Radost

52

Мое прибытие в Загреб задерживается. Чем ближе я подбираюсь к месту назначения, тем сложнее становится ориентироваться и тем сильнее я нервничаю. В Забоке внезапно понимаю, что мне негде ночевать. Ехать еще сорок километров, то есть часа два пути. Солнце уже скрылось за горизонтом. Я останавливаюсь, чтобы написать сообщение Маше и Андрии, прошу порекомендовать мне отель.

Приходится вырулить на главную улицу. Машины летят по дороге одна за другой, я боязливо прижимаюсь к обочине. Как и в Больцано, на моем пути попадаются круговые перекрестки, куда, по-моему, велосипедистам лучше вообще не соваться. Автомобили с неодобрительным бибиканьем проносятся мимо. Улица переходит в автостраду, так что я начинаю петлять по жилым кварталам.

Всецело доверяюсь навигатору в смартфоне и пытаюсь отыскать дорогу к Трг бана Йосипа Елачича, главной площади. На экране вспыхивает уведомление: Маша ответила!

Она пишет, что мне незачем селиться в отель — я могу переночевать у нее. Маша сейчас в баре с друзьями, если я подойду туда же, она даст мне ключи, я занесу вещи и приму душ. Бар совсем рядом с ее домом.

Я предпочел бы отель, но отказываться от такого предложения было бы грубо.

Каждые несколько минут выуживаю телефон из кармана куртки и проверяю, не заблудился ли. Как назло, навигатор постоянно советует новые маршруты.

Через час я вижу, что сбился с пути и очутился на окраине города. Указатели на Марибор и Любляну?! В ту сторону мне точно не надо! Вокруг кромешная тьма, мои силы и нервы на исходе. Заезжаю на АЗС, спрашиваю, как добраться до бара, где сейчас находится Маша. На мою удачу, кассир знает это место. Я прошу его вызвать грузовое такси.

— Будет через пятнадцать минут, — обещает кассир.

Я покупаю пиво и, стоя перед заправкой, смакую его и предвкушаю последний отрезок самого длинного этапа своего пути: сто шестьдесят километров! Одиннадцать с лишним часов в дороге, из них восемь за рулем велосипеда!

Худой лысый мужчина лет сорока, явно злоупотребляющий спиртным, подкатывает на велосипеде к заправке. На руле висит белый полиэтиленовый пакет. Мужчина спешивается и подходит ко мне.

Я смотрю на свой велосипед и на седельные сумки, в которых хранится все, что у меня есть.

Он обращается ко мне по-хорватски, а затем переходит на ломаный немецкий, смешанный с хорватскими и английскими фразами. Многих зубов у него нет, а те, что остались, сплошь черные от гнили. Он объясняет, что хочет продать мне свой велосипед.

Эта штуковина из ржавого металла и вытертой резины настолько ветхая, что, по-моему, готова рассыпаться в любую секунду. «В кои-то годы мне будет несложно убедить продавца, что его товар мне не нужен», — мысленно радуюсь я, а вслух указываю на свой новый туристический велосипед и объясняю, что второй мне сейчас совершенно ни к чему.

Мои аргументы его не убеждают. Пьяница на все лады расхваливает товар и в целом ведет себя так, словно заключение этой сделки является судьбоносным делом, священной целью для нас обоих, ведь я велосипедист, а он продает велосипед.

Наконец он отстает от меня, уходит в магазинчик на заправке и вскоре возвращается с бутылочкой ликера.

— «Пелинковац», — произносит он и предлагает мне попробовать напиток — это хорватский травяной ликер.

Я угощаю его сигаретой. Мы курим, он рассказывает о своих детях, по которым ужасно скучает. На прощание собеседник вручает мне два мандарина. Только теперь я замечаю, что белый мешок на руле его велосипеда полон этих оранжевых плодов.

Подъезжает такси и везет меня к бару. Выйдя из машины, я приближаюсь к дорожному знаку и начинаю привязывать к нему велосипед. Тут-то ко мне и подходит Маша. Она моложе и красивее, чем я ожидал. Сияя, Маша обнимает меня и восклицает низким прокуренным голосом, не сочетающимся с ее миловидностью:

— Dobro došli! Welcome to Zagreb! Jesus, you really came here by bicycle. You are a freak[13]. Подожди, дай я сначала тебя сфотографирую.

Идти к ней в квартиру и принимать там душ мне неловко, так что я, как могу, моюсь в туалете при баре.

Когда я захожу на террасу и сажусь за столик к Маше и ее друзьям, меня уже ждут пиво и рюмка «Пелинковаца».

53

В Загреб я прибываю в пятницу, двадцать восьмого сентября. За первым бокалом пива следует второй, третий и так далее. Они вливаются в поток эйфории, которая струится по моим венам, возрождает к жизни мое исстрадавшееся тело. Душевное тепло новых знакомых отогревает мне сердце, и вот уже я снова бодр и полон сил. Мы сидим в баре примерно до часу ночи, а потом все вместе идем к Маше.

В субботу утром я с легким похмельем просыпаюсь на диване в Машиной гостиной. Маша и ее подруга, которая тоже тут ночевала, вскоре встают и одна за другой идут в душ. Стеснять своим присутствием мне неловко, да и жить в общежитии я совершенно не планировал. Чуть позже говорю Маше:

— Я сегодня сниму номер в отеле.

— Come on. Don’t be an idiot[14], — смеется она.

Вплоть до воскресенья, первого октября, я остаюсь у Маши. Обещаю себе, что к исследованию приступлю, как только переберусь в свою квартиру, а пока формирую первые впечатления о Маше и круге ее друзей.

Машина квартира находится в центре города, в доме номер пятнадцать по улице Масарикова, и среди своих ласково именуется просто «Масарикова» или «М15». «Let’s go to M15», — говорят ее друзья, словно эта квартира — какой-нибудь бар или популярное кафе. Маша живет на третьем этаже старого, полуразрушенного дома, первоначальный цвет фасада которого невозможно определить. Тем сильнее мое удивление, когда я впервые попадаю в ее квартиру — светлую, современную, будто из дизайнерского каталога.

По словам Маши, М15 — место встречи всех ее друзей. Большинство живут далеко от центра, так что видеться у Маши им очень удобно. На протяжении трех дней, которые я у нее провожу, в квартиру то и дело кто-нибудь приходит. Одни заглядывают на кофе, затем исчезают и появляются через час-другой, чтобы выпить пива или гемишта. Разговаривают в основном по-английски, хотя единственный, кто не понимает по-хорватски, это я.

В субботу я знакомлюсь с Машиным другом по имени Хрвое, высоким бледным бородатым мужчиной. Поскольку я не знаю, как он относится ко мне, чудаковатому иностранцу, живущему в доме его подруги, поначалу я воспринимаю его как потенциальную угрозу. Но мои опасения оказываются напрасными: он доброжелательно рассказывает мне о Загребе, интересуется Швейцарией и ее отношениями с ЕС, критикует результаты выборов последних лет и игру балканской сборной по футболу, расспрашивает меня о фондю («So who put the fun in the Fundue?»[15]), велотуре и моей работе.

Сам Хрвое игарет на гитаре в панк-группе. Пожалуй, его облик и черная одежда соответствуют этому занятию. Тот факт, что основной свой доход он получает, преподавая историю в университете, изрядно выбивается из его образа.

— Интересуешься музыкой? Дай мне свой номер, — говорит он. — Я напишу тебе, когда будет хороший концерт.

54

В воскресенье я переезжаю в свою квартиру. Хозяин забирает меня из M15. Он одет в грязный синий рабочий комбинезон и беспрестанно курит: одну сигарету успевает выкурить в машине, вторую в подъезде, третью и четвертую в квартире. Он мне все показывает, берет задаток наличными и уезжает.

Хотя в компании Маши и ее друзей мне было тепло, я все же счастлив, что теперь у меня есть свои четыре стены.

Мой новый адрес: улица Медвешчак, дом четыре, рядом с трамвайной остановкой Гршковичева. До Трг бана Йосипа Елачича отсюда две остановки, то есть минут восемь пешком.

Как и все другие дома на этой улице — как и девяносто восемь процентов домов в Загребе, — этот требует ремонта. Что касается меблировки квартиры, она совсем не похожа на Машину. Расположена квартира на пятом этаже, прямо под крышей. Есть кухня, ванная, две спальни и гостиная. Подолгу здесь уже давно никто не живет, и дух прежних обитателей, родителей моего арендодателя, ощущается повсюду.

Интерьер выдержан в духе шестидесятых семидесятых годов прошлого века, но не потому, что он задуман в стиле ретро, — просто за минувшие полвека обстановка практически не изменилась. Комоды и стеллажи, проигрыватель и радиоприемник пережили минувшие десятилетия лучше, чем, например, обызвествленный душ, брызгающий во все стороны, унитаз, бачок которого страдает от недержания, рольставни, которые опускаются лишь наполовину. Оконные рамы перекошены, и если снаружи ветрено, то и внутри тоже. Теперь-то я понял, что такое промая — настоящий серийный убийца!

Вид газовой плиты и духовки тоже не внушает мне доверия: кажется, крутни ручку — и тут же раздастся взрыв, который снесет полдома. Да и током тут запросто ударит — провода торчат из стен и свисают с потолка, нагоняя на меня дикий страх.

На книжных полках в гостиной стоят словари в кожаных переплетах, югославская литература, старые книги по искусству и истории. На комодах теснятся всевозможные безделушки — аляповатые стеклянные фигурки, пластиковые куклы и так далее. В выдвижных ящиках лежат груды инструментов, иголки с нитками, вышивки с цветами в рамках, тупые ножницы и прочий хлам, к которому не притрагивались с незапамятных времен.

Велосипед я поставил в гостиной возле окна — пусть наслаждается сухостью и теплом. Вспоминая свою поездку, я понимаю, что это был фантастический опыт, несмотря на перепад высот и дожди (впрочем, и благодаря им тоже). Мои ноги пока не восстановились и продолжают болеть, особенно при ходьбе вверх-вниз по лестницам.

Люстра в столовой — это, конечно, образец китча. По-видимому, кто-то из прежних жильцов счел ее недостаточно красивой и потому обвешал красными, серебристыми и золотистыми елочными игрушками, отчего она приобрела просто отвратительный вид.

В общем, обстановка в квартире буквально толкает меня на исследование прошлого. А мне как раз это и требуется.

55

Макс прибыл в Загреб ближе к вечеру двадцать третьего июня 2005 года. Его конечным пунктом назначения был Трг бана Йосипа Елачича, большая площадь в центре города, на которой, как Макс уже узнал от Здравко, круглосуточно бурлила жизнь. От площади было рукой подать до маленькой дешевой гостиницы, которую Здравко же ему рекомендовал.

Отель находился в переулке, ведущем от северо-западного угла площади к Горни Граду — старому городу на холме. Макс катил нагруженный велосипед мимо воркующих голубей и скачущей ребятни, огибал компании бабушек в старомодной одежде и с суровыми взорами, которые они обращали на проходящих мимо дедушек, тоже старомодно одетых и суровых на вид; миновал цветочный рынок и прилавки, за которыми продавали дымящуюся жареную кукурузу. Он смотрел то на лица хорватов, то на конную статую могучего графа Елачича, вытянувшего вперед саблю, то на частично отреставрированные фасады домов в неоклассическом стиле.

Той гостиницы больше не существует, но в июне 2005 года Макс поселился в одноместном номере на втором этаже, забронировав его на семь ночей и тут же внеся полную плату.

Помещения для велосипедов в отеле не было, так что Макс приковал свой к уличному фонарю. Хозяином он оказался нерадивым, потому что так и не забрал его.

Занеся вещи в холл, Макс тотчас выскочил на улицу и уже через несколько минут сидел за столиком в ближайшем баре. Желая отметить свой приезд, он заказал veliko pivo. Первый бокал пришелся Максу по вкусу, он заказал второй, третий… Разговорился с кем-то за соседним столиком и после первой рюмки ракии взял с нового знакомого обещание подождать его в баре, а сам сходил переодеться. Затем собутыльник повел Макса на экскурсию по злачным местам Загреба.

В отель Макс вернулся около шести часов утра. Он совсем не чувствовал усталости, горланил песни и танцевал. В половине седьмого портье постучался в дверь номера и сообщил, что Макса немедленно вышвырнут вон, если он не прекратит буянить.

— Я и сам собирался уйти. Кто рано встает, тому бог подает, — ответил Макс.

Он вышел на улицу и отправился гулять. Утром забрел в кафе, с полудня до вечера шлялся по барам и ресторанам, причем поесть ему удалось лишь в одном заведении, потому что из всех прочих его выдворяли еще до того, как он успевал что-нибудь заказать.

На закате, когда Макс вытаскивал из кошелька последние двадцать кун, чтобы расплатиться за пиво, на стол упал листок бумаги с надписью «KSET». Макс узнал свой почерк и предположил, что сделал запись накануне.

Официант объяснил ему, что KSET — это студенческий концертный зал неподалеку, и на обратной стороне чека набросал схему, как туда дойти. Макс тотчас отправился в концертный зал и спустя недолгое время делал посреди тамошнего танцпола стойку на голове, покачивая ногами в ритме музыки, звучавшей со сцены. В такой вот позе, вверх ногами, он и закадрил Йосипу. Чтобы пообщаться с ней поближе и понять, так ли она хороша собой, как кажется снизу, Макс снова встал на ноги.

Вскоре они уже целовались, а чуть позже пошли к ней домой.

56

В ту ночь, должно быть, действовала какая-то необыкновенная сила притяжения. Проведя несколько часов в квартирке Йосипы на юго-западной стороне центра города, на рассвете Макс вернулся к себе в отель, чтобы собрать вещи и переехать к ней.

Он попросил вернуть ему деньги за пять ночей, однако хозяин ответил отказом. «Оплата есть оплата, — сказал он строго. — Номер в твоем распоряжении до одиннадцати часов утра пятницы». Услышав это, Макс, должно быть, прищурился и крепко выругался. Полагаю, что его настроение вскоре снова было на высоте, пусть он понятия не имел, сколько пробудет в Загребе, но он впервые в жизни переезжал к женщине.

Помнил ли он в тот момент о своей подруге Сибилле, которая ждала его в Швейцарии, сказать невозможно.

То, как Макс и Йосипа провели следующие сорок восемь часов, тоже покрыто мраком. Достоверно известно лишь одно: спустя двое суток Йосипа выгнала его из квартиры, ибо он поднимал такой шум. что она боялась, как бы строгий арендодатель не выставил ее из дома.

Свои вещи Макс оставил у Йосипы. Он планировал забрать их, как только отоспится.

Макс почти не спал в течение семи ночей велотура и вообще не спал в течение четырех ночей с момента прибытия в Загреб. Мечтая об отдыхе, он вернулся в отель.

Когда он попросил ключ от своего номера, жена хозяина отеля, сидевшая за стойкой, позвала мужа, и тот объяснил Максу, что, к сожалению, уже сдал его номер, поскольку Макс долго не возвращался. Затем выдвинул кассовый ящик и выложил на стойку деньги в размере платы за три ночи в отеле.

Макс сунул купюры в карман и, вероятно, крикнул: «Jebem ti pas mater!»

Это было одно из ругательств, которым его научил Здравко. Однако переводить его нельзя, потому что речь в нем идет о матери, собаке и половом акте.

57

Макс чувствовал себя прекрасно. Он был в ладу с собой, миром и особенно с Загребом. За одиннадцать дней он почти не сомкнул глаз. Выйдя из отеля, он по привычке двинулся на юг, правда теперь уже пешком. На протяжении восьми дней путешествия Макса интересовало одно: поскорее добраться до места назначения. Хотя поездка уже завершилась, что-то внутри, возможно рефлекс Павлова, велело ему не останавливаться. Макс шел и шел, пока не добрался до набережной Савы.

Казалось, все сходится. Ведь ставший родным Здравко, сыгравший в жизни Макса роль внимательного любящего отца, которого у него никогда не было, направил его в этот город. Здесь Макс встретил Йосигту, с которой все сложилось как надо. Макс нутром чувствовал, что его место не в Швейцарии с ее фрау Грюттер и офисными рабами в галстуках, а здесь; не в извращенной Швейцарии с ее дурацкими банками, а здесь; не в вонючей дерьмовой Швейцарии с ее ленивым сытым комфортом, а здесь; не на тупом самодовольном консервном заводе, не среди идиотского нейтралитета, не среди стеклянных домов, населенных высоколобыми всезнайками, не под красно-белым флагом ничтожества, не в глупых горах, где протестантизм и экономическое процветание иссушили все страсти и по венам людей струится пыльная кровь, а здесь.

Макс больше не хотел иметь ничего общего с этой страной, со своим прошлым. В приподнятом настроении он разорвал паспорт и выкинул обрывки в Саву, которая течет из Австрии и Словении через Загреб, через Боснию в Белград, где впадает в Дунай, который затем течет через Сербию, Румынию, Болгарию, Молдову, Украину и впадает в Черное море.

После этого Макс лег на траву у воды и проспал примерно час. Едва очнувшись, он тотчас поспешил обратно в центр города.

Заходя во все бары подряд, Макс брал пиво, водку или и то, и другое. Он сразу же включался во все разговоры, смешил собутыльников тем, как произносит ругательства на хорватском, а также повторял услышанный от Здравко анекдот про Муджо:

— Муджо разговаривает с японцем о жизненных приоритетах. Японец говорит: «Мой главный приоритет — Япония, на втором месте идет моя работа, а уже на третьем — семья». Муджо восклицает: «Надо же, у меня все то же самое, только в обратном порядке: сначала семья, потом работа и только потом эта Япония!»

Он выучил пять новых анекдотов и устремился в следующий бар.

Если на его пути попадались два бара, расположенных по соседству, Макс поступал так: заказывал бокал пива в первом, выпивал половину, шел во второй бар, заказывал пиво там, отхлебывал несколько глотков, а затем начинал мотаться туда-сюда между барами, периодически делая новые заказы и ведя оживленные беседы со всеми подряд.

Но вот последний бар закрылся и выплюнул Макса на улицу. Тот принялся слоняться по пустынным ночным улицам.

Макс наслаждался. Он не являлся ни туристом, ни иммигрантом, и Загреб был его городом. Глазея на фрески, бары, парки и маяки, он шептал им: «Теперь вы мои».

Он увидел «Макдоналдс» у площади Елачича. На тротуаре перед входом стояла пустая пивная бутылка. «Jebem ti pas mater!» Макс поднял бутылку и метнул ее в панорамное окно ресторана. То вмиг разлетелось вдребезги.

Макс шагал дальше, не замечая полицейского, следовавшего за ним по пятам. Макс нашел бар, который все еще работал. Перед тем как сесть на барный стул и сделать заказ, Макс решил сходить в туалет. Полицейский направился за ним и схватил прямо возле писсуара. Это произошло в тот момент, когда Макс только начал мочиться, и потому он уделал себе все штаны. Вскоре его привезли в участок и заперли в камере.

58

Выходные закончились, и я принимаюсь за работу. Как правило, мы с Машей беседуем у нее дома. Если ей не нужно идти в театр на репетицию, она проводит все время со мной, словно это нечто само собой разумеющееся. Приглашение поужинать в ресторане она принимает лишь однажды. Мне крайне неловко злоупотреблять ее добротой, и потому я непременно приношу то бутылку вина, то какую-нибудь еду. Далеко не сразу я избавляюсь от противного ощущения, что краду Машино время.

Маша очень терпеливая собеседница. Она сразу поняла, что для меня важна каждая, казалось бы, незначительная крупица информации, а также системный подход. У Маши отличная память, и, похоже, с Максом и Йоси пой она общалась достаточно долго. Ее дружба с Йосипой сошла на нет несколько лет назад, когда та вдруг переехала из Загреба в Риеку и оборвала все связи. Однако недавно до Маши донесся слух, что Йосипа с семьей перебралась в столицу и опять живет здесь.

Но Макс все равно не хочет, чтобы я даже приближался к Йосипе.

Выписка по банковской карте проливает мало света на его загребские траты. В первый приезд он снимал наличные, в последующие — расплачивался в ресторанах.

Домагой, бывший босс Макса, до сих пор ничего мне не ответил. Андрия, на которого я возлагаю самые большие надежды, тоже не реагирует на сообщения и звонки.

Впрочем, в первую неделю Маша делится со мной таким количеством сведений, которые я старательно конспектирую и затем сверяю с воспоминаниями Макса, что работы и без того за глаза хватает.

Единственной свидетельницей первого появления Макса в Загребе является Йосипа. Единственной, кто видел его до того момента, как за ним приехал Йохан, была Сибилла. С ней я уже успел обсудить пребывание Макса в тюрьме, когда готовил статью для журнала.

59

Макс провел в одиночной камере три недели и вел себя на редкость отвратительно.

Поскольку о его болезни никто не знал или не удосужился справиться, лекарств ему не давали. Макс кричал и швырялся тарелками с едой в стену. Однажды надзиратели вылили на него ведро холодной воды. В другой раз, решив устроить в камере потоп в знак протеста против заключения, он забил сток раковины своей одеждой.

Когда надзиратели заметили, что происходит, двое из них ворвались в камеру и избили голого Макса дубинками.

Только спустя три недели его перевели в другое учреждение. Макс назвал его «психтюрьмица», подразумевая, что, хотя сотрудники заведения и понимали, что имеют дело с психически больным человеком, они не оказывали ему той помощи, к которой он привык в швейцарских клиниках. Вероятно, его основательно седировали. Это объясняет, почему у него не осталось ни одного воспоминания о тех днях.

Йосипа взялась хлопотать за Макса: организовала визит адвоката и, по-видимому, добилась, чтобы дело рассмотрели в сжатые сроки. Через неделю Макса наконец доставили в психиатрическую клинику Врапческого университета, где он пробыл почти месяц.

Йосипе разрешили навещать его в клинике. Она приходила ежедневно и приносила сладости, игральные карты и сигареты, которыми он делился с другими пациентами.

Однажды в клинику приехала Сибилла.

После того как Макс целый месяц не давал о себе знать, она занялась его поисками и прибыла в Хорватию. В Загребе Сибилла первым делом обратилась в полицию. Поскольку там о Максе Винтере ничего не слышали, она решила обзвонить психиатрические больницы и с первой попытки выяснила, где находится Макс.

Сибилла сообщила новость его семье. Через два дня в Загреб приехал Йохан, который в посольстве оформил брату временные документы и увез его в Швейцарию.

По воспоминаниям Макса, в машине он вдруг почувствовал, что от него невероятно воняет. Дорога домой длилась почти десять часов.

60

По возвращении в Швейцарию Йохан отвез Макса в клинику в Этвиль-ам-Зе. Когда Макс выписался, все вокруг и внутри него померкло, стало скучным и пресным. Мысли, слова и движения ощущались им как помеха, любые попытки близких выразить ему поддержку — как благонамеренная пытка и мучительная трата времени.

Психофармацевтическое смягчение его мании вылилось в депрессию.

Одни дни были наполнены унынием, другие — раздирающей болью в душе и теле. Казалось, клетки организма хором исполняют скорбную песнь, любые ощущения укрепляли уверенность Макса в том, что он вот-вот потеряет рассудок.

Мысли о самоубийстве тоже крутились у него в голове. Макс по опыту знал, что фаза депрессии длится от силы несколько недель, однако знал он и о том, что люди с биполярным расстройством совершают суицид в двадцать раз чаще, чем психически здоровые. Если бы не Йохан, который был рядом и обсуждал с ним эти вопросы, кто знает, как сложилась бы его жизнь?

Макс лежал дома в своей детской спальне и молча смотрел в потолок. Он ненавидел себя за бездействие, но и это не поднимало его с постели. Он брал себя в руки только для того, чтобы поесть и съездить к психиатру Мюллеру.

С Сибиллой они расстались. Для нее предательство Макса было огромным несчастьем и в то же время облегчением, ведь отныне она больше не чувствовала себя в ответе за него.

Макс не сомневался, что хочет провести остаток жизни с Йосипой. Ее ежедневные звонки и обещание, что она тоже настроена серьезно, помогли ему выйти из депрессии.

Йосипа получала в Загребе второе педагогическое образование, учиться оставалось два курса. Во время каникул она приезжала к Максу в Швейцарию. Следующие две зимы Макс провел в Загребе. С весны до осени, а затем еще одну весну он работал в Швейцарии у садовника, который был знакомым его отца.

Еще два года он продолжил колесить туда-сюда. Несколько раз ложился в клинику. Йосипа об этом знала и заботилась о нем как могла. Получив диплом, она переехала к Максу в Швейцарию. Сам Макс предпочел бы жить в Хорватии, однако Йосипа хотела лучше узнать Швейцарию и считала, что, пока состояние Макса нестабильно, целесообразно продолжать лечение у доктора Мюллера. Летом 2007 года Макс снял квартиру в моем родном городе. В конце лета они с Йосипой поженились.

В первый год Йосипа работала в кафе, затем устроилась в детский сад. Еще она занималась в местном волейбольном клубе и быстро стала его ведущим игроком.

Вернуться в Хорватию хотела вовсе не Йосипа, а Макс. Когда доктор Мюллер заявил, что не имеет ничего против при условии, что Макс продолжит принимать лекарство и найдет в Загребе психиатра, супруги начали готовиться к переезду.

Финансовое положение Макса позволило им купить хорошую квартиру в Загребе и комфортно ее обустроить.

Осенью 2009 года Макс и Йосипа перебрались в столицу Хорватии.

61

Во вторую и третью неделю я работаю уже не так усердно, как в первую. Частые посиделки в компании, которые, по-видимому, являются нормой для жителей бывшей Югославии, отнимают существенную часть моего времени.

Поначалу в кругу Машиных приятелей я чувствую себя незваным гостем. Мне постоянно кажется, что меня приглашают из жалости или, может быть, из чувства долга. Однако Маша и ее друзья, особенно Хрвое, обращаются со мной приветливо и сердечно, искренне интересуются моими делами и удивляются, если, например, накануне я отказался прийти попить пива.

Постепенно я обвыкаю в их компании и начинаю наслаждаться ощущением принадлежности. Сам поражаюсь, насколько мне легко открыться новым приятелям. Возможно, все дело в том, что я в чужом городе, где меня никто толком не знает.

Непринужденность, с которой меня принимают, развеивает мои опасения. Хрвое пишет мне сообщения почти каждый день. Мой страх, что у нас закончатся темы для разговора, нам больше будет нечего сказать друг другу и Хрвое поймет, какой я редкостный зануда, оказывается беспочвенным.

О своей родной стране, ее культуре, политике, языке и истории Хрвое, в отличие от меня, знает абсолютно все. Еще он поощряет мои попытки заучить новые фразы на хорватском. Так, однажды, когда я в шутку говорю ему «fuck off», он отвечает: «Please, you are in Croatia now», предлагает хорватские аналоги для этой фразы: «odjebi» или «odi u kurac» — и заставляет повторять их до тех пор, пока мое произношение его не устроит.

Кажется, Хрвое знаком с половиной Загреба. Представляя меня своим бесчисленным приятелям, он всякий раз говорит:

— This is Fabian, my friend from Switzerland. This idiot came here by bicycle[16].

Обычно мы встречаемся в «Кривом пути», после чего нередко отправляемся на какой-нибудь концерт. Макс, кстати, тоже упоминал «Кривой путь» (я даже нарекаю его «Загребским „Быком“»), однако в прежние времена это заведение находилось по другому адресу. На мою удачу, один из официантов-старожилов вспомнил Макса.

— О да, нам часто приходилось его выгонять, — смеется он и кивает, когда я показываю ему фотографию Макса.

Маша вечерами занята в театре, но присоединяется к нам при любой возможности. На концертах она поет и танцует так неистово, что, глядя на нее, я тоже пускаюсь в пляс и выделываю дикие па, которым научился у Махмута.

Макс заверял, что культурная жизнь в Загребе придется мне по вкусу, и оказался прав. В музыкальных заведениях на моей родине чаще исполняют математически выверенную электронную музыку, а большинство клубов играют техно, и это кажется мне уместным для швейцарского менталитета. В Загребе же предпочтение до сих пор отдают року и панку.

Когда мы тусуемся в М15 или любой другой квартире, из динамиков постоянно льется музыка. Все сидят в кругу, выпивают, подпевают песням, кто-то встает и танцует под композиции знакомых мне групп, а также под хорватские, боснийские, сербские или старые югославские песни. Иногда друзья ставят какой-нибудь трек специально для меня.

— Мате Мишо Ковач! — кричит Маша как-то раз. — Ты его, конечно, не знаешь. Он хорватская мегазвезда. Он попадает во все ноты, пускай даже на мгновение. Подкрадывается снизу, а затем выстреливает: ба-бах! Люди из НАСА крутили его песню «Poljubi zemlju» — «Поцелуй землю» — на Марсе, так сильно им понравился ее текст.

Она включает музыку, а затем, пританцовывая, исполняет пародию на старого эстрадного певца, удерживая на лице такое серьезное и самоотверженное выражение, на какое способна только опытная артистка.

Я впитываю все это и не могу нарадоваться. Прежде я не знал ни одного музыкального коллектива бывшей Югославии, теперь же меня буквально катапультирует в иную культурную галактику, причем настолько многоликую, что я с трудом верю в свою удачу и порицаю себя за невежество прежних лет.

Хрвое считает, разнообразие местной музыки связано с историей. При Тито Югославия находилась под влиянием Советского Союза и в то же время имела доступ к западной культуре.

— Наша страна служила плавильным котлом между Востоком и Западом. И потом, в истории то и дело происходили события, против которых югославы хотели протестовать. Для выражения своего протеста они использовали музыку.

Будучи в Швейцарии, я иногда читал про консервативность хорватского народа и его националистические устремления. Общество, в котором я нахожусь сейчас, ни капли не соответствует этому стереотипу.

«Мы живем в пузыре», — периодически слышу я от Маши, Хрвое и других приятелей. Они имеют в виду пузырь привилегированного происхождения, образования и городской жизни, гуманистический, культурный, интеллектуальный, пацифистский и антинационалистический пузырь. Насколько он велик, мне трудно понять, поскольку все, с кем я встречаюсь, кажутся его обитателями. Чем дольше я тут, тем яснее осознаю, что почти не вижу того, что творится за пределами пузыря, и прихожу к выводу, что мои друзья чувствуют себя внутри него как в ловушке.

— Отголоски всех войн, сотрясавших Балканы, в том числе последней, в девяностые, в которую Загреб тоже обстреливали, ощущаются по сей день. Крики, грохот пальбы, рвущихся снарядов и бомб до сих пор звучат в головах жителей бывшей Югославии, — объясняет Хрвое.

За минувшие тринадцать лет молодежь успела разочароваться в коррупции, безработице и консерватизме, в хитросплетениях отношений между криминальными и политическими элементами и в националистических лозунгах, которые звучат тем громче, чем более очевидными становятся провальные результаты работы правительства. Одни ждали лучших времен, другие — социального взрыва, после которого, по их ожиданиям, лучшие времена должны были наступить неизбежно.

Маша кивает в такт словам Хрвое и добавляет:

— Кто может уехать, тот уезжает.

Макс предупреждал меня, что многие хорватские женщины не прочь выйти замуж за швейцарца, и велел быть начеку. Кроме того, история научила хорватов пессимизму. На первый взгляд эти люди кажутся холодными и неприступными. Но стоит вам с кем-нибудь познакомиться (хотя бы с одним человеком, потому что здесь действует правило «твой друг — мой друг»), вы поймете, что раньше и не подозревали, что в мире есть такие гостеприимные и сердечные люди.

— По отношению к чужакам Загреб — закрытый город, — заметил Макс. — Он явит тебе свою истинную натуру, только если ты уделишь ему время, и то лишь при условии, что ты ему понравился.

Я начинаю понимать, что он имел в виду.

Прямо за площадью Елачича возвышаются два холма, на которых в Средние века стояли независимые города — светский, он же Горни Град или Градец, где сегодня заседают политики и управленцы, и клерикальный, он же Кап тол, где обитает архиепископ и красуются две резные башни белоснежного собора, которые порой исчезают в густом тумане и все время зорко следят за жизнью в самых укромных уголках этого католического города.

Между двумя холмами пролегает улица Ткалчичева с барами, кафе и ресторанами в небольших, нарядно украшенных домах. Сюда стекаются туристы.

У подножия холмов раскинулся Дони Град, то есть нижний город. Здесь приезжим сориентироваться куда проще, тем более что именно в нижнем городе находятся торговые кварталы и модные бары.

«Все это так предсказуемо, — думает турист и начинает испытывать разочарование. — Не сюда надо было ехать, а в Прагу или там в Будапешт».

Чуть ли не на каждом шагу в центре Загреба попадаются сооружения в стиле австрийского классицизма, наследие австро-венгерского прошлого этих мест. Взять тот же горчично-желтый Hrvatsko Narodno Kazaliste, сокращенно HNK, Национальный театр, в котором также действует оперная сцена. У этого театра швейцарцы задерживаются дальше других туристов, потому что он поразительно похож на Цюрихский оперный, ведь его спроектировали те же самые архитекторы — австрийцы Фердинанд Фелльнер и Герман Гельмер. Им, кстати, удалось реализовать свой проект и в третий раз — по нему возведен Гессенский государственный театр в немецком Висбадене. Помимо профессионального успеха Фелльнеру и Гельмеру посчастливилось иметь рифмующиеся фамилии, а аллитерация в именах делает их творческий дуэт еще более запоминающимся.

И все же… Стоит ли задерживаться в Загребе дольше чем на два-три дня?

Загреб — скромный, сдержанный город. Но если вы отнесетесь к нему с душой, он поразит вас невообразимой глубиной. Однако для этого вам нужно познакомиться с людьми, которые впустят вас в свое сердце.

Если повезет, Загреб подарит вам тепло и вдохновение. Однако помните, что этот город опасен для тех, кто позволит себе перенять здешний образ жизни.

62

Через две с половиной недели я наконец встречаюсь с Андрией. Он откликнулся на сообщение только спустя неделю после моего приезда. Мы договорились увидеться в тот же день, но уже через два часа он написал, что не сможет приехать. Такая же ситуация повторилась еще несколько раз. На мои звонки он никогда не отвечает.

Но сегодня удача мне улыбается. Уже час я сижу в баре, где Андрия сам предложил встретиться. И вот наконец он появляется и садится напротив меня, высокий и худой, барабанит пальцами по столу, смахивает с него несуществующие пылинки, раскачивается на стуле взад-вперед, скрипит зубами и почесывает всклокоченную, желтоватую от никотина бороду. Его маленькие глаза беспрерывно бегают.

— Да, Макс отличный парень, — громко произносит он и добавляет, что ему нужно в туалет. Когда он возвращается, на его бороде видны белые следы от кокаина или, может, метамфетамина. — Твоя девушка когда-нибудь на тебя мочилась?

— У меня нет девушки.

— Я ведь не прошу ее гадить на меня, этого мне не надо, — говорит он. — Но она даже помочиться на меня не хочет. Полгода уговариваю, но толку нет.

В бар входят двое мужчин его возраста, он заговаривает с ними и, кажется, начисто обо мне забывает. Вскоре Андрия опять идет в туалет.

Не дожидаясь его возвращения, я поднимаюсь и ухожу.

63

Во Врапческой клинике Макс лежал несколько раз, и я не верю, что у них не осталось ни одного документа, относящегося к истории его болезни. Однако именно такой ответ Макс получил на свой запрос по электронной почте. На всякий случай я тоже отправляю в клинику письмо с просьбой поискать соответствующие бумаги.

Изучая сведения о Врапческой клинике, имеющиеся в интернете, я прихожу к выводу, что во время госпитализаций Макс попадал под воздействие особой исторической атмосферы, свойственной подобным заведениям тех лет.

Психиатрическая клиника во Врапче, названная в честь района, в котором она расположена, была основана в XIX веке и за десятилетия обзавелась самой дурной славой, чему способствовали не только примитивные средства, применявшиеся в ранней психиатрии во всем мире, но и заключение в ее стенах известных преступников, интеллектуалов и художников, которые там лечились и умерли.

Маша говорит, ее любимый писатель Анте Ковачич умер во Врапческой клинике в 1889 году. Душевный недуг помешал ему дописать последние главы книги «В регистратуре», по-видимому ключевого произведения хорватской литературы XIX века.

Судьба Ивицы Кичмановича, главного героя этого романа, вдохновила хорватов на изречение, которое обожает цитировать Машина мать. Ивица, простой добрый парень из деревни, приехал в порочную столицу Загреб, где потерпел полный жизненный крах. «On je kao Ivica Kičmanović», — скажут хорваты про человека, который по наивности не понимает, что с ним творится беда.

— Он как Ивица Кичманович, — сказала про меня мать Маши при нашем знакомстве, а потом засмеялась и воскликнула: — Oh my god! You coming to Zagreb! Ti si kao Ivica Kičmanović![17]

64

Через два дня я получил из клиники краткий ответ: к сожалению, они не располагают сведениями, о которых я спрашиваю. Документов, касающихся пациента по имени Макс Винтер, у них нет.

Я вдруг понимаю, что срок аренды квартиры истекает через неделю. При этом я не могу обвинить себя в том, что на протяжении трех прошедших недель уделял работе над биографией Макса недостаточно внимания. Что я могу поделать, если Андрия — наркоман с мертвым мозгом? Домагой мне до сих пор так и не ответил, а Боян живет в Шибенике.

Мы с Хрвое побывали в квартире, ранее принадлежавшей Максу и Йосипе. Нам удалось разыскать домовладельца, сам он проживает не в Загребе, дом унаследовал от родителей, о Максе из Швейцарии ничего не знает, его мать умерла, у отца деменция, и он сейчас обитает в доме для престарелых. На первом этаже находится магазин косметики, открывшийся пять лет назад, над ним три квартиры. Все жильцы молодые и живут тут от силы года три.

Два дня я ходил по барам, о которых мне рассказывал Макс, и показывал его фотографию. В одном из заведений кто-то упомянул о разбитом зеркале. Больше ничего.

За три недели, проведенные в Загребе, я сделал немало записей и многое структурировал. Дополнил воспоминания Макса, узнал то, что подтверждает его версию, и то, что ее опровергает. Я могу написать о его пребывании в Загребе, пусть и не так подробно, как о детстве и юности, которые Макс помнит лучше.

Подозреваю, он просто не хочет возвращаться к загребским годам своей жизни даже мысленно, ведь за прошедшие годы он ни разу сюда не приехал, а говорить о Йосипе не любит.

Втайне я надеялся на сенсацию, какую-нибудь зацепку, которая позволит понять, почему Йосипа так неожиданно пропала и улетела в Африку. Увы, этого не произошло.

Я сижу за столом в гостиной. Дым от сигареты крутится вокруг украшенной рождественскими игрушками люстры и поднимается к потолку.

Планируя поездку, я и подумать не мог, что месяц в Загребе промелькнет так быстро. Удивительно, но мне здесь хорошо и совсем не хочется уезжать. А еще меня не оставляет ощущение, что разгадка совсем близко.

Может, все-таки съездить в Шибеник и поговорить с Бояном? Или хотя бы созвониться с ним?

Набираю номер. После пяти гудков включается автоответчик.

Я ложусь на диван и размышляю. А вдруг медицинская карта Макса все же сохранилась? Пусть не в цифровом виде, а в каком-нибудь давнем архиве, о котором молодой администратор, ответивший на мой запрос, понятия не имеет. Или так: а вдруг мне писал пожилой сотрудник, который знал об этом архиве, но не захотел прикладывать лишних усилий и потому ответил отказом?

Часы показывают половину пятого. Я что, задремал? Смотрю расписание электричек, ближайшая с остановкой во Врапче отправляется в 17:23. Пока я встаю, одеваюсь и собираюсь, уже почти пять, так что на поезд я вряд ли успею.

Пешком до Врапче идти больше часа. На улице ветрено, так что я двигаюсь быстро. Сперва по Илице, вдоль трамвайных путей, мимо магазинов и людских толп, а затем постепенно отдаляюсь от центра. Вот уже скромные дома на одну-две семьи уступают место многоэтажкам, а рестораны, суши-шопы и пиццерии — киоскам с яркими неоновыми вывесками, продающим чевапчичи.

Напротив железнодорожной станции Врапче я вижу нужный мне указатель. Надо идти вправо, мимо хорошо освещенного стадиона со специальным покрытием, на котором тренируется молодежная сборная Хорватии по футболу.

И вот я на месте. Клиника состоит из нескольких корпусов с белыми решетками на окнах, расположена на территории большого парка, в котором местные жители выгуливают собак.

Я петляю между корпусами, всматриваюсь в информационные щиты. Что на них написано, могу только догадываться. Я неторопливо прохаживаюсь от здания к зданию, заглядываю в окна. Уже темнеет, подсвеченные изнутри коридоры и кабинеты все более отчетливо выделяются на фоне сгущающихся сумерек.

В одном из окон я замечаю группу пациентов, которые сидят в кругу и о чем-то беседуют, и другом — двух медсестер, которые пьют кофе и о чем-то болтают. На душе у меня почему то вдруг становится очень комфортно, даже радостно.

Вдоволь набродившись по парку, я отправляюсь туда, где, по моим ощущениям, должна находиться регистратура.

На первом этаже никакой регистратуры не обнаруживается, зато на втором за стойкой сидят две дамы, блондинка и шатенка, которые по возрасту годятся мне в матери. В облике обеих чувствуется нечто материнское. Во всяком случае, я не могу себе представить, что у них нет детей.

— Dobra večer, — обращаюсь к ним. — Govorite engleski?

— A little bit, — отвечает блондинка. Шатенка продолжает смотреть на экран компьютера, однако время от времени бросает на меня изучающие взгляды.

— Я журналист. Пишу биографию своего друга. Он швейцарец, лечился здесь около десяти лет назад. Хочу узнать, не могли бы вы найти какие-нибудь документы, касающиеся его госпитализаций.

— Нет, — отвечает блондинка, скептически качая головой. Ее коллега повторяет это движение. Кажется, мое «вы говорите по-английски?» прозвучало так уверенно, что блондинка о чем-то спрашивает у меня по-хорватски. Вроде бы она уточняет, как зовут моего друз а.

— Макс Винтер.

Обе дамы снова качают головами, после чего блондинка спрашивает по-английски, по какой причине Макса сюда госпитализировали.

— Шизоаффективное расстройство.

Она что-то пишет на листе бумаги и протягивает его мне.

— Доктор Илиепац, — произносит она и добавляет: — S utra.

— Я должен вернуться завтра утром и расспросить доктора Илиеваца?

Обе кивают.

65

Выхожу на улицу. Стало совсем холодно и темно. Достаю телефон и читаю сообщение от Хрвое: «Ау, ты где? Мы собираемся в „Кривом“ в восемь».

«Я сейчас во Врапче. Выдвигаюсь в вашу сторону», — отправляю ему ответ.

В город мне хочется вернуться пешком, так что в «Кривой путь» я заявляюсь уже за половину девятого.

Хрвое и его приятели, похоже, успели поднабраться. Приближаясь к столу, я замечаю, что за столом четыре человека, в том числе незнакомая мне девушка, лица которой при тусклом свете толком не видно. Двое мужчин помимо Хрвое — это Бранко, басист из его группы, и еще один музыкант, с которым мы тоже знакомы.

Я приветствую всех.

— Добрый вечер, я Ана, — произносит девушка сильным мягким голосом.

— Кто хочет пива?

Пива хотят все, но каждому подавай его любимый сорт. Я встаю и иду к барной стойке.

— Ožujsko, Velebitsko, Karlovačko and two Nikšićko, — перечисляю бармену. Когда он ставит передо мной кружки, добавляю: — И пять порций «Пелин».

Первым делом приношу к столу пиво. Когда же я возвращаюсь с пятью рюмками «Пелинковаца», все аплодируют.

Я беру стул и сажусь в торце стола, с той стороны, где сидит Ана. Мы чокаемся. Živjeli!

Ана говорит, что занимается графическим дизайном и играет на бас-гитаре в одной группе.

Она любопытствует, что привело меня в Загреб. Я рассказываю о Максе и своем велотуре. Ана внимательно слушает меня, но я не могу понять, интересна ли ей моя история. Во всяком случае, она не выказывает ни изумления, ни восхищения моими спортивными достижениями.

Ана моложе Хрвое и остальных. Она примерно моего возраста, а ростом где-то на голову ниже меня. У нее прямые каштановые волосы, подстриженные до подбородка, пропорциональное лицо и нежные губы.

Когда из динамиков раздается песня Ману Чао, Ана морщится и заявляет, что терпеть не может этого певца, потому что его музыка пропагандирует личное счастье, которое не вписывается ни в этот мир, ни в человеческое существование. Осознание этого причиняет ей боль, и потому она с подозрением относится ко всем, кто слушает Ману Чао. Я отвечаю, что, при всем трагикомическом идиотизме бытия, нам не следует отказываться от легкой наивной жизнерадостности. Возможно, среди поклонников Ману Чао немало людей, которые бесстрашно смотрят в лицо реальности и в редкие моменты ищут забвения в сладостных мечтах.

Ана признается, что недавно приняла решение смотреть на жизнь чуть более позитивно. Jebiga. К черту все.

Компания за нашим столом все прибывает. Я придвигаюсь ближе к Ане, чтобы между нами никто не вклинился.

Обращаясь ко мне, дважды за вечер она кладет руку на мое плечо.

На столе появляются бутылки с пивом и рюмки с «Пелин», затем «Litra i voda» — литр вина и бутылка минеральной воды. Кто-то проливает пиво, кто-то давится со смеху и забрызгивает гемиштом футболку соседа, кто-то травит байки об общих знакомых. Все поднимают бокалы и бутылки. Živjeli!

— Поехали в «Винтаж»! — предлагает Хрвое.

Встаем из-за стола. Ана прощается — утром ей на работу. Мы обнимаемся, я прошу ее продиктовать мне свой телефонный номер. Все происходит совершенно естественно.

До «Винтажа» добираемся на такси. Платить за вход нам не нужно, потому что Хрвое знаком с хозяином, который тотчас ставит на наш столик гемишт и «Пелинковац».

Я пьян и счастлив. Я понимаю Ману Чао. Понимаю Макса.

— I fucking love Zagreb! — кричу на ухо Хрвое. Он поднимает бокал. Živjeli!

— Слушай, у Бранко с собой есть чуток метамфетамина. Мы сейчас на минутку в туалет. Если хочешь, пойдем с нами.

Бранко готовит три дорожки. Я второй после Хрвое. Едва я втягиваю свою дорожку, на выдохе нечаянно смахиваю ту, что предназначалась Бранко. Мне ужасно неловко.

Он думает, что я нюхнул обе дорожки, и говорит, что все в порядке. Объясняю ему, что последнюю сдул случайно.

— Тогда ай-яй-яй тебе, — смеется Бранко.

Эффект наступает через полчаса. Я срочно хочу танцевать. Я пью, курю и танцую. Неожиданно в трех метрах справа от себя замечаю самую красивую девушку в мире. Я вижу ее рот, который мне хотелось бы целовать сто лет без перерыва. Вижу изгибы ее тела, тонкие белые руки. Ее задница вызывает во мне такие сильные ощущения, каких я не испытывал со времен полового созревания.

Иногда наши взгляды встречаются. В какой-то момент она хочет свернуть самокрутку, встает рядом со мной у стены и кладет табак и фильтр на подставку для напитков. Но нигде не находит бумагу. Я протягиваю ей листочек и называю свое имя.

— Желька, — представляется девушка в ответ.

Мы курим и болтаем. Я тарахчу без умолку, но ее, кажется, это ничуть не раздражает.

— Let’s dance, — предлагаю я.

Наши тела соприкасаются все чаще. Когда она что-то говорит мне, ее рот приближается к моему уху настолько, что моя ушная раковина становится теплой и влажной.

Я хочу принести что-нибудь выпить. Желька идет следом за мной. Мы целуемся в баре. Мне всегда было крайне некомфортно нежничать на публике, теперь же я сам себя не понимаю. Чего стесняться, спрашивается? Но вот к нам подходит Хрвое и сообщает, что отправляется домой. Уже? Я хочу остаться.

— Take care and have fun[18], — говорит он на прощание.

Мы с Желькой снова танцуем, едем ко мне на такси и через два часа засыпаем на узкой кровати в моей комнате.

66

Просыпаясь, первым делом я отмечаю головную боль, потом тошноту и только потом — Жельку. Она спит лицом к стене. Перед моим мысленным взором возникает лицо Аны. Осторожно встаю, иду варить кофе.

Чуть позже в кухню входит одетая и причесанная Желька. Я в это время как раз пытаюсь решить, надо ли предложить ей завтрак, и гадаю, рассчитывает ли она на что-то большее, чем вчерашний секс. А еще мне очень хочется в туалет, и я надеюсь, что сумею продержаться до ухода Жельки.

— Fuck, — морщится она, потирая виски. Ей нужно идти, сегодня родители ждут ее на обед, а перед этим ей еще надо заскочить к себе.

Я спрашиваю, не хочет ли она кофе.

— Yeah, please. — Желька молча выпивает кофе, ставит чашку в раковину и произносит: — I gotta go[19].

Мы выходим в прихожую, Желька обувается. Надо ли обменяться номерами телефонов? Как правильнее проститься?

— Ok, bye, — говорит она и целует меня в губы. Открывает дверь квартиры, оборачивается, добавляет: — I’ll see you around[20], — и спускается по лестнице.

Наконец я остаюсь один. Никак не могу собраться с силами. Одна таблетка от такой головной боли вряд ли поможет, так что глотаю сразу две. Меня тяготит еще одно недомогание, причиной которого я считаю вчерашний наркотический трип.

Моюсь, чищу зубы. Затем еду на такси до Врапче.

В регистратуре сидят те же две дамы, что и вчера. Они приветствуют меня и предлагают присесть на стул в углу.

Верчусь на стуле, обильно потею и не нахожу себе места. Спустя почти час у доктора Илиеваца, приветливого молодого человека в белом халате, наконец находится для меня свободная минутка. Регистраторши объясняют ему, кто я такой. Доктор по-английски спрашивает, что мне нужно, и внимательно на меня смотрит. С чего вдруг такая внимательность? Неужели по мне видно, что я вчера употреблял наркотики?

— Я пишу биографию швейцарца, который лечился в этой клинике несколько лет назад.

— Макса Винтера?

— Да! Вы знаете его?

— Нет, но ведь это вы недавно писали нам по электронной почте и спрашивали о нем? А несколько недель назад мистер Винтер написал сам. К сожалению, у нас нет того, что вам требуется.

— Я подумал, а вдруг где-то есть архив с документами, которые еще не успели оцифровать…

— За последние годы архив оцифрован полностью. Если по тому или иному запросу мы ничего не находим в базе данных, это означает, что соответствующих сведений, увы, нет. Может быть, мистер Винтер или его врач в Швейцарии когда-то попросили выслать им документы и не вернули их?

Я благодарю доктора за то, что он уделил мне время, и уже собираюсь уходить, но тут меня неожиданно осеняет. Я оборачиваюсь. Доктор почти скрылся за дверью. Не питая особых надежд, я спрашиваю:

— Вам, случайно, не приходилось слышать имя Горана Илича?

— Нет, извините.

Доктор закрывает дверь своего кабинета.

Я вздыхаю, направляясь к выходу, но тут шатенка за столом что-то говорит своей коллеге по-хорватски. Я точно слышу, что она произносит имя Илича.

— Она раньше у него работала, — переводит мне блондинка.

— Он был психиатром Макса Винтера в Загребе, — объясняю я.

Шатенка рассказывает, что перед смертью Горан Илич завещал свой дом на улице Крешича, 13, где также находилась его приемная, своей домработнице. Ее зовут Елица Сладич. Вероятно, со своим вопросом я могу обратиться к ней.

Когда я снова оказываюсь на свежем воздухе, меня резко начинает тошнить. Забегаю в кусты перед клиникой, и меня неудержимо рвет. Самочувствие сразу же улучшается. Выхожу на центральную улицу и уже спустя пару минут сажусь в такси.

Дома я заваливаюсь в кровать. В районе семи вечера смотрю на часы За окном уже совсем темно. Битых три часа я лежу в постели, пытаясь уснуть. С улицы каждые пятнадцать минут раздается клаксонный концерт. Мои мысли крутятся вокруг вчерашней ночи. То, что казалось освобождением, теперь больше напоминает утрату самоконтроля.

Уж не сближаюсь ли я с Максом больше, чем мне хотелось бы?

Я тоскую по своей квартире, по своему дивану и по пятнам, которые сам на него посадил. Представляю, как там спокойно и тихо.

Уже задремываю, но тут приходит сообщение от папы. Он интересуется, как мои дела и продвигается ли мое исследование.

«Да, вроде помаленьку дело движется, — пишу в ответ. — Буквально сегодня нашел важную зацепку».

В девять я встаю и иду в ресторан возле собора, где заказываю бокал «Дингача» и говяжью вырезку. Домой возвращаюсь около половины одиннадцатого.

Где-то между тремя и четырьмя часами утра я наконец засыпаю.

67

Дом Горана Илича двухэтажный, серый и такой неприметный, что сперва мы проходим мимо него. Он расположен на тихой улице вблизи стадиона «Максимир».

Тринадцатого мая 1990 года в этом районе было вовсе не так спокойно. Сотни людей получили ранения в столкновениях на стадионе и возле него во время культового матча между загребским «Динамо» и белградской «Црвена звезда», на котором Звонимир Бобан, будущий игрок «Милана» и заместитель генерального секретаря ФИФА, ударил полицейского каленом по голове после того, как тот избил динамовского фаната. Бобан стал иконой для сторонников независимости Хорватии, а беспорядки явились предвестником насильственного распада Югославии. Девятнадцатого мая 1991 года Хорватия провозгласила независимость. Затем последовали четыре года войны.

Об этом мне рассказывает Маша, сопровождающая меня в качестве переводчика.

— Я слышала, позавчера ты хорошо повеселился? — озорно улыбается она. Хрвое, должно быть, рассказал ей о Жельке. Мне неудобно это обсуждать. но Маша продолжает: — Вот и молодец. Тебе обязательно нужно знакомиться с хорватскими девушками. Было бы обидно, если бы у тебя так и не случилось секса с хорваткой.

Дом обнесен забором, на воротах висит позеленевшая табличка с надписью: «Dr. Goran Ilić, Dr. med. psihijatar». Кажется, за домом имеется сад. Мы звоним один раз, потом второй. Спустя минуту дверь открывается, на пороге появляется невысокая дородная дама лет семидесяти. У нее белоснежные волосы, собранные в пучок, на носу очки с толстыми стеклами, взгляд напряженный. Похоже, зрение у нее уже очень слабое. Дама шаркает к воротам, вытягивая шею, как черепаха. Неужели это и есть Елица Сладич? Я почему-то представлял, что она окажется моложе.

— Dobar dan, вы Елица Сладич? — спрашивает Маша.

— Да, да, это я, — кивает госпожа Сладич, криво улыбаясь.

Маша объясняет ей, зачем мы здесь. Я узнаю знакомые слова: «novinar» означает «журналист», «knjiga» — книга… Наконец Маша произносит имя Макса Винтера.

— Макс Винтер? — повторяет Сладич. — Švicarac? Швейцарец?

— Da, — подтверждает Маша.

— Ах, sjećam se, я помню! — восклицает экономка и открывает ворота. — Mad Max, mad Мах!

Она приглашает нас войти и не переставая что-то лопочет. По пути к дому Маша переводит мне:

— Она его помнит. Говорит: это тот, который с телевизорами. Что бы это ни значило. И она уверена, что сможет найти документы.

У меня есть идея, при чем тут могут быть телевизоры. Макс рассказывал мне о том, как однажды выбросил телевизор в окно.

Словно в замедленной съемке, мы поднимаемся вслед за госпожой Сладим по винтовой деревянной лестнице на второй этаж. Хозяйка велит нам не снимать обувь, усаживает за обеденный стол и уходит в кухню.

Я озираюсь по сторонам. На стенах фотографии и картины, в основном посвященные парусному спорту. Почти на каждом снимке изображен благообразный загорелый мужчина с большим животом и короткими светло-каштановыми волосами.

— Это господин Илич? — спрашиваю я, когда Сладим возвращается.

— Da, da, это Горан. — С этими словами она ставит на стол две рюмки, берет бутылку, разливает напиток по рюмкам и ставит бутылку рядом с ними. — «Сливовица», — говорит хозяйка, и я уже знаю, что будет дальше: нам подробно расскажут, кто из членов семьи и в какой деревне гонит этот ликер. — Пейте, пейте!

Она уходит в другую комнату за документами. Мы с Машей чокаемся. Эх, а ведь я планировал сегодня ничего не пить…

Вскоре Елица возвращается с тонюсенькой картонной папкой. Внутри пять листов формата A4. На каждом написаны даты, какие-то ключевые слова и короткие комментарии доктора. Да уж, негусто.

— Вы позволите мне скопировать эти документы? Я потом верну.

Маша переводит мой вопрос, а затем ответ Сладич:

— Нет, они мне не нужны. Заберите себе.

По настоянию госпожи Сладич на прощание мы выпиваем еще по рюмке «Сливовицы». Živjeli!

68

— Ты слышал анекдот про Муджо и зоопарк? — спрашивает Макс на первой же минуте разговора.

Я вернулся домой и позвонил ему, чтобы рассказать о своей находке.

— Нет.

— Тогда слушай, — Макс уже смеется. — Дело происходит во время войны. Муджо работает в зоопарке смотрителем. Однажды в зоопарк падает бомба. Приехавшие врачи обнаруживают, что в живых остался один Муджо. Он тяжело ранен: у него нет глаза, руки и пениса. Медики понимают, что Муджо умрет, если они немедленно не возьмутся за дело. Времени в обрез, так что они решают обойтись тем, что есть. Пересаживают Муджо орлиный глаз, на место руки пришивают медвежью лапу, а вот чем заменить пенис? Не растерявшись, примастрячивают ему слоновий хобот. Год спустя Муджо идет к врачу на плановый осмотр. «Как поживаешь, Муджо?» — «Я в полном порядке, доктор, — отвечает тот. — Благодаря новому глазу я могу разглядеть название авиакомпании на самолете, на какой бы высоте он ни пролетал. К лапе тоже никаких претензий: если где-нибудь в баре начинается кавардак, я просто помахиваю туда-сюда и расшвыриваю всех обидчиков». — «Очень хорошо, Муджо, — говорит доктор. — А как у тебя дела на сексуальном фронте?» — «Тоже чудесно, доктор. Все работает на пятерку». — «Замечательно», — улыбается доктор и уже готовится закончить прием. «Правда, кое-что меня настораживает, доктор», — вдруг признается Муджо. «Вот как? И что же?» — «Бывает, когда я иду по лесу или по полю, мой член вылезает из штанов, рвет из земли пучки травы и засовывает их мне в задницу».

Слушая Макса, я так и вижу, как он жестикулирует: поднимает руку к небу, показывая, насколько зорок орлиный глаз, размахивает ею, будто медвежьей лапой, и так далее. В его движениях присутствуют легкость и элегантность, которые только на первый взгляд кажутся невозможными при его обычной неуклюжести. Макс подобен медведю, он наделен ловкостью и силой, которые еще несколько лет назад проявляли себя самым разрушительным образом.

Четыре года назад он согласился, чтобы ему вырвали зубы и когти. Чтобы его приручили и заковали.

Выходит, он теперь вроде циркового медведя?

В любом случае, один конец цепи он держит в своей руке.

— Как у тебя дела?

— Хорошо, — отвечает Макс. — Лара просто лапочка. Она меня очень радует. И с ее мамой у нас пока все спокойно.

— Рад слышать.

— Да. Мы почти не контактируем, только обмениваемся сообщениями, где и когда встретить или забрать Лару. Но и это уже большое дело. — Он расспрашивает о моем житье-бытье в Загребе и любопытствует: — Ты с кем-нибудь встречаешься?

Ана. О ней я Максу ни слова не говорю, но, пока мы болтаем, быстро отправляю ей сообщение: «Давай завтра утром попьем вместе кофе?»

— Похоже, ты тоже влюбился в этот город, — резюмирует Макс, выслушав меня. — Побудь там еще немного.

Я рассказываю о записях Горана Илича и добавляю, что хочу послать их Максу для перевода:

— А вдруг ты еще что-то вспомнишь.

Меня неприятно удивляет то, как Макс реагирует на это предложение. Крайне сухо. В чем дело?! Может, это лекарства притупили его реакцию? Или Макс боится того, что содержание записей выведет его из равновесия?

— Как ты их раздобыл-то?

Я подробно описываю свои приключения. Когда упоминаю, как меня рвало в кустах, Макс хохочет.

Ладно, пора ложиться. За две предыдущие ночи я спал всего ничего. Сейчас восемь вечера. Пожалуй, посмотрю фильм или что-нибудь почитаю, а потом баиньки. Час сна до полуночи приравнивается минимум к двум, а уж в Загребе тем более.

Едва я укладываюсь в постель, звонит телефон.

— А давай не завтра утром, а сегодня вечером? — предлагает Ана. — В девять часов будет джазовый концерт. Я пришлю тебе адрес.

— Звучит неплохо, — отвечаю ей. — Я за.

69

Джаз-клуб оказывается именно таким, каким мы обычно рисуем его в воображении: сводчатый каменный подвал, бар с невероятным ассортиментом напитков, близко поставленные узкие столики с пепельницами, дым от которых, извиваясь, поднимается к потолочной вытяжке.

Я захожу сюда в начале десятого. Дна уже сидит за столиком. Стоит мне ее увидеть, всю нервозность как рукой снимает. Сам не знаю почему, но я в первую же секунду понимаю, что свидание будет очень непринужденным.

На Ане черный топ с длинными рукавами — кажется, такой же, как и в прошлый раз.

Клуб полон народу, но Ана приберегла для меня стул. Мы успеваем поболтать до начала концерта, и я убеждаюсь, что Ана мне небезразлична. Может, это чисто дружеский интерес, а может, и нет… После концерта мы выпиваем по бокалу вина. Затем Ана предлагает прогуляться.

По дороге она устраивает мне мини-экскурсию — мы останавливаемся у разных зданий, и Ана рассказывает, чем они знамениты и что находится внутри. Когда мы идем через Каменные ворота, последние из пяти ворот, ведущих в Градец, Ана говорит, что их возвели в XIII веке, сожгли в 1731 году и позже восстановили. По ее словам, икона с изображением Девы Марии и Иисуса, хранящаяся под сводами ворот, чудом уцелела во время пожара. Ана добавляет, что в этом месте я должен перекреститься. Она делает серьезное лицо и выжидающе смотрит на меня.

Я хотел бы поцеловать ее, но вместо этого послушно осеняю себя крестным знамением.

Ана целует меня первой. Это происходит в два часа ночи, когда мы, изрядно пьяные, танцуем в каком-то клубе.

Утром мы стоим на площади Елачича. Пока не подошел Анин трамвай, мы обнимаемся и целуемся. Дует пронизывающий ветер. У меня голова идет кругом, — если Ана начинает так громко дышать от моих объятий, что же будет дальше?

Мы договариваемся, что пока не станем торопить события. Трамвай подъезжает к остановке, Ана взбирается на подножку, оборачивается и спрашивает:

— Хочешь поехать со мной?

Я уже заношу ногу на ступеньку, но тут Ана говорит: «Нет, нет» — и смеется.

И вот она уезжает.

Едва я прихожу домой, звонит телефон. Ана! Мы разговариваем больше часа.

Лежа на своем швейцарском диване, я грезил о многих женщинах. Поразительно, но мне никогда не нравились такие, как Ана.

70

«Побудь там еще немного», — сказал мне Макс. Я решаю повременить с возвращением домой. На мое счастье, арендодатель не спешит выгнать меня из квартиры. Я продлеваю аренду еще на две недели, а там посмотрим. Хорошо, что сейчас не туристический сезон.

Ана отвечает на мой интерес взаимностью. Наши отношения складываются легко, естественно и расслабленно. На втором свидании, которое происходит на третий день после первого, мы идем к Ане домой, сидим на диване и болтаем до утра, после чего вместе ложимся спать. Нам фантастически хорошо вдвоем.

На следующей неделе она приглашает меня на ужин, на другой день мы идем в кино и держимся за руки, пока смотрим фильм, еще через день созваниваемся и разговариваем три часа кряду, а на следующий день идем на танцевальное шоу. Мы переглядываемся, молчим, улыбаемся, произносим фразы, смысл которых понятен лишь нам двоим.

Такое вообще бывает? Почему во всех предыдущих отношениях мне было так сложно сблизиться с девушкой? Может, я повзрослел, стал более зрелым и потому прежние опасения меня уже не одолевают?

Общаемся мы в основном по-английски, периодически используя немецкие и хорватские слова. Ана достаточно хорошо владеет немецким и рада возможности освежить школьные знания.

— По-моему, говорить по-немецки — это так сексуально, — замечает она.

Согласен!

Я очень осторожен. Я предупреждаю Ану, что не ищу интрижки. Я хочу узнать ее получше и не хочу спешить.

Через несколько дней мне становится понятно, что эти уверения были не более чем штампами, этакими бутафорскими танками, выведенными на поле боя.

Ана не самая изысканная женщина, которую я когда-либо целовал, но она самая красивая. Умная, творческая, не очень тщеславная (она сама стрижется), острая на язык, образованная (цитирует философов, архитекторов и художников), музыкальная, упрямая и обладающая самоиронией.

Ее одежда соответствует этому образу и дает простор воображению. Длинные рукава, рубашки с высоким воротом, темные цвета — все в облике Аны словно бы нашептывает о ее скрытой чувственности.

Еще мне нравится, что иногда Ана вульгарно ругается. Я нахожу это очень возбуждающим и феминистским. Впрочем, бранные выражения составляют важную часть культурного наследия бывшей Югославии. Если я хочу понять Ану и ее земляков, мне необходимо тоже научиться ругаться матом.

71

Спустя всего несколько дней Ана уже заговаривает о переезде в Швейцарию, пусть и с иронией в голосе. Она недвусмысленно намекает, что я ей нравлюсь.

Поначалу меня ошеломляет внезапная интенсивность нашего общения, многочасовые телефонные разговоры, поцелуи и объятия в присутствии Хрвое и Маши. Ана ведет себя так, словно мы вместе уже несколько лет.

Признаюсь, у меня мелькала недобрая мысль, что чувства Аны могут быть связаны с моим гражданством. Не то чтобы на это указывали какие-то ее поступки или слова, просто Макс еще в Швейцарии заронил в мою душу сомнение, от которого я не могу избавиться. Ана прекрасно образованна и, очевидно, происходит из богатой семьи. Родители купили ей и брату по квартире, у них свой дом в Дубровнике и на острове Хвар. Я же, хоть и швейцарец, ни в коей мере не соответствую стереотипному образу обеспеченного гражданина своей страны.

Уже на второй неделе я привыкаю к тому, как просто, естественно и красиво складываются наши отношения. Я уверен, что так все и должно быть, а о своем первоначальном скептицизме вспоминаю с удивлением.

Ана о многом мне рассказывает, мешая грусть с весельем. Как-то раз она закатывает длинные рукава и демонстрирует шрамы от порезов, которые сделала много лет назад тупым ножом.

— Ну вот, теперь ты знаешь обо мне все.

Искренность Аны соблазнительна. Я глажу ее шрамы. Они мне и прежде в глаза не бросались, и теперь тоже совершенно не беспокоят, хоть я и знаю историю их появления. В подростковом возрасте у Аны были проблемы с психикой, но теперь все в прошлом, говорит она. Впрочем, я последний человек, которого оттолкнула бы эта новость.

Мне нравятся пессимизм и цинизм этой женщины. Я понимаю и разделяю ее мизантропию. Но ее негативизм побуждает меня сосредотачиваться на позитивных моментах. Сам иногда себе поражаюсь, однако новообретенный оптимизм мне очень даже по душе.

Тем не менее я долгие годы был один. На то, чтобы узнать другого человека и начать ему доверять, требуется время. Чтобы хоть немного быть уверенным, что любовь настоящая, ее нужно заякорить привычкой — так, по крайней мере, видится мне.

Процесс движется медленно — мне трудно в одночасье проникнуться к Ане полным доверием, трудно побороть сомнения и почувствовать, что я хочу начатье ней серьезные отношения и планировать совместное будущее. Хотя, пожалуй, не так уж и медленно он движется — всего пару недель. Мгновение ока. Мираж. Волшебство. Проклятие. Я женюсь на этой женщине, если она захочет выйти замуж, эта женщина — моя судьба. «Выходит, такое все же бывает», — думаю я и даже не удивляюсь, а просто наслаждаюсь счастьем, блаженствую и улыбаюсь как дурак.

И вдруг, в конце второй недели ноября, не успел я преисполниться уверенности, отбросить опасения и продлить аренду квартиры до середины декабря, Ана, еще недавно считавшая, что наши отношения что-то медленно развиваются, вдруг заявляет мне, что, по ее ощущениям, все закрутилось слишком быстро.

72

Загребские годы Макса можно представить в виде косинусоидальной кривой. Сначала было хорошо, потом стало плохо. Он сумел взять себя в руки, пришел в норму и считал, что чувствует себя превосходно, как вдруг косинусоида резко устремилась вниз, и Макс полетел с горки.

В таком виде это запомнилось Максу, то же самое следует из заметок Горана Илича (Макс их с грехом пополам перевел).

Судя по всему, Илич не заботился о том, чтобы протоколировать свои сеансы. За четыре года сделана сорок одна запись, первая датирована восьмым января 2010 года, последняя — двадцать четвертым января 2014 года. В ней говорится: «Развод. Совершенно неожиданно. Психоз». И цитата в кавычках: «Они охотятся за моими деньгами».

Не медицинская документация, а сплошное недоразумение. По статистике, Илич делал записи каждые пять недель, однако фактически разрыв между некоторыми достигает нескольких месяцев.

Теперь уже не поймешь, какие пропуски связаны с ленью врача, а какие — с неявкой пациента. По мнению Макса, пропуски случались и по первой, и по второй причине. Одно несомненно: на заре их знакомства и ближе к концу пребывания Макса в Хорватии сеансы у Илича были относительно регулярными.

Кое-что из написанного психиатром пробудило у Макса воспоминания, однако в целом темы бесед остаются для него загадкой.

Например, семнадцатого мая 2010 года Илич записал только слово «бордер-терьер», а Макс понятия не имеет, что это означает.

Психиатр предложил завести собаку? Макс подарил собаку Йосипе? У соседа был бордер-терьер, который надоел Максу своим лаем, и он вышвырнул его в окно?

Встречаются и пометки, которые, кажется, Илич делал исключительно для себя. Так, десятого мая 2012 года он записал что-то вроде: «5 луковиц, зубок чеснока, 3 кг баклажанов, 4 кг перца».

73

В середине ноября я во второй раз встречаю Андрию — мы сталкиваемся в «Кривом пути». Я улучаю минутку и задаю Андрии пару вопросов раньше, чем в бар приходит его девушка. Я воздерживаюсь от вопроса, уговорил ли он ее пописать на него за то время, пока мы не виделись.

Андрия в гораздо лучшей форме, чем в прошлый раз. Он общительный человек и, как подобает артисту, в процессе разговора активно использует жесты и мимику.

От него я узнаю подробности истории с телевизорами, о которой упомянула госпожа Сладич, экономка Горана Илича. Макс помнит, что выбросил два телевизора. В заметках Илича упоминаются три. Но, по словам Андрии, в Загребе Макс успел выкинуть не менее пяти-шести телевизоров из окон разных домов.

— Макс буквально ненавидел телевизоры. Когда Йосипа купила новый в их квартиру, он его выбросил. Но и чужой телевизор мог запросто вышвырнуть. Всегда сначала удостоверялся, что внизу никого нет. Потом, расправившись с неугодным телевизором, отдавал хозяевам деньги за него. Подозреваю, кое-кто специально приглашал Макса в гости, надеясь, что он выкинет их старый телик и рискошелится на новый.

74

Я снова забываю о сомнениях Аны. Когда она поделилась ими, мы оба были изрядно пьяны.

Хрвое и его брат Давор приглашают меня на выходные в свой дом на острове Олиб. «If you’ re in Croatia, you have to see the seaside»[21], — говорит Хрвое. Он объясняет, что у хорватского побережья находится порядка тысячи двухсот островов, причем заселены они процентов на пять.

Когда мы приезжаем к морю, никаких детских воспоминаний о Рыжей Зоре у меня не возникает, однако я чувствую себя так, будто очутился в раю.

Пока братья отдыхают, я звоню Ане. Она повторяет то, что сказала мне двумя днями ранее, и это причиняет мне острую боль.

Я знаю, что до меня у Аны был длительный роман. «Все это в прошлом», — убеждала она меня на первом свидании в джаз-клубе. Теперь она почему-то не уверена, что готова начать новые отношения. Затем Ана говорит, что сперва ей нужно найти саму себя. Если сейчас она последует за мной, это будет означать, что она пойдет по моему пути, начнет приспосабливаться, заживет чужой жизнью и так далее, а ей непременно надо разобраться, каков ее собственный путь.

Меня мутит. Я слышу ее вдохи и выдохи, пытаюсь понять их значение. Что она ощущает, когда произносит непроизносимое? Я воспринимаю телефонную связь как физическую близость, я чувствую разломы, которые появляются в этой близости. Вся наша интимность трещит по швам.

Ана сама в недоумении и не понимает, что с ней творится. Наши отношения — именно то, чего она так ждала. Я — тот мужчина, которого она так ждала, и все же… Нет, она не может объяснить ни своих чувств, ни этой внезапно возникшей паники.

Она не готова ни к чему новому, на нее нельзя давить, ей требуется время. Ана просит меня проявить понимание там, где ни о каком понимании разговора быть не может. У каждой прошлой любви есть щупальца, протянувшиеся из прошлого в настоящее. Этого не может быть, это немыслимо, это нарушает законы природы, это преступление перед высшими силами, и все-таки она не чувствует со мной единения.

Найти свой путь? Жить своей жизнью? Но ведь речь шла о нашем общем пути!

Я не могу скрыть свою боль.

Надо увеличить дистанцию, думаю я, надо отступить и дать ей пространство для маневра. Мой голос звучит упрямо, когда я отвечаю, что в таком случае нам больше незачем видеться.

— Ну вот, я все испортила.

Не все, отвечаю я слишком быстро. Прошу Ану еще раз обдумать положение. Если она захочет снова со мной встретиться, пусть позвонит.

— Ладно.

Разговор завершен. Я разлетаюсь вдребезги, как разбитое Максом окно в «Макдоналдсе». Рассыпаюсь по земле тысячами осколков.

Выпиваю два бокала ракии подряд, чтобы иметь нормальный вид, когда братья проснутся.

75

Здравко учил Макса хорватскому языку еще до того, как тот отправился в поездку под названием «Радость». Осенью 2009 года, когда Макс и Йосипа переехали в Загреб, Макс продолжил брать уроки хорватского и, по-видимому, быстро его выучил, раз уже в марте 2010 года стал работать в агентстве по трудоустройству.

Тот факт, что он пошел на терапию к Горану Иличу еще в январе (причем совершенно добровольно, как вспоминает сам Макс), подчеркивает, что в первые несколько месяцев в Загребе он старался придать своей жизни активную структуру.

В агентстве Макс числился вплоть до отъезда, однако активная структура тут была ни при чем, просто он подружился с начальником, и тот прощал ему регулярные отлучки, в том числе потому, что на госпитализации в психиатрический стационар Макс тратил часть своего отпуска. А еще такое отношение объяснялось тем, что Макс щедро вкладывал деньги в развитие фирмы, финансовые показатели которой на тот момент были невысокими.

Увы, состояние Макса недолго оставалось стабильным. Возможно, в Загребе повторилась та же ситуация, что и в Цюрихе: чем больше становился круг знакомых, тем комфортнее он чувствовал себя в городе и тем сильнее город затягивал его в свою бездну.

Судя по записям Илича, впервые Макс выкинул в окно телевизор седьмого августа 2010 года. «Такой приятный звук раздается», — записал Илич в кавычках (должно быть, процитировал прямую речь Макса).

Позже Макс разнес то же самое окно в «Макдоналдсе», которое уже разбивал ранее, однако его так и не поймали. Еще он умудрился разбить два окна в «Старбаксе» и опять избежал расплаты.

В каком-то баре он метнул бокал в зеркало, и то разлетелось на осколки. Макс убежал. Трое или четверо мужчин выскочили следом, догнали Макса и повалили на землю. Они пинали его, били ногами по голове и запинали бы до смерти, если бы не появился полицейский. Обидчики Макса скрылись. Он провел двое суток в больнице, а затем две недели носил ортопедический воротник: у него была сломана правая ключица.

За два года сеансов Илич несколько раз отмечал, что Макс нюхал кокаин («Дрова в топку болезни»). Кроме того, он упоминает, что Макс трижды был помещен во Врапческую больницу и дважды задержан полицией, хотя Макс утверждает, что и госпитализаций, и арестов было значительно больше.

Как правило, стычки с полицией возникали из-за борьбы с чрезмерным трафиком, которую вел Макс. Он старался ходить пешком. В маниакальной стадии болезни он любил демонстрировать автомобилистам, кто тут самый важный участник дорожного движения. «Да, может быть, ты быстрее и сильнее меня, однако я обладаю силой, которая тебя остановит», — всем своим видом показывал Макс, с раскинутыми руками вставая посреди дороги. Обычно он убегал через минуту-две, но поскольку в Загребе было довольно много патрульных полицейских, его время от времени ловили.

Несколько раз Макса обвиняли в хранении марихуаны.

Одним словом, загребской полиции он тоже доставил немало головной боли.

С лета 2010 года по январь 2013 года Йосипа несколько раз выезжала из их квартиры — уходила жить к матери или к подругам, иногда к Маше. Однако в последний раз она улетела в Марокко на целый месяц и, похоже, больше не собиралась возвращаться к Максу.

Макс не помнит, что именно побудило ее бежать в Северную Африку, а Илич в период с декабря по апрель не сделал ни одной записи. Впрочем, именно в этом временном промежутке был составлен эпикриз при выписке из клиники в Этвиль-ам-Зе, адресованный Горану Иличу, который отдал мне Макс. Если верить эпикризу, пациент угрожал жене.

При этом Макс точно помнит, почему полиция задержала его, когда Йосипа уехала.

Вместе с Андрией, Бояном и другими приятелями он каждую среду играл в парке в футбол. Как-то раз после игры Макс допоздна шатался по улицам с футбольным мячом под мышкой и незаметно для себя забрел на центральный вокзал.

Макс позвал Glavni Kolodvor на игру, и вокзал мигом согласился. Макс бил мячом в стену вокзала, противник успешно отражал атаки, однако ближе к концу' матча был вынужден признать победу Макса: тот сделал бросок, который вокзал не сумел достойно отбить, потому что мяч попал в среднее из трех огромных окон над центральным входом, и стекло рассыпалось вдребезги. Осколки разлетелись метров на десять.

Хорошо смеется тот, кто смеется последним. На сей раз последним оказался Glavni Kolodvor. Макса привели на вокзальный пост. Там его поставили перед выбором: либо он в сопровождении двух полицейских едет к себе, пакует вещи, возвращается на вокзал и садится в ближайший поезд до Цюриха, либо отправляется в тюрьму.

Макс выбрал первый вариант, так что вокзал получил еще одну возможность поглумиться над ним, когда он под конвоем прошел мимо разбитого окна и сел в первый же поезд, шедший на Запад.

Он приехал к родителям и вскоре был доставлен в клинику в Этвиль-ам-Зе. Во время той госпитализации он и бросался лимонными дольками.

Возможно, Макс рассуждал так: если жизнь преподносит тебе лимоны, кидайся лимонными дольками в соседей по палате.

76

Макс пробыл в Швейцарии четыре месяца. В выписном эпикризе от двадцать второго февраля 2013 года говорится, что он явится к Горану Иличу двадцать пятого февраля. Но Макс задержался на родине дольше, чем планировалось: он жил у родителей и еженедельно ходил на сеансы к доктору Мюллеру.

За это время Макс многое обдумал. Вернувшись в Загреб в мае (стараниями адвоката Максу удалось избежать тюрьмы), он впервые серьезно и успешно занялся созданием активной структуры, про которую ему уже много лет толковали медики.

Его состояние неуклонно улучшалось. Пребывания в клинике стали короче, Макс научился замечать первые признаки проявления психоза, а главное, честно признался себе в том, что с ним происходит, и стал относиться к психиатрической больнице как к месту, где ему могут и хотят помочь.

В мае записи Горана Илича стали более регулярными и позитивными, чем прежде. Никаких упоминаний о наркотиках, арестах или скандалах, только примирение с Йосипой, комментарии по поводу лекарств или разговоры о работе. По-видимому, в октябре 2013 года Макс начал подумывать о том, чтобы вместе с Йосипой открыть туристическую фирму. Они обсуждали переезд в Задар на побережье, планировали обзавестись первенцем.

Ничто не предвещало развода, о котором Илич сделал запись двадцать четвертого января 2014 года.

77

Братья встают, мы одалживаем у соседей лодку и плывем порыбачить. Вылавливаем несколько скумбрий на ужин. Когда ближе к вечеру мы возвращаемся на берег, я осмеливаюсь прыгнуть в море, несмотря на лютый холод. А потом наступаю на морского ежа и кричу от дикой боли.

— Что, познакомился с морским ежом? Ну, все когда-нибудь случается в первый раз. И вообще, если ты не знал, морские ежи обитают только в чистой воде, — усмехаются Хрвое и Давор, слова поддержки от которых я надеялся услышать в свой адрес, а никак не в адрес колючих гадов, которые по-хорватски называются «morski jež» — произносится как «моррски ёщщ», с угрожающе раскатистым «р» и злокозненно шипящим «щ». Услышав этот набор звуков, человек уже не может сказать, что его не предупредили об опасности тварей, которые носят такое имечко.

Хрвое поливает мне ногу уксусом и пинцетом вытаскивает колючки. Нога болит несколько дней, но в итоге все заканчивается благополучно.

Ана дает о себе знать через день после нашего телефонного разговора. Я возвращаюсь в Загреб, мы переписываемся и перезваниваемся. Я дуюсь. Ана ставит мне в упрек, что я только отвечаю на ее звонки и сообщения, сам же никогда не выхожу на связь первым. Я отвечаю ей, что чувствую себя неуверенно.

Мы снова встречаемся. Вместе проводим выходные. Три ночи подряд я сплю у нее.

— Ну вот, теперь давай у тебя поживем, — радостно говорит Ана в пятницу, когда мы встречаемся в «Кривом пути». С собой у нее вещей на три дня.

Мы вместе идем на концерт, на день рождения, ужинаем в ресторане, гуляем, работаем помаленьку, валяемся на диване и в кровати.

Она рассказывает мне о депрессии, которая преследует ее с детства. Признается, что врет матери по телефону, будто работает, а на самом деле лежит в постели и не может заставить себя пошевелиться.

«Теперь все пойдет на лад», — думаю я. Три дня и две ночи дела и впрямь идут превосходно. Черепки моего доверия снова склеиваются в единое целое. На третью ночь Ана разбивает его вдребезги. Мы ссоримся из-за какой-то ерунды. Накануне вечером кто-то из нас приревновал другого. Она в чем-то меня обвиняет, в чем конкретно, я понять не могу, но все равно прошу прощения.

Ана судорожно всхлипывает. Я хочу обнять ее. Она отталкивает меня.

Я не запоминаю, что она говорит на этот раз. Кажется, она сомневается, что готова к длительным отношениям.

Мы миримся. Я прикасаюсь к ней.

— Не трогай меня!

В эти выходные я прихожу к выводу, что должен бежать. За поведением Аны угадывается нечто зловещее. Но я остаюсь, приближаюсь к ней, позволяю оттолкнуть себя, держу дистанцию, возвращаюсь, и… Ана снова закрывается в своем пузыре, где есть место лишь для нее одной.

78

Сегодня воскресенье, десятое декабря. Идет снег. Настала пора рождественских шаров и огней. Макс звонит мне и в кои-то веки начинает разговор не с анекдота. Он спрашивает, как у меня дела и долго ли еще я планирую оставаться в Загребе. Я отвечаю, что намерен пробыть в Хорватии хотя бы до конца декабря. Он приветствует это решение, а затем сообщает:

— Кстати, Сибилла нашла открытку, которую я отправил ей с Занзибара. На лицевой стороне нарисована группа масаи и стоит подпись: «Пол Сим». Я вдруг вспомнил этого человека: он был художником и гитаристом, мы с ним часто виделись.

— Думаешь, он может что-то знать?

— Сомневаюсь. Я познакомился с ним в Джамбиани, это на юго-востоке Занзибара. Вряд ли Пол слышал о моей потасовке с масаи на другом конце острова.

— А что ты написал Сибилле на обороте открытки?

— «У меня уже два дня судороги в мозгу. Не могу стоять, не могу лежать. Такой боли мне не причиняла даже любовь. Джамбо из Джамбиани, Максимус».

Макс полагает, что, возможно, теперь, когда вместе с Полом Симом он переступил порог двери, за которой прячутся его занзибарские воспоминания, в памяти всплывут и другие вещи.

— Тебе еще не рассказывали анекдот про то, как Муджо и Фата отдыхают на Занзибаре? — седлает он своего излюбленного конька.

— Нет.

— Ну так вот. Муджо и Фата выиграли поездку на Занзибар. Они живут в роскошном бунгало, к ним приставили батлера, который исполняет все их прихоти. Лежат, значит, Муджо с Фатой в постели и трахаются, а батлер обмахивает их пальмовым листом. Муджо пыхтит изо всех сил, но Фата никак не реагирует. Тогда Муджо делает паузу и говорит батлеру: «Давай-ка поменяемся». Темнокожий забирается в постель к Фате, Муджо принимается махать опахалом. Вскоре Фата кричит от удовольствия и испытывает один оргазм за другим. «Теперь видишь? — кричит Муджо батлеру. — Вот как надо махать!»

79

Почти три месяца назад я приехал в Загреб на велосипеде, чтобы отыскать следы пребывания здесь Макса. За это время Загреб успел оставить свой след во мне. Неужели все это случилось меньше чем за сто дней?

Воспоминаний и впечатлений уже накопилось больше, чем за семь лет работы в газете. Бесчисленные концерты и разговоры, рассветные часы в квартирах друзей, обеды у родителей Хрвое, его бабушка, которая щиплет меня за щеку и приговаривает по-немецки: «Ешшь, мальчик, ееешшшь!», еле сдерживающая смех Маша, на глазах которой разворачивается эта сцена.

Лица, собаки, слова, предложения, цвета, храмы, улицы, площади, дворы, фасады, таксисты, трамваи, мясо, рыба, вино, пиво, ликер и распятия, разговоры, смех, объятия, поцелуи, состояние опьянения, ощущение счастья, головные боли.

Все расплывается, превращаясь в некое чувство, настроение, полотно импрессиониста, которое становится все темнее и темнее.

Отношения с Аной доходят до эпического финального фуриозо. Она недовольна абсолютно всем. Своей работой, характером, химией мозга, предыдущим парнем, необходимостью вставать с постели… Я тоже вызываю у нее недовольство. Она уже думала о том, чтобы пойти к психотерапевту. Теперь эта мысль снова приходит ей в голову, однако дальше слов дело не идет. Ее состояние переменчиво, она подобна воде, которая делается то воздухом, то льдом. На какое-то время самочувствие Аны улучшается, но вскоре депрессия поглощает ее с новой силой.

Ана просит меня никому не рассказывать о том, что она мне доверила.

Работа, пиво, ракия. Работа и сигареты до поздней ночи, короткий сон, тяжелое пробуждение. Тягучая чернота, заслоняющая рассветы, пиццу и прогулки. Вот тут мы встретились, когда пошли вместе в кино. Здесь поцеловались, там она велела мне перекреститься, а в этом кафе мы ели бутерброды.

Вот бар, о котором она упоминала. Мы собирались там побывать, но что-то нам помешало.

Обвинения, самобичевание, попытки рационально обосновать происходящее, телефонный разговор, во время которого она сказала, что проплакала шесть часов. Посиделки за кофе, надежда, ожидание, поиски телефона, сообщений нет, случайная встреча, поцелуй украдкой, поцелуй, подаренный тем же вечером, снова надежда, снова ожидание, снова рационализация, снова тягучая чернота.

И озарение: надо отсюда уезжать.