Ранний ледостав

ПО СЛЕДУ

Пиляп и Мартин разложили на прошлогодней сухой траве дымящееся жаркое — двух жирных самцов-шилохвостей, добытых сегодня утром. Вкусный запах возбуждал аппетит и обещал хороший обед.

Устроившись поудобнее возле костра, охотники принялись за еду. Мартин первый с хрустом переломил жареное утиное крылышко:

— Вкусно, — сказал он, облизывая губы. — Первая удача на весенней охоте!

— Да-а, — ответил Пиляп. — Щедра природа дарами. Не забыл нас Вой Шавиты Ики.

— Это кто такой? — спросил не слишком искушенный в старых хантыйских поверьях Мартин.

— Идол, охраняющий дичь. — Пиляп почему-то медлил с едой, подозрительно поглядывал по сторонам и вдруг тревожно завертел головой. — Тихо! Подожди! Слышишь?

Мартин насторожился. В прибрежном тальнике что-то колыхнулось, раздался треск сухих сучьев.

Охотники переглянулись: что за зверь?!

Треск за протокой усилился. Потом над крутолобым, просевшим с южной стороны сугробом, вдруг резко обозначился в слепящем солнечном свете силуэт огромного косматого зверя.

— Старик! — сдавленно прошептал Пиляп. — Он! Поставь кружку, не время языки мочить.

Медведь зашевелился и, мотая головой, медленно двинулся вдоль протоки Ай-Варов. Полоса серебряной талой воды шириной метров в двести отделяла его от охотников.

— Что будем делать? — спросил Мартин и потянулся к ружью.

— С ума сошел? Утиной дробью по Старику палить вздумал? Постой, я с ним поговорю.

— Поговоришь?! — удивился Мартин. И усмехнулся: — Ну поговори, поговори, а я послушаю, что он тебе ответит…

Но Пиляп на эти слова не обратил никакого внимания. Прикрыв глаза и обернувшись лицом к медведю, забормотал:

— Кой, Старик! Зачем ты вышел из лесу к нам на луга? Разве здесь есть для тебя пища? И мыши сейчас не найдешь! А найдешь — удастся ли тебе ее сцапать? Ведь ты ослаб в своей зимней берлоге, обленился. Возвращайся в тайгу! Вон она, синеет у тебя за спиной. Там ты все найдешь, что тебе нужно! Прошу тебя, Старик, уходи!

Медведь, словно услыхав обращенную к нему речь, остановился и затоптался на месте. Затем развернулся и медленно удалился в низкий тальник.

Пиляп с облегчением вздохнул.

— Видишь, я все же договорился с ним!

— Договорился… но ведь он все равно обратно пожалует. Сам знаешь.

— Знаю.

Пиляп задумался. Это надо же, чтобы мойпар весной на заливных лугах показался! Редкий случай. И он снова вздохнул, на этот раз озабоченно: медведь, объявившийся не вовремя и не в своих местах — большая опасность. Он голоден, свиреп и хитер, как сам дьявол. Пиляпу вдруг стало жарко, он откинул назад капюшон малицы: суеверная мысль обожгла его — а что если это ТОТ САМЫЙ мойпар?! И пришел неспроста, а потому, что Ему настала пора встретиться именно с ним, с Пиляпом?

Ветер трепал седые волосы старого охотника, но он не замечал этого, не чувствовал. Волнение охватило его.

Мартин тем временем осматривал охотничье снаряжение.

— Н-да! — заявил он. — Плохи наши дела. Я думал, может, хоть одна пуля в мешке завалялась.

— Так ведь на уток шли, — очнулся Пиляп. — Откуда ж ей быть, пуле? Ну ладно, давай доедим дичину, чаю попьем. Пустой желудок ни ума, ни силы не прибавит. А тут вопрос непростой…

Они молча принялись за еду, и каждый из них думал примерно об одном и том же. Днем, конечно, медведь их не тронет, а вот ночью — покоя не жди. И почему только собак в этот раз не взяли? Конечно, от весенней ледяной воды их уберечь хотели, да кто же знал, что такое случится? Надо бы поскорее уйти… Но как расстаться с заветными охотничьими местами? Ведь столько ждали эту охоту, столько снилась она в долгие зимние ночи…

Пиляп и Мартин переглянулись и поняли друг друга без слов: первым делом нужны пули.

— Может, перелить попробуем? Дроби хватит, — предложил Мартин.

Пиляп кивнул и тут же сам взялся за дело. Принес из лодки-колданки жестянку, срезал с сетей четыре пенопластовых поплавка-балбера.

— Давай расколю, — предложил Мартин, берясь за острый нож-сёхар.

— Только режь аккуратней, с дулом ружья сверься.

Скоро были готовы две круглые формочки для пуль шестнадцатого калибра. Сквозь маленькие отверстия залили туда расплавленный свинец, слегка остудили, затем комочки металла подправили и чуть раскатали. Получилось шесть довольно приличных нуль, с которыми уже можно было чувствовать себя спокойней. Мартин весело подмигнул Пиляпу:

— А что? Может, попробуем поискать Старика? Наверняка залег где-то поблизости.

— Уж больно ты расхрабрился, голову до небес вскинул, — проворчал Пиляп. Но ружье зарядил: ему не терпелось проверить свою догадку.

— Так как? — подзадорил старшего друга Мартин. — Пойдем или нет?

— Погоди, не царапайся языком. Дай подумать.

— А чего тут думать, растягивать мысли в длину женского волоса?

Пиляп нахмурился:

— На Старика идти — затея нешуточная. Уж я-то знаю. Когда с оленями кочевал по Уралу, повидал всякого — чуть не за руку с мойпаром здоровался. А четырех — домой привел.

Мартин засмеялся:

— Привел! Словно о корове говоришь.

— Не зубоскаль! Не знаешь разве? По старым обычаям про медведя нельзя говорить «убил». Духи прогневаются.

Мартин притих и тоже зарядил двустволку. Он хорошо знал охотничий азарт своего товарища — еще минута и тот сдастся.

Именно так и вышло.

— Ладно, — заявил Пиляп. — Садимся в лодку. Нож не забудь.

На крутоносой широкой колданке, тихонько подгребая, они переправились на противоположный берег протоки. Приткнулись к затянутой илом коряге.

Пиляп выбрался из лодки и устроился с ружьем на влажном стволе, положив рядом свои охотничьи лыжи.

— Я здесь останусь. А ты поезжай дальше, за тальник. Думаю, он на остров подался. Услышишь — гони на меня. А я учую — к тебе направлю. Не стреляй только раньше времени — на половину броска аркана сперва подпусти.

Мартин кивнул в ответ и, оттолкнув колданку, бесшумно заскользил к видневшемуся за зарослями тальника мысу.

Пиляп достал из кармана свою трубку, не торопясь набил ее махоркой, сделал пару глубоких затяжек. Над водой поплыл голубоватый дым. Трубка у старика самодельная, когда-то Пиляп собственноручно выточил ее из кирпичного, обкатанного рекой таша — грузила для невода. Трубки из березового капа, которые делали местные умельцы, быстро прогорали, никаких других в продаже в ту пору не было. Вот и пришлось мастерить самому. Трубка получилась тяжеловатой, зато — надежной.

Накурившись, Пиляп надел лыжи, взял ружье и решил сам пойти поискать медведя. Подтаявший снег проседал под его тяжестью, несколько раз он проваливался до колен. Идти приходилось медленно, с большой осторожностью: здесь, под хрупким настом, могла оказаться вода. Минут через двадцать Пиляп сильно вспотел под своей малицей. «А каково Старику? — подумал он. — Тоже ведь в шубе! Я хоть на лыжах…»

На сером мокром снегу отчетливо виднелся отпечаток могучей медвежьей лапы. Пиляп нагнулся, чтобы получше разглядеть его — в последнее время зрение резко ухудшилось. Один глаз уже почти затянуло пленкой. Если б не это, он, конечно, по-прежнему пас бы оленьи стада, кочуя по предгорьям Полярного Урала. Но и охота, и рыбный промысел были для него делом привычным — он с младенческих лет на реке да в тайге.

Медведь шел назад тем же путем, каким выбирался к протоке. Следы вели к густому тальнику, темневшему неподалеку.

Пиляпа так и тянуло в этот тальник, но он сдержал себя: Старик — не волк и не лось, весной с ним один на один, да еще без собаки, в зарослях, лучше не встречаться. Пошел дальше по следу.

Примерно через полкилометра опять выбрался на луга.

Ага, снег раскидан, помята прошлогодняя трава. Здесь Старик лежал до того, как почуял охотника. Потом он, вспахивая вокруг снег, побежал дальше.

Пиляп понял: он где-то рядом, придется гнать его в сторону Мартина. Только бы тот не струсил, не выстрелил раньше времени, не выдал себя суетливым движением!

В эту минуту раздались один за другим два выстрела.

Сердце Пиляпа тревожно забилось.

Он замер и тут же увидел, как по луговине навстречу ему мчится здоровенный мойпар.

— Остановитесь! Остановитесь, Старик! — прошептал Пиляп, следуя обычаю старых хантыйских охотников, утверждающих, что при таком заклинании зверь непременно должен остановиться.

Но медведь и не думал останавливаться. Он продолжал мчаться вперед, не замечая опасности.

«Странный какой-то», — мелькнуло в голове у Пиляпа, а руки тем временем сами привычно взялись за ружье…

Медведь рявкнул, затряс задней лапой и ринулся в сторону протоки.

Пиляп оторопело смотрел ему вслед. Как же так? Почему не попал? Что помешало ему хорошенько прицелиться?

И снова суеверный страх заполз в душу. Этот медведь еще надеется встретиться с ним, иначе не ушел бы от пули!

Пиляп повернул назад. Выйдя к притоке, увидел, как Старик, сильно загребая лапами, наискосок пересекает полоску блестящей на солнце воды. Вот он выбрался на другой берег, отряхнулся и, внезапно обернувшись, пристально взглянул на Пиляпа, словно стираясь его хорошенько запомнить. Потом, почувствовав себя в безопасности, спокойно ушел в сторону тайги.

Пиляпу стало не по себе. Как у всякого старого ханты — а ему перевалило за шестьдесят, — у него были весьма запутанные отношения с медвежьим племенем. Он верил многочисленным преданиям о них, в юности не раз участвовал в знаменитых медвежьих плясках, а бессонными ночами, случалось, не раз размышлял о том или ином мойпаре, с которым сводила его охотничья тропа. Ведь ни один из них не похож на другого!

Вот и этот Старик — кто он такой? Что ему надо? Зачем появился на его, Пиляпа, пути в неурочный час?

Над этим нужно было серьезно подумать, и охотник опять присел на берегу.

Вскоре из-за мыса показалась колданка. Взбудораженный Мартин издали размахивал рукой и что-то кричал — видно, встреча с медведем не прошла для него даром.

Пиляп поднялся ему навстречу, помог подтащить лодку.

— Промазал я! — заявил запыхавшийся Мартин. — Сам не пойму, как такое случилось!

Пиляп усмехнулся: чего уж тут непонятного? Разнервничался, заторопился, ну и выпалил, ничего толком не видя. Впрочем, и сам он нынче стрелял не лучше.

— Ничего, — утешил он Мартина, — ушел, значит, так надо. По-моему, больше он не вернется — отстояли мы свои охотничьи угодья! — И, помолчав, добавил, словно убеждая самого себя: — Не наш был Старик. Не к нам приходил.

— Может, не к нам… Только я узнал его…

— Узнал?!

— Да! Это позапрошлогодний шатун. Честное слово — он! С белым ободком на шее. Я хорошо разглядел! Он на расстоянии броска аркана от меня был. Белый ободок — редкая примета.

— Белый ободок… — сдавленно прошептал Пиляп. — Не может быть…

— Он, он!

— Ладно, лапай к палатке, чаю попьем. Греби! — сказал Пиляп, стараясь не выказать своего смятения.

Мартин взялся за весла, Пиляп сел к рулю, и колданка плавно вывернула на середину протоки Ай-Варов, упруго ударяясь носом в поднявшуюся под внезапно налетевшим ветром волну.

«Нен-гась, нен-гась» — монотонно поскрипывали уключины, нарушая окрестную тишину. И под этот скрип Пиляп в тайной тревоге думал свою думу…

«Неужто сегодняшний медведь и в самом деле ТОТ САМЫЙ, с белым ободком?! Тот, который…»

Не в силах додумать фразу до конца, Пиляп даже застонал. Но тут же притворно закашлялся: зачем до поры до времени будоражить Мартина?

Конечно, в пылу охоты можно и ошибиться. А вдруг белое пятно просто снег, налипший на медвежью шерсть? Тогда возникала куча новых сомнений…

Старика упустили — это хорошо или плохо?

С одной стороны можно быть спокойным: у ханты существует примета — шатун должен попадаться медвежатнику СЕДЬМЫМ. Справился с ним — без страха охоться дальше. Нет — пеняй на себя, удачи потом не будет. Нынешний же мойпар явился ПЯТЫМ. Значит, все было правильно? Но если это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО Белый Ободок, и он уже второй раз ускользает от охотника целым и невредимым?

От такой путаницы в мыслях Пиляп нервно выхватил изо рта недокуренную трубку и в сердцах с громким стуком выбил ее о край лодки. Мартин удивленно посмотрел на товарища.

Лодка тем временем мягко ткнулась в прибрежный песок.

Возле купы тала темнела их четырехместная палатка.

— Хорошее место мы выбрали для стоянки! — залюбовался Мартин. — Здесь тебе и Обь, и сор рядышком, и коса песчаная! Уток сюда так и манит. Пойду-ка я постреляю…

Мартин ушел, а Пиляп нырнул в палатку и лег ничком на оленьей шкуре в надежде уснуть.

Сон, однако, к нему не шел…

Позапрошлой зимой Месяц Замерзания Оби выдался пуржистым и снежным. Из низких темных облаков так и сеяло крупными белыми хлопьями — словно кто-то снимал чешую с огромней рыбы.

Помнится, в тот день снегу нанесло особенно много. Пиляп еле-еле выбрался утром из своего зимовья и невольно залюбовался розово-белым пушистым покрывалом, укутавшим тайгу. Мартин и Курпелак-Ванька, рыбачившие вместе с ним в ямах-живунах на вершине Ханты-Питлярского сора, ворчали: «Опять берись за лопаты и откапывай самого себя из-под снега!»

Однако за завтраком они успокоились и, благодушествуя за горячим чаем, стали мечтать. Курпелак-Ванька вспомнил, что у Пиляпа в кармане целых две неиспользованных лицензии на отстрел лосей.

— Денек-то какой, а? — начал издалека Мартин.

— Снег… Небольшой ветерок… — вторил ему Курпелак-Ванька. — Тальник шумит. Лось слышать перестает.

— Точно! С подветренной стороны — бери его голыми руками.

— Я вчера сам следы видел.

— Рыбу есть уже невмоготу. Надоела!

— Вот бы лосятинки! Представляю, до чего она сейчас жирная… Вкусная…

У Пиляпа от этих разговоров засосало под ложечкой: что правда, то правда — самый подходящий день тропить лося! Не хотелось только сразу соглашаться с товарищами (такой уж у него характер), чтобы не выдать вспыхнувшую в нем охотничью страсть.

— Я бы сам ружьишко подхватил да пошел, — прижал руку к груди Курпелак-Ванька, — деревяшка проклятая мешает! — и он потряс в воздухе костылем.

— И я пошел бы! — вздохнул Мартин. — Только Ваньке без меня не управиться.

Все это было ясно, как день, но Пиляп для виду еще немножко поупирался, не спеша покуривая свою трубку. И наконец не выдержал, широко улыбнулся:

— Пожалуй, правильно говорите. Пойти, что ли, потаскаться по тайге часок-другой?

— Пойди, пойди, — обрадовались рыбаки. — На вот, поешь как следует.

Перед Пиляпом сразу выросла горка тающей во рту строганины из муксуна, задымилась чашка тетеревиного наваристого бульона. Он не возражал — на охоту надо отправляться сытым: всякое может случиться, иной раз тайга так заведет, так закружит, что и через два дня не выберешься.

Наевшись, Пиляп выглянул на крыльцо. Все еще шел снег — перед глазами словно мельтешила мелкоячеистая сеть. «Надо полегче одеться, — подумал он, — тяжелая одежда быстрее намокнет, и какой тогда из меня охотник?»

Минут через десять, тщательно почистив лыжи, обитые оленьим камусом, сменив малицу и перекинув через плечо двустволку, Пиляп отправился в путь.

Сперва он шел густым кедрачом, затем пересек Карасевое озеро, взобрался на Горелый холм. Местность отсюда открывалась довольно угрюмая — чахлый кустарник, одинокие черные лиственницы с засохшими ветвями, вдали новые холмы, на одном из которых темнел силуэт топографической вышки. Вряд ли тут могло понравиться лосям, если бы не молодой осинник, видневшийся в ближней ложбине…

Пиляп достал походный бинокль, осмотрелся. Сквозь налипающий на стекла снег все же разглядел — или ему почудилось?! — два силуэта.

— Сохатые! — невольно вскрикнул он. — Сохатые!!

Он быстро зарядил ружье пулей и, бесшумно скользя на лыжах, устремился к осиннику. Путь ему преградила протока — видимо, Пор-Ёхан. Сверху он ее не заметил: тонкий еще ледок замело снегом. Похоже, придется идти в обход. Пиляп огорчился — это сильно удлиняло путь.

Время приближалось к полудню.

Ветер усилился, идти по открытой местности было трудно. Но он все же достиг осинника, остановился передохнуть. И тут вдруг с оглушительным треском из близкого уже леска выдрались два больших лося и, срезая копытами тонкие деревца, припустили к видневшемуся у Пор-Ёхана мысу, поросшему редким березняком.

Догнать их теперь невозможно. Кто знает, где они остановятся… Лось может бежать без передыху несколько часов кряду…

— Э, какой из меня лосятник! — посетовал на себя Пиляп. — Староват, видно, стал для такой охоты! Зря взялся!

Он решил отдохнуть и подкрепиться. Смахнул снег с поваленной ураганом лиственницы, достал из походной сумки кусок вареной тетеревятины, краюху хлеба.

Присев, почувствовал усталость. «Это все непогода, — решил Пиляп. — Вон как облака свои подолы распустили!»

Прежде, когда был помоложе, он развел бы большой костер, заночевал бы в тайге, а спозаранку снова побежал преследовать зверя… Теперь силы были уже не те… Придется возвращаться ни с чем…

Он тяжело поднялся с лиственницы и пошел к зимовью, думая о том, что сегодняшняя неудача не обошлась, конечно, без вмешательства недоброго духа, и не иначе как он, Пиляп, в чем-то повинен и терпит за то наказание.

Подумал он и о том, что лосей в осиннике кто-то вспугнул. Волки, наверное.

Быстро темнело, и к охотничьей избушке Пиляп добрался уже в полной мгле.

Мартин и Курпелак-Ванька выскочили ему навстречу.

— Пиляп?! Ну, наконец-то! А мы тут места себе не находим!

Было, конечно, приятно, что напарники беспокоятся, но Пиляп тем не менее удивился: впервой, что ли, он в тайгу ходит? Есть из-за чего волноваться!

Он пожаловался на сумасшедших лосей.

— Как бешеные сорвались — только я их и видел! Не отведать вам нынче лосятины. Может, я еще завтра за ними побегаю?

Но Мартин с Курпелаком ничего не сказали, только озабоченно переглянулись.

— Слушай, а Старик тебе не встречался?

Пиляп засмеялся:

— Кой! В берлоге у него небось теплее, чем в нашей избушке!

Но приятели не оценили шутку. Мартин сказал:

— Он сегодня был здесь, пока мы рыбачили. Под окнами натоптал. Сети трогал.

Пиляп насторожился:

— Когда приходил?

— Днем, перед обедом. Мы как следы увидели — извелись. Думаем: Пиляп-то один, без собаки. Еще немного и пошли бы тебя искать.

— Так вот кто напугал лосей…

Как всегда при упоминании о мойпаре, Пиляп взволновался. Перекинув через поперечный шест малицу — просушить возле печки, достал из кармана трубку: обычно он перед сном не курил.

«Прямо с утра отправлюсь за ним, — решил он. — Далеко не уйдет… Иначе этот Старик натворит беды — рядом-то оленье пастбище…»

— Завтра пойдем его искать, — словно подслушав его мысли, сказал Мартин. — А то он жизни никому не даст!

Утром Курпелак вскочил спозаранку, жарко натопил железную печь. За окном нехотя разгоралась волчья заря[16].

Курпелак распластал острым ножом четырех икряных карасей и принялся колдовать над ухой, кипятить чай.

Пиляп поспешил к оленям, пригнал упряжку к зимовью. Мартин напоил свою лошадь, снарядил сани.

— Уха готова! — гордо объявил Курпелак-Ванька. — По-моему, ничего получилась — есть можно.

— Сейчас посмотрим, коль обманываешь — берегись… — шутливо пригрозил ему Пиляп.

Мартин достал с полки три миски.

— Четвертую давай! — строго сказал Пиляп.

— Для кого это?

— Для Старика. Пусти-ка, я налью ему ухи! Может, тогда у него злобы поубавится!

Курпелак одобрительно взглянул на Пиляпа, а Мартин, как всегда в таких случаях, рассмеялся: чудят старики, все в сказки верят, что с них возьмешь? Уха и в самом деле удалась — так и светилась янтарным жиром, а хлопья икры таяли на языке.

— Ну, спасибо, Курпелак! Накормил в дорогу. Теперь сиди здесь, жди вестей. — Пиляп первым поднялся из-за стола и взял стоявшее в углу ружье. — Пошли, что ли?

Медвежьи следы отчетливо видны были на свежем снегу: чтобы разглядеть их, не надо было даже слезать с упряжки.

Оказывается, мойпар почти все время сопровождал Пиляпа на вчерашней охоте. Двигался сзади, метрах в трехстах, а иногда забегал сбоку и шел почти параллельно с лыжней. Значит, лосей в осиннике он заметил одновременно с охотником. И успел опередить его, проскочив тальником. Он тоже не решился преследовать добычу — понял, это бесполезно. И на охотника Старик нападать не стал, побоялся.

Пиляп усмехнулся: до чего же умен! Кто говорит, что медведи не умеют думать?

Потерпев неудачу, мойпар поспешил наведаться к рыбакам, на остров Ём-Пухар. Там он действительно обнаружил сеть, заброшенную накануне Мартином и Курпелаком. Из сетевых лунок выудить ничего не смог, но сложенных на снегу щурят подъел. Они, конечно, не могли утолить голода, и Старик с досады разломал ручку лежавшей на льду пешни и далеко откинул топор.

Потом ушел в дремучий кедровик.

Ём-Пухар далеко выдается в сор и соединяется с берегом длинной узкой косой, поросшей рябиной и талом. Пиляп с Мартином остановились посовещаться. Старик на острове — это ясно. Обратных следов нет. Наверное, он забрался в чащу и залег там. Главное сейчас — не спугнуть его, затаиться, выждать.

— Но и проверить, там ли он — не мешает, — сказал Мартин. — А вдруг ускользнет, кустами проскочит?

— Да, — согласился Пиляп. — Он хитрый, этот Старик.

Наконец порешили так: Мартин возьмет оленей и объедет остров по окружности, а Пиляп «замкнет» косу — другого выхода с Ём-Пухара нет.

Мартин прыгнул в нарту и, взмахнув хореем, тихо присвистнул. Упитанные хоры, раскидывая копытами снег, скрылись за поворотом.

Пиляп принялся кружить на месте, посасывая холодную трубку — закуривать он не стал, ведь Старик может учуять запах дыма.

Минут через двадцать Мартин вернулся.

— Здесь он! Точно, — сообщил шепотом. — Вокруг острова чисто.

Пиляп велел Мартину пойти вперед, по следу медведя, тем более что с ним была охотничья лайка Пеля — умная, падежная собака, умевшая, когда нужно, молчать, а когда нужно — лаять без устали. А сам остался подкарауливать зверя на прежнем месте, предварительно заведя оленью упряжку в густой рябинник и привязав вожжи к копылу нарты.

Позицию для себя он выбрал очень удобную — скрылся за стволом большой ели, одиноко стоявшей на косе.

Вскоре послышался яростный лай собаки. Пеля явно облаивал мойпара.

«Сейчас поднимут Старика», — определил Пиляп, взводя курки своей двустволки, и забормотал свое обычное заклинание:

— Остановитесь, Старик, остановитесь…

Зверь послушался, на расстоянии броска аркана вдруг резко притормозил и присел — словно опрокинулся на задние лапы.

Пиляп прицелился, задержал дыхание и хотел было уже нажать на спусковой крючок, но… не выстрелил.

Как он мог забыть, безмозглая голова, что шатун должен быть седьмым?

— Не нужны вы мне… Уходите! — сказал он Старику, по древнему хантыйскому обычаю обращаясь к нему на «вы».

Несколько долгих, как вечность, секунд они пристально смотрели друг на друга — человек и зверь. На мохнатой шее медведя отчетливо виден был ободок.

Но вот Старик двинулся на Пиляпа…

Охотник выстрелил в воздух.

Медведь рявкнул, подскочил на месте и… побежал.

— Кой! Кой! — завопил ему велел Пиляп. — Быстрее! Кой!

Старик вихрем промчался по косе и скрылся в лесу.

Пиляп вытер ладонью вспотевший лоб: только сейчас он почувствовал все неимоверное напряжение этих минут.

Когда прибежали Мартин с Пелей, он без колебаний соврал:

— Промахнулся!

Это была его первая встреча с белошеим мойпаром.

А когда же произошла вторая? Кажется, осенью, вскоре после того, как Пиляп вышел на пенсию и ездил в Салехард к глазному врачу. Он вернулся из города в начале Месяца Подъема Щекура.

Воспоминания охотника прервал выстрел. Это Мартин отводил душу, стреляя пролетавших над косой уток. Да, место для охоты они выбрали удачно…

Пиляп вышел из палатки, выплеснул на землю испитый чай.

Ветер стих. Вода на протоке блестела и лоснилась, словно смазанная жиром. Вечернее солнце неподвижно застыло, усевшись на оленьи рога лесных верхушек. Закат горел, как раскаленные бока железной печки. Со стороны речушки Сорт-Ёх тянуло весенней сыростью.

Погода для охоты тоже была подходящей.

Можно было от всей души радоваться этому дню, но бродяга с белым ободком на шее вторгся на их территорию и теперь грозил сорвать им охоту.

Пиляп казнился, что не узнал его сам — видно, подвело-таки зрение. А Старик, конечно, разглядел, кто поднял на него ружье и ранил в бедро. Недаром он так пристально смотрел на него сегодня из-за протоки! Он-то хорошо запомнил Пиляпа!

Сердце старого охотника исходило тревогой.

Он облегченно вздохнул, когда из тальника наконец вынырнул Мартин с целой связкой дичи.

— Садись, садись, — Пиляп захлопотал у костра. — Сейчас я тебе чаю согрею.

Но и Мартин, видно, неотступно думал о мойпаре.

— Простить себе не могу, что промазал! — сказал он, бросая добычу на землю. — Это же не медведь — преступник! Ведь ты знаешь, что он натворил в поселке Питляр?

— Знаю, — помолчав, глухо отозвался Пиляп и схватился за трубку: она всегда успокаивала его в такие минуты.

— Слушай, — не унимался Мартин, — а прошлой осенью, на Мелексимском сору, мне Ипринь говорил, вы с ним охотились, медведи вам попались — этого среди них не было?

— Был, — опять помолчав, сказал Пилим.

— Расскажи подробнее.

Пиляп сделал глубокую затяжку.

— Лил дождь. Мы забрались с Ипринем в палатку. Сидели, чай пили. Что еще делать в такую погоду? Вдруг что-то как бы ударилось о брезент снаружи. Сильно ударилось. Я хотел выйти, а Ипринь говорит: «Брось, это сушняк ветром свалило». Сидим, пьем чай. Вдруг собака залаяла — Нявар мой. Потом слышим Старик заревел. Схватили мы ружья, выглянули из палатки…

— Ну и что?! Что вы увидели?! — Мартин сгорал от нетерпения.

— Медведицу увидели. И двух медвежат. Притихли, смотрим.

— А потом? Потом?

— Из пырея Старик вывалился. Страшный, лохматый. Медведица, и та его испугалась: так и шарахнулась. И детей в кусты погнала.

— Так это что же — наш шатун был?

— Похоже, он.

— С белым ободком?

— С белым.

— И что же вы?

Пиляп выпустил изо рта струю сизого дыма:

— А что мы? Погрузили в лодку палатку, взяли Нявара да уехали… Их все же целая семья была…

— Да-а, — протянул Мартин. — Если медведица с медвежатами, тут уж надо поскорее сматываться. Что верно — то верно.

Пиляп усердно попыхивал трубкой, уставясь взглядом на полыхающий закатным жаром солнечный диск. Лучше бы Мартин не поминал того, что взбудоражило весь поселок Питляр, — теперь впереди бессонная ночь…

В прошлом году кто-то повадился разорять неподалеку от поселка древнее родовое кладбище. Ханты не роют глубоких могил — их заменяет невысокий, с оленью нарту, деревянный сруб, закрытый сверху досками и плотно заложенный мхом.

Разворошить такое захоронение легко. Но кому придет в голову тревожить вечный покой ушедших?

Однажды люди вернулись с кладбища перепуганные, потрясенные: несколько срубов кто-то разворотил, и на земле белели следы варварского, страшного пиршества.

От такого хоть у кого волосы встанут дыбом!

Преодолевая суеверный страх, Пиляп сходил тогда на кладбище, тщательно осмотрел землю вокруг оскверненных могил и понял: тут побывал медведь. Он, конечно, сразу подумал о белошеем, и смутное, тяжелое предчувствие закралось ему в душу. Но прямых доказательств не было — это мог быть и какой-то другой, ошалевший от весенней голодухи, бродячий мойпар.

Люди стали по очереди дежурить подле кладбища, и мохнатый мародер, видно, учуяв опасность, больше не появлялся.

…В конце Месяца Замерзания Малых Ручьев Пиляп с племянником Митри рыбачили на своих родовых угодьях — вокруг полузаброшенного селения Ханты-Питляр. Здесь хорошо скатывалась рыба — муксун, щекур, сырок — нагулявшая жир в тихом сору. Утром поставишь сеть — вечером бери богатый улов.

Пиляп с племянником вялили рыбу, подсаливали ее то мелкой, то крупной солью. Днем они уходили в кедровник, где шишковал Митри, а сам Пиляп на склонах брусничных ёхамов[17] ставил петли на глухарей да тетеревов.

Тайга была к ним щедра.

В лиственничном дровянике на вешалах уже красовались с полтора десятка упитанных глухарей, лежало два мешка кедровых орехов, стояли бочонки с соленой рыбой и сочной, ярко-красной брусникой.

Начало подмораживать. Ночью уже выпадал иней, белым неблюевым мехом ложась на крыши; мелкие речки кое-где прихватывало ледком.

Как-то вечером Пиляп при свете керосиновой лампы «молния» готовил ужин — ощипывал глухаря, варил суп. Митри в ожидании еды сидел рядом.

Вдруг, насторожив уши, заскулили собаки — Нявар и Лопас.

— Нет! — прикрикнул на них Пиляп. — Лежать!

— Лошадь, наверное, прошла, — предположил Митри. — Пойти посмотреть?

— Сиди, — сказал Пиляп. — Вон, еда уж готова. Давай положу.

Но собаки не унимались.

Пиляп прикрутил фитиль в лампе. Стало темно, зато высветлилось небольшое оконце.

— Ох! — тихо выдохнул Митри. — Гляди, дядя Пиляп!

В окне, за стеклом, на фоне затухающей вечерней зари четко вырисовывался силуэт огромного медведя, ухватившегося передними лапами за наличник.

— Сейчас выдавит стекло… — прошептал, бледнея, Митри.

— Не бойся. Там вольерная сетка…

Пиляп, подавляя невольный страх, приблизился к окну. Теперь медведь был от него на расстоянии вытянутой руки. Явственно слышалось его сиплое, тяжелое дыхание, видны были маленькие свирепые глазки, вцепившиеся в дерево когти, настороженные, изогнутые уши. На шерсти, покрывавшей горло, проступал белый ободок.

Опять он! Шатун, Пятый — и тем самым недоступный для него, Пиляпа!

— Дядя! Ну что же ты! Вот ружье! — Митри заметался по избе.

Собаки зашлись в неистовом лае.

Но Пиляп словно ничего не слышал. Он отпрянул от окна и рухнул на лавку, закрыв руками лицо.

Наконец совладав со своим смятением, он сказал Митри:

— Ладно, высунь в дверь дуло — пальни дробью вверх, пугни его.

— Но ведь у нас пули есть?!

— Делай что велено! — прикрикнул на него Пиляп.

Митри схватил двустволку и бросился к дверям.

А Пиляп обернулся к окну и еле слышно проговорил, словно увещевая медведя:

— Ну что же вы? Грешно через окно лезть!

Грохнул выстрел, гулким эхом отозвавшись в окрестной тайге. Медведь отпрянул от окна и скрылся в кустах. Собаки выскочили на улицу. Их лай тотчас стал удаляться в сторону сора, к мысу Торнанг Вош. Значит, Старик подался туда.

Митри вернулся в избу. Взглянув на дядю, он поостерегся выказывать недовольство. Они молча поужинали и легли спать.

На рассвете повалил снег, белоснежными песцовыми шкурками устилая землю. Оголенные березы преобразились, словно накинув на себя узорчатые хантыйские платки с кистями.

Медвежий след, конечно, основательно замело, так что охотники не сразу разглядели, что дверь дровяника чуть поцарапана — на старых высохших кедровых досках, словно острыми гвоздями, было прочерчено пять линий. Старик, видно, пытался здесь похозяйничать, да не смог, что-то помешало ему.

Митри выругался, а Пиляп тихо проговорил:

— Зачем вы так? Не стыдно ли? Все другие мойпары уже ложатся в берлоги. Листья осыпались, снег выпал, а вы все шастаете!

Племянник с удивлением выслушал эту странную речь — молодым не понять взаимоотношений старых ханты со зверем, с тайгой, они выросли в другое время — и суеверный страх старших им неведом. Однако, уважая Пиляпа, промолчал.

Вернулись в избу. Надо было одеться потеплее да пойти проверить сети. Но оба отчего-то медлили — ведь ночной гость был явно неподалеку.

— Ай! — вдруг воскликнул Пиляп, схватившись за левый висок. — Ай! Как стрельнуло!

Это была плохая примета.

— Напрасно ты так, — упрекнул он собственный висок. — Зачем несчастье пророчишь?

Пиляп снова представил злобные глазки старого знакомца — медведя с белым ободком на шее. Не иначе как беда придет от него…

Опасаясь за своего племянника — у Митри как-никак жизнь впереди, — Пиляп решил, что пора, наверное, заканчивать промысел. Разве только напоследок еще разок закинуть сеть, чтобы увезти домой свежей рыбы.

— Поедем на плавной песок, — сказал он Митри. — Там более серьезная рыба ловится.

Нумпан, плавной песок, лежит километрах в трех от Ханты-Питляра, вверх по Оби.

Митри, пока ехали, подготовил сеть.

— Попадись, попадись большой осетр, попадись, попадись большая нельма! — приговаривал Пиляп, забрасывая в свинцовую воду конец сети.

И река словно послушалась старика. Вскоре они вытащили с десяток крутогорбых муксунов и одного икряного — килограммов на тридцать — осетра. Какая удача! Осетр настолько заплыл жиром, что боковые хрящи его еле видны.

Пиляп даже усомнился вдруг в верности недоброй приметы, встревожившей его утром. Сбудься она, вряд ли бы так расщедрилась кормилица Обь!

Осетр бревном лежал на дне лодки, она даже осела под его тяжестью.

По древним обычаям ханты, поймав осетра, сразу идут на кладбище навестить близких. Четыре года назад, в глубокой старости, скончалась мать Пиляпа. Покоится она неподалеку от родного села Ханты-Питляр. Самое время проведать ее, угостить хорошенько, показать, как удачлив в рыбной ловле ее сын…

…Вернувшись в избу, они разделали осетра и, выбрав самый лучший кусок, положили его в мешок. Прихватили еще четырех вяленых муксунов, несколько рябчиков. Пиляп достал из чемодана припасенную еще в Питляре бутылку марочного портвейна.

Приплыв к кладбищу, прежде, чем пойти к могильному срубу, Пиляп отстегнул и бросил в лодку свои широкий кожаный ремень, украшенный четырьмя медвежьими клыками — по числу приведенных им мойпаров.

— Зачем ты это сделал? — поинтересовался Митри.

— Не хочу мать пугать, — кивнул в сторону сруба Пиляп. — Если она увидит клыки — ни за что не подойдет к нашему угощению. И тогда не узнает, на что я еще способен. Набери-ка в ведро воды да чайник возьми…

— А вода для чего?

— Мать угостится — захочет чаю попить.

Митри зачерпнул в эмалированное ведро воды, и они зашагали вверх по прибрежному склону.

Пиляп шел к могиле матери справлять поминальный обряд, но настроение у него, как ни странно, было светлым, приподнятым. Его грело горделивое чувство, что он исполнит этот обряд достойно, как настоящий мужчина — рыбак и охотник — и что не зря, значит, живет он на белом свете.

Маленькое лесное кладбище густо заросло кустарником и травой, что сейчас, осенью, топорщились высохшими прутьями и будыльями. Только мшистые верхушки срубов еще бархатно зеленели среди присыпанных сентябрьским снегом голых ветвей. Многие холмики были тут Пиляпу знакомы. Проходя по кладбищу, он, по хантыйскому обычаю, постукивал кулаком по крышкам срубов, под которыми покоились его близкие и дальние родственники.

— Надо же всех поприветствовать! — объяснял он племяннику. — Вот, смотри! Когда-нибудь и со мной будешь так здороваться.

Впереди, гордо вскинувшись ввысь, словно часовой на карауле, встала темная густохвойная ель. Еще несколько метров, и Пиляп склонит голову у последней материнской постели.

Он откинул капюшон малицы и зашагал быстрее.

Митри немного поотстал, давая возможность дяде побыть одному. Он даже отвернулся, но тотчас вздрогнул, услышав хриплый крик.

Бросившись вперед, Митри увидел застывшего в ужасе Пиляпа, — тот даже не опустил ноги, поднятой для очередного шага. Лицо его было страшно искажено.

— Что?! Что случилось?!

Говорить Пиляп не мог — губы его дрожали. Он только указал рукой вниз.

Митри перевел взгляд и тоже оторопел.

Могильный сруб был взломан. Кругом валялся раскиданный дери, поломанные доски, домашняя утварь, которую ханты обычно кладут в свои захоронения. Внутри чернел искромсанный, помятый гроб.

Они, оцепенев, долго стояли молча, не решаясь приблизиться к могиле.

Потом Пиляп, закрыв лицо руками, упал на землю. Митри не знал, что делать. Наконец он поднял старика, обхватил за плечи, пытаясь утешить:

— Ветер недавно был… Настоящий ураган! Вот, наверное…

— Нет, нет! — застонал Пиляп. — Нет! Я знаю, кто это сделал…

— Может, лось пробежал, задел невзначай…

— Какой там лось! Старик это! Тот самый. С белой шеей! — И он затрясся, запричитал, затопал ногами. — Кой! Что тебе моя мать сделала?! Что?! Чем я перед тобой провинился?! — Тут Пиляп резко выбросил вперед правую руку. — Тем провинился, что не убил тебя раньше! Позволил безнаказанно по тайге бегать! Все думал, раз ты Пятый — тебя и трогать нельзя! За темноту свою я наказан! Ведь знал, что не мойпар ты — разбойник. В Питляре еще знал. Вот он — мой левый висок!

Митри обхватил Пиляпа за плечи:

— Успокойся, дядя! Пойдем! Шатун здесь недавно был — может вернуться. А у нас ни собак, ни ружья…

Пиляп вдруг сник, ослабел.

— Забудь, забудь, что я сейчас сказал… И ты тоже ничего мне не говорил… Нельзя на кладбище Старику грозить…

— Идем же!

— Нет! Прибрать надо.

Все еще глухо постанывая, Пиляп собрал разбросанную утварь, сложил ее в сруб. Достав топор, нож, привел в порядок доски, заложил ими могилу. Митри собирал мох, уже успевший промерзнуть, и клал его ровными рядами сверху.

Когда все было закончено, Пиляп сказал:

— Разжигай, Митри, костер. Раз мы пришли справлять поминки — справим их, как положено.

Над костром он повесил ведро с водой. Митри быстро почистил и нанизал на прочный сук рябчиков, просолил свежую осетрину. Когда все было готово, Пиляп разлил по кружкам портвейн.

— Вот, мать, гляди! Мы пришли к тебе и принесли хорошее угощение. Будь добра, посиди с нами, попробуй рыбы, поешь жареной дичи — все это мы добыли своими руками!

Перевалившее полуденную черту оранжевое солнце безмолвно глядело на них из своих небесных глубин, внизу под обрывом холодно блестела осенняя Обь…

Пора было ехать.

Они спустились на песчаную, застывшую от первых морозов отмель и сели в лодку. Пиляп яростно рванул шнур мотора.

Надо было завернуть в Ханты-Питляр, чтобы забрать припасы. Они бросили якорь у обрывистого берега и направились в поселок. Навстречу им уже бежали их лайки — Нявар и Лопас, обе сильно взбудораженные.

Пиляп и Митри, не сговариваясь, сразу устремились к дровянику. Щелястая дверь висела на одной петле, поскрипывая на ветру.

Митри заглянул в сарай.

— Пусто! Ни глухарей, ни рыбы. Посмотри, дядя, что он тут натворил…

Опрокинута бочка с брусникой, ягода вся раздавлена, на земляном полу кедровые орехи, перемешанные с глухариными перьями…

Пока они ездили справлять поминки, Старик побывал у них дома. Он словно насмехался над людьми!

Пиляп сильно расстроился. Он ведь уважал мойпаров, так за что же Старик наказывает его? Нет, такую обиду охотник ему не простит… Теперь Пиляп не успокоится, пока не найдет белошеего…

Если б не Митри, он, наверное, прямо сейчас пустился бы по следу мойпара, но парень торопился домой, в Питляр, а оттуда в оленье стадо, на практику — Митри учился на зоотехника. Отпустить племянника одного он не осмелился.

Мартин и не знал, какие воспоминания одолевают сейчас его старшего друга, вроде бы задремавшего на теплой оленьей шкуре.

Но Пиляп не спал. Он мучительно решал для себя вопрос: что делать со Стариком? Теперь он твердо верил, что упущенный им шатун — его личный враг, мойпар с белым ободком на мохнатой шее. Да, он пришел Пятым, как и в прошлый раз. Ну и что? Может, не стоит придавать значения приметам? Вон молодые, не больно-то в них верят… Надо найти белошеего… Надо встретиться с ним один на один, пока тот не натворил еще большей беды…

Можно бы пойти по следу прямо утром, но нужны собаки — без них на медвежьей охоте нельзя. Кроме того, нужны настоящие пули, а не те комочки свинца, которые они отлили с Мартином в пенопластовых балберах.

Да, он пойдет на мойпара один, только заглянет ненадолго в Питляр — взять снаряжение. Мартину он ничего не скажет. Во всяком случае сейчас. Просто попросит кого-нибудь из поселковых передать охотникам: мол, Пиляп в тайгу ушел, если долго не будет — отправляйтесь искать.

Пиляп заворочался, забормотал:

— Что ж, Старик! Сам виноват — вынудил поднять на тебя громкокричащую палку! Будь ты другим…

По старинным поверьям ханты, беседуя с медведем, нельзя называть ружье ружьем — требуется какое-нибудь иносказание. И Пиляп, ненавидя белошеего, не решился все же нарушить древний закон. Хорошо, что Мартин к этому времени уже спал и не слышал его заклинаний.

Дома, в поселке, Пиляп прежде всего хорошенько накормил лаек. Смазал, почистил, трижды перепроверил двустволку. Весь вечер он старался ни о чем серьезном не думать — на медвежьей охоте нужны крепкие нервы, ясная голова.

Наутро легкая колданка заскользила в сторону знакомой протоки Ай-Варов. Нявар и Лопас, насторожив чуткие уши, сидели на носу лодки, зорко вглядываясь в даль, словно зная, что им предстоит важное дело.

Вот и коса, на которой они с Мартином вчера охотились на уток, остров Ём-Пухар, поросший рябиной и тальником, сверкающая полоса протоки. Начинать поиски надо отсюда, хотя, конечно, Старик мог за сутки уйти далеко.

Вытащив на песок лодку, Пиляп постарался припомнить то место, где он в последний раз видел медведя и где тот на него пристально посмотрел. Там обязательно должны быть следы.

Пустив вперед лаек, Пиляп медленно шел вдоль протоки, оглядывая каждый куст.

Как он и предполагал, след нашелся довольно быстро. Зверь припадал на одну ногу — значит, это был тот, кого он искал.

Нявар и Лопас глухо заворчали и ринулись вперед.

Через пару часов — за это время Пиляп так разогрелся в быстрой ходьбе, что ему захотелось сбросить малицу, — он заметил в талом снегу свежий медвежий помет: значит, мойпар был здесь совсем недавно.

Пиляп вытер ладонью покрывшийся испариной лоб. Огляделся. Тальник остался позади, впереди синел густой ельник. Лопас с Няваром исчезли там — только хвосты мелькнули.

Еще секунду-другую передохнув, Пиляп пошагал за ними.

Теперь он читал медвежьи следы, как линии на раскрытой ладони.

Мойпар долго шел по лесной тропе, ведущей к речке Сорт-Ёх. Достигнув истока, он не стал пересекать болотистые верховья, а направился вниз, продираясь через кусты багульника и мелкий тальник.

Пиляп уговаривал себя не спешить, но невольно все прибавлял и прибавлял шагу. Хвоя разлапистых елей и сосен колола руки, лицо, за ноги цеплялись низкорослые карликовые березки. Потом идти стало еще труднее — медведь свернул в сторону топкой низины, покрытой крутыми, пружинящими кочками. Ноги с них так и соскальзывали — приходилось переваливаться с боку на бок, чтобы не увязнуть в трясине, лишь сверху затянутой тонким весенним ледком. Такое передвижение изматывало, и Пиляп стал нервничать.

— Кой! — пробормотал он, обращаясь к медведю. — Зачем в такие дебри забрался? Я тебя все равно найду!

Сейчас ему не хотелось называть мойпара на «вы», как обычно.

Уже в сумерках охотник остановился передохнуть. Выбрал место посуше, положил в снег рукавицы и сел на них. Достал из заплечного мешка флягу, кусок хлеба и вяленую рыбу и совсем уже было приготовился перекусить, как вдруг услыхал стремительно приближающийся собачий лай. Из зарослей выскочил Нявар и, покрутившись возле хозяина, снова исчез в тайге.

Это был верный знак!

Пиляп взволновался, сунул обратно в мешок еду, схватил ружье. Собаки надрывались где-то совсем рядом. Он пошел на их голоса и вскоре очутился на открытой поляне, за которой виднелся молодой кедрач.

Медведь, наверняка, прячется там.

Пиляп приблизился к кедрачу на бросок аркана. В чаще шла схватка — хвойные ветви покачивались, взлетали вверх комья снега, доносилось громкое рычанье собак и рев озлобленного мойпара.

Лайки старались удержать Старика в кедраче, не выпустить его на поляну. Охотнику входить в такой момент в гущу леса — все равно что безоружным выйти на разъяренного зверя.

Пиляп громко кашлянул. Лопас с Няваром поняли его сигнал и повернули к опушке кедровника. Охотник укрылся за стволом ближнего дерева.

Он видел, как резко качнулись, словно подрубленные, молодые кедры. Одна из лаек вылетела вперед, и вслед ей молнией метнулась простертая медвежья лапа. Собака кувыркнулась в воздухе и душераздирающе завизжала. Это был Нявар.

Тотчас показался лающий взахлеб Лопас, за ним — Старик.

Мойпар попытался достать и эту собаку, однако не смог. В ярости он присел, оскалил клыки и глухо зарычал.

Пиляп вскинул ружье. Зверь метнулся вправо и скрылся за невысокой елкой. Сквозь хвою белел ободок на его шее.

Стрелять было нельзя — пуля могла срикошетить. А если испуганный Старик подастся обратно в кедрач, его оттуда больше не выманишь.

Пиляп, стараясь не дышать, сделал шаг-другой…

Теперь медведь увидел его. Они снова взглянули друг на друга — глаза а глаза.

Охотник выстрелил. Но за какую-то долю секунды до этого мойпар резко рванулся в сторону, и пуля, видимо, угодила ему в правую лопатку.

У Пиляпа заныло сердце — этот зверь был словно заколдован!

— Остановитесь, Старик, остановитесь… — машинально прошептал он побледневшими дрожащими губами, но мойпар, подскочив, развернулся и бросился назад в кедровник.

Видимо, он все-таки был сильно ранен — на мокром снегу остались пятна крови.

Охотник рванулся по следу, но тотчас опомнился: нужно было помочь покалеченному Нявару.

Раненый пес жалобно скулил, мотал головой и дергал передними лапами. Пиляп опустился перед ним на колени, ощупал теплое тело собаки. Нявар притих, с надеждой уставился на хозяина. «Плохи дела… — сразу определил охотник. — Перебит позвоночник…» А вслух сказал:

— Прости, друг, не уберег я тебя…

Взрывая снег, подполз Лопас, лег рядом с Няваром, лизнул его языком.

Медлить было нельзя. Зачем продлевать мучения верного друга? Пиляп достал из вещмешка капроновый шнур, подозвал Лопаса и, отведя его в сторону, за деревья, крепко привязал к стволу могучего кедра.

Затем вышел на открытое место, повернулся лицом к югу, где находился Ампат-Лух — залив Священной Собаки и тихо запричитал:

— Гляди, гляди, мать Священной Собаки! Ты видишь, как мучается мой Нявар. Чем я могу помочь? Ничем! Мне остается только одно — прекратить его страдания. Пойми меня и укрепи в этом тяжелом решении! Ты все понимаешь, мать Священной Собаки!

Уже в темноте прозвучал одинокий выстрел…

— Слушай, слушай, мать Священной Собаки! Все кончено…

Долго стоял Пиляп, понурясь и не в силах тронуться с места, возле несчастного Нявара. Потом разгреб снег, собрал мох и укрыл им собаку. Сверху набросал сучьев.

Надо было идти дальше, но Пиляп почувствовал себя обессиленным и опустошенным. Ноги словно одеревенели, подташнивало от голода — ведь он так и не успел поесть.

Он подошел к Лопасу, ласково потрепал его по загривку. Тот жалобно тявкнул в ответ.

— Вот мы с тобой и остались одни, — сказал Пиляп. — Будем устраиваться на ночлег.

Согревшись возле костра. Пиляп накормил Лопаса. Но тот, против обыкновения, ел вяло. Да и сам он без всякого аппетита пожевал вяленой рыбы, запил кипятком.

Потом, поплотнее завернувшись в малицу, попытался уснуть. Сон, однако, не шел. Мысли о коварном мойпаре бередили душу.

Старик снова обидел его — отнял любимого пса. Но Пиляп отчего-то больше не чувствовал к нему ненависти, той, что горела в нем утром, когда он шел на охоту. На смену ей пришли мысли о вечном единстве людей и природы и вечном противоборстве. Вот он, Пиляп, старый ханты, в тайге рожден и вскормлен тайгою. Чем был бы он без нее? Что делал бы в жизни? Однако, вооружась «огнедышащей палкой», он рыщет по лесу, разыскивая медведя и страстно желая его убить. Не зря, видно, древние ханты обожествляли мойпаров, обращались на «вы»… Они сознавали свой грех перед живущими на земле…

Пиляпу теперь хотелось, чтобы Старик ушел подальше в тайгу, чтоб скрылся в глубокой чаще… И в то же время он знал: как только забрезжит рассвет, он снова пойдет по медвежьему следу…

Наконец, Пиляп задремал, но и сквозь дрему он продолжал терзаться сомнениями. Ведь Старик с белым ободком на шее не был Седьмым — он пришел Пятым! Значит по закону, трогать его нельзя… Но он решил, решил отомстить коварному зверю… И он настигнет его, он отомстит… И это будет его последней медвежьей охотой…

Заскулил Лопас…

Пиляп поднялся, подбросил в затухающий костер сучьев, вскипятил чай.

Небо поголубело, верхушки деревьев позолотили первые солнечные лучи. С шумом пролетели, растопыря веерами хвосты, тетерева.

Пиляп взял собаку на поводок и углубился в лес — он не хотел рисковать второй лайкой: раненый медведь страшен и зол, как сот хоятпи ляль — зверь, равный по силе ста лучникам.

Следы Старика хорошо были видны на снегу. Вдоль всей цепочки следов тянулись алые пятна крови. Километра через полтора зверь начал терять силы — он какое-то время отлеживался в густом ельнике, зализывал рану. Шаг его сделался тяжелым и неуклюжим — он то и дело проваливался в рыхлый весенний снег.

Пиляп шел почти машинально, преодолевая в себе желание повернуть назад…

Да, странная это была охота…

След вел к устью Сорт-Ёха, к Ханты-Питлярскому сору.

Взобравшись на небольшой холм, покрытый прошлогодними прибрежными травами — муксутунем и осокой, — Пиляп осмотрелся. Лопас рванул поводок и встал на дыбы, заходясь неистовым лаем: он первым увидел медведя!

Прихрамывая и озираясь, мойпар торопливо ковылял к руслу сора, где чернела на песке перевернутая колданка.

«Видно, Курпелак-Ванька ее здесь оставил», — подумал Пиляп: он знал все лодки своего поселка.

Сор поблескивал истончившимся ноздреватым весенним льдом. Едва ступив на него, мойпар провалился в воду. Выскочил на берег и стал отряхиваться. Затем, будто давая выход своей злобе, принялся крушить колданку.

Пиляп спустился с пригорка, приблизился к зверю.

Когда между ними осталось метров пятьдесят, он пал на колено и, тщательно прицелившись, выстрелил.

Промах!

Выстрелил снова — и опять промазал.

— Лопас! Вперед! — крикнул Пиляп.

Мойпар завертелся на месте, рыча и махая лапами, затем бросился обратно в сор и, круша лед, понесся прямо по мелководью.

Пиляп еще раз выстрелил, но неведомые силы словно оберегали этого шатуна: пуля — в который раз! — прошла мимо.

— Нет! Не уйдешь! — прошептал Пиляп. — Ни за что не уйдешь!

Он подбежал к разломанной лодке, выбрал два обломка бортовой доски и капроновым шнуром привязал их к подошвам, соорудив нечто наподобие лыж. Сделав два-три пробных шага по льду, Пиляп пустился в погоню.

Медведь пересекал русло. Бежал медленно, тяжело. Лопас мешал ему: он громко лаял, заходил то спереди, то сзади.

Приблизившись к берегу, Старик обернулся и, как показалось Пиляпу, взглянул на него торжествующе: видно, он считал себя в безопасности.

Но охотник уже настигал его.

Подняв ружье, он нажал на спусковой крючок.

Медведь взвыл, дернулся и повалился на влажный песок. По горлу с белым ободком прошла волной предсмертная судорога…

Пиляп, охваченный смятением, смотрел, как уходит жизнь из мощного тела могучего зверя…

Потом, отойдя в сторону, он упал лицом в снег, и плечи его задрожали. Лопас ткнулся носом в руку хозяина, заскулил.

Пиляп приподнялся, сгреб ладонями снег и бросил комочек в своего верного друга[18].

Перевод Э. Фоняковой.