Ранний ледостав

1

Утром, после большой перемены, вместе с учительницей Анной Михайловной в класс неожиданно вошел председатель колхоза Ай-Ваня, а за ним следом и председатель сельсовета Ярасим. Ребята насторожились: столь высокие гости бывали в школе нечасто.

Ай-Ваня сдернул с головы неблюевую шапку с длинными ушами, поправил широкий военный ремень на линялой гимнастерке и, поставив поудобнее ногу с протезом, щекотнул указательным пальцем кончик носа — так он обычно начинал все свои речи.

— Большой разговор у меня к вам, ребята! — торжественно объявил Ай-Ваня. — Можно сказать — государственной важности. План у нас, ребятки, горит, вот она, штука какая. А с огнем ведь как? Туда дров только и подбрасывают. Вот и нам плану подбросили. Двести пятьдесят центнеров… Чуете?

Ребята зашевелились, заерзали на местах. Ведь у каждого из них отец или старший брат были рыбаками, и что такое двести пятьдесят центнеров сверх плана, да еще осенью, когда реки и озера вот-вот льдом закует, поселковые школьники, конечно «чуяли».

— Путина по открытой воде к концу подходит, — деловито продолжал Ай-Ваня. — Трудной она у нас нынче была, сами знаете…

— Знаем, знаем, — дружно отозвались семиклассники. — Вода большая стояла все лето…

— Ну, худо-бедно, а тысячу двести центнеров мы все же дали. Это вы тоже знаете. Однако, война, ребятки… Мало, ой как мало. Тысяча двести центнеров по нынешним временам… Еще нужно… Вот штука какая… Как и справимся… — Ай-Ваня опять пощекотал кончик носа. — Дела на воде, прямо скажу, туго идут. Мох на запоры гонит, течение шибко крутит… На сорах уже посрывало запоры… Не дай бог, здесь, подле поселка, последние рухнут, где тогда рыбку возьмем, а? — Ай-Ваня с надеждой посмотрел на притихших ребят.

Анна Михайловна, учительница, спросила робко:

— А на Оби? Разве нельзя? Ведь пока она станет, еще не один месяц пройдет…

Анна Михайловна приехала в поселок недавно, она очень хотела быть в курсе всех местных дел, старалась, чем могла, помочь колхозу, однако по молодости, по неопытности ничего не понимала в рыбалке.

Семиклассники засмеялись. Улыбнулся снисходительно и Ай-Ваня, подмигнул парням.

— Обь, Анна Михайловна, нам сейчас не помощница. Ну, будем мы осенними ночами с неводом по реке таскаться? Что наскребем? Центнеров десять — пятнадцать, не больше, да и то только ершей да шурогаев. Это ж разве рыба? Мусор! — И заведя руку с растопыренными пальцами за спину, Ай-Ваня изобразил колючего ерша.

Ребята так и покатились со смеху.

— Но! — Ай-Ваня вскинул вверх правую ладонь. — Выход у нас есть!

— Какой?! Какой?! — наперебой закричали школьники. А учительница, стушевавшись, слегка покраснела.

Ай-Ваня снова поправил ремень и разгладил складки на подоле своей фронтовой гимнастерки.

— Нужно собрать молодую, крепкую бригаду, которая поедет на верховья дальнего сора. За протокой Пор-Ёхан. Там рыбы много. И там ее можно взять, ребятки. Вот ведь какая штука, чуете? Беда в том, однако, что опытных рыбаков у нас нет. Каждая пара рук на счету… Словом, колхоз на вас крепко надеется, на вашу помощь… Ну как, поможете?

— Поможем!

— Когда ехать-то?

— Наша северная рыбка стране нужна, фронту, нам тут, в тылу, дремать некогда! — вставил слово и Ярасим. — Нам за двоих, за пятерых работать надо, чтоб нашим солдатам помочь!

Не успел Ярасим и рта закрыть, как на середину комнаты выскочил Тикун:

— Ай-Ваня аки! Ярасим аки! Можно я поеду на сор?!

— А почему только ты?! — ребята повскакивали с мест, закричали, перебивая друг друга.

— И я!

— Я тоже поеду!

Небольшая классная комната ходуном заходила. От ребячьего гвалта, казалось, рухнут стены.

— Ребята! Ребята! Успокойтесь! — всполошилась Анна Михайловна. — Разговор серьезный. Вы же не дослушали председателя!

Ай-Ваня опять потянулся к кончику носа.

— Я вижу, все вы готовы помочь фронту! Молодцы! Так и надо! Но ведь кто-то должен и в школе учиться, верно? На сор мы возьмем только самых старших и самых выносливых. Комсомольцев в первую очередь. Тех, кто умеет управляться с колданкой, орудовать тяжелыми гребями. Знаете, как осенью на воде? Холод до костей пробирает, вот-вот морозы грянут, белые куропатки в воздух взлетят.

— Я! Я поеду! — голоса не смолкали, вверх тянулся частокол рук.

Ярасим и председатель, улыбнувшись, переглянулись. Затем отвели в сторону Анну Михайловну и о чем-то тихо за говорил и с ней. У Опуня в этот момент едва не оборвалось сердце: вдруг взрослые передумают и не станут брать школьников на сор? Или возьмут Тикуна, а его, Опуня, нет?

Но вот Ай-Ваня поднял руку, успокаивая «разбушевавшуюся стихию».

— Мы подумали, посоветовались и решили: в молодежную бригаду берем Ямру Карапа, Ребась Тикуна и Опуня Хартанова.

…Что и говорить: домой Опунь мчался, как на крыльях! Сам председатель признал его смелым и сильным! С этой минуты он не просто какой-то там школьник, а помощник настоящих рыбаков, ему доверено важное государственное дело! Щеки его полыхали румянцем цвета спелой брусники, глаза лихорадочно блестели. Плетенную из сухой травы сумку с учебниками и тетрадями он, вбежав в комнату, с размаху зашвырнул в угол.

— Ты чего это так рано явился? — подняла голову отдыхавшая после обеда мать. — Что случилось-то? Как раскаленный камень, так жаром и пышешь!

Опунь скинул отороченную собачьим мехом малицу, бросился на тахар[5] рядом с матерью и, захлебываясь обуревавшими его чувствами, рассказал ей о просьбе председателя.

— Тоже мне, добытчики! — засмеялась Еля. И махнула рукой в сторону окна, за которым желтела в неярком осеннем солнце маленькая березка. — Сперва дотянитесь затылком до веток! Кому вы нужны? Рыбакам только мелюзги и не хватает…

— Во-первых, какая это мы мелюзга? В седьмом-то классе? — обиделся Опунь. — А во-вторых, Ай-Ваня сам сказал: без нас им не обойтись…

— О, господи! — вздохнула Еля. — На сор — это значит в тайгу. А тайга — не игрушки: зверье, комарье, кругом ни души. Спятил наш председатель, что ли?

— Но мы же не одни поедем, мама! Старый Ансем аки с нами… И я, между прочим, не маленький. Мне ведь семнадцать скоро, забыла? Я уже в девятом мог бы учиться, а ты меня все еще ребенком считаешь!

— Ладно, ладно, не кипятись, — улыбнулась мать. — Конечно, ты мог бы учиться в девятом, но что поделаешь, коли в нашем поселке школу позднее, чем в других открыли? И все равно ты еще молод, чтобы рыбачить наравне со взрослыми. Работа эта тяжелая, надорваться можно. Много ли ты умеешь?

— Как не умею? — снова обиделся Опунь. — Что я, не на реке вырос?

Еля устало прикрыла глаза: взрослеет сын, разве его теперь дома удержишь? И все же подумала: «Может, самой вместе с Опунем к рыбакам податься? Только вот с кем младшенького, Тавета, оставишь?»

Еля, повязав на голову цветастый платок, собралась на поле убирать картофель и уже в дверях наказала сыну:

— Никуда не бегай. Дождись брата из школы. Покорми его. Сам поешь. В дорогу я тебя вечером соберу.

Оставшись один, Опунь огляделся. На железной печурке остывала в чугунном котле уха. У окна стоял хуван[6] с кусками аппетитного муксуна. За короткий обеденный перерыв Еля успела позаботиться о сыновьях. Опунь услыхал ароматный дух свежей ухи и тотчас почувствовал голод; понял — Тавета ему не дождаться. Он достал с полки ломоть черного хлеба, приготовил для рыбы рассол. Затем налил себе полную миску ухи; придвинув столик к хомтэпу[7], принялся за еду. Уха золотилась в деревянной плошке, источая вкусный нежный запах. Куски муксуна Опунь почти машинально макал в рассол и отправлял в рот. Он вроде и не замечал ни вкуса, ни аромата того, что ел. Мысли его были заняты предстоящей поездкой на сор.

Завтра! Неужели завтра утром он уже будет в пути на Пор-Ёхан? В тех краях ему еще не приходилось бывать, хотя от отца и двоюродного брата Иприня он не раз слыхал о большом соре за этой протокой. Окрестная тайга там — сплошь мощные кедрачи да высокие лиственницы. Отец Опуня обычно ходил туда белковать. Богата тайга вокруг сора. В распадах там водится соболь, в близлежащих озерах — ондатра, завезенная сюда из Канады еще в тридцатые годы. В самом соре, в ямах, осенью скапливается множество рыбы — и муксун, и щекур, и сырок… Однако рыбачить здесь не так-то просто, да и улов вывозить далеко… Ипринь, вспомнил сейчас Опунь, рассказывал, что на русле сора, на протоке полно мелей, колданку частенько приходится подтаскивать на руках. Вот потому-то колхоз и не занимался там промысловой добычей. Только зимой те, кто охотились в этих краях, ставили в живунах-ямах небольшие сети, ловили понемногу себе на уху.

Опунь лежал на тахаре и думал, думал, невольно вспоминая о том, как нынче утром Ай-Ваня повел в контору трех счастливчиков, как разговаривал с ними всерьез, на равных.

— Смотрите сюда, — сказал председатель и ткнул пальцем в карту, висевшую на стене его кабинета. — Вот здесь — вершина сора. Здесь нужно поставить крепкий запор. Пока не начался ледостав, будете ловить ставными неводами. Это первое. Второе. Всю выловленную рыбу нужно будет пересадить вот в это озеро, видите? — Ай-Ваня показал на карте небольшое озерцо, что неподалеку от сора. — Пусть она там до морозов гуляет. Потом вы опять выловите, а зимой, когда рыба заледенеет, мы ее вывезем. Ясна задача? Учтите — она не из легких, не из тех, что на доске мелом решаются… Тут и попотеть, и померзнуть придется! Ну что добровольцы, не струсите? Не подведете колхоз?

— Не струсим!

— Не подведем!

— А когда ехать-то, Ай-Ваня аки?

— Завтра утром. В проводники дам вам Ансема, он рыбак опытный. Учитесь у него, набирайтесь ума-разума… Такая вот штука, ребятки! Ну, с богом, как говорится! Бегите по домам да снаряжайтесь в дорогу!..

2

Дома тепло, небольшое окошко изнутри все запотело. Тавета пока нет, и можно раскинуться на тахаре, положив под голову мягкую подушку. «Надо подогнать детальки», — думает, лежа, Опунь.

«Подогнать детальки» — это любимое выражение отца. Отец, прежде чем приступить к какому-нибудь делу, обдумывал его в мельчайших подробностях.

Опунь кладет ногу на ногу — так тоже любил делать Юхур — и прикидывает, что взять с собой. Ну, конечно, побольше теплой меховой одежды. Отцовские бродни. Алюминиевую кружку. Несколько книг, а может быть, и тетрадку: вдруг придется что-нибудь записать?

Неожиданно в эти деловые мысли впутался один совсем вроде бы неделовой вопрос: ну, хорошо, он, Опунь, уедет в далекую таежную глухомань, станет заправским рыбаком… А как же Тутья? Что с ней будет? И как он, Опунь, без нее обойдется? Всю радость Опуня словно ветром сдуло. И как это он раньше о ней не подумал? Эх, Тутья, Тутья… Черноглазая одноклассница Тутья… Опунь знает ее с самого детства. Они и в Шурышкарах вместе в интернате жили, и здесь, в поселке, в одном классе учатся. Тутья чуть старше Опуня, ей уже семнадцать. И до чего ж она хороша… Самая красивая девушка во всей округе… Встанет из-за парты — словно вспорхнет легкокрылая бабочка, в глаза тебе заглянет — теплым летним солнцем озарит. Стройной красавицей нельмой, только что выпрыгнувшей из воды, кажется Опуню Тутья. Рядом с ней он даже дар речи теряет, и сам же корит себя за свою неловкость: «Вот глупый осетр! В сети запутался!»

Это чувство гнетет Опуня, связывает по рукам и ногам. То ли дело раньше? Раньше он болтал с Тутьей о чем угодно, мог и за косу ее дернуть, и посмеяться над ней, и рожу скорчить… А сейчас, едва завидев ее, краснеет, даже спотыкаться начинает, будто земля у него из-под ног уходит! Чтобы совсем не пропасть, Опунь стирается избегать девушку, не попадаться лишний раз на ее пути. Зато на уроках, в школе, он научился незаметно скашивать глаза в ее сторону и любоваться красиво уложенными на голове косами, тонкими смуглыми руками, которыми она быстро-быстро перебирает страницы учебника или тетрадки.

По характеру девушка была бойкой, отчаянной, в обиду себя не давала, умела подыскать острое словцо. И от этого еще больше нравилась Опуню. Иногда, обернувшись, она дерзко и насмешливо взглядывала на него и бросала громко, на весь класс:

— Чего на меня уставился?!

Опунь в таких случаях готов был под парту залезть. Вконец терялся, отводил взгляд и начинал бормотать в ответ что-то невнятное на потеху ребятам.

А как он ее ревновал? Прямо ко всем на свете!

Тутья, конечно, знала о тайной страсти Опуня и частенько жестоко подшучивала. Или назло ему на виду у всех подолгу болтала с кем-нибудь из парней, весело хохотала.

Особенно терзался Опунь, когда Карап с важным видом разъяснял Тутье задания по математике. «Могла бы и у меня спросить! — обиженно думал он. — Я бы гораздо быстрее все рассказал. Не хуже Карапа учусь. А тот талдычит в ухо по десять раз одно и то же, будто рыбу в лодке из одного ящика в другой перекладывает!» Разнервничавшись, Опунь принимался бегать по классу, а один раз далее не выдержал, стукнул кулаком о край стола, за которым сидели Тутья и ее «учитель». Кто-то из ребят засмеялся, а Карап, усмехнувшись надменно, спросил:

— Что это с тобой, Опунь?

И пригрозил остальным:

— Эй, вы! Отстаньте от человека. Не видите, он словно печка, докрасна раскалился.

Чтобы не затеять драку с этим нахалом, Опунь вылетел из класса на улицу и вслед услыхал:

— Правильно! Беги, поостынь маленько!

И, что самое обидное, за спиной его раздался веселый смех Тутьи.

Но ей Опунь прощал все, а вот ненависть к Карапу накапливалась все больше и больше. Она уже походила на таежное озеро, готовое по весне от притока талых вод выйти из берегов. У этой ненависти была и еще одна причина: отец Карапа, старый Митри, был давним приятелем отца Тутьи, того самого Ансема, которого председатель Ай-Ваня снаряжал сейчас с ними на сор. Дома Митри и Ансема стояли рядом, не более одного броска аркана отделяло один от другого. Все праздники соседи отмечали вместе: Митри любил повеселиться, знал множество старинных песен и часами мог распевать про мойпара, про своих быстроногих оленей или прославлять собственный род и, в особенности, единственного сынка — Карапа. А прошлой весной Опунь однажды слышал, как слегка подвыпившие дружки — Ансем и Митри — усевшись в обнимку на выездной нарте, горланили свадебный напев. А Митри даже сымпровизировал похвальбу своему Карапу, из которого, дескать, выйдет неплохой жених для соседской дочки.

Опунь так и застыл тогда на одном месте, словно его ледяной водой окатили.

Но, к счастью, старики тут же повздорили.

— Кой! — вдруг вскинулся Ансем. — Какие такие пять оленей? Откуда они у тебя?

— Есть у меня пять оленей! — оскорбился Митри.

— Да ведь для сватовства нужны белобокие хоры[8], а у тебя только пегие!

На этот неопровержимый довод Митри не нашелся, что ответить. И Ансем с укоризной покачал головой:

— Язык твой, сосед, как пустой невод в реке болтается!

У Опуня немного отлегло от сердца, но разговор тот он помнил и все время боялся, что близкое соседство Тутьи и Карапа обернется когда-нибудь для него бедой.

И все же совсем не Карап был главным соперником, и не о нем думал сейчас Опунь. Карап — что, мальчишка… Это отец хочет его женить, а сам он о сватовстве и не помышляет… Вот Ляля, сын оленевода Махсарова… дело другое…

Говорят, ранили его на фронте, всего и повоевал-то месяца два, теперь в госпитале лежит и вот-вот домой вернется. Полгода назад, когда Лялю в армию забирали, Махсаров уже засылал сватов к Ансему…

Опунь тот день на всю жизнь запомнил. Весть тогда принес ему закадычный дружок Оська. Дома никого не было, Опунь только.

— Ты тут сидишь, а Тутью замуж хотят отдать! — закричал Оська прямо с порога.

От этих слов у Опуня руки-ноги задрожали, он чуть не выронил зайца, которого в тот момент свежевал.

— Откуда ты знаешь? — чуть слышно спросил он.

— Мать говорила.

— Что она говорила?!

— Что сватов Махсаровы к Ансему аки засылали. «Интересно, — спрашивала, — по старинным обычаям свадьбу справлять будут или по новым». А может, выкрадут ее, как твою сестру Палаш? — выпалил Оська.

— Но, но, ты Палаш не трогай! — прикрикнул на друга Опунь. И хотя ему неприятно было вспоминать недавнюю, слегка нашумевшую историю, но в памяти поневоле всплыл этот случай. Опунь очень любил Палаш, скучал без нее. Рослая, сильная, она рыбачила летом наравне с мужчинами, ловко управлялась с муксуновой сетью, метала сено в стога, работала на лесозаготовках… Палаш никогда не унывала, даже самую тяжелую работу делала легко, с улыбкой… Хорошо было дома с Палаш…

И вот однажды (в Месяц Весенних Ручьев это было) Опунь проснулся утром, откинул меховую ягушку и привычно окликнул сестру:

— Палаш! А Палаш! Светает уже. Вставать будем?

— Будем, будем, — отозвалась вместо нее мать. — Сейчас я растоплю печку, сынок, накормлю тебя…

— А Палаш где?

Мать почему-то замялась, ничего не сказала, молча загромыхала пустым чайником.

«Странно, — подумал Опунь. — Неужто сестра уже ушла на работу? Даже не завтракала…»

— Палаш на работу ушла?

— Нет… Нету ее, сынок…

— Как это — нету?

Мать тяжело вздохнула.

— Увезли нашу Палаш, сынок. Выкрали.

— Выкрали?! — Опунь вскочил с постели. — Кто выкрал? Я убью его!

— Не шуми, успокойся, — заулыбалась мать. — Всякая девушка рано или поздно покидает свой дом. Ведь Палаш наша… давно уж невеста. Вот и нашелся для нее суженый.

— Какой еще суженый?

— Панка, охотник. В соседнем поселке живет. Ондатру, говорят, хорошо промышляет.

— А почему он сам к нам не приехал?

— Он Тылтам Нэ ко мне прислал, мы с ней все и уладили.

— Что уладили? Да расскажи толком!

— Ну, что Панка нашу Палаш украдет.

— Мама, что ты говоришь!

Еля засмеялась. А Опунь чуть не заплакал, так жалко ему стало сестру.

— Глупый ты еще у меня, как молодой олешек! Так исстари в наших краях делалось. Время-то сейчас какое? Военное, трудное. Панке тоже нелегко живется. Чтоб свадьбу по обычаю справить — деньги нужны, мяса много, рыбы. Где нынче взять? Вот и решили свадьбу потом как-нибудь справить, а пока, с моего согласия, конечно. Панка нашу Палаш к себе увез. Что тут плохого? Пусть живут!

Обидно стало Опуню, что сестра вот так, тайком от него, уехала, не попрощавшись даже. Не так ему виделось ее замужество…

В тот же день весь поселок узнал, что Палаш украли. От стыда Опунь сквозь землю готов был провалиться, на одноклассников и взглянуть не смел. А когда после уроков заглянул по делам в сельсовет да ненароком услыхал разговор Ярасима с секретарем Дмитрием Коневым, то и вовсе загоревал.

— Слыхал новость? — спросил Ярасим. — Опять похищение устроили! Говори им — не говори, а они все по своему делают!

— До чего хитрый народ! — вздохнул секретарь. — Знают ведь, что в сельсовете их не распишут: невесте-то еще нет восемнадцати, полгода не хватает. Надо бы построже с ними…

— Ладно, Дмитрий Ильич, чего уж. Еля, конечно, поторопилась, да ведь и парня понять можно. Один мыкается, мать парализована, отец на фронте погиб. А на севере как без хозяйки жить?

— Это верно… Только ведь не положено, по закону-то… В районе узнают, по головке нас не погладят. Вон какой шум был, когда Нерку из поселка Лангивош в шестнадцать лет замуж выдали. Жених чуть под суд не пошел, помнишь, поди?

— Помню, конечно. Твоя правда, Дмитрий Ильич. Только и Еля права по-своему. Рада, что хорошего человека для дочки нашла. Говорят, Панка в наш колхоз перебраться хочет, а он мужик стоящий, работящий… Нам такие нужны… Да и Елю с детьми новый зять не оставит — и дровами, рыбой поможет… Трудно ей одной с двумя пацанами…

— Это так, — снова вздохнул Дмитрии Ильич, — только я все равно с матерью поговорить должен… Если все закон нарушать станут, что делать будем?

— Должен — поговори! — улыбнулся Ярасим. — Я разве мешаю?

Опунь тихонько выскользнул из конторы и помчался домой.

— А ты, оказывается, противозаконное дело затеяла! — строго сказал он матери. — До восемнадцати Палаш отдала замуж. Зачем так сделала?

Еля побледнела, стала оправдываться перед сыном:

— Палаш любит Панку. И Панка ее любит. Они же четыре года вместе в Шурышкарской школе за одной партой сидели! А уж как ждали, ждали, бедные, когда Палаш восемнадцать исполнится… Да и Панке тяжело одному управляться. Мать у него болеет, отца нет, а двух младших братишек и накормить и обстирать нужно. Палаш извелась вся, Панку жалеючи…

— Что-то я этого не замечал, — буркнул Опунь.

— Мало ли чего ты еще не замечаешь, — усмехнулась мать. — А я-то все знала. Думаешь, мне легко с такой дочерью расставаться? — Еля утерла глаза кончиком платка. — Ну да может, после ледостава, когда Палаш восемнадцать будет, свадьбу сыграем, и оба они сюда переедут. А там, глядишь, и детки у них пойдут. Будут у меня внуки, а у тебя племянники…

…Оська, принесший весть о сватовстве Махсаровых, продолжал тараторить, стоя в дверях, а Опунь, вспомнив о своей сестре, мучительно думал теперь о Тутье. Вдруг и она выскочит замуж против закона?

— Люди говорят, Ляля уже здесь. В стада к отцу подался. Скоро на оленях прикатит, невесту забирать.

— Как забирать?! — Опунь подскочил к приятелю, схватил его за ворот малицы. — А ты не врешь?!

— Чего мне врать-то? — обиделся Оська.

— А Тутья? Тутья-то что? Согласна?

— Почем я знаю? Отпусти ворот, давит.

Опунь отошел в сторону, отвернулся к замерзшему окошку. На душе у него вдруг стало темно и пусто, как в дупле трухлявого дерева. Неужто Тутью отдадут другому? И никогда, никогда ему даже не помечтать о том, как промчится он с ней на белоснежных свадебных хорах, правя выездной нартой…

— Слушай, Оська, — задумчиво проговорил Опунь, все еще стоя у окошка. — Я тут кое-что придумал. Поможешь?

— Землю для тебя есть буду! — преданно отозвался приятель.

— Чудак! — улыбнулся Опунь. — Какой толк от того, что ты себе рот песком набьешь? Лучше беги сейчас в сельсовет к Ярасиму, он там, я из школы шел — видел, его лошадь во дворе стоит.

— Ну? — не понял Оська. — Зачем мне Ярасим?

— Беги и скажи, — продолжал Опунь, — Ансем, мол, дочь замуж отдаст, а ей еще нет восемнадцати…

Оська засопел, запереминался с ноги на ногу, удивленно таращась на друга. Он был на два года моложе Опуня и любовных терзаний еще не ведал.

— Чего вылупился? — прикрикнул на него Опунь. — Беги скорее! Только никому ни слова о том, что это я тебя подослал! Понял?

— Понял…

— Тогда — дуй!

Оська тряхнул своей лохматой головой и помчался в сельсовет. Поручение друга выполнил, потому что спустя полчаса Опунь увидел в окно, как Ярасим с озабоченным видом прошагал к дому Ансема.

А Ляля и в самом деле вскоре объявился в поселке, но так ни с чем и уехал обратно в тундру: отказали ему или отложили свадьбу, этого Опунь точно не знал.

Оська, хоть и не выдал друга, не назвал его имени, но о своей необычной миссии все же проболтался. Тутья после этого даже в школу ходить перестала. Анна Михайловна еле уговорила ее.

А еще Оська сообщил Опуню (он якобы своими ушами слышал), — Тутья, мол, подружке рассказывала, что замуж ее хотели насильно выдать.

…Опунь встал с тахара, налил себе из ведра холодной воды. После соленого муксуна сильно хотелось пить. Да, завтра в дорогу, но как же быть? Тутья ведь останется здесь. И кто знает, что ей взбредет в голову, пока его не будет в поселке…

С кружкой в руках Опунь расхаживал из угла в угол по комнате. Надо бы повидаться с Тутьей… Но как? Не может же он просто так, без всякого дела, взять и прийти к ней в дом…

Так Опунь терзался и мучился до тех пор, пока не заявился школьный товарищ — Тикун.

Тикун, предвкушая завтрашнюю поездку на сор, уже щеголял в отцовской рыбацкой робе, в брезентовых броднях. Наброшенный сверху гусь поблескивал сухими рыбьими чешуями.

— Ты чего это так вырядился? — засмеялся Опунь.

— Хочу до ближнего запора сгонять. Рыба, говорят, нынче хорошо идет. Давай со мной? Повожаним!

— Хм, — задумался Опунь. Ведь и Тутья после обеда частенько ездит на сор помочь отцу. А вдруг удастся там ее повидать? — Ладно, Тикун, поеду. Ты на колданке?

— Ага.

— Иди, я тебя догоню.

Опунь надеялся, что на берегу он отыщет Тутью и сможет перемолвиться с ней наедине. Может, она еще не уплыла к отцу на запор, возится с лодкой. О чем он будет говорить с девушкой, он и сам толком не знал… Знал только, что поговорить непременно должен.

Опунь быстро обулся, обмотав ноги теплыми сухими портянками, надел старую малицу с вытертым мехом, суконный гусь и выскочил вслед за приятелем. Тикун спускался к реке, вот он сел в колданку и оттолкнулся веслом от берега. Лодка Тутьи чернела на отмели: значит, девушка еще здесь!

Пока все складывалось как нельзя лучше. «Надо подождать, — сказал сам себе Опунь. — Запор никуда не денется, как стоял так и будет стоять, а вот Тутья… Скоро ли она придет?..»

Он направился к берегу. Спустился с крутизны, поросшей пожелтевшей уже травой, и начал нервно вышагивать по мелкому прибрежному галечнику. Колданочка Тутьи зарылась носом в песок — река за ночь отступила. Опунь взялся обеими руками за корму и столкнул лодку в воду: девушка придет и увидит, что никого не надо звать на помощь, колданка уже на плаву.

Опунь снял гусь, сложил его и бросил на сиденье своей лодки. Тутьи все не было.

— Э-э-э-й! Опу-у-у-нь! — донесся до него голос Тикуна. — Давай, греби сюда-а-а-а!..

Еще немного помедлив, Опунь сел в лодку и оттолкнулся от берега. Он неторопливо работал веслами, все еще надеясь увидеть девушку.

«Я скажу ей… — думал Опунь. — Я скажу, что она лучше и красивее всех девушек на свете. Что я люблю ее… Я спрошу, что она думает про сватовство Ляли… И еще спрошу, напрямик, что она думает обо мне… Нравлюсь я ей или нет…»

— Опу-у-нь! — снова раздался над рекой голос Тикуна. — Я зде-е-е-есь! Ле-ве-е-е бе-ри-и-и!..

«А если не нравлюсь?..»

От этой мысли Опунь весь съежился. Затем воображение нарисовало ему высокую ель, стоявшую на вершине холма на дальней окраине поселка. Она так могуча, так высока, что, кажется, будто подпирает макушкой небо. Как ни набрасываются на нее Овас Вот — северный ветер и Кев Вот — ветер с Урала, не удается им согнуть это дерево, поломать его ветви. Ель эта для местных жителем — священна…

Опунь вдруг увидел, как он, подобно резвому соболю, взбирается на самую вершину дерева. Внизу суетятся люди, такие маленькие. «Что ты собрался делать, Опунь?» — кричат они.

— Я, — отвечает Опунь, — возьму сейчас и спрыгну вниз!

— С ума сошел! Разобьешься… Слезай, слезай скорее!

«Не слезу! — думает Опунь. — Ни за что не слезу, пока Тутья меня не попросит!»

Вот он нашел взглядом девушку, но та, дернув плечиком, молча отворачивает свое лицо. И тогда… Тогда Опунь размыкает пальцы… и камнем летит на землю, прямо к ногам Тутьи. Женщины вокруг плачут, мать с рыданиями бросается ему на грудь. «Постойте! — говорит дружок Оська. — Кажется, у него тут записка!» Он склоняется к Опуню, достает из-за пазухи бумажку и громко читает: «Прощай, Тутья! Я тебя любил!»

И тогда девушка со слезами на глазах припадает к нему, гладит ладонью его волосы… А Опунь вдруг открывает глаза, улыбается и говорит ей:

— Значит, и ты неравнодушна ко мне? Видишь — я жив, ель-то священная!

Он встает, обнимает Тутью за плечи и на виду у всех ведет ее в свой дом…

В воде плеснулась рыба. Размечтавшийся Опунь от неожиданности чуть не выронил весло. Неужели Тутья еще дома? Он вгляделся в далекий берег. Колданочка, которую он спустил на воду, по-прежнему темнела под кручей.

За песчаным плесом начиналось русло вытянутого в длину сора. Вдали замаячил силуэт Тикуна, орудовавшего вожаном. Опунь остановился, прислушался и… уловил чуть слышные всплески весел.

«Тутья! — захолонуло сердце. — Наконец-то!»

Он застопорил греби и резко повернул лодку. Колданка Тутьи приближалась. «Чишь-чишь, — шелестели в воде весла. — Чишь-чишь…»

Опунь заволновался. Все слова, которые он заготовил для девушки, мигом испарились. Ладони у него повлажнели; его бросило в жар.

«Чишь-чишь, чишь-чишь…»

Опунь решил сделать вид, что ремонтирует уключины. Достал из деревянного чехла, подвешенного к поясу, нож и принялся постукивать им по металлическим гнездам. Западный ветер потихоньку гнал лодку вдоль русла длинного сора.

Колданка Тутьи уже почти поравнялась с Опунем. Парню казалось, что Тутья слышит, как бьется его сердце. Она, конечно, сразу поймет, что он ее тут караулит, еще, чего доброго, поднимет на смех…

«Чишь-чишь, чишь-чишь…»

Вот она, совсем рядом… Опунь готов броситься вниз головой в ледяную воду…

Вместо того чтобы поздороваться с девушкой, он сидит нахохлившись и стучит ножом по уключинам.

— Что у тебя случилось? — спросила Тутья. — С гребями что-нибудь?

Голос ее прозвучал так приветливо, так нежно, что Опунь чуть осмелел. К нему даже дар речи вернулся.

— Да вот… заедает маленько. У тебя веревки не найдется?

— Сейчас посмотрю.

Порывшись на дне колданки, Тутья отыскала отрезок шнура.

— Годится? Держи.

Она протянула над водой руку, и Опунь стал медленно причаливать правым бортом к ее лодке.

«Скажу! Все ей скажу! Сейчас или никогда!» Но прекрасные, гладкие, как дуга радуги, слова еще недавно так складно звучавшие в его душе, рассыпались, будто ягоды из опрокинутого туеска. «А что, что говорить?!»

И тут вместо того, чтобы взять протянутый ему шнур, Опунь вцепился обеими руками в носовую перекладину колданки и стал подтягивать лодку к себе.

— Ты что делаешь? — испугалась Тутья. — Отпусти!

— Не отпущу!

— Отпусти, говорят!

— Постой, Тутья! Постой! Я… Я… Мне нужно у тебя спросить…

— Тогда спрашивай, чего мямлишь?

— Не сердись…

— Говори скорей, я к отцу тороплюсь.

— Скажи мне… Только одно слово скажи…

— Какое такое слово?

— Я… Я… Можно мне… надеяться?

Опунь разжал руки, и колданка Тутьи стала медленно отдаляться по тихой воде. Девушка молчала, отведя взгляд в сторону. Затем она посмотрела задумчиво и чуть заметно качнула головой.

Да или нет?

Ответ был неопределенным.

Опунь налег на греби и так рванул лодку, что едва не вывалился за борт.

— Эй! — услышал он за спиной. — Шнур! Ты забыл шнур!.. Возьми, понадобится!

Но Опунь даже не обернулся.

3

Рыбалка с Тикуном не задалась.

Опунь вернулся в поселок. Возле пристани покачивалась на волнах бударка старика Семко, неподалеку, словно рыбина, уткнувшаяся носом в песок, лежала на боку колданка Ай-Вани. Но ни председателя, ни Семко поблизости не было. И это обрадовало Опуня. Ему никого сейчас не хотелось видеть.

Опунь уселся на грубо сколоченный ящик для рыбы и стал смотреть на видневшийся вдали мыс Порах Нел. «Одноплечим», то есть одиноким мысом зовут его местные жители.

Ни да ни нет…

«Неужели и я останусь одноплечим? — с грустью подумал Опунь. — Ведь кроме Тутьи, мне никто не нужен…»

Выглянувшее из-за облаков солнце осветило верхушку мыса, Опунь усмехнулся, ему вспомнилась легенда, связанная с Порах Нелом, которую он слышал еще в детстве. Самое удивительное, что героиню этой легенды звали Тутья!

…Когда-то, в давние времена, гласила легенда, жил на еще безымянном тогда мысу смелый охотник по имени Нятама. Быстрыми были его ноги, крепкими руки. Самого сильного лося мог затропить он в снежную пору, одной стрелой мог сбить летящего гуся, а капканы на зверя ставил так хитроумно и ловко, что ни осторожной лисе, ни разбойнице-росомахе не удавалось их обойти. Своим хулты-пуном[9] Нятама не раз вылавливал из Оби больших осетров, а о прочей рыбе и говорить нечего — она сама так и шла к нему в сети. Всего у Нятамы было вдоволь: и запасов съестных, и мехов драгоценных. Одного не хватало удалому охотнику — счастья. Не было у него ни жены, ни невесты. Один он жил, бобылем. Тоска съедала его сердце.

И вот однажды сидел на мысу Нятама, печально глядел на бегущую мимо реку. И вдруг парус чьей-то бударки. «Чей это парус?» — подумал охотник.

Когда суденышко подошло к берегу, он увидел, что правит бударкой мужчина, а на корме сидит нарядно одетая молодая девушка.

Внезапно налетел сильный ветер и понес бударку на каменный перекат. Словно вставшие на дыбы медведи, вспенились волны, ударил гром, и клокочущий водоворот в одно мгновение поглотил лодку. Только дно ее мелькнуло в ревущих бурунах!

Когда Нятама подбежал к воде, мужчины уже не было видно, а девушка, как-то вынырнув, еще цеплялась руками за борт разбитой перевернутой лодки. Охотник спустил свою высокую лиственничную колданку и поспешил ей на помощь.

— Кто ты? — спросил Нятама спасенную девушку.

— Я невеста того человека, который погиб, — ответила она и заплакала. — Он увез меня из селенья Порават. Мы собирались с ним пожениться.

— Как твое имя?

— Тутья…

Нятама взял ее, обессилевшую, на руки и понес в дом. Развел огонь, дал девушке сухую одежду, напоил горячим чаем, настоянным на брусничных и смородиновых листьях.

— Как ты красива, Тутья, — сказал он. — Никогда прежде не видывал я такой красоты!

Девушка и в самом деле была удивительно хороша. Нежнее первого весеннего цветка была ее кожа, ярче алой зари полыхал на щеках румянец.

На следующий день девушка заболела. Она бредила и стонала, металась в страшном жару. Словно малого ребенка, выхаживал ее Нятама: отпаивал травяными отварами, давал ей медвежью желчь, готовил сытную пищу.

Когда Тутья поправилась, Нятама спросил:

— Скажи, Тутья, могла бы ты стать моей женой?

Нелегко было вдове-невесте ответить на этот вопрос. Долго думала она, не одну чашку чая выпил за это время в сильном волнении храбрый охотник. Наконец Тутья сказала:

— Спасибо тебе, Нятама, за все! Ты жизнь мне спас, разве смею я тебе отказать? Но ведь я любила своего жениха… И не знаю, смогу ли полюбить тебя… Смогу ли принести тебе счастье…

— Но, может, со временем, сердце твое сжалится надо мной?

— Разреши мне пойти на берег. Я буду стоять там семь дней и ночей, прощаясь с душой моего жениха. А потом… отвечу тебе согласием. Ты же… всю эту неделю не приближайся ко мне.

Тутья встала у самой воды и устремила свой взор на речную глубь.

Так она провела семь дней и ночей. Солнце и дождь сменяли друг друга, а Тутья стояла, не шелохнувшись. Ветры несли на берег песок и мелкую гальку. Всю неделю не пила и не ела девушка, только дождевыми каплями, попадавшими ей на лицо, утоляла иногда свою жажду.

На седьмое утро, решив, что запрет уже кончился, охотник побежал на мыс… И увидел: девушку занесло песком — с правой стороны по самое ухо, с левой — до плеча. Принялся он ее откапывать, а она уж не дышит…

Так и осталась прекрасная Тутья верна своему жениху.

С тех пор мыс и прозвали Порах Нел, что значит: «Одноплечий».

…Тутья, Тутья! Чернокосая одноклассница Тутья!

Зря, наверное, Опунь задал ей свой вопрос, поспешил он со своим признанием, поступил необдуманно. И вот теперь не знает, чего ждать в будущем, на что надеяться.

Вдруг Тутья все-таки ждет Лялю? Что ему, Опуню, известно об их отношениях? Но ведь слышал же Оська собственное признание Тутьи, что отец хотел выдать ее замуж насильно! А еще рассказывал Оська, как был недавно с матерью в доме Ансема. Мать увидала Тутью, развешивавшую во дворе юколу[10], сказала хозяину:

— Хорошая у тебя дочь выросла, Ансем. Словно молодая березка, налита соком.

— А разве у меня может быть плохая дочь? — улыбнулся довольный Ансем.

— Не может, конечно. Твоя правда. Скоро, наверное, украсит она чей-нибудь дом, а?

— Украсит. Давно я об этом думаю…

— А люди говорят, Ансем, сваты Ляли Махсарова от твоего порога ни с чем уехали?

— Уехали, — буркнул Ансем. — Тебе-то какое дело?

— А в поселке болтают, будто ты Ярасима испугался.

— Я?! Попридержи свой язык, Сяня Нэ! Больно длинный! Смотри, как бы тебя самое не хлестнул!

— А в поселке болтают, — не унималась Оськина мать, — что у тебя с Махсаровым все слажено было, и калым они тебе большой обещали…

Ансем, по словам Оськи, с досады крякнул и тут же хватанул стакан водки.

— На Махсаровых свет клином не сошелся, — якобы ответил он. — Жених для моей Тутьи всегда найдется…

— Найдется, как не найтись! — поддакнула Сяня Нэ. — Зачем в ста уголках земли шариться? Вон у нас сколько добрых парней подрастает.

— Кто, например?

— Ну, кто-кто… А вот хоть бы Елин старший сынок — Опунь. Ладный парень…

Ансем подергал себя за короткие косички.

— Э, смеешься ты надо мной, соседка, что ли?

— Я не девчонка, чтобы смеяться попусту. Дело тебе говорю.

— Какое дело? Подумай сама! Знаешь, сколько моя дочь стоит? Самое меньшее — двадцать отборных оленей. Вот какова ей цена!

— Да, оленей у Ели нет, это верно. Да ведь время сейчас другое, Ансем! Не гоже дочь-то свою продавать…

— Э, чего ты ко мне пристала? — обозлился Ансем. — У меня и так голова кругом идет!..

Вот какой разговор слышал Оська, притаившись в углу.

«Я не верю, что Тутья на оленей польстится, не верю, — думал Опунь. — Не верю, что ей нравится Ляля… Она ведь не сказала мне «нет»… И как странно поглядела мне вслед… Совсем не так, как глядят на человека, от которого хотят избавиться. Что-то такое мелькнуло в ее глазах, потаенное, невысказанное…»

Опунь вспомнил, что и раньше, бывало, смотрела она на него точно таким же взглядом. И чего только не делал Опунь, чтобы заслужить такую награду! На уроках физкультуры, зимой, когда они катались на лыжах, он первым срывался вниз по крутому склону. В тридцатиградусный мороз колол дрова для пекарни, а пекарня в поселке как раз против Ансемова дома. Засучив рукава малицы, он лихо расправлялся со здоровенными чурками, и силы его утраивались от одной только мысли, что Тутья может его увидеть. В осеннюю пору, когда начиналась охота на глухарей. Опунь вставал ни свет ни заря, отправлялся в тайгу. И, возвращаясь, нарочно делал крюк, проходил под окнами Тутьи. А вдруг она заметит его? Вдруг увидят, что его охотничья сумка набита дичью?

Иногда Опунь принимался фантазировать, изобретая разные ситуации, героями которых оказывались Тутья и он. То на нее, отправившуюся в соседнее селенье, нападали бандиты, и он, в самый последним момент, спасал девушку от неминуемой смерти. Потом брал на руки и нес к дому старого Ансема, рассказывал о случившемся. Тутья, очнувшись, дарила ему ласковый нежный взгляд… То он видел свою одноклассницу в утлой лодчонке — река бушует, колданку переворачивает, но никто не решается придти ей на помощь. Только Опунь смело бросается в волны и спасает Тутью, словно храбрый Нятама из легенды об одноплечем мысе. И снова получает в награду ее нежный, ласкающий душу взгляд… И при всем этом, конечно, присутствует Ансем. Отец Тутьи видит, что старший сын Ели — парень стоящий, несмотря на то, что нет у него жирных оленей…

…На берегу было холодно, дул резкий пронизывающий ветер. Опунь, все еще сидевший на ящике, сильно замерз. Взяв из колданки гусь, он уныло побрел к поселку. Тяжелые отцовские бродни вязли в песке.

Возле колхозного ледника Опунь увидел Ай-Ваню. С листком бумаги в руках он подошел к поселковой доске показателей, где ежедневно сообщалось о результатах лова, и стал вписывать туда свежие данные. Никого не хотел сейчас видеть Опунь, но председатель сам окликнул его:

— Эй! Ты чего такой снулый? Случилось что?

— Ничего не случилось, — буркнул Опунь.

— К рыбакам, что ли, ездил? — спросил председатель, глянув на Опуневы бродни.

— Да так, повожанил маленько. Хотел к ужину чего-нибудь наловить. Мать велела накормить Тавета.

— Ну иди, корми брата. Да, смотри, в дорогу соберись хорошенько.

— Соберусь.

— А все-таки ты унылый какой-то, — вздохнул Ай-Ваня. — Такая вот штука. Небось о матери беспокоишься, — как она тут без тебя управится?

— Ага! — соврал Опунь. — Беспокоюсь. — Хотя на самом деле он думал сейчас только о Тутье.

Председатель снова вздохнул и положил на плечо Опуню ладонь.

— Эх, ребятки! Тяжело вам приходится… Да что поделаешь? Всем сейчас нелегко. Мои сорванцы тоже целыми днями одни дома маются — мы с женой на работе, за ними и присмотреть некому. А у Ярасима? Детей мал мала меньше, жена болеет — ноги в реке застудила… Война, брат…

— Скорее бы она кончилась, Ай-Ваня аки!

— Кончится, сынок. Вон в газетах пишут — погнали наши фашиста… А от отца-то как, все еще ничего?

— Нет… ничего нету…

Председатель нахмурился, помолчал: Юхур, отец Опуня, пропал без вести. Желая утешить юношу, Ай-Ваня сказал:

— А я верю, найдется Юхур… Обязательно… Вот кончится война, победят наши, он и объявится!

— Мать тоже верит… К ней гадалка приходила, зырянка. Говорит: «След твоего мужа покуда не замело! Выходит, живой он!»

— Жив, непременно жив! — горячо откликнулся председатель. — И ты тоже верь, Опунь!

— Я верю…

— Ладно, беги домой. Уже смеркается. Дел у нас с тобой много. Вечерком, попозже, когда Ансем с рыбалки вернется, еще раз встретимся. Приходи и контору, кое-что обговорить надо.

— А сколько времени мы в верховьях пробудем, Ай-Ваня аки? — спросил, все еще занятый своими мыслями. Опунь. — Месяц? Или больше?

— Кто его знает? — почесал в затылке председатель. — Может, и больше. Пока план не дадим. Я ведь утром вам говорил… — Ай-Ваня ткнул пальцем в доску показателем. — До ледостава, кровь, как говорится, из носу, центнеров двести взять надо. Такая вот штука!

4

Когда оранжевый шар заходящего солнца уселся на оленьи рога тальников, видневшихся на противоположном берегу Оби, маленькая бригада собралась в новом бревенчатом доме, где располагалась контора. Подвернув под себя полы малицы, парни уселись на пол. Старый Ансем, то и дело подправляя пальцем заложенный за нижнюю губу табак с утлапом — мелкой стружкой из тала, зорко оглядывал будущих своих помощников. От него сильно попахивало спиртом, так как табачное крошево он обычно сдабривал чем-нибудь горячительным: для «крепости», как он сам объяснял. Крепость иногда бывала столь ощутимой, что Ансем сжигал себе слизистую оболочку рта. Именно по этой причине в конторе он всегда сидел у дверей, чтобы можно было время от времени выскакивать из улицу и сплевывать месиво.

Ай-Ваня табак не жевал, но зато беспрестанно смолил свою трубку. Курил он и сейчас, откинувшись к стенке и покачиваясь на табурете. Так он, намотавшись за день, видимо, отдыхал.

— Где запор будешь ставить, Ансем? — спросил председатель.

— В районе Кедр Шапки, однако, — степенно отозвался рыбак.

— Почему там?

— Дело к зиме идет, председатель! — повысил голос Ансем. — Сам, что ли, не знаешь? А возле Кедр Шапки избушка есть. Зимовье.

— Правильно, есть. Но от зимовья до запора километра два каждый день топать придется. Об этом ты не подумал? Может, запор у острова Ём-Пухар сделать? Там удобнее.

— А где жить станем?

— Эко дело! Новую избушку срубите. Что, леса в тайге вам не хватит?

— Леса хватит, конечно. Времени у нас маловато! Или дом строить или рыбу ловить! — сказал, как отрезал, Ансем.

Ребята на полу переглянулись. Опунь не ожидал от старого Ансема такой решительности. Она внушала ему не только уважение, но и некоторые опасения. С таким отцом Тутье, наверное, трудновато живется.

— Ладно, быть по-твоему, — улыбнулся Ай-Ваня. — Кедр Шапка, так Кедр Шапка. Место, конечно, хорошее.

Потом взрослые толковали о том, как лучше пересадить выловленную рыбу в ближайшее к сору озеро, как ее зимой взять неводом и заморозить; говорили о снаряжении бударок, о том, кто с кем поедет в одной лодке.

— Карапа я к себе возьму, — заявил вдруг Ансем.

У Опуня внутри все похолодело.

«Это неспроста! — подумал он. — Значит, Ансем от Ляли отказался, а с Караповым отцом Митри о новом сватовстве сговорился».

Ан-Ваня встал, давая понять, что совещание окончено.

Ребята вышли на улицу.

— Ура-а! — крикнул во весь голос не умевший сдерживать своих чувств Тикун. — Ох и порыбачим на воле! — Обхватил Карапа за пояс, крутанул его и бросил на землю. Оба расхохотались. Потом принялись прыгать через коновязь, стоявшую у конторы. В другой раз Опунь непременно составил бы парням компанию, но сейчас ему было не до забав. В конце улицы показалась Тутья.

«Мне нельзя, нельзя о ней думать! — сказал себе Опунь. — Вот возьму сейчас — и отвернусь!»

Но не отвернулся. Наоборот, сделал несколько шагов ей навстречу. Поравнявшись с ним, девушка — или это ему лишь показалось? — слегка улыбнулась.

— Эй, Опунь! — окликнул его стоявший на крыльце Ансем. — Ружье завтра с собой возьми.

— А что? — оживились Карап и Тикун. — Охота будет?

— Водится, однако, в тайге еще кое-что! — усмехнулся Ансем. — То лось забредет, а то и мойпар из берлоги вылезет.

— Ура-а! — опять завопил Тикун.

«И чего орет? — подумал с раздражением Опунь. — Делать ему нечего!»

— Спускайтесь к амбару! — позвал их завхоз Туонен. — Снаряжение возьмите!

В холодном, словно погреб, амбаре бригада получила двести метров мережи с тридцатишестимиллиметровой ячеей, несколько мотков веревки, курьевой невод, пустые мешки, нитки. Затем Ансем говел всех к пекарне и магазину. Здесь они взяли продукты — черный хлеб, сухари, комковой сахар, муку, соль и прочую бакалею. Все это сложили в сарайчик на берегу реки, поближе к лодкам.

Тем временем уже совсем стемнело. Солнце скрылось за отрогами Полярного Урала. Тикун и Карап отправились по домам. Ансем ушел еще раньше, он к сарайчику не спускался. Пора было возвращаться и Опуню, тем более что наказ матери накормить младшего брата он не выполнил. Но Опунь все медлил — уж так получалось сегодня, что ему нужно было побыть одному…

Не в силах унять вновь охватившее его беспокойство, Опунь принялся вышагивать вдоль берега. Мощное дыхание реки остужало его разгоряченную голову. На дальнем тальниковом островке зажегся маяк и сразу высветил похожий на спину гигантского осетра песчаный голец, высунувшийся из воды. Из-за темных облаков вынырнула луна. «Эх, повидать бы еще разок Тутью!» — подумал Опунь.

Но не только мысли о Тутье одолевали его теперь. Как-то сложатся его отношения со старым Ансемом? Сумеет ли он завоевать его уважение? Если Опунь понравится старику, шансы заполучить Тутью могут сильно повыситься. «Буду работать день и ночь! — твердо решил Опунь. — Пусть Ансем аки увидит, на что я способен».

В поселке Ансем слыл опытным рыбаком, но прижимистым, жадным до денег хозяином. У него было пять дочерей. Тутья родилась третьей. Старшая уже давно была замужем за пастухом, который считался в округе многооленным. Поговаривают, что он вручил тестю немалый калым: десятка два важенок или что-то около этого. Вторая дочь пока еще сидела в девках. Сватались к ней не раз, но Ансема женихи не устраивали — то он объявлял, что они староваты, то, мол, недостаточно работящи. Но, скорее всего, за вторую дочь давали меньший калым. Хотя в точности никто этого утверждать не мог: Ансем был осторожен и о своих личных делах обычно помалкивал. Приверженец старых хантыйских обычаев, он хорошо понимал, что времена настали совсем иные И болтать о калыме не следует.

Односельчане прозвали Ансема «Ат Тарамлы» — что значит «ненасытный». У этого прозвища была своя история. Когда-то, давным-давно, Ансем рыбачил вместе с Шолтыкупом на плавных песках Калнанг Пан. Перед последним заметом он сдал всю выловленную рыбу приемщику, чтобы получить побольше денег, даже на еду ничего не оставил.

— Погоди, — пытался остановить его напарник. — Не сдавай улов подчистую! Оставь на ужин! Хоть муксунишку на малосол!

Но Ансем сделал по-своему. И, как назло, в последний замет они ничегошеньки не поймали. И хлебали вечером пустой чай. Шолтыкуп пришел в ярость и в сердцах крикнул Ансему:

— Ах ты, жадюга! Настоящий ат тарамлы! Сиди теперь голодный!

С тех пор прозвище это и прилипло к Ансему.

Но как ни посмеивались над скуповатым рыбаком в поселке, Опуню ясно: без согласия отца Тутья и шагу не сделает. Таковы в их доме обычаи. Здесь ждут богатого жениха для третьей дочери, им нужен человек с оленями или, по крайней мере, с положением. А кто такой он, Опунь? Просто мальчишка! Сын безоленной Ели, у которой муж пропал без вести.

Правда, Ансем мог бы вспомнить, что на реке нет Опуню равных среди молодежи в гребле, он даже не раз его за это похваливал.

— Хорошо бударку разгоняешь! Молодец! Есть в руках сила!

Мог бы припомнить и то, как в один из ненастных дней, когда на Оби вовсю гулял южный ветер Нум Вот, Опунь с Тикуном пришли к нему на помощь. Ансем тогда слишком далеко закинул сеть, и она зацепилась за какую-то корягу. Штормило так, что никто из поселка не осмелился выехать на подмогу. И наверняка пришлось бы Ансему резать сеть, если бы не Опунь. Опунь догадался спустить в воду якорь, пошарил им по дну и вытащил затонувшую лесину. Ансем тогда здорово благодарил парней, улыбался, в особенности ему, Опуню.

«Интересно, — подумал Опунь, — догадывается ли Ансем аки, что я люблю его дочь?»

В вечерней тишине послышалось громкое ржание лошади. Приглядевшись, Опунь увидел на мыске, поросшем осокой, своего любимца — колхозного коня Чалку. И, неожиданно для самого себя, по древнему обычаю ханты, обратился с мольбой к духу лошади:

— Эх, Чалка, милый мой Чалка! Где, в каких краях витает сейчас твой дух-идол? Пусть он поможет мне, Чалка! Твой дух это умеет. Он может быстро, на волшебных крыльях, залететь в сердце Ансема. Может внушить ему добрые мысли… Сделай так! Попроси своего духа-идола! Вспомни, как я кормлю тебя летом сочной травой, как купаю в жару в прохладной реке! Пусть Ансем аки получше ко мне приглядится, а уж за мной дело не станет, ты ведь знаешь меня, Чалка!..

Опунь не заметил, как ушел по берегу далеко от поселка. А когда очнулся наконец от своих мыслей и вспомнил, что так и не накормил брата, заспешил к дому.

Мать, когда он вернулся, поглядела на него с укоризной. Тавет так и остался нынче без обеда.

Похлебав ухи, Опунь решил сразу лечь спать. «Соберусь утром», — решил он, вспомнив слова отца, который всегда вставал очень рано: «Поднимайся до зари и тогда увидишь, сколько человек за день может успеть!»

— За день человек и родиться может и умереть! — вторила мужу Еля. — Это и мой отец говаривал…

И еще одно дело отложил Опунь до утра. Утром, едва закурятся над поселком дымки, девушки пойдут по воду. Пойдет, конечно, и Тутья. Если встать часов в шесть, можно ее перехватить на реке и еще раз поговорить с ней.

Уснул Опунь — как в бездонную яму провалился.

Когда проснулся, утренняя заря за окошком уже начинала медленно поднимать свой парус, Опунь вскочил на ноги, натянул холщовую рубаху, штаны. Нашарил у печи отцовские бродни.

— Куда ты в такую рань? — удивилась мать.

— Хочу маленько в лесу побродить. Вдруг глухарь подвернется… — ответил Опунь, снимая со стены ружье.

— А-а… На Аншанг Соям пойдешь? Где лиственницы?

— Туда.

— Долго не ходи. Тебе ведь ехать надо…

Опунь выскочил на крыльцо и, ежась от утренней прохлады, сбежал к реке. За ним тотчас увязалась соседская лайка Кутюв.

Еще по-настоящему не рассвело. В утренней мгле лежащие на песке рыбачьи лодки походили на спящих лосей. Опунь нашел свою колданку и присел на корме.

Появится Тутья или нет?

Соседский Кутюв зашелся пронзительным, хрипловатым лаем. Ему тотчас ответили поселковые собаки. А из-за угла прибрежного, рубленного из толстых плах колхозного амбара выскочил Налтув, лайка старого Ансема. Звякнули пустые ведра. Тутья!

Одетая в легкие унты из оленьего меха, она неторопливо спускалась к реке.

Унты обрадовали Опуня. Ага! Ведь, чтобы набрать чистой воды, нужно зайти по колено в реку. В меховых унтах этого не сделать. Значит, Тутье потребуется помощник. А он — вот он, здесь! Выпрыгнув из лодки, Опунь поспешил навстречу девушке.

— Доброе утро, Тутья!

— Здравствуй, — тихо ответила она и встала как вкопанная, словно чего-то вдруг испугавшись.

— Ты за водой?

— А зачем же еще? — усмехнулась Тутья.

Опунь растерялся, топчась на влажном песке в своих тяжелых брезентовых броднях. Подходящих слов, словно монет в пустом кармане, не находилось.

— А ты чего здесь делаешь? — спросила Тутья. — Меня подкарауливаешь?

Это был удар, как говорится, «под дых». Хорошо, что в темноте никто не разглядел бы, как вспыхнули у будущего жениха уши.

— Я?.. Да я так… — промямлил Опунь. — Что-то не спалось сегодня…

— Это почему же?

— Ты не вздумай в воду лезть! — вдруг выпалил Опунь. — Она ледяная. Давай твои ведра!

— Что я, воды сама не наберу, что ли? — насмешливо отозвалась Тутья.

Присев на край одной из лодок, она принялась стаскивать унты.

— Без резиновых сапог?! Ты же простудишься! А ну, дай сюда ведра! — голос Опуня прозвучал властно и твердо. Не обращая внимания на Тутью, он шагнул в реку и, наполнив оба ведра до краев, поставил их рядом с девушкой на песок.

— Вот! Идем, я помогу тебе донести.

Но не зря же Тутья славилась бойким своим язычком! Заглянув в ведра, она разочарованно протянула:

— А илу-то сколько!.. Словно специально для меня постарался. Разве такую воду можно пить? Если только собакам…

Опунь пнул ведра броднями и опрокинул на прибрежную гальку. Затем снова схватил их и ринулся в свою колданку. Не успела Тутья и рта раскрыть, как он уже греб к середине реки.

Через несколько минут рядом с девушкой снова стояли наполненные ведра, но теперь вода в них была кристально чистой. Запыхавшийся Опунь подтягивал колданку к берегу.

Тутья надела на ногу снятый унтик.

— Спасибо! — сказала она. — Только я сама смогла бы набрать.

Опунь оглянулся — девушка с улыбкой смотрела на него, и взгляд ее был приветливым, добрым.

Смутившись, он молча переминался с ноги на ногу. И, не зная, что сказать, пробормотал:

— Вкусная будет пода. Настоящая!

«Какие глупости я говорю! — пронеслось у него в голове. — Что Тутья обо мне подумает? Решит, что я просто хвастун!»

— Да, вода ничего! — подтвердила девушка.

Это ободрило Опуня.

— Придешь еще раз? Я тебя подожду. Или поднимусь с тобой на пригорок, а потом мы вместе к реке спустимся.

— Да куда мне столько воды! — засмеялась Тутья. И, подхватив оба ведра, быстро пошагала к дому. Опунь не решился ее догонять, лишь проводил взглядом, пока она не скрылась за углом амбара. Тем более что навстречу девушке уже спускалась по воду мать Тикуна, а за ней, конечно, потянутся и другие женщины. И вряд ли теперь удастся улучить минуту, чтобы побыть с Тутьей наедине.

Опунь тоже направился в поселок, досадуя, что не сумел как следует воспользоваться моментом и сказать Тутье еще раз что-нибудь о своих чувствах. «Растяпа я, растяпа! — корил он себя. — Вечно у меня так. Когда надо говорить — язык немеет, как у кукушки весной».

И все-таки настроение у него было отличное!

Тутья улыбнулась ему, подарила свой ласковый взгляд, к тому же удалось хоть немного, но все же помочь ей.

Вот теперь можно отправляться на сор.

5

Бригаду Ансема на берег Оби пришли проводить председатель колхоза Ай-Ваня, Ярасим, родители. Опунь втайне надеялся, что придет и Тутья — как никак отец ведь уезжает надолго, — но девушки не было: наверное, она в школе. А жаль! Не мешало бы ей поприсутствовать на этих проводах! Пусть бы поглядела, на какое важное дело отправляются ее одноклассники!

— Что ж, — сказал на прощанье Ай-Ваня, пожимая руку Ансему. — Пора трогаться! Сорок километров — путь неблизкий. Не сорок шагов. А к вечеру вам надо быть на месте. Пока устроитесь да первый огонь разведете, попотеть придется. Такая вот штука, товарищи! Будь здоров, Ансем. И вам, ребята, всего хорошего. Я надеюсь на вашу ударную бригаду. Не струсите?

— Да вы что, Ай-Ваня аки! — рассмеялся Тикун. — Мы же к воде и работе привычные!

— Все будет в порядке! — заверил председателя и Опунь. И поглубже надвинул на лоб капюшон малицы.

— Тогда — в дорогу!

Ай-Ваня с Ярасимом оттолкнули груженную продуктами колданку Опуня. Затем лодку Ансема, в которой восседал сияющий Карап.

Опунь резко рванул греби, и колданка легко заскользила по темно-зеленой осенней воде. За ним двинулась лодка Тикуна. Замыкала флотилию бударка Ансема, бугрившаяся смотанной мережей, неводом, охотничьими лыжами, походной нарточкой и прочим промысловым снаряжением.

Через пару часов, у входа в устье большого сора, остановились передохнуть.

— Устали? — спросил Ансем у ребят.

— Нисколечко! — выпалил Опунь, хотя глаза ему заливало потом.

Ансем усмехнулся и посоветовал парням размяться — поделать плечами круговые движения, чтобы снять напряжение в спине.

От запора сор расширялся и поворачивал на север. Поднявшийся свежий юго-западный ветер был очень кстати — он поддувал лодкам в корму. И все же идти против течения было трудно: вода, мутная от глинистого ила, бурлила на перекатах, струи ее, сопротивляясь лодкам, будто скручивались жгутами.

— Будем ставить парус! — распорядился Ансем. — Ветер попутный. Добрые духи нам, видать, помогают. Теперь быстро доберемся.

Карап, не меньше ребят уставший от гребли, но, как и они, радостный и довольный, стал быстро разматывать парус, лежавший на носу бударки.

— Ай, спасибо! Ай, спасибо! — благодарил неизвестно кого повеселевший Ансем. — Повезло нам с ветром! Теперь-то мы полетим, как на крыльях. Видите, как спадает вода. Словно на длинных ногах уходит. Вода-то нас больше всех и торопит.

— А почему торопит? — спросил Карап.

— Почему? А как же? Сам подумай. Рыба тоже мозг имеет. Уходит вода из сора, и ей нужно убираться. Вот нам и надо успеть поставить запор на вершине. Пока вся рыба оттуда не скатилась.

— Так можно было рыбу здесь задержать и выловить.

— Что ты, Карап! Видишь, сколько моху вода гонит. Видишь, как жерди на запоре погнуло. Через день, самое большое через три — сорвет запор. И рыба тогда, как из мешка вывалится. Попробуй задержи ее!

Парус наполнился ветром, и бударка Ансема легко заскользила вперед. Колданки Опуня и Тикуна шли за ней на буксире. Можно было дать рукам передышку.

Ансем, откинувшись на корму, вытянул ноги и достал из кармана деревянную табакерку. Насыпал на ладонь табачного крошева с утлапом и заложил его за нижнюю губу.

Вдали, словно клюв гигантской гагары, уже виднелся остров Ём-Пухар.

Ребятам было весело. Их радовал быстрый бег лодок, подернутые синеватой дымкой берега родной реки, и, главное, — предстоящее мужское дело, рыбалка! Тикун, любивший попеть, завел «Катюшу», Опунь и Карап, как умели, подтягивали ему.

— А вот и Кедр Шапка! — вглядываясь вперед, сказал старый Ансем. — Ай, спасибо тебе, ветер! Помог ты нам нынче. Здорово подсобил. Кабы не ты, и полпути бы еще не прошли.

Опунь пристал к берегу первым. Рядом приткнулась колданка Тикуна.

Берег был здесь пологим, кусты тальника и ольхи подступали почти к самой воде, по которой, кружась, плыли опавшие листья — желтые иголочки лиственниц, еловые и кедровые шишки. За прибрежными кустарниками темнела тайга.

Ансем молча побродил взад и вперед, придирчиво осматривая окрестность.

— Выгружайтесь! — наконец распорядился он. — Запор здесь будем ставить. — И еще раз повторил: — Место хорошее! Молодец, Опунь. Глаз у тебя острый. И ширина сора тут подходящая, и глубина в самый раз.

Ребята принялись переносить на берег мережу, мешки с продуктами. Солнце стояло еще высоко.

— Собирать дровишки для костра? — спросил Карап.

— Э-э, погоди, парень. Сначала дело сделаем! — сказал Ансем. — Рубите колья для запора. Навесим мережу, тогда и лясы у костерка поточим. «Сделал дело, гуляй смело», — такую поговорку я от русских людей слышал.

И Ансем подмигнул Опуню.

— Верно я говорю, а?

— Верно, Ансем аки! — горячо поддержал его Опунь. Схватив топор, он первым ринулся в тайгу, сучья под его ногами так и затрещали — словно в лес вломился молодой лось.

Карап недовольно скривился.

— Чайник из лодки принеси, — попросил Ансем.

Карап пошел к лодке. Неосторожно ступив, он увяз броднями в глинистой жиже. Пришлось ему вылезать из сапог и, прыгая зайцем, добираться до сухого места.

— Куда ж ты смотришь? — упрекнул его Ансем. — Скачи обратно, сапоги спасай. Потом воду из них выльешь, сухой травы подстелешь.

Карап кое-как вытащил увязшие бродни.

— Оставайся на берегу, — недовольно проворчал Ансем. — Готовь костер. Чай кипяти, пока мы колья рубим.

— Ансем аки, а вы говорили, что возле острова Кедр Шапка избушка есть. Что-то ее не видно, — спросил Тикун.

— Есть избушка, — подтвердил бригадир. — Вечером туда пойдем. Ночевать в ней будем. Если, конечно, какие-нибудь бездельники не сожгли зимовье. Случается иногда и такое. Вот запор сладим и пойдем.

— А не заблудимся? — сказал, всматриваясь в сплошную стену тайги, скисший Карап.

— Э-э, не бойся, парень! — рассмеялся Ансем. — Я в этих местах каждую тропинку знаю, каждое деревцо на моих глазах выросло! Старый человек, вроде меня, в тайге не пропадет!

Ансем направился к опушке, где Опунь уже во всю махал топором. За ним побрел и Тикун.

Старик подошел к Опуню, молча посмотрел на его работу и одобрительно крякнул:

— Крепко за топорище держишься! Есть в руках сила! Молодец! Только суетишься много. Смотри, как старый человек делать будет!

Поплевав на ладони, Ансем взялся за свой топорик. Но он не спешил рубить. Сначала побродил по лесу, приглядываясь к елкам, к березкам. Наметив два-три дерева высотой не более трех метров, он ловко, в несколько взмахов, свалил их наземь. Затем, передохнув, спокойно, даже как будто медленно, очистил стволы от сучьев, обрубил вершины, а уж потом заострил комли. Выбрал еще два-три дерева, срубил, раскряжевал, заострил…

Умело хозяйничал в тайге отец Тутьи, ничего не скажешь! Опунь невольно залюбовался его работой. Вот бы и самому так научиться!

— Я еще порублю, а вы колья на берег носите, — велел старик.

Поначалу колья показались Опуню совсем легкими. После топора эта работа была чем-то вроде отдыха. Но Ансем быстро углублялся в лес, расстояние до воды все увеличивалось, и парни почувствовали, что рубахи под малицами мокры от пота.

— Ничего, потерпите, скоро кончим, — подбодрил их старый Ансем. — Сотня кольев уже есть. Наверное хватит. Забирайте последние да пойдем чай пить.

— Ура! — крикнул Тикун.

— Рано радуешься, — пресек его Ансем. — Главное дело у нас впереди. Речку перегораживать, на замок ее запирать — вот тут мы посмотрим, на что вы годны, какие из вас работники!

— А что? — улыбнулся Опунь, вытирая влажный лоб. — И посмотрите, Ансем аки!

— Посмотрим, — хмыкнул старик.

6

После еды работа пошла веселее.

Колья погрузили на бударку и отчалили от берега. Выбрав место для будущего запора, установили первые колья, связав их вершинами так, чтобы получилась своеобразная крестовина, или, как назвал ее старик, — «козлина».

— Крепко стоит! — сказал, потрогав козлину руками, Опунь.

— Никакое течение такую не свалит, — улыбнулся Ансем. — Ставьте козлины поперек всего сора. Только осторожно, не упадите а воду.

Ребята распределили обязанности так: Тикун поддерживал бударку на месте, а Опунь с Карапом поочередно втыкали колья.

Поглощенный работой, Опунь не сразу заметил, как солнце уже коснулось лучами лиственничных вершин на острове Ём-Пухар. Ветер утих. От воды веяло свежестью и прохладой. Ставить запор они почти закончили, но главное было еще впереди: предстояло навесить «занавес».

— Таскайте из лодок кирпичные таши[11], — сказал Ансем. — А кто-нибудь пусть дерна нарубит.

Опунь тотчас схватился за лопату.

Скоро на берегу уже лежала кучка аккуратно выкопанных земляных кубов. Таши и дерн привязали к нижней подборе. Затем завесу перекинули поперек течения, и верхнюю подбору привязали к козлинам.

— Ф-ф-ф-у! — облегченно вздохнул Ансем, когда все было закончено. — Взнуздали речку!

Парни обрадовались, запрыгали на песке.

— Ладно, не шумите! — посмеиваясь, добродушно проворчал Ансем. — Еще не известно, какой улов возьмем. Рано скакать-то. Давайте пока повыше запора воткнем сетку, на уху наловим. На одном чае далеко не уедешь.

— Тикун, пойдем! — позвал друга Опунь, доставая из мешка сеть.

— Удачи вам, — напутствовал Ансем. — А мы с Карапом пока поглядим, что с собой в зимовье тащить. Подгребайте потом к стоянке.

Опунь направил колданку вдоль берега. Не успели воткнуть второй кол ставной двадцатипятиметровой сети, как в ней заиграли поплавками две больших черноспинных рыбины.

— Вот это да! — восхитился Тикун. — Широкие, словно доски!

Когда они со своей добычей пристали к берегу, Ансем уже успел собраться в дорогу.

— Ансем аки, глядите! — похвастался Опунь, поднимая вверх муксунов.

— А-а! Няр хул! — разулыбался бригадир. — Свежая рыба! Няр хул есть, значит, быть на ужин ухе! Щедрая тут вода, хорошо одарила нас. Спасибо!

Взяв поклажу, ребята тронулись вслед за Ансемом по узкой тропе, тянувшейся вдоль воды среди густых зарослей тала. Потом свернули вверх по склону пологого холма, поросшего кедрачом, среди которого белели отдельные березки, облепленные чагой.

— Долго еще идти, Ансем аки? — взмолился Карап. — Может, передохнуть? Ноги устали!

— Скоро придем, не ной, — прикрикнул на него старик. А Опунь подумал: «Хорошо, что я промолчал, хотя ноги и у меня гудят».

Наконец за густым невысоким ельничком показалась охотничья избушка.

— Мои отец ее когда-то построил. — сбрасывая на землю мешок, сказал Ансем. — Лариван его звали. Белку здесь зимой промышлял, соболя. Рыбу в живунах вылавливал.

Зимовье было почти развалившимся: перекосившаяся дверь болталась на одной петле, ступеньки на крыльце прогнили.

— Ничего! — подбодрил приунывших парней Ансем. — Главное, была бы крыша. Не пропадем!

— Не пропадем, Ансем аки! — первым отозвался Опунь и прислонил к бревенчатой стене зимовья двустволку.

Тикун и Карап с облегчением сбросили на кусты багульника малицы — оба в дороге изрядно упарились.

Ансем открыл скрипучую дверь избушки, оглядел полутемное помещение, затем слегка стукнул кулаком о дверной косяк:

— Кей, кей, домик-старичок! Просыпайся! Люди к тебе пришли! Не замышляй против нас дурного, слышишь, домик-старичок?!

— Для чего он все это говорит? — шепнул Опуню удивленный Тикун. — Разве у дома есть уши? — и засмеялся.

— Тише ты! — прикрикнул на него Опунь. — Не мешай, старик знает, что делает.

Ансем обернулся к парням.

— Может, надо с домом разговаривать, может — не надо, никому не известно. Только в старину всегда в наших краях так делали. Зачем нарушать обычаи предков? Верно я говорю?

— Верно, — поспешил кивнуть головой Опунь. — Я заметил: бригадир взглянул на него одобрительно. Это был еще один маленький шаг к Тутье, о которой он продолжал неотступно думать.

Продукты, котелки, посуду, оленьи шкуры сложили в углу зимовья. Опунь наломал в лесу веток и подмел пол.

— Однако еще раз к берегу придется вернуться, — вздохнув, объявил Ансем. Он достал табакерку и присыпал табаком возле стены, обращенной к востоку, на восход солнца. Лишь затем заложил щепоть себе за нижнюю губу.

Тикун, опять хихикнув, пихнул в бок Карапа, у которого слипались глаза: охотнее всего тот, наверное, завалился бы сейчас спать прямо под крылечком, завернувшись в теплую малицу.

— Неужели еще надо куда-то идти?

— Может, завтра за остальными шмотками сходим? — вяло протянул Карап.

— Э-э, да я смотрю, ты лентяй! — сказал Ансем. — Какой из тебя таежник? Вещи все надо перенести — на душе спокойней будет.

— А что с ними станется? — огрызнулся Карап. — Тут же никого на полста верст кругом нету.

— Пошли! — строго сказал Ансем, не удостоив Карапа даже взглядом.

На берегу еще оставались мешки с мукой, хлебом, сухарями. Карап схватил, что полегче — сухари, а прочее оставил товарищам. Опунь взвалил себе на плечи муку. Плотный, тяжелый мешок больно надавил на спину.

— Не надрывайся, — посоветовал бригадир. — Лучше вдвоем с Тикуном возьмитесь. Сделайте из кольев носилки.

— Да я донесу, Ансем аки! Что я, маленький? Сколько рыбы дома перетаскал — по центнеру случалось поднимать за раз…

— Слушай, когда тебе старый человек говорит! — нахмурился Ансем. — Надорвешься, а мне потом отвечать?

Когда вновь подошли к зимовью, на небе уже высыпали звезды. Лохматые ели и плечистые кедры казались в темноте таинственными идолами, стоявшими на страже вокруг избушки.

Растопили ржавую железную печку, зажгли свечу. Ансем разделал муксунов: одного сунули в котелок, на уху, а второго слегка присолили. Усевшись вокруг низкого столика, бригада принялась ужинать. Ел старик с нескрываемым аппетитом, даже, можно сказать, с жадностью. Прихватив пальцами пласт мякоти, он слегка прикасался куском к лежавшей на бумажке соли, затем макал его в сочившуюся из надреза в хвостовой части рыбины кровь, клал себе в рот и у самых губ молниеносным движением отсекал излишек острым ножом. Причмокивая и прижмуриваясь, он наслаждался едой, ничего не видя и не слыша вокруг. Отведав шевелящейся от стекающего жира спинки муксуна, взялся за печень. Обглоданные кости он, не смущаясь, сбрасывал в котелок с дымящейся ухой.

«Такой за жирный кусок и дочери не пожалеет! — с неприязнью подумал Опунь. — А я еще хочу ему понравиться!» Стараясь не смотреть на Ансема, он уткнулся в миску с горячей ухой.

Напившись чаю, заваренного чагой, и расстелив на деревянных нарах оленьи шкуры, легли наконец спать.

— Первый день у нас не худо прошел, — сказал, задувая свечу, Ансем. — Запор наладили, речку перекрыли. Посмотрим, что сети нам утром покажут. Есть на Кедр Шапке рыба или нет?

— Да ее здесь полным-полно! — воскликнул Карап. — Вон как муксунов сегодня поймали. Р-раз — и готово!

— Гляди-ка, какой быстрый! — усмехнулся Ансем. — Две рыбки на ужин это одно, а полтораста центнеров — совсем другое. Есть рыба под водой, нет ее — кто знает? Глаз своих мы туда не спускали. — Он, тяжко вздыхая, заворочался на карах. — Спать, однако, пора. Завтра подниму рано.

Через минуту бригадир уже захрапел.

Заснули и Карап с Тикуном. Только Опуню почему-то не спится, он, уставясь в маленькое окошко, долго следил взглядом за падающими звездами, которые то здесь, то там вспыхивали на небосклоне.

Наконец сон одолел и его.

7

Наутро первое, что услышал Опунь, это скрип двери. Затем раздался голос Ансема:

— Эй, ребята! Э-гей! Верхушки елок уже давно в солнце купаются!

Опунь, превозмогая желание полежать еще, вскочил, принялся будить товарищей.

— Кончай дрыхнуть! Чайник на печке пляшет!

На широких кедровых плахах подметенного вчера пола забегали солнечные зайчики. Тикун и Карап, кряхтя, словно старики, сползли с нар и отправились умываться. Опунь, сев к столу, разглядывал избушку, где им предстояло провести не одну неделю. Да, зимовье совсем ветхое. Однако видно, что простоит оно еще долго, еще не раз послужит таким вот промысловикам, как они. Стены его сложены из толстых кедровых бревен, внутри насквозь прокопченных. Опунь хотел было написать на стене имя любимой, но вовремя отдернул руку.

Печка стояла на каменных «подножках» в углу, со всех сторон ее окружали специальные вешала для сушки одежды. Под нарами пылились заготовленные кем-то распорки для ондатровых и горностаевых шкурок. Над подслеповатым окошком был вбит здоровенный гвоздь, на котором висело своеобразное ожерелье: нанизанные на бечевку медвежьи и волчьи когти, клыки. Когти еще одного зверя — росомахи — валялись на подоконнике. Лосиные рога ветвились в углу возле входа. Сквозь открытую дверь на лесной поляне виднелось кострище. На пожухлой осенней траве белели оленьи кости и черепа…

В зимовье не было никакого уюта, но Опуню здесь нравилось. «Расскажу про все это Тутье! — подумал он. — Все-таки избу строил ее дед».

Тем временем Ансем приготовил завтрак: заварил кипятком чагу, зажарил на сковородке остатки вчерашних муксунов, положил на стол несколько юкол. Вернулись в дом Карап и Тикун.

— Что делать сегодня будем, Ансем аки? — спросил за завтраком Опунь.

— Невод ставной поставим на запоре. На озеро пойдем. Осмотрим его хорошенько.

— Какое озеро? — зевая, поинтересовался Карап.

— То самое, куда нам выловленный улов спускать придется.

Еще не достигнув берега, они услышали резкие крики обских чаек-халеев.

— Я-а! — насторожился бригадир. — Кажется, не зря мы вчера речку перегородили.

— Да, похоже на то! — сказал Тикун. — Халеи попусту кружить не будут: чуют добычу.

Ребята прибавили ходу, но старый Ансем их все-таки опередил: столь велико было его рыбацкое нетерпение!

Над запором гомонил целый птичий базар. То и дело халеи пикировали вниз, где стояла выставленная вечером сеть.

— Я-а! Я-а! — радовался бригадир. — Думаю, с уловом нынче будем. Найдется, что в озеро перевозить!

Карап и Тикун сели в лодку. Оттолкнул от берега свою колданку и Опунь. Сеть, словно живая, извивалась и трепетала; почти из каждой ячеи торчала голова или хвост то муксуна, то щекура.

— Вот это да! — восхищенно прищелкнул языком Опунь. — Красота!

— Выпутайте из сети рыбу, — велел Ансем. — Мы кое-какие припасы себе сделаем.

На дне лодок прыгали, разбрасывая слизь, серебристые муксуны.

Выкинули улов на берег. Опунь и Карап принялись разделывать тушки; старый Ансем делал в них с внутренней стороны два продольных надреза. Тикун подсыпал крупной соли. Не успел бы, наверное, вскипеть на костре чайник, как на подстеленных метках тала уже лежали свежепосоленные муксуны и щекуры.

— Ну вот, ребята! Без ухи теперь не останемся. Вечером я вам жира рыбьего натоплю. Хорошее блюдо к чаю будет. От него, знаете, какая сила в кровь идет? В старину мы здесь никакого масла и в глаза не видывали, только рыбьим жиром и обходились. — сказал довольный Ансем.

— Мать у меня тоже все на рыбьем жиру готовит, — вставил Опунь. — Вкусно!

Тикун с Карапом переглянулись. Они уже успели заметить, что их приятель всегда первым спешит согласиться с бригадиром и понимали, что это неспроста. Опунь увидал насмешку, блеснувшую в их глазах. Неприятно, но что поделаешь? Ему необходимо завоевать расположение старика! От этого зависит многое! От этого зависит его жизнь!

Бригада подъехала к запору ставить ставной невод. Непростая это была работа. Надо было смастерить огромную ловушку, чтобы улов не ушел.

— Осторожней! Внимательней! — приговаривал бригадир, давая указания парням. — Следите, чтобы не было ячей порванных. Колья покрепче в дно всаживайте. Не то рыба хвостом вильнет — только ее и видели!

— Да куда она денется? — с досадой буркнул Карап, его раздражала суетливость старика и постоянный догляд.

— Найдет — куда! Не понравится ей наш невод, крутанется — и обратно в живуны уйдет. Ищи их потом по всему сору, ямины эти!

— То есть как это не понравится? — засмеялся Опунь. — Разве может рыбе что-то нравится или не нравится?

— Глупый ты еще! — нахмурился Ансем. — Думаешь, рыба ума не имеет? У нее ума побольше, чем у нас с тобой.

Карап с Тикуном развеселились, слыша, как бригадир отбрил Опуня.

Ансем вздохнул:

— Кому вообще-то в невод попасть охота? Вы вот зубы скалите, а сами небось в ловушку не сунетесь. Так и рыба. Очень даже может от нас уйти! Потому нечего заранее улову радоваться. Всякое на реке бывает.

К обеду у запора, на двухметровой глубине стоял прочный невод с просторной горловиной и двумя карманами-крыльями.

— Теперь — на озеро! — скомандовал бригадир.

Снова пошли вдоль берега по тропе среди тальников, вниз по течению.

— Видите кедр? — спросил Ансем. — Вон тот, который на острове?

— Видим, Ансем аки.

— Смотрите, какая у него округлая пушистая вершина. Словно меховая шапка. Потому и остров так называется — Кедр Шапка. Сколько себя помню, дерево это тут стоит. Его еще мой дед заприметил.

— А долго нам идти? — уныло спросил Карай.

— Недолго, ребятки. Озеро близко.

Раздвинув руками тальник и сухой пырей, Ансем исчез.

— Идите сюда! — позвал он из зарослей.

На расстоянии броска аркана от кромки берега сверкало в солнечных лучах круглое озеро, шириной, наверное, не более ста метров. Вода в нем казалась глубокой и темной. С северной стороны озеро окаймлял густой лес. Ели подступали почти к самому берегу.

— Хорошее озерко, а? — любуясь, весело спросил Ансем. — В самый раз рыбу сюда упрятать.

— Ничего себе — упрятать! — усмехнулся Карап. — На руках, что ли, таскать ее будем?

— Как потребуется, так и будем! — резко одернул его бригадир. — Что ты все ноешь?

— Я посмотрю озеро? — предложил Опунь.

— Я сам посмотрю, а ты иди к запору, колданку сюда пригони. Надо глубину промерить.

Скинув на песок суконный гусь, Опунь побежал за колданкой.

Когда он вернулся, Ансем в задумчивости стоял возле пересохшего русла небольшой протоки, соединявшей в половодье озеро с речкой.

— Вот, однако, где первый след проложим, — сказал он. — Самое место. Тальника почти нет, лодка легко пойдет.

— Да мы с Тикуном в одну минуту ее перетащим! — хвастливо заявил Опунь. — Здесь до озера три шага.

Ансем, закашлявшись, рассмеялся.

— Гляди-ка, шустрый какой! Пустую колданку я и один перетяну. А вот как в ней рыбка заиграет да вода заплещет…

— Вода заплещет? — удивился Тикун. — А для чего в озеро воду таскать? Ее тут хватает…

— Ты без воздуха можешь жить? — прикрикнул на него Ансем.

— Нет, конечно!

— Так и рыба без воды. Задохнется и поплывет по нашему озеру вверх брюхом!

— Кой, кой! — схватился за голову Тикун. — Поработать придется!

— Так ведь мы сюда не играть приехали. План давать!

— Верно, Ансем аки! Разве мы чего говорим? — поспешил успокоить старика Опунь.

— Где колданка-то?

— Сейчас.

Опунь с Тикуном, вцепившись руками в поперечину на косу лодки, переволокли ее по высохшему руслу к озеру.

— Дорожки разровнять нужно, — глядя на усилия ребят, заметил бригадир. — Няши подсыпать, пырей повыдергать, Накатается волок, легче будет… — И, нагнувшись, первым ухватил серый голыш, торчавший из колеи, выбитой днищем лодки.

Проложив путь для будущих перевозок, Ансем присел отдохнуть — привалился спиной к травянистому обрыву и заложил себе за нижнюю губу махорочное крошево с утлапом. Опунь сразу определил, что табачок сдобрен спиртом. Где старик его прячет? Ведь никто из ребят, пока переносили вещи с берега сора к зимовью, никакой бутылки не видел.

Переведя дух и даже маленько вздремнув, Ансем велел своим помощникам срубить в лесу подходящую жердину метра в три длиной и поплыл на колданке по озеру, время от времени тыча шестом в воду. На середине жердь едва доставала дна, по краям было помельче.

— В самый раз будет! — крикнул бригадир ребятам. — Хватит нашей рыбке воды. Есть где разгуляться. И корм, я смотрю, найдется. Хорошее место!

Солнце тем временем скатилось почти к самому горизонту.

Ансем подогнал колданку к берегу.

— Домой пойдем? — спросил Карап.

— Не спеши. Дорогу нашу еще оглядеть надо. — Старик придирчиво стал рассматривать русло. Что-то ему там не понравилось, и он достал из-за пояса походную лопату. «До чего же у Тутьи отец предусмотрительный! — с уважением подумал Опунь. — Все у него под рукой!»

Ансем кое-где подровнял края углубления, подсыпал земли.

— А если мы еще жерди по кромке колеи с двух сторон проложим, чтобы упираться можно было? — предложил Опунь.

— Дело говоришь, — согласился Ансем. — Действуй!

Польщенный похвалой Опунь старался изо всех сил, на косые взгляды приятелей он не обращал никакого внимания. Натаскав из лесу веток, добавил к ним еще и таловый сухостой. Теперь уже, таща груженую колданку, ноги почти не проваливались в глинистый грунт.

— Молодец! — похвалил его еще раз бригадир, и сердце Опуня счастливо екнуло. А вдруг Ансем расскажет о его работе своей дочери?

Тутья!.. Тутья!.. Чернокосая красавица Тутья! Если бы знала она, как тоскует по ней один из членов маленькой рыболовецкой бригады, заброшенной в верховья дальнего сора, где на сто верст кругом нет ни души!..

Едва подумал о ней Опунь, как тотчас увидел в розовых отсветах вечернего солнца ее лицо. Мелькнуло на долю секунды — к растаяло в легкой дымке, поднимающемся над водой… Сколько дней и ночей им еще предстоит «давать план» председателю Ай-Ване?

«Не Ай-Ване, а всем людям, фронту! — поправил сам себя замечтавшийся Опунь. — Что это со мной? Хватит!»

— А ну, попробуем протащить здесь колданку! — сказал Ансем. — Тикун, Карап, поднимайтесь!

Парни ухватились за поперечину.

— Нет, нет! — запротестовал бригадир. — Не так! Воды в лодку начерпайте. До половины. Надо все проверить как следует.

Колданку заполнили водой.

— Опунь, потяни, попробуй!

Опунь рванул на себя колданку: она сдвинулась на самую малость и встала.

— Ох, нелегко нам будет, — огорчился Тикун.

Ансем лукаво сощурился.

— Сделайте легкой. Ну чтобы колданку одной рукой можно было тащить. Словно пустую!

— Как пустую, Ансем аки? — удивились ребята.

— Догадайтесь!

— Не знаем…

— А вот у меня сейчас уточкой проскочит! — засмеялся Ансем. — Глядите!

Подойдя к лодке, он зачерпнул ведерком воды и плеснул на глинистую канавку. Затем легко перетянул колданку от озера к речке. Плеснул еще — снова, без особых усилий, двинул ее в обратном направлении.

Сжав губы, Опунь пристально следил за действиями бригадира.

— Догадался! — наконец заявил он. — Вижу!

— Что видишь?

— Днище у лодки в глине измазано. По мокрому как по рыбьей слизи, скользит.

— Правильно. Голова у тебя, парень, работает, — и Ансем похлопал его по плечу.

— Подумаешь! — обиженно сказал Карап. — Не велика премудрость. Сообразить нетрудно.

— Невелика, но ты не сообразил! — засмеялся добродушный Тикун. — И я тоже.

— Ладно, — улыбнулся Ансем. — Пора нам к дому. Еще разок сеть возле запора проверим.

Рыбы в ячеях опять было много. Выбрали ее и засолили. Отдельное ведро наполнили истекающими жиром рыбьими внутренностями.

— Хороша варка будет! — потирая руки, радовался Ансем. Настроение у него было приподнятое. — А видели вы, ребятки, как вода над нашим ставным неводом кругами ходит? Думаю, кое-что там уже есть. Завтра ловушка даст нам ответ — зря мы старались или не зря?

Подхватив за жабры подсоленных муксунов, бригада наконец тронулась к избушке. Уставшим за день, развалюха и в самом деле показалась родным домом.

Неутомимый Ансем, едва они вошли в жилище, взялся хозяйничать. Впрочем, «кухонной» работы хватило всем. Бригадир самолично разделывал рыбьи потроха, выскабливал желудки, затем резал их на мелкие части. Ребята, ошкерив несколько рыбин, распластали их на куски.

— Приступаем к варке! — торжественно объявил Ансем, — Костер у нас жарко горит?

— Жарко, Ансем аки! — поворошив угли, сказал Опунь.

— Давайте котел!

В большой казан сложил нарезанную рыбу, подплывшие жиром рыбьи желудки. Вскоре над зимовьем поплыл щекочущий ноздри аромат рыбной варки, как называл готовящееся блюдо Ансем. Сам он, вооружась деревянной ложкой, время от времени осторожно помешивал в котле горячую рыбную массу.

— Вот это еда! — отведав варки, воскликнули ребята. — Вы просто мастер, Ансем аки!

— Кто такой еды поест, того никакие болезни не возьмут, — сказал довольный бригадир. — А сил у него будет — ого-го-го!

Крепко спалось в ту ночь маленькой бригаде после такого ужина!

8

Предположения Ансема оправдались: утром в ставном неводе рыба ходила ходуном. От темных спинок щекуров и муксунов вода казалась черной. Били упругими хвостами, разбрасывая серебряные брызги, муксуны, щекуры, сырки, пыжьяны — словно крылья диковинных птиц, трепетали в воздухе их плавники. Невод бурлил так, что дрожала крепко вбитые в грунт колья.

Какое зрелище для глаз рыбака!

— Я-а, ребята! — хлопнул в ладоши Ансем. — Что я вам вчера говорил? Будем с рыбкой! Теперь гоните сюда скорее колданку…

Опунь подгреб к неводу.

— Заливай водой до половины, — распорядился Ансем. — А я пересаживать буду.

Через пару минут и колданка вскипела от трепещущей в ней рыбы.

— Правь к озеру, Опунь, — сказал Ансем, когда они загрузили лодку. — А Тикун берегом пойдет. Осторожней езжай, не перевернись. Мы с Карапом следующую колданку наполнять будем.

«С Карапом», — отметил про себя Опунь и мотнул исподлобья ревнивый взгляд в сторону одноклассника.

Примостившись на коленях на сиденье колданки, осторожно работая гребями, Опунь поплыл к озеру, и вскоре пристал к месту, откуда начинался подготовленный вчера волок. По примеру бригадира они смотали канавку водой и потащили лодку.

Это было уже потруднее, чем перебросить пустую колданку! Первый рывок дался им с огромным трудом, правда, потом «сработала» мокрая глина и дело пошло веселее. У самой береговой кромки озера колданку перевернули, и свежий улов, взрывая воду неистово бьющимися хвостами, ринулся на глубину.

Одиннадцать раз в этот день пришлось ребятам перетаскивать груженую лодку. С каждой ездкой становилось все тяжелее. Облепленные скользкой глиной жерди скользили под ногами. Опунь даже упал и расшиб себе нос, ударившись о корму. Нижняя одежда насквозь промокла от пота, а верхняя — от водяных брызг. Перевернув последнюю колданку, Опунь и Тикун, как подкошенные, рухнули в густой пырей. У обоих кружилась от перенапряжения голова, онемели руки и ноги. Опунь, откинувшись на какую-то кочку, неподвижно смотрел в небо. Даже облака, проплывавшие в вышине, казались ему сейчас похожими на рыб.

— Как ты думаешь, сколько мы сегодня рыбы в озеро выпустили? — спросил Тикун.

— Не знаю. Много. С тонну, наверное. Или больше.

— А сколько еще надо?

Опунь не ответил, он задремал и во сне вдруг увидел главного идола рода Хартановых — священную лошадь, похожую на Чалку. «Проси у меня, Опунь, что хочешь», — сказала она человеческим голосом. И Опунь, ни на минуту не задумываясь, изложил главному идолу свое заветное желание: «Я хочу показать себя на работе настоящим мужчиной! И хочу, чтобы отец Тутьи это увидел, и мысли его повернулись в мою сторону. — «И-и-и-и! — звонко заржала в ответ священная лошадь. — И-и-и!»

— Спите, значит? — услышал Опунь над ухом голос Ансема и с трудом разлепил сомкнутые веки. Рядом протирал глаза осоловевший Тикун — он тоже успел заснуть.

— Отдыхайте, отдыхайте, — улыбнулся бригадир. — Знаю, тяжело с непривычки.

— Нет, ничего, Ансем аки, — сказал Опунь. — Мы не устали. Правда, Тикун?

— Правда, — не очень уверенно протянул тот. — Мы так пока…

Ансем, присев на торчащее из земли корневище, подзаправился своим табаком. Подняв вверх кривой указательный палец, он чутко прислушался.

— Слышите, рыбка наша плескается в озере? Новый дом обживает. Хорошо, хорошо… Если и дальше так будет, дадим план! Только рыбу все же побыстрее взять нужно. Не дай бог, обратно в живуны уйдет! Пожалуй, надо сегодня еще один ставной невод наладить. Как вы думаете, ребятки, а?

Карап печально вздохнул, а Опунь кивнул головой:

— Нужно — значит, поставим.

— С двумя неводами мы вдвое больше возьмем. Тогда и домой вернемся скорее!

«И я раньше увижу Тутью, — подумал Опунь и тут же вскочил на ноги.

— Я готов, Ансем аки! Идемте!

— Ладно, ладно, не спешите. Отлежитесь немного. Поедем. Чайку попьем. Часа три еще будет светло. Успеем.

Бригадир уже позаботился об обеде: на берегу речки потрескивал костерок, а рядом с ним на траве лежал разделанный трехкилограммовый муксун.

Упрашивать никого не пришлось: аппетит у ребят был прямо-таки зверский — огромная рыбина исчезла в один момент.

Второй невод поставили быстро — сказывался уже, пусть небольшой, но все же опыт. Солнце еще не коснулось макушки величавого кедра, а у них уже стояла новая ловушка.

— Ура! — забив последний кол, крикнул Тикун. — Все!

— Пусть этот невод будет Караповым, — хитро подмигнув, сказал Ансем. — Посмотрим, каково у него рыбацкое счастье…

Такое неожиданное предложение бригадира повергло Опуня в уныние: вот тебе и на! Стараешься, стараешься, а все внимание лентяю Карапу! Даже невод ему Ансем решил «подарить»… Неспроста это, нет — неспроста…

Опунь помрачнел.

— А почему, Ансем аки, невод только Карапу? Мы же его все вместе ставили? — спросил тоже, видимо, недовольный такой щедростью бригадира Тикун.

— Обиделся? — засмеялся Ансем. — Не обижайся! Первый, вчерашний невод пусть будет твоим и Опуня. А сегодняшний не только Карапа, но и мой…

У Опуня немного отлегло от сердца. Однако не совсем: почему Ансем решил «поделить» невод именно с Карапом?

9

Когда взошло солнце, Опунь еле-еле заставил себя подняться с нар. Ломило спину, плечи, икры ног, пальцы на руках казались деревянными. Хорошо, что он проснулся первым и никто не видел, как он сползает на пол, кряхтя, словно столетний дед. «Ничего! — успокоил он сам себя. — После тяжелой работы такое бывает. Я знаю. Это пройдет. Вот разомнусь немного — и все будет в порядке».

Опунь вышел на крыльцо, плеснул в лицо холодной воды, Стало и в самом деле полегче. На нарах в избушке уже, постанывая, ворочались Карап и Тикун. Только старый Ансем поднялся легко, как ни в чем не бывало.

Пошли к запору.

Внезапно Опунь, шедший по тропе первым, вскрикнул:

— Ой! Здесь кто-то был! На песке следы!

Все поспешили на берег.

— Кой-кой! — покачал головой Ансем. — Плохи наши дела!

— А что такое, Ансем аки?

— Вор к нам наведывался. Росомаха! Надо скорее наш малосол посмотреть — цел или нет?

Опунь белкой вскарабкался по обрывчику, где они вчера запрятали свой рыбный запас.

— Вся трава разворочена! — объявил он сверху. — Росомаха тут пировала!

— Кой-кой, вот разбойница!

Ансем, Карап и Тикун поднялись к Опуню.

Вокруг хранилища всюду валялась обглоданная рыба. Часть малосола росомаха оттащила в сторону, к лесу, где попыталась зарыть, натаскав прошлогодних листьев и сучьев.

— Эх, капкана у нас с собой нет! — загоревал Ансем. — Насторожить бы на эту ворюгу. Ведь не успокоится, пока не прикончит всю рыбу. Я ее повадки знаю!

— А если петлю поставить? — спросил Тикун. — Петли же у нас есть.

— Есть, но на зайцев. А росомаха зверь сильный, сорвет петлю, как тоненький волосок.

— Чего же тогда делать?

— У меня ведь ружье! — стукнул себя кулаком в грудь Опунь. — Я ее подкараулю.

— Не так это просто, парень. Росомаха человека издалека чует. Ладно, соберите рыбу. Придумаем что-нибудь.

— Что здесь можно придумать? — пожал плечами Карап.

— Можно! — хитро прищурился Ансем, — А ну, тащите сюда свои походные сумки! А ты, Тикун, сучьев да сухой травы набери.

Порывшись в мешках, старик отобрал несколько ненужных тряпок. Из сучьев соорудил что-то вроде каркаса. Замаскировал его травой и тряпьем.

— Глядите-ка, человек получился! — воскликнул с удивлением Карап. — Только уж больно страшный.

— Настоящее чудище! — засмеялся Тикун.

— Не чудище, а чучело, — поправил его Ансем. — Сейчас мы его к нашей рыбе приставим. Думаю, росомаха больше сюда не сунется. Лишь так ее запугать и можно, ворюгу лесную!

Ребята засмеялись, только Опунь, отойдя в сторону, помалкивал. Сын опытного охотника, он в такие игрушки не верил. Какой прок от тряпичного страшилища? Росомаха зверь коварный, смелый. Она обязательно снова найдет путь к их запасам. Помочь может только ружье. Его, Опуня, двустволка, из которой так метко стрелял отец…

В ставных неводах рыбы и сегодня оказалось много.

Двенадцать раз пришлось перетаскивать тяжеленную колданку к озеру. К полудню первый ставник был вычерпан.

— Отдохнем! — распорядился бригадир. — Пообедаем здесь же, на берегу, чтобы не терять времени.

Ребята сварили жирную нельму, до отвала наелись ароматной ухи. Потом, немного поспав, принялись выбирать второй невод.

Теперь, по совету Ансема, колданку на озеро возили втроем. Так дело двигалось чуть быстрее. Но все же после обеда, хоть они и плотно поели, силы были уже не те. Опунь не чувствовал ни рук, ни ног. Все чаще приходилось присаживаться, чтобы перевести дыхание. Они не разговаривали между собой, двигались, словно в каком-то полусне. Опунь откинул капюшон малицы: волосы на голове были мокры от пота. Превозмогая усталость, он тем не менее старался за двоих.

— Вижу, парни, тяжело вам! — успокаивал их бригадир. — Но ничего, потерпите. Скоро дневную норму выполним. Совсем немного осталось. Я-а!

— Может, завтра закончим, Ансем аки? — взмолился Карап. — Не могу больше!

— Так ведь и рыба больше не может! Тесно ей в неводе. До утра вся задохнется. Что тогда делать с ней будем? Выбросим?

— Нельзя выбрасывать! — сказал Опунь. — Председатель Ай-Ваня говорил: фронту наша рыба нужна. Для победы. Мы сейчас, Ансем аки, передохнем только…

— Хорошо, — согласился бригадир. — Перекур!

«Перекуривал» в бригаде он один, а ребята в своих облепленных глиной броднях просто повалились на землю. Комок грязи, случайно поддетый ногой Карапа, угодил Опуню в лоб.

— Ты что, ослеп? — в ярости заорал он на приятеля: уставший и взмокший, Опунь уже не владел собой.

— Чего кричишь? — с таким же раздражением вскинулся на него Карап. — Я же случайно.

— У тебя все случайно! Сухарики легкие подхватил, когда приехали, тоже случайно. Дрыхнешь утром дольше всех — и это случайно. Мы с Тикуном вдвоем до сегодняшнего дня в колданке надрывались, а ты у бригадира в бударке сидел, лясы точил — и это, скажешь, случайно?!

Маленькие глазки Карапа вспыхнули рысьей злобой.

— Тебе не нравится, что я с Ансемом аки разговаривал! А сам?! Только и мечтаешь, как бы к нему подлизаться! Думаешь, я не вижу? Не понимаю, в в чем дело?!

Сжав кулаки, Опунь бросился на Карапа. Но Тикун опередил его, заслонил собою приятеля.

— Вы что, ребята? С ума посходили? Подумаешь, комочек глины не туда отлетел! Меня тоже задело. Не в классе же мы — на рыбалке. Карап просто ногу не так поставил… подвернулась нога…

— Не так, не так, — пробурчал, отступая, Опунь. — Знаю его! Все у него не так…

Обошлось без драки. К счастью, и Ансем, покуривавший за ближним мыском, перепалки не видел.

Перекур окончился, бригадир снова взялся за сачок. Ребята, с трудом поднявшись, пошли к наполненной рыбой колданке. Ансем посоветовал перетягивать ее с помощью брезентовой лямки, потому что у всех, особенно у Опуня и Тикуна, ладони давно уже покрылись кровавыми волдырями. «Бурлаки впряглись в груженую лодку и поволокли ее к озеру. Легче не стало, но так, по крайней мере, можно было дать роздых саднящим ладоням.

Сделали еще с десяток ездок.

Начало темнеть.

— Ладно! Кончай! — крикнул наконец Ансем. — Хватит на сегодня.

В изнеможении ребята сели на землю и тупо уставились на речку. Перед запором вода словно кипела. То и дело выскакивали, изогнувшись дугой, маленькие нельмушки, со свистом проносились взад и вперед зубастые щуки, закручивая над собой воду воронками, толклись на одном месте мускулистые щекуры.

— Видеть ее не могу, — указывая пальцем на рыбу, признался Тикун.

— Чего это она разбушевалась? — спросил Карай.

— Выхода ищет. Нереститься пора, — пояснил Ансем. — Вот и торкается в невод, как безумная. И нам времени терять ни минуты нельзя! Жаль, что уже темнеет. А то бы еще поработали…

— Ой, Ансем аки! — только и вздохнул в ответ Тикун.

А Карап встал и умыло побрел в сторону зимовья.

— Подождет до утра. Никуда не денется, — бросил угрюмо через плечо.

— Куда ты торопишься? — окликнул его Опунь. — Постой. Дай дослушать разговор старого человека. Умник нашелся!

— Ладно, Опунь, — вмешался Ансем. — Не ругайтесь. — Он слегка кашлянул и поправил косички на голове. — А вот насчет рыбки — как знать! Все, что впереди, ребятки, темно.

— Почему? — спросил, не поняв, Опунь. — Раз рыба собирается на нерест, она на наш запор все время идти будет.

— Она-то будет, а вот запора может уже не быть, — вздохнул Ансем. — Дождь пойдет, вода поднимется. Течение все сметет на своем пути. Раз — и нет нашего запора.

— Ко-о-ой, — протянул Опунь. — Значит, зря мы старались?

— Почему зря? Может, и не случится такого… Большие осенние дожди вроде уже прошли, Ну, берите по муксуну, пошагали!

Закинув за плечи промокшие насквозь гуси, побрели к зимовью. Со стороны протоки Сэзынг Соям мохнатой медвежьей шкурой наползал холодный густой туман.

— Я-а, — прошептал тихо Ансем. — Зима, кажись, к нам торопится. Утром, наверное, иней ляжет…

10

На следующий день Опунь снова поднялся раньше всех — такое «задание» он дал себе еще с вечера. Одевшись, снял со стены отцовскую двустволку и тихо выскользнул за дверь.

Как и предсказывал старый Ансем, тайга за ночь закуржавела. В кустах багульника, на ветвях деревьев — всюду поблескивал, серебрился иней.

Зарядив ружье дробью, Опунь стал спускаться к речке. Не доходя до берега, остановился. Откуда сегодня дует ветер? Кажется, с северо-запада, навстречу. Это хорошо: росомаха не сможет его учуять.

Было тихо. Лишь изредка потрескивала под ногой ветка прибрежного тала.

Подойдя к обрывчику, где хранились запасы малосольной рыбы, Опунь огляделся. Растопыренное чучело грозно возвышалось над пустынным берегом. «Неужели росомаха все-таки испугалась и не придет больше? — разочарованно подумал он. — Эх, и зачем только Ансем аки такую штуку придумал?»

Но вот со стороны речки послышались частые всплески.

«Здесь она!» — решил Опунь и, затаив дыхание, стал медленно стаскивать с плеча двустволку.

Зверь был где-то возле запора. Сильные широкие лапы били по воде, как лопасти гребей.

Пригнувшись, почти на четвереньках, Опунь подкрался поближе к воде. Скрылся в густом ольшанике и прислушался: бульканье и шлепки в реке продолжались. Опунь вытянул шею, надеясь разглядеть, что же там происходит. Вот возле невода мелькнула чья-то черная мокрая голова…

Опунь почувствовал, что у него слегка дрожат колени. Охотничий азарт все больше и больше овладевал им. Проверив еще раз ружье, он выскочил из ольшаника.

Барахтавшийся в реке зверь, почуяв опасность, громко рыкнул. «Да это медведь?!» — опешил Опунь.

Ладони у него сразу стали влажными. Пришлось опустить ружье.

Меж тем медведь, выдернув лапу из ячеи ставного невода, отфыркиваясь, поплыл к противоположному берегу.

«Медведь… Медведь… — твердил про себя ошеломленный Опунь, — Сот хоятпи ляль… Сот хоятпи ляль…» Почти машинально он называл сейчас хозяина тайги древним именем: «Сот хоятпи ляль» означало по-хантыйски «Зверь, имеющий силу ста лучников».

Медведь доплыл до ближайшей отмели, выбрался на песок и отряхнулся. Затем пристально поглядел на Опуня и длинными прыжками устремился в тайгу.

Опунь стоял на месте как вкопанный. Удивление и даже суеверный страх сковали его. Но вдруг взгляд его уловил какое-то мельтешение возле ставного невода.

«Это же рыба уходит! — с ужасом понял Опунь. — Медведь разорвал мережу!»

Опунь бросился к лодке и, прежде чем сесть за греби, поднял ружье и выстрелил в воздух. «Пусть медведь напугается и убежит подальше». Все-таки в этих пустынных местах, в такой ранний час Опуню было жутковато.

Медведь и в самом деле распорол невод. В образовавшуюся прореху серебристой подвижной цепочкой уходил их улов. Опунь вытащил тонкий шест, которым поднимали и опускали нижнюю подбору. Мережа была здорово попорчена. Уже за те мгновения, что он разглядывал проделанную медведем дыру, десятка два горбоносых щекуров, взрывая воду хвостами, вырвались на свободу. И вообще рыбы в неводе было гораздо меньше, чем вчера. «Все что впереди, ребятки, темно» — вспомнились слова бригадира. Выходит, снова прав оказался осторожный старик! Будто чуял опасность…

Отыскав в рыбном ящике большую иглу, подтянув к себе на колени порванный невод, Опунь стал зашивать его суровой нитью. «Ну и силища у медведя… Крепкую мережу, словно паутинку порвал!» Наконец Опунь снова опустил в воду шест и расправил залатанную снасть.

— Порядок! Вовремя я успел! — Он развернул было бударку к берегу, как вдруг заметил на воде какие-то шевелящиеся круги. Вот мелькнул в воздухе черный плавник… Значит, еще дыра?

Опунь нагнулся к самой воде и увидел, как сырки, пыжьяны, величественные муксуны торопливо исчезали в глубине.

Опунь сунул руки по локоть в реку, крепко зажав в пальцах иглу. Сделал несколько стежков наугад, все время чувствуя удары и покалывания суетящихся рыбин. В ледяной воде руки тотчас онемели.

Уже совсем рассвело, и солнечные лучи золотыми искорками вспыхивали на верхушках деревьев. Речка переливалась разноцветными бликами, будто всю ее осыпали чешуей.

Опунь на секунду-другую откинулся затекшей спиной на корму. Красота осеннего утра поразила его. Куржак на прибрежных березках походил на хрустальную сеть. Заиндевевшая трава казалась седым ягелем. И среди этой белизны особенно ярко выделялась свежая темная зелень елок и кедров.

Но расслабляться было нельзя. Размяв окоченевшие пальцы, Опунь снова полез в воду, на этот раз опустив руки до самых плеч. Сколько он провозился, затягивая прореху, Опунь не знал. Ему казалось, что возился он целую вечность и еще казалось, что промерз настолько, что до берега уже не добраться. Но он все-таки зашил дыру! Щекуры и пыжьяны, повертевшись у лодки и не найдя больше выхода, успокоились. Теперь-то уж они никуда не денутся? Все будут тут, в неводе!

Подогнав бударку к берегу, Опунь снова привязал ее к коряге. Потом набрал заиндевелой травы, скинул малицу и растер себе руки и плечи. Стало немного теплее. На прибрежном песке отчетливо виднелись большие медвежьи следы. «Ну и сила! — снова подумал Опунь. — Вот это лапища! Шириной с мои две ладони, а то и больше!» Опунь поежился: его вдруг охватил озноб, то ли от холода, то ли от ощущения еще близкой опасности. Пожалуй, надо поскорее вернуться в зимовье.

В избушке уже проснулись. Дымила печка, закипал чай.

— А-а, вот он, пропащий! — улыбнулся Ансем. — Мы уже тут тревожимся: куда парень делся?

Опунь молча поставил в угол ружье.

— Это он за росомахой бегал, — подмигнул Карапу Тикун.

— Прославиться хочет, — съязвил тот. — Чтобы девушки им восхищались…

— Заткнись! — буркнул Опунь.

Ансем налил ему чаю, подвинул рыбную варку.

— Пей! Замерз?

Опунь отхлебнул из кружки горячего кипятка, запаренного чагой, и стал рассказывать обо всем, что произошло на запоре.

Тикун слушал, разинув рот, а Карап небрежно заметил:

— Вранье! Никакого медведя там не было.

— Э-э, парень! — замотал головой старый Ансем. — Зачем не веришь человеку? Он правду говорит! В тайге какого только зверя не встретишь! Особенно в этих глухих местах. «Старик»[12] вполне мог наш невод проверить… Только я думаю, — здесь Ансем вдруг повысил голос, — просто так он приходил. Ради шутки!

— Ради шутки? — удивился Опунь. — Хороша шутка! Он в двух местах ставник попортил. Сколько рыбы ушло!

— А я говорю — пошутил он! — прикрикнул Ансем и нахмурился. — Не спорь, когда старый человек разговор ведет!

Опунь примолк, не желая навлекать на себя гнев отца Тутьи, но вместо него высунулся Карап:

— Но почему все-таки медведь пошутил, Ансем аки?

— Хочет, чтобы о нем поговорили, чтобы не забывали о том, что в лесу есть хозяин! Вы что думаете, рыба ему наша нужна? Осенью еды а лесу много.

— А вернуться он может?

— Вроде зла ему никто не сделал… Незачем ему больше приходить, — не очень уверенно ответил Ансем.

— У, проклятая зверюга! — не сдержался Опунь, вспомнив свои утренние мытарства.

— Тихо! Тихо! — испуганно замахал руками Ансем. — Ему нельзя угрожать! Нельзя о нем говорить плохо!

— Почему? — спросил Тикун.

— А потому, что он все слышит!

— Что-что? — не поняли ребята и с недоумением переглянулись.

Но Ансем только махнул рукой и встал из-за стола: что им можно объяснить, этим молокососам? Разве поймут они всю сложность отношений человека со «стариком», которую прежде каждый ханты постигал с детства? Сейчас времена иные. Древние поверья уходят в прошлое. Начнешь растолковывать — только язык зазря устанет!

— Ладно, — проворчал Ансем. — Собирайтесь, на запор пора. — И, улыбнувшись, похлопал Опуня по плечу: — А тебя хвалю. Сообразил мережу залатать! Это не всякий взрослый сумеет.

11

За работой дни бегут быстро.

Уже знакомой до последнего камешка стала тропа от зимовья до речки и озера.

В ставных неводах появилось больше пыжьяна, сырка. Ансем объяснял это тем, что рыба поважнее, вроде муксуна, щекура и нельмы ушла к живунам.

Ребята привыкли к работе, окрепли; теперь они уже не уставали так, как в первые дни. Колданку с пойманной рыбой перетаскивали без суеты — каждый хорошо знал свои обязанности. Опунь впрягался в лямку, Тикун научился ловко опрокидывать лодку в озеро, Карап исправно поливал глинистую дорогу водой — в иные дин ее уже схватывало ледком. Колданка тогда скользила совсем легко. Больше всего ребятам сейчас досаждали бродни, сшитые из тяжелого брезента. Они быстро намокали и при ходьбе вода в них хлюпала, словно в переполненном бочонке, — казалось, что на ногах у ребят пудовые гири. Время от времени они скидывали бродни и работали босиком. Но тотчас начинали коченеть ноги. Приходилось натягивать оленьи кисы, согреваться хоть ненадолго, потом снова месить мокрую глину голыми пятками. У всех троих подошвы уже были сбиты в кровь.

Озерко заполнялось рыбой, как девичий сундук приданым. Довольный Ансем поглядывал, как то в одном, то в другом месте вскипала вода.

— Видите, щуки шныряют? — показывал он ребятам круги на поверхности озера. — Ну, пусть, пусть порезвятся. Все равно им наша рыбка не по зубам, придется по-прежнему окушками довольствоваться. А потом все в неводе окажутся, до едином! Может, какая из них и в мой котелок попадет, ухой побалует? А?

И Ансем начинал смеяться своим хрипловатым, дробным смешком, который почему-то раздражал Опуня.

Еще неделю назад бригадир предсказал, что реки сей год станут рано. К тому, видно, и шло. Участились заморозки. Мелкие лужицы по утрам затягивало ледяной коркой, мягкой желтой подстилкой легли на землю опавшие иглы лиственниц, оголились березки. Созревшие шишки на разлапистых кедрах ярко коричневели, словно уцепившись оскаленными зубами за ветви.

В один из морозных утренников Опунь, совсем рядом с избушкой, увидел сидящего на елке огромного глухаря и уложил его первым же выстрелом. На обед у них был вкусный глухариный суп.

— Вот так еда у нас нынче! — то и дело повторял, склонившийся над миской, Ансем. — Приятно мясо поесть! А то все рыба да рыба. Надоело. — И, сыто рыгнув, размечтался: — Эх, обменять бы нельму или муксуна на олений бок!

— Где тут обменяешь? — тоскливо вздохнул Карап. — Пустыня!

— Для кого пустыня, а для кого и нет, — прищурился Ансем. — По этой земле не мы одни бродим. Если умом пораскинуть, можно нужных людей найти. И охотнички здесь промышляют, и пастухи забрести со своими оленями могут.

— Колхозные стада в других местах кочуют, — сказал Опунь.

— Так то — колхозные. Но и у добрых людей олешки имеются… Не все еще, слава богу, повывелись!

И Ансем снова неприятно засмеялся.

«На что старик намекает? — встревожился Опунь. — Вдруг Лялю, бывшего жениха Тутьи, в памяти держит? Не хочет от выгодного сватовства совсем отказываться? Может, стада Махсаровых где-то тут, поблизости? И Ансем это знает?»

И, словно в подтверждение этих мыслей, бригадир вдруг сказал:

— Оленины, если поискать, раздобыть можно. Глядишь, кто с верховий Казыма до нас доберется, на нартах, по раннему-то ледоставу!

— Да ведь Казым же далеко! — удивился Опунь. — Кто оттуда поедет?

— Кто-нибудь да поедет, — загадочно усмехнулся Ансем. — Захочет нашей рыбки отведать, вот и объявится…

И, поднимаясь из-за стола, старик, довольный, потер себе руки.

— Доедайте суп, а я пойду погляжу, какая завтра погодка нас ожидает. Думаю, не долго нам тут сидеть: рыбы много взяли — план уже, по-моему, есть! Да сверх плана еще!

— В озере? — уточнил дотошный Тикун.

— В озере. Но ведь оттуда мы уже, как из кладовки рыбу брать будем. Главная-то работа позади.

— Сколько же раз мы колданку перетаскивали? — стал прикидывать Опунь.

— Не меньше пятисот, — вздохнул Карап.

— Ты считал, что ли?

— Считал.

— Это он часы считает, не может дождаться, когда домой вернется! — захохотал Тикун.

От этих слов Опуня всего передернуло. «К Тутье торопится», — со злостью подумал он о Карапе. Возможно, Карап и в мыслях подобного не держал, но ревность слепа, ничего не поделаешь… Эх, знал бы наивный Тикун, какую больную струну, сам не ведая, задел во влюбленном товарище!

Ансем вернулся в избушку, ежась от холода.

— Есть одна новость, ребятки! Речка-то наша, Пор-Ёхан затихла. Ни рыбка не плеснет, ни льдинка не звякнет. Похоже, станет не сегодня-завтра.

Это было радостное известие! Схватит речку льдом — можно будет оставить запор, перейти на озеро и брать неводом собранную там рыбу. На севере холода наступают быстро: со дня на день теперь жди морозов.

— Ура! — крикнул Тикун.

— Ура! Ура! — поддержали его приятели. От только что мучавшей неприязни к Карапу у Опуня и следа не осталось. Все трое гордились, что сумели справиться с нелегкой мужской работой, не обманули доверие председателя, «дали план» родному колхозу.

Доволен был и Ансем. Ничего не скажешь, повезло ему нынче с помощниками. Хоть и пацаны еще, утята желторотые, а толк из них будет, от трудного дела в жизни не побегут. Пускай отдохнут немного — на речку после обеда можно и не ходить.

— Работать сегодня не будем. — сказал старик. — А на Пор-Ёхан наведаемся.

— Лодки? — догадался Опунь. — На берег вытащить, пока в лед не вмерзли?

— Лодки, — подтвердил Ансем. — С ними быстро управимся. А там — гуляйте, сколько хотите.

Уже издали, пробираясь сквозь тальники к берегу, ребята увидели, как речка поблескивает серебром.

Карап подхватил с земли какой-то сук и швырнул в Пор-Ёхан. Сук с легким свистом заскользил по свежему льду.

— Сейчас бы да налегке, по ледку — прямо в поселок! — размечтался Тикун. — Я по своим соскучился. По маме, сестрам, братишкам… Я б живо дотопал!

— И я тоже, — сказал Опунь, думая о Тутье. — Тебя, наверное, обогнал бы.

— Нет, я обогнал бы! — засмеялся Карап.

И Опунь опять с ним чуть не схватился, но вовремя сдержался, заметив укоризненный взгляд бригадира.

По сравнению с перетаскиванием груженой колданки, очистка ото льда бортов была не работой — игрой. Через час все было готово.

— Теперь давай к озеру, глянем, что там делается, — сказал Ансем.

Озерко тоже покрылось льдом. Правда, еще прозрачным и тонким. Ребята хотели было на радостях побегать по льду, но бригадир приказал им держаться у самого берега.

Опунь расчистил покрытый мохнатым инеем пласт прибрежного льда подошвой — и замер от изумления! Под его ногами, словно под стеклом, сновали сверкавшие чешуей большие и малые рыбины. Выросший на воде, он впервые видел такое чудо.

— Идите сюда! — подозвал он приятелей. — Смотрите!

Все трое долго любовались открывшейся им картиной. Наконец засобирались к зимовью.

— Идите, идите, — напутствовал их Ансем. — Я еще хочу запор проверить, в лодках кое-что поискать. Меня не ждите.

Если не торопишься, любой путь кажется коротким. Вот уже избушка мелькнула за деревьями — прибыли!

— Чем займемся? — спросил Тикун, Неожиданное безделье уже начинало его тяготить.

— Хм, — задумался Карап. — Может, шишек пособираем? Вон их сколько…

— Здорово придумал! — обрадовался Тикун. — Давай мешок!

Опунь же взялся за свою двустволку:

— А я пойду посмотрю, может, еще глухарь попадется!

«В какую сторону двинуться? — размышлял он, а ноги меж тем сами несли его обратно к речке. — Там Ансем аки, один, — мелькнуло у него в голове. — Спрошу что-нибудь о Тутье… И вообще надо поговорить с ним…» О чем говорить — Опунь опять, конечно, толком не знал, но чувствовал: он должен, должен укрепить дорогу к сердцу отца! В этом залог другой дороги — к сердцу любимой… «Я подойду и спрошу, как поживает Тутья, — думал, убыстряя шаг, Опунь. — Просто спрошу — и все. — Но тут же понял, что вопрос глупый: как ответит на него Ансем, который сидит с ними на Пор-Ёхане, далеко от дома? Может, лучше тогда выведать, как он ко мне относится? Но как, как это сделать? Вдруг старик догадается обо всем да поднимет меня на смех? Куда, скажет, ты, безоленный, к моей дочери лезешь…»

В мучительных раздумьях Опунь остановился на небольшом мыске, начертил носком бродня на замерзшем песке большую букву «Т» и принялся ее разглядывать.

Он стоял так долго, что ноги у него закоченели. «Нужно будет завтра чижи[13] надеть», — подумал он машинально и, понурив голову, побрел обратно к зимовью, не решившись на этот раз повидать Ансема наедине…

Тикун и Карап во всю готовились шишковать: достали мешки, вырубили себе здоровенный колот…

— Ну что, нашел глухаря? — ехидно осведомился Карап. — Или медведя встретил?

— Оставь ружье, идем с нами, — позвал Тикун.

— Пусть в избе сидит, печку топит. Видишь, какое у него лицо кислое. Словно клюквы наелся. Только настроение нам испортит.

«Стукнуть его?» — прикинул в уме Опунь, глядя на ненавистного соперника. Однако драться сейчас не хотелось.

— Мои глухари от меня не уйдут, — решил отшутиться он. — А вот твои шишки могут и пустыми оказаться.

Карап сердито зыркнул в его сторону, но Тикун уже тащил его за руку к ближайшему кедрачу.

Опунь посидел на нарах, принес в избушку дров, протопил печурку. Ансема все не было.

«Поброжу еще немного с ружьем», — решил он. Насмешка Карапа все же задела его. Еще не хватало, чтоб считали его неудачником! А то и трусом! Что имел в виду Карап, когда сказал про медведя? Может, думает, что он скис оттого, что ему стало страшно в лесу?

Схватив двустволку, Опунь снова отправился в тайгу. О глухарях сейчас нечего было и помышлять — их вылет давно закончился. Разве что выводок рябчиков попадется, или, если повезет, — наткнешься в березняке на косачей.

Под броднями звонко похрустывал мерзлый ягель, хлестали по голенищам цепкие ветки багульника. Эх, нет здесь собаки! Разве это охота, без хорошего пса?

Занятый своими мыслями, Опунь брел кедровой гривой. Земля была усеяна расклеванными шишками — кедровки здесь потрудились на славу! «Посмотрим, много ли вы орехов насобираете!» — Усмехнулся про себя Опунь, вспомнив приятелей с их тяжеленным колотом. Подобрав несколько нетронутых птицами шишек, сунул их в заплечную сумку. «Угощу Карапа, если ни с чем вернется!» Настроение у него поднялось, и он с удовольствием поел подмерзшей и оттого особенно сладкой брусники, которая всюду краснела под первым снежком.

Грива вывела его на высохшее кочкастое болотце, поросшее осокой. За ним виднелся распадок. Опунь пересек его и оказался вдруг на берегу Пор-Ёхана.

Сняв с плеча ружье, Опунь шел по отмели, где темнели глубокие лосиные следы. Зверь, наверное, собирался переплыть речку, но почему-то раздумал и, вытоптав глину на одном месте, повернул обратно в лес. Вспомнилась недавняя встреча со «стариком». Опунь подавил вспыхнувший было страх и присел на вывороченный ледоходом ствол какого-то дерева. Задумался. И тотчас ему привиделась Тутья. «Как она там? Вспоминает ли хоть изредка обо мне? — думал он сквозь дрему. — Или не вспоминает вовсе, а соскучилась по Карапу? А может, ждет Лялю? Вдруг он после госпиталя приезжал в поселок, красовался там перед девушками своей выправкой и медалями!»

При мысли о Ляле Опунь стряхнул с себя подкравшийся сон. Ревнивое чувство обожгло его, словно язычок пламени от костра. Но странная это была ревность! Да, Опунь очень боялся, что Тутье понравится бравый Ляля. Но в глубине-то души Ляля нравился и ему самому! Мало того — Опунь отчаянно ему завидовал! Ведь тот воевал, заслужил боевые награды! Как и его, Опуня, отец!

Подняв с земли голыш, он с силой швырнул его в стынущую реку. Эх, и почему он так поздно родился? Если б не возраст, Опунь давно был бы на фронте… Может, даже воевал бы рядом с отцом…

Опунь вдруг ощутил острую тоску по отцу. Где он сейчас? Жив ли? Почему не дает о себе знать?

Последнее письмо с фронта она с матерью получили полтора года назад. Вернее не письмо — отец грамоты не знал. Он просто вложил и конверт фотографию, на обороте которой чьей-то рукой, наверное, однополчанина, было приписано несколько слов: Юхур, мол, жив и здоров, бьет фашистов и шлет семье горячий привет.

На снимке отец был мало похож на самого себя — слишком непривычно выглядели пилотка и гимнастерка, на которой красовалась медаль.

Страничку ту мать хранит дома в самом заветном углу, а Опунь знает текст наизусть.

Как гордился Опунь смелостью и находчивостью своего отца! Он показал заметку учительнице, ее зачитали вслух перед всем классом. В сельсовете тоже узнали об отваге земляка и не раз говорили о нем на собраниях. Знала обо всем этом, конечно, и Тутья.

Опунь невольно распрямил плечи, и темные брови его сошлись треугольником на переносице — точно также, как у отца на том фронтовом снимке. Да, с Лялей ему, подростку, тягаться трудно, он младше, не воевал, но что из того? Силы и ловкости ему тоже не занимать, и здесь, в далеком северном тылу, он, Опунь Хартанов, постарается быть достойным сыном своего отца!..

Писем от отца больше не приходило, но окольными путями, от кого-то из воевавших ханты, дошел слух, что бойцов-северян перевели на Карельский фронт, и многие стали каюрами боевых оленьих упряжек.

— Кой! — заволновалась тогда мать. — Кой! У него же кроме шинели да гимнастерки ничего нету. Ну, может, полушубок и валенки дали. Только для севера это разве одежда? Малица нужна, кисы нужны, шапка теплая, капюшон!..

И Еля побежала в контору к Ярасиму — узнать, можно ли отправить на фронт посылку.

— Можно, — сказал Ярасим. — Только номера полевой почты ты ведь не знаешь.

— Не знаю… — пригорюнилась мать. — Но малицу все равно сошью. Из ягушки своей переделаю, день и ночь шить буду! Пошлем посылку на Карельский фронт. Не моему Юхуру, так кому-то другому достанется. Люди за нас бьются, такую тяжелую работу делают — им тепло нужно…

В тот же день Еля взялась за иглу, а за ней и другие женщины поселка. Через леса, реки, горы и тундру пустились в дальний путь к Мурманску посылки с меховыми вещами — кисами, чижами, малицами из оленьих шкур. Пришли в ответ письма, открытки с благодарностями, из района Еле прислали Почетную грамоту за добрый почин, а вот известий от Юхура все не было и не было…

А затем принесли короткую повестку: рядовой Ю. Хартанов считается пропавшим без нести.

— Замерз… — прошептала побелевшими губами Еля. — Снегом его засыпало… Не дошла, видать, до тебя, Юхур, моя малица…

И с коротким, сдавленным криком упала лицом на постель:

— Не верю!..

С тех пор у Хартановых о Юхуре почти не говорили. Но и мать, и Опунь, и сестра Палаш продолжали его ждать, не верили, что отец погиб.

Опунь поднялся со ствола поваленного дерева и побрел вдоль берега реки. Идти было трудно. Земля подмерзла, но еще не очень сильно, ноги отяжелели от прилипающих к подошве комьев осенней грязи. Скорее бы ледостав! Тогда можно будет соорудить себе быстрые лыжи и пуститься по льду в поселок. Слетать туда хотя бы на пару часов — повидать Тутью. Интересно, как она его встретит? Пусть ничего не скажет, пусть промолчит — он по глазам поймет, рада она ему или нет!

Мечты Опуня, как всегда, резво понеслись дальше, Вот он, обессилевший от стремительного броска на лыжах — до поселка-то добрых полсотни километров! — почти без чувств падает к ногам любимой.

— Что с тобой? — волнуется Тутья. И, протянув руку, кладет ему на лоб прохладную ладонь.

Он молчит, не отвечает ей.

И тогда Тутья приникает ушком к его груди, слушает — бьется ли его сердце, А он, очнувшись, обнимает ее обеими руками и шепчет:

— Милая!.. Ты любишь меня? Любишь?..

Так Опунь, вероятно, мог бы фантазировать до самой ночи, но мысли его вдруг прервал чей-то протяжный крик.

— Помогите!.. На помощь!..

Опунь сдернул с головы капюшон малицы. Кажется… голос Ансема?!

Он помчался вверх по реке, к запору: ведь Ансем оставался именно там, у лодок.

Бежать пришлась довольно долго: дорогу то и дело преграждали разлапистые коряги, загромождавшие берег, выдававшиеся в воду мыски, лесные ручьи, сбегавшие в Пор-Ёхан. И все это время, пока бежал, Опунь слышал крики Ансема.

— Ребята!.. Сюда!.. Помогите!..

«Тонет он, что ли?» — в испуге подумал Опунь. Но вместе с испугом он вдруг ощутил и нечто похожее на радость: отец Тутьи в беде и он, Опунь, придет ему сейчас на помощь! От этой мысли силы его словно удвоились. Вскоре он, запыхавшийся, стоял у запора.

Посреди речки сразу же увидел барахтавшегося в ставном неводе бригадира. Скорее всего, тот запутался в мереже и не мог оттуда выбраться. Тонкий лед проломился под тяжестью человека, и с каждым движением Ансем все глубже погружался в ледяную воду, хотя и держался обеими руками за деревянную козлину.

— Опунь!.. Опунь!.. — застонал, увидев его Ансем. — Замерзаю… Спасай!..

Схватив на берегу какую-то палку, Опунь ступил на лед.

— Не лезь! — заорал Ансем. — Оба утонем. Лед не держит! За кустом, погонная веревка есть… Метнешь ее… Да поживей!..

В окрестной тиши было явственно слышно, как у старика клацали от холода зубы.

— Сейчас, сейчас, Ансем аки! — заторопился Опунь. — Держитесь!.. Я мигом!

К счастью, веревку удалось найти сразу. Собрав ее в связку наподобие аркана, Опунь бросил свободный конец Ансему.

Одной рукой старик обмотал себя веревкой за пояс.

— Си! Все! — сказал он, — Тащи!

Упершись ногами в ближний от берега кол, Опунь потянул изо всех сил. Ансем отпустил козлину и, не умея плавать, отчаянно забился в воде, будто муксун, попавший в сеть. Но все же он сумел добраться до кромки льда и попытался выкарабкаться. Тонкая кромка тут же под ним треснула. Он еще раз повторил попытку, и снова хрупкий лед не выдержал тяжести. Наконец Ансем, тюленем навалившись на припай, все же выбрался из воды; держась за веревку, прополз немного вперед и в конце концов достиг берега.

Опунь развел костер. Затем усадил старика возле огня, стянул с него сапоги, отжал промокшие насквозь чижи, укутал в свою малицу.

— Скорее… Скорее… — бормотал Ансем. — Надо идти в зимовье… Скорее…

— Пойдем, Ансем аки, — успокаивал его Опунь. — Только согрейтесь сначала, обсушитесь маленько.

Когда они добрели до избушки, Ансем так и рухнул на нары. Сильная дрожь сотрясала его тело. Тикун с Карапом еще не вернулись — видно, увлеклись шишкованием. Домик успел выстыть. Опунь начал снова растапливать печь. Для большего жара он подбросил в топку бересты, за которой сбегал на березовую полянку. Вскоре в избушке стало тепло, как в деревенской бане.

— Там… В углу… Посмотри в моем мешке… — слабым голосом попросил Ансем.

— Что посмотреть?

— Есть… Кое-что…

Опунь порылся в бригадировой торбе и достал алюминиевую флягу.

— Дай сюда! — протянул руку Ансем. — Чего ты там возишься?

После несколько глотке и, старик порозовел и сразу приободрился.

«Вот, значит, где он хранит свои запасы!» — отметил про себя Опунь.

Мокрую одежду Ансема он раскинул на вешалах возле печки. Вскипятил чайник, заварил чагой чай. Ансем слез с нар, придвинулся поближе к огню.

— А! — выдохнул он. — Хорошо. Кажется, я ожил, — сказал он, прихлебывая заботливо приготовленный Опунем чай.

— Ансем аки, а как вы в невод-то угодили?

— Кой-кой, — запричитал старик. — Все мои мозги, наверное, повысохли. Совсем я ума лишился! Кой!..

— Что вы такое говорите, Ансем аки?

Ансем стукнул себя ладонью по лбу и тряхнул тоненькими, слипшимися косицами.

— Глупый я, глупый, как только что поднявшийся на крыло глухарь! За рыбой полез. Пару муксунов решил на уху взять.

— Так ведь у нас малосол еще есть.

— А мне свежатины захотелось. Подползу, думаю, тихонько по льду да несколько рыбин за жабры вытяну. Они снулые сейчас, а все равно у запора толпятся. Ну подполз. Вдруг вижу, подо льдом нельма трепыхается. Вот такая! — Старик развел обе руки в стороны. — Так и сверкает чешуей, так и играет. Аппетит у меня разгорелся — как у волка! Вот, думаю, уха будет!

— Да, из нельмы уха добрая! — подтвердил Опунь. — Я ее тоже люблю.

— Ну вот. Взял я багор и давай лед долбить. Потом стал ждать, когда моя нельма в лунке окажется.

— А она скоро приплыла?

— Скоро. Куда ей из ловушки уйти? Я руку протянул, хочу ее схватить, а она увертывается, не дается.

— А вы?

— Ладно, думаю, я тебя, окаянную, все равно достану! Сунул в воду багор, да, видно, неосторожное движение сделал. Ну и провалился сам под лед. Глупый старик с заплесневевшими мозгами!

Ансем еще отхлебнул из фляги.

— Не забуду я, парень, что ты мне второй раз на помощь пришел! Будет случай — отблагодарю.

— Ничего мне не нужно, — забормотал покрасневший до ушей Опунь. — Несчастье со всяким случиться может. — А сам подумал: «Может, заговорить с ним про Тутью?» — Но так и не смог — язык словно льдом сковало.

— Нет, ты все-таки молодец! — продолжал расчувствовавшийся Ансем. — Добрые духи тебя в такую минуту ко мне послали. При глазах Матери огни говорю! — И старик ткнул кривым пальцем в полыхавшую топку раскалившейся печки.

В избушке стояла невыносимая жара.

— Открой двери, — вернувшись на нары, попросил Ансем. — Упарился я совсем.

Опунь исполнил его просьбу, а сам вышел из домика. Ему тоже было жарко. Лоб покрылся испариной. Пригладив влажные волосы, Опунь присел на дрова, сложенные у стены зимовья. «Дурак я, дурак! Таким случаем не воспользовался! Старик ведь растаял, стал мягким, как нежная рыбья печень. Все сейчас готов для меня сделать! Спросить бы хоть об одном: думает он Тутью замуж отдавать или нет? А если задумал, то за кого? За кого именно?»

— Вот возьму сейчас и спрошу! — неожиданно для самого себя выкрикнул вдруг Опунь. — Чего мне бояться?

Вскочив, яростно дернул полуотворенную дверь, чуть не сорвав ее с кожаных петель. Когда он вошел в избушку, вид у него, наверное, был так безумен, что Ансем, приподнявшись на нарах, спросил испуганно:

— Что с тобой, парень? Щеки огнем горят. Может, напугал тебя кто? Говори! Здесь всякое померещиться может — тайга!

Опунь, опустив глаза, отрицательно покачал головой.

— А в чем тогда дело? Если мучает что — расскажи. Посоветуйся со стариком. Одному и колданку с места иной раз не сдвинуть, а двоим она легче пуха покажется.

«С чего бы начать? — лихорадочно думал Опунь. — Хоть бы какую-нибудь зацепочку придумать!» Взгляд его упал на сушившуюся одежду.

— Я… Я… — начал он, запинаясь, — про завтрашний день думаю.

— Про завтрашний день? — удивился Ансем. — А чего о нем думать? Можно еще, пожалуй, и отдохнуть. Выходной устроить.

Словно молодой неуклюжий беляк, робкая мысль Опуня выбиралась наверх из заветных глубин души:

— Мне… Я… Беспокоюсь, высохнет ли до утра ваша одежда?

— Высохнет.

— Но ведь малица и чижи покоробится. Их разминать придется.

— Разомнем.

— Размять-то разомнем, — притворно вздохнул Опунь. — Только ведь у нас как следует не получится. Здесь женские руки нужны, нежные.

— Да, женские, конечно, были бы лучше, — улыбнулся старик. — Одежа — бабье дело, известно. Моя Сантара быстро бы управилась. Хоть и немолода уже, а проворна, как белка. Ансем знал, кого в жены брать! — и старик хвастливо приосанился, спустив ноги на пол.

— А… А… Дочка ваша?..

— Которая? — насторожившись, спросил Ансем.

— Тре… Третья… Тутья… Я с ней в одном классе учусь. Она… Она… тоже проворная?

— Кой! — рассердился старик. — Зачем такой вопрос задаешь? У Ансема все дочери работящие. Я никому спуска не давал. Все делать умеют. И малицу сшить, и оленью шкуру размять, и еду приготовить Нет, моя Тутья перед будущим мужем в грязь лицом не ударит.

Опунь тревожно вскинул глаза.

— А… А кто… будущий муж?

Ансем недовольно наморщил лоб.

— Больно ты любопытен, парень. Зачем тебе это знать?

— Да так… Просто…

— Просто… Просто… — проворчал Ансем. — Не знаешь разве наш обычай: пока невеста порога в новом доме не переступила, о ее замужестве не говорят. Зачем зря языком трепать?

Сам поражаясь своей смелости, Опунь брякнул:

— В поселке говорят, Ляля к вам сватов засылал.

Ансем еще больше нахмурился, засопел сердито.

— Ляля, говоришь? — помолчав, произнес он с тяжким вздохом. — Был Ляля, да сплыл.

— Как это — сплыл? — пряча невольную улыбку, переспросил Опунь. Надо же, ведь это он, он отвел тогда от Тутьи нежеланное для нее сватовство! Знает ли об этом Ансем? Нет, конечно! А если бы знал?

Додумывать Опунь не стал.

Разволновавшись от разговора, Ансем потянулся за табаком.

— Эх, парень! Молод ты еще, ум твой силой не налился. Что ты в таких делах понимаешь? Ляля!.. — И, снова помолчав, пробурчал себе под нос: — Один узел дважды не завязывают!..

Заправившись табачком, на который он предварительно — уже не таясь — плеснул спирта, Ансем встал у открытой двери. Видимо, желая переменить разговор, он потрепал Опуня за волосы:

— Если б не ты, кормить бы мне нынче пыжьянов! — и хрипло засмеялся. — Будем теперь друзьями! На, держи мою руку!

И Ансем протянул Опуню раскрытую ладонь.

Опунь поспешил пожать ее. Стать другом отца Тутьи! О, это могло иметь далеко идущие последствия! От радости он заулыбался.

— Нет, ты и вправду стоящий парень! — продолжал нахваливать его Ансем. — Настоящий мужчина из тебя вырастет.

«Пусть добрые думы обо мне корнями дерева прорастают в твоем сердце, — колдовал про себя раскрасневшийся от смущения Опунь. — Пусть все твои чувства ко мне укрепятся! Помогите мне в этом, добрые духи! Помогите! Как я помог сегодня отцу Тутьи!»

Заметив, что губы Опуня шевелятся, Ансем настороженно взглянул на него.

— О чем это ты шаманишь, а?

«Неужели догадывается?!» Отпрянув в темный угол, Опунь сел на лавку и затих там. Нельзя, чтобы старик раньше времени узнал о его мечте! Нельзя! Так можно все испортить.

Ансем сплюнул коричневую табачную жвачку.

— Куда это Тикун с Карапом запропастились?

— Они шишковать пошли.

— Может, заблудились где?

— Я пойду поищу их, — поспешно предложил Опунь и с облегчением выскочил на улицу. Разговор со стариком измотал его.

И в то же время он был счастлив! Перепрыгивая через низкорослый кустарник, Опунь, словно молодой хор, помчался в тайгу. Теперь было наверняка известно: Ляля ему не соперник! Известно теперь и другое: Ансем убедился, что Опунь становится настоящим мужчиной! Он сам об этом сказал!

12

Через день морозы окончательно сковали речку и озеро.

Прорубив топором маленькую лунку, Ансем одобрительно цокнул языком:

— Лед подходящий! С три пальца толщиной, пожалуй, будет. Теперь по озеру ходи сколько душе угодно. Завтра же неводить начнем.

— Ура! — обрадовались ребята, уже соскучившиеся по работе. Им не терпелось приступить к серьезному промыслу, которым ни один из них еще до сих пор не занимался. За ужином они забросали бригадира вопросами:

— А не может быть так, Ансем аки, что рыба из нашего озера куда-нибудь исчезла? — спросил Тикун.

— Дурень! — заржал Карап. — Под землю она, что ли, провалится?

— Напрасно зубы скалишь! — прикрикнул на него старик. — Бывают такие случаи. В таловых озерах. Они близко друг от друга находятся, и меж ними подземные токи иногда возникают.

— А наше озеро — таловое? — с тревогой спросил Опунь.

— Наше — нет. Не боитесь, рыба здесь вся целехонька. Что перевезли из Пор-Ёхана, то и возьмем.

Утром, чуть свет, вся бригада была уже на Кедр Шапке. Ансем с багром в руках прошелся по озерному льду, припорошенному легким снежком. Разметил, где долбить лунки. Ребята взялись за пешни. Затем, орудуя подо льдом обструганным шестом с прикрепленной к нему прогоночной веревкой, они протянули под всей поверхностью озера испод.

— Теперь готовьте закраину! — сказал Ансем.

Вчетвером они пробили у берега большой «карман».

— Выбирай невод!

Ухватились за края мережи и потянули ее на себя. Уже через несколько минут в «кармане» заплескались сырки и пыжьяны, а когда показалась мотня невода, вода словно вскипела от мечущейся в ней крупной рыбы. Ансем с Опунем выбрали нижнюю подбору, и весь сегодняшний улов оказался в мотне, как в мешке.

— Си! Все! — засмеялся Ансем. — Наша рыбка! Теперь только черпай ее отсюда, как уху из котла!

Он первым схватил лупах[14] и выбросил на лед пару здоровенных муксунов.

Взялись за сачки и ребята. Выбирали рыбу попарно, чтобы впустую не тесниться у закраины. На льду росли, похожие на свежие сугробы, кучи муксунов, щекуров, сырков. Попадались и зубастые щуки и плоские, золотистые караси.

Несколько больших нельм бригадир отложил в сторону.

— Строганинки на ужин отведаем!

К концу рабочего дня они выбрали из озера тонны четыре.

— Ох! — застонал Карап, — У меня вся спина задеревенела!

— И у меня поясница, словно пилой распиленная, — вторил ему Тикун.

Опунь тоже еле шевелил руками-ногами, но, верный своему желанию окончательно завоевать расположение бригадира, помалкивал, не подавал виду.

Еще раз оглядев добытую рыбу, Ансем велел грузить мокрый невод на нарту.

— Пусть невод с нами в избушке ночью погреется, — сказал он. — А не то он железным станет.

Ребята впряглись в нарту.

— Хей, олешки! Вперед! — рассмеялся старик. — Был бы сейчас хорей, вы у меня быстро бы побежали!

Но вместо хорея в руках у него оказалась короткая толстая палка. Ею Ансем подоткнул со всех сторон похрустывающий на морозе невод, а затем, когда двинулись в путь, подталкивал сзади нарту.

Поверх невода на нарте красовались предназначенные для строганины жирные нельмы.

Дотащить невод до зимовья оказалось не так просто: он то и дело соскальзывал. Приходилось останавливаться и укладывать его снова. Но при первой же кочке невод опять сползал с нарты.

Наконец прибыли.

Карап взялся растапливать печь, Тикун затащил невод в дом и разложил его в теплом углу. Опунь подмел пол.

— Ох и поедим сейчас! — зачмокал губами Ансем. — Где мой нож? Тащи, Опунь, нельму да пожирнее бери!

— А мне кажется, рыба в озере похудела малость, — заметил Тикун. — Все же корма у нее там меньше было, чем в речке.

Нарезая длинными розовыми стружками нельму, Ансем возразил:

— Нет, похудеть она не успела! Мы ее быстро взяли. Глядите, рыбий желудок застывшим жирком, словно снегом облеплен. Упитанная рыбина, в самый раз! Хватайте скорее стружки, ешьте!

Строганина из нельмы таяла во рту. Проголодавшиеся ребята уплетали за обе щеки. Часть рыбы Ансем опустил в котел, стоявший на печке.

— Еще и ухи похлебаем! — сказал он, облизывая пальцы, — Завтра нам много сил нужно.

13

Морозы забирали все крепче. Холод щучьими зубами покусывал щеки. На пронизывающем северном ветру мерзли пальцы, и ребята то и дело, по примеру бригадира, втягивали руки внутрь малиц. Там можно было сунуть их подмышки и отогреть. Коченели ноги. В броднях работать было уже нельзя — они сильно скользили, а меховые кисы в ледяной каше быстро промокали и совсем не грели. Приходилось время от времени плясать вокруг закраины, чтобы не окоченеть окончательно.

Летевшие от лупахов ледяные брызги окатывали малицы и тут же застывали. Сначала ребята пытались счищать лед с одежды, но потом поняли — усилия их напрасны. Отдираешь, отдираешь коросту, а она тотчас нарастает снова.

Целую неделю работала бригада на озере. Наконец мотня невода стала приходить почти пустой.

— Ну что ж, — подытожил Ансем, — думаю, работа наша к концу подходит. Центнеров двести пятьдесят мы взяли, больше даже. Есть план! Да сверх плана не один лупах наберется!

Всю сложенную на льду рыбу Ансем тщательно укрыл еловым лапником, а сверху еще и снежком присыпал — это, чтобы не заветрила, чтобы не потеряла свои вкусовые качества.

— Вижу, вижу, утомились вы, парни, — сказал Ансем. — Молоды еще для такой работы, ну да ничего, справились. Так Ай-Ване и доложу: ударно школьники потрудились!

«Нечего подчеркивать, что мы школьники, — с обидой подумал Опунь. — Мы, конечно, ходим в седьмой класс, но по возрасту уже не дети. Не наша вина, что школу у нас поздно открыли».

Работу на озере бригада закончила. Оставалось только отправить рыбу в поселок, Нужно было кого-то послать к Ай-Ване: пусть готовит подводы, посылает сюда людей, Они свое дело сделали.

Но Ансем почему-то медлил.

— Чего нам спешить? — отвечал он на нетерпеливые взгляды ребят. — Можно теперь денек-другой и отдохнуть, пожить в свое удовольствие…

Вставали они теперь поздно, весь день топили печку да щелкали кедровые орехи, которые набрали Тикун с Карапом, лакомились строганиной, ухой из карасей — их брали в другом озерке, поменьше, неподалеку от тригонометрической вышки.

Тикун и Карап ходили шишковать, решив запастись орехами на всю зиму. Опунь бродил по тайге с двустволкой, добывая рябчиков, Вечерами Ансем, напившись чаю с рыбной варкой, рассказывал им всякие охотничьи и рыбацкие истории.

— Спешить некуда, — повторял он. — Хорошо! А выловленная рыбка не улетит — она ведь не птица! Думаю, скоро в поселке про нас вспомнят. Кто-нибудь да приедет. Подождем маленько.

Время от времени они наведывались на озеро — посмотреть, не подобралась ли к рыбе жадная росомаха или еще кто-нибудь из лесных жителей. Но пока все было в порядке.

На четвертый день, утром, угревшийся на нарах Опунь, — он еще толком и глаз не продрал, — услыхал вдруг в избушке чей-то незнакомый голос. Выглянув из-под оленьей шкуры, он сразу увидел гостя. Это был мужчина в ладно сшитой неблюевой малице, подпоясанной широким кожаным ремнем, на котором висели богатые украшения: медвежьи и волчьи клыки.

«Откуда он взялся?» — подумал Опунь. И вспомнил, что Ансем как-то заговаривал об оленеводах с верховий Казыма, которые кочуют в здешних местах со стадами собственных оленей. Может, один из них?

Ансем что-то тихо говорил мужчине, но, заметив, что Опунь проснулся, умолк. Затем, улыбнувшись, воскликнул:

— Я-а! Вставай, вставай, парень! Что-то ты разоспался нынче. Совсем они у меня разленились без дела, Ольсан, — подмигнул он гостю.

Незнакомец Ольсан метнул на Опуня быстрый настороженный взгляд. И тут же заговорил:

— Хорошо у вас здесь, — голос у него был высокий, почти как у женщины, — тепло! А я от своих отбился, ночью метель поднялась, вот я и заплутал маленько. Был у речки Шобам-Ёхан, а теперь у Пор-Ёхана оказался. Сам не знаю, как такое случилось!

— Не беда, Ольсан, — сказал Ансем. — Светлеет уже. Найдешь дорогу.

— Днем-то, конечно, другое дело, — гость закивал головой. — Глаза и ноги сами к дороге тянутся.

— Вставай, вставай, Опунь! И Карапа с Тикуном буди. Завтракать будем! — заторопил ребят бригадир. — Я уже котелок с ухой на печку поставил. Сегодня в поселок пойдете, хватит тут торчать. Домой пора.

— Кто пойдет?! — тотчас соскочил с нары Опунь.

— Я пойду! — мигом проснулся Карап.

— Нет, я! — закричал Тикун.

— Ладно, ладно, не спорьте, — засмеялся Ансем. — Поднимайтесь живей. Дело это серьезное, потом решим. Сперва поесть надо, почаевать. Ольсан в дороге промерз.

Ребята наспех умылись, вырывая друг у друга из рук комочек хозяйственного мыла и потрепанное, довольно замызганное полотенце. Уселись за стол. Опунь украдкой изучал Ольсана. Мужику было наверное лет шестьдесят. Плоский широкий нос напоминал клюв утки-соксуна. Под густыми бровями поблескивали серые хитроватые глазки. Длинные космы волос спадали на плечи.

Когда Ольсан встал, чтобы бросить на освободившиеся нары свою неблюевую малицу, сверкнули расшитые бисером и яркими цветными полосками меховые кисы.

«Многооленный хозяин, — отметил Опунь. — Богатый. Другой разве станет а будничный день в таких кисах щеголять?»

Ансем приоткрыл крышку котла, и зимовье наполнялось ароматом карасевой ухи.

— Вкусно едите! — поцокал языком Ольсан.

— Так мы ж рыбаки, — улыбнулся Ансем. — Вот рыбкой и пробавляемся. У кого что: у пастухов — мясо, а у нас — нельмочка!

Ансем водрузил котелок с духмяной ухой на стол, деревянным черпаком разлил по плошкам. Потом каждому положил по куску карася с зернистой желтой икрой. Ольсан снова поцокал от удовольствия языком.

После ухи пили горячий, заваренный чагой чай. Наконец Ансем перевернул свою кружку вверх дном и объявил:

— Мое решение такое: в поселок пойдут двое — Тикун и Карап.

Опунь опечалился — неужели он не увидит Тутью? Карап увидит, а он — нет… И почему это ему так не везет? Однако спорить с бригадиром он не осмелился. Вместе с огорчением пришла и другая мысль: «А может, это и не так плохо, что он останется здесь с Ансемом? Будет ему единственным помощником, сумеет еще больше завоевать его доверие. Ладно, пусть ребята идут, да поскорее, чтобы не растравлять Опуню душу».

— К ночи, думаю, дома будете, — продолжал Ансем, обращаясь к Тикуну с Карапом. — Утром пойдете в контору, Ай-Ване доложитесь. Скажите, Ансем просит подводы готовить. День на это, конечно, потребуется. Ну, а на следующее утро обратно пускайтесь. Будем вас ждать. Ясно?

Выскочив из-за стола, ребята бросились готовить лыжи и провиант в дорогу.

— Спички не забудьте, — крикнул им в раскрытую дверь Ансем.

— Не забудем!..

Опунь вышел во двор вслед за приятелями. Прислонясь к стене, он ревниво следил за их оживленными сборами. Интересно, расскажут они в поселке о том, как он, Опунь, спас Ансема? Ему представилось, как Тутья, приоткрыв розовые губки, слушает Карапа. Впрочем, вряд ли этот хвастун будет распространяться о чужих подвигах, небось самого себя нахваливать станет.

И Опунь размечтался о том, как Ансем, вернувшись в поселок, сам поведает дочери о своем спасителе. Вот было бы здорово! Как всегда, воображение влекло его дальше: в полынью на Пор-Ёхане угождает не Ансем, а… сама Тутья. А он, Опунь, прямо с берега ныряет в ледяную воду и на руках выносит девушку на берег.

— Теперь я знаю, как ты меня любишь, — шепчет она. — Знаю, какой ты отважный и смелый…

— Ансем аки, у нас все готово! — крикнул Карап.

Бригадир вышел из избы.

— А чайник походный вы не забыли? — строго спросил он. — В такой путь без чайника никак пускаться нельзя. Мало ли что?

Поленившись тащить за спиной лишнее, ребята о чайнике умышленно вспоминать не стали.

— Да мы до поселка единым духом домчим! — сказал Тикун.

— Кой! Какие скорые! — проворчал Ансем. — Чаек горячий на все случаи жизни хорош: и от холода спасет, и сил прибавит. Опунь, чего, словно пень, стоишь? Тащи сюда чайник! Да еще рыбьего жиру с полки прихвати, он тоже не хуже чая согреть может.

Объяснив ребятам, где можно сократить путь, срезая мысы, и как пересекать замерзшие болота и лесные озера, Ансем махнул рукой:

— Трогайте!

Вскоре Тикун с Карапом скрылись за поворотом таежной тропы.

Ансем вернулся в зимовье, а Опунь продолжал стоять, прислонившись к стене. «И все-таки, кто такой, этот Ольсан? — думал он. Почему-то не верилось, что тот просто заблудился. — О чем Ансем шептался с ним утром? А вдруг это новый богатый сват? Вон, как он нарядно одет! Для обычной работы так не одеваются! Наверняка у Ольсана есть взрослый сын, которого пора женить…»

Опунь завернул за угол зимовья и оглядел оленью упряжку нежданного гостя. Хоры здоровые, упитанные. Пятиножная нарта так же богато украшена, как и кисы хозяина. Что-то непохожи эти олешки на измученных дальней дорогой!

Резко рванув на себя дверь избушки, Опунь вошел в зимовье. Ансем, снова тихо о чем-то говоривший с Ольсаном, запнулся на полуслове, словно чего-то испугавшись. Глаза его плутовато забегали.

— Ты чего, парень? — с раздражением спросил он. — Забыл что-нибудь?

Пожав неопределенно плечами, Опунь опустился на чурбачок возле печки. Ансем, явно недовольный этим, заерзал на месте, ни с того ни с чего начал смеяться своим дробным, визгливым смехом. Наконец нашелся:

— Гостя, пожалуй, угостить еще надо, а? — Он подмигнул Ольсану. — Строганинкой побаловать! Знаешь что, Опунь, беги-ка на озеро, возьми там нельму… да пожирнее…

— Хорошо, Ансем аки, — сказал Опунь, вставая. — Я сбегаю.

— Больно-то не спеши, — посоветовал бригадир. — Ольсану, конечно, задерживаться у нас нельзя, дела ждут, но время еще есть.

Опунь пошел за рыбой. Всю дорогу какое-то неприятное предчувствие не покидало его.

День стоял солнечный, ясный, небо голубело сквозь быстрые, легкие облачка. На неглубоком, искрящемся снегу четко виднелись птичьи следы. Внезапно еще один след привлек внимание Опуня: прямо к озеру вела свежая колея нарты. Кто-то объехал вокруг рыбные кучи и снова повернул в лес. Конечно, это след оленьей упряжки Ольсана. Чей же еще?

«Что он здесь делал? — взволновался Опунь. — Может, рыбой нашей запасался?»

Но нет, весь улов был цел.

Опунь достал крупную нельму из той кучи, которую они отложили для себя, сунул ее подмышку и, насвистывая, отправился обратно в зимовье.

В избушке весело потрескивала печка, в цинковом ведре подтаивал снег для чая. Вспотевшие от жары Ансем с Ольсаном, сняв малицы, сидели на низких лавках, пожевывая табак. В избушке пахло спиртом.

Увидев нельму, гость оживился.

— Вот это еда! — воскликнул он. — У меня сразу слюнки потекли, а то в лесу все мясо да мясо. Приелось.

Старики многозначительно переглянулись, и это не ускользнуло от настороженного внимания Опуня. «Они о чем-то договорились? — забеспокоился он. — И Тутья уже просватана?! Недаром же Ансем меня на озеро отослал…»

Приуныв, Опунь положил нельму на столик. Ансем взял топор а принялся обрубать плавники. Затем ловко ободрал кожу и острым ножом начал строгать ровные тонкие пласты.

— Давай скорее соли! — сказал он Опуню. — И хлеба нарежь.

— Недавно, вроде, и завтракали, — заулыбался Ольсан, — но разве от такой рыбки откажешься?

Он с жадностью накинулся на строганину и в миг опустошил добрую половину деревянной плошки, пододвинутой ему Ансемом. Наевшись до отвала, откинулся на нары и прикрыл глаза.

— Подремать хотите? — спросил Ансем. — Ложитесь удобнее.

— Нет, я только на минуту. Ехать надо, — ответил Ольсан.

Он и в самом деле вскоре поднялся и пошел во двор готовить упряжку.

— Ну что, парень, дадим человеку рыбки на дорогу? — подтолкнул Опуня в бок тоже разомлевший от сытной еды и тепла Ансем. — Подкинем маленько щекуров? Пусть у себя в чуме побалуется!

Выйдя к Ольсану, он что-то шепнул ему, потом поманил рукой Опуня и все трое уселись на нарту. Здоровенные, хорошо отдохнувшие хоры, резво помчали их по лесной дороге.

Когда упряжка остановилась у озера, Ансем взял дорожный мешок Ольсана и наполнил его до половины. Опунь вновь прикрыл рыбу свежим лапником, подсыпал снегу.

Ольсан, простившись со стариком за руку, вскочил на свою нарту, взмахнул хореем, и олени взяли с места крупной размашистой рысью. Вскоре гость скрылся из виду.

Ансем, задумавшись о чем-то своем, посасывал табак. Отложив лопату, которой подгребал снег, Опунь спросил:

— Чем теперь займемся, Ансем аки?

— А! — беспечно махнул рукой бригадир. — Ничем! Хочешь, поброди по тайге с ружьем, хочешь спать отправляйся.

Молча добрели до избушки. Ансем сейчас же полез на нары, а Опунь, последовав его совету, взял двустволку и ушел в лес.

Ветра не было, и мохнатые кедры, легкие, убранные инеем березки, стройные ели стояли не шелохнувшись. Завороженный красотой зимней тайги, Опунь снова начал думать о Тутье. Хорошо Карапу с Тикуном! Они уже завтра побывают у председателя, и весь поселок узнает, что их маленькая бригада дала колхозу план. Услышит об этом, конечно, и Тутья. Ни кто ей сможет рассказать вот об этом заснеженном лесе, о том, как сверкает под солнцем река, о громком крике взлетающего поутру глухаря? О медвежьих следах на пустынном берегу Пор-Ёхана? А вот он, Опунь, рассказал бы! Он нашел бы такие слова… такие слова, что Тутье показалось бы, будто она сама здесь побывала, будто видела все своими глазами… И почему только Ансем не послал его в поселок? «Но ничего, — утешал сам себя Опунь. — Ничего… Через пару дней придут подводы, мы погрузим рыбу, и я обязательно попрошусь на первую. Наверное, потянет лучший из колхозных коней. Может быть, Чалка… Мы украсим упряжку красными флажками, и в руке у меня тоже будет развеваться флаг. Настоящий флаг! Я сделаю его на платка, который дала на дорогу мать… Платок алый, так и переливается, так и горит на свету! Заметив обоз, весь поселок выйдет на улицу… А учительница Анна Михайловна скажет ребятам: «Смотрите! Из далекого похода возвращаются наши славные рыбаки! Они с честью выполнили важное государственное задание! Давайте прервем урок и поспешим им навстречу».

И первой выбежит на улицу Тутья.

Опунь тронет вожжами Чалку, тот помчится навстречу девушке, взметая копытами снег, а когда подвода поравняется с Тутьей, Опунь, крикнув «Тр-р-р!», приостановится ненадолго, тихо скажет:

— Вот я и приехал! Ты рада?

Тутья опустит ресницы, ничего не ответит, но по улыбке, дрогнувшей на ее губах, он поймет, рада!

…Под ногами у Опуня хрустнул сучок, и он очнулся от своих мечтаний. Ну что ж, а с другой стороны, может и неплохо, что он остался здесь с Ансемом. Уединенная жизнь вдвоем в подобной глуши сближает — ведь он так стремится понравиться отцу девушки! И стремится недаром: у ханты в брачных делах многое, почти все зависит от согласия родителей. Плохо это или хорошо — об этом Опунь еще не задумывался, он просто знал: иначе и быть не может…

«Зачем все же приезжал Ольсан? — Иглой лесного шиповника колола Опуня эта мысль. — А может, взять и открыться во всем Ансему? Не ходить вокруг да около? Прямо сегодня и поговорить по душам?»

Приняв такое решение, Опунь даже повеселел. Полдня шатался он по тайге. Раза три упускал взлетавших из-под ног глухарей, которые лакомились подснежной брусникой. Под шелест их могучих крыльев он с досадой думал, что не будь так растревожен как сейчас, ни за что не упустил бы верной добычи. А сегодня даже не заметил глухариных следов, хотя они отчетливо видны на снегу.

Только на обратном пути, уже совсем недалеко от зимовья, в осиннике, Опунь подстрелил двух косачей, клевавших мерзлые почки.

Ансем сидел возле раскалившейся печурки, на которой пофыркивал пузатый закопченный чайник. На столе лежала горка строганины из муксуна. Видимо, рыбу с мороза Ансем принес только что: стружки еще не успели оттаять. Увидав косачей, старик обрадовался:

— Я-а! Да ты, я вижу, не даром ходил! Без супа теперь не останемся. А пока садись, поешь строганины. Только что настрогал — будто чуял, что ты на пороге.

Опунь присел к столу. Он был голоден, но ел без всякого аппетита. Он мучительно размышлял, как приступить к задуманному в лесу разговору. И настолько ушел в себя, что даже не расслышал хрипловатый окрик Ансема:

— Ты что, парень? Третий раз тебя окликаю! О чем думаешь?

— О чем? — Опунь поднял глаза на старика. — О Тутье…

Заветное имя он произнес твердо, с нажимом.

От неожиданности Ансем хихикнул.

— По школе соскучился? Ты же с моей дочкой на одной парте сидишь? Или нет? На соседней? — старик отхлебнул из кружки чаю и вдруг глянул на Опуня, хитро прищурившись. — О Тутье, значит, помышляешь? Да?

Готовый провалиться сквозь землю от страшного смущения, красный, словно болотная клюква, Опунь прошептал:

— Да, Ансем аки… Я люблю вашу Тутью… Очень люблю… — Ансем молчал, пристально разглядывая юношу. — Я… Я… — продолжал выдыхать слова Опунь. — Я знаю, вам другого зятя хочется. Чтобы у него родня большая была, олени водились. А у меня мать, братишка да сестра, и та в другом поселке живет. Но… я…

Сердце у Опуня билось попавшей в силок куропаткой. Не в силах совладать с собой, весь вспотевший, Опунь пинком распахнул дверь избушки и выскочил на мороз. Он сказал все, что хотел, а теперь — будь что будет!

Отбежав, словно загнанный лось, к ближайшему кедрачу, он остановился там, не зная, что делать дальше. Мысли метались в разгоряченном мозгу подобно осетру, угодившему в гимку[15]. «Что я натворил! — с ужасом думал Опунь. — Ансем аки мне ничего не ответил. Он рассердился, видеть меня теперь не захочет…»

В этот момент со стороны зимовья послышался голос бригадира:

— Опу-у-унь! Опу-у-унь! Где ты? Замерзнешь?..

Ансем вынырнул из темноты. В руках он держал малицу.

— На, накинь! Выскочил из дому, словно огонь из костра. Вот чудак!

Опунь послушно надел теплую малицу. Он в дрожал от пережитого волнения и не мог произнести ни слова.

— Будет, будет, сынок, — ласково положил ладонь на плечо Ансем. — Зачем так дергаешься? Любое дело спокойно надо делать. Обдумать все хорошенько. Даже чайник вскипятить не так просто, — не глядишь, вся вода убежит, а в таких делах, о которых ты подумываешь, спешка уж совсем ни к чему.

Вспахивая кисами снег, они шли к избушке. Густо-синее небо, усеянное, как морошкой, спелыми звездами, широко простиралось над ними.

— Зачем нам с тобой торопиться? — продолжал Ансем доверительным тоном. — У дверей выездная нарта пока не стоит. Нынче ведь как? Иная дочь замуж выскочит, родителей не спросит. Времена меняются. Что я, слепой, не вижу? Конечно, мои дочери не такие, без моего согласия ничего не сделают. Но все же пускай она сама решает. Вот вернемся в поселок, подумаем… Один к нам уже сватался…

— Ляля? — выпалил Опунь.

— Ляля, Ляля, — засмеялся Ансем. — Мы с тобой уже о нем говорили. Знатный был жених, ну да что о нем жалеть? Я хоть и старею, но кой-какой ум еще остался. На Ляле свет клином не сошелся. Есть и другие парни. И против тебя, Опунь, я ничего не имею. Узнал за последнее время. Вижу — надежный ты человек. От работы не бегаешь, ко всякому делу с душой относишься. А это, скажу я, поважнее богатого калыма будет. Да, поважнее. Старый Ансем еще не спятил, чтобы такого не понимать.

— Правда, Ансем аки?! — обрадовался Опунь — Правда?!

— Правда, сынок, правда.

Не зная, как выразить свою благодарность Опунь бросился бригадиру на шею, чуть не опрокинув его в снег.

— Тише ты, тише, навалился, словно медведь! — улыбнувшись, сказал Ансем. — Разве так можно? Совсем меня задушил…

— А вы не раздумаете? — робко спросил Опунь, вдруг засомневавшись в услышанном. — Значит я могу надеяться? Правда?

— Слово Ансема ясное, как цвет небесной радуги! — высокопарно произнес старик и для большей убедительности ткнул себя пальцем в грудь.

14

Наутро Опунь проснулся с таким ощущением, что накануне, в лесу, набрал семь туесов счастья. Хмурый нынешний день казался ему теплым и солнечным. Совсем по-весеннему пели птицы на ветвях осинок и елей. Празднично искрился снег, и особенно «вкусным» казался морозный воздух. Даже не напившись чаю, Опунь выскочил из зимовья. Сидеть сейчас на месте он просто не мог. Ему хотелось куда-то бежать, лететь, двигаться вперед и вперед… Надев лыжи, в малице с откинутым на спину капюшоном, он ринулся по заметенной лыжне в тайгу. Стройные березки, опустившие под тяжестью инея легкие ветви, казались ему похожими на Тутью. Солнце, выглянувшее из-за сизых туч — тоже походило на нее, и даже широкоплечий кедр, одиноко вставший посреди поляны, почему-то напоминал ему черные косы любимой.

Опунь шел по распадкам, холмам, пересекал замерзшие болотца, побывал на речке, вернулся обратно в лес… Сколько он так проплутал, не чуя под собой ног? Времени Опунь не считал, но когда вдруг стало смеркаться, понял, что пора возвращаться в избушку: что подумал о нем сегодня Ансем? Наверняка тревожится, хотя и знает, что Опунь просто бродит по лесу…

Подул низовой северный ветер. Казавшаяся только что жаркой, малица уже почти не грела. Опунь прибавил шагу. Перед ним лежало широкое, покрытое кочками, зарослями багульника и мелкого ельничка болото. «Куда это я забрел? Неужто заблудился?» Поднялась поземка. Еще немного, и все следы в лесу заметет… «Ничего, — успокаивал себя юноша. — Уж очень-то далеко я уйти не мог. И потом, у меня есть спички, три патрона с пулями…»

Уже совсем стемнело, когда он наконец отыскал свою лыжню.

Пошатываясь от усталости, почти в полночь Опунь ввалился в избу.

— Ты что делаешь? — набросился на него бригадир, но — Опунь отметил это — не очень строго. — Разве так можно?! Я уж чего только не передумал. Тайга есть тайга, тут всякое может случиться. Где пропадал?

— Сам не знаю, Ансем аки, — честно признался Опунь. — Утром так хорошо в лесу было, хотел прогуляться. Шел, шел, потом смотрю — места незнакомые.

— Прогуляться! — недоверчиво фыркнул старик. — Небось зверя какого-нибудь выслеживал. Если так, то я, конечно, тебя понимаю… Сам смолоду за песцом мог на край света уйти, не знал удержу. Ни дня, ни ночи не замечал. Бывало такое. Ну так что за зверь тебя вдаль позвал? Говори! — в глазах Ансема блеснул интерес. Видно, и вправду он в молодости был азартным охотником.

— Нет, Ансем аки. Зверь здесь не при чем. Я и следа-то сегодня не видел.

— Так в чем же дело?!

— Я же сказал — сам не знаю! — засмеялся Опунь. — Не знаю — и все!

— Ладно, — проворчал Ансем, — Пей чай. На полке рыбий жир возьми. Иначе и простудиться недолго. Зима ведь.

— Хорошо, Ансем аки.

Опунь налил себе крепкого чаю и, взяв кружку обеими руками, стал прихлебывать обжигающую жидкость. Старик тоже подсел к столу. Правда, на этот раз он насыпал себе не чаги, а невесть откуда взявшейся в зимовье настоящей заварки. Пил, громко фыркая и причмокивая губами.

— А-ах! Вот это чай так чай! — время от времени приговаривал он. — Попьешь такого — словно десять лет с плеч долой. Хочешь, и тебе подсыплю?

— Не-а, — замотал головой Опунь. — Я с чагой люблю. А откуда у нас такой чай, Ансем аки?

— Добрый человек подарил, — усмехнулся старик.

«Ольсан, что ли?» — подумал Опунь, но вслух ничего не сказал: глаза у него слипались.

— Иди ложись, отдыхай, — сказал Ансем, доставая из кармана табак. — А я посижу, печку покараулю. Днем выспался, пока тебя не было.

Опунь нырнул в дальним угол нары и сразу уснул. Ему приснилось, как он вместе с бригадиром мчит по бескрайнему зимнему полю на легкой ездовой нарте. Три белобоких хора вспахивают копытами снег. Ансем поднимает хорей, и олени, послушные ему, летят вперед, как на крыльях. Ветер яростно хлещет в лицо, насвистывает в ушах: «Туть-я, Туть-я…» Вдалеке Опунь видит крутящийся снежный ком.

«Кто-то едет навстречу!» — кричит он. — Да, едет! — кивает Ансем и вновь взмахивает хореем. Вынырнувшая из снежного вихря упряжка, стрелой проносится мимо них. «Ансем аки! Остановитесь!!! — кричит Опунь. — Ведь это же ваша дочка, Тутья! Видите?! Поворачивайте! Ее нужно догнать!..»

Опунь очнулся оттого, что бригадир тряс его плечо.

— Ты что, парень?! Почему во сне кричишь? Страшное что привиделось?

— Нет, ничего, — буркнул Опунь. Отбросив со лба взмокшую прядь волос, он попытался снова уснуть — ведь Тутью нужно было непременно догнать, пока она не скрылась за горизонтом! — но сон больше не шел, растекался словно вода из пригоршни. Наконец Опунь впал в дремотное полузабытье. Сколько времени лежал так, не помнит. Наверное, можно было успеть запрячь не одну оленью упряжку. На долю секунды перед ним снова мелькнуло разрозовевшееся от быстрой езды лицо Тутьи, затем, будто в тумане, он видел Ансема, скорчившегося на скамеечке у печурки. Вот он выпрямился… встал, надел малицу… Подпоясался широким ремнем — тихо брякнули подвешенные к нему волчьи клыки… «Куда это он на ночь глядя собрался? — вяло подумал Опунь. — Может, дров нарубить хочет?» Эта мысль заставила его очнуться. Он протер сонные глаза и сладко зевнул. «Чего же я тогда разлегся? Нужно помочь старику…»

Окончательно стряхнув сон, Опунь спустил ноги на пол. Обулся в кисы и вышел на улицу.

Ночь стояла светлая. Ярко горела, похожая на медную сковороду, луна. Ветер почти утих, лишь отдельные резкие порывы заставляли вдруг шептаться деревья, и лес наполнялся протяжным стоном. Ансема на дворе не было.

«Кой! — удивился Опунь. — Куда же он так внезапно исчез? Недавно вроде бы был в избе… Или это спросонья так кажется?!»

— Ансем аки! — крикнул, приставив ладони к губам, Опунь. — Ансем ак-и-и!

Никто не отзывался.

Опунь вернулся в дом, оделся потеплее. Потом снова обошел вокруг избушки… Вон оно что — здесь побывал гость! На примятом снегу, в лунном свете отчетливо видны были оленьи следы и отпечатки полозьев большой нарты. Они вели в лес, на ту дорогу, по которой они обычно ходили к озеру.

Опять Ольсан? Или еще кто-то из оленеводов? И почему хоров четверо? Обычно ездят на двух, реже — на трех оленях. Четвертого добавляют, если нарта сильно нагружена. Отчего Ансем ему ничего не сказал? Ведь он, похоже, знал что кто-то приедет… Потому, наверное, так быстро исчез… Куда они поехали?

Опуня опять терзали ревнивые подозрения. Может, Ансем, желая от него отделаться, надавал ему обманных обещаний, а сам продолжает подыскивать дочери жениха? И нарочно отъехал с незнакомцем подальше от зимовья, чтобы никто не мешал им вести переговоры?

Недолго думая, Опунь схватил ружье и, надев лыжи, устремился по следу. Луна четко высвечивала углубления в снегу, оставленные оленьими копытами. Упряжка двигалась легко, нарта явно была пустой: хоры не «зарывались» в снег, их следы темнели ровной аккуратной цепочкой.

Цепочка прямехонько вела к озеру, где стыли под луной большие рыбные кучи.

На открытом месте, у речки, порыв ветра принес снежный заряд. Словно стаи белокрылых чаек замельтешили вдруг в переливах лунного света. Видимость пропала, и дальше Опунь двигался наугад. Впрочем, тропа в озеру была ему хорошо знакома. По ней он прошел бы и с закрытыми глазами!

Вскоре ветер донес чьи-то голоса, поскрипывание льда, какие-то глухие удары.

Опунь нащупал камусом лыжи русло, по которому они перетаскивали колданку. Еще с десяток шагов — и будет озеро.

Утих ветер. Снежинки, словно белые куропатки, распластав крылья, прильнули к земле. На льду озера Опунь различил два темных силуэта.

Ансем и Ольсан?

Один орудовал лопатой, другой загружал колхозной рыбой объемистые мешки. Три мешка уже лежали на стоявшей неподалеку нарте.

Опунь остолбенел. Он не верил собственным глазам. Да, бригада брала здесь рыбину-другую для общего котла, что было естественно. Да немножко щекуров дали недавно Ольсану в дорогу. Так принято в их краях, это тоже естественно. Но ведь сейчас исчезали десятки, сотни килограммов улова! Улова, который взят такой ценой. Государственного улова… Предназначенного для фронта! Опунь словно воочию увидел, как они месили сбитыми в кровь ногами холодную глину, как пытались растереть друг другу занемевшие руки и спины, как падали вечером на нары от свинцовой усталости. Вспомнилось суровое лицо председателя Ай-Вани и его слова: «Наша рыба фронту нужна, ребята. Такая вот штука!» Острой болью пронзила мысль о пропавшем без вести отце, которого они с матерью все еще ждали… Кого решил обмануть Ансем? Ради чего?!

Опунь подошел поближе.

В ночной морозной тиши отчетливо слышались голоса:

— Еще один наберу — и хватит. Больше мои олени не довезут.

— Раз, два, три, четыре… — пересчитал мешки с рыбой Ансем. — Ты только своих обещаний, Ольсан, не забудь.

— Не забуду, Лучшую важенку для тебя выберу. Сюда приводить или в поселок?

Ансем на минуту задумался.

— В поселок веди. Скажешь, давно мне оленя должен.

— Ладно… Возьму еще несколько нельм. Уж больно жирны!

— Бери, бери. Жалко, что ли? Ведь не свое отдаю! — и Ансем засмеялся тем дробным хриплым смешком, который так раздражал Опуня.

Ольсан арканом привязывал мешки к нарте.

— Слушай, я где твои пацаны? — вдруг спросил он.

— Двоих я в поселок услал, ты же знаешь… Только завтра, наверное, объявятся, а третий — дрыхнет. Десятый сон, поди, видит. Весь день по тайге болтался, умаялся — пушкой не разбудить.

— Как думаешь, не заметит никто, что рыбки тут поубавилось?

— Не твоя забота, — усмехнулся Ансем. — Ты давай уезжай быстрее. Дело сделано — нечего время попусту тратить.

Услышав это, Опунь насторожился.

— А вдруг этот, третий, — как его, — который спит здесь, завтра что-нибудь заподозрит?

— Не заподозрит. Ветром и снегом все заметет. А если чего и увидит — уж мне-то его бояться нечего!

— Это почему же — нечего?

— А он в зятья ко мне метит! — хихикнул Ансем.

— Ну тогда, конечно… Родственник родственника всегда прикроет. На том свет держится! — заявил Ольсан.

— Табачку на дорогу? — Ансем предложил гостю свою табакерку.

Оба натолкали за нижние губы табачного крошева. Послышалось посасывание и почмокивание — старики, свершив сделку, наслаждались любимым занятием. Олени нетерпеливо топтались на озерном льду. Их ветвистые рога отбрасывали на снег причудливые тени.

Опуня било, как в лихорадке. Он до крови прикусил губу. Надо, надо на что-то решиться!

Один его шаг — и дорога к дому Ансема навсегда будет закрыта! Дочери на Севере все еще покорны своим отцам. Тутье запретят и глядеть в его сторону, не то что разговаривать с ним! Не спросив ее согласия, выдадут замуж, уведут на нарте в неведомые края. И прощай любовь, прощай мечта — ни на каких оленях ее не догонишь!..

«Никто меня не видел, — мелькнуло в голове. — Тихо отползти в сторону. Если поторопиться, можно опередить Ансема, забраться на нары и притвориться спящим…»

Но руки сами потянулись к ружью.

Подняв двустволку, Опунь выстрелил в воздух.

Ольсан с Ансемом, как пораженные громом, мгновенно вздрогнули и обернулись…

— Стоять! Стоять на месте!

Опунь вышел на лед и решительно направился к нарте Ольсана…

Перевод Э. Фоняковой.