Работа

Производство

В результате работы производится множество всего: это и материальные товары, и информация, и организации, и культура, и даже сам смысл. Но прежде всего работа производит рабочих и капиталистов, одно поколение за другим. Функция производства — это не просто создание потребительских товаров, но воспроизводство социальных структур и властных отношений, которые вынуждают людей работать. Другими словами, работа производит цену ради воспроизводства ценностей.

Капитализм необычайно продуктивен, и с этим трудно спорить. Вознаграждения и опасности свободного рынка заставляют людей искать инновационные решения и трудиться в поте лица. Но впечатление может быть обманчиво. Производство не создаёт товары из ниоткуда. Оно преобразует время, энергию, полезные ископаемые в товары массового потребления. Это в полной мере относится и к неосязаемым товарам вроде компьютерных программ. И хотя у произведённых таким образом товаров существует рыночная стоимость, время, энергия и полезные ископаемые могли бы быть более ценными для нас в своих первозданных формах. Например, деревья представляют бОльшую ценность для экосистемы, если их ещё не превратили в бумажный мусор, аналогично тому, что иногда программист предпочтёт провести солнечный полдень в лесах с дочерью, а не за компьютерным кодом. Термином «производство» можно описать процесс, при котором всё встраивается в экономику: приватизация целого мира, дерево за деревом, рабочий час за рабочим часом, идея за идеей, геном за геномом.

Это вовсе не значит, что при капиталистическом производстве никогда не получается товаров, которые были бы желаемы вовне капитализма. Наше общество производит огромное, избыточное количество товаров. Много больше, чем необходимо для нашего выживания. Значительная их часть — это разные полезные инструменты, доставляющие удовольствие предметы роскоши и элементы знания, которые расширяют наш кругозор. Но эти же самые товары играют роль символов статусности, устанавливая иерархии и способствуя стратификации власти: вот почему существуют дизайнерская одежда и загородные виллы, пустующие бОльшую часть года. Они необходимы для овеществления и конкретизации существующего социального неравенства.

Всё возрастающий темп производства иногда заслоняет от нашего взора всё возрастающую диспропорцию во власти. В 1911 году автомобили могли себе позволить только очень богатые люди. К 2011 году на каждых 11 жителей планеты приходится 1 автомобиль. И если бы мы мерили качество жизни исключительно по доступности материальных благ, то можно было бы утверждать, что жизнь большинства жителей планеты улучшилась. Однако вряд ли кто-то назовёт улучшением жизненных условий необходимость простаивать в пробке утром и вечером и по пути в магазин. Свидетельством этому является возвращение среднего класса из пригородов в густонаселённые центральные районы городов, где можно обходиться без машин. Тот класс, который в 1911 году использовал автомобили, давно пересел на частные реактивные самолёты, а все существующие автомобили с ужасающей скоростью отравляют атмосферу планеты — и расплачиваются за это своим здоровьем, как правило, вовсе не те, кто может себе позволить машину.

Если сутью человеческой жизни является не контроль над миром вещей, а социально воспроизводимый смысл жизни и человеческие отношения, тогда вся эта избыточная продукция лишена смысла. Пока богатство и власть распределены несправедливо, рост промышленного производства лишь в незначительной степени улучшает жизнь большинства. И по мере того, как всё больше и больше людей лишаются влияния на протекающие в обществе процессы, положение большинства будет неуклонно ухудшаться.

Производство проникает всё глубже в жизнь рабочих. Когда мы думаем о производстве в XIX веке, мы представляем себе рабочего, который принужден физически исполнять приказы. В наши дни приказы приходится выполнять умом, телом и душой. Приходится ассоциировать себя с работой. Нужно не просто производить материальные товары, но производить внимание, данные, моду, тренды; если человек работает аниматором или если он просто хипстер, то можно пытаться продавать собственный образ, но при этом надо всегда поспевать за модой.

Грань между производством и потреблением стирается по мере того, как новые сектора экономики поглощают рабочих целиком, погружая их с головой в процесс производства прибавочной стоимости. Например, при обновлении онлайн–профиля в социальной сети студент дополняет интернет–контент, за что компания, занимающаяся контекстной рекламой, получает прибыль.

Большая часть подобного производства культуры и информации остаётся неоплаченной, хотя при этом мы помогаем капиталистам зарабатывать. Когда-то журналисты могли получить работу в местных газетах маленьких городков; теперь эти газеты вытеснены из бизнеса блоггерами, которые делают своё дело бесплатно. Когда-то андеграундные музыкальные группы делали собственные релизы и продавали их за незначительную цену. Теперь, если они хотят, чтобы кто-то пришёл на их концерт, им придётся заплатить за запись, чтобы потом выложить её в интернет для бесплатного скачивания. По сути, они предлагают демо непосредственно публике, минуя звукозаписывающую компанию. Весь бесплатный контент добавляет к капитализации самого интернета, наполняя карманы таких магнатов от технологии как Билл Гейтс или Стив Джобс, которые продавали (один из них ещё продаёт) средства доступа к контенту. И пока капиталисты контролируют средства производства материальных благ, свободное распределение информации будет скорее склонять чашу весов в их пользу, растворяя средний класс в потоке информации и индустрии развлечений.

«Свободные» формы производства не остались без внимания. Мы говорим о вещах вроде краудсорсинга, когда добровольцы организовываются для решения конкретных проблем или улучшения какого-то товара. И свободное распределение, и добровольное производство являются идеалом эры тотальной безработицы, когда существует насущная необходимость не только успокоить безработных, но и найти им какое-то применение. Возможно, в будущем бесплатная волонтёрская работа станет частью капиталистической системы, вместо того чтобы находиться к ней в оппозиции, как сейчас, по мере того, как богатая элита будет привлекать всё больше и больше временных и безработных ради сохранения своей власти и их зависимости. И самое подлое — это то, что подобная бесплатная работа для стороннего наблюдателя будет казаться чем-то, что делается в интересах общества, а не элиты.

Ирония заключается в том, что бесплатное производство и распределение кажутся сейчас отличительными признаками антикапиталистической деятельности. Но чтобы в результате нашей деятельности наступил перелом в распределении власти, мы должны покончить с частной собственностью на капитал.

Потребление

Для успешного функционирования капитализма необходимо, чтобы рабочие имели доступ к производимым ими самими товарам только через рынок. Если они смогут производить и напрямую брать всё, что им необходимо, капиталисты не смогут получать прибыль. Это разделение между производством и потреблением навязывается при каждом переходе к капитализму. По мере его распространения вширь и вглубь, мы становимся свидетелями отделения рабочих от всех аспектов окружающего мира.

И само собой, что потребляются не только продукты оплачиваемого труда. Европейские колонизаторы обвиняли индейские племена в каннибализме, зачастую для оправдания их порабощения. Но в наши дни многие из этих народов остались в людской памяти только в виде названий городов или спортивных команд, а их сельскохозяйственные культуры и религиозные традиции продаются на бензозаправках. Ну и кто кого поглотил?

Как только всех удаётся загнать в рамки рыночных отношений, на свет являются новые аспекты капитализма. С ростом производства само выживание оказывается подвержено инфляции: необходимо всё больше ресурсов для полноценного участия в общественной жизни. Несколько веков назад крестьяне полагались только на экономику бартера для получения небольшого количества необходимых товаров. Всё остальное они спокойно выращивали сами или выменивали у соседей. Сегодняшний потребитель обязан иметь сотовый телефон, телевизор, компьютер, машину, банковский счёт и открытый кредит, страховку и ещё кучу всякой всячины — и всё это только для того, чтобы быть частью общества и при этом даже не иметь в нём какого-то влияния. Если бы нашему крестьянину из прошлого посчастливилось каким-то чудом стать хозяином любого из вышеперечисленного, он бы сразу стал богачом по меркам своего времени, но сегодняшний потребитель может иметь всё это и оставаться бедняком. Инфляция производит класс людей, которые исключены из общества прямо посреди великого изобилия всевозможных товаров.

То же самое случается и на уровне наций и народов. Когда одно общество несётся со всех ног в погоне за тем, чтобы обогнать в научном и производственном плане всех соседей, чтобы завоевать их (или, как минимум, получить прибыль за их счёт), всем остальным волей–неволей приходится включаться в гонку. Кому же хочется быть бедным и эксплуатируемым? Подобного рода давление является причиной столь разрушительной для дикой природы индустриализации в «развивающихся» странах.

Сами став товарами, рабочие потребляют товары, потому что только так они могут проявить собственную власть. Как только альтернатива бесконечному потребительству скрывается за горизонтом, покупки перестают считаться необходимым злом и становятся священным ритуалом; в капиталистической религии, где финансовая власть тождественна общественной значимости (и, следовательно, возможность тратиться является доказательством больших человеческих достоинств), трата денег стала формой общения с всевышним. Магазин — это храм, где регулярное отправление ритуала покупки подтверждает место потребителя в обществе. БОльшая часть нашего свободного времени отведена ритуалам, в которых единственный смысл — это трата денег: это то, о чём потом говорят хорошо провели время или сходила на свидание.

В XX веке массовое производство создало гомогенную потребительскую культуру. Но как только расширение рынка достигло пределов, капиталисты сместили акцент в сторону диверсификации потребительского выбора. В результате бунтарские субкультуры, возникшие как реакция на общество массового потребления, оказались превращены в рыночные ниши. Продвижение индивидуальности и «отличий» стало формулой для продолжающегося распространения культуры потребления и получения прибыли с каждого недовольного антикапиталиста.

Сегодня для каждой идентичности есть своя линия продуктов: для каждой этнической группы, для людей всех возможных сексуальных предпочтений и политических взглядов. Эти товары невозможно отделить от идентичностей, которым они предназначены: когда поп–звезда поёт о том, что ему нравится в женщине, он поёт о её духах, косметике и одежде. Даже самые бунтарские субкультурные идентичности основаны на потребительских паттернах, а именно — на общей эстетике.

Сейчас, когда рабочие силы и местные общины постоянно разбиваются и переформировываются вновь под воздействием экономического давления, не является удивительным тот факт, что люди определяют себя больше через свою потребительскую деятельность, чем через роль в процессе производства. Неуправляемые кварталы джентрифицируют, бунтующие этнические группы делят на тех, кого отправляют в тюрьму, и тех, кого ассимилируют; всякое общественное объединение, которое занимает радикальную позицию в вопросе защиты своих интересов, скорейшим образом уничтожают. Возможно, это объясняет, почему антикапиталистическая оппозиция распространяется как идеологическая идентичность, но уменьшается в качестве силы, способной бороться за средства производства и физическое пространство. В сложившихся условиях сопротивление невозможно. Оно должно принять новые формы. Значительная часть недавних инноваций в тактиках сопротивления стала возможной при смене театра повстанческих действий с производственного на потребительский.

В то же время всякая форма сопротивления, которая не апеллирует к источникам проблемы, абсорбируется обратно в рыночные отношения. Всплески гнева против отдельных симптомов капитализма создали этичное потребительство, которое служит только дальнейшему стимулированию экономики. Для продуктов, вроде «выращенные на свободе цыплята» или «фейр–трейд кофе», «этическая» составляющая — всего лишь ещё один маркетинговый козырь, призванный повысить потребительскую стоимость товара. В условиях свободного рынка цена продукции определяется вовсе не материальными затратами на производство, а тем, сколько готов заплатить потребитель. Поэтому цена не заложена в товар: даже бензин можно продать только в рамках определённых общественных отношений. Общественные конструкты вроде «возобновляемый», «перерабатываемый», «натуральный» — это востребованные товарные характеристики, которые помогают добавить нематериальную составляющую стоимости к продукции, позволяя продать её по завышенной цене даже в условиях экономического спада. Благие намерения потребителей используются для упрочнения системы, которая и породила эти проблемы. И пока на планете правит капитализм, всякие свободные куры и сапатистские сборщики кофе будут существовать только до тех пор, пока это будет выгодно.

Медиа

В общем и целом, медиа функционируют как погода, произведённая коллективным разумом.

Медиа превращает наше существование, память и формы общения в нечто искусственное и внешнее по отношению к нам самим, хотя технологический процесс стремительно встраивает это внешнее пространство в наше внутреннее мироощущение. Книги, аудиозаписи, фильмы, радиопередачи, телевизор, интернет, сотовые телефоны — все эти последовательные инновации всё глубже и глубже проникали в нашу повседневную жизнь, беря на себя функции посредников во всё больших аспектах нашего каждодневного существования.

Средства массовой информации появились наряду с массовым производством, они сделали стандартизированный поток информации единым и понятным миллионам потребителей. Реклама — лишь один из примеров того, как важны были СМИ для формирования рынка массового потребления, ведь именно СМИ формируют покупательные запросы тех, кто поддерживает шестерёнки мирового капиталистического агрегата. Корпорации до сих пор рассматривают общество как чашку петри, где человеческие предпочтения выращивают подобно бактериям. Для этого используются все средства: начиная с психологии и заканчивая авангардной эстетикой. Последствия затронули все аспекты наших жизней. Например, политики давно уже продают себя, как товар, они рассматривают избирателей как потребителей, которые накануне выборов хотят знать, какого политика они покупают, что под упаковкой.

До конца XX века СМИ были однонаправленными: информация текла в одну сторону, а внимание — в другую. В общем и целом вся критика СМИ сводилась именно к этому аспекту структуры медиа. Их обвиняли в том, что маленькая клика по сути получила колоссальную власть над обществом, превратив всех остальных в зрителей. Альтернативные, подпольные медиа–проекты исследовали более коллективные и децентрализованные формы организации.

С появлением широкодоступных цифровых медиа участие и децентрализация стали мейнстримом. Во многом именно Интернету мы обязаны появлением свободных и достаточно сильных пространств для новых видов общения. Базовая модель развивалась академическими исследователями, чью работу финансировали военные, а вовсе не частный сектор, поэтому модель получилась функциональной, а не прибыльной. По сей день бОльшая часть Интернета остаётся чем-то вроде Дикого Запада: в сети крайне сложно навязать применение традиционных законов, охраняющих частную собственность. Появившаяся у миллионов людей возможность напрямую и совершенно бесплатно обмениваться контентом оказала колоссальное влияние на несколько направлений индустрии, а совместные проекты вроде Википедии и программ с открытым исходным кодом наглядно демонстрируют, как люди могут сообща удовлетворять свои нужды без института частной собственности. Корпорации до сих пор ломают головы над тем, как зарабатывать деньги на Интернете таким образом, чтобы вырваться за рамки онлайн–магазинов и рекламы.

Однако несмотря на то, что всё больше и больше нашей жизни оцифровывается, мы не должны принимать на веру тезис, что это обязательно к лучшему. Капитализм процветает благодаря своей способности поглощать те аспекты нашего мира, которые в прошлом были свободными, чтобы затем предлагать их же за определённую плату. И мы имеем в виду не только деньги.

Мы должны обратить особое внимание на то, как удобны стали новые СМИ: удобство это может означать, что бесконечные возможности, дающиеся человеческой жизнью, преднамеренно ограничиваются. И действительно, в наши дни все эти инновации уже вовсе не столь опциональны: очень сложно поддерживать дружеские или деловые отношения без сотового телефона. Всё больше умственного труда и общественной жизни перетекает в технологическое пространство, где чётко картографируются все наши действия и связи. Это нужно корпорациям и государственным спецслужбам. От формата по определению зависит и характер всякой подобной деятельности и отношений.

В социальных сетях вроде «ВКонтакте» нет ничего нового. Ново только то, что они кажутся нам чем-то внешним по отношению к нам самим. Мы всегда жили в социальных сетях, просто раньше их нельзя было использовать для продажи рекламы. Теперь же они «открыты» заново, чтобы мы могли ими пользоваться. Люди поддерживали контакт со старыми друзьями, учились чему-то новому и узнавали об общественных событиях задолго до появления электронной почты, Гугла и Твиттера. Конечно, эти технологии оказались крайне полезными в мире, где столь немногие могут похвастать тёплыми отношениями с собственными соседями или прожить больше пары лет на одном месте. Формы, которые принимает технология и наша повседневная жизнь, влияют друг на друга, делая всё менее возможной мысль о том, чтобы отделить одно от другого.

Ещё одно последствие распространения цифровых технологий — это инфляция информации. В мире накапливается всё больше и больше данных, поток информации постоянно ширится и убыстряется. Это ведёт к обесцениванию: обмен файлами и свободный доступ привели к спаду цен на фильмы и музыку в онлайн–магазинах. Также уменьшается наша возможность сосредотачивать внимание на какой-то определённой информации. Прежде всего, это означает, что мы видим в каждой отдельной новости всё меньше и меньше смысла. Мы оказались отлично приспособлены для ответа на вопросы «как?», но в полной растерянности, когда возникает вопрос «почему?».

По мере того, как наша потребность в доступе к информации и сам доступ продолжают расти и уже вышли за пределы того, что мы разумно можем осмыслить, информация как будто начинает существовать отдельно от нас. И это подозрительно напоминает разделение, которое необходимо для превращения рабочих в потребителей. Информация в сети на самом деле не является бесплатной: за компьютеры и доступ к Интернету всё равно приходится платить, не говоря уже об электрических и экологических издержках производства всего необходимого и поддержания в рабочем состоянии всех серверов планеты. А что если, когда мы станем совсем зависимы от этих технологий, корпорации решат взвинтить на них цены? Если им это удастся, то уже не только власть и знания, но даже и возможность поддерживать социальные связи будет напрямую зависеть от благосостояния человека.

С другой стороны, вероятно, этого можно и не опасаться. Возможно, что денежные конгломераты старого образца не смогут консолидировать свою власть в новых для них условиях. То, как капитализм колонизирует наши жизни посредством цифровых технологий, совсем не похоже на старые формы колонизации.

Как в любой пирамидальной схеме, капитализму необходимо постоянное расширение, он должен поглощать всё новые и новые ресурсы и субъекты. Он уже распространился по всей планете. Последняя колониальная война ведётся у подножия Гималаев, на краю света. В теории, он вот–вот должен коллапсировать, потому что расширяться дальше некуда. Но что если он сможет продолжить расширяться в нас? Что если эти новые технологии — своего рода Нина, Пинта и Санта Мария, приближающиеся к нашему собственному континенту умственных процессов и социальных связей?

Тогда Интернет можно рассматривать как ещё один слой отчуждения, основанный на материалистичной экономике. И если большая часть информации в сети доступна бесплатно, то это не только потому, что колонизация ещё не завершена, но и потому, что главной валютой для медиа является не доллар, а внимание. Внимание играет в информационной экономике ту же роль, которая отведена материальным ресурсам в промышленной. И даже если внимание не превращается в прибыль онлайн, оно всё же может обеспечить прибыль в оффлайне. Внимание и финансовый капитал — разные валюты, и ведут себя они по–разному, но обе усиливают дисбаланс власти.

Что на самом деле есть капитал? Как только мы лишим его всего флёра предрассудков, которые наделяют его аспектами чуть ли не природного явления, останется суть: это социальная конструкция, которая наделяет определённых людей возможностью накапливать власть. Без понятия частной собственности, которое, на самом деле, существует лишь до той поры, пока все в него верят, невозможно использование никаких материальных ресурсов в качестве капитала. В этом отношении права частной собственности служат той же цели, которой раньше служили заявления о божественном праве монархов на власть: и то, и другое — не более чем основания для системы распределения властных полномочий. Некоторые люди настолько страстно верят в право на частную собственность, что не отказываются от своей веры даже тогда, когда эти самые права используются для того, чтобы лишить их всякого влияния на общественные процессы. Можно сказать, что подобные люди находятся под воздействием заклинания частной собственности.

Аналогично, когда рекламный агент намеревается сделать некий мем «узнаваемым» и «звучащим», можно сказать, что он пытается наложить заклинание. И если внимание — это валюта в мире медиа, то получение внимания — это способ заставить людей поверить в существующие властные отношения. Решающим фактором является не то, верят ли люди тому, что им говорят, не то, считают ли они информацию достоверной, а то, насколько информация повлияла на их поведение.

Цифровые СМИ якобы могут похвастать децентрализованным характером, но в то же время каналы распространения этой информации крайне стандартизированы. Остерегайтесь сущностей, которые работают на привлечение внимания масс, даже если они не превращают это внимание в финансовый капитал. Настоящая власть Гугла и ВКонтакта не в их финансовых возможностях, а в том, как они структурируют поток информации.

Это не стоит воспринимать как критику технологии саму по себе. Мы просто хотим сказать, что технология — не нейтральная сила: технология всегда формируется общественными структурами, которые её породили и используют. Большая часть известных нам технологий была сформирована под воздействием императивов получения прибыли, но общество, основанное на иных ценностях, безусловно, могло бы произвести другие. По мере того, как цифровые технологии всё больше и больше оказываются встроены в ткань существующей реальности, самым важным вопросом становится уже не то, использовать технологии или нет, а то, как подорвать структуры, которые их произвели.

Тела и симулякры

В Век информации люди уже не столько физические тела, сколько набор данных. Наличие горячей воды и электричества в доме зависит больше от вашей кредитной истории, чем от того, сколько у вас денег в бумажнике. И подавно это никак не связано с тем, насколько вы замёрзли. То же самое справедливо по отношению к вашей способности взойти на борт самолёта, пересечь границу, быть нанятым на работу, снять квартиру или купить дом. Нас можно взломать, редактировать и даже стереть. Кража идентичности заменила похищения. Наши тела из плоти и крови стали неудобными дополнениями к записям о нас, которые хранят врачи, корпорации, школы, банки и федеральные службы безопасности.

В этом отношении проекции нас самих на социальную среду существуют не вовне экономики, но как её продолжения. Теперь резюме нужны не только вашим работодателям: на их основании принимаются решения о походе на свидание или формировании дружеских отношений. И наши работодатели, в свою очередь, уделяют большее внимание именно этим вторым, неформальным резюме.

Создаётся факсимиле целого мира: патенты на генетический материал, права собственности на идеи и произведения искусства, распечатки телефонных переговоров, результаты ЕГЭ, mp3 для музыки. Всё это картографируется и кодируется для удобства рынка и сил, которые навязывают его нам. И это факсимиле заменяет собой другие формы реальности: дети играют в интерактивные онлайн–игры вместо того, чтобы бегать на улице; экосистемы уничтожаются ради того, чтобы обеспечить энергией интернет–серверы.

Это проявляется в том числе в том, как мы записываем данные. Например, с появлением цифровых технологий, всё бесконечное разнообразие комбинаций стало возможным представить в бинарном коде. Когда мы превращаем уникальный сигнал в последовательность нулей и единиц, создаётся впечатление, что всё в мире можно свести к некоему набору взаимозаменяемых единиц. По той же логике материальный достаток можно представить в долларах. И пока мы вынуждены оценивать в деньгах часы наших жизней, к самому человеческому потенциалу относятся так, как если бы у него был абстрактный разменный курс.

Но ничто не является взаимозаменяемым. Некоторый обмен возможен только в одном направлении. Да, мы можем продавать собственные жизни по часам за деньги, но мы не можем их купить обратно ни за какие деньги на свете. Мы можем потреблять репрезентации различных приключений, которые бы хотели пережить, но это вовсе не то же самое, чем бы были наши собственные приключения и переживания. Мы можем создавать виртуальные образы самих себя, но это происходит вместо того, чтобы быть самими собой. И даже если мы определяем себя через оценки в дипломе о высшем образовании или сумму на банковском счёте, мы всё равно живём в качестве людей из плоти и крови.

Мысль о том, что всё взаимозаменяемо, чрезвычайно широко распространилась в обществе. Например, есть люди, которые верят, что решением проблемы парникового эффекта является установление систем кредитов на углекислый газ, которые корпорации смогут покупать и продавать, чтобы регулировать выбросы CO2. Это тот же самый подход, при котором все деревья кажутся взаимозаменяемыми: уничтожение Химкинского леса не причинит вреда экологии, если кто-то где-то посадит столько же деревьев, даже если это будет корпоративная гомогенная ферма для лесозаготовок.

Аналогично, есть такие, которые утверждают, что переход к электронным медиа, на самом деле, благоприятно отразится на окружающей среде. Но желание защищать конкретный лес имеет больше общего с привязанностью к конкретным книгам, чем с идеей о том, что можно без каких-либо потерь оцифровать все библиотеки. Информационная база данных — это совсем не то же самое, что коллекция книг. И любой, кто этого не понимает, смотрит на мир через те же очки абстракции, которыми пользуются лесорубы.

Как и другие отжившие своё парадигмы, старомодный материализм стал прибежищем самых богатых. Так, коллекционирование произведений искусства является одним из немногих видов деятельности, где отдельные предметы до сих пор ценятся именно за свою уникальность и непреходящую ценность: картина Ван Гога ценна сама по себе, а не как эстетическая композиция, которую можно воспроизвести и продать.

Но теперь стала старомодной и ассоциация жадности с материализмом. Алчность стала абстрактной и метафизической. Теперь это не столько желание обладать чем-то в реальном мире, сколько стремление редуцировать материальное до символов статусности и контроля.

***

Несколько лет назад мне довелось работать в сельскохозяйственном комплексе площадью 42 акра в сердце томатной индустрии Северной Америки.

Парники полностью находились под компьютерным управлением, их обогревали паром и горячей водой из гигантской системы бойлеров и труб, а охлаждали вентиляторами и механическими веерами. Томатные побеги вырастали неестественно длинными, и их приходилось поддерживать сложными системами жизнеобеспечения. Их поливали из автоматических кранов, обкладывали утеплителем «Horticultural Rock Wool», купали в химикатах и удобрениях, растягивали на леске, срывали все листья и оплодотворяли пчёлами, которые жили в специальных картонных ульях, разбросанных тут и там на манер миниатюрных панельных домов. Ульи неизбежно вымирали по мере того, как пчёлы гибли от отравления пестицидами. Поэтому их периодически заменяли новыми картонными многоэтажками.

Мы использовали круглые магнитные «ключи» для входа и выхода из теплицы. Режущий уши сигнал тревоги звучал всякий раз, когда дверь надолго оставалась открытой. У каждого сотрудника была пластиковая карточка учёта рабочего времени, которую надо было пробивать в начале и конце каждого рабочего дня. Знак, установленный рядом с перфоратором, гласил: «НЕТ ДЫРКИ — НЕТ ЗАРПЛАТЫ».

У каждого из нас был наладонник в водонепроницаемой упаковке. Мы носили их, прикреплёнными к поясу или на плече, и заносили туда всевозможные данные в ходе работы. Каждое утро я вводил свой идентификационный номер, задачу, номер парника и номер ряда. Наладонник начинал отмерять время моей работы. Он продолжал, пока я не заканчивал работу с данным рядом, или не уходил на перерыв, или не переключался на другую задачу. Если я собирал урожай, я вносил данные о количестве собранных ящиков урожая. Ящик за ящиком, ряд за рядом — каждая минута рабочего дня была запротоколирована.

Каждый день после работы мы выстраивались, чтобы сдать наладонники на док–станции перед офисом, откуда данные автоматические загружались в какую-то гигантскую базу данных. Наши машины (а мы называли их именно так — нуэстрас макинас) присваивали нам «рейтинги эффективности», в процентах. «109» — могла иногда выдать моя машина в конце особенно напряжённого трудового дня. Это означало, что я выполнил 109 процентов того, что какой-то гринго в деловом костюме решил считать приемлемой дневной нормой выработки.

Когда «машины» только внедрили, надсмотрщик («супервайзор») сказал нам, что те, у кого будет самый высокий рейтинг эффективности по итогам недели, будут получать оплачиваемые выходные. Трудно передать, как сильно это отразилось на нашей культуре солидарности. Там, в парнике, мы всё делали с более–менее одной скоростью. Те, кто работал споро, притормаживали, чтобы помочь более медленным на их грядках, и в конце рабочего дня все выходили практически в одно время. Ящики каждого наполнены томатами. Под угрозой высылки обратно в Мексику мы все меньше всего хотели выделиться из общей массы, не важно, работая слишком медленно или слишком быстро.

Но с внедрением нового планшетного режима, защищавшая нас анонимность равномерной работы была поставлена под удар, потому что каждый рабочий бросился вперёд с твёрдым намерением улучшить свой рейтинг эффективности. Товарищи теперь рассматривались как злые враги, которые только и ждут возможности выдать такой же или более высокий рейтинг. В конце концов, мы собрались, обсудили всё это и решили отказаться от использования наладонников. Наше хрупкое перемирие просуществовало несколько дней, пока, наконец, управляющие не нанесли ответный удар, отправив шестерых подозреваемых лидеров обратно в Мексику и объявив, что приз для самого быстрого работника отменяется. Тех, кого отправили на родину, заменили гастарбайтеры с Ямайки — откровенное проявление тактики «разделяй и властвуй». Все остальные сдались и вернулись к использованию планшетников.

Наладонники были столь эффективным средством контроля, что мы редко когда видели гринго, управлявших производством. Человеческий надзор был излишен. Контроль осуществлялся незаметно и легко — идеал для любого корпоративного департамента людских ресурсов. Начальнику не приходилось приглядывать за нами с кнутом наготове: кнут висел у нас на шеях, практически проник в наши головы.

С тех пор прошло достаточно много времени, но я часто возвращаюсь мыслями к наладонникам. Они дали мне возможность по–другому посмотреть на те технологии, которые мы принимаем как данность. Многие из них являются неотъемлемой частью нашего «досуга» — и они действительно являются «нашими» машинами. Но это всего лишь означает, что у них расширенные права доступа к нам.

Каждый раз, когда друзья шлют мне смс, я думаю о копиях сообщений, которые немедленно заносятся в базы данных федералов и корпораций. Когда они обновляют профили в мордокнижке, я думаю о том, как скоро работодатели и арендодатели начнут использовать социальные сети для отслеживания нашей деятельности, определения уровня наших зарплат и страховых выплат. Что если наша эффективность на производстве, рейтинг кредитного доверия, количество «друзей» в «Контакте» и количество просмотренных роликов на «YouTube» — всё это будет учитываться при вычислении основного «рейтинга эффективности», который будет указывать нашу ценность для экономики? Что если нуэстрас макинас будут напрямую связаны с рынком ценных бумаг, чтобы брокеры могли продавать и покупать акции в реальном времени в зависимости от изменения этих рейтингов? И что если все мы получим доли в этом рынке ценных бумаг — не финансовые доли, а доли во внимании и статусности? Будет ли тогда возможно отделить самих себя от собственных экономических ролей?

Возможно, я слишком мнителен. В Египте люди просто–напросто использовали все эти технологии для координации широкомасштабного восстания. Хотя как только оно стартануло, правительство выдернуло вилку из розетки. Может быть, и мы тоже могли бы организовать что-то подобное в этой стране? Или мы слишком увлечены созданием виртуальных альтер эго в «ВКонтакте»? Им придётся также отключать интернет на всей территории, или до этого даже не дойдёт?

Финансы

При капитализме всё, в конечном счёте, оказывается на рынке: не только метриальные ценности и труд, но также и закладные, страховые полисы, налоговые льготы и всякая другая мыслимая форма богатства или прибыли. Долговые обязательства становятся точно таким же товаром, который можно купить или продать. Над материальной экономикой, в которой люди производят, покупают и продают товары, формируется ещё один слой капитализма, который состоит из иного рода спекуляций. Они всё больше и больше оказываются отделены от всякого материального воплощения.

Результат сюрреалистичен. Цены на акции стали столь важны, что корпоративные CEO приносят в жертву краткосрочному росту цены акций долгосрочные прибыли. Сотрудники хедж–фондов с Уолл–стрит троллят блоги фермеров Среднего Запада ради получения преимущества при заключении фьючерсных сделок на сельскохозяйственную продукцию. Астрофизики по призванию разрабатывают сложные стратегии инвестирования в опционы. Банки скупают все налоговые долги в разных странах, чтобы потом продать их инвесторам в качестве финансового обеспечения. Одна инвестиционная компания приобретает долговые облигации только для того, чтобы играть против них же на бирже, а потом получать сверхприбыль в результате коллапса экономики.

Отношения на этом уровне рынка настолько сложны, что за ними не уследить даже самым влиятельным дельцам. И всё же с 1960–х годов огромная часть экономической деятельности сместилась с производства материальных товаров и услуг в сторону спекуляции на финансовых рынках вроде рынка ценных бумаг и производных от него.

В результате этого именно спекуляционный сектор экономики породил недавние экономические кризисы. Вопрос больше нельзя свести к прискорбному факту, что корпорации производят больше товаров, чем могут продать, или что они берут в долг больше, чем могут отдать. В наши дни банкиры, хедж–фонды, страховые компании и им подобные плетут огромную и сложную паутину финансовых взаимозависимостей по всему миру. Поэтому когда кто-то объявляет дефолт, инвесторы по всей сети теряют доверие, и вся паутина содрогается.

На первом уровне спекуляционной экономики находятся рынки, где реализуются более или менее понятные вещи. Это могут быть акции, которые являются ни чем иным, как правом на часть корпоративной собственности. Это могут быть товары, вроде полезных ископаемых или сельскохозяйственной продукции. И это могут быть облигации, которые по своей сути — долговые расписки, выданные корпорациями или правительственными структурами. Цену этих товаров относительно легко определить. Компания имеет некую цену, потому что владеет зданиями и техникой и приносит определённый ежеквартальный доход. Товары имеют цену, потому что все в них нуждаются и готовы за них платить. Облигации имеют цену, потому что представляют собой воплощённое обещание заплатить в будущем, как правило с процентами.

Но на основании этих рынков был возведён ещё один уровень «деривативов». Дериватив[1] — это такой вид инвестиций, у которого отсутствует априорная цена. Цена получается за счёт чего-то другого. Например, опцион, который, по сути, является контрактом, описывающим потенциальную сделку. Покупатель выплачивает определённую сумму и получает право или купить, или продать данные акции за предопределённую цену в течение конкретного временного периода. Сам по себе опцион не имеет цены. Его цена определяется разницей между фактической ценой акций, которые в него включены, и обговорённой ценой купли/продажи. Например, если инвестор приобретает опцион, который даёт ему право покупать акции определенной компании по цене $100 за штуку в течение всего ноября, а накануне сделки акции выросли в цене до $110, то цена опциона - $10 за акцию. С другой стороны, если к ноябрю акции упадут в цене ниже $100 за штуку, то наше капиталовложение стало бессмысленным.

Первоначальным замыслом при формировании рынка деривативов было создание стабильности на финансовых рынках. Если инвестор владел большим количеством акций, которые продавались по $100, и очень переживал по поводу возможного падения цен на акции, он мог за небольшую сумму купить опцион, который гарантировал ему возможность продать эти акции по $100, — это была своего рода страховка цены акций. Но поскольку для покупки опциона не требуется наличие самих акций, деривативы стали дешёвым и доступным способом оказывать влияние на колебания цен акций. Опционы — лишь один из видов деривативов; фьючерсы являются их эквивалентом для материальных товаров. Существуют и другие виды деривативов для других видов материальных активов.

Активы были стандартизированы, чтобы ими было легко торговать в больших объёмах за предсказуемую рыночную стоимость, и получили название «securities»[2]. Акции и облигации — одна из форм секьюритизации, но есть и другие. Например, банк может скупить тысячи ссуд на покупку автомобилей по всей стране. Эти ссуды представляют собой обязательства будущих крупных выплат наличными. Банк может разбить этот пул на тысячи фрагментов, чтобы минимизировать риск дефолта отдельных должников, и продать небольшими частями инвесторам. Теперь у каждого инвестора есть небольшая доля в будущей прибыли, которую обеспечивают долговые обязательства. Этот процесс крайне выгоден банкам и известен как «секьюритизация».

Как и в случае с секьюритизацией, инвесторы часто распределяют свои фонды между различными инвестициями, чтобы потеря денег в одной из них не носила катастрофический характер. Одним из способов добиться этого — объединить множество инвестиций в один пул, а потом продать акции этого пула. Некоторые хедж–фонды предлагают услуги по профессиональному управлению подобного рода диверсифицированными инвестициями.

Если смотреть на весь этот сектор экономики в целом, возникает образ гигантского игорного притона. Как во всяком казино, есть победители и проигравшие, но заведение всегда в выигрыше. Брокерские конторы получают прибыль с любой сделки, а корпоративные инвесторы обладают преимуществом перед любым частным предпринимателем.

В данном контексте самым ценным товаром оказывается информация. Она служит капиталу, помогая спекулянтам принимать правильные инвестиционные решения. Что, в свою очередь, увеличивает потребность в ультрасовременных аналитиках и технологиях, величина затрат на которых исключает большинство людей из конкуренции на этом уровне. И подобная информация является, по сути, вещью в себе: инвесторы вкладывают деньги, основываясь на показателях производительности корпораций и экономических прогнозах, а также на том, что, как они думают, предскажут другие инвесторы. Коллективная психология участников процесса становится решающим фактором в спекулятивной экономике. Ее изучает целая плеяда оракулов и предсказателей.

На верхних уровнях этого рынка элита использует суперкомпьютеры для оперативного определения колебания в цене и получает колоссальные прибыли благодаря высокоскоростным сделкам купли–продажи. Большая часть активности на финансовых рынках США в наши дни связана именно с этим «высокочастотным трейдерством». В этом отношении можно утверждать, что искусственный интеллект уже управляет определёнными секторами экономики. Без всякого участия здравого смысла, конечно же. Примером может служить «флеш–обвал» мая 2010 года, когда индекс Доу–Джонса вошёл в самое крутое пике за всю свою историю, только чтобы выровняться через несколько минут. Вот где доступ к технологиям напрямую определяет возможность получения прибыли: чем быстрее компьютер, тем больше преимущество.

Бум финансовых спекуляций, превратившихся в самостоятельный сектор экономики, расширяет спектр грозящих обществу опасностей. Та лёгкость, с которой капитал перетекает из одной инвестиции в другую, может вызывать искусственное завышение цен. Это создаёт финансовые пузыри, которые рано или поздно лопаются. Примером может служить «.сom» («дотком») бум на рубеже веков. Даже самые прожжённые инвесторы не представляют, во что они вкладывают или какие материальные активы стоят за вложениями. Глобальная взаимозависимость только увеличивает риски. И хотя большинство инвесторов могут пережить небольшие потери, последствия больших потрясений (вроде финансового кризиса 2008 года) ощущаются по всей планете.

Смещение с производства в сторону спекуляций — это ещё один шаг в направлении расширения рыночной логики. Теперь у капитализма есть оплот в каждом аспекте человеческой жизни: голландский банк может владеть акциями кафе, где вы обедаете, а часть выплат по ипотеке, возможно, уходит в бразильский хедж–фонд, хоть вы и брали её в местном банке. Возможно, капиталисты продолжат придумывать всё более сложные абстракции для ещё большей концентрации капитала; вы можете получить весьма ограниченную прибыль от игры на бирже ценных бумаг, но рынок деривативов даёт инвесторам возможность несоразмерного увеличения прибыли вплоть до стоимости самого базового товара.

Спекуляция создаёт всё более абстрактные структуры конкуренции, которые всё больше и больше отдаляются от материального мира. Но и частная собственность, и деньги также являются абстрактными предрассудками. Они не более реальны, чем большинство дутых цен на акции. Можно утверждать, что законы физики определяют жизнь на планете, но законы экономики всего лишь навязаны нам нашим собственным согласием терпеть определённые рамки. Давным–давно полезные товары вроде соли использовались в качестве валюты. Постепенно их заменили более осязаемые, но совершенно бесполезные в хозяйстве предметы, вроде серебряных и золотых монет. Изначально предполагалось, что доллары имеют золотое обеспечение, но с течением времени они были отделены от всякого обеспечения в материальном мире. Отныне доллар стоил столько, на сколько люди соглашались. В наши дни даже бумажные инкарнации доллара становятся редкостью: деньги переместились в пространство финансовых отчётов, призрачных явлений, имеющих зловещую власть над человечеством. Единственное, что осталось реальным, — это сложившийся в результате дисбаланс в распределении власти.

Вера в капитал произвела на свет крайне сложную паутину других мифов, которые оказали самое драматическое влияние на жизни тех, кто в них поверил. Нет ничего неизбежного в существовании капиталистической экономики. Это всего лишь вопрос организации распределения ресурсов и взаимоотношений, когда власть сосредотачивается в руках немногих. Да, это намного более сложный механизм для получения того же результата, что и при феодализме, но и более гибкий и эффективный. Но если бы мы использовали другой набор критериев для определения своего отношения к окружающим людям и природе, мы бы получили совсем иной мир.

Инвестиции

В прошлом отличить капиталиста от эксплуатируемого было достаточно легко: у кого-то был капитал, а у кого-то нет. В наши дни спекуляции и кредиты делают задачу намного более сложной. Кого считать капиталистом? Всех, у кого есть акции? Всех, кто получает с них прибыль? Если у вас есть дом, рыночная стоимость которого неуклонно растёт, являетесь ли вы капиталистом? Что если при этом ваш банк владеет большей его частью? А если цены на жильё вдруг рухнут, значит вы внезапно перестали быть капиталистом?

Сто лет назад большая часть населения США не имела инвестиций в рынок ценных бумаг, и лишь немногие рабочие являлись собственниками своих жилищ. Теперь, когда инвестиционные планы стали обыденной вещью, а ипотека сделала доступной для многих собственность в реальном секторе, многие рабочие стали микрокапиталистами, которые связывают свои интересы с поведением рынка, хотя они не обладают сколь-нибудь значительным влиянием на нём. Они проводят жизни в рабском труде на начальство, но, когда рынок рушится, надеются на рост цены их портфеля, а не на крах капитализма.

До недавнего времени сотрудникам, отработавшим определённый срок, гарантировалась пенсия, которую должен был выплачивать работодатель, а также пакет социального страхования от правительства. Теперь всё меньше компаний предлагают программы пенсионного обеспечения, а социальное страхование считается ненадёжным. Вместо пенсий рабочим предлагается подписать 401(k) пенсионный план, в соответствии с которым работодатели перенаправляют часть зарплаты специальным управляющим компаниям, которые являются инвесторами на фондовом рынке. Как правило, эти инвестиционные планы связаны с акциями самой компании, чтобы у сотрудника была дополнительная мотивация. Подобная зависимость может поставить сотрудников в очень рискованное положение: вспомните всех тех, кто потерял миллиарды долларов с банкротством Энрон.

На самом деле происходит накопление личных средств представителей среднего и низшего классов в спекулятивном секторе экономики, которые пускаются в оборот наравне с деньгами капиталистов. Когда люди говорят о хедж–фондах и инвестиционных проектах, они обычно представляют себе миллиардеров на яхтах. Но на самом деле миллиардеров в этом бизнесе очень мало. Почти все большие игроки — это структуры, в распоряжении которых оказались деньги работников, заключивших инвестиционные договоры с собственными работодателями. Таким образом создаётся «прямая связь» между «простыми людьми» и высшими финансовыми сферами, и получается, что рабочие богатеют или становятся банкротами в зависимости от того, как идут дела у «больших рыб». Смешно, ведь если бы рабочие до сих пор получали пенсии вместо выплат по инвестиционным планам, экономический кризис 2008 года, скорее всего, оказался бы намного менее разрушительным и затронул бы «Мейн–стрит» (главная улица, то есть большинство американских обывателей — прим. пер.) в намного меньшей степени, чем Уолл–стрит.

Другим важным фактором, который поощряет рабочих связывать собственные интересы с рынком, является вопрос владения жильём, которое играет роль одной из форм инвестиций. Одним из основных мотивов в правительственной политике США всегда была попытка сделать жильё доступным для среднего класса. И в этом есть что-то альтруистическое. Но экономисты искренне говорят, что подобный подход позволяет усмирить рабочую силу. Ипотеки обычно рассчитаны на 15–30 лет — это период карьерного роста человека.

До Второй Мировой Войны простому человеку было очень сложно получить кредит, и мало кто мог взять и купить дом. После войны правительство гарантировало выдачу ссуд на покупку жилья через Фанни Мэё и Фредди Мак, частные компании, финансировавшиеся из бюджета страны, которые скупили все кредиты на жильё в стране, чтобы мелкие банки не рисковали при выдаче кредитов людям, которые не смогут выплачивать проценты. С тех пор рабочим семьям и представителям среднего класса стало намного легче заделаться домовладельцами.

На бурно развивающемся рынке владение домом — это форма микрокапитализма. Домовладелец будет получать прибыль, пока рыночная стоимость дома растёт быстрее, чем проценты по ипотеке. Предположим, что кто-то берёт ипотечный кредит с высокими процентами и покупает дом за, скажем, $200,000. Если дом оценён в $220,000, то наш герой уже выгадал, даже если смог оплатить лишь проценты по ипотеке. Если, конечно, процент был меньше $20,000. Что более важно, так это то, что «дополнительные» $20,000 стоимости дома делают такого человека более надёжным в кредитном плане, а значит, он может взять новый кредит под более низкий процент вместо старого. Вуаля, он только что улучшил своё экономическое положение.

Итак, у домовладельцев достаточно причин желать роста цен на недвижимость. И пока рынок работает как надо, именно это и будет происходить. Таким образом, все оказываются подвержены влиянию капиталистической ментальности: вместо того чтобы искать освобождения от работы, рабочие стараются заработать собственный капитал, сколь бы убог он ни был. Как только вы владеете чем-то, у вас есть, что терять; вы встроены в систему частной собственности и все связанные с ней прелести. Борьба с несправедливостями системы означает рисковать всем, что у вас есть. Поэтому, чем больше вы имеете, тем меньше у вас стимулов бунтовать. Такого рода законы продолжают действовать даже тогда, когда у вас на самом деле ничего нет, кроме каких-то вложений, которые, возможно, окупятся.

Вот почему люди продолжали получать кредиты даже на невыгодных для себя условиях на фоне разворачивающегося кризиса в 2008–м, когда уже очень многие должники объявили о банкротстве. Пока жильё продолжает расти в цене, не имеет никакого значения, каковы условия вашей ипотеки, ведь вы всегда можете рефинансировать кредит. Но большая часть собственности, представленной на рынке, не может бесконечно расти в цене. Стратегия инвестирования в реальный сектор — это простейшая пирамидальная схема, в которой те, кто пришёл на рынок позже, являются источниками прибыли для тех, кто оказался там раньше. Пока число участников растёт, всё идёт хорошо, и жильё действительно растёт в цене, но рано или поздно пузырь лопнет. И тогда обязательства по кредитным выплатам обрушиваются дамокловым мечом на головы бедняков, которые пытаются спекулировать на рынке, подражая богачам.

«Деньги делают деньги» — это первый закон капитализма. Поэтому очень логично взять деньги в долг, чтобы сделать больше денег. По крайней мере, пока вы рассчитываете заработать больше, чем потребуется на выплату долга плюс проценты. Это то, чем занимаются частные предприниматели, когда берут кредит на открытие своего дела. Корпорации делают то же самое, когда выпускают облигации, а хедж–фонды — когда берут деньги в долг для покупки акций. Но деньги, которые будут использованы для выплаты по долгам, должны откуда-то появиться, поэтому если все ставят на то, что выиграют, очевидно, что кому-то суждено рано или поздно проиграться по–крупному.

Предпосылкой неолиберальной эпохи накануне краха 2008 года было то, что рынок может расширяться бесконечно. История показала, насколько глупой была эта мечта. Чтобы пирамидальная схема расширялась бесконечно, необходим бесконечный источник ресурсов и бесконечное число потенциальных участников. Капитализм может произвести более эффективные технологии, но полезные ископаемые на планете — конечный ресурс. И есть предел тому, сколько прибыли можно выжать из эксплуатации людей. Ближе к делу: даже если бы индекс Доу–Джонса мог бы расти бесконечно, всё равно мы не могли бы все стать богаче по отношению ко всем остальным. Каждый раз, когда кто-то получает значительное финансовое преимущество по отношению к остальной части общества, другие люди его теряют. Капитализм концентрирует богатство во всё более малочисленных кругах, а это значит, что большинство людей оказываются в стане проигравших. Многие домовладельцы узнали это на собственном горьком опыте, когда их инвестиции в реальный сектор обрушились, в то время как банки продолжали зарабатывать на них.

Выдача кредитов начинающим капиталистам — это хороший бизнес. Единственный риск заключается в том, что пирамида рухнет, если слишком многие из кредиторов не смогут выплатить кредит. Тогда разорятся и должники, и кредиторы. Но даже в этой ситуации бедные платят за богатых. Ведь тем, кто находится на вершине пирамиды, всегда помогают правительства (из налоговых поступлений, полученных от тех, кто находится в самом низу, конечно же).

Долг

Кредит исполняет ряд важных функций в капиталистической системе. Это способ для людей с деньгами получить прибыль просто за счёт одалживания под процент. Это инструмент расширения рынка, который даёт капиталистам возможность продавать даже тогда, когда в карманах потребителей уже пусто. Это возможность обеспечения экономической мобильности, поощряющая людей попробовать себя в качестве частных предпринимателей или инвесторов (и, таким образом, направить свои амбиции в русло улучшения своей доли в рамках существующей экономики вместо того, чтобы бросить ей вызов). Наконец, кредитование предоставляет возможность рабочим с низкой заработной платой подражать жизням богачей, а именно: покупать дома и машины, обучаться в ВУЗах. В результате люди думают о самих себе как о представителях среднего класса, даже если банки и кредитные компании обдирают их до нитки.

Потребительский кредит был решением проблемы экономической нестабильности начала XX века. Без него массовое производство могло обогащать капиталистов за счёт рабочих только до того момента, пока первые платили последним. С внедрением практики кредитования капиталисты колонизировали будущее наравне с настоящим, накапливая не только немедленную прибыль, но и долгосрочные обязательства по кредитам.

Для непрерывного производства было необходимо, чтобы рабочие отказались от желаний и подавили спонтанные импульсы. Для максимизации продаж стала желанной спонтанность, импульсивность и постоянный поиск удовлетворения. И вот для оптимизации прибыли капиталисты оказались вынуждены навязывать обществу подобие раздвоения личности. Система кредитования действует по обе стороны уравнения. Со стороны потребления, кредит предлагает рабочим вкусить сладкой жизни своих начальников, позволяет окунуться в роскошь, позволить себе которую они обычно не в состоянии. В рамках рабочего места полученные в результате долги заставляют сотрудников дисциплинировать самих себя: вместо того чтобы пытаться сбежать из рабства, они мечтают только о том, как бы оплатить то, чем уже «владеют».

Такое было возможно не всегда. Последние десять лет общий внутренний долг США рос намного быстрее, чем ВВП. И у многих бедных, занятых на непостоянной работе и безработных американцев нет никаких надежд на избавление от долговой кабалы.

В «городах при заводе» прошлого рабочие приобретали необходимые инструменты и товары в кредит, а потом оказывались в пожизненном услужении у нанимателя. Сегодня подобный подход по–настоящему злит очень многих. Но что если эту афёру проворачивает целый класс, а не одна компания? Студенческие кредиты на образование привязывают молодых специалистов намного более эффективно, чем любая военная кафедра. В наши дни единственной разницей между кредитными обязательствами и крепостным правом является то, что при крепостном праве вы были должны экономике в целом, а не конкретному человеку или властному институту.

Если мы будем рассматривать долг как форму обязательства, то всё начинает звучать подозрительно знакомо. Кто-то рождается в нужде и может позволить себе самое необходимое только при условии, что поступит на службу. Другие рождаются в роскоши, и поэтому могут позволить себе раздачу кредитов от своих щедрот в обмен на клятвы верности. Это просто–напросто очередная инкарнация вассальных обязательств бедных по отношению к сеньорам, общественные отношения феодальной эпохи, подретушированные, чтобы казаться добровольными.

Состояние многих в прямом смысле состоит из долгов бедняков. Долг — это идеальный товар, потому что благодаря процентам он всегда накапливает стоимость быстрее, чем съедает инфляция. Вот почему кредиты так привлекают банки и инвесторов. Но это очень рискованное вложение средств, если принять во внимание тот факт, что бедные только беднеют. Чтобы долг сохранял свою стоимость, необходимо исключить какой-либо шанс на общественные перемены. Будущее должно оставаться вечно замороженной версией настоящего. Агенты по сбору долгов навязывают это настоящее должникам, а полиция ведёт бои на передовой. Насладитесь зрелищем отрядов SWAT (американский аналог ОМОН–СОБР), в прямом эфире выселяющих должников из домов.

Но даже отрядов SWAT не хватило, чтобы выселить всех неплательщиков по ипотекам. И когда должники начнут восставать и бороться за свои права, начнут в открытую захватывать и защищать то, что им необходимо для жизни, перед лицом кредиторов замороженное будущее начнёт трескаться и таять. Не стоит стыдиться банкротства в обанкротившейся системе.

Банки

Когда наёмный работник получает свою зарплату и хочет чуть–чуть сохранить на будущее, он кладёт её в банк. Это считается более надёжным, чем спрятать под матрас. В США банковские вклады застрахованы федеральным правительством, поэтому риска потерять деньги практически нет. Настоящий риск заключается в том, что банки делают со всем нашим богатством. Иронично, что даже те небольшие сбережения, которые удаётся скопить эксплуатируемым, они передают капиталистам, чтобы те получали ещё большую прибыль.

По сути, клиент даёт деньги в долг банку точно так же, как в иных случаях банк даёт деньги в долг другим клиентам. Бизнес–план банка — это брать деньги в долг как можно дешевле и давать в долг как можно дороже, получая прибыль с разнице в процентах. Разница должна быть достаточной, чтобы покрывать операционные расходы и иногда случающиеся банкротства должников. Конечно, точно так же, как оно обеспечивает вклады частных лиц, государство защищает и сами банки на случай массовых банкротств должников: для этого используются законодательные меры, вроде продажи с аукционов имущества банкротов (их домов, например), а также выкуп закладных и тому подобное. Поэтому когда что-то идёт не так, то платят за это налогоплательщики, а банки продолжают получать прибыль.

Банки не просто делают деньги на вкладчиках: для них деньги сами по себе — товар. И они достают его по дешёвке. В наши дни правительство выдаёт деньги банкам под 0% (ноль процентов), а иногда и того меньше. Отменены законы, запрещавшие банкам продавать акции и облигации. Если банку более выгодно играть на финансовом рынке, чем работать с кредитами, он может сосредоточиться на деятельности первого рода. Банки готовы выплачивать проценты по большим вкладам своих клиентов, но те вкладчики, кому не так повезло с объёмами наличности, будут вынуждены согласиться на меньшие проценты или даже заплатить банку за хранение суммы на счёте. И на этом примере наглядно видно, как капитал «естественным образом» перетекает из области меньшей концентрации в область большей концентрации.

Практика выдачи в долг взятых взаймы денег имеет хитрый побочный эффект «умножения» имеющихся у банка средств. Представим себе, что человек кладёт на счёт в банке $100, а банк выдаёт эти деньги в качестве кредита другому клиенту, который использует их для покупки товаров у первого вкладчика. Тогда первый вкладчик может разместить ещё $100, а банк, в свою очередь, может и эти деньги выдать в кредит ещё кому-то. Предположим, что этот кто-то снова потратит деньги на покупки у первоначального клиента банка. Этот процесс может повторяться очень много раз, и в результате в распоряжении банка оказываются значительные средства просто потому, что ему должны разные люди.

Единственная загвоздка заключается в том, что все эти кредиты должны быть выплачены, иначе рухнет вся система: и поскольку у самых бедных проценты всегда самые высокие, они находятся в самых стеснённых рамках и должны буквально из ничего получить деньги. Это одна из причин, почему капитализм обязан бесконечно расширяться, чтобы избежать кризиса. На самом деле положение банков не такое уж и ненадёжное: обычно они достаточно уверенно себя чувствуют даже во время кризисов, ведь, с одной стороны, они выбивают деньги из должников, а с другой — их поддерживают правительственные дотации.

Когда у банков заканчивается наличность, они берут её в долг у банков федерального резерва. Эта сеть банков образует центральный банк США, который обеспечивает правительство механизмом контроля за ростом экономики благодаря возможности диктовать размер процентных ставок по кредитам другим банкам.

Конечно же, деньги в банках федерального резерва тоже должны откуда-то браться. Правительство США может прибегать к ряду методов для получения наличности. Можно поднять налоги. Можно урезать социальные программы, как сейчас делают многие европейские правительства. Можно продать облигации государственного займа, по сути взяв в долг у частных инвесторов. Наконец, можно просто напечатать ещё денег. В эпоху виртуальной реальности, это всего лишь значит подправить числа в электронной таблице.

Итак, получается, что деньги, источник стольких страстей, страданий и устремлений, попросту создаются из ничего. Хотя, конечно, для этого нужны особенные условия. Подобно тому, как Церковь изобрела душу для установления своей власти, а короли пропагандировали святость долга, можно сказать, что деньги придуманы для того, чтобы появился долг. Всё это — этапы формирования общественной системы, основанной на обязательствах.

В соответствие с логикой этой системы, тысячи факторов объединяются, чтобы заставить всех, кто живёт по её правилам, стать абсолютно безжалостными; и всё же в самой системе нет особой нужды. От долговых ям отказались, потому что даже законодательная власть была вынуждена признать, что банк не должен покупать чью-то свободу в случае банкротства. Так что если мы хотим, чтобы доступ к жилью и прочим жизненно необходимым вещам определялся чем-то иным, нежели интересами банков в получении прибыли, то и всё это тоже необходимо отсоединить от банковской системы.

Но как бы по–варварски опасно это не звучало, очень может быть, что капитализм сможет воспроизводить себя до бесконечности: каждый новый риск будет двигать его вперёд, каждый кризис — обновлять и наделять новыми силами. Настоящая опасность заключается не в том, что система рухнет, а в том, что она продолжит наносить такой вред своим существованием, за который мы никогда не расплатимся.

Специальная бонусная глава: финансовый кризис-2008!

Финансовый кризис 2008 года подвёл логический итог свободному рыночному развитию финансового сектора экономики (который, в свою очередь, являлся логическим результатом поиска всё новых стимулов для капиталистической конкуренции). В этом смысле экономический спад демонстрирует свойственную капитализму нестабильность.

История коллапса начинается и заканчивается в реальном секторе. Ещё несколько десятилетий назад локальные банки выдавали кредиты местным жителям. Эти банки не обладали гигантскими суммами, которые они могли бы пустить в оборот, поэтому выдача ипотечных кредитов представляла для них достаточно большой риск. И им приходилось как-то убеждаться, что клиенты способны позволить себе ипотеку. Но поскольку речь идёт о местном бизнесе, банкиры могли позволить себе развивать личные отношения с клиентами, чтобы иметь возможность делать взвешенные решения по ипотечному кредитованию. И несколько десятилетий к ряду это работало.

В конце 1980–х инвестиционные банки задумались об этой ситуации. Инвесторы хотели вкладывать в ипотечные кредиты по всей стране, поэтому банки разработали систему, где они могли обеспечить выплаты по ипотечным кредитам. Банки выкупали кредиты и образовывали пул, части которого продавали инвесторам. Одним из примеров такого рода секьюритизации является общедолговая облигация (Collateralized Debt Obligation — CDO). Рейтинговые агентства (компании, которым платят за оценку рисков различных инвестиций) заявили, что CDO являются достаточно надёжными, и присвоили им самый высокий статус: ААА.

Первые лет десять рынок CDO рос достаточно медленно. Но всё изменилось с миллениумом. В результате правительственной политики у крупных инвесторов возникли трудности с вложением средств в прибыльные предприятия. А процентные ставки по CDO оказались на 3% выше, чем ставки по другим инвестициям с таким же рейтингом. И деньги потекли на рынок. В 2004 году в CDO было вложено уже 20 миллиардов долларов. Три года спустя рынок раздулся до 180 миллиардов.

Банки, вроде Countrywide Financial Services, приветствовали рост спроса на CDO и изменили свои бизнес–модели, чтобы удовлетворить его. И вместо выдачи ипотечных кредитов и удержания их в своей собственности следующие 15–20 лет они начали продавать их инвесторам с Уолл–стрит сразу же после выдачи. Когда спрос на CDO достиг пика, у банков с трудом хватало наличности, чтобы их скупать.

Заемщики с хорошими кредитными историями закончились. Но вместо того чтобы ограничить свою деятельность, банки стали выдавать «нестандартные» ипотечные кредиты клиентам, которые в намного меньшей степени были способны вернуть долг. Из-за повышенного риска эти кредиты предполагали более высокие проценты и более серьёзные штрафные санкции. Хотя первоначальные проценты оставались на том же уровне, что и у «обычных» ипотечных кредитов, они росли с течением времени. Рынок этих кредитов породил настоящую культуру афёр: банкиры убеждали клиентов, что те могут себе позволить ипотеку, которую на самом деле им было ни в жизнь не выплатить, а потом сами же помогали им подделывать документы, чтобы всё-таки получить кредит.

Первоначально казалось, что сбылась мечта всех банковских клиентов. Внезапно покупку дома в кредит смогли себе позволить даже те, кто раньше и мечтать об этом не мог. Да, условия кредита были хуже некуда, но новым домовладельцам это было уже не важно: они ведь могли рефинансировать кредит через пару лет, смягчив процентные ставки, потому что недвижимость продолжала расти в цене (см. главу «Инвестиции»). Другими словами, вся банковская система включилась в афёру в стиле «МММ».

Банки собирали в пул все ипотечные кредиты всех сортов «свежести» для продажи в качестве CDO, а некоторые из инвесторов с Уолл–стрит стали заглядывать в свои инвестиционные портфели. А там они увидели, что являются владельцами большого количества CDO, выплаты по кредитным обязательствам которых крайне маловероятны. Чтобы как-то упрочить положение, они обратились к страховым компаниям, в результате чего появилась такая штука как кредитный дефолтный своп (Credit Default Swap — CDS). Это был дериватив, основанный на CDO, по которому владелец CDO получает цену дериватива, если выплата по CDO оказывается невозможной. Например, если инвестор покупал у банка CDO, он одновременно мог купить у страховщика CDS, чтобы преобразовать CDO. Тогда страховая компания была обязана выплатить нужную сумму в случае, если этого не мог сделать банк.

Но, как и в случае с опционами, для покупки CDS было необязательно владеть CDO. Поэтому инвесторы развернули торги CDS. Очень скоро этот рынок взорвался и достиг размеров в несколько сотен раз больших, чем рынок CDO. Другими словами, за каждый доллар невыплаченного долга инвесторы в CDS должны были выплатить несколько сотен долларов. Система оказалась ужасающе нестабильной: малейший спад мог привести к колоссальным последствиям.

Всё началось на заре 2007 года. Всё больше и больше бедных домовладельцев объявляли себя банкротами по ипотечным кредитам. В результате инвесторы стали избавляться от CDO и других связанных с ипотекой капиталовложений, многие инвестиционные аналитики снизили рейтинги для этих продуктов, и вскоре спрос на них совсем иссяк.

Поскольку продавать связанные с ипотекой активы становилось всё более затруднительно, банки (вроде Countrywide Financial) оказались перед серьёзной проблемой. Их финансовая деятельность зависела от перепродажи ипотечных активов. Но поскольку рынок CDO и им подобных продуктов иссяк, они оказались недееспособны. Многие инициировали процедуры банкротства или же, как в случае с Countrywide, были куплены по дешёвке крупными банками.

На следующем этапе о банкротстве была вынуждена объявить гигантская финансовая компания с Уолл–стрит Lehman Brothers. Виной оказались инвестиции в «нестандартные» ипотечные кредиты. Коллапс Lehman Brothers был подобен выстрелу, разнёсшемуся по всему миру. Lehman являлась одним из столпов инвестиционного мира более ста лет. Если они обанкротились, значит любую компанию могла постигнуть такая же судьба.

Уолл–стрит охватил страх. В один момент все, у кого были инвестиции в ипотечный рынок, стали ненадёжными партнёрами. AIG, огромная страховая компания, выпустила CDS для CDO на сумму более 400 миллиардов долларов. И хотя AIG гарантировала выплаты по этим CDO, от неё никогда не требовалось иметь достаточно наличности, чтобы произвести единовременную выплату по всем облигациям. Но с распространением кризиса в ипотечном кредитовании, аналитики увидели риск в политике AIG и снизили кредитный рейтинг компании.

Снижение рейтинга означало, что AIG придётся выплатить процент по всем CDS, которые она продала. Конечно же, таких денег в наличии не оказалось. После случая с братьями Lehman правительство решило, что допускать банкротство таких огромных компаний — значит создавать своей экономике ещё больше проблем, поэтому оно вмешалось и внесло деньги за AIG. Как раз в этот момент ряд других компаний вроде Fannie Mae, Freddie Mac, Goldman Sachs и Morgan Stanley остро нуждались в подобных же выплатах. И все они получили помощь правительства.

Кредитный рынок рухнул. Никто уже не знал, насколько отразился кризис на каждой конкретной компании, потому что инвестиции были слишком масштабны и взаимосвязаны. Например, если CitiBank покупал CDS у AIG и потом продавал его Merrill Lynch, можно было бы подумать, что никакого риска нет. Но если Merrill Lynch потом требовала выплат по CDS, а AIG не могли это требование удовлетворить, внезапно CitiBank становился ответственным за этот долг. Вера в финансовый рынок стремительно таяла. Практически мгновенно компании лишились возможности получить хоть какой-то кредит.

Последствия нехватки кредитных ресурсов быстро отразились на потребителях, отправив рынок жилья в глубокий нокаут. Поскольку получить кредит стало очень тяжело, спрос на дома рухнул, как и цены на них. И вдруг тысячи домовладельцев оказались должны банкам за свои дома даже больше рыночной стоимости своего жилья. Это только подстегнуло банкротства. Рост числа банкротов означал увеличение проблем для финансового рынка, что, в свою очередь, означало ещё большее уменьшение кредитов, ещё большее снижение стоимости жилья и ещё большее количество банкротов. Всё шло по крутой спирали.

Рынок ценных бумаг обвалился. Акции потеряли до 50% в цене. Вместе с кредитным голодом это заставило компании паниковать. Они начали тысячами сокращать сотрудников. Многие из них не могли больше выплачивать ипотеку и заявили о банкротстве. Это ещё больше углубило финансовый кризис, ещё больше уменьшило предложения по кредитам и привело к ещё большим сокращениям. Очередная зловещая спираль. В самой низкой точке кризиса без работы оказалось более 10% граждан США — и эта цифра возрастёт ещё больше, если принять во внимание тех, кто отказался найти хоть какую-то работу.

Правительство США не оставляло попыток оживить экономику, вкладывая огромные средства в те самые финансовые секторы, которые и вызывали крах. Вместо того чтобы вложить деньги в экономику США, банки и другие крупные корпорации стали их накапливать или инвестировать за рубеж. Поэтому к 2010 году корпорации снова рапортовали о росте доходов. Индексы рынка ценных бумаг снова взлетели до небес, акции некоторых компаний выросли в цене в два раза по сравнению с минимумом в 2009 году. А уровень безработицы в стране продолжал оставаться в районе 10% (где-то и того больше), и цены на жильё продолжали падать.

Банкиры, действовавшие с целью нажиться на ограблении клиентов, покупавших дома по ипотеке, всего–навсего действовали в соответствии с императивами финансового капитализма. Те, кто не стали так поступать, оказались вытеснены менее щепетильными конкурентами. То же самое относится и к покупателям жилья, которые брали кредиты на невозможных для себя условиях, и к страховщикам, чьи гарантийные обязательства только ухудшили ситуацию. Все они действовали абсолютно рационально в рамках капиталистических отношений. Но проблема заключается в том, что сами эти отношения лишены всякого смысла.

В 2008 году, на пике кризиса, капитализм содрогнулся до самого основания. Система сама доказала, что не функционирует. Впервые за многие поколения мы увидели, как большие шишки на самом верху дрожат от страха, поняв, что их пирамида — это всего лишь карточный домик. Наивный наблюдатель мог ожидать фундаментальных перемен в качестве реакции на катастрофу. Попытки перераспределения богатства на манер «Нового курса» Рузвельта после Великой депрессии.

Вместо этого мы стали свидетелями прямо противоположного. Капиталисты на верхушке пирамиды делают ставку на то, что им больше не нужен американский средний класс: ни в качестве рабочих, ни в качестве потребителей. Они уже вывели большую часть производства за границу. Теперь они рассчитывают на появление среднего класса в Китае, который будет потреблять производимые ими товары. В будущем, если только вы не являетесь представителем капиталистического класса в США, вам придётся или прислуживать им за гроши, или выживать без работы.

Налоги

Вид откровенного вымогательства — налоги — один из самых древних методов получения финансовой выгоды. Обязательный характер налогообложения делает его похожим на практики преступных синдикатов, которые требуют денег за «крышу». Конечно, государства — законопослушные структуры. Например, они могут выпустить закон, по которому уклонение от налогов станет преступлением.

Одна из причин, по которым налоги, якобы, необходимы, — это то, что правительство собирает их для накопления ресурсов, чтобы потратить их на общественные нужды. Но монархии изобрели вовсе не для того, чтобы решать проблемы простых людей! Исторически так сложилось, что правительства удовлетворяли нужды общества разве что случайно, чтобы успокоить недовольных. По большей части, государства всегда волнует только накопление богатств для самих себя. Они нуждаются в стабильном притоке капитала для сохранения власти, а не филантропии.

В наши дни возрастающее накопление богатств происходит в частном секторе, а не в государственном аппарате, но государство всё равно необходимо для управления рынком и сохранения дисбаланса, который в результате получается. Для доказательства этой мысли достаточно посмотреть, как тратятся налоги. Больше всего из федерального бюджета США получают военные и службы внутренней безопасности. Точно так же работает организованная преступность: вы платите за то, что у вас вымогают. И мы платим не только сами за себя: наши налоги финансируют доминирование над эксплуатируемыми по всему миру. Взамен мы можем наслаждаться привилегиями, которые нам даёт гражданство единственной оставшейся сверхдержавы, и ненавистью, которую питают к нам все попавшие под власть прозападных военных режимов.

Что бы не говорили политики о необходимости антикризисной экономии или непостоянстве свободного рынка, военные и полиция всегда будут финансироваться за общественный счёт. ЧОПы тоже получают бОльшую часть доходов за счёт правительства. Представьте себе, как многое можно было бы сделать для борьбы с нищетой на эти сотни миллиардов долларов, которые тратятся год за годом на защиту структур, создающих нищету. А в это время продолжаются сокращения программ в социальной сфере и сфере здравоохранения. И это будет продолжаться до тех пор, пока народный гнев не станет настолько мощным, что сдержать его можно будет только с помощью государственных репрессий. И в этом свете становится понятно, почему капиталисты считают армию и полицию более ценными с точки зрения инвестиций, чем социальные программы.

Это лишь один из аспектов налогообложения при капитализме. Некоторые налоги, вроде НДС, непомерным бременем ложатся на плечи бедных. Но когда даже бедняки платят больше, к богатым возвращается ещё бОльшая часть их налогов — в виде корпоративных субсидий и целевого финансирования ряда проектов, продвигающих интересы крупного капитала. Поэтому налоги — это больше, чем рэкет. Как и прибыль, налоги — это способ регулярного перераспределения богатства в пирамиде власти и капитала.

В век выкупа государством банковских обязательств, правительства стали достаточно наглыми в вопросах вторжения в сектор общественных услуг и приватизации прибыли. Для поддержки экономики правительства финансируют банки и выкупают обязательства по ипотечным кредитам, освобождая таким образом миллионы частных капиталистов, которые они направляют на игру на финансовом рынке. И когда они проигрывают, их убытки оплачивает общество. Нас имеют в два смычка: крупный бизнес и правительство.

Наследование

Собственность переходит от одного поколения другому точно так же, как раньше переходила корона. Богатство не могло бы оставаться столь непропорционально сосредоточенным, если бы не накапливалось из поколения в поколения. Самоназванные сторонники капиталиста часто заявляют, что заработали всё собственным трудом, но условия соревнования никогда не были честными.

Наследование как способ сохранения неравенства древнее капитализма по крайней мере на тысячу лет. Это один из самых древних патриархальных институтов. Его истоки, скорее всего, уходят в изобретение частной собственности. Брак — это один из освящённых государством институтов, который усиливает консолидацию собственности через наследование. Основным вопросом в дебатах о легализации однополых браков является экономический, а вовсе не культурный или религиозный, как это пытаются представить.

Во времена феодализма всякий европейский землевладелец был своего рода маленьким князьком, и его старший сын наследовал всё имение, чтобы оно не дробилось на слабые части между всеми отпрысками. Это вынуждало младших сыновей богатых родителей искать себя в государственной службе, бизнесе, Церкви или военном деле. Важным аспектом последнего являлась колонизация заморских земель. С течением времени эти институты стали влиять на денежные потоки так же, как и на права наследования. Но это всего–навсего означает, что существует множество способов производства и углубления противоречий, и все они поддерживают друг друга.

Деньги и частная собственность не являются единственным, что можно унаследовать. Богатые семьи передают социальные навыки и связи, разговорные акценты и вокабуляры, влиятельные фамилии, формат взаимоотношений с институтами власти. Так, колледж, получающий существенные «взносы в фонд развития», с большой радостью примет ребёнка «посвящённого», сколь бы туп он не был. Как богатые белые дети могут наследовать все эти преимущества и привилегии, так афроамериканцы наследуют долгосрочные последствия рабовладельческого строя и расовой сегрегации, последствия террора против своих предков, разграбления родных стран и попыток борьбы за жизнь в расистском обществе. То же самое относится и к детям коренных американских народов и нелегальных иммигрантов: все они — эксплуатируемые и исключённые.

Поэтому неудивительно, что родители желают сделать всё, что в их силах, чтобы обеспечить будущее своих детей. Вопрос заключается в том, насколько рационально ради этих благих целей воспроизводить систему несправедливого распределения богатств. При передаче накоплений следующему поколению, богачи также передают опасности, связанные с тем, что другие могут захотеть их отнять. Они оставляют своим наследникам мир, где каждый вынужден участвовать в конкурентной борьбе или оказаться лицом к лицу с нищетой. Мир работы.

Научно–исследовательская деятельность

Оптимисты всегда обещали нам, что технологическое развитие объединит людей, положит конец распрям и нужде. Антуан де Сэнт–Экзюпери красиво описывал, как внедрение авиации сотрёт из памяти людей войны и вызовет к жизни общество любви и согласия. Совсем немного лет спустя самолёты применялись для массированных бомбардировок в Европе и уничтожения Хиросимы и Нагасаки.

Прогресс сам по себе не является панацеей. Капитализм как никакая другая общественная система приспособлен для того, чтобы подгонять инновационный процесс, но он всегда делает это в собственных интересах. Технологии отражают те общественные и экономические отношения, при которых они и появились на свет. Чем лучше технология — тем совершеннее она служит породившему её обществу.

В нашем распоряжении есть множество способов справиться с большей частью трудностей, которые стоят перед человечеством, но силы, веками формировавшие наше общество, мешают нам сделать это. Та же логика, которая побуждает фармакологические компании разрабатывать новые лекарства, не мотивирует их продавать препараты бедным. Вместо этого многие люди вынуждены сносить лишения и невзгоды только потому, что наши технологии используются крайне абсурдно. На данном этапе развития общества нам нужны не технологические инновации, а социальные перемены.

Рынок и государство управляют производством всех знаний, начиная с военных и корпоративных исследовательских программ и заканчивая академическими исследованиями. Научная деятельность как вещь в себе — вроде космической программы NASA – всегда имеет сокрытую в глубине тайную цель, вроде изучения новых видов оружия. И даже если работой напрямую управляют правительственные организации, процессы создания новых технологий вряд ли можно назвать «демократическими», хотя они, как правило, оказывают намного больше влияния на жизнь общества, чем всякая политика.

Те специалисты, которые возглавляют подобного рода разработки, совершенно не обязательно желают человечеству зла. В общем и целом, ими движет любопытство, желание применить свои таланты на деле, надежда помочь другим людям. Но единственный способ, каким они могут получить ресурсы для своих работ (и саму возможность их проводить), — это подчиниться структурам, преследующим корыстные интересы получения прибыли и власти. Пара лет сочинения заявок на гранты на научные исследования вылечат от идеализма кого угодно. Сколько на планете таких инженеров и программистов, жаждавших изменить жизни людей к лучшему, а в итоге оказавшихся в военных лабораториях?

Чтобы не ставить под удар схему организации научных исследований, учёных изолируют от результатов их работы. Первооткрывателей искусственного интеллекта не бомбят самолёты дроны, в отличие от жителей Пакистана. Когда научно–исследовательская деятельность отделена от её практического применения, этические соображения становятся лишней абстракцией. Учёные начинают относиться к поиску знаний, как к универсальному благу, которое стоит того, чтобы пожертвовать личным здоровьем отдельных живых существ. Не только в лабораториях, где проводят вивисекцию, но и в обществе в целом.

Иронично, что капиталистическая наука использует общие интеллектуальные знания, но производит частную собственность. Люди становятся умнее, когда обмениваются информацией и идеями. Сегодняшние корпорации борются за максимизацию сотрудничества и одновременно требуют для себя лично монополии на результаты. Идеальный корпоративный продукт должен проводиться бесплатной рабочей силой всей человеческой расы, а распоряжаться им должен один–единственный дистрибьютор. Значительная часть исследовательской работы в любом научном направлении происходит задолго до того, как легально признанный владелец патента выходит на сцену. Патенты и права на интеллектуальную собственность могут вознаградить того, кто первый заявит об открытии, но эти же механизмы препятствуют распространению информации и идей.

И действительно, одной из основных функций корпоративных исследований является патентование и замалчивание изобретений, которые могут нарушить работу существующих бизнес–моделей. Мелкие инвесторы не могут конкурировать в тех областях промышленности, где средства производства монополизированы несколькими корпорациями, несмотря на то, какие гениальные у них идеи в кармане. Существующая система вовсе не является самой эффективной для производства знаний. Она эффективна в вопросе превращения знаний в капитал.

Поэтому исследования на самом деле являются способом накопления капитала, а также особой формой капитала сами по себе. Более того, они помогают открыть новые формы, которые может принимать капитал. Корпорации могут уже патентовать генетически изменённые организмы и использование генетической информации. Наша собственная биология становится очередной удобной для эксплуатации средой. К услугам корпораций богатые, нетронутые ещё накоплением капитала пространства. В то время как практически всё остальное, что нас когда-то объединяло, приватизировали.

Изобрели бы мы семена–терминаторы и другие формы запланированного самоуничтожения, если бы не капиталистические императивы? Сосредоточили бы мы больше ресурсов на производстве технологий, вызывающих рак, чем на поиске способов его излечить? А если бы этих императивов не было, что бы ещё мы создали?

Медицина

Что может быть дороже здоровья? Развитие медицины при капитализме — один из самых убедительных доводов, которые приводятся за его сохранение. И в то же время ни одно другое общество в прошлом не распределяло медицинские знания и доступ к лечению столь же несправедливо, как наше. Трансплантация сердца — это уже не благо, если вам пришлось продать руку и ногу!

Но не всегда наши тела были нам чужими. Когда-то лекарства в прямом смысле росли на деревьях, и в каждой семье был кто-то, кто умел их использовать. В результате многовекового наступления на традиционную медицину (начиная с сожжения ведьм и заканчивая ограничением на количество практикующих врачей, которое наложено Ассоциацией Врачей США) мы оказались беспомощны перед элитным классом врачей. Это наступление проходило параллельно с колонизацией «Нового Света» — насильственным созданием новых рынков.

В наши дни для общения с собственным телом нам нужна помощь посредников: наши тела шлют нам сообщения, но мы недостаточно образованы или глухи. Вместо этого мы доверяем диетологам, гинекологам, стоматологам и ещё десятку разных специалистов. Мы вышли за рамки дуализма «тело–сознание» и разделили сами себя на множество дискретных частичек и систем, и к каждой из них относимся как к чуждой для нас сущности. Даже собственное сознание кажется нам чем-то запредельным для понимания, и мы препоручаем себя психиатрам, психологам и терапевтам.

Это вовсе не значит, что онкологи или токсикологи — бесполезные шарлатаны. Это не так: в столь загрязнённом мире как наш они играют важную роль. Целью всякой врачебной специализации является не лечение населения, но эффективное зарабатывание больших сумм денег. И именно с этой целью определённые виды медицинской деятельности пиарятся, в то время как другие скрываются.

Например, в исследования превентивной медицины нет смысла вкладывать денег больше, чем это необходимо для предотвращения эпидемий и обеспечения трудоспособности населения. Медицинская индустрия является столь значительной частью экономики, что если люди вдруг перестанут заболевать или получать увечья, наступит кризис. С другой стороны, опасности, связанные с современными формами занятости и потреблением, дают этому бизнесу прекрасные возможности. Дархам, Северная Каролина, раньше был центром табачной промышленности, а теперь рекламирует себя как «Город Медицины». Как и предусмотрительно морально устаревшее оборудование, ятрогенные заболевания на самом деле являются успешной формой бизнеса с точки зрения капиталиста–медика. Пока, конечно, конкуренты не получат преимущество. Если считать ятрогенными все болезни, появляющиеся в результате деятельности всех видов индустрии, то медицинский сектор начинает походить на сборище рэкетиров, а индустрия страхования — надстройка в виде ещё одной банды вымогателей.

Капитализм всё глубже проникает во все аспекты наших жизней, и здоровье человека всё в большей степени определяется распределением капитала, а не оплатой счетов за лечение. Всего несколько поколений назад вся еда на планете была органической, а теперь это ещё одно рыночное свойство, причём очень дорогое. Кооперативы по выращиванию здоровой пищи в богатых пригородах предлагают новейшие удобрения для сельского хозяйства, в то время как в других районах нет даже продуктовых лавок: раз в неделю приезжает автолавка, и всё. Это в точности отражает организацию производственного процесса, при котором рабочие–мигранты подвергаются вредному воздействию химикатов в сельском хозяйстве, пока их начальники поправляют здоровье в ортопедических креслах.

И пока врачи не будут обладать возможностью лечить общественные и экономические причины болезней, они — при всех добрых намерениях многих из них — могут пытаться излечить лишь индивидуальные патологии. В обществе потребления это обычно означает выписывание рекомендаций на приобретение каких-то товаров. Взаимоотношения между врачом и пациентом становятся практически случайными событиями в медицинской профессии в целом по сравнению с тем, что происходит в лабораториях. Фармакологические компании определяют, что будет изучаться, как применяться и кто получит доступ к результатам исследований. Получается, что врачи — немногим большее, чем провизоры с высшим образованием.

Это лишь укрепляет в людях потребительское отношение к экономике и «нажми на кнопку — получишь результат» взгляд на собственные тела. В некоторых слоях общества может сложиться впечатление, что практически все сидят на каких-то таблетках: список различных заболеваний среди среднего класса, которые можно лечить безрецептурными препаратами, продолжает расти, в то время как болезни, разъедающие низшие классы, остаются без внимания. Какими бы ни были последствия индивидуального потребления медицинских препаратов (положительными или нет), они все играют свою социальную роль: нормализацию отношений «производитель–потребитель» и привыкание к процессам отчуждения, на которых этот социум основан.

В соответствии с логикой чистого капитализма, исключённые должны иметь доступ к медицинским услугам только тогда, когда становится необходимым их умиротворение, а эксплуатируемые должны получать помощь только такого рода, которая максимизирует их потребление и производство. США опасно приблизились к воплощению этой концепции (на радость всем страховым компаниям). Европейские правительства наперегонки доламывают структуры социальной поддержки населения. В тюрьмах и психиатрических лечебницах над заключёнными проводится «принудительная терапия». В основном как предлог для вторжения в личное пространство и принуждение к сотрудничеству. А в это время Риталин, Прозак, Ксанакс и литий выполняют те же функции, что и кофеин, и энергетические напитки: они — смазка в экономическом механизме. И нет особых различий между этими двумя аспектами: оба — способ держать народы в узде, чтобы они не взбунтовались против дисфункционального общества.

Идентификация

Мы не идентифицируем себя с собственными жизнями, из которых исчезло столь многое. Эти жизни не могут быть нашими. Мы перемещаем свои ожидания, надежды, чувство собственного достоинства на суррогатов — представителей, которые (странное совпадение!) правят нами и получают прибыль за наш счёт.

Зритель ассоциирует себя с главным героем фильма, читатель — с героем книги, гражданин в кабинке для голосования — с политическим кандидатом, покупательница в магазине — с моделью из рекламы. Спортивные болельщики переживают триумф через посредство своей любимой команды; религиозные люди чувствуют абсолютную мощь и благодать через причастие к своему богу. Никто живёт чужими жизнями знаменитостей со смешанными чувствами восхищения и презрения. Моя полы под музыку радиоприёмника после закрытия магазинчика, уборщица поёт в унисон с поп–звездой о том, как много денег они зарабатывают.

Рабочий ассоциирует себя с капиталистом. У него тоже есть частная собственность, которую надо защищать от любителей халявы. Ну или, во всяком случае, когда-нибудь у него будет что защищать! В условиях свободного рынка он потенциальный капиталист. Разве не должен он защищать свои потенциальные интересы? Теперь практически каждый может жить как средний класс — или попытаться притвориться, что он средний класс. Спасибо банковским кредитам. Разве кто-то захочет сознаваться, что он проигрывает в классовой войне, в которой все остальные, кажется, побеждают?

Аналогично, студенты, вынужденные наниматься на низкооплачиваемые работы, не воспринимают себя как низкооплачиваемых рабочих, но мечтают о светлых перспективах, которые ожидают их после завершения ВУЗа. И вот уже целый класс не ассоциирует себя с собственной ролью, не требует к себе лучшего отношения. Если вас убедили, что вы находитесь на верном пути к более тёплому местечку в пирамиде, не стоит допускать, чтобы нижестоящие вас обставили.

Национализм и патриотизм — это крайние проявления этого желания подчинённых идентифицировать свои интересы с интересами власти. Остерегайтесь 1 л. мн. ч.! «Наши стандарты жизни — самые высокие в истории человечества», — хвастается экономист перед читателями, чьи стандарты далеки от заявленных. «Настало время принести наши жизни в жертву во имя свободы», — заявляет президент, чья нога никогда не ступит на поле боя. Если бы вражеская армия вторглась в вашу страну, срубила бы все деревья, отравила реки, создала бы все условия, чтобы ваши дети выросли в нужде и страданиях, вы бы не взяли в руки оружие, чтобы изгнать оккупантов? А сколь многие нанимаются в качестве добровольных соучастников преступлений, когда бизнесмены–соотечественники совершают именно эти вещи.

Практически все формы идентичности, известные в наши дни, пытаются снизить противоречия в рамках одной категории, чтобы заострить противоречия между категориями. И все категории пытаются скрыть присущие им внутренние властные дисбалансы и конфликты, одновременно обличая эти недостатки в других подмножествах людей. Можем ли мы представить общность, которая бы не была основана на обобщениях? Общность, которая бы мыслила себя как сообщество уникальных личностей, в котором выше всего ценится взаимопомощь и поддержка? Можем ли мы начать идентифицировать себя друг с другом, а не с различными категориями наших господ?

***

Каждое утро в 5.30 мои радио–часы взрываются выпуском новостей. Обычно в этот момент я уже проснулась. Когда я впервые проснулась до будильника, я с презрением подумала о том, что он выдрессировал меня настолько хорошо, что я больше не нуждалась в нём. Потом я настроилась на более ироничный лад: будильник — это мой тренер по жизни, который подготавливает меня к тому, чтобы я пережила очередной день в своей жизни. И теперь пять минут до звонка будильника я трачу на то, что просто–напросто убеждаюсь, что тело отдохнуло и полностью восстановилось.

Я работаю уборщицей. Никогда не думала, что признаюсь в этом. В детстве я была исполнена решимости прожить жизнь, полную приключений. Я закончила колледж и приняла участие в программе по обмену, которая бы обеспечила продолжение обучения в Норвегии. Когда об этом узнал мой отец, он пришёл в бешенство.

«А как же твоя работа?» —- вопрошал он о работе на местной фабрике, которую я нашла для подработки на пару летних месяцев.

«Уволюсь», — пообещала я. Это сбило его с толку.

«Но через шесть месяцев тебя примут в профсоюз!» В этот момент мне казалось, что он готов меня убить. В следующем месяце я уехала в Трондхайм.

Прошло больше тридцати лет. Каким-то немыслимым образом я снова вернулась домой. Я одеваюсь перед очередной рабочей сменой в местном государственном университете. Я не очень опытна в своём ремесле — работаю всего пару лет. Но платят хорошо, а профсоюз выплачивает ещё столько же в виде социального пакета. Я живу в небольшом домике в рабочем районе. Мои дети выросли, и большая часть ипотечного кредита позади. Когда я уезжала из дома в те далёкие юношеские годы, мой отец казался мне безумцем.

Не могу сказать, что люблю свою работу. Студенты очень много мусорят и как будто смотрят сквозь меня. Профессура — снобы, убеждённые в том, что тяжким научным трудом добились права не убирать за собой. Если бы не чек, который я получаю по почте, я бы давно забыла, что вхожу в профсоюз. Большая часть сотрудников здесь — хмурые белые мужики–женоненавистники, а я одна из немногих женщин в их окружении. Приходится мириться с расистскими шуточками и мизогонией.

Работа хорошей уборщицы незаметна. Можно сказать, что я творю волшебство собственными руками: я заставляю кучу всякого хлама в коридорах просто–напросто исчезать. Благодаря мне вы не чувствуете вонь в туалете. Я тщательно закрашиваю сколы на облицовке ванных комнат. И я горжусь тем, что делаю. Не потому, что это доставляет мне удовольствие, а потому, что я делаю это на совесть.

И сами мы тоже невидимы. Мои друзья и я — бунтующие дети рабочего класса, которых лишили всех самых новых и модных приблуд. В 80–е мы были теми безумцами, которые устраивали собственные кишащие червями компостные кучи и пытались подорвать общественные устои в родной Америке, разрушить Американскую Мечту. В 90–е мы работали над тем, чтобы превратить растительное масло в источник энергии. В первое десятилетие нового века мы решили отдохнуть от приключений и обнаружили, что мейнстрим поглотил наши вкусы. Корзины для компоста, производимые на конвейере, биодизельные заправочные станции, гибридные автомобили, интернет–магазины хэнд–мейда — всё это вызывает у нас ностальгию. В наши дни большая часть работы никому не интересна. Ни начальству, ни сотрудникам, ни клиентам. Я работаю 8 часов в день 5 дней в неделю, но большую часть этого времени я провожу за чтением книг в пустых аудиториях, заказом выращенных семян по интернету прямо из своей коморки или же попросту сплю в пустом кабинете. И никому нет никакого дела, что моя смена длится 8 часов, а всю работу я выполняю за 3.

У такого рода работы есть свои материальные преимущества. Например, никто из моих друзей не тратится на покупку туалетной бумаги или чистящих средств. Офисное кресло с незначительным дефектом немедленно отправляется в дом к какому-нибудь соседу. С прибытием новых диванов снова наступает Рождество: завхоз ВУЗа избавляется от старых. Я ценю всё это не в качестве «дивидендов с работы», но в качестве важных инструментов поддержки подпольной экономики дара. Для меня это не столько политический вопрос, сколько стиль жизни.

Хотя именно в этом и заключается проблема. Всё в наших жизнях определяется нашей работой. Не только зарплата, но и межличностные связи, товары, которые мы приобретаем, навыки, на совершенствование которых мы тратим своё время. Всё это то, что образует связь одного поколения с другим, но этого недостаточно. Этого недостаточно, чтобы что-то изменить.

С другой стороны, не работать я не могу. Мне нужны деньги. Более того, мне нужно где-то засыпать каждую ночь, чтобы проснуться с чувством того, что я что-то совершила. Хотите верьте — хотите нет, но на поддержание зданий в рабочем состоянии требуется много сноровки. И эта работа одновременно трудная и удовлетворяющая. Но в те 300 с лишним секунд до срабатывания будильника, что я лежу в постели и смотрю в потолок, я думаю о том, есть ли другие способы как-то ещё реализовать себя в жизни, другие способы испытать чувство удовлетворения от своей деятельности. Чего бы ещё я могла достичь, помимо возможности платить по счетам и навыка быть человеком–невидимкой для студентов?

И каждое утро будильник срабатывает до того, как я нахожу ответы. Так что же, выходит, будильник, бывший тренером по жизни, стал теперь моим господином? Даже не знаю. Может быть, он мешает мне разобраться в себе. Может быть, он специально звонит как раз в тот момент, когда я уже вот–вот ухвачусь за ту самую важную идею в своей жизни.

И каждый раз, услышав радио–часы, я встаю и иду на работу. Я наклоняю голову, чтобы натянуть своё рабочее облачение. Вот она я, трущая полы в каком-то университетском закоулке, потенциальная сообщница в вашем глобальном заговоре по побегу из системы. Дремлющий до поры до времени товарищ. Спящая ячейка сопротивления. Но вам будет крайне непросто увидеть, кто из нас способен встать с вами бок о бок, кто может помочь вам в этой достойной задаче по изменению мира к лучшему.

Идентичность

Выйти за рамки категорий идентичности — непростая задача. Да, это конструкты, но в каком-то смысле они более реальны, чем сама реальность. Возьмём расу. Это не только биологическое понятие, но и общественный факт. Некоторые из наших представлений об идентичности развивались в ходе сотен, даже тысяч лет общественной жизни. И развились до такой степени, что мы не представляем себе мир, который был бы свободен от них. Очень трудно держать в голове мысль, что эти соображения на самом деле не «естественны», не являются неоспоримыми явлениями природы.

Те формы идентичности, которые нам известны, основаны на разделениях «я — другие», «свои — чужие» и им подобных. Примером является разделение между христианами и язычниками, которое использовалось для оправдания завоевания и массового забоя последних. «Чёрна раса» была выдумана как рационализация подчинения ряда народностей, а «белая раса» — повод объединиться в альянс нескольким этническим группам, разделяющим важные цивилизационные преимущества. Справедливость этого замечания можно увидеть на примере того, как с течением времени всё новым этническим группам позволялось причислять себя к «белым». Белые крепостные не могли насладиться преимуществами этого союза в той же степени, что и белые землевладельцы, однако их последовательно отделяли от чёрных рабов, и им предоставляли ровно столько преимуществ над рабами, сколько было необходимо, чтобы белые и чёрны эксплуатируемые не объединились и не восстали в едином порыве. И позже эти же самые категории использовались для разделения акционеров и заводских рабочих.

В течение долгого времени идентичность в условиях капитализма определялась в рамках производственного процесса. Крестьяне, торговцы, знать — все они идентифицировали себя через продукты труда или собственность. Также продолжают идентифицировать себя голубые, белые и розовые воротнички наших дней. Когда люди определяют сами себя в соответствии со своей ролью в производстве, самоопределение по каким-либо иным критериям — уже само по себе восстание. Именно так зародились движения религиозных диссидентов XV века и хиппи. Но в последнее время потребление стало играть более важную роль в формировании идентичности: «днём я вожу грузовик, но по жизни я фанат кантри». В то время как производственные роли стали менее жёсткими и надёжными, капитализм поглотил новые способы самоидентификации: сегодня нас поощряют к тому, чтобы мы смешивали и примеряли на себя практически бесконечное многообразие потребительских образов. И все они появляются в качестве контекстной рекламы на наших страничках в «ВКонтакте».

В XXI веке долгосрочные категории самоопределения уже не так чётко соответствуют производственным ролям, но присущий капитализму дисбаланс остаётся. Да, рабство отменили, и да, чёрный тоже может быть президентом, но всё равно процент чёрных заключённых неуклонно растёт. Да, женщинам позволено голосовать и работать где-то ещё, кроме собственного дома, и даже можно стать мэром Санкт–Петербурга, но только пока они продвигают те же идеи, что и политиканы мужского пола.

Идентичность — это та область, где можно набрать сторонников для своего общественного протестного проекта. Это было и во времена национальных освободительных движений, вроде Партии чёрных пантер и Лесбиянок–мстительниц, это остаётся актуальным и по сей день. Но тех, кто выступает против капитализма только потому, что он ограничивает их и им подобных в возможностях самим стать капиталистами, легко кооптировать. Убейте или посадите Пантер, дайте парочке Биллов Козби и Майклов Джорданов достигнуть вершины — и остальное сообщество получит месседж: единственный способ выбраться из нищеты — рыночная конкуренция. Капитализм взращивает различия между народами, чтобы упростить задачу концентрации богатства, но он же может позволить отдельным личностям подняться по социальной лестнице ради защиты собственной порочной структуры.

И как только основанное на идентичности радикальное крыло движения изолировано и разгромлено, власть может поглотить реформистскую фракцию. Требуя равных социальных возможностей для всех в рамках капиталистических отношений, реформисты тем самым подтверждают легитимность капиталистической системы, они защищают достижения немногих как достижения всех представителей некой идентичности. В худшем случае дискурс привилегированности может быть похищен, чтобы лишить легитимности настоящее движение сопротивления: как смеют белые атаковать мультиэтничную полицию в ответ на полицейское убийство чернокожего? Это иронично, но такого рода дискуссии об идентичности ведутся даже в рамках обсуждения перспектив классовой войны. Некоторые активисты настолько сосредотачиваются на «классизме», что забывают о капитализме. Если бы бедняки сами по себе были простой социальной группой, ущемление каких-либо их интересов представляло бы большую опасность для освободительного проекта, чем нападение на структуры, производящие нищету.

И хотя мы вынуждены определять себя через ту или иную идентичность, все они так или иначе воспроизводят капитализм. Если мы хотим выйти за эти рамки, имеет смысл не просто бороться за наши рабочие права, женские права или права иммигрантов. Все эти цели вполне достижимы в капиталистических рамках улучшения заработной платы, более высоких зеркальных потолков в офисах и новых квот на гражданство. Капиталисты могут делать уступки, но они обязательно попытаются заставить платить за эти уступки других угнетённых: например, в ответ на студенческие протесты против уменьшения бюджетного финансирования в Калифорнии политики предложили приватизировать государственные тюрьмы, чтобы перевести деньги в сектор высшего образования. Мы должны выйти за рамки наших ролей и идентичностей, открыть заново самих себя, вновь обрести свой интерес в проекте сопротивления. Наша солидарность не должна быть основана на общей субкультуре или общественном статусе. Она может быть чем-то, что объединяет нас с другими людьми, выступившими против своих общественных ролей в экономической системе.

Вертикальные союзы, горизонтальные конфликты

На каждой линии фронта в войне угнетателей и угнетённых первые пытаются подкупать последних при помощи обещания особых привилегий в обмен на подчинение. Одни угнетённые обеспечивают подчинение других, а самих угнетателей, в свою очередь, угнетает кто-то другой — такова природа иерархии. У самых бедных народов более успешные классы ведут между собой борьбу за право подешевле продать соотечественников; в самых бедных районах есть полицейские информаторы; в самых бедных семьях мужчины силой навязывают межклассовый императив патриархата.

И в то же самое время конфликт между людьми, находящимися на одной и той же экономической ступени, принимает тысячи форм: это и конкуренция за рабочие места, и войны уличных банд, и этническая вражда, и войны между бедными странами за ресурсы, которые ещё не разграбили более богатые. Всё это отвлекает внимание от того факта, что насилие встроено в систему эксплуатации. Может показаться, что людям свойственны жестокость и вздорность (конечно же, свойственны ровно настолько, сколько необходимо, чтобы они не могли объединиться против своих эксплуататоров, не говоря уже об обустройстве общества, основанного на сотрудничестве, а не соревновании). И всё же именно экономическое неравенство является причиной большинства этих противоречий, как бы сильно нам не хотелось думать, что они неотъемлемая часть «природы человека».

Вертикальные союзы и горизонтальные конфликты не просто выгодны капитализму. Они его суть. Эта система функционирует только потому, что люди готовы соревноваться с равными себе, при этом не подвергая сомнению привилегии вышестоящих. Капитализм унаследовал от систем угнетения прошлого несбалансированную властную структуру, потому что она наиболее эффективна в деле распространения горизонтальных конфликтов и вертикального подчинения. В обществе, характеризующемся неравенством, чем больше социальной мобильности у человека, тем менее он будет склонен искать общие основания для борьбы с себе подобными, и тем больше у него стимул конкурировать за тёплое местечко.

Вертикальные союзы могут принимать вполне невинные формы: например, футбольные фанаты или сторонники какой-нибудь религии. Кто из нас не жаждет мира во всём мире, населённом людьми доброй воли? И всё же упомянутые формы единения служат сглаживанию различий, в результате чего всё наполняется фальшью. Аналогично, культурные нарративы, вроде продвижения «семейных ценностей», куют кроссклассовые альянсы между консерваторами в различных частях общества и богатыми политиканами, которые только рады направить гнев подальше в сторону от себя. Даже союзы, основанные на оппозиционной деятельности или маргинализованной идентичности, могут подавлять классовый конфликт, что можно наблюдать на примере либерального крыла ЛГБТ–движения, призывающего к ассимиляции в существующее общество.

Когда эксплуатируемые и исключённые не ведут классовую войну против богачей, их заставляют воевать друг против друга. История полна свидетельств охоты на ведьм, погромов, расистских, сексистских и этнических чисток. И эту часть нашей истории невозможно отделить от истории капитализма. Все эти события, как правило, происходили под воздействием тех самых экономических механизмов, которые в иных случаях приводят к революциям: злость по отношению к капиталу перенаправляется на евреев, а азиаты в бедных кварталах больших городов изображаются ответственными за системную несправедливость капитализма. В своей книге «Патриархат и накопление в мировом масштабе» Мария Майс цитирует немецкого чиновника, бейлифа Гейса, который подталкивает своего сюзерена объявить охоту на ведьм:

Как это ни трагично, но для слуг безопасней науськивать своих хозяев против бедняков в надежде, что часть награбленного перепадёт и им, чем пытаться восстать и сбросить с себя ярмо. И, возможно, это основной парадокс антикапиталистического сопротивления. Потому что если вы хотите стать ещё богаче, то этого проще достичь, отнимая богатство у тех, кто слабее вас, чем отнимая его у тех, кто сильнее. А если вы не хотите воспроизводить капиталистические отношения в вашей жизни, придётся выступить против тех, кто сильнее вас. Давид против Голиафа.

Религия

Для сокрытия истинной веры, которой руководствуется общество (а именно: системы ценностей), используется двоемыслие в виде организованной религии. В Европе это было Христианство. Даже самые молодые движения сопротивления имеют тенденцию формулировать свои освободительные проекты в религиозных терминах. Поэтому мы можем утверждать, что капитализм является своего рода истинной религией эпохи: все доктрины и традиционные уклады жизни оказались вовлечены в конкуренцию, но при этом все принимают за должное то, что происходит на кассе в супермаркете идей: воображение даже самых радикальных мыслителей отключается, стоит им помыслить о мире без работы.

Католическая церковь предоставила идейный базис для феодализма. В те времена именно церковь являлась крупнейшим землевладельцем и самой долгоиграющей иерархической организацией в Европе. Клирики приносили своей структуре колоссальную прибыль: сбор податей с крестьян и продажа индульгенций. Концентрация власти поддерживалась тем, что можно было бы назвать «духовной экономикой», где валютой оказалась святость. Приток в руки пап и священников материальных ресурсов стал возможен в результате их монополии на спасение души.

В наши дни всё повернулось вспять, и теперь финансовая власть даёт возможность контролировать распределение всех других видов валют. Ничто не является более священным, чем частная собственность, ничто не ценится столь же универсально и не охраняется столь рьяно. Конфессии вынуждены конкурировать между собой на рынке человеческих душ. Иногда это принимает формы откровенно коммерческих предприятий (например, Пэт Робертсон и Орал Робертс, адаптировавшие евангелизм для эпохи СМИ, а также монополия РПЦ РФ на импорт сигарет и алкоголя, полученная в 1990–е). Несмотря на все попытки телепроповедников, вседозволенность потребления заменила собой религиозное пуританство. Теперь позволены практически все виды наслаждения, если, конечно, ими наслаждаются в установленных рынком рамках.

Невозможно спорить с основополагающими мифами религии. Чтобы изобличить религию как набор предрассудков, необходимо отказаться от неё. Но за окном не Средние века, и если кто-то решится стать угрозой для статус–кво, власти не колеблясь применят силу. XVI и XX века явили человечеству народные революции и массовые бойни, которые случались каждый раз, как угнетённые восставали сначала против церковников, а потом против капиталистов. И всё, что на самом деле менялось, — это система ценностей, которая легитимировала власть насилия и манипулировала сознанием бедняков, которые с радостью переключались с классовой войны на внутренние разборки.

Единственными уцелевшими на Западе формами религии оказались те, которые откровенно продемонстрировали готовность сотрудничать с властью: либо руководя процессом захвата и колонизации, либо проповедуя ненасилие и отшельничество. В России и США сеть политически ангажированных церквей до сих пор является базой поддержки для правых. Европейское понятие святости неразрывно связано с доминированием и подчинением. Само слово «иерархия» образовано с использованием корней святой и правитель. Да, тонко сокрытые формы недовольства существуют даже в самых суровых условиях, и есть такие верующие, которые применяют понятие «Бога» в том смысле, в котором другие используют «взаимопомощь» и «сообщество». Но церкви и то, как они пытаются поглотить и переработать подобные ценности (например, программы гуманитарной помощи, в рамках которых они решают проблемы, возникающие в результате развала системы социального обеспечения), как правило, уводят людей в сторону от задачи научиться самостоятельности и защите своих интересов.

В других частях мира традиционные религии оказались во главе сопротивления наступлению западной капиталистической системы. Большая часть исламского фундаментализма в так называемых странах Третьего мира — это относительно недавнее течение, заполнившее вакуум, возникший после провала местных светских освободительных движений. Но повсюду от Ирана до Афганистана религиозные группы, выставляющие себя в качестве поборников альтернатив западному капитализму, просто–напросто защищают старые формы иерархии перед лицом новых.

Правосудие

Теоретически, для богачей должны быть те же легальные последствия в случае кражи или обнаружения спящим под мостом, как и для бедных. На практике же всё совсем не так.

И это не должно удивлять нас, если учитывать, откуда произошла наша система правосудия. В течение всей человеческой истории у разных сообществ существовали различные общественные институты, призванные разрешать конфликты. В отличие от всех них, современная юриспруденция призвана защищать частную собственность. Первоначально суд существовал в виде королевского суда при дворе сюзерена, в который обращались землевладельцы; постепенно появились специальные судьи, которые стали выносить решения от имени короля. В этом смысле мы всё ещё живём в феодальные времена, потому что мы унаследовали эту юридическую систему и её концепции, а также существенную часть законов.

Существующий уголовный кодекс до сих пор защищает прежде всего частную собственность: для системы является законным даже выселение семьи из дома на улицу, а самозахват пустующего здания — преступление. Но в наши дни механизмы наблюдения и контроля проникли в наши жизни куда глубже, чем это было в прошлом. Король мог вмешиваться в жизнь своих вассалов лишь в исключительных случаях. Теперь же миллионы людей и машин беспрестанно отслеживают, расследуют, оценивают и наказывают.

Судебная система — венец этого аппарата. Суды оказывают огромное, но малозаметное, влияние на жизнь нашего общества. Можно прожить всю жизнь и так ни разу и не встретить живого судью. Но решения, которые принимают эти люди, оказывают влияние на ваш досуг и рабочее окружение, на то, какими технологиями вы пользуетесь, даже на то, что вы едите. Суды субсидируют промышленность тем, что навязывают обществу оплату издержек производства, снимая с капиталистов всякую ответственность за экологический ущерб или членовредительство. Иронично, что это делается «во имя всеобщего блага». Суды задают нормы общественного поведения, определяют критерии легитимности и девиантности. Нам говорят, что судьи — сторона нейтральная и лично не заинтересованная в принятых решениях. Но все они выходцы из одного класса. И то, на чьей они стороне в социальном конфликте, очевидно каждому.

Нигде классовая несправедливость не проявляется так ярко, как в системе уголовного делопроизводства. Предполагается, что судебная система гарантирует всем равные права при рассмотрении дел. Но аппарат этот настолько бюрократизирован и сложен, что нам требуется особая элитная каста жрецов, которые понимают, как он работает. И чтобы действовать в рамках этого аппарата, вам потребуются особые полномочия, которые недоступны простым людям. Если кому-то приходится иметь дело с судебной системой, он вынужден нанимать одного из этих специалистов. Если против вас играет противник, который может позволить себе более сильного юриста, — тем хуже для вас. Те, чьи финансовые возможности не позволяют нанять частного адвоката, могут считать себя счастливчиками, если им назначают заработавшихся, некомпетентных и пассивных государственных общественных защитников. Те из подсудимых, чьи интересы защищают государственные адвокаты, как правило, получают большие штрафы и сроки. И даже в случае проигрыша своего дела они всё равно вынуждены оплачивать услуги защитника (в РФ государственный защитник предоставляется бесплатно, но порочная практика сотрудничества вчерашних следователей — сегодняшних «адвокатов» с дознавателями печально и широко известна — прим. пер.).

Получается, что судебная система в любом конфликте действует в интересах более обеспеченной стороны. И чтобы добиться какого-либо «равенства перед законом» для всех и каждого, нам придётся разделаться с вмешательством частного капитала в юридическую помощь. Но задача уничтожения капитализма целиком и полностью может быть более простой, чем попытка провести подобную реформу в обществе, где адвокаты наделены такой властью.

Судьи и юристы не единственные, кто извлекает прибыль из действующей судебной системы. В том редком случае, когда оказывается арестован богатый человек, он может выложить часть награбленного накопленного в качестве залога своего освобождения. И получить его назад по окончании судебного процесса. Бедняки, которые не могут позволить себе освобождение под залог, могу приобрести услуги специальных поручителей, но в этом случае они уже своих денег никогда не увидят (в России нет института платных поручителей, но распространена практика выплаты «отпускных» следователям через «государственных защитников», которые обычно действуют в доле с дознавателями и сами предлагают такой вариант в случае не очень серьёзных и резонансных дел — прим. пер.). Очередной пример процесса «богатые богатеют — бедные беднеют». Эта же самая практика заставляет неимущих обвиняемых идти на оформление «явки с повинной» и «чистосердечного признания» или сотрудничества со следствием ради призрачной надежды скостить срок.

Кстати да, в наши дни система уголовных судов практически полностью держится на добровольных признаниях подозреваемых. На серьёзное и обстоятельное рассмотрение всех уголовных дел попросту нет времени. Поэтому всех бедных подозреваемых на каждом шаге следственной и судебной драмы запугивают и заставляют пойти на сделку со следствием. «Чистосердечное признание — мать всех доказательств». И все, кто работает в этой системе, прекрасно осведомлены о неэффективности и несправедливости судебной системы. Статистически, 52% всех приговоров по уголовным делам в РФ вынесены несправедливо и с нарушениями. И эти данные приводятся в учебниках, по которым в ВУЗах учат будущих юристов. В этом свете всякое доследственное заключение, освобождение под подписку, обязательства явки, штрафы, условные сроки и тому подобное — ни что иное, как очередной набор инструментов для несправедливого распределения власти в обществе. Такой же, как деньги.

Это объясняет, почему «судебный бизнес» так плохо справляется с «антиобщественной деятельностью»: задача судов не столько в том, чтобы помочь или социально реабилитировать людей, сколько в сохранении конкретного общественного устройства. В каком-то роде каждый раз, когда кто-то совершает преступление, часть ответственности лежит на всём обществе, которое вырастило такого человека. Но уничтожение криминогенной обстановки не является приоритетной задачей, если только нет прямой угрозы капиталистическим отношениям.

Взгляните на все те преступления, которые совершают корпорации и правительства. Хотя бы на те, которые являются преступлениями по их собственной шкале ценностей. Достаточно просмотреть список нарушенных белыми колонистами договоров с коренными американскими народами или тщательно изучить деятельность ближайшего ОВД, чтобы понять, как мало значит закон для тех, кто действует от его имени. Закон даёт возможность защищать интересы тех, кто контролирует капитал. Его можно легко отбросить, когда возникает необходимость в более эффективных инструментах. И когда нам говорят, что закон одинаков для всех, то делают это лишь для того, чтобы убедить нас в легитимности их власти.

На словах многие уважают эту легитимность, но на практике мало кто готов к безусловному подчинению. Задумайтесь, как много людей пользуются пиратским ПО и слушают бесплатно скачанные песни — и всё это несмотря на корпоративную пропаганду, которая клеймит подобную практику как воровство. Даже наиболее ярые сторонники закона и порядка нарушают ПДД. О справедливом правоприменении можно говорить сколько угодно, но на практике каждый думает, что для него возможно исключение. И это вполне в духе самих законов, разработанных для того, чтобы одни люди держали в подчинении других.

Сторонники легитимности современной судебной системы говорят о том, что общество нуждается в некоем методе предотвращения и профилактики опасного и аморального поведения. Но сами по себе законы ещё никого не останавливали. И всякий сознательный гражданин, решивший взять правосудие в свои руки и навязать соблюдение законов другим, будет судим за самоуправство. Истинная роль судебной системы — придание легитимности государственной монополии на насилие. Когда полицейские выражают гнев по поводу «насильственной» порчи полицейского имущества, их злит не насилие само по себе, а то, что кто-то посмел самоорганизоваться. Судебная система существует для подавления способности граждан к самоорганизации, для вдалбливания народу мысли, что он неспособен самостоятельно принимать решения по вопросам, имеющим к нему отношение.

Мы живём в этой системе и постепенно забываем, что это такое — отвечать за самих себя. Мы забываем, что это такое — решать конфликты таким образом, чтобы удовлетворить интересы обеих сторон, без привлечения бандитов в форме. Мы забываем, что это вообще возможно. И самое ужасное — это то, что мы забываем, как нужно поднимать голову и бороться за себя, как действовать по зову сердец, без оглядки на правила, когда они приходят и пытаются отнять у тебя всё.

Нелегальная капиталистическая деятельность

Нелегальная деятельность распространена на всех уровнях социальной пирамиды, от уличных банд внизу до финансовых махинаций на самом верху. Ограбление банка можно рассматривать как достаточно неуклюжую попытку перераспределения богатств. Мафиозная структура — это уже капиталистическое предприятие. Не всё, что нелегально, обязательно плохо для капитализма. Огромная часть капиталистической экономики существует вне закона.

Какое предприятие обошлось без воровства в той или иной форме на начальном этапе своего развития? Если законы существуют для защиты собственности тех, кто уже находится у власти, то они оказываются не более чем одним из многих препятствий для желающих вступить в класс привилегированных. И хотя эти законы, как правило, пишутся этим самым классом привилегированных, сами представители данной части общества не могут не нарушать собственных законов. Enron и Ходорковский являются «исключениями» потому, что мы узнали о них, а не потому, что они нарушили закон.

Чёрный рынок подчиняется тем же законам, что и все остальные. В результате функционирования он точно так же способствует концентрации власти. Успешные наркокартели структурно идентичны легальным торговым кампаниям. Основное различие между ними заключается в том, что первым приходится самостоятельно защищать свои интересы, тогда как вторые привлекают аутсорсера в лице государства.

Может сложиться впечатление, что в нелегальной деятельности больше насилия, чем в легальной. Но всё это насилие — результат борьбы за влияние, разногласий в деловых вопросах или передела рынка. Другими словами, основополагающие причины такие же, как и в легальном бизнесе. В этом отношении нелегальные дельцы ничем не отличаются от своих легализовавшихся собратьев. Если бы у General Motors не было в распоряжении юридической системы для навязывания прав собственности на патенты, им пришлось бы взять на себя решение этого вопроса или найти для этого соответствующего подрядчика. Законодательный аппарат всякого государства — не что иное, как монополизированная версия той же структуры, которую представляет из себя мафия. Чёрный рынок вовсе не обязательно более жесток, чем другие сектора экономики. В конце концов, что такое уличная перестрелка по сравнению с индустриальным тюремным комплексом? То самое насилие, которое так шокирует нас в преступников, которых показывают по телевизору, незаметно в нашей ежедневной общественной жизни, потому что оно носит всепроникающий и постоянный характер.

Значительная часть того, что мы считаем «законом», определяется соображениями удобства класса капиталистов. Табак легален, потому что его производят и продают национальные корпорации. То, что выращивается в других регионах (продукты из коки, кроме Кока–Колы, конопли или мака), нелегально. Можно было бы утверждать, что кокаин нелегален потому, что он представляет угрозу для здоровья потребителей. Однако никто не мешает табачным производителям добавлять особые добавки в сигареты (канцерогенные) с целью привязать к ним побольше курильщиков. Бензин оказывается более сильным наркотиком, чем табак или кока. Но вряд ли мы станем свидетелями его запрета. Многие товары капиталистического производства в том или ином виде опасны для потребителя. Вильям Берроуз как-то заметил, что продажа товара — больший наркотик, чем его потребление.

Часто в качестве оправдания для запрета какой-либо деятельности используются культурные нормы. Но, как правило, это всего лишь ловкий ход со стороны политиков, которые играют на людских предрассудках для защиты интересов определённых рыночных кругов: сексуальные услуги могут быть уголовно наказуемы, зато «массажные салоны» действуют без всяких помех. Навязывание подобных ограничений открывает богатые возможности к обогащению, а появляющиеся в результате репрессивные механизмы можно с лёгкостью перенаправить на другие цели. «Война с наркотиками», объявленная правительством США, использовалась для запугивания бедных сообществ чернокожих жителей страны и репрессий против социальных движений в Латинской Америки. В этот же самый период ЦРУ помогало никарагуанским Контрас перевозить кокаин в США в обмен на оружие.

Законы, которые якобы чтят в судах, в конечном счёте вторичны по отношению к законам спроса и предложения. Как только кто-то обнаруживает эффективный метод зарабатывания денег, который идёт в разрез с законом, властям приходится принять это за данность (тайно или явно), если только этот метод не угрожает всей остальной экономической системе в целом. Размеры чёрного рынка в России и Мексике сопоставимы с масштабами легальной рыночной деятельности в этих странах. Подобно тому, как североамериканские корпорации являются по сути более могущественными, чем правительство США, мексиканские наркокартели имеют возможность вести вооружённую войну с мексиканским правительством. И вот уже мексиканские политики говорят о возможности легализации наркотиков как стратегии по разделению и контролю наркокапиталистов.

В соответствии с рыночной логикой, люди принимают решения, основываясь на взвешенной оценке риска и возможного выигрыша. У каждого человека и каждой корпорации есть определённое представление о степени допустимого риска. Существуют инвестиционные фонды, имеющие дело с такими инвестициями, чистая прибыль по которым немногим выше нуля, и такие брокеры, которые играют исключительно на курсе стабильных ценных бумаг, доход по которым минимален. Игроки на чёрном рынке приняли решения о допустимых для себя рисках в соответствии с собственными жизненными условиями и решили, что игра стоит свеч.

Но с течением времени характер риска и выигрыша может измениться по мере изменения законов и норм. Например, при легализации какого-либо вида наркотика на этот рынок приходят новые инвесторы. И по иронии судьбы в результате легализации какой-либо деятельности, которой вынуждены заниматься бедняки, лишённые возможности вести бизнес легально, эти же люди оказываются в проигрыше: на арену выходят крупные конкуренты, которые вытесняют их на задворки. Многие малообеспеченные семьи оплачивают учёбу своих детей в колледжах благодаря продаже марихуаны, но если её полностью легализовать, табачные компании в считанные недели произведут передел рынка.

Поскольку чёрный рынок является частью капиталистической экономики, он тоже стал ареной антикапиталистической борьбы. Мелкие независимые уголовники борются с иерархически организованными преступными группировками. Проститутки образуют кооперативы, чтобы не платить сутенёрам. В широко известном сквотированном голландском районе Христиания торговцы марихуаной годами мирно уживаются со сквоттерами, участвуя в поддержании автономного характера поселения. Низовое общественное сопротивление в Дублине и других подобных городах вытеснило продавцов героина из своих районов. Ничто из вышеперечисленного не является моделью, по которой мы могли бы устроить жизнь вне капитализма. Мы просто хотели показать, что везде, где существует неравенство, возникает сопротивление.

Во времена, когда Христианство ещё играло ключевую роль в системе белого превосходства, молодая Гарриет Табмен пережила видения, в которых с ней якобы говорил тот самый Бог, о котором рассказывают в церквях для белых. К тому моменту, как разразилась Гражданская война, она бежала из рабства, контрабандой вывезла на волю более 70 других рабов, освободила своих родителей из лап властей и помогла Джону Брауну в его попытке начать восстание рабов. Люди называли её Моисеем на манер библейского пророка, который вывел евреев из египетского рабства.

Табмен впитала в себя и переработала мифологию своих властителей, чтобы использовать её против них самих. Она воплощала те самые идеалы, к которым якобы стремились сами рабовладельцы. В наши дни многие небелые вырастают в контексте мифологии «стань богатым и успешным», но не видят вокруг никаких легальных способов улучшения своего экономического положения. В переулках бедных кварталов городская молодёжь использует те же самые методы конкурентной борьбы, что и дельцы на Уолл–стрит. Применение капиталистической логики вне рамок государственного законодательства считается предосудительным и наказывается не потому, что это опасно (не существует безопасного капитализма), а потому, что «легальные» капиталисты не могут монополизировать подобную деятельность. Сто лет назад в США сжигали церкви для чёрных только за то, что белые христиане осознали, что стали Фараонами. В наши дни небелых людей сажают в тюрьмы за то, что они идут по стопам Генри Форда.

Кража

Не всякая нелегальная деятельность вписывается в капиталистическую модель. Шоплифтинг, присвоение чужого имущества и воровство на работе оставляют далеко позади благотворительность и государственные социальные программы в плане эффективности перераспределения богатств. Колоссальное количество людей, которые так или иначе вовлечены в эту деятельность, показывает, насколько естественно для людей понятие свободного распределения ресурсов: ведь в конечном счёте именно так наш вид осуществлял обмен товарами в течение большей части своего существования. Кража может быть и проявлением материализма, но одновременно это нечто большее: она содержит в себе намёк на то, что человеческие нужды более важны, чем права собственности. Когда мир наполнен товарами, и так много их отправляется с прилавков прямиком на помойку, почему бы людям не начать брать всё, что им хочется?

Большая часть краж осуществляется сотрудниками, которые таким образом действуют против своих начальников: ежегодно миллионы рабочих наносят ущерб экономике в виде хищения товаров и услуг на миллиарды долларов. Сотрудники знают, что их грабят при выплате зарплаты. И несмотря на все сопутствующие риски, большинство не упускает шанса утащить хотя бы часть из того, что они производят. Камеры безопасности, установленные напротив каждой кассы во всяком супермаркете, — лучшее тому подтверждение.

По оценке Министерства экономики США, 75% всех сотрудников как минимум один раз украли что-то с работы, и более половины из них делают это регулярно. Это происходит на фоне того, что 1% граждан США владеют большими богатствами, чем 95% наиболее бедных жителей страны. Другими словами, накопления тех, кто оказался на самом–самом верху, превосходят совокупное достояние «простого» верхнего, среднего и низшего классов, а также маргинальных сообществ. Теперь представьте себе, насколько более несправедливым было бы распределение богатств, если бы мы ещё и не воровали.

Конечно, хищения не делают условия игры более справедливыми. Чем выше ваше положение в общественной пирамиде, тем больше у вас возможностей красть и тем меньше опасность быть пойманным. Сопри товаров на 1001 рубль — и ты сядешь. Сопри на 15 лямов — и ты можешь баллотироваться в депутаты. И чем хуже вам живётся, тем сложнее сводить концы с концами без воровства.

Всеобщее моральное предубеждение против воровства призвано защитить коллективные интересы человечества перед лицом индивидуальных интересов воров. Поэтому очень иронично, что стуканувший на совершившего хищение сотрудника на самом деле защищает индивидуальные интересы небольшого числа капиталистов, которые идут в разрез с коллективными интересами сотрудников, чей труд и производит все богатства, которые оказываются в карманах богачей. Весь капитал корпорации основан на прибыли, которая извлекается из труда рабочих (а ведь им даже не оплачивают полную стоимость их работы) и кошельков потребителей, которые платят много больше себестоимости товара. Поэтому, как говорят наши русские товарищи, речь идёт не столько о краже, сколько о справедливом перераспределении продуктов производства. Воровство на работе — это вызов капиталистической меритократии. Распространённость этого явления очень многое говорит о том, насколько людям осточертел капитализм.

Но пока эти выражения недовольства остаются изолированными и тайными, они не могут нарушить статус–кво. Если вместо революции рабочие занимаются воровством, это значит, что они борются с симптомами эксплуатации, а не с её причинами. В таком случае боссы могут обратить ситуацию себе на пользу, ведь у рабочих есть отдушина для выпуска пара, которая позволяет им пережить очередной рабочий день, вместо того чтобы выйти на улицы и требовать повышения заработной платы. При составлении бизнес–планов капиталисты учитывают такого рода издержки; всякий начальник прекрасно понимает, что ворующие сотрудники — неизбежный побочный эффект эксплуатации, и что подобные люди не представляют угрозы его власти.

С другой стороны, мнение, будто бы воровство на работе не вносит свой вклад в общее дело классовой борьбы, поощряет развитие противоречия между «легальной» организационной анархической деятельностью на местах и радикальным прямым действием, акциями возмездия и выживания. И всюду, где навязывается подобное умозрительное разделение, «рабочисты» встают на сторону профсоюзной бюрократии, представительства, соглашательства и легитимности перед лицом капиталистов. Врагами таких «синдикалистов» оказываются инициатива, автономность, конфронтация и эффективность борьбы.

Как бы выглядел процесс организации рабочих масс на восстание, основанный на воровстве с рабочего места? Это означало бы сосредоточенность на тактиках сопротивления, которые удовлетворяют личные потребности каждого, начиная с самого простого: что каждый из нас может сделать, чтобы помочь товарищу. Это означало бы переход к стратегиям, которые обеспечивали бы немедленную материальную и эмоциональную выгоду в таком виде, который нам необходим. Это означало бы образование межличностных связей между людьми, которые возникают в результате совместной деятельности, а не участия в работе организаций, пытающихся очернить всякую конфронтационную борьбу.

Таких людей труда было бы невозможно кооптировать или наебать. Ни один начальник не смог бы угрожать им, потому что сила этих рабочих проистекала бы из их личных поступков, а не из компромиссов, в результате которых рабочие становятся заложниками доброй воли начальства, а профсоюзники становятся ещё большими коллаборационистами. Такая рабочая организация стала бы настоящим кошмаром для бизнесменов и для профсоюзных лидеров.

А как мог бы выглядеть процесс воровства на работе, если бы мы относились к нему как к способу изменить мир к лучшему, а не как к тактике выживания? Пока сотрудники воспринимают свои трудности как нечто личное, они пытаются справляться с ними, как со своими личными дела. Пока вы воруете в тайне от других, вы укрываете классовую борьбу под саваном молчания. Аутентичный же вопрос: «Как сделать это публичным проектом, который мог бы завоевать расположение всего общества?». Это смещает внимание из плоскости «что» в плоскость «как». Незначительная кража, которая помогает делу товарищей, имеет больший смысл, чем масштабное хищение в тайне с целью личного обогащения. Кража продовольствия в магазинах и их последующее свободное распределение в бедных районах даёт людям представление об общности интересов, которые дороже всех цветных бумажек, получаемых 10 числа каждого месяца каждым сотрудником в отдельности.

Работа крадёт жизнь у рабочих. Перед рабочими стоит задача украсть для себя целый мир.

***

Это история о двух городах. Оба по сути своей пригороды в Ржавом Кольце мегаполисов. Но они достаточно крупные, чтобы считаться отдельными городскими образованиями. У них общая система общественного транспорта и одна и та же ежедневная газета. Разница между ними заключается в десятимильной полосе элитного жилья и огромном разрыве в уровнях жизни.

Первый город, назовём его Буржуйвилль, — это то, что рисует воображение при слове «пригород». Он наполнен особняками с нереально–химически–зелёными лужайками и многими милями бульваров с аккуратными тротуарами. Небольшой деловой квартал в центре города именуется в рекламных роликах не иначе как «место, куда приятно отправляться за шоппингом», а сам городок занимает одно из первых мест в рейтингах предпочтительных мест проживания национальных билл–бордов. В тех домах, которые всё ещё представляют историческую ценность, расположились элитные бутики дорогой одежды и вина, книжные магазины вроде Barnes & Noble. Всё это после того, как мелкий бизнес был изжит путём постоянного завышения арендной платы, конечно. На велосипедных дорожках можно встретить привлекательных молодых белых американцев с массажерами на жопах и электроникой на руках и головах.

Другой город, Гоп–бург, — это то, что демограф обозначит скорее как «город спутник», нежели «пригород». Другими словами, до расширения пригородов соседних городов это был отдельный населённый пункт. И в нём сохранился свой собственный достаточно обширный и старый городской центр. Дорисовать картину жителям США помогут Нью–Арк и Сан–Бернардино, жителям России — Химки или Троицк.

В центре Гоп–бурга до сих пор живут бедняки, рабочие и мигранты. Реклама на испанском, а на главной улице расположились ликероводочные палатки, вагончики по продаже тако, ломбарды и паразиты–ростовщики. Банды латиносов из фильма «187» распространены как комары в летнюю ночь на родине Бакунина, поэтому на входе в каждую школу стоят металлодетекторы и собаки с полицией. Последние регулярно патрулируют каждый квартал. Это делается не столько для предотвращения преступлений, совершаемых чужаками, сколько для того, чтобы приглядеть за постоянно проживающими горожанами. Они же совершают рейды против бездомных на автобусных станциях и в городских парках. Старинные каменные дома в городском центре стоят заброшенные. Местные предприниматели годами говорят о «восстановлении исторического центра», но лишь в последние годы наметился процесс джентрификации прибрежных районов.

Жители Гоп–бурга не считают себя горожанами в привычном смысле этого слова. Если заговорить с ними о жизни в городе, они скажут что-то вроде: «Не такой уж он гопнический, наш Гоп–бург. Очень даже чёткое местечко…» Для окончательной формализации разделения между Буржуйвиллем и Гоп–бургом была проложена граница, и они оказались в разных графствах.

Всего пару лет назад я был чем-то вроде связующего звена между этими двумя мирами: я жил работал в центре Гоп–бурга, а учился в частном колледже изобразительных искусств, расположенном в Буржуйвилле. Обучение было не из дешёвых, а само местечко не славилось количеством бюджетных мест и пособий. Но я был настроен не влезать в долги, поскольку уже знал, что долг — это форма рабства. Ещё до зачисления я дал себе зарок не брать кредит на образование ни под каким видом. Я буду учиться, лишь пока у меня хватит денег самостоятельно оплачивать занятия. Наличными.

Поэтому достаточно продолжительный период времени я был вынужден посещать лишь три курса в семестр: позволить себе большее я не мог. Я ездил в Буржуйвилль на автобусе, а в свободные от колледжа дни подрабатывал. Ситуация была безвыходная и мораль моя падала день ото дня. Такими темпами через десять лет я мог начать надеяться на получение бакалавра в отдалённом будущем. Но это было неприемлемо. Почему вообще этот ухоженный, утопленный в зелени студенческий кампус доступен только детишкам богачей из Буржуйвилля? Я выходил из себя, когда думал о том, что для более быстрого завершения образования потребуется нечто большее. Мне было необходимо найти иной способ насытить прожорливых свиней в деканате. Придётся самостоятельно организовать для себя финансовую поддержку.

За год, прошедший с момента принятия решения, я успешно спиздил с рабочего места более 25 тысяч долларов: я работал кассиром в магазине компьютерного оборудования в центре Буржуйвилля. Меня так ни разу и не застукали. Через год я успешно закончил колледж.

Я работал в одном из сетевых магазинов наподобие «OBI», только районного масштаба: всего их было около десятка, центральный — в Буржуйвилле. Совершенно точно не малый семейный магазинчик, но и не Уолл–март. На самом деле, оглядываясь назад, я думаю, что оказался в идеальной компании: будь она меньше (один магазин или парочка), и я бы испытывал чувство вины за то, что ворую у них, ведь малому бизнесу итак приходится несладко. С другой стороны, окажись я на работе в крупной корпорации, напичканной системами безопасности, моя задача стала бы почти невыполнима.

Но вышло так, что данной сетью владели отец и сын, оба большие шишки в буржуйвилльских деловых кругах. На территории моего колледжа был даже корпус, названный в их честь. Отец был основатель сети, а сын числился президентом компании. И такой расклад меня устраивал: в отличие от многих случаев воровства на работе в данном случае я знал наверняка, у кого краду: я заглянул каждому из них прямо в глаза, когда они нагрянули в наш филиал с внезапной проверкой.

Небесам было также угодно, чтобы именно тот магазинчик, где я оказался, был наиболее приспособлен для широкомасштабного освобождения наличности. И хотя в сеть входил ряд магазинов, расположенных в Буржуйвилле и других городках и пригородах, наш оказался единственным на весь Гоп–бург. На самой границе с нищими трущобами. Поэтому он пользовался наименьшим вниманием наших владельцев, поскольку приносил наименьший доход (но при этом доход всё же достаточный, чтобы исчезновение $25,000 прошло незамеченным). В магазине не было камер безопасности. Менеджеры утверждали, что установлены скрытые камеры, но все сотрудники знали, что это ложь. Старомодный интерьер и стеллажи практически до потолка — и никакого вам обзора для камер наблюдения. И самое главное, на кассах стояли допотопные компьютерные системы, которые владельцы в силу своей прижимистости не хотели менять.

Стандартная зарплата рабочих лошадок вроде меня составляла 7 долларов в час — приемлемо для минимального размера оплаты труда, как, должно быть, считали менеджеры. Достаточно, чтобы можно было рассчитывать на нашу лояльность. Когда я только устроился на работу, они поручали мне практически все задачи. Уборка туалетов, расстановка товара на витринах, заполнение газовых баллонов, изготовление дубликатов ключей.

Но когда управляющие заметили, как складно у меня выходит управляться с кассой, я получил постоянную должность кассира. По мере того, как росло доверие к моей персоне, мне стали давать всё больше автономии в своей работе. В конце концов, я оказался в положении, когда вся работа с клиентурой легла на меня. Таким образом, я стал очень ценным сотрудником. Им нравилось то, что за мной не надо приглядывать, а мне — что они это не практиковали. Я научился работе с компьютерной системой на кассе. Стал самостоятельно решать все проблемы, которые возникали у покупателей при оплате покупок, без привлечения помощи менеджеров.

К счастью, им и в голову не пришло, что мой навык по разруливанию возникающих проблем можно применить для достижения иных целей.

Можно сказать, что я лажу с цифрами: мне легко их запоминать, складывать, вычитать, мои отчётности всегда сходились. И всё это я могу проделывать в голове — навык очень полезный, учитывая, что работать приходилось с бесконечным потоком наличности при минимуме надзора. В каком-то смысле эта история стара как капитализм: хитрый бухгалтер обворовывает своих менее одарённых в математическом плане клиентов. Но были нюансы. К тому моменту у меня было достаточно времени, чтобы развиться в политическом отношении. Я считал, что мои интересы фундаментально расходятся с интересами владельцев магазина. И я был настроен причинить им максимально возможный ущерб при условии, что удастся выйти сухим из воды. Даже если я лично не получу всех дивидендов от акции.

Одним из избранных методов борьбы стало снижение цен на товары для покупателей. Как я уже отметил, кассир из меня вышел отличный, и, как известно любому кассиру, это всего лишь означает, что вы способны быстро обслуживать клиентов. Иногда мои руки так быстро летали над прилавком и пакетами, что часть товара просто не успевала сканироваться, и клиент получал немного неожиданную скидку. Иногда случалось так, что товар не хотел сканироваться, поэтому я или продавал его по более низкой цене, или (если покупатель был «в теме» или просто–напросто никто не замечал происходящего) пожимал плечами и просто кидал товар в пакет. Эта поясная сумка для плеера не пробивается по компьютеру? Запишем как «расходные материалы» и продадим по $2.00. Приходите ещё!

Некоторые товары — вроде болтов и шурупов — не имели штрих–кодов, поэтому покупатели должны были записывать артикул товара на бумажку. Это было достаточно смешно, потому что объявление об этом было написано на английском, тогда как большинство клиентов могли говорить только по–испански. Если клиент приходил с бумажкой, я был обязан вносить её в компьютер и пробивать соответствующий товар. Но если бумажки не было, я мог поступать по своему усмотрению. Скажем, подходил клиент с пакетом, в котором на взгляд лежит порядка 40 шурупов по $0,59 каждый. Заносим в компьютер 20 единиц «расходных материалов» по $0,05 за штуку. Большинство клиентов с радостью воспринимало мою ценовую политику. Некоторых это смущало, и они разглядывали выбитый чек, пересчитывали сдачу и пытались понять, почему с них не взяли больше. Глазами я пытался донести им мысль: «Не задавай вопросов. Просто забирай свою фигню и иди».

Очень важным было поддерживать образ аккуратного и точного кассира. Так, например, я очень качественно работал, если в очереди оказывались другие клиенты. Признаем, иные клиенты не лучше стукачей. И, может быть, это прозвучит нехорошо с моей стороны, но я всегда опасался делать неавторизованные скидки белым клиентам. Я предполагал, что белые с большей вероятностью донесут на меня. Почему некоторые совершенно посторонние люди считают важным защищать интересы владельцев магазинов за счёт других покупателей, сотрудников магазина и свой собственный, мне никогда не понять.

Другие сотрудники вскоре выкупили, что я совершенно не замечаю, что они выносят через парадный вход и грузят в свои машины. Аналогично, замечая клиентов, которые выглядели так, будто они собираются что-то спиздить (мы все знаем, как выглядит шоплифтер в момент своего триумфа), я отворачивался от кассы и делал вид, что занят неотложными поисками чего-то под прилавком. Таким образом, у шоплифтеров появлялся шанс «незаметно» уйти из магазина. Сам я тащил всё, что плохо лежало: краску, инструменты, лампочки и тому подобное. Но я не перепродавал краденное. Ничего подобного. Для получения чистой наличности я использовал иные тактики прямого действия.

В той примитивной компьютерной программе, что была установлена на кассовых компьютерах, одно–единственное нажатие клавиши превращало продажу товара в его возврат. С математической точки зрения это означало, что все знаки будут изменены с «+» на «-», то есть компьютер будет ожидать, что деньги из кассы сейчас заберут, а не положат. И, само собой, если кассиру было нужно, чтобы в конце дня «дебет сошёлся с кредитом», ему было достаточно в конце рабочего дня забрать необходимую сумму из кассы и переместить её к себе в карман.

Очень простая идея, но её на удивление трудно осуществлять регулярно и не быть пойманным. Как же я смог стащить 25 кусков? Ответ заключается в принципе устойчивого развития: я был очень терпелив, знал, когда надо вовремя остановиться, понимал, где находятся пределы моих возможностей и не пытался прыгнуть выше головы. Конечно же, другие кассиры тоже прибегали к этому методу для воровства. Естественно, я не был первооткрывателем этой методы. Но мои товарищи по цеху оказывались либо слишком жадными, либо делали всё чересчур очевидно, либо проявляли нетерпение. Кто-то экспроприировал половину дневной выручки и был пойман с поличным. Я же выносил по сотне баксов каждый день, при этом сохраняя реноме трудолюбивого честного сотрудника и оставаясь вне всяких подозрений.

За это время случилось так, что магазин ограбили. Грабители были умны: они вломились накануне закрытия в конце горячего торгового дня в разгар рождественской покупной лихорадки, когда сейф просто ломился от наличности. В ту смену я не работал, а начальство так и не сообщило нам, сколько именно было похищено, но по моим прикидкам размер экспроприированного не мог превысить $5,000 – 6,000. И я до сих пор улыбаюсь при мысли о том, что я смог обчистить магазин на гораздо большую сумму, чем эти ребята. Да, у меня ушло больше времени, зато не пришлось угрожать никому пушкой и рисковать человеческими жизнями.

Помощнице менеджера, в лицо которой сунули ствол, я искренне сочувствовал. Она этого не заслужила. Насколько я знаю, она так и не получила никакой компенсации от начальства за то, что её жизнь оказалась на волоске из-за их денег. На следующий день ей даже пришлось снова выйти на работу.

По моим сведениям, никто из управляющего персонала магазина так и не узнал, что я совершил. Если бы они и узнали, они бы не смогли ничего доказать — я был осторожен в своих операциях, но я полагаю, что они до сих пор в неведении. Всякий, кто лично знаком с тем, как обстоит дело на подобной работе, знает, что даже самое незначительное доказательство вины является достаточной причиной для увольнения. Если бы они меня в чём-то заподозрили, то предприняли бы что-нибудь. Реалистично смотря на вещи, можно предположить, что они понимали, что я ворую по мелочи — попробуйте найти на эту работу такого, кто не воровал бы. Особенно в Гоп–бурге. Но очевидно, что они не представляли себе размаха моей деятельности, иначе бы меня как минимум уволили бы, а как максимум — привлекли.

Иронично, что я закончил работать в этом месте как раз тогда, когда достиг поставленной задачи: на похищенные деньги смог оплатить себе полноценное обучение. Но самое смешное состоит в том, что теперь я жалею о содеянном. Не о том, что украл деньги. А о том, что выбросил их на высшее образование. Сейчас я думаю о всех тех классных идеях, которые можно воплотить, если у вас есть $25,000. А моя учёная степень мне вот совсем не нужна. Я мог бы купить домик и организовать с друзьями коммуну. Мог открыть кафе с инфошопом. Мог бы даже передать деньги местному проекту бесплатного здравоохранения или социальному центру. Мог бы потратить их на что-то ещё, чтобы наладить связи с другими людьми, которые разделяют мои взгляды.

По сей день я прозябаю на рынке труда. Жители Гоп–бурга продолжают прибирать в квартирах и на загородных участках жителей Буржуйвилля. Возможно, что я и наебал одного из своих работодателей, но деканат посмеялся последним.

Джентрификация

Как невинно это звучит! Как благопристойно! «Оживление раойна». Кто бы не хотел, чтобы в его квартале магазины стали получше, а общественные туалеты поприличней? Поменьше уличной преступности, повыше уважения к собственности друг друга?

Не хотели бы этого, в первую очередь, те, кто снимает квартиры, а также домовладельцы с низким уровнем дохода, которые не могут позволить себе платить более высокие налоги на жильё. А также все, кто окажется под прицелом полиции, как только они введут усиленное патрулирование, чтобы защитить интересы новых жителей. По мере того, как богатые люди скупают недвижимость в бедных районах, растут цены на жильё и происходит вытеснение предыдущих обитателей. «Оживление» вовсе не означает, что нынешние жители смогут вкусить лучших стандартов жизни. Этот термин означает, что им придётся свалить, чтобы освободить место для тех, кто может себе эти стандарты позволить. И местные власти зачастую приветствуют подобные процессы, потому что они выгодны для бизнеса, который часто скрывается за термином «наше общество».

После Второй Мировой войны многие жители оказались сосредоточены во вновь образовавшихся пригородах крупных городов. Естественно, свои налоги они забрали с собой. Благодаря автомобилизации и строительству шоссейных дорог, отпала необходимость жить близко к рабочему месту и торговым центрам. Зачастую эти шоссе преднамеренно прокладывались через бедные районы, населённые преимущественно чёрными и латинос. Это вписывалось в программу разрушительного «пренебрежения» по отношению к цветному населению страны.

Что было дальше, мы прекрасно знаем. Поколение спустя, когда нищета, организованная преступность и вмешательства полиции положили конец первоначальным сообществам и привели к обвалу цен на жильё, новые жильцы заполняют район, потому что их самих гонит с насиженных мест экономическая нужда. Эти новые жильцы — белые художники, молодёжь, выпавшая из мейнстрима, те, кто пытаются обрести мир вне капиталистической системы. Так беженцы из Европы помогли колонизировать «Новый Свет». За первыми переселенцами следует волна инвесторов, которые скупают и реставрируют жильё, чтобы спекулировать им на рынке недвижимости, а также частные предприниматели, которые открывают магазины, ориентированные на «новых» жителей квартала. Бесплатная культура, которую «производят» художники, создаёт привлекательную атмосферу для мелкого бизнеса. К тому времени, как они разовьются и квартал будет наводнён успешными белыми людьми, нужда в нищих художниках отпадёт.

Джентрификация отражает перестройку, навязаную всей планете в ходе процессов колонизации и глобализации. Капиталисты выкачивают все ресурсы из какой-то области, изолируют её, потом появляются снова, когда цены упали настолько, чтобы можно было получить прибыль даже с незначительных инвестиций. Вслед за оттоком рабочей силы из крупных североамериканских городов, местные экономики переориентировались на сектор услуг, целевой аудиторией для которого оказались богатые и привилегированные. Эти экономики больше не нуждаются в высокой концентрации рабочей силы, постоянно проживающей на одном месте. Напротив, чем чаще люди переезжают, а их сообщества разрушаются и перестраиваются, тем лучше работает такая экономическая система.

На первый взгляд может показаться, что, если в каких-то районах происходит процесс джентрификации, значит в других должен протекать обратный процесс — иначе куда деваться всем этим малоимущим? Действительно, в сельских районах и некоторых городах «Ржавого Пояса», цены на жильё и землю падают вместе с убылью населения. Но в большей части густонаселённых районов страны цены на собственность растут. Джентрификация — это воплощённый в недвижимости процесс, при котором богатые становятся ещё богаче, а бедные — ещё беднее, ведь рабочие вынуждены тратить всё больше денег на жильё.

Как ни парадоксально, однако лучший способ защиты района от джентрификации — это его разрушение. Придётся превратить ваш район в такое место, где не захочет жить никто более богатый, чем вы, если у него есть выбор. Если вы слишком сильно вложитесь в улучшение квартиры, которую арендуете, или жилого пространства района, где живёте, вас выселят. Вы просто набиваете карманы ваших эксплуататоров. Когда вы внезапно зарабатываете на пару сотен долларов больше — не действуйте по шаблону для мелких буржуа, не вкладывайте в улучшение жилья! Поступайте по–пролетарски: вложите «в безопасность». Сделайте ваш район непривлекательным для богачей. Чтобы землевладельцы и арендодатели не смогли найти клиентов среди толстосумов. Вот что такое безопасность для низших классов!

Это также помогает понять кажущееся бессмысленным насилие в бедных районах. И всё же вряд ли подобный совет придётся по душе многим малоимущим, которые всеми силами стараются выбраться из ситуации, в которой оказались.

Джентрификация подливает масла в огонь расовых противоречий: этот процесс отчасти порождён асимметричной динамикой между классами и расами, ведь белые бедняки, заселяясь в «цветной» район, «подготавливают почву» для белых из среднего класса. Борьба с джентрификацией — очень непростая задача. Можем ли мы винить бедняков в том, что они ищут для себя доступное жильё? Или виноваты спекулянты, идущие за ними по пятам? Способны ли мы вообще отличить одних от других? Можем ли мы сопротивляться джентрификации, просто озвучивая моральные возражения против экономическго давления? Или, может быть, наивно вообще думать о том, чтобы остановить её, не уничтожив сам капитализм?

Границы и путешествия

Мы можем сколько угодно говорить о свободе, но реальность такова, что мы живём в мире со слишком большим количеством стен.

Сначала стен было очень немного: Адрианов Вал, Великая Китайская Стена, Берлинская Стена. Теперь же они повсюду. Стены вчерашнего дня не были разрушены, они скорее распространились подобно вирусу, проникнув в общество на всех его уровнях. Уолл–стрит (Пристенная Улица) названа так в память о частоколе, который построили африканские рабы для защиты европейских колонистов. Это очень показательный пример: теперь больше нет нужды заграждаться от внешнего врага, задача в том, что в интересах торговли необходимо сохранить расслоение общества при отсутствии «внешней» угрозы.

Это расслоение может принимать различные формы. Есть физические границы: огороженные от остального мира поселения богачей, частные торговые комплексы и кампусы дорогих ВУЗов, КПП, лагеря беженцев, КСП и колючая проволока на границе. Могут быть социальные границы: клубы «только для мужчин», сегрегация сообществ по расовому или классовому признаку, невидимые границы в школах, отделяющие «крутых» учеников от «зануд». Могут быть границы, обеспечивающие контроль над распространением информации: сетевые файерволлы, права доступа, зашифрованные базы данных. С точки зрения правящей элиты, чем больше границ можно навязать с помощью неравного доступа к информации или власти, тем лучше. Потому что такого рода контроль предпочтительней, чем минные поля, военные и ЧОП, хотя и они никуда не исчезали.

Границы не просто разделяют страны — они существуют повсюду, где люди живут в страхе рейдов миграционной службы, где люди вынуждены соглашаться на низкую зарплату из-за проблем с документами. В другую сторону границы также расширяются: в Северной Африке существуют такие лагеря предварительного заключения, которые по сути осуществляют для ЕС контроль над потоком иммигрантов. Достаточно посетить трущобы Киншассы и Фрогнер–парк в Осло, чтобы увидеть как много барьеров их разделяет.

Конечно, даже в Осло можно встретить иммигрантов, которым живётся ничуть не лучше, чем на родине, в то время как у класса коллаборационистов в Киншасе намного больше власти и богатства, чем у cреднестатистического норвежца. Мир не просто горизонтально разделён на пространственные зоны. Он разделён ещё и социально- на зоны привилегий или доступа. Американо–Мексиканская граница — это часть той же структуры, что и сетка–рабица с колючей проволокой, не дающая бродяге попасть на территорию парковки, или ценник на «органической» продукции в супермаркете, который удерживает простых работяг от покупки здоровой пищи. Всё это — тоже стены.

А кто обычно содержится внутри стен? Заключённые. Если заключённый — это человек, чья свобода ограничена стенами, тогда кто мы?

Новый тип стен на всех действует по–разному. Кто-то вынужден батрачить в потогонных мастерских, производя товары, которые отправятся в такие края, о которых рабочий не смеет и мечтать. Другим приходится носиться по всей планете, проклиная длинные перелёты и толчки при переходе на сверхзвук. Парадоксальным образом расползание стен в нашем обществе связано с тенденцией к постояннму перемещению. Это оказывает влияние как на бедных, которые вынуждены гоняться за рабочими местами, так и на богатых, гоняющихся за самим рынком. Выходит, что задача новых стен — не столько блокировать движение, сколько направлять его.

Большая часть вынужденных путешествий кажутся добровольными, многие из них сохраняют для нас романтический ареол «путешествия в неизведанное». Но если рассматривать явление в целом, то складывается впечатление, что ураганные ветра экономики подхватили и носят нас туда–сюда, как Элли из «Волшебника Изумрудного Города». Индустриализация привела к предыдущей волне переселений, в результате которой рабочих согнали из деревень в города, разрушив традиционный семейный уклад и сделав нуклеарную семью основой общества. Новая волна переселений разрушает нуклеарные семьи.

Вечное путешествие и переселение дробит сообщества, сложившиеся в результате многолетнего совместного проживания, разрушает общественные связи и общие культурные ценности (в соответствии с которыми, совместная деятельность важнее, чем обмен). Когда вы находитесь в тысячах километров от дома, вам волей–неволей приходится питаться в ресторанах, даже если вы всегда предпочитали огороды и совместную готовку. Когда все вокруг постоянно в пути, накопление капитала кажется более осмысленным, чем попытки сформировать долгосрочные отношения или привязанности. Капитал можно реализовать везде, а личные связи — товар штучный и уникальный. В другом городе его не продать. И по мере того, как мы становимся всё более разобщёнными, мы всё больше ощущаем потребность в очередной раз собрать все пожитки и переехать на новое место в поисках утраченного.

Загрязнение окружающей среды

Если бы люди всерьёз воспринимали сообщения о глобальном потеплении, то в каждом пожарном участке сирены сходили бы с ума, а пожарные неслись бы со всех ног к ближайшему заводу, чтобы залить водой все топки и печи. Каждый студент подбежал бы к батарее в аудитории и сломал бы на ней вентили, а затем бросился бы на стоянку и принялся бы резать покрышки автомобилей. Все ответственные граждане нацепили бы перчатки с изоляцией и пошли бы сдирать все электрические щитки и датчики в своём районе. Каждый заправщик на бензоколонке нажал бы кнопку аварийного отключения насосов, срезал бы все шланги и заклеил замки на дверях. Каждая нефтяная и угольная компания немедленно бы принялась захоранивать нереализованную продукцию в тех же местах, откуда она получена. Естественно, исключительно с применением мускульной силы своих руководителей.

Но те, кто узнаёт о глобальном потеплении из новостей, слишком плохо связанны между собой, чтобы начать действовать. Природа систематически уничтожается уже веками. Чтобы каждый день спокойно проезжать мимо срубленных деревьев, догорающих выкорчёванных пней и гектаров заасфальтированной земли, ничего при этом не замечая до тех пор, пока об этом не напишут в газетных заголовках, нужно быть действительно отчуждённым от природы существом. Люди, делающие выводы на основании прочитанного в статьях, а не окружающего мира, который дан им в ощущениях и существует в зависимости от них, обречены уничтожать всё, к чему прикасаются. Отчуждение — вот корень зла. Разрушение нашей среды обитания — всего лишь следствие.

Когда прибыль становится важнее жизни, прогноз погоды важнее тысяч пострадавших от ураганов людей, а квоты на выбросы CO2 кажутся более реальными, чем новый участок точечной застройки в вашем квартале, наш мир обречён на уничтожение. Климатический кризис — это не вероятный сценарий, грозящий нам в далёком будущем. Это условия, в которых мы живём здесь и сейчас. Вырубка лесов не ограничивается Химкинским лесом, Утришским заповедником и заокеанскими джунглями. Она происходит на месте расширения каждого шоссе, при строительстве каждого нового торгового комплекса в Ленинградской области так же неотвратимо, как и на Дальнем Востоке, и в долине реки Амазонки. Да, в ваших краях тоже когда-то жили дикие животные, а лосей сбивали не только на опушке Химкинского леса. Наше отчуждение от земли, на которой мы живём — настоящая катастрофа. Независимо от того, поднимается ли уровень мирового океана, происходит ли опустынивание, достиг уже мировой продовольственный кризис нашей страны или нет.

Это отчуждение не взялось из ниоткуда. Оно идёт рука об руку с разделением на производителя и потребителя. Когда мы смотрим на мир через призму экономики, всё живое в этом мире становится абстрактным, расходным материалом. Некоторые экологи говорят о том, что причины глобального потепления — это «чрезмерное» технологическое развитие, но проблема заключается в том, что капитализм сам по себе навязывает нам такие отношения, которые подразумевают совершенно определённое технологическое развитие. Ведущие нефтяные компании США скупили патенты на электромобили и автомобили с гибридными двигателями, чтобы положить их «под сукно», продолжая лоббировать законы, направленные против общественного транспорта. Когда-то в Лос–Анджелесе существовала развитая система общественного транспорта, а теперь её нет. Она разрушена под давлением лобби автомобильной промышленности. В результате город превращён в шоссейный кошмар сегодняшних дней.

Как всегда, класс, несущий прямую ответственность за текущий кризис, хотел бы заставить нас поверить, что именно они смогут решить проблемы лучше всех. Но у нас нет причин полагать, будто бы их мотивы или методы изменились. Каждый знает, что курение вызывает рак, но эти люди продолжают производить и продавать низкокачественные сигареты.

Загрязнение и уничтожение окружающей среды — это ещё один пример того, как капиталисты заставляют расплачиваться за себя всех тех, кто стоит ниже них в иерархической пирамиде. Вы никогда не увидите свалку ТБО в центре элитного района или нефтяную скважину в коттеджном посёлке для богатых. Шахтёры гибнут в завалах, а заводские рабочие — при выбросах вредных веществ, при всём этом у работодателей хватает наглости утверждать, что меры по уменьшению воздействия на окружающую среду опасны для рабочих, поскольку угрожают их рабочим местам! Да если бы не нужда в средствах, никто бы не то что не взялся крушить окружающую среду, а даже не задумался бы о том, чтобы пойти на подобную работу. И рабочие, которых нанимают, терпят от начальства такое же отношение к себе, как и природа, которую они должны уничтожать. Уничтожение гор и прочие разрушительные меры воздействия на экосистемы дали возможность корпорациям избавиться от десятков тысяч рабочих мест.

Капитализм не может быть устойчивым. Он требует постоянного расширения. Иначе не будет прибыли. Остерегайтесь мнимых борцов за экологию, которые говорят вам о необходимости сохранить экономику. Ядерная энергия, солнечная энергия, «чистый» уголь, ветряки — всё это не создаст экологически чистую утопию. Как не создадут её квоты на выброс CO2, биотопливо, программы вторичной переработки или выращивание органической пищи. Покуда наше общество руководствуется логикой прибыли и конкуренции, всё это — лишь ставки в игре с целью сохранения текущего положения дел. Но мы не можем вечно так жить.

Бонус: решения проблемы глобального потепления!

Кризис

Одним из оправданий для существования государственной власти является то, что для помощи людям в чрезвычайных ситуациях необходимо наличие специальных организаций. Но почему-то когда случаются катастрофы, оказывается, что основная задача государства — это не помощь пострадавшим, а восстановление контроля над ситуацией.

Это очевидно всякому, стоит только вспомнить взрывы снарядов на складах военного снаряжения, аварии на ГЭС и зимние обрывы электричества в России или Ураган Катрина в США. Когда не получается немедленно восстановить контроль, войска оцепляют территорию и устанавливают режим карантина. Всякая гуманитарная деятельность оказывается запрещена как для НПО, так и для правительственных агентств. Корпоративные СМИ рады описывать подобные зоны в мерзких тонах. И это даётся достаточно легко, потому что часто подобные катастрофы только усиливают воздействие многих поколений нищеты. Правительственная риторика смещается с позиции «мы всех спасём» до «накажем мародёров». Вот слова бригадного генерала Гэри Джонса: «Это будет чем-то вроде маленького Сомали… мы проводим общевойсковую операцию по восстановлению контроля над этим городом». Речь шла о Новом Орлеане, который в считанные дни превратился в часть Третьего Мира, которую нужно оккупировать и усмирить.

Ураган продемонстрировал, насколько тонка граница, отделяющая Первый Мир от Третьего. Весь лоск, все гарантии промышленного капитализма- услуги и товары, которые появляются как по мановению волшебной палочки, постоянный поток информации, забота властей о жизнях граждан — всё вдруг превратилось в угрозу для жизни, беззащитную зависимость, смесь бюрократии и жестокости. И всё же когда с лица гражданского общества была сорвана маска, выяснилось, что люди не потеряли способность к взаимопомощи и состраданию. Несмотря на все попытки полиции и военных осуществлять контроль над доступом в район, значительная часть гуманитарной помощи доставлялась анонимными добровольцами, которые действовали втайне от полиции, чтобы помогать попавшим в беду.

Некоторые из корпоративных СМИ выступили с критикой правительственных действий во время катастрофы, но справедливо было бы задать вопрос, где они прятали своё возмущение до шторма. Новый Орлеан был одним из ключевых пунктов работорговли, и потомки рабов жили в нём испокон веков без существенного улучшения условий жизни. Уровень нищеты был одним из самых высоких в США. За несколько месяцев до урагана в городе произошло 10 (десять) случаев гибели мирных жителей от рук сотрудников полиции и два эпизода, когда полицейские, находящиеся на дежурстве и одетые в форму, изнасиловали женщин. Импровизированная эмблема в виде костей и черепа, которую использовали полицейские в первые дни после урагана, окончательно укрепило мнение местных жителей о том, что полиция — это авангард смерти, в чью задачу входит ограничение доступа людей к жизненно необходимым ресурсам.

Нарушив катастрофу повседневной жизни, ураган открыл глаза на трагедию нашего общества тем из наблюдателей среднего класса, кто ещё не успел окончательно очерстветь сердцем. Во время репортажей о деятельности гуманитарных групп в районе урагана, СМИ намеренно смещали внимание с текущей катастрофы, которую являет собой капитализм, на исключительный случай отдельно взятого природного катаклизма. Однако именно в этот период у многих из наиболее бедных жителей города оказалось больше доступа к жизненно необходимым продуктам, чем когда бы то ни было. И вовсе не благодаря усилиям гуманитарных миссий, а из-за того, что отсутствие контроля сделало возможным добычу воды, продовольствия, одежды и медикаментов — всего того, что в иных условиях тщательно охраняется ценниками и вооружёнными слугами.

Положение городской бедноты стало только хуже с восстановлением правительственного контроля над районом. Каждый кризис — это возможность для перемен. Покуда власть сохраняется в руках одних и тех же людей, они будут действовать исключительно в личных интересах. Правительства пользуются кризисами, чтобы уничтожать неподконтрольные сообщества, бизнес — чтобы навязывать более выгодные экономические условия. Иногда для этого достаточно просто оставаться в стороне и дать катастрофе идти своим ходом, а потом немного прибраться. В иных случаях приходится силой навязывать перемены «для поддержания порядка»

Помимо природных катастроф случаются ещё «рукотворные». К первым относятся ураганы, землетрясения и эпидемии, ко вторым — войны, рецессии, геноцид и терроризм. Сложно оценить, какая из этих двух категорий катастроф причинила людям больше страданий, но по мере распространения капитализма вторая категория вчистую побеждает первую по количеству жертв и ущерба.

Как и природные катастрофы, рукотворные кажутся совершенно неконтролируемым явлением. Кто может предотвратить войны между народами или обвал рынка? Однако подобных бедствий бы не происходило при отсутствии порождающих их общественных институтов. Эти катастрофы лишь кажутся нам неизбежными, потому что мы не можем представить себе жизнь без централизованного правительства или частной собственности. Когда МВФ навязывает стране пакет антикризисных мер экономии, это не значит, что стало меньше еды, жилья или образования. Это значит, что существующая экономическая система не способна распределять блага в соответствии с человеческими потребностями. То же самое касается голода, который может обрушиться на какой-нибудь народ в то время как соседи будут платить фермерам за то, что они не выращивают зерно. Наше общество может раз и навсегда покончить с голодом, но оно не сделает этот шаг, покуда распределение ресурсов происходит в соответствии с логикой прибыли.

Как и природные катаклизмы, рукотворные катастрофы дают власть имущим отличную возможность укрепить своё влияние. После краха коммунизма в странах Варшавского Договора поборники свободного рынка приватизировали целые сектора национальной экономики этих стран, тем самым создав ещё большее неравенство, чем было при власти коммунистов. Правительства могут использовать катастрофы для укрепления позиции даже тогда, когда они происходят стараниями их противников — Гитлер сосредоточил в своих руках власть над Германий, мастерски воспользовавшись попыткой поджога Рейхстага. Аналогичным образом после атак 11 сентября 2001 года администрация Буша воспользовалась моментом, чтобы нанести удар по американским диссидентам и вторгнуться в Афганистан и и Ирак. Последовавшие годы оккупации стали катастрофой как для солдат оккупационных войск, так и для оккупированных народов, зато принесли колоссальные прибыли Halliburton и Dyncorp.

При подобных дивидендах возникает соблазн «подстроить катастрофу» — что иногда и делается обладателями холодных голов, горячих сердец и чистых рук: это и распространение заражённой оспой одежды среди индейских народов (США и Япония), и поддержка США военного переворота в Чили, участие ФСБ в серии «чеченских» терактов на территории России. После того как задуманное совершилось, конкретных исполнителей можно предать, осудить и даже обвинить в преступлениях против человечества. Ведь те, кто на самом деле снимает сливки, не обеднеют от картинного заламывания рук, употребления эпитетов «ужасный» и обещаний «мочить в сортире».

Поэтому на самом деле кризис играет одну из главных ролей в капиталистической системе. Иногда кризис прямо-таки прописывают в эту модель. Кризисное управление принято за образец для многих форм контроля. Так например, структура сил безопасности Израиля, которой пытаются подражать всё больше и больше военных и полицейских формирований по всему миру, построена на модели постоянного кризиса и постоянного вмешательства.

В сложившихся условиях настоящей помощью при катастрофе будет не просто разграбление магазинов, но захват пищевой промышленности, транспортных средств, продовольствия и оружия. Не только ради того, чтобы сбежать из рушащихся городов, но для осуществления коллективного побега из этого общества. Нам нужны сети взаимопомощи, которые давали бы возможность людям жить так как им хочется, а не так как желают боссы, не так как заставляет нужда.

Неустойчивость и головокружение

Когда вы стоите на ступени пирамиды, достаточно одного неосторожного движения, чтобы потерять опору, и кто-то из соседей с радостью займёт ваше место.

Когда заходит речь о сохранении привилегий, то у богатых есть большое преимущество — деньги как правило делают деньги. Рабочие же имеют только то, чего добилось рабочее движение: профсоюзы, коллективные трудовые договора, рабочие права. Но по мере глобализации рынков и распространения заменяющих человеческий труд технологий, рабочие вытесняются из промышленного сектора в сектор услуг, а постоянная работа на полный рабочий день заменяется работой на полставки и подработками. Это может проявляться по–разному: сезонная работа, подённая работа, временная работа, участие в медицинских опытах. Общими же являются низкая оплата, ограничение в правах, отсутствие перспектив карьерного роста, отсутствие социального пакета и страховки, трудности в создании профсоюза.

Преследуемые долговыми обязательствами, обременённые необходимостью ежемесячно оплачивать счета, лишённые каких-либо сбережений, рабочие выживают в условиях постоянной неуверенности в завтрашнем дне, постоянного напряжения. И подобные обстоятельства характерны не только для нашего класса — даже богачи испытывают страх перед лицом неуверенности в завтрашнем дне. Брокеры, сигавшие из окон в Чёрный Понедельник в прямом смысле слова предпочли умереть от падения с высоты, чем потерять своё экономическое положение.

Но есть что-то соблазнительное в таком выходе из крысиной гонки. Так тонущий человек может испытать искушение прекратить борьбу со стихией. Мы не должны так жить — постоянная борьба, постоянные хитрые замыслы. Отказ от конкурентной борьбы — это способ утвердить ценности, выходящие за рамки тех, что навязаны рынком в эпоху, когда альтернативы практически отсутствуют. Это может помочь найти других таких же людей, желающих жить в другом мире. Но те, кто решают «выпасть», не выпадают в иной мир: они всё ещё в этом, но теперь летят вниз.

В эпоху постоянных экономических приливов и отливов и перестройки экономики, Земля заполняется отрезанными друг от друга людьми. Многие из нас уже лишились своего места в обществе: не только работы, но и социальных связей, традиций, своего самоощущения. Те же процессы, что направляют рынок, породили огромное количество разобщённых людей — беженцев без родины, большая часть которых никогда не будет упомянута в очередном кризисном докладе ООН. Если и может быть какая-то надежда выжить вне рамок капитализма, то она в том, что мы начнём искать друг друга и пытаться образовывать новые межличностные связи.

Реформизм

Рабочие протестные движения начала XX века были умиротворены реформами и бюрократическими профсоюзами. С теми, кто упорствовал в призывах к революции, было покончено в ходе охоты на ведьм периода «Красной Угрозы». Движения сопротивления диктатуре Пиночета в Чили помогли сместить его, но сразу же после «перехода к демократии» те, кто продолжал борьбу против оставшейся прежней экономической политики, были жестоко репрессированы бывшими товарищами по диссидентскому движению. Как только часть движения за права животных в США решила пропагандировать потребительское веганство, все остальные крылья движения оказались под ударом ряда репрессивных мер, в том числе печально известного Акта о Терроризме в Животной Промышленности.

Каждый раз, когда люди достигают успеха в борьбе с каким-либо аспектом капиталистической системы, разыгрывается один и тот же сценарий (с незначительными вариациями). Защитники статус–кво находят определённую группу людей в движении, которую оказывается возможным «успокоить», а затем жестоко уничтожают всех, кто отказывается идти на компромисс. Оппозиция оказывается расколота надвое в результате коварной политики кнута и пряника, а власть реорганизовывается, чтобы включить в себя бывших диссидентов, продолжая репрессии против несогласных.

Поставленные перед подобным выбором, наиболее разумные спешат договориться, чтобы только не испытать на себе всю силу репрессий. Иронично, но этот вариант кажется разумным именно потому, что его выбирают столь многие. Едва критическая масса «избравших мир» бросается за стол переговоров, серая толпа (а таковых большинство) бросается вслед за ними. Так крысы бегут с тонущего корабля. Тех же, кто отказывается за ними следовать, кто настаивает на борьбе против эксплуатации и угнетения, а не на сепаратном мире в личных интересах, объявляют преступниками, принимая новые законы, организуя пропагандистские компании в СМИ, прибегая к откровенному насилию.

Однако реформистам не следует забывать, что всеми полученным от власти уступками они обязаны тем, кто отринул компромиссы. Либералы и реакционеры хотят, чтобы мы поверили, будто открытое сопротивление делает протест неправомерным, но на самом деле именно радикалы вынуждают власть признать законность реформистов. Движение за гражданские права чёрного населения никогда бы ничего не достигло, если бы не прямая и явная угроза радикалов вроде Малькольма Икс и Чёрных Пантер. Сторонники реформ добиваются успехов в переговорах с властями и признания в высших сферах в то время ка их товарищей пытают и убивают. На самом деле все их достижения и признания — это цена молчания, которую они платят, пока повстанцев перемалывают жернова репрессивных органов, а их имена вымарывают из истории страны. Будущим поколениям прививается ложное представление о том, что социальные перемены возможны при ненасильственном сопротивлении, в результате чего люди вырастают с верой в силу петиций, обращений к чиновникам и общественных приёмных президента.

В ходе этого процесса остатки движений сопротивления оказываются переплетены с правящим аппаратом и всё ещё сильнее запутывается. Например, АНК (Афрканский Национальный Конгресс) — организация, являвшаяся одним из самых непримиримых врагов апартеида в Южной Африки, теперь правит ЮАР, проводя экономические реформы, усиливающие социальное неравенство в мрачной пародии на расовую сегрегацию минувших дней. Многие из тех, кто в прошлом участвовал в борьбе на стороне АНК по причине революционных идей организации, продолжают поддерживать курс нынешнего партийного руководства, хотя оно давно предало общее дело. Те же сообщества, которые выступают против официальных властей ЮАР, обнаруживают, что товарищи по революции отвернулись от них.

Поэтому умиротворение может начаться достаточно внезапно или проходить скрытно. Не всегда можно с уверенностью утверждать, что те, кто якобы выступают против статус–кво, на самом деле не являются его защитниками.

В США одним из основных методов нейтрализации протестного потенциала какого-либо движения — это его финансирование. Те, кто выступает против существующего порядка, должны откуда-то получать ресурсы для своей борьбы. В условиях тотального доминирования частной собственности, это означает конкуренцию на рынке протестных движений, поиск грантов или экспроприацию ресурсов. Последнюю практику особенно трудно осуществлять в течение продолжительного времени, что до первых двух вариантов, то легко увидеть, как они могут изменить характер протестной группы. Именно поэтому богатые способны оказывать значительное влияние на протестные движения, выступающие за социальные перемены — для этого достаточно выборочное финансирование несогласных.

Структуры, используемые для распределения финансирования, зародились более ста лет назад, когда такие магнаты как Рокфеллер и Карнеги основали первые фонды. Целью подобных организаций является умиротворение бедноты и недовольных и в то же время направление общественного развития в интересах крупного капитала. У филантропии как симптоматического лечения системных болезней — богатая история. Налоговые вычеты для «благотворительных» пожертвований в тот или иной фонд до сих пор являются для богачей надёжным способом избежать внимания Налоговой Службы наряду с программами развития искусств или финансированием деятельности экспертов правого толка. И самое главное в том, что это прямое вложение в будущее правящего класса.

Большая часть средств идёт на финансирование откровенно реакционных организаций, давая им возможность работать в одной упряжке с правительственными структурами, корпоративными СМИ и другими организациями, заинтересованными в сохранении статус–кво и иллюзии свободного выбора у людей. Незначительная часть перепадает группам, выступающим за общественные перемены, но вместе с деньгами приходят и интересы спонсоров. Например, реформы, о которых говорят люди из Sierra Club или сторонники Е. Чириковой («защитники Химкинского леса»), не произведут коренных изменений в отношении нашего общества к окружающей среде. Точно так же как призывы стерилизовать бездомных животных и прочие «цели» зоозащитных компаний на самом деле не изменят положения животных по отношению к людям в нашей цивилизации. Подобные реформы прежде всего предлагаются для успокоения совести у либералов из среднего класса, для которых «быть социально ответственным» — это потребительский выбор, как и всё остальное.

То же самое касается антивоенных коалиций, выступающих против какой-либо конкретной войны, но ничего не предпринимающих для избавления от главной причины всех войн и оккупаций. Маршалы оппозиции, выстраивающие свои отряды в знаменательные дни месяца — это явное свидетельство того, что организаторы протестных акций всем сердцем верят в иерархию и контроль сверху–вниз. Поэтому большая часть НПО на самом деле служат интересам государства, просто делают это немного по–своему. Большая часть некоммерческих организаций просто занимается улучшением этой системы, основанной на прибыли и эксплуатации.

Есть и такие активисты, кто начинает свою деятельность с намерения добиться настоящих перемен, но постепенно отклоняется от поставленной задачи в процессе поиска грантов. Те, кто зависит от грантов, больше сосредоточены на том, чтобы соответствовать ожиданиям спонсоров, подчас стремясь к этому бессознательно. Вместо помощи в развитии низовых инициатив и связей между социальными проектами, создаётся сеть профессиональных «организаторов протестов» и филантропов. Вместо создания автономных социальных движений, они сосредотачиваются на обеспечении легитимности своего дела в глазах потенциальных покровителей. Грантососные организации, которые неспособны сами себя контролировать, гибнут в результате естественного отбора. Всё это лишь укрепляет людей в мысли, что на самом деле никто не готов к радикальным решениям: хотя источники финансирования НПО никак нельзя назвать представителями народа.

Активисты, состоящие в хорошо финансируемых группах, с презрением и недоумением взирают на революционеров без гроша за душой. Почему они отказываются сотрудничать? Как они надеются достичь успеха, если отказываются идти на компромиссы? Святой Сталин, какие они непрактичные! Разве они не знают, что достаточно просто руку протянуть, чтобы получить грант? Получить деньги? Достаточно просто правильно себя вести.

Возможно, некоторые из подобных активистов полагают, что они поступают очень хитроумно, наёбывая фонды и перенаправляя либеральные деньги на повстанческую деятельность. Может быть они действительно доки. Но не всегда так уж очевидно, кто кого имеет. Активисты, имеющие дело с грантами, обычно неопытны так же как и наивны и исполнены революционных страстей. А вот те, кто выдаёт гранты — всегда профессионалы в своём деле, на их стороне — память многих поколений институционализированного протеста. Ошибочно полагать, будто грантодатели сами не знают, что делают.

Даже наиболее радикальные группы могут играть на пользу экономике. Например, обеспечивая приток бесплатной рабочей силы. Добровольцы с радостью исправляют худшие последствия капитализма такие как голодающие бездомные и загрязнённая окружающая среда. Подобная деятельность по сути изолирует радикалов, заставляя с высоты благодетелей относиться к другим как к жертвам, а не как к потенциальным товарищам по борьбе. Смещение внимания с изменения общества на оказание общественно–полезных услуг означает, что можно потратить всю жизнь на попытку излечить симптом болезни, так никогда и не приблизившись к пониманию её причин. Подобная деятельность не делает мир лучше, но зато обеспечивает систему бесплатной рабочей силой. По мере того как капиталистические кризисы открывают новые рынки и бизнес–модели, возникают нездоровые симбиотические отношения. Например, климатические изменения по сути обеспечивают работой и деньгами экологически–ориентированные НПО.

Даже те, кто решает посвятить всю свою жизнь борьбе, рискуют в конце концов оказаться в лоне реформистской организации. послужив делу кооптации, вылавливая своих бывших товарищей из радикальных кругов и перенаправляя их на безвредную для капитализма деятельность. Прогрессивные НПО предлагают работу для эффективных общественников. А кому из нас не нужна работа? Особенно этичная? И всё же, активист или активистка, решившие сделать карьеру в бизнесе спасения планеты, будут вынуждены ограничивать себя. Все их личные задумки и проекты придётся воплощать в свободное от работы время. Направляя большую часть своего времени и энергии в оплачиваемую работу, они рано или поздно сами поверят, что работа — более эффективное средство достижения целей.

Разговоры о тренингах «лидерских качеств» на самом деле означают отделение эффективных организаторов протестов от их товарищей и обучение их тому, как достигать реалистичных целей — то есть, как принять логику капиталистической реальности. Как только вы начинаете воспринимать себя как лидера, вы смотрите на элиту других групп, как на законных представителей — и вот уже кооператив собственников жилья получает право говорить от лица всех жителей квартала, а болтун с трибуны (с мегафоном, перед микрофоном) становится спикером общественного движения. Сети лидеров могут создавать огромные коалиции, в которые будут вовлечены только обличённые властью активисты. Это не что иное, как накопление политического капитала.

По мере того как новые лидеры чувствуют «прилив власти», они подсознательно применяют свой опыт получения влияния в сообществе как модель, которая должна работать для всех: социальная мобильность вместо искоренения социального неравенства как такового. Но пирамида социального активизма ничем не отличается от любой другой пирамиды: места на её вершине всё равно на всех не хватит.

И вот в нашей среде появляются те же иерархические отношения, против которых мы боремся вовне. Часто они навязываются теми же людьми, которые громче и складнее других говорят с трибун и сайтов о сопротивлении, кто, кажется лучше всего подходит для очередной речи на митинге. Иногда эти лидеры прибегают к риторике о необходимости единого сопротивления угнетению («юнити»), чтобы заглушить критику и парализовать настоящие группы сопротивления. Иногда они прикрываются именами и памятью наших погибших товарищей и претендуют на то, что действуют от их имени и в память о них. Всё, что угрожает капитализму, угрожает и их позициям лидеров в нашем движении.

В свете вышеизложенного становится понятно, что недостаточно просто стремиться к тому, чтобы организация или кампания протеста перераспределяли власть вниз по пирамиде, ибо даже подобная деятельность может идти на пользу системе. Вопрос должен стоять о том, способствует ли организация или кампания протеста разрушению поддерживающих пирамиду структур. Реформизм может быть как шагом в этом направлении, так и простым способом положить конец всякой революции.

Культура и субкультура

Культура в широком смысле этого слова, как система ценностей, практик, идей и идеологий имеет решающее влияние на характер общественной жизни. С самого момента рождения, она формирует нас, а мы, в свою очередь, начинаем влиять на неё. Всё наше общество переделано в соответствии с запросами капиталистической экономики, но всё ещё несёт на себе отпечаток иного мышления. Культура вовсе не статична- поскольку она постоянно воспроизводится и открывается заново, каждое новое поколение имеет шанс вырваться из её оков и порвать с традициями.

Кажется, что капитализм воспроизводит себя независимо от культуры, создаётся впечатление, будто он не нуждается в идеологической поддержке людей, покуда они вынуждены участвовать в рыночных отношениях, чтобы выжить. Но выбор есть всегда. Миллионы людей из так называемого Нового Света и многих прочих уголков планеты решили бороться и умереть вместо того, чтобы выживать в условиях рыночной экономики. Следовательно, «материальные ценности», лежащие в основе нынешней экономики, по–прежнему производятся обществом, так же как подчинение, необходимое для сохранения капитализма, порождается современной культурой.

Поэтому сопротивление капитализму происходит не только на экономическом, но и на культурном уровне — оно подразумевает смену системы ценностей и переход к новому типу межличностных отношений. Те, кто отвергает эксплуатацию и угнетение, волей–неволей кажутся обывателям иными в культурном плане. Это может проявляться как внешнее отличие: индейцы, борющиеся за возможность жить так же, как жили их предки. Или же это может проявляться в рамках капиталистического общества в виде контркультуры. И в то же время, культура может казаться «иной», даже оппозиционной, но на самом деле не представлять никакой угрозы капитализму.

Колонизация уничтожила или унифицировала огромное количество сообществ, уничтожив большую часть исконных альтернатив капитализму. Недавно колонизированные народы превращались в рабочую силу, а капиталисты использовали культурные различия в своих интересах, разделяя рабочий класс, чтобы помешать угнетённым объединиться и сообща выступить против угнетателей. И всё же иногда даже культуры, колонизированные много веков назад, хранят глубоко внутри искры непокорности. Культурные меньшинства зачастую оказываются самой благодатной почвой для прорастания семян восстания: наиболее радикальной частью рабочего движения США начала века были именно представители сообществ иммигрантов. Миф о США как о рае для иммигрантов — месте, куда можно приехать и смешаться с другими изгоями, чтобы воплотить мечту о счастливой жизни, был призван заменить собой все эти потенциально революционные культуры и положить начало культуре массовой.

Но и массовая культура может представлять опасность. Едва компромиссы по зарплате, предложенные Генри Фордом, стабилизировали положение на профсоюзном фронте, антикапиталистическое сопротивление переместилось в область потребления. Массовая культура создала возможности для саботажа путём массового отказа. Широкие массы людей, объединённые культурой потребления, взбунтовались против конформности и отчуждения. В начале своей книги «Сделай Это!» контркультурный идол Джерри Рубин так говорит о роли этого феномена в проявлении бунтарских настроений 1960: «С вертящейся задницы Элвиса сорвалась звезда, давно предсказанный разозлённый отпрыск общества потребления- Новые Левые». Поколение, начавшее с бунта против родителей, подавлявших его сексуальность, закончило полномасштабными уличными бунтами. Капиталисты отреагировали тем, что сделали эти требования индивидуальности и разнообразия частью рынка. По времени это совпало с переходом от однообразного массового производства в сторону более разнообразных потребительских товаров и идентичностей. И вот, вместо массовой культуры миру было явлено постоянно растущее множество субкультур. Это может показаться возвратом в эпоху разнообразия, предшествовавшую появлению массовой культуры, но есть одно важное отличие: этнические различия предшествовали капитализму, субкультурные же производятся и распространяются посредством рынка даже когда субкультура отрицает его ценности. И, подобно массовой культуре, субкультуры породили новые общие ориентиры, воспроизводящие то же самую культурное и общественное разделение.

Если Битломания представляет собой образец массовой культуры (было продано невероятное множество альбомов, но всё вышло из-под контроля, когда миллионы фанатов стали подражать контркультурным замашкам своих кумиров), то появление металла, панка и хип–хопа в начале 1970–х ознаменовало «постфордистскую» эпоху распространения субкультур. Да, на рынке до сих пор есть место для суперзвёзд, но теперь музыкальный рынок распространяется вокруг них в горизонтальной плоскости.

С наступлением 1980–х практически всякий, жаждавший конфликта с системой, оказался изолирован в своей субкультуре. Но и здесь для капитализма возникла угроза: радикальные идеи довольно легко получали поддержку в малочисленных субкультурах. Ранняя хип–хоп сцена образовала прямую связь с борьбой за права цветного населения 1960–х, вдохновив на сопротивление новое поколение изгоев. Андеграундные панк–группы самостоятельно выпускали альбомы и проводили концерты на собственных площадках, развив в результате альтернативную экономику, основанную на принципах «Сделай Сам» (DIY) и антикапиталистических ценностях. Это был прорыв в том смысле, что для распространения подрывных идей использовались форматы, зачастую недоступные рабочему классу и профсоюзным активистам. Но в то е время эти ребята стали пионерами и испытателями новых форм предпринимательской деятельности, проторив путь для менее политизированных исполнителей.

Этот коктейль из антикапиталистических ценностей и мелкого капиталистического предпринимательства оказался крайне нестабильным, но очень мощным. По мере распространения западной культуры всё новые контркультуры присоединялись к антикапиталистическому движению: от Чили до Турции, от Беларуси до Филлипин, заложив основы для интернационализации будущих форм сопротивления. Это совпало по времени с пиком антиглобалистских протестов на рубеже веков. Буйные молодёжные субкультуры помогли радикализовать мировое протестное движение, включавшее в себя на тот момент индейские племена, НПО и остатки независимых рабочих профсоюзов.

На заре XXI века новые технологии придали универсальность сетевым структурам, сформировавшим основы DIY–андеграунда. Интернет сделал каждого обладателя странички в Фэйсбуке потенциальным «вольным художником», одновременно поглощая и подменяя свободу традиционной DIY–культуры. Простота и лёгкость поглощения новых субкультур сделала их слишком слабыми и несерьёзными. Это лишило андеграунд политического содержания, оставив, только эстетически привлекательную внешнюю оболочку (краст–капиталисты вместо анархических и индейских воинов, например).

В наши дни в молодёжной культуре популярны не виниловые пластинки, а ролики на Youtube: быстрые и легко забывающиеся. Субкультуры предыдущих поколений последовательно атомизируются и загоняются во всё более сужающиеся рамки. Это является следствием общей атомизации эксплуатируемых и изгоев. Потребительский выбор более не порождает чётких общественных образований, способных развить радикальный взгляд на окружающую действительность. Вместо этого радикализм сам по себе стал субкультурной нишей, а новейшие субкультуры целиком и полностью переместились в виртуальную реальность Интернета.

Есть ли в эту эру культурной фрагментации хоть что-то, что могло бы нас объединить? Нас объединяет как минимум то, чего все мы лишились. Нам всем отказано в возможности влиять на окружающий мир — если только мы не продадимся сами или не превратим других людей в товар. Над всеми нами довлеют правила и общественные установки, к принятию которых почти никто из нас не имел никакого отношения. Мы все живём в тени суперзвёзд, и даже суперзвёзды живут в тени собственных образов в мире, где реальность подчиняется спектаклю. Каждого и каждую из нас оценивают в соответствии с рыночными критериями. И кажется, что мы можем реализовать себя только в их рамках. Вместо общего чувства принадлежности к какой-то культуре, нас объединяет общее для всех чувства лишённости и бездомности, усиленное нашим молчаливым смирением с ним.

В общем-то, ничто из этого не ново, но никогда ранее это не было столь универсально.

Изменилось и ещё кое-что : теперь, когда где-то происходит бунт, об этом становится известно повсюду.