Работа

Всякий, кому доводилось проводить время с маленькими детьми, знает, как любят они учиться. С самого раннего возраста они подражают всем вокруг. Без этого инстинкта, который позволяет каждому новому поколению перенимать знания и навыки предыдущих, наш вид давным–давно бы вымер.

Уничтожить это врождённое детское любопытство крайне тяжело. Приходится вырывать их из семей, изолировать в стерильных условиях с парочкой переработавших взрослых, учить их тому, что знания — это дисциплина. Приходится отправлять их в школы.

До XIX века в Европе не было массового образования. К этому времени семья, самый древний общественный институт, уже не удовлетворяла требованиям по воспитанию новых членов общества (особенно рабочие семьи, которые стремительно фрагментировались под воздействием промышленной революции). Как только были наложены ограничения на детский труд, стало ясно, что детям придётся где-то проводить весь световой день. Правительства относились к обязательному школьному образованию как к способу получить смиренное население: послушных солдат для армии, послушных рабочих для заводов, исполнительных чиновников и им подобных. Общественные реформаторы смотрели на вещи иначе, они видели в школах способ возвысить человечество. Вот только воплощать их задумки всё равно должно было правительство.

Обязательное образование шло рука об руку с индустриализацией, и в итоге образование стало полноценным сектором экономики. Управляемая государством инкарнация этой индустрии до сих пор работает. Её основной функцией является удерживать молодых людей подальше от улицы и запрограммировать их на стандартизированное поведение. Частная инкарнация стала прибыльным сектором экономики: абстрагированное от ежедневной жизни образование стало ещё одним товаром, который можно купить или продать, подобно любому другому.

Что можно сделать со всем этим избытком рабочей силы в механизированном мире, где самообслуживание в продуктовом магазине и электронная регистрация в аэропорту вытесняют рабочие места, которые обеспечивали интеграцию граждан в общество? Одно из решений: — отложить их вступление во взрослую жизнь в качестве самостоятельной рабочей силы. Сегодняшние аспиранты продолжают свои аспирантские труды много доьше, чем когда-либо раньше. Они учатся, чтобы получить преимущество, длинный список степеней и достижений, ещё один пункт в резюме. Это помогает распространению мифа о том, что тяжёлое положение безработных и менее удачливых людей — их собственная вина. Что им следовало лучше учиться.

В те времена, когда власть в основном передавалась по наследству, только богатые и могущественные могли отправить своих детей учиться. В условиях современной экономики, основанной на кредитах, когда многие живут не по средствам в надежде улучшить собственное положение в будущем, стало намного легче желать богатства и власти — теперь за деньги. Если вам нужна достойная работа, придётся выложить тысячи или даже десятки тысяч за необходимые звания и степени. Это положение дел загоняет студентов в долговую ловушку, заставляет их продавать себя на условиях, которые задаёт рынок. Ставит их в положение крепостных. Чем более образованная рабочая сила, тем более привиредливы работодатели. И в условиях динамически меняющейся экономики рабочие вынуждены снова и снова садиться за школьные скамьи.

В наши дни учёные степени являются предметом откровенной инвестиции в капитал. Степень стоит определённый процент от ожидаемого дохода в будущем. Некоторые учёные степени более выгодны, чем другие. Да, ведутся разговоры о снижении платы за высшее образование для тех студентов, кто учится на менее престижных факультетах (вроде гуманитарных). Но всё это вписывается в логику рынка, поскольку те, кто получает подобное образование, в любом случае вряд ли смогут выплатить все кредиты на своё образование, даже те, чья научная деятельность на избранном поприще может серьёзно улучшить качество человеческой жизни в таких областях, где невозможно подсчитать денежную выгоду. И в то же время меры антикризинсной экономии лишают университет последних черт оазиса знаний ради знаний.

Конечно, у миллионов молодых людей нет никаких надежд попасть в ВУЗ. С самого рождения в зависимости от социального положения все дети оказываются на одном из двух конвееров в системе образования. Это проявляется в том, идут ли они в частную или государственную школу, в класс для «продвинутых» или в класс для всех. Для большинства, заранее обречённого на неудачу, школа — это гигантская камера. Те, кто восстают против условий содержания, немедленно переводятся в «штрафные изоляторы». И действительно, многие школы в наши дни всё больше и больше становятся похожи на тюрьмы: решётки на окнах, охрана, следящая за режимом, металлодетекторы и прочие механизмы нормализации восприятия авторитарной власти в раннем возрасте.

Несмотря на переизбыток выпускников ВУЗов на рынке труда, некоторые либералы до сих пор считают, что распространение образования решит все наши проблемы, в том числе нищету. Но чем выше на пирамидке вы оказываетесь, тем меньше свободных вакансий. Никакое увеличение общественно доступного образования не изменит этого банального факта. В лучшем случае, выпускники из неблагополучных семей смогут заменить кого-то на привилегированной должности, но наше общество устроено так, что для этого потребуется, чтобы кто-то спускался вниз одновременно с чьим-то подъёмом наверх. И, как правило, большее образование всего лишь означает «бо´льшие долги».

Ещё одно либеральное предположение: мысль о том, что академическое образование — это ярмарка идей. Ярмарка — это хорошая метафора: как и людям, идеям приходится конкурировать между собой в изменчивых условиях капитализма. Какие-то идеи заручаются поддержкой советников и СМИ, финансовых интересов (от миллиона долларов и выше), иногда — целыми военно–промышленными комплексами. Другие же в прямом смысле этого слова оказываются рождены в тюрьме. И, несмотря на все эти обстоятельства, почему-то считается, что те идеи, которые выбираются наверх, обязательно самые лучшие: как и самый успешный бизнесмен, должно быть, является наилучшим представителем рода человеческого. В соответствии с этой школой философской мысли, капитализм существует, потому что все, от миллиардера до курьера, соглашаются с тем, что капитализм — отличная идея.

Но студенты не генерируют идеи в вакууме. Их выводы обусловлены влиянием классовых интересов. Чем больше вы продвигаетесь по системе образования, тем более богатых студентов будете встречать. Особенно в свете роста цен на образование при одновременном урезании бюджетных мест. Следовательно, наибольший престиж в академической среде получают наиболее реакционные идеи. И если какие-то консерваторы до сих пор взирают на университеты как на очаги радикализма, то это просто потому, что классовые интересы профессуры не столь реакционны, как интересы управляющих менеджеров.

Мы не хотим сказать, что дети богатых родителей обязательно рождаются с желанием стать №1. Для производства CEO требуется столько же усилий со стороны аппарата социальной инженерии, как и для производства самого подобострастного из работников. Большая часть индоктринации происходит незаметно. Например, учебный план для студентов не включает в себя занятия по выращиванию и приготовлению пищи, пошиву и ремонту одежды или механизмов. Предполагается, что если студенты пойдут по начертанной дорожке, всегда найдутся достаточно бедные люди, которые будут готовы всё это делать за них. Таким образом, система высшего образования подготавливает студентов к моменту, когда они возьмут власть в свои руки, и в то же время лишает их возможности удовлетворить собственные простейшие нужды, если вдруг они окажутся вне экономической системы. Всякая альтернатива рыночным отношениям кажется по–настоящему опасной для жизни.

И хотя учителя действуют в первых рядах при насаждении дисциплины среди бедных и легитимизации привилегий богатых, на самом деле не стоит их винить. Большая часть учителей — прекрасные люди. Многие могут оказаться хорошими наставниками и друзьями вне школьных рамок. Многие отказались от собственных возможностей заработать деньги, потому что верили, что работа учителя важна, пусть и не прибыльна. Но по большому счёту, те роли, которые они вынуждены играть в школьных кабинетах, мешают им наилучшим способом реализовать собственные таланты и желание творить добро ради следующего поколения. В школах, как и повсюду, система прочно держится на плечах тех, кто думает, что может изменить её изнутри.

Индустрия услуг

Два века назад существенная часть рабочего люда в этой стране была занята в индустрии добычи ресурсов с/из земли: сельское хозяйство, рыболовство, шахты. В результате промышленной революции существенная часть рабочей силы оказалась сосредоточена на заводах. С тех пор технологический прогресс последовательно уменьшал количество рабочих мест в сельском хозяйстве и промышленном производстве, в то время как сами заводы переместились в другие страны с более дешёвой рабочей силой. Поэтому в наши дни большая часть населения развитых стран занята производством услуг, а не материальных товаров.

Стандартизация и механизация, которые Форд представил в промышленном производстве, спустя поколение появились в сфере услуг. Корпоративные франчизы вроде Уолмарта и Макдональдс индустриализировали потребительскую часть рынка, видоизменили общественное пространство массовым производством брендов и пиар–кампаниями. В это же самое время call–центры внедрили модель конвеерного цеха в индустрию личных услуг. Малый бизнес, действовавший в тех же рыночных нишах, что и эти гиганты, не выдержал конкурентной борьбы. Следующее поколение мелких предпринимателей было вынуждено сосредоточиться на предоставлении специфических услуг вместо удовлетворения общих потребностей: магазины здоровой пищи, бутики винтажных вещей, запрещённые удовольствия. Это совпало с периодом диверсификации товаров потребления, которая последовала за экономическим кризисом 1970–х: как раньше производственная модель ремесленной мастерской превратилась в модель заводов и потогонных мастерских, так и потребительская модель превратилась из «магазинов для всей семьи» в корпоративные сетевые гипермаркеты и созвездие независимых магазинчиков.

Сегодня сектор услуг включает в себя огромное разнообразие профессий. С одной стороны, это работы для «белых воротничков» вроде маркетинга и программирования, которые больше похожи на менеджмент, чем на традиционную работу эксплуатируемых. С другой стороны, это рестораны фаст–фуд и call–центры, которые отличаются от заводов только тем, что ничего не накапливают независимо от степени эксплуатации сотрудников.

Эти крайности начинают походить друг на друга. Хай–энд вакансии вроде преподавания всё больше подвергаются корпоративной стандартизации, что вытесняет индивидуальность, традиционно ассоциирующуюся с профессиональной деятельностью, ради обезличенных процедур и протоколов, которым может следовать всякий. В то же время такие части рынка, как индустрия фаст–фуда, требуют от сотрудников всё больше и больше экспертных знаний: мы должны быть «консультантами по вызову», бариста или «профессионалами по готовке сендвичей» только лишь для того, чтобы удержаться на подработке. По всему сектору услуг капиталисты требуют одного и того же: гибкого согласия. Больше нет места оправданиям «но я же новенький». Это стало синонимом «я ни черта не смыслю в своей работе».

Технологический прогресс заменяет услуги товарами так же, как заменяет производственную деятельность работой машин. Несколько поколений назад богачи нанимали домашнюю прислугу, чтобы было кому мыть посуду. Но сегодня в большинстве домов есть посудомоечная машина. Поэтому, хоть экономящие силы инновации и сдвинули центр тяжести экономики в сектор услуг, для человека в этом секторе остались только такие рабочие места, которые оказалось не так просто превратить в товар, или те, человеческий труд на которых пока ещё стоит дешевле машинного.

Переход от производственной экономики к экономике услуг совпал по времени с приходом на рабочие места большего количества женщин. Как правило, женщинам платят меньше, поэтому им приходится больше внимания уделять борьбе за рабочее место с машинами. Есть такие страны, где мужской труд в производственном секторе экономики оказался полностью заменён женским в секторе услуг. В США переход от модели семьи с одним работником к семьям, где работают оба, помог скрыть общее снижение заработной платы.

Но почему новые работники будут привлекаться в экономику по мере уничтожения рабочих мест? И как капитализм получает прибыль, если в результате труда ничего не производится?

Не дадим себя обмануть собственному жизненному опыту: в наши дни промышленное производство приносит доход не меньший, чем пятьдесят или сто лет назад. Единственная разница в том, что технология сделала большую часть нас с вами ненужными. Поскольку для производства материальных товаров требуется намного меньше рабочих, всё больше людей оказываются на рынке труда в поиске рабочих мест, что позволяет ещё больше снизить зарплату. Когда зарплата снижается, капиталистам становится выгоднее нанимать людей, которые не делают ничего, кроме продвижения товаров на рынке. И потому что конкуренты могут поступить тем же образом, они просто вынуждены так поступить, чтобы не проиграть в борьбе. Это относится не только к торговым представителям, но и к улыбающимся лицам в обувном магазине, к дружелюбному голосу на том конце горячей линии технической поддержки, к дружелюбным туземцам во время турпоездки, к перекладывающим бумаги клеркам в центрах повышения квалификации.

Вот почему такая большая часть сектора услуг сосредоточена на создании условий для потребительских трат: отели, кафе, рестораны, казино, маректинг и рекламный бизнес. Обслуживание клиентов становится более важной частью экономики, чем торговля. Корпорации не просто продают вещи. Они продают внимание, гостеприимство, симпатию, готовность оказать поддержку, социальное взаимодействие — всё, что раньше было бесплатной частью общественной жизни. Индустрия услуг — это тонкий слой живой плоти, растянутый на железном корпусе экономического механизма, ублажающий механизмы желания, которые движут всем аппаратом.

Если бы капитализм был просто способом удовлетворить материальные потребности, то не было бы никакого смысла в том, чтобы люди в наши дни работали больше, ведь для производства товаров теперь требуется меньше усилий. Но капитализм это не просто способ удовлетворения материальных потребностей. Капитализм — это социальная система, основанная на отчуждении межличностных отношений. Пока экономика распределяет доступ к ресурсам в зависимости от богатства, всякое развитие в технологии производства будет всего–навсего заставлять рабочих искать новые способы заработать на хлеб. Машины больше не нуждаются в нас, разве что для того, чтобы мы их обслуживали.

К счастью для капиталистов, организовать людей на борьбу против работы в секторе услуг даже сложнее, чем на заводах. Подобно работникам потогонных мастерских, люди, занятые в сфере услуг, распределены по тысячам индивидуальных рабочих мест с малыми возможностями создать какие-либо межличностные связи для совместного заговора. Поэтому все акты сопротивления легко подавляются или замалчиваются. Более того, когда рабочие оказываются такими же временными, как и рабочее место, у них остаётся мало возможностей и стимулов к сопротивлению.

Есть и другие препятствия, связанные с природой сферы услуг. Несмотря на то, как похожи бывают одна работа в этом секторе на другую, многие сотрудники в этой части экономики не считают себя классом эксплуатируемых. Зачастую их работа в той или иной степени связана с менеджментом, поэтому им легче ассоциировать себя с классом управленцев, несмотря на личное отношение к своему начальству. В каком-то смысле самоидентификация с работой всегда являлась неотъемлемой частью индустрии услуг: «Привет, меня зовут Алексей, и сегодня я буду вашим официантом». Получение части зарплаты в виде чаевых — это способ превратить сотрудников в маленьких предпринимателей, которые должны продавать самих себя непосредственно клиентам. В совершенно непредсказуемом выскоконкурентном рыночном окружении наших дней даже человек на подработке вынужде рассматривать себя как предпринимателя, продающего самого себя.

Сотрудники сектора услуг, отказывающиеся идентифицировать себя со своей работой, часто всё равно делают это по отношению к «настоящему призванию», которым они заняты в свободные от работы часы. И делают это в том же духе предпринимательства. По мере того, как искусства, приключения и общественная жизнь оказываются поглощены логикой производственного вложения средств, всё проще относиться к собственному рабочему времени, как к выгодному вложению капитала, благодаря которому вы получаете возможность воплощать ваши мечты вне рабочих часов. Так, новый владелец бизнеса вносит первый платёж за аренду в надежде на скорый успех своего дела. Гибкая и временная природа индустрии услуг поощряет такого рода подход. Если дополнительное свободное время для вас оказывается «более ценным», чем дополнительный зарабаток, всегда есть свобода работать поменьше. А если нет, можно попытаться работать побольше. Таким образом, ментальность мелкого предпринимательства распространяется на людей, которые иначе могли бы бросить вызов самой работе за зарплату.

В этом свете победы специализированного мелкого бизнеса над корпоративными гигантами в сфере услуг указывают на новую фазу экономического поглощения личности. Инновационной особенностью новых бутиков является то, что, на фоне Уолмарт и Макдональдс, они продают именно свою уникальность и неповторимость. Личные черты характера и тайны сотрудника — в прошлом, единственная территория, до которой ещё не добрался рынок, — становятся таким же товаром на продажу, как и всё остальное. В этом отношении индустрия услуг является пионером в колонизации нашей общественной жизни.

***

Когда мне было четыре, я уже хотел быть мультипликатором. Увидев по телевизору Командора Марка, я решил, что буду работать в студии Диснея или каком-нибудь ещё гиганте медиа–индустрии. Я стану богаче, чем мой отец, как он стал богаче своего. Не знаменитостью какой-нибудь, но достаточно успешным человеком.

Достаточно долгое время я держался за эту мысль. И только тогда, когда я стал достаточно взрослым, чтобы насладиться Американской мечтой, когда я уже какое-то время посвятил карьерному росту на избранном поприще, я понял, что моя мечта неосуществима. Технологический прогресс и потогонные мастерские покончили с центральной ролью художника–мультпликатора в производстве мультфильмов. Поэтому, будучи любителем кофе, я стал работать в кафе. А поскольку нашей музыкальной группе были нужны постеры, я стал изучать графический дизайн. И до сих пор я именно так зарабатываю на жизнь.

Меня увольняли с многих рабочих мест. K-mart, Whole Foods, какой-то массажный салон и целая уйма кафеен. Обычно я говорю потенциальному работодателю, что я уходил с предыдущих мест работы, чтобы отправиться в путешествие или заняться собственным бизнесом. «Фриланс–графический дизайнер» звучит хорошо, да и начальству нравится, когда перед ними «способный к самомотивации индивидуальный предприниматель». С течением времени моя зарплата (порядка $6.50 - $8.00 за час) будет расти только с инфляцией. Но, несмотря на определённый талант и умение говорить о типографии и макетах, я понятия не имею, как вести конкурентную борьбу за настоящую дизайнерскую работу, поэтому не думаю, что в ближайшем будущем смогу оставить позади сектор услуг.

На каком-то этапе я смирился с этим и решил по–другому улучшить свою долю. Поскольку в моём секторе нет профсоюзов — особенно в независимых кафейнях — мы решили разработать собственные средства защиты наших интересов. Всё началось с мелкого воровства и саботажа на работе, но при этом было неразрывано связано с посещением панк–концертов и протестных акций антиглобалистов и антимилитаристов. Я наслаждался боями с полицией и чувством, которое давала коллективная самореализация. Но не мог понять, как привнести всё это на своё рабочее место, которое до сих пор оставалось тем местом, где я проводил большую часть своей жизни.

В следующем кафе, куда я устроился, мы пришли к выводу, что ежемесячные встречи с начальством носят символический характер и что нам нужны собственные встречи. На первое же собрание пришло 8 из 12 бариста. Мы наслаждались спизженным из кафе вином и по очереди высказывались обо всём, что нам нравилось и не нравилось на нашем рабочем месте. Вскоре мы пришли к выводу, что, подобно вину, всё, что нам нравилось в нашей работе, получалось в результате действий по собственной инициативе, а не в результате исполнения приказов начальства. И что всё, что мы ненавидели — закручивания гаек, перемены в расписании, управляющие–надсмотрщики — можно было преодолеть при должном уровне солидарности.

Мы решили, что сделаем это место работой нашей мечты. Многие уже привлекли к инициативе своих друзей, но мы хотели устанновить связи с другими людьми, работающими в похожих условиях и формализовать сеть недовольных сотрудников индустрии услуг. Мы также хотели, чтобы нам платили больше. Мы решили, что каждая смена сама примет решение о своих пожеланиях, подсчитает и сделает так, чтобы чаевые достигли необходимого уровня. Для этого было решено класть деньги в кувшин для чаевых в первую очередь, а в кассу — в последнюю. Мы решили, что все мы заслуживаем возможности питаться. Так как наши смены всегда мешали нам делать это регулярно, мы также решили забирать часть денег из кассы для оплаты своих приёмов пищи. Короче говоря, мы решили относиться к кафе как к нашему личному владению, и все новые сотрудники должны были проходить ритуал посвящение в это тайное общество.

Мы преобразовали кафе прямо под носом нашего начальства. На несколько следующих лет жизнь стала вполне сносной. Однако в итоге случилось так, что кто-то как-то проболтался при плохом человеке.

Когда меня уволили — другими словами, когда они по–тихому вычеркнули моё имя из штатного расписания – мы собрались, чтобы принять решение о том, что же делать. Кто-то предложил бастовать. Предложение было встречено смехом отчаявшихся. Все мы прекрасно понимали логику забастовки. Но наше положение уже было крайне ненадёжно. Мы представляли себе армию потенциальных сотрудников, осаждающих ворота кафе в нетерпеливом желании дать собой поруководить на наших рабочих местах. Сотрудников, которые считают кражу преступлением и которым нет дела до защиты своих чести и достоинства, потому что они «всё равно не рассчитывают здесь надолго задерживаться».

Итак, этот раунд мы проиграли. В конечном счёте, начальство решило свои финансовые проблемы. Им даже удалось произвести пару «профессиональных бариста», чьим самым сокровенным желанием было попасть на страницу Barista Magazine.

Ну, по крайней мере, я завёл пару хороших знакомств. Один из товарищей по работе, которого я инициировал в наш заговор, стал мне близким другом, и вместе мы договорились продолжить наши попытки взять индустрию услуг на абордаж. Мы снимали квартиру вдвоём, ходили на всякие выставки и вечеринки, рисовали граффити по городу и даже ходили на демонстрации.

Наша сеть друзей помогла ему получить похожую работу в каком-то хай–энд ресторане в пригороде. Однако он всё больше и больше втягивался в радикальную субкультуру и вскоре бросил работу и уехал путешествовать. Я к этому времени уже активно этим занимался и всё, о чём я мог думать, было продолжение нашей борьбы, благодаря которой мы и познакомились. Но не поймите меня неправильно, я был искренне рад за него. Я знал, что и он продолжит бороться, хотя оба мы не совсем точнно представляли себе, как именно мы можем хоть что-то изменить к лучшему. В ретроспективе мне кажется это общим камнем преткновения: как только люди оказываются готовы бросить вызов условиям своего существования, они уже оказываются в другом контексте: либо их насильно переместили, как меня, либо они сами приняли решение, как он.

По воле судьбы, после его увольнения, наши друзья предложили эту работу мне. Более того, моими товарищами по работе оказались такие же радикалы, как и я.

Снова за дело. Нас было пятеро. Все мы уже не первый год работали в сфере услуг. Большей части было ближе к 30, и мы пришли к примерно одним и тем же выводам. Мы начали тщательнно анализировать ситуацию и искать слабые места.

Один из нас заметил небольшой закуток рядом с тем местом, где мы выдавливали соки из фруктов. Закуток находился вне видимости камер CCTV, поэтому вместо того, чтобы выкидывать остатки фруктов в компост, мы стали складировать их там. Ещё двоё обнаружили, что независимо друг от друга они начали мочиться в дыру в полу в туалете для сотрудников (пользоваться туалетами для клиентов нам было категорически запрещено). По чистому совпадению пол вскоре обрушился. «Ссы в щель!» — стало нашим общим девизом в борьбе против начальства.

Однако не всё было так просто. Данное предприятие использовало более сложную систему контроля, чем то, с чем кому-либо из нас приходилось сталкиваться ранее. Менеджеров было пятеро, по двое в каждую смену. Босс тоже всё время прятался за углом, а если его не было рядом, значит он следил за нами через камеры, которые передавали сигнал прямо на его iPhone! Сумму в кассе подсчитывали в конце каждой смены. Если что-то не сходилось, разницу вычитали из чаевых. Как только сотрудник обучался задаче подсчёта денег в кассе, менеджеры немедленно пытались навязать свою логику и начинали называть сотрудника «кассой» и говорили о том, как много денег он лично недосдал в смену.

И даже когда мы не были на работе, они пытались сохранять контроль над нашими жизнями. Предыдущее кафе пыталось делать то же самое, отправляя нас на всякие соревнования и поощряя нас самообразовываться в вопросах готовки эспрессо, но теперь всё обстояло намного хуже. Разговаривая с начальством, мы были вынуждены использовать выражения вроде «синергия», «отличный продукт», «профессиональная атмосфера». Предложить резюме было больше недостаточно — мы должны были всё время «играть роль». Но что действительно вывело нас из себя, это когда они заставили нас использовать веб–сайт для самостоятельного управления рабочим графиком.

Звучит неплохо, да? На самом же деле, мы уже давно совместно разрабатывали предложения по расписанию, хотя они всегда отказывались от наших предложений. Но перевод управления расписанием на веб–сайт был куда более хитрой задумкой, чем кажется на первый взгляд.

Представьте, что это озаначало для тех сотрудников, которые были лишены постоянного доступа в интернет. Теперь многим из нас приходилось в выходной день отправляться в библиотеку только для того, чтобы узнать, не назначили ли нас на ночную смену. Если раньше для получения выходного нужно было просить об этом за два месяца до срока, то теперь ещё стал обязателен онлайн–запрос о том же самом. В дополнение к управлению расписанием сайт также содержал ряд обучающих видео–материалов и публиковал новости, связанные с работой заведения. Нам платили столько же (минус чаевые) за то, чтобы мы делали обучающие видео. Таким образом, мы создавали для них обучающие инструменты на будущее, с помощью которых они смогут обучить ещё больше бариста, чтобы получить ещё больше прибыли. Нас могли уволить, но сделанные нами видео продолжили бы приносить им доход.

Более того, теперь у нас не осталось оправданий по поводу того, что мы не знали чего-то о предлагаемом ассортименте: ведь он весь был представлен на веб–сайте. Конечно же, босс ожидал, что мы создадим аватаров и профили самих себя, чтобы пользоваться сайтом на манер Facebook для рабов индустрии услуг.

Все наши разговоры вертелись вокруг этого, мы давали выход своим эмоциям и пытались придумать адекватный ответ. Если наша работа начинает управлять всеми аспектами наших жизней, почему бы нам не сопротивляться? Мы расширили круг друзей на работе и стали проводить регулярные собрания с выпивкой и перешёптывания во время перекуров. Постепенно мы открыли для себя чувство товарищества, стали воспринимать самих себя всерьёз. Некоторые из нас читали о профсоюзных рабочих, боровшихся со штрейх–брейкерами в 1930–х. Возможно, что первые шаги рабочего движения прошлых эпох были похожими.

Наконец, мы разработали план. Мы анонимно потребуем отказа от веб–сайта и использования камер безопасности в заведении. В противном случае в День Д состоится забастовка. Понимая, что большая часть наших товарищей по работе согласится с первым предложением и никогда не подпишется под вторым, мы планировали, что забастовка выйдет за рамки всех ожиданий.

Мы уже выучили очень ценный урок, который всем нам преподал один сотрудник, решивший действовать в одиночку и без всякой надежды на личную прибыль. Как-то в субботу вечером главный повар просто взял и вышел из заведения. Начальник был вынужден срочно искать замену, а заведение потеряло тысячи долларов. В нашем воображении последствия были сравнимы с выведением из строя банкомата.

Если рассамтривать забастовку как приостановку производства, то и саботаж можно рассматривать как форму забастовки. Мы размышляли об этом потому, что, прежде всего, мы производили атмосферу — атмосферу кафе, чувство профессионализма сотрудников, excellence— а значит, должны были разрушить эти элементы нашей работы. Когда бастуют рабочие на заводах, они отказываются перемещать ящики, дёргать рычаги, стоять на конвеере. Мы же откажемся выполнять свои роли по обслуживанию.

Мы также полагали, что наши требования также можно реализовать прямо «здесь и сейчас» даже без согласия начальства. Камеры все были соединены в комьютерную сеть. Именно так босс имел к ним доступ через свой iPhone. Мы связались с друзьями, разбирающимися в хакинге, и они предложили заблокировать работу камер на время забастовки.

Сама забастовка должна была быть обеспечена активным меньшинством при молчаливом невмешательстве большинства. Наш план предусматривал, что мы продолжаем работать, но всё делаем неправильно. Официанты доставляют заказы не туда. На приветствия клиентов (“how do you do”, традиционно формальное американское приветствие, правдивого ответа на которое никто не ждёт — прим. пер.) мы будем отвечать в духе «я в депрессии, потому что у друга передоз». Наконец, некоторые из нас должны были спровоцировать «несчастные случаи на производстве»: порезать руку при чистке фрукта здесь, упасть с лестницы там. Мы должны были нарушить размеренное функционирование заведения, в том числе наше собственное функционирование. Мы обойдёмся им в прибыль с одного вечера плюс цена репутации.

Надеялись ли мы победить? Трудно сказать. Что значит «победить»? Если бы речь шла о лучших условиях труда, мы бы могли все отправиться искать новые работы. Нет, мы хотели чего-то другого: мы хотели создать прецедент и постоять за самих себя. Если бы даже наша забастовка не удалась, и они бы не выполнили наши требования, всё равно это будет шаг в сторону восстания в сфере услуг. Забастовки вроде нашей не смогут приблизить перемены сами по себе, но мы думали о том, чтобы эффект от наших действий послужил чему-то большему. Если бы мы смогли разрушить систему контроля в ресторане, возможно, мы бы смогли повторить фокус и в других местах?

Домашний труд

Представьте себе буржуазный обед: мужья обсуждают производство, жёны — потребление. В этой картине запетлечена ассоциация мужчины с производством ценностей и женщины — с растратой. От каждого по способностям — каждой по потребностям. Каждый муж имеет наготове дежурную жалобу о том, что его жена тратит все его с таким трудом заработанные деньги. А на что — он и понять не может.

Но могла бы экономика функционировать без неоплачиваемого труда домохозяек? Работодатели выплачивают компенсации рабочим за их труд, но никто не компенсирует домохозяйкам затраченных усилий на производство продуктов для поддержки рабочих и поддержание их в тонусе. Тем, кто оказался в бизнесе воспитания детей, уборки, готовки и тому подобном, приходится рассчитывать на благотворительность со стороны тех, кто работает за зарплату. Подобные условия часто загоняют людей в отношения, основанные на унижении. Альтернатива — идти работать самой.

И даже трудоустройство не приносит облегчения. Миллионы женщин работают за меньшую зарплату, чем их коллеги–мужчины на тех же должностях, а после рабочего дня приходят домой на вторую смену, чтобы уже бесплатно работать для своей семьи. А потом будет ещё третья смена — эмоциональная забота, улаживание конфликтов и секс. И обычно это всё ожидается именно от женщины.

Капиталистам крайне прибыльно существование этого неоплачиваемого домашнего труда, как им выгодна эксплуатация рабочих. Представьте себе, что бы было, если бы им пришлось оплачивать рождение, уход, кормление и чистку каждого работника! Как рабство за зарплату оказалось более надёжным, чем античное рабовладение, потому что рабы теперь сами оплачивают все издержки, так и все заботы по воспитанию и уходу за рабочими выгоднее переложить на плечи их семей.

Это крайне выгодное положение дел поддерживается разветвлённой сетью политических и общественных институтов, которые разделяют деятельность на оплачиваемую и неоплачиваемую. На производственную и непроизводственную. Социальная роль домохозяйки поддерживается законами и обычаями, которые систематически изгоняют женщин из общественной жизни и отказывают им в доступе к ресурсам. Многим из этих институтов и обычаев сотни, если не тысячи, лет. Капитализм не самая древняя система, создающая дисбаланс во власти, и не самая фундаментальная. Она развилась на основах, заложенных патриархатом и другими видами иерархий. Невозможно сражаться с этими видами угнетения по отдельности: сексистский антикапитализм всё равно будет порождать дисбаланс в доступе к капиталу, как капиталистический феминизм всего лишь переложит бремя эксплуатации на более бедных женщин.

Кстати, многим женщинам на самом деле платят за уход за детьми и работу по дому. Но не за уход за своими собственными семьями. Женщины из рабочего класса зачастую тратят вплоть до половины своей зарплаты на низкокачественную систему детских садов, чтобы только у них было время для работы в качестве нянек у богатых. Спасибо движению феминисток 1960–1970–х. Теперь ещё больше женщин из среднего класса могут найти себя на рынке труда, чтобы покупать услуги у других женщин по уходу за домом.

Как и уход за детьми, уход за больными и престарелыми в значительной степени оказался поглощён рынком и обрёл формы больниц, домов престарелых и хосписов. Как и всё остальное, капитализм распределяет заботу о человеке в зависимости от его благосостояния, а не потребностей.

Секс–индустрия

Продавать своё тело за деньги: из этой фразы мы многое можем узнать о капитализме. «Использвовать свои природные дарования в недостойных целях для получения финансовой выгоды». И кто же этого, интересно, не делает в наши дни? Однако никто не назовёт бизнесмена или профессора проституткой, сколь ни недостойно они применяют таланты, которыми наградила их природа. Всё недостойное, конечно же, это исключительно женщины и гендерные ренегаты, которых называют иногда «эскортом». Как и в случае с работой по дому, постыдным считается именно сам факт откровенного требования оплаты за то, что все остальные продают окольными путями. Ведь подобные практики бросают слишком много света на неприглядное распределение власти на всех уровнях общества. Сексуальность свята. Другими словами, формы, которые она может принимать и цели, которым может служить, строго регулируются патриархальными традициями. Использование природных дарований в недостойных целях касается исключительно тех, кто вынужден так поступать, чтобы выжить. А вовсе не тех, кто заставляет других так выживать.

Работницы секс индустрии получают от своего ремесла не больше прибыли, чем шахтёры от работы в забое. Большая часть денег течёт прямиком в карманы порнопродюсеров и сутенёров. Законы, которые столь яростно оберегают общественную мораль и «защищают» женщин, в основном служат для контроля над единственной областью индустрии, где женщины и другие люди, выделяющиеся своей сексуальностью, могли бы получить преимущество. Что это за нормы общественной морали, когда приемлемо и законно срезать вершины гор, но незаконно и неприемлемо для женщины вырваться из нищеты, получая деньги за секс?

С другой стороны, «успешные» секс–работницы играют свою роль в спектакле, наглядно демонстрируя, что лучший способ преуспеть — это подчиниться сексуальным запросам мужчин. К Мадонне и Анджелине Джоли и другим, которые продают свою сексуальную привлекательность, это относится ровно в той же степени, что и к откровенным порнозвёздам. Мысль о том, что работа в секс–индустрии может наделить человека властью, одна из версий всё того же мифа, что капитализм, якобы, порождает демократию и свободу. Безусловно, лучше получать 2000 рублей в час, чем 200, но это всё равно работа. Большинство из «добившихся чего-то в этой жизни» секс–работниц обязаны этим патриархальным представлениям о сексуальности, которые систематически унижают женщин, подобно тому, как рабочие кооперативы всё равно зависят от капиталистического рынка и эксплуатации труда.

Секс–индустрия представляет собой поучительный микрокосм взаимодействия между технологическим развитием, социальным отчуждением и капиталистической эксплуатацией. Менее ста лет назад секс–работа находилась на доиндустриальной стадии развития и, прежде всего, состояла в личном взаимодействии между людьми. В XX веке новые технологии позволяют капиталистам накопить капитал в виде порнофильмов: теперь уже им достаточно заплатить секс–работнице один раз за получение продукта, с многократных продаж которого они получат прибыль. Конечно же, порнография существует не одну тысячу лет. Новой является лишь возможность массового производства реалистичного симулякра. Как фабрики изменили характер экономики, так и описанные изменения ускорили процесс накопления капитала в секс–индустрии. А также наделили компании, производящие подобную продукцию, колоссальной властью над представлением о сексуальности у милллионов потребителей. Они не просто продавали сексуальность. Они её переопределили.

Последующее технологическое развитие дало возможность в ещё большей степени формировать представления о сексуальности. В большей части того, что теперь принято называть «развитым миром», большая часть мужского сексуального опыта приходится либо непосредственно на компьютеры, либо не обходится без их участия. Современная сексуальность настолько сосредоточена на виртуальном, что участники сексуальных взаимодействий в реальном мире стараются воспроизводить роли, навязанные секс–индустрией. В этом отношении порнография закрепляет существовавшие веками гендерные роли, хоть она одновременно обновляет и изменяет их. За последние несколько поколений диапазон сексуальных практик и гендерных идентичностей стал разнообразнее, но и здесь не обошлось без влияния капитализма. С точки зрения экономиста, это всего лишь вопрос новых потребительских ниш.

Императивы получения прибыли не просто формируют общественное восприятие секса и гендера. Они влияют и на биологические аспекты этих конструктов. Виагра, тестостерон, гормональные таблетки для контроля рождаемости. Теперь гендер производится в лабораториях фармакологических компаний, тогда как раньше этим занимались более древние социальные институты вроде семьи. Это справедливо и по отношению к спортсменам, принимающим стероиды, и по отношению к красавицам, закачивающим в себя силикон. Гендер не просто используется для реализации товара. Он одновременно является потребительской идентичностью, это товар, который одновременно является частью проекта продай себя. Проекта, над которым люди работают даже тогда, когда выходят с работы.

В этом контексте отклонение от устоявшихся гендерных норм было аппроприировано в качестве медицинского феномена и использовалось для подтверждения тезиса о том, что эти самые нормы даже более «естественны», чем сами тела, в которых мы рождаемся. Поощряя нарратив, в соответствии с которым транссексуалы — это женщины, «запертые в мужские тела» и тому подобное, психиатрические и медицинские власти говорят на самом деле о том, что мужчина и женщина — универсальные и всеобъемлющие категории. Парадоксально, но, дав возможность людям переходить из одной категории в другую, на самом деле закрепляется гегемония патриархальной двуполой системы. И продолжается процесс по исключению тех, кто не может или не хочет выбирать одно из двух.

Таким образом, капитализм оказывает влияние даже на самые интимные аспекты наших жизней, от удовольствия до гендерной идентичности. Те аспекты наших личностей, которые в прошлом развивались вне его власти, теперь колонизируются рынком. Это будет продолжаться до тех пор, пока доступ к человеческой сексуальности не будет полностью подчинён капиталу: например, мужчины, которым проблематично мастурбировать без просмотра порнофильма. Когда сексуальность всё полнее определяется экономическими силами, а сексуальные отнощения всё чаще случаются между партнёрами с неравным доступом к ресурсам, становится трудно отделить секс–работу от секса. Точка.

Военные, полиция и частные охранные предприятия

Как заметил мэр Чикаго, Ричард Дейли, по поводу бунтов во время Национального Съезда Демократов (DNC) в 1968 году: «Полиция нужна не для того, чтобы создавать беспорядок, а для того, чтобы охранять беспорядок».

Чем более несправедливым становится распределение ресурсов и власти, тем больше силы требуется, чтобы всё сохранить таким, как есть. Это можно увидеть в макрокосме военных оккупаций целых наций и в микрокосме частного охранника в продуктовом магазине, который накручивает один круг за другим. Каждый день Агенство Национальной Безопасности США перехватывает и сохраняет более двух миллиардов почтовых сообщений и телефонных звонков; камеры CCTV направлены на каждую кассу каждой заправочной станции. Эти факты очень многое говорят о том, в каком гармоничном обществе мы живём.

Можно задаться вопросом, каков толк от всего этого, если уровень домашнего насилия и преступлений в бедной среде продолжает расти. Но смысл вовсе не в том, чтобы не дать совершиться насилию, а в том, чтобы монополизировать контроль: пока насилие не представляет угрозы для Власти, оно не является приоритетным для полиции. Да, хаос и насилие возрастают по мере применения репрессий, но это может легитимизировать дело оккупантов и расколоть оккупированных.

Поддержанию системы способствуют противоречия, свойственные капитализму. Капиталистическая система производит безработных; им предлагается работа по надсмотру за поведением других людей. На дому или с возможностью повидать мир. Наёмная армия — это самый социальный сектор экономики США. Без этих рабочих мест, которые предлагаются в первую очередь бедным и возмущённым, многие из них давно бы уже искали удачи в какой-нибудь другой армии.

Вооружённые силы не только поддерживают дисбаланс, они его углубляют. Военные интервенции вроде Опиумных Войн и вторжения в Ирак обеспечивают победителя дешёвой рабочей силой. Оккупации, политические перевороты, войны чужыми руками в странах третьего мира с использованием военных советников и более тонкие формы «демократизации» — всё это просто–напросто инструменты для обеспечения контроля над приглянувшимся бизнесу регионом. Вот почему большая часть бюджета США тратится на оборону: государство функционирует в качестве пула ресурсов для реализации капиталистических интересов, а армия — один из самых ценных доступных инструментов.

Конечно, в теории солдаты и полиция существуют для защиты своих граждан от других вооружённых головорезов. В этом смысле можно говорить о своего рода рэкете и крышевании, поскольку граждан легитимно «обязывают» бояться других головорезов больше, чем своих собственных, которые служат собственным властям. И эта ситуация отлично подходит власть предержащим: чем больше их подданные боятся других наций (или друг друга), тем меньше они будут возражать против собственного угнетения.

В те дни, когда правительства помышляли о своих интересах в рамках отдельных наций, а не участниках глобальной экономики, открытые войны были не редкостью. Но в наши дни международные конфликты обычно подаются в обёртке широкой мировой общественности, пытающейся приструнить очередное «государство–изгой» вроде Ирака или Северной Кореи. Вместо борьбы за превосходство, правительства углубляют совместную работу по укреплению основ капитализма. Поэтому старомодные войны уступили место полицейским операциям, а полицейская деятельность переросла в войну с населением собственной страны: война с наркотиками, война с «терроризмом», война с нелегальными иммигрантами, война с политическими недовольными.

На самом деле, хотя армии существуют больше тысячи лет, полиция — достаточно новое явление. Ешё совсем недавно сообщества старались сами обеспечивать собственную безопасность. Иногда богатые и знаменитые привлекали наёмников для «обеспечения мира», но, как правило, речь шла о защите их привелегий и наказании за неподчинение. Вторжения таких сил в бедные общины были делом нечастым и очень заметным.

Когда на смене XVIII и XIX веков появились современные полицейские участки, это было сделано не для того, чтобы сообщества стали более безопасны для проживания, а для того, чтобы подчинить их центральной власти. Это было одним из пунктов инициативы по расширению бюрократического контроля над всеми аспектами человеческой жизни. Если раньше несогласные могли воспользоваться раздором и конфликтами во властных структурах, то теперь сопротивление полиции означало открытый вызов, брошенный всему государственному аппарату.

В ходе промышленной революции произошла концентрация эксплуатируемых и производимых ими товаров в хаотичных городских кварталах, где многие пытались заниматься самоорганизованным перераспределением богатств. В сложившейся ситуации капиталисты уже не могли бороться каждый сам за себя. Поэтому появление централизованной полицейской силы на самом деле преследовало две цели: обеспечить монополию государства по контролю над населением и защиту частной собственности купцов и промышленников (которые в свою очередь платили налоги в казну). В соответствии с этими целями полиция сосредоточила усилия на борьбе с кражами и «бездельем», хотя и тогда, как и сейчас, для оправдания их существования использовались сенсационные новости о жестоких преступлениях против личности.

Многие из полицейских практик впервые применялись и были разработаны королевскими шпионами для борьбы с распространением вредных идей и заговоров. И это не является совпадением: по мере того, как судьба государства оказалась в прямой зависимости от капиталистического накопления ресурсов, общественные преступления против частной собственности стали одной из главнейших угроз государственной стабильности.

Поэтому по своей сути политические репрессии и предотвращение преступлений служат одной и той же цели. Прожжённый полицейский чин может без проблем сместить акцент с борьбы с преступностью на борьбу с политическим экстремизмом и обратно в ходе публичных выступлений. Смотря что сейчас в моде. Когда политические течения покупаются на подобную риторику и начинают работу по выявлению в своей среде «криминальных элементов», они просто делают за полицию её работу.

В наши дни, когда всё больше и больше «общественного» пространства оказывается в частной собственности (торговые комплексы, студенческие городки, огороженные поселения богачей), частные компании и прочие неправительственные организации начинают брать на себя рутинные задачи по обеспечению безопасности. В США сейчас более миллиона частных охранников. Больше, чем штатных сотрудников полиции. И это в дополнение к тому, что бизнес часто заключает контракты с полицией об оказании специфических услуг. Это можно организовать за деньги или в обмен на предоставление неких услуг (в России самое яркое проявление — это покупка для ОВД дорогих иномарок в благодарность за «эскорт–услуги» на дороге), в том числе за более частое патрулирование. В некоторых частях страны НКО и полиция совместно нанимают гражданских лиц в качестве дружинников.

Но это не означает, что мы возвращаемся в до–полицейскую эпоху. Скорее, мы видим новый этап развития полиции. Нужда в централизованных полицейских силах возникла во времена бурных общественных волнений, когда большинство людей не идентифицировало себя с капитализмом. Полиция была нужна для создания гомогенной среды, в которой могла процветать торговля. И до сих пор полицейских применяют для подавления восстаний — отсюда возросшая популярность SWAT (MAT, ОМОН и т. п.) и тактик управления толпой. Но теперь, когда капитализм подчинил себе бо´льшую часть мира, преимущество за приватизированными и децентрализованными полицейскими силами: они могут адаптироваться к действиям в специфических обстоятельствах и при этом не будут ограничены такими условностями как закон или правосудие. Как и сама работа, полиция стала гибкой и диверсифицированной.

Одновременно со снижением роли национальных государств в международной политике происходит снижение роли армии. Национальные вооружённые силы снова вытесняются частные наёмные компании. ЧОПы нанимают для войн за границей (Black Water и другие субподрядчики МО США, действующие в Ираке), а государственные войска привозят на родину, чтобы подавлять бунты среди своего населения.

В эпоху всё возрастающей безработицы полиция по отношению к исключённым является тем же, чем является босс по отношению к рабочим. Они стоят на передовой навязывания нам несправедливого распределения прав собственности, они — главная цель накопившегося гнева обездоленных. И когда гнев закипает настолько, что угрожает смести упомянутые несправедливости, мы сразу же видим, что всякое государство, на самом деле, полицейское государство.

***

Примерно в 2005–м году мой друг решил пойти в армию. Помню, как меня, убеждённого антимилитариста, успешно скрывавшегося не первый год от военкомата, это сильно удивило. Тем более, что этот человек происходил из непростой семьи: сын полковника ФСБ, он мог себе позволить не только дорогой алкоголь, сигареты, наркотики и машины, но и дорогих друзей и дорогих любовниц. Зачем же в армию?

По случаю проводов был устроен роскошный приём в одном из столичных «элитных» клубов. Уже антимилитарист, но ещё далёкий от анархических идей, я поплёлся туда в полной растерянности, чтобы отдать дружеский долг.

Помимо наших общих знакомых (кто-то был мне добрым другом, кого-то я видел всего пару раз), за столом сидели родители А. и мрачные люди в камуфляжах с офицерскими знаками отличий, а также один достаточно высокий чин из ВДВ, участник боевых действий на Северном Кавказе, герой России. На самом деле, мрачные офицеры тоже щеголяли наградами, но я не запомнил какими.

Прежде чем оставить нас делать то, что ожидается от любого собрания молодых людей и девушек в нашем возрасте (напиваться, накуриваться и разбредаться парочками по углам), должна была состояться официальная часть. Было сказано много речей о чести и совести российского офицера, о том, что не мальчик, но муж сделал правильный выбор. Что родина в опасности, враги подступают, и поэтому надо взрослеть и избавляться от иллюзий, брать в руки оружие для защиты родного края.

Надо ли говорить, что, пока взрослые сменяли друг друга, спрягая на разный манер эти нехитрые мысли (исключением была мама А., но по доброй патриархальной традиции её выступление прервали, и мысль доброй женщины потонула в пьяных криках героев России), молодёжь уверенно напивалась. Вскоре было достигнуто то состояние, когда язык напрямую связывается с душой, минуя мозг. Тосты подошли к концу, но взрослые решили выдержать паузу для приличия и «отобедать» с нами. Застольные разговоры, ясное дело, крутились вокруг войны на Кавказе и геройских подвигов российских офицеров.

Нам с гордостью поведали о частых командировках всех присутствующих в Чечню, о том, что и самого виновника торжества возили в зону КТО, где он прыгал с парашютом и «охотился на зверьков». В леденящих душу подробностях было рассказано о карательных операциях против горных сёл, чьи жители уничтожались специальными группами ФСБ (офицеры одной такой группы и сидели с нами за столом) за родство с предполагаемыми «террористами».

Позже в тот день уже в квартире своего друга я с тупым интересом рассматривал фотографии из «турпоездки» и пытался переварить всё услышанное. Люди, призванные защищать свой народ, уничтожают его без жалости и сожаления, даже не считая своих жертв людьми. Взрывают заживо, расстреливают из КПВТ, давят БТРами. И получают за это Героев России, чины и авторитет. Безусловный бестселлер начала 2000–х «ФСБ взрывает Россию» на тот момент ещё не попался мне на глаза, и я был далёк от всякой (в том числе и антиполитичной) политики. Но тень пролегла между мной и молодым потомком славного полковника ФСБ. Общение наше стало эпизодическим, а потом и вовсе сошло на нет.

Несколько лет спустя я получил весточку о своём бывшем друге. Отучившись для вида один год в одной петербуржской военной академии (занимаясь в основном вымогательством денег у цыган–дилеров героина), он вернулся в столицу и устроился в офис к бывшему сослуживцу отца. Всё вернулось на круги своя: алкоголь, машины, наркотики, дорогие любовницы. С военной карьерой было покончено. Родина может спать спокойно.

Гастарбайтеры

Зачем люди нелегальнго пересекают границы в поисках работы? Разве это не является доказательством того, что экономические условия в США, ЕС и России лучше, чем в Мексике, Морокко и Узбекистане? Разве у нас нет права защищаться от этих незванных гостей?

Весь этот нонсенс — всё та же экономика. Товары, работа, прибыль теперь беспрепятственно пересекают границы, которые служат теперь исключительно для ограничения свободы перемещения простых людей, чтобы упростить их эксплуатацию. Не только границы, но и сами нации являются искусственными конструктами, как и термин «нелегальный иммигрант» — все вместе они служат легитимизации разделения рабочих на касты. Но чтобы разобраться во всём этом, придётся отправиться на пару веков в прошлое.

Когда конкистадоры подняли свои паруса, их главной задачей было получение ресурсов, чтобы поддержать борьбу своей родины на европейском континенте. Там, где им встречались иерархические общества, они, прежде всего, избавлялись от местной знати. Там, где с местными жителями возникали трудности, их вырезали полностью или изгоняли с земель. К наиболее богатой в биологическом отношении части планеты — тропическим лесам — отнеслись как к сокровищнице: её принялись грабить. До сего дня эта часть Земли остаётся наиболее бедной и эксплуатируемой. Более холодные регионы, менее богатые тем, что можно было бы разграбить (вроде Северной Америки), были заселены людьми, для которых не нашлось места в Европе. В итоге потомки этих переселенцев сами стали богатой нацией, потому что им удалось добиться того, что богатство оставалось в их стране, а не отправлялось в Европу. Это справедливо даже для Австралии, которая вообще начинала в качестве тюремной колонии. Когда империи первоначальных колонизаторов начали рушиться, новые властные структуры уже достаточно прочно укрепились, чтобы захватить господство.

Поэтому сказка об иностранцах, которые приезжают, чтобы захватить местные ресурсы и выкачать деньги из местной экономики, это проекция. Потому что именно это делали поселенцы с родиной этих самых иммигрантов многие столетия подряд. Аналогично Франция нещадно эксплуатировала Северную Африку, а Российская Империя — Кавказ и страны Средней Азии. Каждый раз, когда американская корпорация создаёт аутлет в другой стране и отправляет прибыль на родину, процесс эксплуатации работника работодателем воспроизводится на уровне отношений между народами. Международный Валютный Фонд и Всемирный Банк могут навязать так называемым развивающимся странам «программы структурной адаптации» в обмен на денежные ссуды. Они могут делать это именно потому, что эти страны слишком долго давали себя эксплуатировать.

Гастарбайтеры — это неизбежный результат неравномерного «развития». И в этом явлении нет ничего нового. Китайские иммигранты были завезены в США уже после отмены рабства для поддержания хлопковой индустрии и строительства трансконтинентальных железных дорог. Расистские законы отказывали им в гражданстве и праве на землю и, в конечном счёте, десятки тысяч этих людей были выдавлены из страны, но в скором времени их место заняли мексиканцы.

В XX веке процессы приглашения иммиграции и изгнания мексиканцев сменяли один другой. В течение обеих мировых войн их покупали как дешёвую рабочую силу, а потом изгоняли, чтобы пережить неизбежный экономический кризис. Первоначально контроль за границей находился в ведении Министерства Труда, потому что это имело отношение к управлению трудовыми резервами. И даже тогда, когда законы должны блыи бы защищать права мигрантов, работодатели умудрялись обходить законодательство, чтобы урезать их заработную плату. А мигранты продолжали трудиться из экономической необходимости.

Коллапс мексиканской экономики в 1980–х заставил мелких земельных собственников продать свою собственность и отправиться на рынок труда в поиска наёмной работы. В северной части страны появились макиладорас, которые использовали преимущество в дешёвой рабочей силе для того, чтобы избежать влиния североамериканских законов об охране труда и окружающей среды. Десятилетие спустя, те же самые факторы вынудили часть этих предприятий переместить свои мощности на Дальний Восток, а рабочим ничего не осталось, как отправиться дальше на север, чтобы искать трудоустройства на фермах и мясокомбинатах США. В наши дни выходцы с Дальнего Востока также используются в качестве гастарбайтеров, многие в недавно ставших богатыми регионах вроде Арабского полуострова.

Допускать гастарбайтеров на свою территорию лишь на тот срок, когда их труд выгоден, запрещать им оставаться или привозить свои семьи, это способ получить максимальную прибыль при минимальных затратах. Даже если рабочие отправляют на родину все заработанные деньги (за вычетом расходов на жизнь), всё равно их работодатели имеют бо´льшую выгоду, чем если бы они использовали труд местных жителей. А правительство экономит на школах и социальном обеспечении детей и родителей этих людей. То же самое касается и поденной работы, когда работодатель платит за часы работы. При такой схеме нет нужды оплачивать сотруднику соц. пакет или платить за часы, когда он ничего не производит. Иммигранты без документов, которые работают «из-под стола» воплощают в жизнь «либертарианскую» мечту капиталистов о нерегулируемом рынке прямо сейчас. Так, те, чьи родные страны оказались разграблены колонизаторами, должны сами же доставлять себя к порогам жилищ колонизаторов, чтобы снова предлагать себя на разграбление.

Не–граждане, «нелегальные» или нет, являются особенно уязвимой прослойкой рабочего класса, даже когда они не происходят родом из разграбленных регионов. У них нет той защиты перед «законом», которая есть у граждан. Если они пытаются организоваться для рабочей борьбы, их сразу же увольняют или депортируют (это произошло со всеми участниками первой в новейшей российской истории демонстрации гастарбайтеров в 2011 году). Поэтому их чаще всего используют, чтобы сорвать забастовки и помешать работе профсоюзов. И это только подливает масла в расистские настроения на рабочих местах.

Штрафы для работодателей, которые нанимают нелегальных иммигрантов, всего лишь снижают зарплату для рабочих. С точки зрения начальства, риски оправданы только в случае, если падает цена, а рабочие всё равно готовы работать, не важно за какую зарплату. Анаглогично, пограничная служба не столько препятствует въезду иммигрантов без документов, сколько не даёт им покинуть страну: если людям нужна работа, они найдут способ пересечь границу. Но с надеждой легко вернуться домой придётся распрощаться. В результате в США постоянно растёт вечно маргинализированное популяция, которая уже не может быть привлечена к труду специфическими вакансиями. В наши дни на территории США проживает порядка 12 миллионов нелегальных иммигрантов, многие из которых прожили в этой стране бо´льшую часть своих жизней.

Противоположностью труда мигрантов является аутсорсинг: рабочее место мигрирует, а сами рабочие остаются на своих местах. Благодаря новым технологиям корпорациям больше нет нужды отправляться в «развивающиеся страны», чтобы грабить их. И зазывать оттуда рабочих тоже не нужно: они могут эксплуатировать их труд за смехотворно низукую плату прямо по месту жительства.

Сегодня, в то время как различные народности всё больше смешиваются, мировая экономика поделена на зоны привилегий, которые не столько навязываются в пространственном измерении, сколько в измерении идентичностей. Некоторые из них встроены в закон и их поддерживают соответствующие предписания; другие навязываются экономическими или социальными структурами. В данном контексте система национальностей дополняет классовую старомодными кастами, в результате чего происходит легальное ограничение прав и свободы передвижения бедных иммигрантов, если только они не могут устроить брак с представителем/ представительницей высшей касты. Это лишь один из многих способов, которыми осуществляется фрагментация рабочего класса с целью сделать его наиболее уязвимым для эксплуатации.

***

Через пару часов мы остановились в одном из боковых каньонов, чтобы перебинтовать раны девчушки. “Сколько тебе?” — спросил я.

“Пятнадцать. Я жила в Орегоне с тех пор, как мне исполнилось два. Что же мне делать в Мексике? Я там никогда не была. Я не знаю там никого. Я так и не смогла связаться с родителями с самого дня департации. Придётся продолжать пытаться установить с ними связь”.

Вот уже четыре дня и четыре ночи они блуждали в пустыне, потерянные. У сальвадорца был сотовый, который не обслуживался на территории США. На нём было полно фотографий тех мест, где они побывали и людей, которых увидели. “Смотри, какая гора! — он настоятельно предлагал мне посмотреть. — Мы перешли через неё! Там было так красиво. Мы думали, что там и умрём”.

Пока они приходили в себя, он спросил меня, сколько стоит заправить бак моего пикапа. Я ответил, что порядка 75 бачей.

“Семьдесят пять? Долларов?”

“Ага, — подтвердил я, полагая, что для него это, должно быть, большие деньги. — А в Эль Сальвадоре сколько?”

“150, может быть 200.”

“Двести? Долларов? Господи боже! Сколько там платят в час?”

“До того, как уехать, я зарабатывал 8 долларов в день на стройке”.

Я достал карандаш, и мы занялись математикой. После долгих вычислений мы пришли к трём выводам:

1) 150–200 долларов за бак — это порядка 20 дней работы при зарплате 8 долларов за день.

2) Я зарабатываю порядка 15 долларов в час, то есть около 120 долларов в день.

3) Получалось, что бак бензина на 175 долларов для жителя Сальвадора стоил столько же, сколько для меня 2500–долларовый запас бензина.

“Мда, это проблема, — выдавил я.

“И очень серьёзная, — согласился мой спутник. — Они привязали нашу валюту к доллару, и всё выросло в цене. Там попросту невозможно жить теперь”.

Через неделю он позвонил от брата в Юте. Они пересекли пустыню.

Заключённые

Какова функция тюремной системы? Прежде всего, удерживать в повиновении людей, находящихся в тюрьмах другого рода. Тюрьмы нужны не столько для охраны порядка, сколько для защиты и навязывания неравенства, производимого рыночной экономикой. Принуждение и контроль, символами которых они являются, — это не сбой в работе свободного общества, а необходимое условие для существования капитализма. Тюрьмы — это просто–напросто более крайнее воплощение той же логики, которая проявляется в праве частной собственности и государственных границах.

На данный момент в тюрьмах и изоляторах США содержится более 2.4 миллионов человек (в России это число приближается к 650 тысячам). Это самое высокое число заключённых в мире. Ещё порядка 5 миллионов находятся под домашним арестом, или подписками о невыезде, или освобождены под залог до суда. БОльшая часть заключённых отбывает срок за преступления против частной собственности или незаконную предпринимательскую деятельность. Тюремная индустрия сама по себе является составной частью экономики США: один час труда заключённого стоит меньше доллара, полученную продукцию можно продавать как самим заключённым, так и правительству США, а к производству привлечены сотни тысяч тюремщиков, которые в иных обстоятельствах имели бы весьма смутные карьерные перспективы.

Почти половина заключённых — чёрные, хотя чернокожие американцы составляют вовсе не 50% от общего населения США. Можно с легкостью проследить, как тюремная система развилась из рабовладельческой. В некоторых случаях это очевидно: например, приговорённые к пожизненному заключению в Государственной тюрьме Луизианы до сих пор работают на хлопковых плантациях точно так же, как до Гражданской Войны это делали рабы.

Очень легко было бы объяснить такую ситуацию фразой: «Расисты зарабатывают на цветных», — но не всё так просто. Тюрьмы являются фундаментальным инструментом в разрешении ряда проблем, которые неизбежно возникают при капитализме.

По мере того, как капиталисты накапливают всё больше и больше богатств, у эксплуатируемых и угнетённых остаётся всё меньше причин подчиняться законам, защищающим частную собственность. До формирования современной тюремной системы, большая часть городского населения или принимала участие в «криминальной» деятельности, или по крайней мере с симпатией относилась к тем, кто ей занимался. Для решения этой проблемы было необходимо изолировать непокорных. Было создано понятие «криминальный элемент» — теперь можно было перейти к изоляции и контролю. Тюремная система и сопутствующие ей формы наказания и надзора обеспечивают институционализированное разделение на рабочих и «преступников», закрепляют в культурных и этических терминах то, что уже удалось закрепить в физическом разделении общества на две части. Как и всякое прочее разделение (рабочий и раб, гражданин и иммигрант), это разделение призвано раздробить и ослабить тех, кто оказался «не с той» стороны капитализма. Для «добропорядочного» трудяги проблемы преступников — это их собственные проблемы. И винить за них они должны только себя.

Поэтому тюрьмы являются лишь одним из проявлений проекта по созданию класса преступников. Он жизненно необходим для функционирования промышленного капитализма. Не является совпадением и тот факт, что современная тюремная система появилась в ходе промышленной революции одновременно с заводами. Из него же мы можем получить ответ на вопрос о том, почему так распространены случаи «рецидивизма» и почему эту проблему никогда не решают: чем больше уголовники как класс отличаются от всех других, тем легче их контролировать. Как только класс преступников отделён от прочего населения и поставлен в оппозицию к обществу, всякое преступление автоматически рассматривается как антиобщественное, а рабочие считают преступников, которые, может быть, когда-нибудь украдут у них, своими врагами, вместо того чтобы считать таковыми капиталистов, обкрадывающих рабочих на постоянной основе.

Тюрьмы также используются и для иных капиталистических задач по управлению эксплуатируемыми и исключёнными. Например, переход от одного способа производства к другому всегда требует колоссальных трудозатрат и большого количества ресурсов. Так, Британия смогла завершить индустриализацию только благодаря разграблению заморских колоний. В то же время по мере того как производство становится всё более эффективным, всё большая часть населения страны оказывается «избыточной»: в труде этих людей нет никакой необходимости. Во времена Британской Империи эта проблема решалась путём отправки «преступников» в тюремные колонии вроде Австралии. Тюремная индустрия помогает решить обе эти проблемы: и насильно привлечь большое количество дешёвой рабочей силы, и установить контроль над теми, кто оказался вытеснен из экономики. Как правило, и та, и другая задачи решаются одновременно.

Освобождение приговорённых на поруки появилось в США сразу после Гражданской Войны для упрощения задачи получения дешёвой рабочей силы, обеспечения белого контроля над недавно освобождёнными рабами и ускоренной индустриализации Юга. Два поколения спустя большевики захватили власть в России, используя для этого платформу сильной государственной власти как наиболее эффективного метода индустриализации, целью которой было догнать и перегнать Запад. Процесс индустриализации потребовал разграбления, заточения в ГУЛАГ и убийства миллионов человек: сначала во имя национализации богатств, потом для запугивания и навязывания экономических ролей гражданам страны. Нацисты использовали похожий подход при попытке вдохнуть вторую жизнь в германскую экономику. Так же поступал и целый ряд «развивающихся государств» по обе стороны железного занавеса уже после Второй мировой войны. Таким образом, многие бывшие колонии промышленно развитых западных держав смогли начать стремительные экономические преобразования ценой жизней собственных граждан. К жителям собственных стран власти стали относиться так же, как в прошлом к ним относились иностранные империалисты.

В долгосрочной перспективе оказалось, что обкрадывание собственного народа и массовое тюремное заключение являются эффективными стимулами экономического роста на начальном этапе, но не оправдывают себя при продолжительном развитии. Советский Союз и другие страны государственного капитализма были вынуждены в конечном счёте перейти к использованию модели свободного рынка, которая предлагала больше возможностей для конкуренции, при этом сохраняя все иерархии, развившиеся за время существования так называемого социализма.

Но тюрьмы не потеряли своей роли при переходе от государственного капитализма к капитализму свободного рынка. По мере того как процесс индустриализации в более бедных странах заставил компании переместить производственные мощности в погоне за дешёвой рабочей силой, а ряд технологических инноваций просто–напросто отменил целый пласт рабочих мест, в США появился целый новый класс людей, которые оказались избыточными для системы массового производства. Это совпало с мощными государственными репрессиями против освободительных движений чёрных и коренных народов Америки в 1960–х. Что же могло сделать правительство, чтобы сохранить под контролем этот избыточный и буйный класс граждан? Ответ заключался в стремительном росте тюремного населения страны.

Сегодня в тюрьмах США томится не меньше людей, чем в советском ГУЛАГе на пике могущества Сталина. Это больше, чем общая численность вооружённых сил США, включая резервы. Тюремная индустрия использует беспрецедентно высокое количество средств наблюдения и контроля, но в результате создаёт прослойку людей, которым нечего ждать от капитализма.

Безработные и бездомные

Разве может быть где-то хуже, чем в тюрьме? Должно быть, ведь некоторые люди стараются попасть в тюрьму, чтобы пережить зиму.

Люди могут упасть в цене, как и любой другой рыночный товар. К работе применимы те же законы спроса и предложения: чем больше доступно рабочих, тем дешевле их можно купить. Безработная часть населения служит двойной цели снижения заработной платы и напоминания работающим товарищам об угрозе оказаться один на один с мусорным контейнером. Безработные унижаются вдвойне, когда вынуждены умолять взять их на унизительную работу, и это запутывает всех ещё больше, потому что стороннему наблюдателю кажется, что они и рады быть эксплуатируемыми, когда на самом деле это вопрос выбора наименьшего из двух зол.

Сто лет назад апостолы технологического прогресса заявляли, что прогресс освободит людей от работы и создаст общество, наполненное приятным досугом. И хотя новые технологии действительно уничтожили рабочие места, это в значительной степени использовалось для экономии средств работодателей, а не на благо всего общества. С точки зрения безработных, свободное время и доступ к ресурсам — это разные части экономического спектра. Вот и говорите теперь о том, что технология освобождает!

Да, капитализм производит богатство, но он также производит куда больше нищеты. Не существует верхнего предела накопления личного богатства, зато существует вполне определённый нижний предел, до которого можно грабить любого человека. Поэтому для существования нескольких миллиардеров требуется так много бедняков.

Безработица — это одна из форм исключения из рыночных отношений. Вторая — это бездомность. И обе они усиливают друг друга по линиям обратной связи. В США насчитывается более миллиона безработных. По всему миру таких больше миллиарда: люди живут в фавелах, лагерях беженцев и в ещё более худших условиях. Когда мы думаем о малоимущих, то на ум приходят самострой и самозахват на периферии крупных городов, но в ряде стран в подобного рода местах живёт бОльшая часть населения. Значительное число вновь прибывающих в такие места жителей руководствуется вовсе не поиском работы — их сгоняют с насиженных мест в результате уничтожения их традиционных жизненных укладов. Нужда в рабочей силе на фабриках стабильно падает, и трущобы функционируют в качестве накопителя нежелательных элементов в тех регионах, которые не могут себе позволить развитый сектор услуг. Смысл в том, чтобы удерживать эту часть населения в пределах досягаемости потогонных мастерских и заводов, но при этом подальше от богатых.

Как и безработные, исключённые играют отведённую им роль в капиталистической системе уже самим фактом своего существования — они напоминают всем остальным о последствии выпадения из системы. Но этого недостаточно: ради того, чтобы экономический успех ассоциировался с личными качествами человека, необходимо, чтобы казалось, что исключённые сами повинны в своей судьбе. Их, лишённых всякой собственности и надежды, легко изобразить озлобленными и социально опасными. И вместе с тем совсем недавно, до появления частной собственности, люди поровну распределяли между собой доступ к необходимым ресурсам. И если какие-то люди и народы оказались сейчас за чертой бедности, так это потому, что их самих — или их предков — ограбили. Для подтверждения этой мысли достаточно всего лишь открыть книги и прочитать об истории жестокой колониальной политики в Америках, Африке, Индии и Китае. И этот процесс продолжается по сей день, пока работа одного обогащает другого.

Некоторые возмущаются программами помощи малоимущим, которые финансируются за счёт налогов: почему это кто-то должен жить за счёт тяжёлого труда других? Но этот вопрос разумнее адресовать политикам и начальству. Потому что каждый бедняк, который когда-то работал за заработную плату, помогал богачам наживаться за счёт своего собственного тяжёлого труда. Часть налогов, направляемых на социальные программы, — это лишь один из примеров того, как богатство возвращается в распоряжение того самого класса, который его производит. Программы социальной помощи — это плод многолетней борьбы общественных активистов. И каждый раз, когда богатые чувствуют себя достаточно уверенно и не боятся немедленного восстания бедняков, они пытаются их отменить.

Мы не говорим, что подобные программы могут стать эффективным лекарством от капитализма. Они (и благотворительные организации) плодят бюрократов из числа представителей среднего класса, в то же самое время распространяя вокруг нуждающихся ауру стыда и бессилия. Системы социальной поддержки и благотворительности распределяют богатство на условиях богачей: другими словами, этот процесс служит сохранению существующего властного дисбаланса. Социальные службы особенно грешат плотными связями с тем самым аппаратом контроля и репрессий, который и выгоняет на улицы людей: они пользуются теми же самыми базами данных, навязывают такие же обязательные к выполнению программы и относятся к нищим с тем же презрением, что и полиция. Единственное средство от бедности — это самозахват бедняками ресурсов и использование их по своему усмотрению.

Тактики, находящиеся в распоряжении исключённых, относятся к разделу скорее революционных, чем реформистских. Они не могут бастовать, но они могут заблокировать дорогу, как это делают пикитерос в Аргентине. Они не могут устроить бойкот, но могут взять товары в магазине и выйти, не заплатив. Они не могут отказаться платить по счетам, но могут захватывать дома и землю. С распространением нищеты распространяются и эти тактики.

Вне рынка

На периферии рыночных отношений находятся такие люди, которым удаётся вести докапиталистический образ жизни. Некоторые из них — это индейские народности, сражающиеся за сохранение своих традиций. Другие — исключённые, которых экономика проглотила, пожевала и выплюнула. С ростом мыльного пузыря глобального рынка те, кто существуют вне системы, обнаруживают, что их жизненное пространство постоянно сужается. Поэтому уже почти никто не может представить себе, какой была жизнь в те времена, когда все необходимые ресурсы были доступны каждому и каждой.

До недавнего времени большая часть человечества получала всё необходимое непосредственно с земли, на которой жила. Это обеспечивало определённую безопасность в тяжёлые времена. Теперь же практически всякий вынужден покупать всё, что ему необходимо для выживания: экономическая рецессия стала катастрофой столь же опасной, как землетрясения и цунами, хотя рецессия — катастрофа абсолютно искусственная. И тогда как природные катастрофы случаются время от времени и остаются в прошлом, капитализм «всегда с тобой»: голод может быть временным, а бедность постоянна.

И всё же даже сегодня ещё сохранились те аспекты человеческих жизней, где не властна логика прибыли и конкуренции: отношения между друзьями и родными или тёплый ветерок в летний полдень. Самое лучшее в жизни по–прежнему бесплатно. Это такая деятельность, которая сама по себе является наградой, это дарение без всяких условностей и ожиданий. Всё это по–прежнему необходимо в нашем обществе, принимают ли эти отношения форму дворового чемпионата по футболу или программного обеспечения open-source. Да, многое из этого находится в карантине сужающегося социального контекста, многое возможно только между равными, подобно тому, как древние афиняне практиковали демократию среди равных и при этом поголовно имели рабов. Но показательным является то, что даже самые богатые, те, кто всеми силами пытаются сохранить свои привилегии, всё равно предпочитают именно такие отношения, когда они могут себе их позволить. Крайне трудно себе представить, что всё будет поглощено экономикой, как бы далеко не заходил процесс колонизации в наши дни.

С другой стороны, те, кто пытаются бежать за пределы рынка, редко уходят далеко. Большая часть отдалённых коммун всё ещё вынуждена приобретать в собственность или арендовать пространство для жилья, платить налоги, решать проблемы, возникающие вследствие того, что члены коммуны сохраняют капиталистическую систему ценностей и эмоциональные травмы, полученные за время жизни в системе. В долгосрочной перспективе такая автономия способна породить такого же рода систему ценностей, как и частное предпринимательство. Попытки создания автономных пространств на задворках капиталистического общества, в условиях колоссального давления и влияния со стороны этого самого общества, как правило, представляют собой более бедные версии того, каким мог бы быть другой мир. В худших случаях они деморализуют своих участников, и те способствуют распространению мысли о том, что подобные утопические альтернативы обречены на провал, вызывая в товарищах ощущение того, что проект рухнул по причине их собственных ошибок, а не вследствие влияния капиталистических условий. Те пространства, которым удаётся выжить, часто замыкаются на себя, теряя всякую надежду стать катализаторами более массовых общественных изменений.

Подобные попытки эскапизма часто применялись для ещё большего распространения капитализма. Это имело место при исходе европейских беженцев в так называемый Новый Свет. Но в те дни беглецы, по крайней мере, могли перейти фронтир и присоединиться к некапиталистическим сообществам — и очень часто они именно так и поступали, принимая сторону индейских племён в борьбе с бывшими соотечественниками. Но в наши дни фронтир отодвинут на самый край земли. И тем, кто хочет вырваться из капиталистического ярма, придётся сражаться там, где они живут.

Животные, растения, минералы

Животные, а равно и растения, минералы, да и всё прочее, рассматриваются экономикой точно так же, как и мы сами. С гамбургером в руке рабочий глядит в зеркало. Что он там видит? Он видит колоссальный жизненный потенциал другого живого существа, низведённый до уровня товара массового потребления. То же самое верно и в отношении веганской альтернативы: монокультура соевых бобов наносит природе не меньший вред, чем промышленное сельское хозяйство. Трупы миллиардов живых существ сваливаются к основанию экономической пирамиды. Если нанести визит на скотобойню или в лабораторию по вивисекции, легко представить себе, что ещё существующие на планете виды живых существ очень завидуют уже исчезнувшим.

От требований рынка не застрахованы ни ледники, ни горы. Сама земля систематически превращается в отходы производства. Это — конечный результат жизни, которую мы ведём в рамках института частной собственности и руководящих подобной жизнью мотивов. Живые существа редуцированы до объектов экономики, а материальный мир вокруг нас подчинён власти предрассудков о самоудовлетворении через потребление.

Не–люди насильно загоняются в рамки экономической системы точно так же, как до недавнего времени поступали со всеми не–европейцами. Некоторым позволено сохранять свою маленькую автономию для развлечения потребителей: в национальных парках, охотничьих заказниках, в качестве одомашненных животных. Те же зоны привилегий, разделяющие человеческое общество, разделяют и другие виды: собака Лионы Хелмсли наследует миллионы долларов, а коров и свиней убивают миллиардами.

Но если мы относимся к нашим ещё живым соседям по планете как к игрушкам в наших играх во власть, то легко забыть, что не так давно человеческие существа тоже ощущали себя частью природы. Мир всё ещё в состоянии показать, какой может быть жизнь без экономики. Прогуляйтесь по древнему лесу, и вы начнёте понимать, как много изобилия и разнообразия мы потеряли.

«Управленцы говорят нам, что всё, что плавает, ползает, ходит и летает, проводит всю свою жизнь в работе, чтобы прокормиться. Они торопятся убедить нас в своей победе. Ещё не все виды уничтожены. Тебе, читатель, достаточно лишь оказаться среди них или же понаблюдать за ними издалека, чтобы увидеть, что их жизни наполнены танцами, играми и праздниками. Даже охота, выслеживание, нападение и убийство не являются тем, что можно было бы назвать Работой. Это то, что мы бы назвали Весельем. Единственные живые существа на планете, которые трудятся как каторжники — это мы с вами».

Фреди Перлман