Radost

1

— Знаешь анекдот? — спросил Макс. — Почему Иисуса считают студентом?

— Не знаю.

— И? Твоя версия?

Макс резко откинулся назад. Скрестил руки на широкой груди. Нервно топнул правой ногой по песку. Его черная волнистая шевелюра сохла в лучах полуденного солнца.

За навязчивостью Макса угадывались физическое напряжение и скрытая агрессия, это раздражало и тревожило меня.

В то же время от него исходило необъяснимое очарование.

Правой рукой Макс поднес бутылку «Килиманджаро» ко рту и торопливо отхлебнул большой глоток пива. Затем потянулся вперед и поставил пиво на столик. Скрип обтянутого шкурой стула, сплетенного из гнутых веток, переключил мое внимание на слуховые ощущения. Я различил приглушенные голоса пляжных приставал и шелест лениво набегающих волн. Казалось, даже звуки изнывают от жары и не могут распространяться далеко.

Макс, по крайней мере, хоть как-то оживлял обстановку. Этот швейцарец в костюме масаи рассказал мне обо всем, кроме одного: зачем ему красная накидка, короткий кинжал на бедре и длинный тонкий посох? Впрочем, не исключаю, что об этом он тоже упоминал, но его громкая путаная манера изъясняться сбивала меня с толку.

«Занзибар, или Последняя причина» — так Альфред Андерш назвал свой знаменитый роман. Будь автором я, роман назывался бы «Занзибар, или Распоследняя клоака». Практически все на этом острове вызывало у меня отторжение.

Я прилетел сюда, потому что выиграл путевку в конкурсе, в котором даже не участвовал. Но не поехать я не мог, иначе Махмут ужасно расстроился бы.

Из города со сказочным названием Стоун-Таун, где я сутки напролет ощущал себя кирпичом в печи для обжига, ноги унесли меня уже на третий день. До чертиков надоело, что буквально на каждом шагу мне что-нибудь пытались продать — то барабан, то рыбу, то поездку на снорклинг… Окончательно я взбесился, когда на второй вечер один из местных надул меня, приведя в ресторан, где якобы отлично кормят, а сам условился с официантом, что тот сдерет с меня двойную цену, а прибыль они поделят по-братски. Пройдоха встретил меня днем в городе и мигом смекнул, что я безнадежно заблудился и натерпелся страху, скитаясь по лабиринту извилистых улочек. Он впился в меня, как клещ, и не отставал, пока я не согласился нанять его в проводники за пятьдесят тысяч шиллингов. При этом я испытал наивную гордость, потому что сторговался и уменьшил его вознаграждение вполовину — сперва он заломил цену в сто тысяч.

Мой гид и вправду немало знал о городе и его истории. Он в два счета привел меня к достопримечательностям. которых я не мог отыскать, сколько ни плутал. Поэтому я пригласил его вечером в бар, намереваясь отблагодарить щедрыми чаевыми. Ближе к концу ужина я увидел, как официант протягивает ему деньги, и тут до меня дошло, что за пиво я заплатил втридорога. Я ничего не сказал, но на следующий день решил перебраться в городок Нунгви, расположенный на севере главного острова и снискавший репутацию местного центра курортного отдыха.

Путеводитель сообщал, что поездка на микроавтобусе «дала-дала» — это незабываемый опыт и уникальная возможность проникнуться истинно африканским духом. Я не стал рисковать, вызвал такси до Нунгви и вскоре заселился в один из отелей со множеством бунгало, по периметру которого стояли охранники с дубинками, следившие, чтобы посторонние не проникали на территорию, а точнее — чтобы африканская нога не переступала туристический порог.

Львов и зебр на Занзибаре нет, однако тем, кто желает побывать на сафари и полюбоваться дикими животными, не обязательно ехать в парк Руаха, Серенгети или к кратеру Нгоронгоро в материковой части Танзании. Вскоре после прибытия в Нунгви я понял, что могу просто сидеть на относительно удобном деревянном стуле перед своим бунгало, потягивать теплое пиво и глазеть по сторонам — зрелище, которое открывалось моему взору, подчас ничуть не уступало сафари по накалу страстей.

Устроившись возле бунгало, я наблюдал, как приставалы на берегу охотятся на туристов и в особенности на туристок: сидят или стоят, дожидаясь, пока потенциальная жертва подойдет достаточно близко и ей уже некуда будет бежать, а затем нападают.

Некоторые туристы заранее угадывали их маневры и ускоряли шаг, но преследователи неизменно оказывались хитрее. Впрочем, кое-кому из отдыхающих все же удавалось улизнуть, и они с облегчением устремлялись к пляжному бару, где могли спокойно перевести дух под защитой грозного охранника с дубинкой наперевес.

В основном курортная публика была представлена людьми в возрасте, преимущественно дамами. И большинство из них прилетели сюда лечить свои увядающие белые телеса черным эликсиром молодости. Что касается туристов помоложе, они являли собой сборище безмозглых балаболов, которые совокуплялись в общественных душевых всякий раз, когда я заглядывал туда сполоснуться.

А сполоснуться я хотел часто, потому что африканская жара оказалась для меня сущим мучением. Я обливался потом, теплое пиво было непригодно для питья, горячее море — для купания (к тому же на берегу сидели в засаде неугомонные приставалы), по вечерам мне приходилось носить штаны, потому что вокруг щиколоток увивались комары-кровососы. Но сильнее всего удручало то, что после утреннего снорклинга и экскурсии в сад специй днем мне было совершенно нечем заняться на этом райском острове.

И тут появился Макс и спросил:

— Почему Иисуса считают студентом?

— Не знаю. И почему?

— Когда ему стукнуло тридцать три, он носил длинные волосы, жил с родителями, а если что-то делал, это было чудом.

Так звучал первый анекдот, который рассказал мне Макс. Спустя несколько часов после этого разговора я нашел своего недавнего собеседника на берегу. Макс лежал не шевелясь, а по ярко-красной масайской накидке — там, где ее пронзил нож, — расползались два темно-красных пятна.

2

Вся эта история началась из-за Махмута. Мы с ним познакомились в марте, за одиннадцать месяцев до моей поездки на Занзибар. Я хорошо помню тот день, отчасти потому, что он вошел в скромное число ярких моментов в моей карьере редактора одной из двух местных газет.

У пожилой дамы сбежал кот. Его обнаружила в своем саду супружеская чета, проживавшая в десяти километрах от хозяйки. А поскольку дама приходилась тетей заместителю моего главреда, приключения кота удостоились места на одной из последних страниц нашей газеты. Никаких срочных дел, которые требовали бы моего участия, увы, не нашлось, и потому написать заметку о возвращении кота домой поручили мне. Обе редакционные машины были на выезде, моя «веспа» устроила забастовку, так что я поехал на электричке.

Район, в котором проживала дама, оказался тихим и зеленым. Я заметил ее издали: стоя на крыльце, она обводила взглядом сад и смотрела поверх деревянного забора на соседнюю улицу. В воздухе разливался аромат свежеиспеченного шоколадного кекса.

Не успел я подойти, как к дому подкатил автомобиль.

— Блудный сын вернулся! — всхлипнула дама, когда спасители ее питомца вышли из машины и вытащили наружу клетку-переноску. Внутри я увидел фыркающего и шипящего черного зверя, которого вполне можно было принять за пантеру.

На кофе супруги не остались, потому что спешили в гости. Нехотя ответив на мои вопросы и попозировав для фото, они простились и уехали.

— Надеюсь, вы не сильно торопитесь? — спросила меня дама. В ее голосе слышалась такая мольба, а кекс пах так аппетитно, что я кивнул:

— Что вы, конечно, нет!

Находиться в доме, по которому свободно разгуливал хищный зверь, я побоялся. Едва мы вошли, хозяйка закрыла его в одной из комнат. Вообще-то, котов я не опасаюсь, но этот выглядел так, что вселил бы страх в сердце самого безрассудного циркового дрессировщика, а еще я помнил, что через кошачьи царапины передаются опасные инфекции. Уже сидя за столом, я беспрерывно озирался (честно говоря, я был бы рад залезть с ногами на стул, чтобы держать их в поле зрения).

Мы пили кофе и уплетали кекс. Дама поведала мне о детях и внуках, которые навещают ее нечасто, потому что очень заняты. Черный монстр появился неизвестно откуда, потерся о мою ногу, замурлыкал и повел себя как ручная болонка. Опомнившись от потрясения, через некоторое время я даже отважился опустить руку и погладить путешественника.

Под конец своей учебы я вовсе, не мечтал клепать трогательные статейки о старушках и котах. Однако по сравнению с мероприятиями, которые мне доводилось освещать: собраниями общин, дебатами о региональной транспортной политике, панельными дискуссиями, эстрадными концертами и интервью с деятелями искусств, которые, несмотря на свою серость, запечатленную на холсте или высеченную в камне, желали прозрачно намекнуть на свою непризнанную гениальность, — визит к этой даме оказался подобен глотку свежего воздуха. Кроме того, поездка позволила мне сократить рабочий день — никто не стал бы расспрашивать, долго ли я беседовал с хозяйкой кота-найденыша.

Если бы я не вернулся домой раньше обычного, возможно, наша с Махмутом встреча вообще не состоялась бы. Перебирая в памяти те события, я прихожу к выводу, что побег кота был своего рода предзнаменованием, символом Максовых эскапад, о которых мне еще только предстояло узнать. Но, разумеется, тогда я не усмотрел в том коте бабочку, взмах крыльев которой нашлет на меня торнадо. Откуда мне было знать, что спустя несколько месяцев судьба в лице Махмута вытолкнет меня с моей маленькой планеты и зашвырнет на орбиту Макса?

Пока я ехал домой, на улице резко потемнело. Черная пасть облаков поглотила солнце. Во тьме я различал лишь оранжевые сигналы штормового предупреждения, загоревшиеся на противоположных берегах озера. Вспышка молнии рассекла небосвод, и преждевременно наступившая ночь на миг обернулась днем. В следующую секунду прогремел гром такой силы, что стекла в окнах поезда задребезжали. Я невольно вскинул руки и закрыл лицо.

Когда я вышел в город, струи воды падали с неба, отскакивали от булыжной мостовой, крутились на ветру… В общем, в ходе спринтерского забега от вокзала до дома в каждом из моих ботинок образовалось по океану.

Я подлетел к своему подъезду и рванул вверх по ступенькам, ведущим к входной двери. Глаза заливало дождем, я двигался почти что на ощупь и едва не пробежал мимо темнокожего мальчика в насквозь промокшей одежде, нахохлившегося в углу возле двери. Когда я приблизился, он еще сильнее вжался в угол и прошептал:

— Hello.

— Hello, — ответил я и спросил, говорит ли он по-английски.

— Yes, I speak English.

— Where do you need to go?[1]

— К Верене Майер. — Он постучал пальцем по табличке рядом со звонком одной из квартир, расположенных на втором этаже. «В. Майер» — гласила надпись на табличке. Имени фрау Майер я не знал, наше знакомство ограничивалось тем, что мы приветствовали друг друга, встречаясь у подъезда или в прачечной.

Я подумал, что мальчуган едва ли мог сочинить для инициала «В.» расшифровку в виде имени «Верена», дабы проникнуть в дом с дурными намерениями. Поэтому открыл дверь и впустил его. Он нерешительно прошел по коридору мимо моей квартиры, боязливо оглядываясь на каждом шагу.

Когда я вставил ключ в замок, мальчик остановился и обернулся.

— I live here[2], — сказал я, кивая на свою дверь. Новый знакомый сделал шажок в мою сторону. — Is frau Meier home?[3] — Я поднял палец вверх. Мальчик кивнул, сказал «yes» и зашагал по лестнице.

Я мерз и отчаянно хотел согреться. Стоя под горячим душем, я подумал о пареньке. Внезапно мне почудилось, что в дверь звонят. «Наверное, это он, — мелькнуло у меня в голове. — Скорее всего, фрау Майер нет дома».

Поколебавшись, я вышел из душа, вытерся, надел спортивные штаны и свитер и выглянул в коридор. Возле моей квартиры никого не было, так что я поднялся на второй этаж. Мальчик сидел перед дверью фрау Майер на коврике, на котором большими яркими буквами было написано: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ», и клацал зубами.

— Nobody home?[4] — Сквозь застекленную часть двери я увидел, что свет в квартире не горит. — I’m Fabian. What’s your name?[5]

— I am Mahmut.

— Можешь подождать у меня, Махмут.

Махмут вслед за мной спустился на два лестничных пролета, и уже через минуту мы были в моей квартире. Я положил самые маленькие спортивные штаны, самую маленькую футболку и самый маленький свитер на крышку сиденья унитаза. Показал Махмуту, как работает душ, принес полиэтиленовый пакет для мокрой одежды и полотенце, после чего оставил мальчика в ванной. Пока он мылся, я написал записку, что Махмут у меня, и прикрепил ее к двери фрау Майер.

Носки я дал Махмуту только после того, как он вышел из окутанной горячим паром ванной, потому что, как я и опасался, во время мытья он залил пол водой.

В моих обносках мальчуган вызывал еще большую жалость.

Я сварил ему какао и намазал кусок хлеба медом. Мальчик уселся на диван, я в кресло. Ни один из нас толком не знал, о чем говорить, да и запас английских слов у Махмута был не ахти, так что я сделал для него второй, третий, четвертый и, наконец, пятый бутерброд с медом.

Выяснилось, что Махмуту девять лет и он из Уганды. Сюда приехал с отцом, а теперь живет у приемной матери, Верены.

— How long have you been here?[6]

Он дважды махнул правой рукой через левое плечо, словно бросая за спину камешки, поднял три пальца и сказал:

— Three days.

Фрау Майер зашла за ним через час. Она извинилась за беспокойство, поблагодарила меня за помощь и предложила перейти на «ты». Затем поинтересовалась, удалось ли нам с Махмутом понять друг друга.

— Да, — сказал я и посмотрел на мальчугана. — Не speaks English very well.

— Yes, I speak English very well, — эхом отозвался тот. — Very, very well!

В этот миг я впервые заметил озорной блеск в его смышленых глазах. Очень скоро Махмутовы раскатистые «р» покатились по моей квартире, точно стеклянные шарики, вздымающие клубы пыли во всех углах.

3

Возможно, я так запросто принял Махмута в свою жизнь потому, что невзгоды, выпавшие на его детскую долю, были куда серьезнее моих, а еще потому, что он не действовал мне на нервы беспомощным ребячеством и вызывал неподдельное уважение.

Мой последний роман с девушкой закончился болезненным разрывом, на который я отреагировал уходом в себя, проводя свободное время на диване, слушая музыку и предаваясь угрюмым раздумьям. Работу в газете я не бросил, ибо считал, что новой потери мне не вынести, ведь именно ради этой работы, да еще ради папы, отношения с которым у меня давно стали прохладными, я и вернулся сюда, в город своего детства.

Махмут рассказал мне, что его отец исчез спустя несколько месяцев после прибытия в Швейцарию, сам он попал в приют, откуда его забрала и усыновила Верена Майер.

В летние каникулы я то и дело встречал Махмута в подъезде и возле дома. Однажды вечером, вскоре после начала учебного года, Верена позвонила в мою дверь и поинтересовалась, не смогу ли я помогать Махмуту с уроками, особенно с заданиями по языку, ведь я журналист. За эту работу она предлагала мне пятьдесят франков в час.

Я был бы рад отказаться — не из-за низких расценок, просто идея Верены меня ни капли не вдохновила. Приходя домой из редакции, я мечтал лишь о том, чтобы мне никто не докучал. Однако я согласился, потому что, пока Верена меня упрашивала, Махмут выгладывал из-за ее спины и смотрел на меня с такой мольбой в глазах, что мое сердце не выдержало.

Поначалу он приходил ко мне раз в неделю. В основном мы занимались его домашними заданиями. Вскоре Махмут стал наведываться чаще и оставаться дольше. Он избавился от застенчивости куда быстрее, чем я.

Я попросил его не звонить, а стучаться, потому что звук дверного звонка меня пугает. Со следующего раза Махмут возвещал о своем появлении бешеным ритмичным стуком в дверь. Иногда, принимая его в гостях, я ставил музыку, которую он обычно находил ужасной. Если же мелодия ему нравилась, он вскакивал и пускался в пляс, хлопая в ладоши и топоча. Когда такое случалось, Махмут непременно пытался подключить к танцу и меня. Я долго отнекивался, но в конце концов оторвал зад от дивана и принялся повторять движения за Махмутом. Поскольку он не потешался над моими па, спустя короткое время мы стали регулярно отплясывать в моей маленькой гостиной.

Периодически Верена приглашала меня на ужин. Придумать отговорку мне удавалось не всегда. Однажды за столом Махмут сказал, что прилепил на мою «веспу» какую-то наклейку. Я пропустил его слова мимо ушей и напрочь забыл о том разговоре. Когда за два дня до Рождества мне позвонила ведущая одной радиостанции и стала поздравлять, я не сообразил, о чем она. Услышав, что беседа идет в прямом эфире, я мигом вспотел.

— Какая еще наклейка?

— Наклейка, подтверждающая участие в нашем рождественском конкурсе. Вам достался главный приз!

— Э-э, вы, наверное, что-то перепутали.

— Вы владелец «веспы»… — Ведущая назвала номер моего мотоцикла и пояснила: — Ваш приз — поездка на Занзибар и шесть ночей в отеле «Эмерсон Спайс» в Стоун-Тауне!

— Замечательно, спасибо, — буркнул я.

Тащиться в эту несусветную даль мне совершенно не хотелось. Занзибар! В одном только названии звучала угроза подхватить тропическую инфекцию или получить удар мачете. К сожалению, Верена слушала передачу и проболталась Махмуту, что благодаря ему я выиграл конкурс — среди всех машин и мотоциклов, владельцы которых приняли в нем участие, победила моя «веспа».

— Победила! Победила! Победила!

Я слышал, как Махмут выкрикивает это слово во весь голос, несясь вниз по лестнице и колошматя в мою дверь. Отворив ее, я увидел, что мальчуган носится взад-вперед по коридору, ликующе потрясая кулаками.

— Победила! Победила! — не унимался Махмут.

Тут-то я и понял: от поездки на Занзибар мне все же не отвертеться.

4

С того дня, когда я нашел Макса на пляже в Нунгви и отвез его в стоун-таунскую больницу, прошло три года. Сперва я нередко вспоминал о нем и гадал, как сложилась его дальнейшая судьба. Хотя отец Макса, увозя сына с Занзибара, вручил мне визитку, я так и не позвонил ему и в какой-то момент вообще выкинул ту историю из головы. Однако вчера вечером она снова всплыла в моей памяти.

Шагая мимо ресторана «Бык», я увидел афишу джазового трио. Представление должно было начаться с минуты на минуту. Я вошел, сел за столик для двоих в углу сбоку от сцены, включил ноутбук и притворился поглощенным работой, чтобы никто не решился ко мне подсесть.

Музыканты явились с опозданием. Когда джазмены шли мимо меня, пронося аппаратуру к сцене, я поднял глаза и увидел среди них Йохана Винтера, брата Макса. Мы познакомились на Занзибаре, куда он приезжал за ним вместе с отцом. Я не мог не заметить, как Йохан исхудал за минувшие годы.

Подойти к нему я постеснялся. Думаю, он и вовсе не обратил на меня внимания. Но в какой-то миг наши взгляды встретились, и неожиданно для себя я выпалил:

— Ты Йохан? Помнишь меня? Мы виделись на Занзибаре!

Он чуть нахмурился, кивнул и безучастно ответил «привет». В одной руке Йохан держал гитару, в другой — усилитель. Я не стал мешать ему готовиться к выступлению.

Играть начали в девять. Народу собралось мало, посетители болтали о своем и слушали концерт вполуха. То, что на сцене выступали фантастические музыканты, смогли оценить от силы два-три человека. То, что на сцене являла свой истинный облик некая потусторонняя сущность — я имею в виду Йохана, который извивался в ритме музыки и поочередно выражал лицом то безысходную печаль, то сладостное блаженство, то первобытный экстаз, — видел один лишь я.

Едва смолк последний аккорд, Йохан превратился обратно в человека. На мое счастье, теперь он стал более словоохотливым.

Я поблагодарил его за чудесный концерт. Затем он сам перевел разговор на Занзибар и Макса. Йохан обмолвился, что после возвращения его брат провел несколько недель в клинике. Я предположил, что он лечился от осложнений, вызванных ножевыми ранениями.

По словам Йохана, в настоящее время у Макса все было в норме. Жил он в Лахене, то есть совсем недалеко от меня. Йохан попросил мой номер, пояснив, что брат наверняка захочет увидеться со мной и лично поблагодарить.

Дома я улегся на диван и задремал. Мне приснился Занзибар. Мы с Максом сидели в пляжном баре. Было очень жарко. Я обжег пивом язык. Макс рассказал анекдот, но я ни слова не понял и только потом сообразил, что он говорит на суахили. Макс ушел, а я вдруг обнаружил, что на мне его масайский костюм. Внезапно я оказался на берегу. Стояла ночь. Вокруг никого не было видно. Появились двое местных — вероятно, они поджидали меня. Их черные лица сливались с темнотой. Незнакомцы направились ко мне. Я потянулся рукой к поясу, чтобы выхватить нож. Его там не оказалось. В лунном свете прямо напротив моего живота сверкнули два клинка…

Я закричал, заметался во сне и едва не упал с дивана. Тело свело судорогой. Футболка и подушка промокли от пота.

Пошатываясь, я подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвался ледяной воздух. Я поплелся в кухню, выпил стакан воды и выкурил сигарету. Вернувшись, плюхнулся обратно на диван, вырубился и проспал всю ночь без сновидений.

Где-то вибрирует мобильник. Я в ужасе продираю глаза. Кто это мне названивает? Я что, опоздал на встречу? Забыл, что у меня воскресное дежурство в редакции? Правой рукой нашариваю телефон на полу.

Прищуриваюсь и вижу на экране незнакомый номер. Принимаю звонок и пытаюсь произнести как можно более бодрым голосом:

— Алло, говорит Фабиан Якоби.

— Доброе утро! — приветствует меня Макс и врывается в мою жизнь так же непредсказуемо, как ворвался в первый раз три года назад.

5

— Знаешь анекдот? — спрашивает Макс. — Звонит дядя. Маленькая Врени снимает трубку и говорит: «Алло».

Слово «алло» он произносит шепотом.

— Не знаю, — отвечаю я сквозь полудрему, не понимая, наяву или во сне происходит этот диалог.

— «Привет, Врени! Это дядя Альберт. Как поживаешь?» — «Хорошо», — шепчет Врени. «Твоя мама дома?» — «Да», — шепчет Врени. «Можешь позвать ее к телефону?» — «Нет», — шепчет Врени. «А почему?» — «Она сейчас занята», — шепчет Врени. «Понятно. А папа дома?» — «Да», — шепчет Врени. «Можешь передать ему трубку?» — «Нет», — шепчет Врени. «Нет?» — «Он тоже занят», — шепчет Врени. «А твой старший брат где?» — «Он тоже дома», — шепчет Врени. «Могу я поговорить с ним? Или он тоже занят?» — «Он тоже занят», — шепчет Врени. «Да что же это такое, в самом-то деле! Чем они там все заняты?!» — в отчаянии восклицает дядя. «Ищут меня», — шепчет Врени.

Макс опять начинает разговор с анекдота, как тогда на Занзибаре, и меня моментально охватывает дурное предчувствие. Но когда он умолкает, я громко смеюсь, и на это у меня есть целых две причины: во-первых, шутка меня по-настоящему развеселила, а во-вторых, услышав мой хохот, Макс тоже не может удержаться от смеха.

Хотя беседа длится недолго, у меня складывается впечатление, что Макс ведет себя адекватнее, чем на Занзибаре, где изливал на меня потоки своего остроумия безостановочно. Макс говорит, что хотел бы повидаться и готов приехать в мой город. Он предлагает встретиться сегодня в восемь в ресторане «Бык».

Все еще сонный, я принимаю его приглашение не задумываясь. Задумываться начинаю только днем, потому что после телефонного разговора я опять вырубаюсь и встаю только за полдень.

Зачем я понадобился Максу? Он хочет отблагодарить меня? По телефону он ничего не объяснил, а лишь сказал, что желает увидеться. Но что он вообще за фрукт и чего от него ожидать? На Занзибаре он разгуливал в костюме масаи… Может, Макс увлекается эзотерикой? Может, он из тех людей, кого алкоголь делает раскованным и агрессивным? Может, он полагает, что встреча на острове судьбоносно связала нас? А может, считает, что нас свела какая-нибудь богиня из масайского пантеона?

От моего дома до «Быка» рукой подать, но, пока я иду к ресторану, начинается снегопад. Тяжелые хлопья снега валятся с неба с такой отчаянной скоростью, будто вознамерились расшибиться оземь. В преддверии встречи с Максом меня одолевают нервозность и любопытство, однако тащиться в ресторан мне совершенно не доставляет удовольствия. Да, мне интересно, что за человек этот белый масаи, но в такое ненастье я с куда большей радостью сидел бы у себя в гостиной, а не мотался по улицам.

Когда я вхожу в бар, Макс уже расположился за столиком и потягивает пиво.

Не будь Макс единственным посетителем, сидящим в одиночестве, я ни за что его не узнал бы: щеки гладко выбриты, весь как-то раздался вширь, словно к нему прилипли те несколько кило, которые сбросил Йохан.

На нем джинсы, переживающие осень своей жизни, поношенные кроссовки, футболка и свитер. «По-видимому, живет скромно», — отмечаю про себя, подходя к столику. Должно быть, работает из дома или в фирме, где сотрудники вправе одеваться, как им вздумается. На спинке стула висит непромокаемая ветрозащитная куртка. Прическа у Макса тоже не та, что была три года назад, — волосы коротко подстрижены. Большая часть шевелюры по-прежнему черная, однако у висков в нее въелась седина, напоминающая подпалины.

На первый взгляд Макс кажется безмятежным и расслабленным. Наметившийся живот и проседь в волосах придают его облику величавость, однако мои воспоминания о том, каким я видел его на Занзибаре, слишком яркие, чтобы доверять этому впечатлению.

Двигаясь с некоторой неловкостью, он поднимается из-за стола, приветствует меня и крепко жмет мне руку.

— Я раньше тоже жил в этом городе, — говорит он, когда мы усаживаемся за столик. — Но теперь снова перебрался в Лахен. Я там родился и вырос.

Затем Макс задает мне все вопросы, которые не задал при нашей первой встрече: кем я работаю, кто я по образованию, где провел детство, что делал тогда на Занзибаре и так далее.

Я потягиваю пиво и отвечаю коротко, полагая, что Макс намерен обсудить что-то еще. Он, похоже, никуда не торопится и засыпает меня таким градом уточняющих вопросов, что в какой-то миг я прихожу к выводу: «Видимо, все-таки позвал просто поболтать».

Наконец Макс переходит к делу:

— Можешь рассказать, что произошло тогда на Занзибаре?

Он хочет, чтобы я рассказал ему, что произошло на Занзибаре? Я-то думал, рассказывать будет он…

— Видишь ли, я ничего не помню, — поясняет Макс. — Ни тебя, ни скандалов, ни драк, ни того, что я носил масайский костюм. Все, что мне известно, я узнал от отца и Йохана. Они поделились со мной тем, что услышали от тебя.

Я обстоятельно рассказываю Максу о том, как он в костюме масаи подошел ко мне в баре при отеле, как мы болтали минут сорок, после чего он откланялся, а спустя несколько часов я нашел его на пляже и привез в столичную больницу.

— И ты не знаешь, что со мной могло приключиться?

— Нет.

— А о чем вообще мы говорили?

— Выяснили, что мы оба швейцарцы. Ты рассказал анекдот…

— Какой именно, помнишь?

— Про Иисуса. Почему Иисуса считают студентом?

— A-а, смешной, — хмыкает Макс.

— Потом мы пили пиво. Что еще обсуждали, я уже забыл. Ты быстро ушел.

О том, что он показался мне опасным типом, я предпочитаю умолчать.

Макс адресует мне новые вопросы, ответов на которые у меня нет. Не могу сказать, разочарован ли он тем, что я знаю так мало. Если он и подозревает, что я недоговариваю, то вида не подает.

— Ты, можно сказать, познакомился со мной на пике, — улыбается Макс, складывая руки на животе и откидываясь назад.

— В смысле?

И тут Макс рассказывает мне о своем психическом заболевании. Он страдает шизоаффективным расстройством. «Чередование маниакальных и депрессивных фаз в комплекте с шизофреническими симптомами» — так он это сформулировал. На Занзибаре у Макса произошло обострение психоза. Последние два с половиной года его состояние остается стабильным.

Больше он ничего не добавляет, а я воздерживаюсь от вопросов, хотя они так и рвутся у меня с языка. Когда речь заходит о психических заболеваниях, мне трудно уловить грань, за которой вежливое любопытство превращается в липкую назойливость.

Вскоре мы уже толкуем обо всем подряд, Макс блещет остротами, над которыми сам же и смеется, но это вовсе не портит моего нынешнего впечатления о нем. Он отличный собеседник и человек недюжинного ума. Слушая его, я убеждаюсь, что напрасно не хотел идти на эту встречу. Сегодняшний Макс не внушает мне особых опасений. Кажется, за три минувших года он кардинально изменился. Если на Занзибаре Макс не мог вести нормальный диалог и перескакивал с темы на тему, оставляя меня далеко позади, точно молодая антилопа, перемахивающая через больного артритом льва, то теперь он строит обдуманные фразы, задает уместные вопросы и внимательно выслушивает ответы.

Наконец я снова завожу речь о болезни Макса и осведомляюсь, как он чувствует себя сейчас.

— Если не хочешь это обсуждать, так и скажи.

— После Занзибара у меня был еще один приступ. К счастью, я вовремя заметил его начало, сам отправился в клинику и прошел краткий курс лечения.

— Ты принимаешь лекарства?

— Да. И раз в неделю хожу к психиатру.

Телефон Макса оживает.

— Извини, важный звонок. Алло! Нет, не дома. Могу забрать ее через полчаса. Да, пока. — Он смотрит на меня. — Дружище, мне пора. Я должен заехать за дочкой.

— У тебя есть дочь?

— Да. Лара. Ей скоро будет два.

Произнося эти слова, Макс просто сияет.

Мы встаем и проходим к барной стойке. Я вынимаю из кармана бумажник.

— Даже не думай, я плачу, — протестует Макс. — Это самое малое, что я могу для тебя сделать.

6

С тех пор, как мы с Максом снова встретились, я часто о нем думаю: разговор в ресторане пробудил во мне жадное любопытство. Чем именно оно вызвано, пока не пойму. Может, на Занзибаре нас и вправду свела богиня масаи? Как бы то ни было, а Максу наверняка еще есть о чем мне рассказать.

Вот почему я радуюсь, когда спустя четыре дня после первой встречи он присылает мне сообщение с вопросом, не хочу ли я попить пивка.

Мы опять за столиком в «Быке». Болтаем о том о сем и вдруг переводим разговор на душевный недуг Макса. Меня поражает тот уровень рефлексии, с которым он рассказывает о психозах, преследующих его на протяжении долгих лет и превращающих его в совершенно другого человека.

— В маниакальной фазе болезнь делает из тебя шута. Но придворному шуту дано право выходить за границы условностей. Стоит взглянуть на его характерный колпак с бубенчиками, сразу понимаешь, как на самом деле нужно трактовать сумасбродные выходки этого человека. А вот психически больной не имеет ни мандата, ни полномочий, и когда он выходит за установленные социумом рамки, народ почему-то нисколько не потешается, — замечает Макс среди прочего.

А вот другое его высказывание:

— По моим ощущениям, все люди в нашем обществе шагают по прямой, выставив перед собой штыки. Если кто-то споткнется, остановится или сменит направление, он будет немедленно пронзен.

Осушив кружку пива, Макс выпивает стакан воды. Я обращаю внимание, что мой собеседник выполняет ту же цепочку движений, что и во время нашей предыдущей встречи: медленно поднимает обе руки, точно хочет провести ладонями по волосам, но руки не касаются головы, а снова опускаются на стол или на живот, если у Макса нет необходимости жестикулировать.

Не могу не признаться себе, что этот загадочный человек в очередной раз словно околдовывает меня. Пожалуй, наиболее ярко его магнетизм проявился при нашем знакомстве на Занзибаре, когда Макс бесстыдно говорил и делал все, что приходило ему в голову.

Может быть, причина моей очарованности в том, что сам я редко озвучиваю свои мысли — либо не осмеливаюсь, либо считаю, что игра не стоит свеч.

В одиннадцать Макс собирается восвояси.

— Мне нужно вовремя лечь спать, — поясняет он серьезно.

7

В последующие встречи личность Макса раскрывается передо мной все полнее и полнее. Каждый раз он связывается со мной сам. Пишет сообщения так, словно это абсолютно в порядке вещей и мы дружим много лет. Я уже почти не отменяю наши посиделки под предлогом, что мне надо побыть одному.

Иногда я отказываюсь, потому что надо доделать срочную работу или позаниматься с Махмутом, который, впрочем, давно не нуждается в моих уроках, но по-прежнему жаждет проводить со мной время, и мне это только в радость, потому что его визиты — сплошное веселье.

С Максом мы говорим не только о его болезни. Но чем лучше узнаём друг друга, тем откровеннее он о ней рассказывает. И чем глубже я погружаюсь в историю заболевания Макса, тем сильнее мне хочется узнать еще и тем более стабильным кажется мне его нынешнее состояние.

Откровения Макса (и его анекдоты) увлекают меня куда больше, чем книги и фильмы, которые я поглощал бы, сидя дома, если бы не проводил вечера с ним. Думаю, Максу тоже приятно, что он обрел в моем лице такого заинтересованного слушателя. Конфиденциальность бесед даже не обсуждается: если к нам за столик кто-нибудь подсаживается, мы тотчас переводим разговор на общие темы.

Судьба Макса поистине необычайна. Начать с того, что он внук герра Винтера — основателя «Частного банка Винтера». Его семья очень богата. В целом биография Макса напоминает приключенческий роман — генеалогия, детство, болезни, наследство, велосипедный вояж, тюремное заключение, годы в Загребе, выступления против представителей власти, жесткая социальная критика и склонность доводить все до абсурда; женщины, проблемы в отношениях, маленькая дочь, наркотики, ссоры с родными, заблуждения, депрессия, страдания близких, полный хаос и попытки навести порядок… Его юмор, интеллект и мудрость, одиссея из Швейцарии через Хорватию на Занзибар… И последнее, но не менее важное: Макс — белый масаи.

Полагаю, мы оба понимаем, что, когда речь заходит о психическом заболевании, смех уместен далеко не всегда. Но Макс повествует о таких комичных и нелепых ситуациях, в которые попадал в фазах обострения болезни (недаром при первой встрече я узнал его именно как рассказчика анекдотов), что временами я, как ни стараюсь, не могу удержаться от смеха, а он хохочет вместе со мной.

Не сомневаюсь, мой искренний смех отличается от тех негативных и печальных реакций на его выходки, к которым он уже успел привыкнуть. Впрочем, думаю, те, кто оказывался рядом с Максом, когда он громил все вокруг и разрушал свою жизнь, имеют полное право воспринимать его биографию скорее как драму, нежели трагикомедию.

Так или иначе, у меня сложилось впечатление, что, когда я смеюсь вместе с ним, это идет ему на пользу, поскольку позволяет переместить болезнь в прошлое, словно выкинуть разбитую вазу в мусорное ведро. При этом крохотные осколки этой вазы, которые до сих пор валяются на земле и на которые Макс время от времени наступает и режет себе ноги до крови, гарантируют, что он никогда о ней не забудет.

Самодисциплина Макса вызывает у меня зависть, потому что мне отчаянно не хватает этого свойства характера. Даже когда в «Быке» кто-нибудь предлагает Максу выпить, после пива он непременно осушает хотя бы один бокал безалкогольного напитка. Макс никогда не надирается в стельку и всегда уходит вовремя, чтобы к полуночи лечь спать.

— Признайся, тебе бывает охота напиться? — спрашиваю его однажды.

— Бывает, конечно, но всякий раз я напоминаю себе, что должен сделать выбор, — отвечает он. — Распорядок дня и полезные привычки нужны мне, чтобы вставать утром и завтракать, делать свою работу, заботиться о Ларе и встречаться с людьми, которых я хочу видеть. У меня те же цели, что и у всех: профессиональный успех, чувство защищенности в близких отношениях и так далее. Из-за болезни и лекарств я иду к этим целям медленнее, чем другие, и потому стараюсь избегать рывков. Когда сбиваюсь с пути, мне требуется намного больше времени, чтобы вернуться в свою колею. Мне важно организовать жизнь так, чтобы каждый вечер я мог сказать: «Сегодня был хороший день. Пусть завтрашний будет не хуже».

Вероятно, его откровенность возрождает к жизни чахлые остатки моего журналистского инстинкта. Захватывающая биография Макса представляется мне полем плодородной земли, которое застоялось под паром. Неурядицы с душевным здоровьем имеются у множества людей, при этом лишь некоторые из них отваживаются так открыто анализировать свой жизненный путь.

Макс не первый мой знакомый с психическим заболеванием. В параллельном классе средней школы со мной училась девочка, которая иногда неделями пропускала учебу, потому что лежала в психиатрической клинике. Подробностей мы не знали и не спрашивали. На предплечьях девочки были видны шрамы, и все мы сторонились ее как чего-то непонятного, непредсказуемого и ужасного.

Моя мама тоже страдала душевным недугом. О ней я мало что помню — мама покончила с собой, когда мне было два с половиной года. О ее болезни я практически ничего не знаю, потому что отец всегда отказывался обсуждать со мной эту тему.

Макс говорит о своей проблеме без малейшего стыда. Его биография кажется мне великолепным материалом для статьи, которую я мог бы продать в какой-нибудь журнал с большой читательской аудиторией.

Пока не знаю, где опубликую эту статью, если Макс одобрит мою инициативу. Можно, конечно, и в той газете, в которой я работаю. Правда, в этом случае текст придется ужать, потому что репортаж должен занимать максимум одну страницу.

Во время очередных посиделок в кафе я спрашиваю Макса, как ему такая идея.

— Нет, я этого не хочу, — отвечает он.

8

Однажды, когда мне было два с половиной года, мама приняла больше таблеток, чем может усвоить человек, который не хочет умирать. Тем самым она положила конец тяжелой депрессии, мучившей ее долгое время, а заодно и материнству.

У меня сохранились всего два воспоминания о маме. Одно было и остается светлым, другое пугало меня на протяжении многих лет.

Первое: я застрял в плавательном круге. Из воды прямо передо мной появляется чудище. У него мутно-зеленые волосы, извивающиеся, будто длинные тонкие змеи. Потоки воды струятся с головы по этим колышущимся змееподобным прядям. Из-под зеленой шевелюры и потоков сверкающей на солнце воды на меня смотрят два темных глаза. Я на мгновение замираю, а потом начинаю истошно вопить. Мама стряхивает водоросли с головы и смеется. Протягивает руки, берется за плавательный круг. Мамины теплые влажные губы чмокают меня в макушку. Я визжу от удовольствия.

Второе: мама сидит на диване и плачет. Я у нее на коленях. Ее слезы текут по моим щекам, я чувствую во рту соленую влагу. Мама прижимает меня к себе, мне становится больно, на глаза наворачиваются слезы. Мне нечем дышать. Мои крики захлебываются между ее грудями. Кто-то, возможно отец, освобождает меня из маминых удушающих объятий и уводит прочь. Я не вижу маму, но отчетливо слышу ее рыдания.

В детстве и юности эти воспоминания были для меня очень важны. Когда я поделился ими с отцом, тот сказал, что такого я помнить не могу — вероятно, просто видел фотографии и сам все придумал.

Но у нас нет ни одной фотографии, на которой я был бы в плавательном круге. Вообще ни одного снимка, на котором мы с мамой купаемся.

Недавно я читал выдержку из одного неврологического исследования. По мнению его авторов, всякий раз, когда мы прокручиваем в голове то или иное событие прошлого, наше отношение к нему чуть-чуть меняется. Так что те два эпизода из моей памяти, скорее всего, являются лишь воспоминаниями о воспоминаниях.

Поскольку на момент маминого самоубийства мне не исполнилось и трех лет, в детстве я скучал не конкретно по ней, а по маме как таковой. Если я приглашал одноклассников на день рождения, курьер приносил пиццу, мы ее быстро уминали, после чего отец брал контейнер с мороженым, втыкал в него именинные свечки, чтобы я их задул, а потом садился в кресло с книгой и погружался в чтение, не мешая мне и гостям смотреть телевизор. Ребята были в восторге, мне же отчаянно хотелось, чтобы к столу подали торт домашней выпечки, а потом нам организовали веселые игры.

Я часто расспрашивал отца о маме. Он садился возле моей кровати и говорил, пока я не засну. Иногда я просыпался, а папа все еще сидел и говорил. Большую часть того, что он рассказывал, я позабыл и впоследствии уже не мог узнать заново, потому что с каждым годом папа делался все молчаливее и все упорнее отказывался ворошить былое.

Наш дом, после маминой кончины превратившийся в музей ее памяти, постепенно освобождался от следов ее присутствия. Со стен исчезли фотографии. Из комнат пропали кресла, комоды и стулья. Мамины вещи потихоньку ускользали из дома, а если я осведомлялся, куда они делись, папа отвечал что-то невразумительное.

Я видел, что отцу больно о ней говорить. Чем старше я становился, тем меньше вопросов мне хотелось ему задавать и тем отчетливее я ощущал, что они не стоят его страданий.

Прежний диван уступил место новому. Другие предметы обстановки исчезли безвозвратно, дом стал пустым и холодным. Отцовское настроение навсегда сделалось безрадостным.

За годы моего студенчества наше с папой общение свелось к минимально необходимому набору формальностей. Впрочем, у нас в семье вообще не принято поддерживать тесную связь с близкими. Когда перед моей поездкой на Занзибар отец вспомнил, что у его двоюродного брата там есть дом для отдыха, ни одному из нас и в голову не пришло созвониться с этим родственником.

Хотя папа живет менее чем в двух километрах от меня, видимся мы лишь несколько раз в году. Меня это удручает, отца, полагаю, тоже, но ни один из нас не склонен что-либо менять.

9

В феврале-марте творится нечто необыкновенное: Макс понемногу вползает в город, будто туман, окутывающий все вокруг, и ведет себя так, словно был тут всегда. Становится неотъемлемой частью городского ландшафта.

У Макса здесь есть несколько давнишних приятелей, но за считаные недели он успевает перезнакомиться едва ли не с половиной местного населения. Теперь, когда мы сидим за столиком в «Быке», к нам то и дело подбегают люди, которым хочется поприветствовать Макса и перемолвиться с ним парой фраз. Большинству он известен как неутомимый хохмач, потому-то люди и стремятся поболтать с ним, надеясь услышать новый анекдот. Как правило, долго ждать им не приходится.

— Где-то посреди непролазных джунглей Центральной Африки лежит деревушка, — говорит он, например. — Единственный белый мужчина на всю деревню — миссионер из Европы, который живет и проповедует там уже несколько лет. Однажды кто-то стучится в дверь его хижины. Распахнув дверь, миссионер видит на пороге вождя племени, который вообще-то сам никогда и ни к кому не ходит. «Я вот что заметил, — говорит вождь миссионеру, затворив за собой дверь. — У нас в деревне все черные. Ты единственный белый человек. Недавно одна женщина родила белого ребенка. Как ты это объяснишь?» Миссионер краснеет, потеет, нервно озирается по сторонам… В полном замешательстве поворачивается к окну, и тут его взгляд падает на деревенское пастбище, на котором пасутся овцы. «Посмотри-ка туда, — предлагает он вождю и решает рассказать притчу. — Видишь, вон там, под деревьями, пасутся наши овцы?» — «Ну, вижу», — кивает вождь. «Все овцы белые, только одна черная, — продолжает миссионер. — Как ты это объяснишь?» — «Ладно, твоя взяла, — смущенно шепчет вождь. — Я никому ничего не скажу, но и ты никому ничего не говори».

10

Поначалу я воспринимаю Макса как некий объект для наблюдения. Он — индивид среди гигантской армии псевдоиндивидуалистов в одинаковой униформе, диковинка, альбинос в львином прайде, масаи в толпе тех, кто носит деловые костюмы. Как и в случае с его братом на концерте, мой интерес к Максу растет, потому что я считаю себя единственным, кто обратил внимание на его неординарность.

Вскоре личность Макса становится для меня источником фантазий. Так, сидя на очередном бессмысленном заседании редколлегии, я воображаю, как встряхнулись бы присутствующие, окажись на моем месте маниакальный берсерк. А иногда меня одолевает страх, что я и в самом деле не выдержу, вскочу, опрокину стол и начну крушить все подряд.

Хотя сейчас Макс выглядит здоровым, я-то знаю, что внешность обманчива. Чтобы контролировать болезнь, он ежедневно принимает лекарства. Интересно, заподозрил бы я что-нибудь, если бы не был в курсе его биографии? Когда речь Макса ни с того ни с сего становится невнятной, руки начинают дрожать, а движения замедляются, плохо знающие его люди полагают, что перед ними пьяный.

При этом мысли Макса часто упрыгивают в полтора два раза дальше, чем у его собеседников, в том числе у меня. Он резко переключается на, казалось бы, не относящуюся к разговору тему, и мне требуется минута, чтобы сообразить, что он разматывает цепочку аргументов с последнего звена, продвигаясь к ее началу. С тех пор как я привык толковать высказывания Макса в расширенном контексте, мне стало проще его понимать.

Кое-кто находит Макса странным. Те, кто встречает его впервые, нередко кривят лицо и всем своим видом выражают недовольство, когда он неожиданно закатывает десятиминутное анекдот-шоу. Я в некоторой степени разделяю чувства этих людей, потому что развлекательные номера Макса плохо сочетаются с его степенным обликом, сдержанной манерой поведения и взвешенными речами. Каждый раз поражаюсь, насколько неистощим запас его шуток. Откуда только он их берет? Не человек, а ходячая энциклопедия анекдотов, которая ежедневно переиздается в дополненном варианте.

Шутки Макса раздражают деликатные натуры, однако большинство тех, кто морщится при знакомстве с ним, уже на второй встрече видят, что этот балагур на самом деле тонкий мыслитель и оригинальный собеседник.

Так что люди почти не конфузятся, когда Макс выдает остроту в духе:

— В Берне женщина стоит на Лотарингском мосту и готовится сигануть с него. Подходит мужчина и спрашивает, что она делает. Женщина отвечает, что хочет прыгнуть. Тогда мужчина осведомляется: «Может, сперва того-этого по-быстрому?» Женщина сердито отшивает его, на что мужчина улыбается: «Как скажете. Тогда я спущусь и подожду вас внизу».

11

Март, который выдался слишком холодным, сменился необычайно теплым апрелем. В солнечную погоду уличные столики кафе на нарядных площадях старого города постоянно заняты. Люди сидят на берегу озера и поднимают лица к солнцу, закрыв глаза, точно не видели его десятилетиями и пытаются отложить миг встречи еще хоть на какое-то время. Если хорошая погода выпала на выходные, в городе и вовсе становится не протолкнуться.

Нас с Максом можно смело назвать друзьями. Я уже не жду от него сообщений, а пишу ему сам, если захотелось увидеться. Мне безумно нравится с ним разговаривать.

Макс не читает газет и смотрит по телевизору только спортивные передачи. Как он говорит, снижение интереса к мировым новостям является побочным эффектом его болезни. Макс стремится уменьшить количество раздражителей в своей жизни. Впрочем, если та или иная тема долго муссируется в СМИ (как было с политическими беспорядками в Италии), он справляется у меня, в чем суть происходящего, потому что знает: на работе я каждый день читаю газеты. В процессе обсуждения обычно выясняется, что он осведомлен куда лучше моего.

Стоический подход Макса к актуальным новостям позволяет и мне взглянуть на них с иной точки зрения. И когда я делюсь с ним тревогой насчет роста правого популизма в мире, он отвечает: «А-а, это волны. Они приходят и уходят. Не бери в голову». Произнося эти слова, Макс с безмятежной улыбкой поглаживает себя по животу, и мне начинает казаться, что передо мной Будда, повидавший самые разные потрясения на своем многотысячелетнем веку.

Разумеется, ровное отношение Макса к мировым катаклизмам обусловлено в том числе наличием наследства, которое освобождает его от экзистенциальных страхов финансового характера. При этом он не сидит сложа руки, а корпит над развитием собственного бизнеса: год назад Макс открыл службу доставки напитков, и сейчас с ним сотрудничает ряд баров и кафе. Курьер развозит заказы по адресам, а Макс занимается бухгалтерией и приемом заявок.

Однажды он рассказывает мне, что намерен обновить сайт, и просит отредактировать текстовую часть. Я соглашаюсь. В благодарность Макс приглашает меня на ужин.

Мы идем в пиццерию, которая ничуть не изменилась за последние двадцать пять лет — те же красно-белые клетчатые скатерти, темно-коричневая обшивка стен и толстый ковер с красно-коричнево-оранжевым узором на полу, делающий интерьер еще более уютным. Мы с отцом часто сюда ходили, когда появлялся повод что-нибудь отпраздновать или ему было лень готовить. В последний раз я заглядывал в это заведение много лет назад.

Когда нам приносят салат, Макс неожиданно говорит:

— Если ты не передумал публиковать статью обо мне, то я, пожалуй, дам согласие. Только по возможности не упоминай моего настоящего имени.

Поскольку я давно отказался от этой идеи, его предложение приводит меня в ступор. Затем я на всякий случай уточняю: может, таким образом Макс хочет расплатиться со мной за вычитку текстов для сайта?

Нет, эти два пункта не связаны, отвечает он. Макс верит, что я опишу его историю с должной осторожностью и в то же время непринужденно. И добавляет, что будет счастлив, если рассказ о его мытарствах кому-нибудь поможет.

12

В конце апреля статью печатает один из журналов, распространяемых в немецкоязычной Швейцарии. Проводить исследование и работать над текстом мне невероятно понравилось. Без сложностей, правда, не обошлось, ведь Макс помнит далеко не всё. Сперва тяжело приходилось только мне, однако в процессе интервью Макс и сам начал падать духом, осознавая, какие провалы наличествуют в его памяти.

Белые пятна в прошлом, обусловленные недугом, дополнялись обычной человеческой забывчивостью. Тот факт, что в течение долгих лет Макс много кайфовал и мало спал, также не способствовал успешному воссозданию минувших событий. Этот печальный итог впервые стал очевиден ему именно в процессе наших бесед, посвященных будущей статье.

Восполнить пробелы мне помогло знакомство с Сибиллой, бывшей девушкой Макса. Когда я спросил, есть ли в его окружении люди, которые были рядом с ним в те бурные годы, он назвал ее имя. Поговорив с Сибиллой, я получил представление о том, как непросто быть вместе с человеком, который страдает психическим заболеванием, сколько непонимания, отчаяния и боли могут принести отношения с ним.

Мы встретились в Цюрихе, в старом ботаническом саду. Вместо запланированного часа наш разговор растянулся почти на четыре. От общения с Сибиллой я получил истинное удовольствие, потому что держалась она очень доброжелательно и поделилась со мной ценными сведениями о Максе, а еще потому, что оказалась привлекательной женщиной с большими карими глазами, длинными густыми каштановыми кудрями и мягкими губами. Первые полчаса Сибилла пребывала в отличном настроении, однако постепенно ее лицо мрачнело. Воспоминания бередили ей душу, а может, причиняли боль. Через час Сибилла сказала, что ей нужно срочно выпить пива, и мы решили продолжить разговор в баре.

Спустя три дня после публикации статьи я встречаюсь с Максом на озере. Его реакция меня поражает. По его словам, благодаря статье он увидел некоторые аспекты своей болезни в новом свете — например, то, какой страх испытывали окружающие, когда он переживал обострение психоза. Еще больше я поражаюсь, когда Макс говорит мне, что раздал экземпляры журнала своим знакомым и сообщил им, о ком идет речь в моей статье.

Следующую неделю журнал активно циркулирует по городу. О болезни Макса узнают и те, кто прежде видел в нем лишь рассказчика анекдотов. Одни расспрашивают его, другие расспрашивают меня, третьи, похоже, перестали понимать, как вести себя с ним. Многие единодушно отмечают, что попытка без прикрас описать состояние и чувства душевнобольного человека — сама по себе значимое достижение.

Поначалу меня тревожит эта огласка, я опасаюсь, что она негативно скажется на жизни Макса и нашей дружбе, но вскоре вижу, что он совершенно спокойно реагирует на вопросы, касающиеся статьи и его биографии.

Однажды мы сидим с ним вдвоем за уличным столиком «Быка», и Макс изрекает:

— Я не выиграл олимпийского золота, не покорил Эверест, не состоялся как профессионал. Но то, что я больше не позволяю болезни управлять собой, то, что мне все-таки удалось взять ее под контроль, есть мой главный безоговорочный успех.

13

Прилив энергии, который принесла работа над статьей, быстро схлынул. Воодушевлять себя на газетную рутину стало еще труднее. Встречи кажутся пустыми, разговоры бестолковыми, темы репортажей банальными. Информировать местное население о происходящих в округе событиях — дело важное и нужное, и я искренне восхищаюсь коллегами, которые посвящают ему всю свою жизнь. Но сам я чувствую себя на этой работе чужим. У меня не получается быть трудолюбивым винтиком. Меня не покидает ощущение, что я винтик из другого агрегата.

На фоне таких размышлений мое настроение портится. Я снова замыкаюсь в себе, несколько раз отменяю занятия с Махмутом якобы потому, что мне нездоровится, и совсем не вижусь с Максом. В ответ на его сообщения с предложениями выпить пива и поболтать я раз за разом отправляю отказы с извинениями.

Примерно через месяц после выхода статьи он звонит мне, но я не беру трубку. Тогда Макс оставляет аудиосообщение и зовет встретиться. В его голосе слышится грусть. Я перезваниваю, и мы договариваемся увидеться в пиццерии.

Мне уже известно, что отношения между Максом и Карлой, матерью его дочери, оставляют желать лучшего. Карла — испанка из Севильи. Училась в Цюрихе, влюбилась, вышла замуж и после развода осталась в Швейцарии. Макс познакомился с ней спустя несколько месяцев после возвращения с Занзибара. Беременность Карлы оказалась незапланированной, но желанной, как он утверждает. Однако вскоре после того, как Ларе исполнился годик, Карла ушла от Макса.

— Лара значит для меня все. Возможность заботиться о ней на условиях совместной опеки — вот моя награда за то, что я дисциплинированно сражаюсь с болезнью.

С Карлой они то и дело из-за чего-нибудь скандалят, и Макс опасается, что из-за этого суд уменьшит количество часов, которые ему разрешено проводить с дочерью.

По словам Макса, после развода Карла живет за его счет, но никакой благодарности за это он не получает. А главное, когда дело касается Лары, Карла считает само собой разумеющимся, что решения принимает она, а Макс лишь подчиняется, ведь она мать-одиночка, а он — отец-психопат, которому изредка позволяют присматривать за ребенком. На самом же деле она всего-навсего шлюха, с которой он переспал пару раз и теперь вынужден содержать.

Слушая Макса, я испытываю шок. Никогда не видел его в таком раздрае.

— Я сказал это ей в лицо. Теперь она требует, чтобы наши встречи проходили только в общественных местах.

Опасения Карлы мне понятны. В то же время я вижу, как эта ситуация нервирует Макса. Он и сам осознаёт, что переборщил. На приеме у психиатра, добавляет Макс, ему наконец стало ясно, что в общении с Карлой он должен сдерживаться, дабы не наговорить лишнего.

— Но проблема в том, — Макс снова повышает голос, — что мой диагноз делает меня неправым всегда. Зато Карла не может ошибиться в принципе. И потом, как отец дочери, я в любом случае оказываюсь в проигрышном положении по сравнению с ее матерью. И болезнь только усугубляет мою неполноправность.

В словах Макса безусловно есть печальная логика. Сочувствуя ему, я ловлю себя на мысли: а что, если даже под действием сильных лекарств его болезнь изредка дает о себе знать и Карла имеет дело совсем с другим Максом, нежели тот, с которым общаюсь я? К тому же я доверяю его словам меньше, чем если бы не подозревал о его душевном недуге. Осознавать это мне неприятно. Неужели я один из тех людей, которых сам же критиковал в своей статье, с пылом утверждая, что их предрассудки стигматизируют людей с психическими заболеваниями?

Макс полагает, что недовольная им Карла, возможно, пытается настроить против него и дочь.

— Последний приступ у меня произошел вскоре после рождения Лары. Могу понять, что Карла беспокоится за нее и за себя. Но ведь я стабилен уже несколько лет. Рано или поздно это все должно кануть в прошлое, разве нет? — вопрошает он.

Впрочем, сегодня Макс собирался поговорить со мной о другом, хотя это тоже имеет отношение к его болезни. Статья ему чрезвычайно понравилась. По его словам, я продемонстрировал тонкое профессиональное чутье и сумел выбрать верный тон.

Психиатр рекомендовал ему структурировать воспоминания как можно полнее. Макс обдумал этот совет и решил, что должен обзавестись собственной письменной биографией, подробной и максимально объективно составленной. Помимо того, что это важно лично для него сейчас, в будущем Лара сможет прочесть его жизнеописание и сама решит, как относиться к отцу.

— Автором этого текста я прошу стать тебя, — добавляет Макс.

Разумеется, он оплатит мою работу и компенсирует расходы. Предварительно он сам попытается разыскать все документы, какие только можно, и напишет максимально точную автобиографию.

Самые большие пробелы в его памяти касаются лет, проведенных в Загребе. Там есть люди, которые хорошо знали Макса. По его замыслу, я должен приехать туда и расспросить их, и тогда пробелы хотя бы частично заполнятся. А вот от повторной поездки на Занзибар он не ждет никаких сенсаций. Кому понадобилось нападать с ножом на белого масаи, он даже отдаленно не может представить.

Похоже, Макс подготовился к разговору. Его предложение звучит заманчиво. Идея посвятить несколько месяцев, а может, целых полгода его увлекательной биографии мне нравится. Но вести беседы с Максом здесь, в Швейцарии, — одно дело. А мотаться неделями по какому-то там Загребу и приставать с расспросами к незнакомым людям — совершенно другое. В самом названии города мне слышатся зловещие отзвуки автокатастроф и вопли головорезов. И хотя я не люблю свою работу, она позволяет мне жить вполне комфортно. Да и отпуск за свой счет мне никто не даст — в редакции это не принято.

— Твое предложение — большая честь для меня, — отвечаю Максу. — Но я не могу бросить работу. И не хочу жертвовать свободным временем.

14

Отказываясь от предложения Макса, я еще не подозреваю, что скоро у меня появится уйма свободного времени. В начале июня главред неожиданно заявляет, что наша и вторая местная газета, мирно сосуществовавшие на протяжении десятков лет, будут объединены. Обещают обойтись без сокращений, но этим обещаниям, конечно, грош цена.

В конце июня из нашей газеты увольняют двоих — меня и мою коллегу Сюзанну. Впрочем, в случае Сюзанны можно с некоторой натяжкой говорить о естественном ходе событий — она отнюдь не против уйти на пенсию на полтора года раньше. Иногда я даже вижу на ее лице улыбку и слышу из ее уст фразы, не пропитанные цинизмом и ненавистью. Уж не теряет ли Сюзанна рассудок?..

Она проработала в редакции тридцать один год, и с каждым новым выпуском газеты ее губы становились все тоньше и бесцветнее. Пример Сюзанны (точнее, то, что я избежал ее участи) утешает меня больше, чем благородное негодование коллег-везунчиков, их подбадривания в духе: «Когда закрывается одна дверь, открывается другая» — и уверения, что у меня все сложится превосходно. Я окончательно убедился, что гробить тридцать с лишним лет своей жизни на эту редакцию совершенно ни к чему.

Сообщая мне об увольнении, главред говорит, что прочитал мою статью, и хвалит ее: «Хорошее владение материалом, хороший слог. Отличная статья». А потом добавляет, что сотрудники уже давно отмечают мою незаинтересованность в работе. По его мнению, я могу быть прекрасным журналистом. Но не в его газете.

По-моему, главред попал в точку. Тем не менее я не могу не испытывать унижения, ведь прочие коллеги, которых сокращение не коснулось, похоже, считают, что меня выгоняют как самого бестолкового.

От должности меня освобождают в начале августа. До этого момента я безуспешно ищу вакансию редактора. Затем включаю в круг поиска должности копирайтера и корректора, но опять не нахожу ничего привлекательного. В трех учреждениях, куда я для проформы сходил на собеседование, мне дают от ворот поворот.

15

Сегодня воскресенье — и мой последний рабочий день. С утра пораньше освобождаю стол. Вещи, которые я не отправляю в корзину для бумаг или в мусорное ведро, легко умещаются в рюкзак. Никакой отвальной я не устраиваю, потому что на воскресном дежурстве в редакции нас только трое. Сюзанна вручает мне подарки от коллег — флаеры на концерт, четыре бутылки вина и открытку с пожеланиями всего самого наилучшего.

— Ты даже меня обскакал! — смеется Сюзанна, и я слышу истерические нотки в ее смехе.

Наутро, в понедельник, начинается новый учебный год, и Махмут переходит в среднюю школу. Узнав, что он прошел вступительные испытания, я испытал краткий прилив тщеславия, хотя и понимаю, что академическими успехами Махмут обязан исключительно своему уму и прилежанию.

Вечер он проводит у меня. Мать Верены упала и сломала бедро. Уезжая к ней в больницу, Верена позвонила мне, сказала, что вернется поздно, и попросила подстраховать — ужин Махмуту она приготовила, и он вполне способен побыть один, и все же ей будет спокойнее, если я смогу уделить мальчику внимание, ведь он нервничает перед первым днем в новой школе.

Махмут очень взволнован и весь ужин болтая об учебе. «Ну да, ну да, — кисло думаю я, слушая его, — школа, потом университет, и вот ты уже ходишь на беспросветно скучную работу…» Вслух разумеется, я ничего такого не говорю.

Верена звонит в девять. Она задерживается в больнице и просит проследить, чтобы Махмут вовремя лег спать.

Я веду мальчугана наверх, жду, пока он наденет пижаму, почистит зубы и ляжет в кровать. Желаю ему, чтобы завтрашний первый день на новом месте прошел удачно, и плетусь к себе.

Едва я сажусь на диван, в дверь стучат.

Встаю, иду открывать. В коридоре стоит босой Махмут.

— Ты что тут бродишь? Марш домой, и ложись спать немедленно! Нельзя идти в школу уставшим в первый день! — напускаюсь на него.

— Извини, — бормочет Махмут. — Я просто хотел пожелать, чтобы твой завтрашний первый день тоже прошел удачно.

Глажу его по голове и велю возвращаться в постель. Слушаю, как его босые ноги шлепают по лестнице на второй этаж. Дверь в квартиру Верены негромко открывается и закрывается. У меня в глазах слезы.

Моя зарплата в газете была относительно скромной. Тем не менее за семь лет я сумел кое-что отложить. Человек посмелее попутешествовал бы несколько месяцев, а потом уже всерьез озаботился поиском работы. На следующий день я звоню Максу и, поздоровавшись, выпаливаю:

— Ты еще не передумал насчет биографии?