссе и пригородов.

Конечно, плотность концентрации рабочих оставалась опасно высокой. Подобная интенсификация работы была опасна тем, что приведёт к распространению сопротивления. Использование автоматизации делало затруднительной конкуренцию между рабочими в цехах (способ, к которому прибегали предшественники Форда). Что ещё хуже, рабочие были настолько чужды отупляющему характеру работы в сборочных цехах, что увольнялись целыми сменами. Форд был вынужден постоянно тратить деньги на подготовку новых кадров.

Он решил проблему тем, что позволил своим рабочим приобретать доли в промышленной собственности. С 1914 года Форд платил своим рабочим в два раза выше, чем в среднем в отрасли, строго придерживался 8–часового рабочего дня и предлагал рабочим план по участию в получении прибыли предприятия, благодаря которому рабочие могли купить ту самую Модель Т, которую они и собирали. Расширившийся в результате этой политики автомобильный рынок позволил Форду окупить все затраты за счёт постоянного (год за годом) увеличения производства и роста продаж. Подобный компромисс скоро был взят за стандарт повсюду в промышленно–развитых странах. В результате зародился современный средний класс, а также современное представление о свободном времени. Капиталистам пришлось совершить благое дело. Вынужденные одарить деньгами и свободным временем тех, кого они эксплуатируют, они изобрели массовое потребление, чтобы деньги и время, в конечном счёте, всё равно вернулись в их карманы.

Поднятие уровня заработной платы помогло Форду предотвратить попытку организации профсоюзов на своём заводе. Но в долгосрочной перспективе его компромисс позволил профсоюзам, до той поры стоявшим в незаконной оппозиции к капитализму, найти свою роль в его укреплении и обеспечении его функционирования. Заставляя работодателей поддерживать достаточно высокий уровень зарабатной платы, которая позволяла рабочим покупать товары потребления, профсоюзы не давали капиталистам уничтожать собственную потребительскую базу. Сосредоточившись на вопросе оплаты труда, профсоюзы перенаправили рабочую борьбу прочь от революционного проекта в русло институционализированного коллективного торгашества. Профсоюзные бюрократии заняли своё место бок–о–бок с бюрократиями корпоративными. В профсоюзы шли те, чьим основным интересом был карьерный рост. Профсоюзы больше не стояли в оппозиции к интенсификации и распространению самой работы: ведь что хорошо для работы — хорошо и для профсоюзов, а кому какое дело до рабочих.

Профессионализация рабочей борьбы не обошла и «развивающиеся страны», где борьба против работы оказалась превращена в борьбу за увеличение доли рабочих в потреблении произведённых продуктов. Иронично, что там, где капиталисты не смогли развиться настолько, чтобы на практике применить инновации Форда, эти инновации были навязаны бюрократическими представителями рабочей борьбы. Например, в Советской России «фордизм» был с радостью принят в качестве модели ускоренной индустриализации. Иосиф Сталин с одобрением говаривал об «американской эффективности, которая является высшей силой, не считающейся ни с какими трудностями», занимаясь жестокой трансформацией страны в военный лагерь тяжёлой промышленности и механизированного сельского хозяйства. Эта трансформация была оплачена миллионами человеческих жизней. Можно рассматривать большевистскую революцию как экзотическую версию фордистского компромисса, при котором рабочая борьба оказалась направлена в русло поддержки нового бюрократического правящего класса в обмен на долю в потребительских товарах.

В любом случае, компромиссам в капиталистических рамках не суждено долго длиться. Начиная с 1960–х, перед капиталистами замаячила череда новых кризисов: по мере того, как их стратегии экономической экспансии снова натолкнулись на естественные пределы, а новое поколение рабочих порвало с профсоюзами и восстало против работы. Молодёжное движение, потрясшее всю планту от Парижа и Праги до Чикаго и Шанхая, было склонно формулировать свой проект в утопических терминах, но выступало против совершенно конкретных и всем знакомых вещей: против перемирия с эксплуатацией, которое заключили их родители. Цена этого перемирия становилась очевидной по мере продолжающегося уничтожения окружающего мира и отчуждения, поглощавшего повседневную жизнь. В то же время те самые отрасли промышленного производства, которые в наибольшей степени выиграли от компромисса «а–ля Форд» — автомобильная промышленность, производство бытовых приборов и прочих товаров длительного пользования — пришли в упадок, так как не могли больше найти новых покупателей для своих товаров.

И вот, как и Форд до них, капиталисты реорганизовали процессы производства и потребления, чтобы сделать их более стабильными и прибыльными. С помощью новых коммуникационных технологий они распространили производство по всей планете, обойдя профсоюзные и повстанческие рабочие силы и эксплуатируя наиболее нищие народы. Работодатели отказались от модели долгосрочного найма ради более гибких форм занятости. Таким образом, были уменьшены риски, связанные непосредственно с рабочими. Масштабное производство, при котором корпорации экономили благодаря массовому производству нескольких стандартизированных товаров, было заменено целевым производством, при котором та же инфраструктура использовалась для производства разнообразных товаров потребления. Соответствующим образом были диверсифицированы и потребительские рынки, а массово произведённый индивид, конформист, который всё же представлял настоящую угрозу общественному порядку, был заменён бесконечно разнообразным спектром различных потребительских идентичностей. И вот рабочая сила, столь опасная в своём единстве, оказалась фрагментирована на множество мелких сообществ.

И снова эти перемены в производстве и потреблении немедленно отразились на всём обществе и самой планете. Общественные заводы США больше не производят рабочих, которые хотели бы всю свою жизнь провести за одной профессией. Бум промышленных городов прошлого века сменился опустошённым «Ржавым Кольцом», утыканным кафе и университетами.

Сегодня до сих пор существуют заводы, но компьютеризированное оборудование и обработка данных позволяют им использовать намного меньше живых рабочих. Этот стремительно растущий избыток рабочей силы в богатых странах был поглощён сектором услуг. В бедных же — лишившиеся работы бывшие рабочие должны заботиться о себе сами. Подобно тому, как Форд использовал машину в качестве модели, по которой организовал свой завод, сборочные цеха представляют собой модель, по которой организованы глобальные грузоперевозки, сети больших и малых производителей, с которыми заключают контракты и чью деятельность коородинируют гигантские корпорации: например, полезные ископаемые — из Индии и Бразилии, сборка — в Гонк–Конге, рынок сбыта — Лос–Анжелес. В отличие от заводов минувших дней эти сети неуязвимы для опасностей вроде сосредоточенной рабочей силы. Если где-то в одном узле этой колоссальной сборочной линии кто-то бунтует, то работа может быть с лёгкостью перепоручена другому узлу, даже если он расположен на другом конце света.

Как это ни парадоксально, но «постфордистская» экономика оживляет те самые виды трудовой деятельности, которые, казалось, умерли с появлением автоматизации. Поскольку ведущие гиганты индустрии больше не нуждаются в значительной части людей, которые оказались ограблены капитализмом, рабочих теперь можно нанимать на работу в дешёвые потогонные мастерские по всему миру. В эти низкотехнологичные ужасные цеха, которые не требуют особых затрат на машинное производство. Потогонные мастерские идеально подходят для удовлетворения быстро меняющихся запросов современной системы производства, которое может потребовать хитрые стежки в один день и футболки с рукавами в другой. Зачастую такие мастерские — единственный способ удовлетворить спрос, порождаемый потребительским рынком, основанным на новизне и уникальности миллионов различных продуктов.

В сложившихся обстоятельствах профсоюзы безнадёжно проиграли борьбу на флангах, а сам этот метод сопротивления устарел. В институционализированном управлении рабочим трудом для стабилизации рынка больше нет нужды, поэтому их полезность для капитализма исчерпана. Производство больше не зависит от ригидных демографических концентраций, которые в прошлом представляли угрозу для бизнеса. Антикапиталисты продолжают оглядываться в поисках новых форм сопротивления, которые бы заняли места профсоюзов и рабочих забастовок.