Рама II

37. ПОКИНУТАЯ

Очнувшись в первый раз, Николь ощутила головокружение, мысли бессвязно путались, голова болела, спина и ноги тоже. Что с ней произошло? Николь едва сумела нащупать фляжку с водой и попить. «Наверное, сотрясение мозга», — подумала Николь, засыпая.

Когда она снова проснулась, уже стемнело. Но заволакивающий ум туман рассеялся. Она знала теперь, где находится. Николь вспомнила, как искала Такагиси и угодила в яму, вспомнила, как кричала, звала Франческу… и долгое жуткое падение. Она немедленно сняла с пояса коммуникатор.

— Эй там, на «Ньютоне», — проговорила она, медленно поднимаясь. — Это космонавт де Жарден. Я упала в яму и ударилась головой, так сказать, временно потеряла трудоспособность. Сабатини знает, где меня искать…

Умолкнув, Николь принялась ждать. Ответа не было. Она повернула ручку громкости, но расслышала лишь странные помехи. «Уже темно, — подумала она,

— а тогда прошло только два часа после рассвета… не более». Николь знала, что светлые периоды внутри Рамы длились около тридцати часов. Неужели она так долго пробыла без сознания? Или же Рама вновь выкинул какую-нибудь неожиданную штуку? Она поглядела на наручные часы, показывавшие время с начала второй вылазки, и быстро провела вычисления. «Я пробыла здесь тридцать два часа. Почему же никто не пришел?»

Мысли Николь вернулись к последней минуте перед падением. Они переговорили с Уэйкфилдом, она бросилась проверять ямы. Ричард обычно контролировал положение при двухсторонней радиосвязи, Франческа же знала точно…

Может быть, что-то случилось со всем экипажем? Если нет, почему она еще здесь? С улыбкой Николь попыталась прогнать страх. «Конечно, — рассудила она, — меня обнаружили, но я была без сознания, и поэтому…» Другой голос в голове произнес, что подобная мысль беспочвенна. Если бы ее нашли, то извлекли бы из ямы в любом случае.

Она невольно поежилась от страха… что, если ее никогда не найдут. Николь заставила себя переключиться на другие темы и принялась изучать физические повреждения, полученные при падении. Осторожно ощупала череп. На нем оказалось несколько шишек: самая большая на затылке. «Наверное, именно тут я и заработала сотрясение». Но трещин не было, а легкие ссадины перестали кровоточить несколько часов назад.

Она проверила руки, ноги, спину. Синяков не перечесть, однако, на диво, все кости были целы. Острые боли в верхней части спины свидетельствовали, что она либо ушибла позвоночник, либо защемила какие-то нервы. Прочее вылечить будет легко. Когда обнаружилось, что тело ее более или менее уцелело, дух сразу взыграл. Николь принялась обследовать свои владения. Она упала внутрь глубокой и узкой прямоугольной ямы. Шесть шагов вдоль, полтора — поперек. Фонариком и рукой она определила глубину ямы: метров восемь с половиной.

В пустой яме лишь в одном углу были свалены горкой куски металла от пяти до пятнадцати сантиметров длиной. Николь внимательно разглядела их, посвечивая фонариком, — около сотни кусков разного вида: прямые и длинные, кривые, сочлененные. Они напомнили Николь железный лом с металлообрабатывающего завода.

Стенки ямы оказались отвесными. На ощупь Николь решила, что материал их представляет нечто среднее между металлом и камнем. Они были холодными… очень холодными. Никаких трещин, складок, за которые можно было бы уцепиться, поставить ногу, ничто не позволяло надеяться, что отсюда можно вылезти. Она попыталась порезать поверхность своими медицинскими инструментами и не смогла оставить даже царапины.

Разочарованная Николь отправилась к куче. Надо было посмотреть, нельзя ли приспособить куски металла в качестве какой-нибудь опоры, чтобы подняться до места, откуда уже можно вылезти наверх самостоятельно. Ничего вдохновляющего. Металлические куски оказались короткими и тонкими. Объем кучи свидетельствовал, что опереться на нее никак не удастся.

Слегка перекусив, Николь еще более приуныла. Она вспомнила, что, прихватив с собой лишнее медицинское оборудование для Такагиси, мало взяла пищи и воды. Даже если экономить, воды хватит на день, а пищи — не более чем на тридцать шесть часов.

Она посветила фонариком в крышу амбара. Луч отразился от крыши. Этот вид напомнил ей о событиях, предшествовавших падению. Николь вспомнила, насколько громче сделался сигнал тревоги, едва они вышли из амбара. «Отлично, — подумала она в отчаянии, — сюда радиоволны пройти не могут. Неудивительно, что меня не слышат».

Николь заснула — ничего другого не оставалось. Восемь часов спустя ее пробудил кошмар. С отцом и дочерью она сидела в очаровательном провинциальном ресторанчике где-то во Франции. Был великолепный весенний день. Николь разглядывала цветы в садике возле ресторана. Пришел официант, поставил перед Женевьевой тарелку тушеных в масле и травах улиток, подал Пьеру целую горку цыплятины с грибами и винным соусом. Потом улыбнулся и ушел. До Николь вдруг дошло, что для нее ничего не осталось…

Ей не приходилось еще по-настоящему голодать. Даже во время поро, когда львята утащили ее еду, Николь не пришлось ощутить голода во всей его тяжести. Перед тем как заснуть, она сказала себе, что будет экономить еду, но тогда голод еще не мучил ее. Теперь же дрожащими руками она полезла в пакет с едой и едва не съела все сразу. Завернула скудные остатки, сунула в какой-то карман и спрятала лицо в ладонях. Потом разрешила себе поплакать — впервые после падения, подумать, что смерть от голода — злая смерть. Попыталась представить, как будет терять силы и наконец умрет. Постепенно ли будет слабеть она, ощущая ужас неотвратимости? «Пусть же смерть придет сразу», — проговорила Николь, оставив всякую надежду. Во тьме светились только цифры на ее часах, отсчитывавших последние, самые драгоценные минуты ее жизни.

Прошло несколько часов. Николь слабела и приходила во все большее отчаяние. Она сидела в углу ямы, склонив голову. И когда была уже готова полностью сдаться и смириться с неизбежностью смерти, внутри нее ожил иной голос — уверенный, оптимистичный, — отказавший ей в праве на поражение. Он говорил: каждая минута жизни бесценна, бесценна и изумительна… Нет чуда во всем мироздании превыше, чем просто осознавать себя. Николь вздохнула, медленно и глубоко, открыла глаза. «Если я умру здесь, сказала она себе, так по крайней мере с elan» note 46. Она решила, что в оставшееся время постарается припомнить все значительные события своей тридцатишестилетней жизни.

Надежда на то, что ее спасут, еще не оставила Николь. Но она была практичной женщиной, и логика подсказывала, что жизни ей отведено скорее всего не более нескольких часов. Неторопливо блуждая в глубинах памяти, Николь поплакала, не сдерживая себя, проливая прежние слезы счастья, сладкие и жгучие, отдавая себе отчет в том, что в последний раз, быть может, погружается в воспоминания.

Она наугад блуждала в них — заново переживала, не обобщала, не взвешивала, не сопоставляла. Просто переживала в том порядке, в каком приходили к ней события, преобразуя их и обогащая нынешним опытом.

Особое место в памяти занимала мать. Та умерла, когда Николь было только десять, и теперь вспоминалась королевой или богиней. Анави Тиассо действительно была по-королевски прекрасна — угольно-черная африканка с немыслимой статью. Воспоминания о ней были озарены мягким, ласковым светом. Она вспомнила, как в гостиной их дома в Шилли-Мазарин мать жестом подзывала ее к себе на колени. Вечером перед сном Анави всегда читала дочери какую-нибудь книгу, чаще всего это были сказки о принцах, замках, прекрасных и счастливых людях, преодолевающих любые преграды. Сочный и мягкий голос матери… Потом она пела Николь колыбельную и веки ее тяжелели и тяжелели.

Воскресные дни в ее детстве всегда были особенными. Весной они отправлялись в парк и играли на просторных травянистых лужайках. Мать учила Николь бегать. Кроха никогда не видела, чтобы кто-нибудь бежал по этим лугам с той же грацией, что и ее мать, бывшая в молодости спринтером международного класса.

Конечно, во всех подробностях помнила Николь и совместную поездку в Республику Берег Слоновой Кости — на поро. Тогда в Нидугу перед церемонией мать просиживала рядом с ней Долгие ночи. Долгие тревожные ночи, пока девочка боролась со страхами. И каждый день, спокойно и терпеливо, отвечала на все вопросы дочери и старательно напоминала, что много-много девочек без особых трудностей прошли этот обряд.

Самые нежные воспоминания об этом путешествии оживили в памяти гостиничную комнату в Абиджане в ночь перед их отлетом в Париж. О поро они с матерью переговорили только потом, часов через тридцать после того, как Николь вместе с другими девочками прошла весь обряд. Анави еще даже не похвалила ее. Правда, Омэ и деревенские старейшины намекнули Николь, что в ней есть нечто исключительное, однако для всякой семилетней девочки похвала матери куда важнее. И перед обедом Николь набралась храбрости.

— Я все сделала правильно, мама, — робко спросила малышка, — ну там, на поро?

Анави залилась слезами.

— Правильно! Правильно! — и, обняв длинными гибкими руками дочку, подняла ее над полом. — Родная ты моя, — сказала мать, высоко подняв девочку над головой, — я едва не лопаюсь от гордости. — Николь упала ей на грудь, и они обнимались, смеялись и плакали… целых пятнадцать минут.

Николь распростерлась на спине на дне ямы, вызванные воспоминаниями слезы стекали из уголков глаз прямо в уши. Целый час она думала о дочери, начиная от самых родов переживала все основные события жизни Женевьевы. Вспоминала их совместную поездку в Америку на каникулы три года назад… Женевьеве тогда еще не было одиннадцати. Как близки они были друг другу, особенно в тот день, когда сходили по Южно-Кайбабской тропе в Большой Каньон. Николь с Женевьевой останавливались возле каждого придорожного знака, изучая следы, оставленные двумя миллиардами лет на поверхности Земли. Перекусили, разглядывая с вершины иссохшее плато Тонто. В ту ночь мать и дочь постелили себе рядышком возле могучей реки Колорадо. Говорили, делились мечтами и всю ночь держались за руки.

«Я бы не поехала тогда, если бы не ты, — перешла Николь к мыслям об отце. — Только ты понимал, как мне это нужно». Отец Николь, Пьер де Жарден, был ее другом, наперсником, наставником… и самой надежной опорой. Он был рядом с момента рождения и в любой важный момент ее жизни. Именно о нем она тосковала, лежа в яме внутри инопланетного корабля. С ним и только с ним хотела она говорить… последний раз в жизни.

Воспоминания об отце не сохранили каких-нибудь особенно ярких событий, хотя в мыслях Николь Пьер де Жарден присутствовал в каждом событии ее жизни. Не все они были счастливыми. Она забыть не могла, как вместе с ним молча давилась слезами в саванне невдалеке от Нидугу, пока догорал погребальный костер Анави. Николь помнила его руки на своих плечах, когда она безутешно рыдала, в пятнадцать лет проиграв в национальном конкурсе на роль Жанны д'Арк.

Так и жили они парой в Бовуа, поселившись там через год после смерти матери, до того как Николь окончила третий курс Турского университета. Это была идиллия. Прикатив на велосипеде из школы, Николь бродила по окружавшим их виллу лесам. Тем временем Пьер писал в кабинете свои романы. Вечерами Маргарита звонила в колокольчик, приглашая их к обеду, прежде чем отправиться на своем велосипеде в Люин — к мужу и детям.

Летом Николь с отцом путешествовали по Европе, посещали средневековые города и замки — места действия его исторических романов. Об Алиеноре Аквитанской и ее муже Генрихе Плантагенете Николь знала больше, чем о любом из действующих политических деятелей Франции и Западной Европы. Когда в 2181 году Пьер завоевал премию имени Мэри Рено за исторический роман, он взял ее в Париж на церемонию вручения награды. В сшитой на нее портным белой юбке и подобранной с помощью отца блузке, она сидела в первом ряду и слушала, как оратор расписывал аудитории достоинства ее отца.

Николь до сих пор еще помнила отрывки из благодарственной речи отца. Закончил он так: «Меня часто спрашивают, обладаю ли я какой-то особенной мудростью, которой хотел бы поделиться с последующими поколениями. — Тут он посмотрел прямо на нее. — И своей бесценной дочери Николь, и всем молодым людям мира я могу сказать лишь одну простую вещь. В своей жизни я нашел только две ценности: знания и любовь. Ничто, кроме них, — ни слава, ни власть, ни достижения — сами по себе не имеют столь непреходящего значения. Но, когда жизнь кончается, тот, кто знал, тот, кто любил, может сказать — я был счастлив».

«И я была счастлива, — говорила себе Николь, и слезы струились по лицу.

— Ты дал мне счастье. И ни разу не подвел меня. Даже в самый трудный момент». Тут память Николь, как и следовало ожидать, обратилась к лету 2184 года, когда ее жизнь так понеслась вперед, что она едва успевала за нею. За какие-то шесть недель Николь завоевала золотую олимпийскую медаль, завершила недолгий, но бурный роман с принцем Уэльским и вернулась во Францию, чтобы сообщить отцу о своей беременности.

Основные события тех дней Николь помнила так, словно они случились только вчера. Никогда в жизни она не ощущала такого счастья и ликования, как в тот момент, когда стояла на верхней ступени пьедестала почета в Лос-Анджелесе с золотой медалью на груди. Сотня тысяч людей восторженно ликовала. Это был ее день. С неделю мировая пресса носилась с ней. Она появлялась на первых страницах газет, о ней упоминали в каждом важном спортивном обзоре.

А по окончании последнего интервью в телестудии возле олимпийского стадиона ей представился молодой англичанин. Он назвался Дарреном Хиггинсом и вручил ей конверт, в котором оказалось приглашение отобедать не с кем иным, как с принцем Уэльским, человеком, которому предстояло стать Генрихом XI, королем Великобритании.

«Это было чудо, — вспоминала Николь тот обед, забыв на время о своем отчаянном положении. — Генри был просто очаровательным. И два дня прошли, как сказка». Но проснувшись через тридцать девять часов в спальне принца в Уэствуде, она обнаружила, что сказка окончилась. Ее принц, еще вчера внимательный и пылкий, хмурился и явно сердился. И пока неопытная Николь тщетно пыталась понять, что же случилось, до нее постепенно дошло, что полету фантазии настал конец. «Знаменитость дня, — вспоминала она, — я нужна была ему лишь ради легкой победы. Но постоянных отношений не заслуживала».

Последних слов принца, сказанных ей в Лос-Анджелесе, Николь не могла забыть. Она поспешно собиралась, а он кружил возле нее, не понимая причин расстройства. Она не отвечала на его вопросы и уклонялась от объятий. «А чего ты хотела? — наконец спросил он с явным недоумением. — Николь, нужно трезво смотреть на вещи. Должна же ты понимать, что британский народ никогда не примет темнокожую королеву».

Николь сбежала, прежде чем Генри увидел ее слезы. «Так вот, дорогая моя Женевьева, — сказала себе Николь на дне ямы, — из Лос-Анджелеса я уехала с двумя новыми сокровищами — золотой олимпийской медалью и еще не родившейся девочкой». Ее мысли быстро пробежали последующие недели, тревогу, тоску… наконец она набралась храбрости переговорить с отцом.

— Я… я не знаю, что теперь делать, — говорила она, смущаясь в то сентябрьское утро в гостиной их виллы. — Я знаю, что ужасно разочаровала тебя — и сама разочаровалась в себе, — но хочу спросить, можно мне пока остаться здесь и попытаться…

— Конечно, Николь, — отвечал отец. Он молча плакал, слезы на его лице Николь видела впервые после смерти матери. — Мы все сделаем так, как надо,

— проговорил он, прижимая ее к себе.

«Мне так повезло, — вспоминала Николь. — Он все понимал. И не подвел меня. И ничего не спрашивал, когда я объяснила ему, что отцом ребенка является Генри и что я не хочу, чтобы об этом кто-нибудь знал, в том числе сам ребенок и Генри. Он пообещал мне хранить тайну и сохранил».

Внезапно вспыхнул свет, и Николь поднялась, чтобы заново обозреть свою тюрьму. Только середина ямы была освещена целиком. Оба края терялись в тени. Невзирая на ее положение, она ощущала неожиданную легкость и бодрость.

Николь поглядела на крышу амбара — в неописуемые небеса Рамы. Она уже подумывала об этом и, повинуясь внезапному импульсу, опустилась на колени посреди своей ямы, чтобы помолиться впервые за двадцать лет. «Боже, я знаю, что опоздала, но спасибо Тебе за мать, за отца и за дочь. Спасибо за все чудеса этой жизни. — Николь поглядела на потолок, она улыбалась, глаза ее блестели. — А теперь прошу Тебя, помоги мне».