Ради мира на земле

А. И. ИНЧИН, журналист, ветеран войны, старший лейтенант в отставке УРАЛЬСКИЙ ХАРАКТЕР

В тот день Белорусский военный округ, которым командовал Герой Советского Союза генерал-полковник Иван Моисеевич Третьяк, сдавал экзамены на воинскую зрелость. Через несколько часов начиналась операция. Как раз накануне учений приехал повидаться с ним, Третьяком, однополчанин, старый фронтовой товарищ, Михаил Иванович Лазарев. С Урала махнул сюда. Здорово хорошо, что приехал. Пусть Михаил Иванович посмотрит, какой стала Армия. Это брат, не сорок третий год!

Генерал аккуратно натянул на руки перчатки, поправил фуражку. Теперь можно выезжать. За Лазаревым он пришлет машину позже. Пусть отдыхает с дальней дороги…

Третьяк ошибся, думая, что гость его спит. Лазарев незаметно наблюдал за генералом: стройный, подтянутый, мундир на нем — как с иголочки! И на фронте майор Третьяк всегда был опрятно одетым, с надраенными до блеска сапогами, свежим подворотничком.

Кажется, вчера это было, а годков-то много пролетело. Но вот что примечательно: то, что случилось с ними — Лазаревым и комбатом Третьяком — четверть века назад, Михаил Иванович помнит до мельчайших подробностей. По сей день не забыл имен подчиненных в своей роте, даже адреса многих врезались в память. Свой боевой путь без карты по названиям населенных пунктов перечислит. А вот что было год-два тому назад, пожалуй, и не вспомнит. То ли память у молодого покрепче, все чувства обостреннее, то ли мирные годы не располагают к необходимости зацепляться надолго событиям в тайниках памяти?

Впрочем, не совсем так. Вот, к примеру, осень прошлого года. И тот знаменательный день. Тогда ему очень хотелось побыть одному. Он медленно шел через скверик, прислушивался к тихому шелесту листьев. Вдали сверкал огнями вагоностроительный завод. Семнадцатилетним пареньком он впервые переступил порог проходной, и с тех пор его судьба накрепко связана с рабочим классом. Жил, как деды и прадеды, на одном месте, знал на заводе всех, как все знали его. Только война разлучила Лазарева с Усть-Катавом…

Сегодня снова отчетливо припомнилось Лазареву торжество того дня. Ему, начальнику цеха, присвоили звание «Ветеран завода». Волновался не меньше, чем в памятном сорок третьем, когда получил свой первый боевой орден. Вот и захотелось побыть одному, вспомнить прошлое, подумать о будущем.

Такой же осенней ночью в последний раз шел по улицам города Миша Лазарев, прощаясь с мирной жизнью и своей короткой юностью. А наутро — трудное расставание с матерью. Навсегда запомнились ее тоскующие глаза и дрожащие руки. Она гладила его волнистые волосы, а крупные слезы капали на шею, стекали за ворот любимой его сиреневой рубахи.

— Ты погоди, мать, — отец с грубоватой бережливостью усадил ее на лавку. — Садись и ты, Михаил, — впервые по-взрослому назвал он сына. — Посидим по старине перед твоей дальней дорогой. А ты того, мать… Перестань слезы-то лить. Авось, обойдется. Не всех же убивают на войне.

В Уральский добровольческий танковый корпус, куда мечтал попасть, Михаила не взяли. Его направили в пехотное училище. Но уже через три месяца сержант Лазарев был на Курской дуге.

— Вот что, уралец, будешь помощником командира взвода у Томилина, — сказал ротный. — Топай вон за тот бугорок. Там найдешь свой взвод.

Младший лейтенант Томилин оказался, пожалуй, помоложе Лазарева. Но вояка был обстрелянный: на груди красовались две медали и орден Красной Звезды.

— Видишь, окопы завалило и блиндаж в лепешку дальнобойкой смяло, — сразу же встретил как старого знакомого Михаила. — Во взводе осталось тринадцать человек, если считать тебя. Счастливое число.

Взводный сплюнул, притоптал окурок и опять полез за кисетом. Светлая прядка шелковистых волос задорным хохолком выбивалась из-под пилотки. И он напомнил Лазареву соседского петуха: задиристый был петух, драчливый. Бывало, и на собачонку нападал, если та осмеливалась к нему близко подойти. Невольно усмехнулся сравнению.

— Нашел место для улыбочек, — пыхнул цигаркой взводный. — С утра, говорю, опять фашист попрет.

— Надо встретить, если попрет, — в тон ответил Лазарев.

— Вот это по-нашенски! И я так думаю. Давай-ка, брат, бери людей да за лопаты.

…На рассвете степь загудела тысячами танковых моторов и самоходок, а небо — надрывным воем сотен самолетов. От грохота разрывов, воя бомб и свиста осколков вздрагивала земля, глохли люди.

— Не робь, уралец, — кричал в ухо Томилин. — Живы будем, не помрем!

Эту убежденность, эту веру в себя на всю жизнь перенял от первого своего боевого командира и пронес через все фронты Михаил Лазарев.

А немного позже, подчиняясь призывным словам команды, словно подброшенный невидимой пружиной, взметнулся Лазарев над бруствером окопа вслед за Томилиным. За ними — остальные бойцы взвода. Земля обдавала их горячим дыханием разрывов, а они бежали навстречу танкам с паучьими лапами свастики на пятнистой броне.

Механически Лазарев делал все так, как его товарищи. Бежал, задыхаясь от пыли, и что-то кричал. Слышал ли он сам яростное «ура!», слышали ли другие солдаты, он не знал. Видел только впереди командира и старался не отставать от него. Потом случилось неожиданное.

Томилин будто ударился о невидимую преграду: стал валиться навзничь к ногам подоспевшего Лазарева. Смерть, неожиданная и страшная, своей нелепостью поразила. Он ошалело глядел на человека, который минуту назад двигался, жил. И вот его не стало. Холодная ярость наполняла сердце. Подняв над головой автомат, приготовив гранату, Лазарев обернулся к товарищам:

— За мной, вперед! Ура-а…

А дальше было как в страшном сне. Он плохо помнил, как мчался вдоль балки навстречу «фердинандам» и «тиграм», как захлебнулась контратака гвардейцев. Обескровленный полк медленно отходил, огрызаясь огнем, к своим основным позициям. Лазарев остался с горсткой бойцов прикрывать отход своей роты. Сколько времени лежал он за пулеметом? Может быть, час, а может, вечность. День померк еще с утра, солнце скрылось за огромной тучей огня и пыли, дыма и смрада.

…Михаил вместе с шестерыми солдатами — это все, кто остался от взвода, — сидел, скрючившись, на дне глубокой воронки и думал, сколько они продержатся, когда немцы пойдут снова в атаку.

Фашисты появились слишком неожиданно. Они окружили воронку, стали забрасывать гвардейцев гранатами. Мелкие жалящие осколки впивались в тело, рвали его, но люди из последних сил продолжали отбиваться. Близкий разрыв снаряда, грохот лязгающих гусениц — всего этого не слышал ни Лазарев, ни его бойцы.

Очнулся Лазарев после тяжелой контузии дней через десять в полевом лазарете. Долго не мог понять, где он и что с ним произошло. Постепенно возвращался слух, стал лучше видеть. Палатная сестричка терпеливо обучала его произносить, не заикаясь, слова.

— Ты не просто говори, а вроде бы пой. — И заставляла вслед за собой нараспев повторять:

— Ма-ня, А-ня, Са-ня…

— Будто заново народился, — смущенно улыбался Лазарев. — И ходить, наверное, разучился.

Молодость взяла свое: Михаил Лазарев с тощим солдатским «сидором» за плечами сел в эшелон и с маршевым батальоном направился на фронт. Опять нелегкие дороги, опять бои, опять ранение. Из госпиталя домой писал, что все хорошо, он направлен в командировку и, может быть, на обратном пути заедет навестить их, своих родных. Только после войны узнал, что его хитрость дома сразу же разгадали, но виду не показали: пусть думает, будто ему поверили.

Но случилось так, что Лазарев действительно поехал в тыл. Это было в сорок третьем, когда его, командира взвода, командование дивизии направило на курсы младших лейтенантов. Вскоре Лазарев командовал ротой на 2-м Прибалтийском. Война и свела его здесь с комбатом Иваном Моисеевичем Третьяком. Было им тогда по двадцать одному году. И фронтовые судьбы во многом схожи. Боевые ордена на груди, оба отчаянной храбрости, недюжинной военной сметки. В ту зиму 1943 года на литовской земле шли кровопролитные бои. Советские войска приближались к логову фашизма, границам Восточной Пруссии.

…Потрескивали в жестяной печурке дрова. То и дело зуммерил полевой телефон. Гвардии майор Иван Третьяк усталым голосом отвечал «Девятому»:

— Послать некого, люди измотаны, валятся от усталости…

Брови Третьяка тревожно взметнулись к переносице.

— Лазарева? Его рота еще не вышла из боя. Оттянуть и бросить на прорыв? Но это же лучший комроты на весь полк! Разрешите, я сам поведу солдат… Есть!

Третьяк с досадой бросает трубку.

— Ничего, брат, не попишешь, — мысленно обращается к Лазареву. — Приказы надо выполнять.

Машинально передвинул планшетку — ее оставил на сохранность Лазарев. В ней вырезки из фронтовых газет, несколько фотокарточек. На одной из них группа советских офицеров на фоне блиндажа. На первом плане — молодой, смешливый лейтенант. Грудь украшена боевыми наградами. Такой же молодой майор прикрепляет еще один орден к гимнастерке лейтенанта.

На оборотной стороне карточки — «2-й Прибалтийский фронт. Гвардии майор Третьяк вручает правительственную награду гвардии лейтенанту Лазареву».

Торопливые строчки фронтового корреспондента повествуют:

Да разве все можно описать в газетах? Третьяк вздыхает.

— Связного от роты Лазарева ко мне!

И вручает пакет с приказом — роте Лазарева, усиленной восемью танками, идти на острие частей полка, идти на прорыв, к Балтийскому морю.

Первая линия окопов была преодолена быстро и сравнительно легко. Зато потом, увидев, насколько малочисленна эта группа прорыва, фашисты опомнились и открыли ураганный огонь. Атака захлебнулась, но рота Лазарева, посаженная на танки, продолжала пробиваться вперед. В пылу боя Михаил не сразу понял, что оказался в глубоком тылу врага.

— Продолжаю движение вперед, — сообщил по рации комбату.

— Не зарывайся, Миша, — предупредил Третьяк, хорошо понимая, что вряд ли теперь помогут Лазареву его советы.

А рота тем временем, сея панику среди тыловых частей гитлеровцев, продвинулась на восемьдесят километров, заняла деревню и подготовилась к боям в условиях круговой обороны.

Трое суток беспрерывно атаковали гитлеровцы позиции гвардейцев. Казалось, не осталось живой души в деревне. Но стоило атакующим подойти ближе к развалинам домов, их встречали огнем автоматов и пулеметов. С воздуха были разбомблены танки, подавлены артиллерией пулеметные гнезда, перебиты защитники гарнизона. Бойцы перестали узнавать друг друга, черные, грязные, обросшие, они еле держались на ногах. Но столько неуемной ненависти было в их глазах, столько неукротимой силы! Они хорошо понимали, что живыми им отсюда не уйти, и старались как можно дороже отдать свою жизнь.

— Держитесь, идем на помощь, — хрипела рация. Комбат Третьяк принимал отчаянные меры, чтобы пробиться к окруженной роте.

На исходе четвертых суток раненый командир роты и его ординарец остались вдвоем на этом пепелище.

— Ползут, товарищ гвардии лейтенант, — шептал ординарец, совсем еще мальчишка. — Давайте уходить, слышите?

Плохо слышал и плохо понимал обессиленный лейтенант. Собрав остатки сил, медленно, слишком медленно пополз вслед за ординарцем. А тот спешил под разлапистую ель, чудом сохранившуюся возле кладбища у околицы деревни.

Фашисты прошли по пожарищу, двое направились к ели, где затаились воины. Лазарев вытащил пистолет, проверил обойму, вогнал патрон. В двух шагах от ели прошли два фашиста с автоматами наизготовку. Не дойдя до кладбища, повернули обратно.

Еще не смея верить в счастье, Лазарев провел по влажным глазам рукавом полушубка и тотчас же уснул мертвым сном. А ночью поползли два гвардейца навстречу своим. Их подобрали разведчики на ничейной полосе, притащили в полк.

— Жив, чертушка? — развел руки для объятий Третьяк. — А мы собирались тебя посмертно награждать орденом Отечественной войны. Лучше живому вручу! Получай, уралец!

— Да, уральский характер у твоего Лазарева, — одобрил «Девятый». — Кремень человек!

…А потом пришла победа. Ее Третьяк и Лазарев встретили в Курляндии. Много лет прошло с тех пор, как они расстались, но дружбу не забывали: обменивались письмами, поздравляли друг друга с Победой.

И вот снова вместе. И снова по тряским полевым дорогам мчатся навстречу взрывам, — туда, где раздается грозное русское «ура!» Учения в разгаре.