Radost

16

Макс Никлаус Винтер появился на свет шестнадцатого сентября 1974 года в родильном отделении лахенской больницы. Он стал четвертым из четверых сыновей и уже этим разочаровал отца и мать, которая во время трех предыдущих беременностей повторяла: «Не важно, мальчик родится или девочка, — пусть только ребенок будет здоровеньким». Но, вынашивая четвертого, она честно признавалась, что хотела бы дочку. Отец считал, что трое наследников мужского пола — это более чем достаточно. Младшему, в его понимании, едва ли суждено стать гордостью семьи.

Со своим разочарованием родители справлялись каждый по-своему.

Макс родился на год позже Йохана, который уже был поздним ребенком. Вероятно, именно поэтому отец изначально относился к Максу как к досадному недоразумению. Он воспитывал младшего сына в духе старой школы. Возражения не допускались. Крепкое рукопожатие герр Винтер считал священным, а кроме этого, безошибочным признаком хороших манер. То же самое относилось к пощечинам, которые он отвешивал сыну.

Отцовская суровость отца была, пожалуй, в чем-то на руку Максу, поскольку порождала протест в сердце матери — беспомощный малыш, так похожий на нее саму и оттого казавшийся ей женственным, вызывал у нее сочувствие.

Уже через несколько дней после родов мать стала обращаться к Максу особенно высоким голосом. В дальнейшем при разговорах с ним ее голос звучал в среднем на малую терцию выше, чем в общении с его братьями.

Несмотря на непростые обстоятельства детства, Макс рос ребенком, которому все хором пророчили блестящее будущее. Он был поразительно красивым кудрявым мальчиком, спортивным и успешным в учебе, который, однако, любил побунтовать. В отчем доме он подчинялся строгим правилам, а вне его давал себе волю.

В семье наиболее близкие отношения связывали Макса с Йоханом, который был стройнее младшего брата и потому выглядел более юным. Как и все мальчишки из семейства Винтеров, Йохан и Макс играли в футбол. Макс показал себя способным футболистом, и вскоре они с Йоханом тренировались в одной команде. В отличие от братьев, Йохан и Макс любили занятия музыкой, чем укрепляли уверенность отца в том, что надежды на продолжение семейного бизнеса правильнее возложить на старших сыновей.

Когда Макс переходил в среднюю школу, отец поставил его перед выбором. Нельзя заниматься всем и сразу, сказал он ему. Любое дело требует отдачи, а посему, если Макс надеется преуспеть, он должен сконцентрироваться на чем-то одном. В противном случае при всех своих талантах он станет разве что одним из многих. Разбрасываться по мелочам вредно. Не думает же Макс, что его отец смог бы купить для семьи красивый дом с видом на озеро, если бы не подчинил все свои устремления заботам о развитии банка, который унаследовал от своего отца?

Итак, футбол или фортепиано? Макс отдал предпочтение спорту (отец тайком потирал руки). Сделал свой выбор и Йохан, самый молодой гитарист в кантоне, уже посещавший уроки в консерватории. К ужасу своего педагога, Йохан тоже решил стать спортсменом.

17

В двенадцать лет Макс поступил в школу-пансион, где помимо основной программы взялся изучать древние языки. Как и в случае отца и старших братьев, местом учебы юного Винтера стал престижнейший «Институт ауф дем Розенберг» в Санкт-Галлене.

Там Макс провел последующие шесть лет, уезжая на праздники и примерно на каждые третьи выходные.

Во всемирно известном интернате с помпезным кампусом, расположившемся между парком и лесом, Макс впервые по-настоящему вырвался из-под влияния родительского поколения — так он называл отца и мать после того, как на уроке биологии узнал о принципах доминантно-рецессивного наследования на примере плодовой мушки дрозофилы. В Санкт-Галлене Макс отрывался со сверстниками и занимался всем тем, от чего родители обычно надеются защитить отпрысков, отправляя их в интернат. Он пил алкоголь и курил марихуану. В него влюблялись девушки — и те, которые в теплых влажных сновидениях уже грезили о плотской любви, и те, что испытывали более целомудренные чувства и тем самым доставляли меньше головной боли Максу и воспитателям пансиона.

В интернате Макс тоже бунтовал — в частности, вступал в стычки со старостами. Но среди сверстников он был популярен, а это важно, особенно на первом году учебы, когда под одной крышей собираются десятки безжалостных двенадцати-тринадцатилетних чудовищ, неосознанно исповедующих социал-дарвинизм, и начинают практиковать принцип выживания сильнейшего, перенятый ими на уроках биологии у плодовых мушек. А зов матушки-природы велит выдавливать слабаков в отведенное ею место на задворках и упиваться своим превосходством.

Тем же, кто оказался в числе жертв внутривидовой агрессии, не было спасения от гормонально обусловленной жестокости одноклассников ни до, ни в течение, ни после занятий. Бедолагам оставалось лишь надеяться, что промежутков времени с вечера пятницы до вечера воскресенья, когда настает пора возвращаться в интернат, будет достаточно, чтобы их измученная душа отдохнула и не вознеслась на небеса раньше срока.

18

Макс и Йохан провели в Санкт-Галлене пять лет. Постепенно они стали реже видеться в свободное время, потому что Йохан снова начал брать уроки гитары. Он упражнялся как одержимый и доказывал свою успешность отцу, который не пришел в восторг от его желания стать музыкантом. В конце концов Йохан сдал экзамен в три джазовые школы, и все три были готовы принять его с распростертыми объятиями.

Пока Йохан посвящал себя своей страсти и предназначению, Макс продолжал ехать по накатанной, и чем ближе было окончание школы, тем хуже он понимал, чем займется в будущем.

Подобную растерянность испытывали большинство его друзей, в том числе Жанин, которая с четвертого класса была его девушкой. Она тоже не знала, что хочет изучать. Что же касается планов Макса относительно Жанин, тут все было просто: он любил ее и верил, что это навсегда.

Из возможных вариантов наиболее привлекательными Максу казались биология и спорт, однако отец убеждал его: «Выбирай право или экономику, и тогда перед тобой будут открыты все двери».

Торопиться было ни к чему: на раздумья у Макса оставался еще целый год.

Сначала он пошел в армейскую школу для новобранцев. Отношения с вышестоящими и там складывались непросто, но, хотя Макс ненавидел военных и по большей части считал их придурками, служба прошла достаточно гладко.

После этого Макс улетел в Бразилию и семь месяцев разъезжал по странам Южной и Центральной Америки. Его захватил интерес к путешествиям и иноземным культурам. В поездке ему не хватало только Жанин, которая уехала волонтером в Индию.

Жанин тоже испытывала огромный интерес к иноземным культурам, а конкретно — к представителю канадской культуры по имени Уильям. Жанин отправила Максу письмо, в котором сообщала, что больше его не любит, точнее, любит, но по-другому. Макс прочел это письмо уже после возвращения в Швейцарию. Через несколько дней он поступил на юридический факультет одного из цюрихских университетов.

19

Поначалу меня тревожило ощущение, что я не справлюсь с внезапно нахлынувшей свободой и не смогу противиться пению сирен, в смысле зову своего дивана. Но в действительности, хотя сплю я теперь дольше, завтракаю не раньше полудня, а потом нередко ложусь еще поваляться, я плотно работаю по вечерам (иногда до поздней ночи) и посвящаю себя жизнеописанию Макса с такой самоотдачей, о которой даже не подозревал.

Во второй половине августа мы с ним видимся практически каждый день. Разговариваем в «Быке», в разных кафе, у озера или по телефону. Я стараюсь восстановить картину как можно более полно.

В конце августа Макс присылает мне обещанную автобиографию. Ему не составило особого труда перечислить даты, которые мы обычно включаем в резюме для поиска работы. При взгляде на этот документ едва ли можно подумать, что речь идет о психически больном человеке. Да, в нем имеются пробелы и наблюдается удивительное разнообразие видов деятельности, от которого у менеджера по найму вытянулось бы лицо. И все же в целом содержание документа позволяет говорить о профессиональном и личностном развитии человека, чью жизнь он представляет.

С более детальными сведениями дело обстоит сложнее, хоть я и просил Макса укатывать даты как можно точнее — например, когда он познакомился с той или иной девушкой, сколько времени они были вместе и так далее.

Но самая большая проблема для нас обоих связана не с временным каркасом, а с бетонным раствором, который мы пытаемся залить в опалубку вокруг этого каркаса. В истории Макса есть отдельные главы и эпизоды, которые он помнит в мельчайших подробностях, однако его воспоминания о большей части второй половины собственной жизни скорее похожи на руины. За разговорами мы пытаемся заново отстроить то, что развалилось.

Что еще хуже, Макс, кажется, систематически саботирует мои попытки все систематизировать. Допустим, мы обсуждаем год после окончания учебы, который он провел в путешествии. Макс начинает рассказывать о той поездке. Не успев приземлиться в Сан-Паулу в девяносто втором году, мы уже беседуем о современной бразильской политике, летим через Кайпиринью и Кашасу в Гавану, навещаем в Швейцарии дядю, который, не желая заморачиваться с утилизацией, зарыл в саду свой «кадиллак» пятьдесят второго года выпуска и ни словом не обмолвился об этом супружеской чете, которая приобрела у него дом и теперь планирует переустройство сада, затем через Кубу перебираемся в другие латиноамериканские страны, где тоже произошли революции, и заканчиваем советским коммунизмом, неприсоединившимися государствами и различными капиталистическими системами. Только тут я улучаю момент и спрашиваю у Макса, стал бы он поступать на юридический, если бы Жанин его не бросила.

— Нет. Наверное, посвятил бы себя спорту. А может, этнографии, чтобы посильнее разозлить отца.

Я записываю наши разговоры на диктофон, конспектирую их, чтобы не упустить ничего важного. За месяц встреч с пятнадцатого августа по четырнадцатое сентября набирается двадцать шесть аудиозаписей продолжительностью от двух минут до четырех часов. Вместе с записями, которые я сделал для апрельской статьи, выходит более тридцати аудиофайлов.

Макс поразительно доброжелательный и доверчивый клиент. Он не требует никаких доказательств моей работы, не спрашивает, сколько времени я на нее трачу и как далеко продвинулся. Похоже, статья вселила в него полную уверенность в моем профессионализме.

По моим ощущениям, процесс застопоривается. Я постоянно упускаю суть, не знаю, в каком порядке рассказывать историю Макса, и понятия не имею, насколько подробно ее нужно излагать.

20

Если поступление в интернат Макс считал первым шагом к свободе, то в Цюрихе он опьянел от нее в прямом и переносном смысле слова.

В том, что касается посещения лекций и усердия в учебе, Макс скорее придерживался принципов студента философского факультета, нежели будущего юриста. Своим временем он распоряжался так: днем курил травку, а вечерами пропадал в барах.

Алкоголь и марихуана вызывали у Макса эйфорию. Они стали верными союзниками, которые восседали на его плечах на протяжении всех лет студенчества и не покинули насиженных мест после окончания учебы. То наперебой, то хором они шептали Максу: «Не трать времени на лекции, семинары и сон, отмечай все праздники, которые только есть в календаре, а если какой-то день вдруг окажется непраздничным, немедленно придумай свое торжество и отмечай его со всем возможным размахом». Другими словами, Макс был трудолюбивым гедонистом.

«Если видишь, что стакан наполовину пуст, быстрее закажешь полный», — гласила одна из любимых фраз Макса-студента.

В те годы он видел Цюрих то размытым, то в замедленной или ускоренной съемке, в зависимости от того, под действием каких веществ находился. Он наблюдал за толпами людей, еженощно высыпавших на улицы с одной и той же целью. То вслушивался в приглушенные голоса, доносившиеся с противоположного конца бара, что в восприятии Макса было равносильно расположению на краю света, то в разглагольствования соседа по столику, порицавшего жалких людишек, заполняющих душные задымленные залы баров и кафе в надежде на плотские утехи.

В этой среде Макс ощущал себя как дома. Он любил город. Любил его многоликость, разнообразие, студенческие бары, сквоты, коктейль-бары, а главное, то, что ночь за ночью ему встречались новые люди с новыми планами и сумасшедшими идеями. Он не мог насытиться всем этим. То, что понедельник (или любой другой будний день) близится к концу и до вторничных лекций еще около полусуток, представлялось ему большой удачей и, разумеется, превосходным поводом для праздника.

Учебу можно было каждый день откладывать на завтра, если только наутро не предстояло сдавать экзамен.

Несмотря на экстравагантный образ жизни, испытания за первый курс Макс кое-как прошел. За учебники и конспекты он засел слишком поздно, однако, осознавая серьезность положения, занимался усерднее, чем когда-либо прежде, и в результате с грехом пополам перескочил на второй курс.

«Ага, выходит, так тоже можно», — легкомысленно резюмировал Макс.

21

Реакция герра Винтера была суровой. Поскольку учеба на юридическом обходилась недешево, в первый год отец выдавал Максу достаточно денег на все расходы. Теперь же он объявил, что урежет финансовую поддержку, если к концу второго курса успеваемость Макса не улучшится.

Из чувства противоречия, а может, по другим соображениям Макс не внял отцовскому предостережению. На момент окончания второго курса его оценки болтались около плинтуса. Но вместо того, чтобы бросить все силы на подготовку к экзаменам, Макс предался порокам и заявил, что уходит с юридического и будет искать себя в другой профессии.

Отец перекрыл денежный кран, а Макс решил провести ближайший год в раздумьях о своем будущем и устроился грузчиком в транспортную компанию.

В тяжелом физическом труде он увидел романтизм, который тщетно искал в юриспруденции. Кроме того, он проникся сочувствием к рабочему классу и понял, что должен устроить протест против среды, из которой происходил, родительского дома и богачей в целом. С новыми товарищами, которые в основном перебрались в Швейцарию из других стран, ему было очень комфортно.

Макс продолжал жить в общежитии, продолжал ходить по клубам и снова стал играть за лахенскую футбольную команду второго дивизиона. Время от времени он даже занимался в команде первого дивизиона, тренер которой был так воодушевлен его точными фланговыми подачами, что вскоре Макс уже выступал в основном составе.

Прошел год, и Макс принял решение. В первую очередь он жаждал обрести независимость, потому что ему всегда было сложно подчиняться чьим бы то ни было требованиям. Приспосабливаться он больше не хотел.

Макс поступил на факультет делового администрирования, но не ради стабильной работы с высокой зарплатой, а чтобы обзавестись навыками самостоятельного ведения бизнеса.

Новость о том, что сын получает высшее экономическое образование, обрадовала отца, и он опять стал финансово под держивать Макса.

22

Последняя суббота марта девяносто восьмого гада выдалась особенно солнечной и теплой. Макс одолжил у соседа «фиат-панда» и поехал в Айнзидельн. Там жил его приятель по интернату, с которым он давно не виделся.

Они прогулялись по поселку, добрели до ресторана на Клостерплатц, заняли уличный столик и вскоре попивали кофе, щурясь на солнце. Было так жарко, что они сняли толстовки.

Разговоры о школе, особенно забавные случаи из жизни учеников и учителей, дополненные подробностями из воспоминаний приятеля, доставляли Максу истинное удовольствие: он вдруг отчетливо понял, что находится на верном пути. Когда будущее видится радужным, то и прошлое начинает казаться беззаботным.

Простившись с приятелем, Макс в отличном настроении покатил обратно в Цюрих. Ведя машину, он подпевал знакомым песням, которые крутили по радио, а когда диджей включал неизвестные ему композиции, барабанил пальцами по рулю.

Перед Шинделлеги открывался обзор на нижележащую долину, и Макс увидел Цюрихское озеро, которое переливалось оттенками зеленого и синего и словно прокладывало живописную дорогу сквозь уродливый бетонный лес. «Насколько же человек отдалился от природы и как это глупо!» — мысленно воскликнул Макс, однако испытанное недовольство не умерило его жизнерадостность.

На выезде из поселка, слева от дороги, белел патрульный автомобиль, а перед ним с ноги на ногу переминались двое полицейских. Макс остановил машину у обочины и вышел.

— Эй, вы! — ни с того ни с сего крикнул он офицерам, которые уже внимательно наблюдали за его действиями, потому что он нарушил правила парковки. — То, как вы, полицейские в кантоне Швиц, обращаетесь с людьми, — это просто паскудство!

Офицеры перешли дорогу. После недолгой беседы, в которой Макс, возбужденно жестикулируя, обвинил их в самоуправстве и злоупотреблении служебным положением, они повезли его в ближайшее отделение, расположенное в Пфеффиконе. Макс сидел на заднем сиденье патрульного автомобиля. Один из офицеров ехал следом на «фиате».

В отделении Макса завели в кабинет, где на столе размещалась пишущая машинка. Полицейский указал Максу на стул перед этим столом, сам занял соседний. Второй офицер сел за машинку, внес в протокол паспортные данные Макса и коротко изложил суть инцидента.

Закончив печатать, он вышел из-за стола и объявил, что Макс может идти.

— В ближайшее время вы получите от нас письмо.

— Хорошо. Я люблю письма, особенно написанные от руки.

С этими словами Макс, футболист первого дивизиона, встал и мастерски сделал фланговую передачу — со всей силы пнул пишущую машинку. Та с лязгом упала на пол, а буквы, цифры и знаки препинания пустились в безудержный пляс по кабинету.

23

— Так я и очутился в отделении для буйных наци ентов психбольницы Райнау, недалеко от Шаффхаузена, где меня принудительно окружили вниманием и заботой, — подытоживает Макс и ухмыляется, видя, что я улыбаюсь.

Сейчас воскресное утро, на бездонно-синем небе ни облачка, легкий ветерок щекочет волосы, солнце отражается на чуть колышущейся озерной глади, греет кожу и живот там, где к нему прилегает футболка. Мы сидим на террасе одного из ресторанов на набережной и уплетаем мороженое.

Вот, значит, как прошел первый в жизни Макса приступ болезни, его посвящение в союз безумцев. По словам моего собеседника, это случилось совершенно неожиданно, на тот моменту него все было по-настоящему хорошо.

Перелопатив несколько специализированных книг, я пришел к выводу, что и наука плохо понимает причины возникновения психозов. Считается, что в их основе лежит генетическая предрасположенность, а спусковым крючком является психосоциальный стресс, под действием которого система химических реакций мозга выходит из равновесия. Серотонин и дофамин, гормоны счастья, вдруг приносят печальные вести вместо добрых.

Макс говорит, что у его деда, основателя «Частного банка Винтера», была сестра, о которой в семье почти не упоминали. Она покончила с собой, утопившись в озере.

— Возможно, у нее был такой же генетический сбой, что и у меня. Но тогда, конечно, эти вещи не диагн остировал и.

Всего с 1998 по 2014 год Макс лежал в клинике около двадцати пяти раз. Первый в Райнау, потом в Цюрихе, Этвиль-ам-Зе и Загребе.

Как правило, на госпитализацию Макса направляли по настоянию его подруг, родных или полицейских, оказавшихся на месте происшествия. Раза три-четыре, особенно в последние годы, он ложился в больницу по собственной воле, понимая, что вот-вот вырвется из упряжи и превратится в бешено скачущего брыкающегося осла.

Именно это и составляло основную сложность: в маниакальной фазе психоза Макс утрачивал контроль над своим разумом.

— В острой стадии болезни я не могу судить о том, что реально, а что нет. Грань между внутренним и внешним стирается. Какое из ощущений имеет отражение вовне, а какое порождено моим больным мозгом? В самом ли деле другой человек думает так, как я считаю, или говорит то, что я слышу?

Впадая в депрессию (что, впрочем, случалось реже), Макс чуял неладное, однако перспектива еще одного пребывания в психиатрической больнице его совершенно не манила, так что он просто валялся в постели и ждал, когда все пройдет само.

После госпитализации в марте девяносто восьмого, когда первый психоз был купирован лекарствами и к Максу вернулась способность трезво мыслить, ему сообщили, что у него имеется душевный недуг, который с высокой долей вероятности вызовет новые приступы.

Похоже, эта новость не слишком его опечалила. На мой вопрос, что он почувствовал, узнав о болезни, Макс лаконично отвечает, что, конечно, испытал шок. Затем переводит разговор на «Город Цюрих», самый старый действующий колесный пароход, который как раз готовится к швартовке у озерного причала, и снова поглощает мороженое, как будто ему нечего добавить и как будто его диагноз — нечто совершенно обыденное.

Возможно, это объясняется тем, что Макс уже много лет осведомлен о своей болезни, либо же тем, что сейчас его внимание сосредоточено на достижении успеха. Застряв в своем недуге на десятки лет, он все же сумел отнестись к ситуации всерьез, переломить ее и начать действовать вдумчиво. Он приручил зверя и теперь может заботиться о Ларе.

Во время маниакальных эпизодов Макс, должно быть, переживал настоящий синаптический фейерверк, а сменявшие их депрессивные фазы представлялись ему черными дырами. Если учесть, что эти две дьявольские стороны болезни дополнялись шизофреническими симптомами, такими как бред, голоса в голове и мания преследования, можно вообразить, как искажалось его мировосприятие.

При каждой госпитализации Макса первым делом обезвреживали мощной дозой лекарств. Психотропные щипцы выдирали клыки его гнева, чтобы он не подверг опасности себя и окружающих.

Потому-то о начальных этапах пребывания в клинике, о «фазах зомби», как он их называет, у него сохранились самые смутные воспоминания.

24

Во время госпитализаций Макс неоднократно слышал от врачей, медсестер, музыкотерапевтов и арттерапевтов, что самое главное после выписки — создать «активную структуру». Ему следовало бросить вредные привычки и упорядочить повседневную жизнь. Регулярно работать, регулярно и достаточно спать, регулярно есть и пить, регулярно ходить на терапию.

Однако Макс был скорее настроен на регулярные тусовки, алкоголь и косяки. После первого курса лечения он даже не пытался последовать мудрым советам, главной целью которых было минимизировать риск повторного психоза.

Из Райнау его забрали отец и Йохан. На окаменевшем лице отца, который с превеликим трудом выкроил время приехать за непутевым сыном, читались растерянность, отвращение и ужас. Он молчал и крепко держался за руль, костяшки его пальцев белели, будто две зеркальные цепочки заснеженных горных вершин.

Максу было на все плевать. Он сидел на заднем сиденье и безучастно отвечал на вопросы Йохана. Вскоре в машине воцарилось безмолвие. Макс смотрел в окно. Только когда на одной из развилок отец включил поворотник, собираясь ехать в сторону Лахена, Макс встрепенулся и запротестовал:

— Нет, я хочу в Цюрих!

— Исключено, — отрезал отец. — Ты едешь домой. В кои-то веки.

— Остановись и выпусти меня!

— Совсем с ума сошел? Доктор говорит, тебе нужны покой и размеренность. Поживешь пока у нас.

— Ты верно сказал, я сошел с ума. Если не хочешь везти меня в Цюрих или выпускать из машины, я открою дверь на ходу и выскочу.

Йохан попытался вразумить Макса, но и его старания оказались напрасными. На следующей АЗС отец вышел на улицу и стал заправлять бак, хотя в этом не было нужды. Расплачиваясь, он купил бутылку воды, которую затем передал Максу. Прежде чем снова закрыть дверь, он включил функцию «Защита от детей» и взял курс на Цюрих.

25

Следующие несколько месяцев прошли без приключений. Макс нашел в себе силы вернуться к учебе. Вернулся он и к ночной жизни, а также к погоне за наслаждениями.

Отец относился к нему мягче, чем прежде. Макс съехал из общежития и поселился в маленькой однокомнатной квартире. Поскольку она располагалась в старом-престаром доме, где отопление было дровяным, а душ размещался в кухне, арендная плата была невысокой. Отец внес ее, недоумевая, почему Максу взбрело в голову прозябать в этой конуре, но, возможно, понадеялся, что необходимость ежедневно топить печку придаст жизни его сына активную структуру, хотя бы зимой.

Вскоре Макс познакомился с Сибиллой.

Иногда, приходя в бар, он садился за пианино и, если ему позволяли, играл песню-другую. Однажды вечером, музицируя в очередном баре, он и встретил Сибиллу. Они быстро разговорились и спустя недолгое время сблизились. Макс был по-настоящему влюблен.

До следующего психоза оставалось уже всего ничего.

26

Августовским днем Макс сел на поезд до Лахена. Он собирался на ужин к родителям, но внезапно сошел в Тальвиле, в нижней части Цюрихского озера, и пешком направился вдоль берега в сторону Веденсвиля.

Когда Макс добрался туда, начало смеркаться. На ужин он не успевал. Спустившись в туннель при вокзале, расположенном прямо на берегу озера, Макс отыскал табло и выяснил, что следующий поезд до Цюриха придет через четыре минуты.

У подножия лестницы, ведущей к нужной ему платформе, Макс заметил молодого офицера железнодорожной полиции, который, судя по всему, тоже собирался подняться.

Макс покосился на полицейского. На вид тот был коренастым и сильным. Макс отвел глаза и посмотрел прямо перед собой. Затем снова глянул на офицера и поинтересовался:

— Что ты тут делаешь?

Полицейский быстро мотнул головой и ровным тоном ответил:

— Еду на службу.

— Где работаешь? — требовательно спросил Макс.

Взгляд офицера сделался более пристальным.

— На линии Эс-восемь.

— Можешь предъявить документы?

— Я мог бы, но в этой ситуации не обязан и потому не буду.

Они вместе вышли на платформу.

— Ага. А вот это что? — Макс указал на рацию, прикрепленную к нагрудному ремню полицейского.

— Одна хорошая штуковина.

— Серьезно? Типа, твоя прямая связь с Богом?

— Вроде того.

— Знаешь, я давно хочу кое-что ему сказать… — Макс сорвал рацию, отпрыгнул на три шага назад, нажал кнопку и проорал: — Прииииииивееееееееет!

Полицейский сделал два быстрых шага в сторону Макса, левой рукой схватил его за шиворот, а правой попытался отнять рацию, но тут Макс перебросил его локтевым захватом через плечо. Рация описала в воздухе дугу и полетела на рельсы. Подъехавший к платформе поезд смял ее как фантик.

Секунду спустя офицер выхватил перцовый баллончик и направил облако газа на лицо Макса. Тот взвыл, почти вслепую ринулся в туннель, пробежал по подземному переходу и выскочил на набережную. Полицейский мчался следом. Макс слышал, как кобура с табельным оружием хлопает офицера по ноге. Тот уже почти догнал беглеца, но тут Макс сквозь слезы увидел искрящуюся воду и опрометью бросился в озеро.

На этот поступок его побудило вовсе не желание улизнуть от правосудия. Прежде всего Максу хотелось промыть глаза. Через две минуты барахтанья в озере он понял, что сам на берег не выберется. Полностью одетый, он бултыхался в прибрежных водах. На променаде уже столпились зеваки.

— К новым берегам! — выкрикнул Макс и нырнул, чтобы было легче снять футболку, штаны, ботинки и носки. Оставшись в одних трусах, он развернулся и поплыл.

Офицер и не подумал вызывать озерную полицию. Он спокойно дошел до ближайшего пункта проката лодок, взял моторку мощностью две лошадиные силы и отправился в погоню.

Электродвигатель работал так тихо, что Макс заметил своего преследователя, только когда тот появился в поле его зрения. Макс сдался без сопротивления (хотя и не без словесного протеста). Едва он забрался в лодку, офицер тут же надел на него наручники.

Вернувшись на берег, полицейский приковал Макса к ограде причала. Через несколько минут появились двое других офицеров и проводили Макса и своего коллегу на пост. Вскоре протокол правонарушения был распечатан, и горе-пловца отпустили восвояси.

Было уже совсем поздно, когда Макс добрался до квартиры и лег спать. Его глаза по-прежнему горели. Он крутился с боку на бок. Чем дольше длилась бессонница, тем сильнее жгло в глазах.

Около полуночи Макс встал и позвонил в экстренную службу пожарной охраны.

— Горит, горит! — крикнул он в трубку и назвал свой адрес. Затем лег обратно в постель и наконец уснул.

Когда пожарные подъехали к дому, вычислили, кто их вызвал, и разбудили Макса звонком в дверь, он был потрясен видом большой пожарной машины за окном и бригады огнеборцев на пороге. После того как он втолковал им, что полыхало у него в глазах, пожарные были потрясены не меньше.

Спустя некоторое время на столе герра Винтера лежал счет за ложный вызов пожарных на сумму свыше тысячи швейцарских франков.

27

— Человек ходит к психологу, потому что считает себя мышью. Он боится соседской кошки и думает, будто та намерена его съесть. За несколько недель психологу удается убедить клиента, что он человек, а не мышь. Клиент уходит в приподнятом настроении. Ликующий психолог гордится своим профессионализмом. На следующем сеансе клиент опять жалуется на страшную кошку. «Простите, но вы ведь еще в прошлый раз поняли, что вы не мышь, верно же?» — недоумевает психолог. «Да я-то понял, — отвечает клиент, — но знает ли об этом кошка?»

Описывая свое самочувствие в периоды рецидивов маниакальной симптоматики (так на психиатрическом жаргоне называются маниакальные вспышки), Макс часто упоминает, что в этом состоянии забывал о необходимости соблюдать социальную дистанцию. Он позволял себе сближаться с людьми (как физически, так и в общении) намного больше, чем разрешено культурными нормами.

Причиной маниакальных эпизодов зачастую становились эмоциональные потрясения, в том числе связанные с женщинами. Так, спусковым крючком для второй вспышки психоза Макс считает свою любовь к Сибилле.

28

Через несколько недель после второй вспышки Макс подверг свою любовь первому суровому испытанию.

Поскольку Макс почти не спал, он часто звонил Сибилле среди ночи или появлялся у ее двери и давил на звонок, пока не разбудит свою возлюбленную, а заодно и ее соседку. Вскоре Сибилла привыкла к поверхностному сну, быстро просыпалась, стоило Максу подойти к ее квартире, и наловчилась впускать его раньше, чем проснется соседка. Однако отношения между двумя девушками ухудшались. Заходя в гости к Сибилле, Макс вовсе не ходил на цыпочках и не удосуживался говорить вполголоса. В результате шум стоял такой, будто в доме бурлит вечеринка. Кроме того, Макс постоянно испытывал возбуждение и хотел близости. Когда Сибилла отказывалась, его это бесило. О сексе Макс говорил без малейшего стеснения, даже если они с Сибиллой находились в комнате не одни или гуляли по людным местам.

Сибилла знала о первой вспышке психоза и прилагала все усилия, чтобы утихомирить Макса. Однако это было невозможно, ведь он даже не осознавал, что творит. Наоборот, он чувствовал себя фантастически. Ему казалось, он способен валить деревья и дробить камни.

Едва Сибилла осторожно заводила разговор на тему его болезни и мягко предлагала снова обратиться в клинику, Макс начинал кипеть от негодования.

Девушка мучилась, не зная, как поступить. Оставить Макса в покое или же постараться убедить его в том, что без помощи психиатра ему не обойтись? Вскоре, однако, она пришла к выводу, что невмешательство в данном случае равносильно преступлению.

Сибилла позвонила его родителям и Йохану. Они условились, что каждый со своей стороны еще раз поговорит с Максом и попытается убедить его в необходимости лечения. Макс, видимо, почуял подвох и на все предложения встретиться отвечал отказом. Тогда близкие поделились с ним своими опасениями по телефону.

В отместку за непрошеные советы Макс разбил окно в родительском доме и устроил такой тарарам перед подъездом Сибиллы, что она впервые по-настоящему испугалась, не пустила Макса на порог и позвонила в полицию, пока этого не сделал кто-нибудь другой.

Через несколько дней Сибилла первой навестила Макса в клинике, когда ему разрешили принимать посетителей.

29

Мне трудно поверить, что Макс склонен к насилию, но, судя по всему, это так и есть. Я снова и снова задаю себе вопрос: насколько его сегодняшнее поведение обусловлено лекарствами?

Неужели этот приветливый миролюбивый мужчина, вальяжный, будто нежащийся на солнышке лев, ведет себя так лишь потому, что психотропный препарат подавляет его агрессию на девять пунктов из десяти?

Мне известно, что лекарства могут за несколько дней изменить человека до неузнаваемости и превратить его в апатичное одутловатое существо. В то же время лекарства способны значительно и надолго улучшить самочувствие больного — я сам наблюдал это на примере отца своего друга, который страдал шизофренией.

Кое-кто из тех, кто давно знает Макса, говорит: «Его погубили лекарства».

По словам Макса, округлившимся животом он частично обязан таблеткам. Ими же вызваны те повторяющиеся движения, которые бросились мне в глаза при нашей первой встрече в Швейцарии, равно как и тремор и периодически возникающая несвязность речи. Эти явления, именуемые дискинезией, представляют собой побочный эффект приема нейролептиков, как поведал мне доктор Мюллер.

По приглашению психиатра Макса я приезжаю в Цюрих. Приемная расположена в неприметном здании на окраине города, на одном этаже с кабинетами других психиатров и психологов. Комната светлая и просторная, обстановка ненавязчивая: два растения в горшках, две картины (горный пейзаж и геометрическая абстракция Клее), книжный шкаф и, наконец, два пуристически элегантных функциональных кресла в противоположных углах вдоль стены с высокими окнами.

Доктор Мюллер — холеный рослый мужчина с лысиной. На носу у него очки в изящной золотой оправе. Одежда, обувь, манера двигаться и говорить, а также заметный живот намекают на размеренный образ жизни, не лишенный удовольствий.

Когда последний на сегодня пациент покидает кабинет, доктор предлагает мне войти. Он приветлив и деловит.

Кресло для пациента, на которое он мне указывает и в котором, вероятно, раз в неделю сидит Макс, стоит параллельно стене и окну. Кресло психиатра ориентировано под углом тридцать градусов к двери. Расстояние между двумя креслами — метров пять. Мне непривычно обращаться к собеседнику, который расположился так далеко. Доктор Мюллер откидывается на спинку, я, напротив, невольно подаюсь вперед.

— А почему у вас нет кушетки для пациента? Их что, упразднили?

— Почему же, многие коллеги по-прежнему пользуются кушетками. Кое-кто предпочитает шезлонги. Мне лично больше по душе кресла.

Он согласился уделить мне время. Такое возможно в исключительных случаях и только с непосредственного одобрения пациента. Доктор попросил меня заранее обозначить темы, которые я намерен обсудить, и наброски с описанием болезни Макса. Он отвечает на все вопросы и дополняет мои заметки по некоторым пунктам, но считает, что в целом я уловил много важных подробностей и сумел их внятно изложить.

— Более всего герр Макс Винтер поражает меня интеллектом и стремлением беспристрастно анализировать свою болезнь. Уверяю вас, его психическая стабильность ни в коем случае не является следствием приема препаратов. И еще, — говорит он, словно отвечая тем, кто утверждает, что Макса погубили лекарства, — несмотря на во многом обоснованную критику психотропных препаратов и назначаемых дозировок, не следует забывать, что душевное расстройство в любом случае подрывает здоровье человека.

30

— Если, например, в пятницу вечером мне приспичило помочиться на стену кафе, а столики слева и справа были заняты, Мюллер непременно проанализирует это поведение! — кричит Макс с кухни.

Он пригласил меня на обед. Макс живет в красивой просторной квартире, расположенной в старинном, но полностью отреставрированном доме. В квартире светлая гостиная, где стоят обеденный стол, диван, кресла и пианино. В одной из комнат спит Макс, в другой ночует Лара, когда гостит у него.

Пахнет луком и сосисками.

Реплика Макса прозвучала в ответ на мой вопрос, как проходят его психотерапевтические сеансы.

— Впрочем, это крайний пример. Сейчас такого уже не бывает, — продолжает он, выходя из кухни со сковородками, на которых лежат картофельные оладьи и сосиски в луковом соусе. — Мюллер служит мне в первую очередь зеркалом. У нас свои темы для обсуждения — например, отношения с Карлой.

Выглянув в окно, Макс замечает, что дождь, который шел почти три дня без перерыва, прекратился, и предлагает поесть на балконе. Мы устраиваемся за столиком, я вижу полоску озера, проглядывающую между домами напротив.

Терапевтические сеансы у доктора Мюллера Макс посещает без малого двадцать лет. Они познакомились в цюрихской клинике, где Мюллер был его лечащим врачом. Позднее, когда доктор открыл частную практику, Макс продолжил ходить к нему на прием.

— Большую часть времени он задает вопросы, а я отвечаю. Представляешь, мне никогда не удается понять, что у него на уме, хотя других людей я вижу насквозь.

Пациентов с маниакально-депрессивным расстройством отличает чрезвычайная прямолинейность. Их резкие высказывания зачастую бьют не в бровь, а в глаз.

— Мюллер говорит, люди вроде меня способны уловить то, чего другие не замечают.

По словам Макса, это свойство объясняется тем, что человек с его диагнозом невероятно зациклен на себе и потому постоянно размышляет о том, что окружающие о нем думают и как к нему относятся.

Макс дает доктору Мюллеру оригинальную характеристику. По его мнению, в экономических и политических вопросах доктор скорее левак, этакая наивная свободолюбивая душа. А вот в делах семейных Мюллер, пожалуй, реакционер. Но хотя Макс и не стесняется язвительных выражений, говоря о своем психиатре, я не могу не видеть, что он очень его уважает.

Интересно, кто я для Макса? Его биограф, а теперь еще и друг? Далеко не все, о чем мы беседуем, имеет отношение к истории, которую я взялся воссоздать. Насколько я знаю, Макс мало с кем говорит о Карле и Ларе.

Иногда я ловлю себя на мысли, что частично исполняю роль его психиатра — в моем лице Макс находит внимательного ненасытного слушателя, который задает множество вопросов. Однако, в отличие от Мюллера, у меня нет соответствующего опыта и знаний. Удастся ли мне заметить проявления болезни, если она преодолеет лекарственный барьер? Сумею ли я сообразить, что назревают проблемы?

У Макса?

Но его состояние стабильно уже несколько лет, он придерживается распорядка дня, посещает психиатра, пьет лекарства.

У меня самого?

А что, собственно, происходит с моей жизнью? Одно время у меня тоже было депрессивное настроение. Девушка меня бросила, причем она не была первой, кто так со мной поступил. Видимо, я не способен к отношениям. У меня нет стремления настаивать на своем, я вялый и вечно витаю в облаках. Не будем забывать о генетике. Мамина депрессия. Мамино самоубийство. Трудное детство. Ребенок, выросший без матери. Кроме того, периодически я тоже покуривал травку и, в отличие от Макса, изредка продолжаю это делать. Меня тоже посещают странноватые идеи, которыми я не хочу делиться ни с кем, кроме, возможно, психиатра.

Я и раньше знал, что грань между гениальностью и безумием тонка. Общаясь с Максом, я убеждаюсь, что моя собственная грань между посредственностью и безумием тоже очень тонкая. Чем глубже я погружаюсь в историю его болезни, тем ярче в моей голове проступает картинка неизбежной казастрофы.

31

— А этот анекдот я тебе уже рассказывал? О чем поп-музыкант просит джазового музыканта?

— Нет.

— Пожалуйста, отвезите меня в аэропорт.

Примерно в середине его учебы произошло событие, оказавшее решающее влияние на дальнейшую жизнь Макса. Его отец вернулся на пост председателя совета директоров банка. Двое братьев вошли в совет, причем старший стал операционным директором.

Отец учредил фонд, которому передал треть акций банка. По уставу фонда каждый из сыновей герра Винтера должен был ежегодно получать около двух миллионов евро.

В 2000 году финансовое положение Макса улучшилось, но длилось это недолго. Вскоре старшие братья взяли его траты под контроль.

Транжирство Макса было объяснимым, ведь он сделался миллионером в одночасье, хотя еще недавно горбатился на тяжелой физической работе.

Впрочем, Макс был не из тех, кто стал бы бахвалиться внезапно свалившимся богатством. Он ощущал себя социал-демократом и считал, что состоятельные люди должны вносить свой вклад в функциональное развитие государства — если не ради благотворительности, то хотя бы в целях самообороны. Поездка в Южную Америку укрепила уверенность Макса в том, что миролюбие социума является одним из важнейших достижений функционально развитых стран.

Однажды Макс решил сократить разрыв между богатыми и бедными. Он пошел в банк и снял пять тысяч франков банкнотами по десять. Затем провел полдня, пересаживаясь с поезда на поезд и подсовывая десятки всем подряд.

— Тело Христово, — повторял он, имитируя пастора, раздающего облатки для причастия.

Не обходил он стороной и вагоны первого класса, где хлопал по плечу пассажиров, сидящих в одиночестве в четырехместном купе, погрузившись в работу, и бросал деньги им на колени со словами «На вас тут что-то упало».

Эти и другие поступки подобного рода, а также его щедрость по отношению к кому-нибудь из знакомых, которые подчас беззастенчиво ею злоупотребляли, вскоре привели семью к выводу, что обращаться с деньгами Макс не умеет.

С тех пор в его распоряжение ежемесячно выделяли весьма солидную, но строго фиксированную сумму, а если он хотел израсходовать больше, ему надлежало объяснить братьям, какие траты он планирует.

32

Думаю, никто и врагу не пожелал бы жить по соседству с таким человеком, каким тогда был Макс.

Подслеповатая фрау Грюттер, сухонькая старушка с короткой стрижкой, несказанно обрадовалась, узнав, что в квартиру над ней въезжает Макс. При первой встрече в подъезде она шепнула ему, что ей девяносто два года и она ничего не имеет против иностранцев, совсем нет, и до сих пор много путешествует по разным странам, и тем не менее все иностранные семьи, жившие в этом доме, в том или ином отношении вели себя неприемлемо, и потому она счастлива, что ее соседом станет молодой респектабельный швейцарец, человек симпатичный и очевидно порядочный. А, и еще эти евреи, нет-нет, она отнюдь не антисемитка, она была в Израиле, купалась в Мертвом море («чудесное, райское, невероятное ощущение легкости!»), но беда в том, что домом владеют ортодоксальные евреи, и они ни капли о нем не заботятся, экономят буквально на всем и практически никогда не возмещают ущерб, словом, настоящие беззаконники, в чем он, Макс, сам убедится. И все-таки она в восторге, что ее соседом будет он, ведь она боялась, что скоро останется последней швейцаркой в доме, потому что Райхельты с верхнего этажа задумываются о пополнении в семье и вот-вот начнут искать квартиру побольше. Хорошо, что она сама себе хозяйка и пока со всем справляется. «Фрау Грюттер, — говорит ей доктор, — фрау Грюттер, если я в девяносто два года сохраню такое же здоровье, как у вас, то, пожалуй, буду каждый день откупоривать по бутылке шампанского!»

Увы, радость фрау Грюттер быстро сменилась злостью. Возможно, пожилая дама почувствовала, что Макс, на которого она возложила столько добрососедских надежд, бессовестно ее предал. Вскоре она отчаянно колотила шваброй по потолку, когда Макс занимался любовью с Сибиллой, слушал музыку или просто ходил по квартире, я уже не говорю о ситуациях, когда он поднимал настоящий шум, что случалось достаточно часто, в том числе по ночам.

Раз за разом фрау Грюттер вызывала полицейских, которые либо делали Максу предупреждение, либо штрафовали его, либо, если он вел себя совсем безрассудно или агрессивно, забирали и отвозили в психиатрическую клинику.

Однажды вечером Макс вошел в подъезд, шагнул к лестнице и вдруг услышал, как на втором этаже открылась дверь. Фрау Грюттер, которая, вероятно, караулила хулиганистого соседа у окна, вышла на лестничную площадку и принялась ругаться.

Преодолев первый пролет, Макс увидел престарелую соседку, которая стояла перед дверью своей квартиры. Едва завидев Макса, дама стала швыряться в него туфлями.

Когда он поднялся на второй пролет, она взяла зонт, заранее поставленный у стены рядом с дверью, и огрела им Макса. Защищаясь, он закрыл голову руками и молча продолжил путь вверх по ступенькам.

Фрау Грюттер последовала за ним, выкрикивая в бешенстве, что вызовет полицию. Но едва она сняла со стены трубку домового телефона, Макс грубо схватил тщедушную старуху за предплечье, вырвал телефон из стены и грохнул его об пол.

33

С приходом сентября устанавливается дождливая погода, когда особенно хочется греться и пить чай. Я отправляюсь в любимый чайный магазинчик. Впервые я побывал там пару лет назад, когда Верена подарила мне на Рождество стеклянный чайник со свечкой-подогревателем. Вероятно, вручая его, она больше думала о Махмуте, чем обо мне, потому что в дальнейшем, бывая у меня, он всякий раз просил заварить напиток по-угандийски: черный чай, немного имбиря, сахар, молоко и никакой воды. Рецептом со мной поделилась Верена.

В то же время это был отличный подарок и для меня, потому что я сам давно заглядывался на подобную утварь, которая казалась мне по-домашнему уютной, но руки все не доходили выбрать удачный вариант, так что Верена, можно сказать, исполнила мою давнюю мечту.

С тех пор как я получил этот подарок, чай и свечи стали неотъемлемой частью моего быта в зимние месяцы, а упомянутый магазинчик — храмом чая, где я смакую новые вкусы, вдыхая чайные ароматы и услаждая взор красивыми аксессуарами.

Я не только хорошо узнаю ассортимент магазинчика, но и обретаю добрую приятельницу в лице его хозяйки Эрики. Мы подолгу болтаем в магазине и, бывает, вместе обедаем в кафе, если вдруг там увидимся. Эрика мне очень симпатична, у нее доброе лицо с морщинками вокруг глаз и в уголках рта, которое так и сияет всякий раз, когда ей выпадает возможность поведать клиенту что-нибудь о чае.

В свой первый визит я был настолько ошарашен обилием сортов и кулажей, что уже собирался вернуться в супермаркет и купить привычную коробку пакетированного чая, но тут Эрика осведомилась, чего бы я хотел, и все пошло по другому пути.

— Ройбуш, — изрекла она, расспросив меня, как я сплю, хорошо ли работает моя пищеварительная система и много ли я нервничаю. — Ройбуш в качестве основы. А уже к нему добавим другие.

Сегодня, едва я переступаю порог магазинчика, Эрика восклицает:

— Привет, Фабиан! У меня для тебя новинка: корица и ваниль с Занзибара!

Я покупаю разные чаи, в том числе занзибарский купаж на основе ройбуша и черный чай для Махмута.

Когда я расплачиваюсь, кроме нас с Эрикой в магазине никого нет. Неожиданно она замечает:

— Видела тебя на днях в компании Макса Винтера. Вы с ним хорошо знакомы?

Оказывается, она знает Макса намного дальше, чем я! Ее муж дружил с Йоханом, братом Макса. Много лет назад они вместе снимали квартиру в Майлене, в нижней части Цюрихского озера. Эрике было тогда чуть за двадцать, она как раз родила первую дочь. Всего они прожили в той квартире около года.

— Когда у Макса случались приступы, мне было по-настоящему страшно, особенно если я оставалась с ним наедине. Иногда по выходным мой муж подрабатывал в цюрихском баре, и по ночам я была дома одна. Дверь квартиры не запиралась, Макс то и дело приходил за полночь и устраивал такой тарарам, что малышка просыпалась. Он не разговаривал, а кричал и был очень агрессивным. Наша комната располагалась наверху, и мы слышали, как он топает и орет внизу на кухне и в гостиной. Бывало, он натыкался на стену или на шкаф. Дочка пугалась и плакала. Я запирала дверь и молилась, чтобы Макс не поднялся к нам.

— Он не делал вам ничего плохого?

— Нет, но я отчаянно его боялась. Все мы опасались его срывов, которые могли случиться в любой момент. Когда рядом находился Йохан, мне было не так страшно: он знал, как достучаться до Макса, и умел уговорить его уйти.

Я начинаю засыпать ее вопросами. Нет, она не может по его внешнему виду заключить, насколько хорошо он себя сейчас чувствует. Нет, она не в курсе, как распознать, стабильно ли его состояние в тот или иной момент. Хотя ее подруга утверждала, что по шуткам Макса можно предугадать, чего от него ожидать в ближайшее время.

За последние месяцы я пришел к выводу, что благодаря лекарствам и силе воли самого Макса его болезнь удалось укротить и обездвижить. И все же… А вдруг она еще даст о себе знать? Что может на это указывать — к примеру, чрезмерно благодушное настроение или резко возрастающее недовольство? Вспоминаю тот вечер в пиццерии, когда Макс предложил мне составить его биографию. Тогда же он рассказал, что назвал Карлу шлюхой, однако после сеанса у психиатра пообещал себе сдерживаться. Я провел с ним много времени, однозначно больше, чем подруга Эрики с ее психоаналитической трактовкой Максовых шуток, и неплохо его изучил. Тем не менее я решаю, что буду вести себя с ним вдвое осмотрительнее, чем прежде.

Еще Эрика рассказывает мне про случай в подземном переходе. Как-то раз навестив Йохана, поздним вечером Макс направился домой. Майлен — один из самых крупных населенных пунктов на Золотом Побережье, где по холму разбросано множество вилл с видом на озеро.

Вместо того, чтобы сесть на последний поезд до Цюриха, в подземном переходе Макс достал из кармана водостойкий фломастер и принялся (видимо, подражая «микрограммам» Роберта Вальзера, если принять во внимание площадь занимаемой поверхности) исписывать им стены.

Макс трудился не покладая рук. Когда рано утром он сел на первый поезд до Цюриха, стены подземного перехода были исчирканы мелкими буковками по всей длине (а это метров тридцать) и на всю высоту, на которую он сумел дотянуться.

Эрика хорошо помнит оформление подземного перехода:

— Сами надписи были полнейшей абракадаброй. Но подземный переход выглядел невероятно. Такой мелкий, четкий, красивый почерк, и все стены им исписаны. Должно быть, Макс не прерывался ни на минуту. Чистое безумие.

Прощаясь, Эрика интересуется, слышал ли я от Макса историю про индейца.

— Нет. А что за история?

— Пусть он тебе сам расскажет.

34

К концу первой недели сентября у меня складывается впечатление, что я собрал необходимую информацию о жизни Макса в Швейцарии, а также упорядочил его воспоминания о последующих годах. Настало время планировать поездку в Загреб, где он провел несколько лет.

Ни о Хорватии, ни о Загребе я практически ничего не знаю. Жаль, что город стоит не на побережье — пара-тройка солнечных осенних дней у моря пошла бы мне на пользу.

Когда в Швейцарии идет дождь, это меня мало беспокоит. В любом случае, он приятнее жары, которая царила в летние месяцы. А вот хорватская столица представляется мне беспросветно серым городом, где с неба постоянно льет. Эту унылую картину усиливает смутный страх перед незнакомой страной и неизвестными людьми. Перед непонятными вопросами кассиров в супермаркетах, перед хмурыми взглядами в ответ на мои попытки заговорить по-английски, перед злобными пьяными мужчинами в спортивных штанах, только и ждущими, когда одинокий боязливый швейцарец переступит порог их любимой закусочной…

При этом чем больше Макс рассказывает мне о Загребе, тем сильнее становится мое любопытство. Когда у него горят глаза и трясутся руки, а речь становится сбивчивой из-за волнения, которое он испытывает от одних только воспоминаний о своем бывшем втором доме, я словно загипнотизированный внимаю его словам и ощущаю, как страх уступает место желанию немедленно отправиться по тому же пути.

В одной из бесед Макс упоминает книгу о Рыжей Зоре, и я буквально подскакиваю на месте: я ведь тоже обожал ее в детстве!

— «Рыжая Зора и ее шайка» Курта Хельда была моей любимой книгой. Не помню уже, сколько раз я ее перечитывал. Хельд отлично умел описывать пейзаж и передавать настроение. Когда я впервые попал на хорватское побережье, мне показалось, что я вернулся домой — точнее, в страну, которую много лет назад нарисовал в воображении.

Я тоже читал «Рыжую Зору», но сомневаюсь, что буду чувствовать себя как дома, если когда-нибудь попаду на хорватское побережье.

35

Десятого сентября зарядил дождь. Мы с Максом встречаемся в кафе. Лара сидит у него на коленях, листая книжку с картинками, и пускает через соломинку пузыри в стакан с соком.

Макс хочет передать мне контакты своих загребских знакомых и список значимых для него мест. Он кладет на стол карту города, чтобы я мог составить общее представление о том, где что находится.

Не успевает Макс развернуть карту, а Лара уже оставляет на ней три кольца от стакана с соком — в центре города, на футбольном стадионе и на набережной Савы. Макс поспешно отнимает у дочки стакан.

В списке контактов четыре человека. Я прошу Макса заранее сообщить им, что я с ними свяжусь. Еще он отыскал выписной эпикриз из психиатрического отделения больницы в Этвиль-ам-Зе. Документ занимает три страницы формата A4.

— Вот, почитай на досуге, — усмехается Макс.

Мы платим по счету и покидаем кафе. Какое-то время идем по улице вместе. Лара не пропускает ни одной лужи.

— А что за история про индейца?

— Где ты ее слышал?

— Эрика упомянула, но за подробностями велела обратиться к тебе.

— Да там ничего особенного, — пожимает он плечами, но тут же приступает к рассказу: — Не знаю, было ли это как-то связано с моей болезнью. Не исключено, что, будь я в хорошей форме, и сегодня все повторил бы.

Макс считал военную службу пустой тратой времени и развлекался как мог. Его собутыльник из цюрихского бара работал сторожем в казарме и иногда рассказывал о том, что там происходит. Однажды Макс осведомился у него, может ли он сообщить, допустим, дату, на которую запланирован ночной марш-бросок.

— Ну, во все подробности меня не посвящают, да мне это и не очень интересно. Но кое-какие разговоры долетают. А что?

Макс поделился с ним своей задумкой, и приятель нашел ее забавной. Взяв с Макса клятву, что в случае поимки тот его не выдаст, вскоре он позвонил ему и сообщил дату и маршрут следующего ночного перехода.

В назначенную ночь Макс выбрал узкое место на повороте лесной тропы и по обеим сторонам от нее воткнул в землю по факелу. Размалевал лицо черными полосками, обвязал голову банданой и воткнул в нее два больших пера.

Услышав приближение солдат, он зажег факелы, взял собственноручно изготовленные лук и стрелы и затаился под деревьями. Едва новобранцы во главе с командиром приблизились к повороту, Макс выпустил первую стрелу и издал громогласный вопль.

— Тебя схватили?

— Не сразу. Сначала все так оторопели, что я успел пустить в них еще три стрелы. Тут командир опомнился и приказал солдатам поймать меня. Я дал деру, но на бегу платок соскользнул на глаза, и я упал. Первый новобранец, который догнал и повалил меня на землю, получил локтем в ребро, и это окончательно взбесило остальных. Они меня порядочно отмутузили.

— А дальше?

— Командир все никак не мог угомониться. Он велел связать меня и отвести в казарму как пленного, а затем отдал на суд своему начальству. Лук и стрелы у меня изъяли в качестве улик. Военные в казарме были поражены, когда им продемонстрировали связанного индейца. Узнав, что произошло, и увидев, как новобранцы меня поколотили, они сказали, что могут отправить меня на гауптвахту, но готовы забыть эту историю, если я сделаю то же самое.

— Тебя отпустили?

— Да. Представляешь, они даже не спросили моего имени.

— И сколько раз ты такое отмачивал?

— Три или четыре. Я все повторял себе: может, битву я и проиграл, но войну выиграю.

36

Это единственное психиатрическое заключение, которое нашел Макс. Отчет предназначался некоему доктору медицины Горану Иличу и был отправлен по адресу: Загреб, ул. Крешича, 13.

Хотя многие термины мне непонятны и названия лекарств ничего не говорят, когда я читаю эпикриз, болезнь Макса становится для меня более ощутимой. Раньше я воспринимал ее как некий исторический факт. Возможно, я несколько романтизировал ее, потому что сегодняшний уравновешенный Макс мне намного ближе, чем тот, бальной. Сухой медицинский язык делает болезнь более конкретной и ужасной. «Принудительное пероральное лечение и изоляция»…

Впрочем, признаюсь, садовые гномы и лимонные дольки меня рассмешили.

37

О своих бурных годах Макс говорит так:

— Это было время, когда многое сломалось — и физически, и метафизически.

Сибилла оставалась с ним, пока он не закончил учебу. Процесс затянулся дольше необходимого, потому что Максу пришлось заново пройти материал тех семестров, в течение которых он подолгу лежал в клинике, и все же ненамного дольше, чем у других студентов, не имевших столь уважительной причины для отсрочки. Проведя с Максом годы его студенчества, Сибилла изрядно натерпелась. Она была с ним большую часть тех лет, когда в его душе бушевали особенно страшные пожары.

— Как только я пытаюсь посмотреть в глаза своей болезни, всегда напоминаю себе о главном: я никому не причинил серьезного вреда, — повторяет Макс.

У фрау Грюттер после столкновения в подъезде остались лишь синяки на руке, которые бесследно прошли. В иных ситуациях Максу просто сказочно везло. Однажды, будучи на втором этаже родительского дома, он толкнул отца в окно. Оно треснуло, но не разбилось. А в другой раз при госпитализации Макс оказал такое сопротивление, что усмирить его удалось только усилиями пятерых мужчин.

— Обычно, когда меня увозили в клинику, я был в аффекте и давал мощный отпор. Уже очутившись в больнице, я быстро соображал: лучшее, что я могу сделать в ближайшие несколько недель, — это как можно скорее приступить к лечению. Но в тот единственный раз я сказал себе: «Хм, если им опять вздумалось взять меня под свое крыло, пусть сперва докажут, что они этого заслуживают».

Намучившись, пятеро санитаров повалили Макса на землю и сделали ему укол.

— Тут, конечно, сыграла роль моя спортивная злость. Незадолго до этого меня выкинули из основного состава футбольной команды за то, что я несколько раз приходил на игры и тренировки босым.

Вскоре на бедную фрау Грюттер свалилось еще одно потрясение: у Райхельтов с последнего этажа действительно намечалось пополнение, и они перебрались в квартиру побольше. На их место въехал некто Здравко Кокич, хорват из Загреба, человек чуть моложе отца Макса, но совершенно другого склада.

Невысокий, худощавый и всегда загорелый, Здравко собирал седые волосы в пучок на затылке. В распущенном виде они доходили ему до плеч. У Здравко были юркие плутоватые глаза, которыми он подмигивал Максу, когда тот рассказывал ему что-то смешное или важное или даже просто молчал.

— Здравко! Здравко! — выкрикнул он, когда Макс увидел его во второй раз. Познакомились они чуть раньше на лестничной клетке, когда Здравко въезжал в новую квартиру. Макс помог ему занести кухонный стол и матрас, единственные предметы мебели Здравко, которые не двигались сами по себе. Чуть позже новый сосед позвонил в его дверь и объявил: — Никто не называет меня герром Кокичем, и ты не вздумай. Вот, я пиво принес.

Он поднял упаковку из шести бутылок и помахал ею, как церковным колоколом, чтобы Макс увидел, услышал и поверил, что это в самом деле пиво.

Кивком он велел Максу посторониться и вошел в квартиру. Они сели за кухонный стол и сразу же поладили.

Сосед говорил с типичным восточноевропейским акцентом. Его «р» катилось, точно двухтактный мотоцикл, а часть слогов он проглатывал.

— У тебя есть что покурить?

Здравко откупорил две бутылки. Макс скрутил косяк.

С того вечера Макс проводил с ним много времени. Они собирались на кухне то у Макса, то у Здравко и пили пиво. Иногда Здравко угощал соседа ракией со своей родины — «Сливовицей», «Траварицей» или «Лозой».

— Лекарство, — повторял он при этом.

Здравко превосходно готовил и теперь чувствовал себя на кухне Макса так же свободно, как и на своей собственной. Сосед-хорват быстро стал центральной фигурой в жизни Макса. Он рассказал массу историй, каждая из которых, по его словам, произошла с ним самим. Здравко побывал едва ли не во всех странах мира, перепробовал всю традиционную кухню, напитки и ряд наркотиков. Разумеется, у него было множество женщин. Тем не менее ничто не будоражило его душу так же сильно, как Балканы, Югославия и особенно его родная Хорватия, о которой он мог говорить часами.

О чистоте и прозрачности моря, которые были обусловлены каменистыми пляжами, малым объемом промышленности и течением Адриатики, ориентированным с юга на север вдоль экс-югославского побережья и затем с севера обратно вниз на юг, вдоль побережья Италии. О морепродуктах и крепком вине, которое хорваты летом любят разбавлять льдом и водой: утром немного вина смешивают с большим количеством воды, а в течение дня соотношение постепенно меняют на противоположное.

— Беванда — это красное вино, разбавленное негазированной водой, а гемишт — белое с минералкой.

Он говорил о плодородности земли на одних островах и скудости на других. О травах острова Паг, приправленных морским воздухом, и об овцах, которые кормились этими травами и пропитывались ими изнутри настолько, что, смакуя блюда, приготовленные из их мяса, которое буквально таяло на языке, люди понимали: эта баранина — поистине дар божий.

Не обошел Здравко вниманием ни хорватский пршут, вяленую ветчину, с которой не сравнятся коппа, парма, хамон иберико или серрано; ни оливки, произраставшие в колдовских рощах на старых и мудрых деревьях, к каждому из которых непременно следовало подойти за благословением.

Разумеется, из этих оливок выжимали лучшее в мире масло, прискорбное прозябание которого в тени греческих и итальянских аналогов есть величайшая трагедия в мировом продовольственном бизнесе, преступный сговор против гордого хорватского народа, который в значительной степени, особенно в сельской местности, состоит из неграмотных идиотов, которые во Вторую мировую позволили установиться фашистскому режиму усташей и по сей день обеспечивают процветание националистических идей; в то же время интеллектуалы в Хорватии, да и во всей бывшей Югославии являются одними из самых образованных людей в мире, что подтверждает пример того же Николы Теслы, серба по рождению, выросшего в Хорватии и ставшего одним из величайших изобретателей в истории человечества.

Неудивительно, что самые красивые женщины мира, по мнению Здравко, тоже проживают в Хорватии наряду с лучшими футболистками, гандболистками и баскетболистками. Здравко не умолчал и о таком опасном явлении, как хорватские ветры. Бура, головокружительный северный ветер, проносящийся над Велебитскими горами только для того, чтобы обрушиться на побережье, сдувая автомобили с улиц и дымоходы с крыш на скорости до ста пятидесяти миль в час. Юго, теплый южный ветер, который сводил людей с ума. «Южина» — название оговорки, которая, по легенде, использовалась в суде для смягчения приговора, если преступление было совершено при южном ветре. И наконец, еще больший, может быть, самый большой ужас на Балканах — промая, молчаливый убийца, унесший в десять раз больше жизней экс-югославов, чем все войны, вместе взятые.

— Промая, пуница, папуче — вот три «П», которые могут тебя убить. Ветер, теща и шлепанцы, если ты забыл их надеть.

Балканцы ничего не боятся так сильно, как промаю. И хотя Здравко иронизировал над иррациональным страхом своих соотечественников, он всегда просил Макса закрыть одно окно, если в комнате были открыты сразу два и по ней гулял сквозняк. Или же сам вставал и выгонял промаю из дома.

38

Студенчество Макса затянулось на одиннадцать лет. Восемь из них ушли на изучение делового администрирования, курс которого он окончил в две тысячи пятом году. К получению степени Макс отнесся серьезно. Нет, трезвенником он не стал, но в бары теперь ходил реже и старался проводить свободное время в обществе Сибиллы или Здравко. В то время у них с Сибиллой все шло достаточно гладко, в том числе и потому, что маниакальные эпизоды не повторялись, однако, едва Макс завершил учебу, у него тотчас случился новый.

Восхваления, звучавшие из уст Здравко, заразили хорватской лихорадкой и Макса. Он готовился к экзаменам по три-четыре часа в день, а в остальное время осваивал трудный хорватский язык.

Возможно, именно в ночь накануне последнего экзамена Макс сказал Здравко, что с радостью ждет окончания учебы. Возможно, именно это побудило Здравко научить его новому слову. Несомненно одно: именно Здравко объяснил Максу, что Freude[7] переводится на хорватский как «радость», а Макс тотчас услышал в этом наборе звуков слова Rad[8] и Ost[9] и потому решил отправиться в Загреб на велосипеде.