Ранний ледостав

ГУЛ ДАЛЕКОЙ БУРОВОЙ

Пуржило сильно, и зоотехник оленеводческой бригады Карыкур держался, как привязанный, на расстоянии броска аркана за передней упряжкой — долго ли потерять друг друга такой круговертью в бескрайней лесотундре… Передней правил бригадир стада Лозар — старый, опытный пастух, всю жизнь имевший дело с оленями, с ягельниками, по которым не на одну сотню, а может, и тысячи километров пролегли пути касланий совхоза «Арка-Яхинский».

Торопились упряжки по такой непогоде в сторону озера Воянг Тув, торопились не зря — по делу шибко важному, можно сказать — чрезвычайному.

Сутки назад, ночью, в такую же вот пургу, напали на стадо, что паслось возле озера, волки. Хищников отогнали быстро, но в ночной неразберихе откололся от стада косяк голов в тридцать. Пастух Калин всю ночь гнался за ними, но к утру след потерял. А днем, делая большой круг, случайно наткнулся на окоченевшие трупы животных — беглецы все, как один, пали от какой-то непонятной напасти.

Калин, конечно, тут же помчался с этой невеселой новостью в бригадирский чум. Неожиданно потерять три десятка голов, да еще ни с того ни с сего, — что может быть неприятнее такого известия? И бригадир Лозар, ни минуты не раздумывая, принял решение отправиться на место, все внимательно осмотреть своими глазами и разобраться, что же все-таки там, на озере Воянг Тув произошло. Взял он с собой и зоотехника Карыкура — а как же иначе? Полдела еще, коли волки, а что если обрушилась на стада эпизоотия, какая-нибудь страшная инфекционная болезнь?

Накануне бушевал несколько дней Овас Вот — северный ветер, словно тысячи белых медведей набросились вдруг с Ледовитого океана, не давая пастухам выйти из чумов.

Мало-помалу Овас Вот начал стихать, однако по-прежнему все вокруг задернуто было сплошной снежной пеленой. Нарту Карыкура везли три крепких быка, и, непрестанно погоняя их следом за бригадирской упряжкой, зоотехник дивился, как уверенно его напарник — его называли еще краснолицым Лозаром — находит дорогу в этой белой круговерти, когда снежные заряды то и дело слепят глаза, когда невозможно сколь-нибудь долго смотреть вперед, когда кажется, что просто нельзя не сбиться с заданного пути в бесконечно однообразном редколесье невысоких кедров, конусообразных остроконечных елей, изредка встречающихся на дороге тонкоствольных берез…

Пересекли несколько узких болот, на которых снег был почти весь выдут, взобрались на невысокий ёхам — увал, сплошь заросший мелкой лиственницей, и тут Лозар наконец остановился.

— Я-а, сынок, хорош! — проревел он своим оглушающим голосом. — Пожалуй, слегка передохнуть надо. — Он резко передернул плечами, пытаясь стряхнуть снежную пыль со своего толстого гуся, провел меховыми рукавицами, пришитыми к рукавам неблюевой малицы, по оторочке капюшона и повернулся лицом к ветру: — Кой! Повелитель Ветров! Никак ты, щедрый на счастье и богатство, не утихнешь. Успокойся ненадолго! — И снова посмотрел на оленей. — Шибко, однако, устали — передовой мой ногами еле перебирает, ослаб по такой-то дороге. Снег местами, видишь, какой глубокий — по грудь олешкам приходится, ноги у них едва до твердого достают. Шибко, шибко снежная выдалась нынче зима, да еще и метель успела за двое-то суток наворочать сугробов. А ведь весна уж… Ну что ж, придется нам, сынок, здесь переждать малость. Животным отдохнуть дадим, да и самим дух перевести нелишне. — Лозар огляделся по сторонам, словно еще раз оценивая взглядом место будущей стоянки. — По-моему, в самый раз. И кедр вон, видишь, какой раскидистый — хоть сколько, а все прикроет нас с тобой своими лапами. За ним и костер разведем, верно? И насчет дров, смотрю, туго не будет… Чайком погреемся — и спать нырнем. В «куропачий чум». — Бригадир хитро улыбнулся. — Небось не приходилось еще, а, олений лекарь? Но ничего, сегодня попробуешь, что это такое… Какой же ты оленевод, если ни разу в «куропачьем чуме» не проживал?! А, сынок? — И, не дожидаясь ответа, распорядился: — Так что давай, собирай сушняк, а я пока стружек на растопку настрогаю, — гремел бригадир, стараясь перекричать пургу.

Из всех качеств, какими природа одарила Лозара, самым, пожалуй, впечатляющим был его голосище. Человека, не знавшего бригадира раньше, голос его поначалу просто-таки ошарашивал. Не случайно земляки о нем так говорили: «Лозаров разговор с одного конца поселка на другой семь раз перекатывается». А некоторые, когда их спрашивали о том, дома ли сейчас Лозар, отвечали не задумываясь: «А ну, притихни. Сейчас послушаем, не слышно ли где-нибудь его голосе…»

И. глядя сейчас на широкий, будто налимий бригадиров рот, Карыкур подумал: «Вот глотка, так глотка! Не зря говорят, что Лозара на все пастбище слышно!»

Но особо задумываться ему было некогда — велено ведь спешить за дровами. Он еще раз огляделся по сторонам и чуть было не воспротивился вслух: да разве ж можно выбирать для стоянки такое место, где растут одни молоденькие лиственницы? Где ж тут возьмешь дров для настоящего костра? Но посмотрел на приступившего к делу бригадира и решил пока смолчать, начал выпрастывать из-под оленьей шкуры, расстеленной на сиденье нарты, широкие кедровые лыжи.

Прихватив топорик, он потопал к жидкому лиственнику, ровно растянувшемуся вдоль всей гривы.

«Вот так собачий узел! (Это было любимое выражение Карыкура.) Мучайся теперь, — еле переставляя лыжи, ворчал он про себя, — выбирай, которая из них сухая. Все говорят: опытный, опытный, а он даже путного места для стоянки подобрать не смог. Да здесь, пожалуй, и деревца сухого не сыщешь!»

Но подойдя к первом же лиственнице и вогнав в нее топор, Карыкур подивился: деревце, хотя и молодое на вид, тут же рухнуло от одного несильного толчка. Он подошел к следующему — та же история. Что такое? Приглядевшись повнимательнее к цепочке уходящих по гриве деревьев, Карыкур наконец понял, что все они давно уже зачахли, высохли. Это лишь сквозь пургу они показались ему молодыми и сочными… Он свалил следующую лиственницу, стукнул по ней обухом. Тут же на снег посыпались мелкие обугленные сучки, — по всему судя, когда-то здесь погулял лесной пожар, и теперь от некогда молодых деревьев остались одни только неживые остовы…

Карыкур в душе похвалил себя за то, что удержался, не показал своего недовольства бригадиру, который частенько любил подшучивать над ним: учат, мол, учат вас бумаге, а главную науку вы тем временем напрочь забываете: ни леса не знаете, ни воды, ни оленьих повадок…

Карыкур после окончания техникума служил в армии, а теперь, вот уже третий год, работал со стадами и то и дело, особенно на первых порах, попадал впросак, что не раз давало бригадиру повод поворчать да позубоскалить: «Учили-учили тебя, вдалбливали-вдалбливали науку в голову, — любил повторить бригадир, — а языка оленей не понимаешь, хоть и ханты! — И заканчивал обычно любимым словечком: — Туго, сынок, туго!»

Это свое «туго» бригадир употреблял к месту и не к месту, и сейчас Карыкур порадовался в душе, что не пришлось ему на сей раз услышать эти задевающие за живое попреки, которые к тому же уже изрядно стали ему надоедать.

Хотя, спору нет, в насмешках бригадира он, конечно, виновен был сам. Стоит только вспомнить, как непростительно оплошал Карыкур в первый же год работы в стадах перед самым началом зимнего забоя…

Директор совхоза послал его тогда провести пересчет оленей после весенне-летних касланий. Вначале все у Карыкура ладилось — оленей без особых усилий загнали в кораль, за день управились почти с половиной животных. А ночью чем-то взбудораженное стадо пришло в движение; олени метались в загоне, пока не продавили в одном месте ограду и не вырвались на свободу. С утра пастухи, заменив сломанные жерди, отремонтировали кораль и попытались вновь загнать в него стадо. Но животные, испытав неудобства тесной площадки, где и развернуться-то как следует трудно, ни за что не хотели снова заходить в кораль. А ночью, и соответствии с графиком, пригнали следующее стадо. Пастухи, считая, что кораль уже освободился, подогнали его слишком близко, и оба стада смешались… Теперь пересчет оленей усложнился неимоверно: вначале надо было разъединить животных — то есть выудить нужных оленей из почти трехтысячного стада в соответствии с метками-тамгами на ушах. Это была работа уже не на один день, а может, и не на одну неделю. Зоотехнику же Карыкуру на все про все дано было лишь шесть дней…

Поначалу Карыкур заставил пастухов заняться отловом оленей, но увидев, как медленно движется дело, стал ломать голову, как бы выйти из положения. И выход, как ему показалось, нашелся, тем более что пастухи не раз и не два предлагали ему сделать подсчет голов на глазок, положиться на их опыт и интуицию. Так и не придумав ничего лучшего, Карыкур после долгих колебании пошел именно этим путем: обсчет голов, как положено по инструкции, не проводил, а поверил на слово пастухам и бригадирам, клявшимся и божившимся в правильности и честности своих данных. И уже на основе этих данных он составил акты, как потом оказалось, совершенно липовые… Но зато уложился в положенное ему время. Пастухи обоих стад обещали ему, что все это останется в тайне, что не только в дирекции — вообще ни один посторонний человек ничего никогда не узнает; как говорили они — «даже струя воздуха — не то что изо рта — в мозгах никогда не пронесется». А когда начался массовый забой, то выяснилось, что животных, предназначенных на мясо, явно не хватает. Стали искать причину такого грубого несоответствия актам обсчета. В первую очередь, конечно, начали допытываться у зоотехника Карыкура. Тот, стыдясь собственной халатности, никак не мог заставить себя сознаться и только разводил руками… Все, может, и обошлось бы, списали бы дело на ошибки, допущенные при обсчете во всех стадах, если бы кто-то из пастухов все же не проговорился где-то на стороне. И, конечно, в конце концов тайное стало явным…

До сих пор стыдно ему вспоминать об этом… Только по молодости и неопытности отделался тогда Карыкур строгим выговором, да еще лишился половины годовой премии. Но все это в прошлом, теперь-то он набрался кое-какого опыта.

И хотя после того случая Карыкур упросил директора, чтобы его перевели в другое стадо, четвертое, где он и по сей день работает, совершенный когда-то грешок людьми не забылся. Потому и бригадир Лозар нет-нет да и может себе позволить подшутить над ним: «Учили-учили бумаге, вдалбливали-вдалбливали четыре года науки в техникуме, а язык оленей совсем туго понимаешь!»

Карыкур старался заготавливать сухостой с подветренной стороны — так легче будет подтаскивать его к костру; а костер, разведенный на сухих стружках, разгорелся быстро — Лозар уже пустил в дело крупные дрова. Вскоре над огнем висел чайник, набитый снегом, и по мере того, как снег таял, Лозар подкладывал и подкладывал в него своей огромной кружкой новые порции.

Запасливый бригадир достал к чаю вареную оленью грудинку, которая хотя и успела изрядно промерзнуть, но, оттаянная возле костра, пошла за милую душу. Точно так же пришлось отогреть и застывшую, как камень, буханку белого хлеба. Только масло они крошили ножом и глотали мелкими кусочками, целиком. Двухлитровый походный чайник оказался для них мал, пришлось кипятить снежную воду еще раз.

После чая Лозар выкурил трубку махорки, подбросил в костер несколько цельных лиственниц потолще.

— Ну, а теперь, сынок, на боковую. Надо, надо малость вздремнуть. Переспим, а к утру, пожалуй, и ветер стихнет. А пока, — и Карыкур в бликах ярко занявшегося костра увидел улыбку старика, — в «куропачьем чуме» спрячемся.

Бригадир встал, отошел на пять-шесть шагов в принялся вытаптывать в глубоком снегу яму.

Карыкуру еще ни разу не приходилось ночевать в «куропачьем чуме», и хотя он, конечно, слышал, как это делается, сейчас ему было интересно следить за всеми приготовлениями бригадира. Лозар, как олень, утаптывающий место для лежки, устроил в снегу довольно вместительное углубление, на мгновение скрылся в нем, а потом вынырнул вполне удовлетворенный.

— Кой! Не туго, не туго! — сказал он, покряхтывая. — В самый раз, на двоих хватит! — Он выбрался из ямы. — Иди, ложись первый. А я рядом пристроюсь.

Карыкур, разглядывая снежную яму с некоторым сомнением, наконец решился, улегся, тщательно расправив свой длинношерстный гусь, и обнаружил, что в яме приготовлено даже небольшое возвышение для головы. «Как же здесь спать, — подумал он, — если ноги мерзнут даже через теплые чижи и тоборы? Вскоре рядом с ним примостился и Лозар. Проверив еще раз, удобно ли ему будет лежать, бригадир уселся и, взяв в руки заранее прихваченную с нарты легкую деревянную лопаточку, принялся присыпать снегом с краев ямы ноги себе и Карыкуру.

Когда снег укрыл тело до самой поясницы, Карыкур почувствовал, как сразу начали согреваться ступни, бедра. Наконец решив, что снега насыпано довольно, Лозар воткнул лопаточку в бруствер ямы и тоже откинулся на спину.

— Си! Все! — сказал он удовлетворенно. — Теперь порядок, теперь как в небольшом чуме лежим. И ветру туго будет до нас добраться, и снег не страшен.

Действительно, здесь, в «куропачьем чуме», было намного теплее, чем снаружи. Совсем не ощущались пронизывающие насквозь порывы колючего весеннего ветра, доносились только его монотонные — то тихие, то пронзительные посвисты.

Хотя была уже глубокая ночь, спать Карыкуру совсем не хотелось. Он подумал о том, что сейчас самый подходящий момент, чтобы поподробнее расспросить старого бригадира, что же все-таки случилось на пастбище подле озера Воянг Тув прошлой ночью.

— Спрашиваешь, как все произошло? — откликнулся Лозар. — Ох, сынок, шибко плохая беда навалилась. Волки нынешние какие-то коварные стали — и уж как только не преследуем их: и с вертолетов стреляем, и травим, и пастухи ни одного удобного случая не упускают. А они все живы! И дело свое поганое туго знают, не забывают. Вроде бы притихнут — не видно их, не слышно. Глядь — опять о себе заявили.

— И правда, Лозар аки, бьют их, бьют… Только в прошлом году по району сорока четырех волков уничтожили, в газете даже об этом писали…

— Вот я про то и говорю. А не убили бы этих сорока четырех — сколько бы они еще бед нашим стадам наделали!

— Волки, конечно, Лозар аки… А только, я думаю, на них больше валят, настоящая-то беда еще и в другом…

— В чем это таком «другом»?

— Да вы что, разве сами не знаете, как в некоторых бригадах недостачу оленей на волков списывают?

— Гм… Это где же, сынок, в каких еще бригадах?.. Знаешь, что я тебе скажу, в таких вещах нельзя словами впустую язык продырявливать, почем зря болтать. Тут открыто говорить надо, как огнем слова высекать! Давай начистоту, если и впрямь что знаешь!

На то Карыкур и рассчитывал, знал, что его слова обязательно заденут бригадира — ведь и в их бригаде похожее прошлой весной случилось. Тогда Ека, молодой Лозаров зять, недосмотрел во время отела и забыл на пастбище трех беспомощных оленят, брошенных важенками. Ему бы подобрать их, выкормить, а Еке ни к чему, оставил новорожденных лежать в снегу без присмотра, вот их ночью белые песцы и унюхали и, конечно, сожрали. Это было Карыкуру достоверно известно — по пути в соседнее стадо он случайно наткнулся на растерзанные телячьи останки. Тогда бригадир Лозар, выгораживая своего зятя и бригаду в целом, списал гибель оленят на волчью потраву. Напала, мол, стая — что ж тут поделаешь, причина самая что на на есть уважительная…

Карыкур было попробовал доказать свое, но снег в это время почти сошел, следов никаких не осталось, вот и пришлось зоотехнику подписать акт о волчьей потраве, хотя, конечно, если по-честному, убытки надо было списывать за Екин счет. Ведь Ека-то, как позднее узнал Карыкур, покинул пастбище в самый отел, оставил стадо на своего напарника, а сам гонял за вином на соседнюю факторию, что чуть ли не в пяти десятках километров…

И вот теперь Карыкур, не решаясь так сразу ворошить старое, начал издалека:

— Да вот, к примеру, такая история в шестом стаде была, Лозар аки. Они там десятка два оленей на волков списали…

— Ну что ты городишь, путаный ты человек! — снова не выдержал Лозар, загремел в «куропачьем чуме» на полную мощь своей глотки. — Откуда ты хоть узнал такое? Тебе что, докладывают, что ли?! Если докладывают — то врут…

— Никто мне не докладывает. Просто был я на окружном совещании зоотехников, и там прокурор выступал. Сказывал, раскопали тогда обман пастухов. Там у них, в шестом, нашлись такие — сами этих «потравленных» оленей государству сдали. Ну под видом своих… А денежки, собачий узел, — себе в карман.

Почувствовав, как нервно заерзал рядом с ним Лозар, Карыкур решил идти до конца: не грех и ему кольнуть бригадира за его постоянные насмешки.

— Да и у нас тоже, Лозар аки, не все чисто делается. Вспомните-ка прошлую весну — ну когда еще Ека дежурил… Ведь тех трех телят все же песцы слопали, не волки. Серые бы, собачий узел — они бы разбой по всему пастбищу учинили. А Ека ваш ездил тогда за вином на факторию. Вот как на самом-то деле было…

— Та-ак, путаный ты человек, — без промедления откликнулся Лозар. — Ну а почему же ты тогда об этом сразу не говорил? А? Акт разве не ты подписывал? Ты, ты, твоя подпись там бродит…

— Да уж… Конечно моя, — вздохнул Карыкур. — Впредь умнее буду. Ладно, чего теперь, дело прошлое… Это уж я так припомнил, чтобы ни вы, ни я об этом не забывали.

— Сам знаю, что мне забывать, а что нет, — огрызнулся бригадир. — Мысли к одному месту не привязаны. — Но теперь он уже не гремел возмущенно, понимал, что в случае чего — доводов зоотехника ему не опровергнуть. И, видимо, не желая углубляться в опасную тему, увел разговор, предложил уже мягче: — Ладно, сынок, о прошлом. Давай о нынешней нашей беде потолкуем — ведь сейчас это для нас главное, об этом думать надо…

— Конечно, конечно, — согласился Карыкур, довольный уже тем, что сумел хоть как-то отыграться на старике за его постоянные насмешки — Как там все было-то? Рассказывайте, Лозар аки. Я вас слушаю внимательно…

— Да что тут рассказывать-то… Это ведь словно снег с одного места на другое пересыпать. Меня ведь тоже, как к тебя, на пастбище не было.

— Да, но вам ведь дежурные пастухи Калин и Ека подробно все рассказали, разве нет?

— Э… рассказывать рассказывали, да ведь то, что другой говорит — это только один изгиб дела, сынок. Пока своими глазами не уловишь — в мыслях все равно туго будет.

— Да, но все же, Лозар аки! Меня ведь, когда Калин приезжал, в чуме не было. Сами знаете, в поселке находился тогда, за лекарствами ездил.

— Ладно уж. И вправду, как говорят, язык мой не обсохнет, а края его не износятся, словно полозья у нарты, если его рассказ повторю. Слушай. — Лозар замолк ненадолго, словно обдумывая, как бы подоходчивее объяснить все назойливому зоотехнику. — Стало быть, ночью все это произошло. Вьюга, если помнишь, крепко тогда мела. Всю окрестность, стало быть, под себя сграбастала — у нас даже чумы чуть с мест не посрывало…

— Помню, помню, Лозар аки. Мы в эту ночь как раз на вездеходе ехали. Такая мгла стояла — едва к чуму выбрались, едва не заплутали.

— Вот-вот, сынок. Туго было с погодой, туго. В такую пургу, сам знаешь, нелегко стадо сторожить, ох как нелегко. Олень свой слух теряет, собака тоже теряет. А он, волк-то, нахальный этот зверюга, только того и дожидается, самая его погода. С подветренной стороны подкрался — и давай олешков резать…

— Точно, Лозар аки. Что-что, собачий узел, а тут уж волк не оплошает!

— Вот оно, стало быть, так все и вышло. Стадо — в панику, зашевелилось, заметалось. Пастухи давай палить из ракетницы. Да что от ракет толку в такую пургу, в такую непроглядную темень — выстрел как искорку пожирает. Туго, сынок, туго. Вот они, серые, и прирезали пять важенок да одного хора. Тогда-то и откололись от стада эти олени — уберегли себя, как смогли, от волчьих зубов… Уберечь-то уберегли, да вот новая беда на их головы свалилась… — Лозар тяжело вздохнул, — На другой день Калин их всех мертвыми и нашел. Около озера Воянг Тув. Правда, некоторые еще чуть головами шевелили. Да тут же, прямо при нем, при Калине, и подохли… Он сперва думал, волки, — никаких волчьих следов. Так что туго, сынок, туго!

— Кой, — раздумчиво пробормотал Карыкур. — Плохое дело.

— Хуже, чем «кой», сынок. Вот тут-то, стало быть, Калин и перепугался — давай что есть духу к чуму, чтобы побыстрее неприятную эту весть сообщить. А как же? Никто ж не знает — а вдруг олешков какая-нибудь страшная болезнь поразила? А и то сказать: долго ли? Раньше-то ведь, бывало, язва сибирская целые стада косила. Вот Калин и подумал: может, снова у нас эта страшная болезнь рукава засучивать стала? Это ведь только дурак думает, что все тайны природы ему известны. Кой! Сколько же у ней силы, у природы…

— Да, Лозар аки… Не дай бог, действительно какая-нибудь болезнь напала… Хотя, конечно, сейчас сказать трудно — вот приедем на место, своими глазами все увидим, тогда и скажем…

— Ска-ажем! Эк все просто! Думаешь, так тебе дохлые олени и выложат, от чего загнулись! — усмехнулся Лозар. — Тебя хоть учили-учили, да все бумаге, а тут жизнь, дело, думаю, непростое…

— Ну и что из того, что дохлые, Лозар аки. Я у них почки возьму, печень, содержимое желудков на анализ возьму…

— Ну и все равно, так они тебе и сказали! Олени-то как лед сейчас, застыли уже…

— Ничего, Лозар аки, отвезу пробы в город на анализ. Там лаборатория, сразу определят, от чего олени пали — от болезни или еще почему…

— Ну ладно, ладно, чего раньше времени-то… Посмотрим сперва сами, олений лекарь. — Бригадир вдруг умолк, опять, видно, задумался, — И все же это какой-то необычный случай. Около сорока лет с оленями кочую, а ничего похожего ни разу не бывало. Чтобы враз — и столько оленей неизвестно от чего…

— Вот то-то и оно, Лозар аки. До этого олени ничем не болели, прививки нужные я им сделал. И на тебе!

Бригадир в ответ лишь покряхтел и слегка заворочался, устраиваясь поудобнее.

— Ну ладно, сынок, давай-ка поспим чуток, сил маленько наберемся. А то работы впереди шибко много. До озера часа три-четыре тащиться надо, да еще и там не известно как управимся… Так что давай спать. Разговор наш не ветер — не улетит от нас, завтра договорим…

И едва ли не тут же до Карыкура — через теплый гусь, через капюшон малицы — донесся раскатистый храп бригадира; привыкнув к подобным ночевкам, Лозар мгновенно заснул, как ни в чем не бывало, а к зоотехнику сон все не шел и не шел…

Он прислушивался к порывам ветра, значительно усилившегося к ночи, и то ему казалось, что проносятся над ним, расплетаясь, связки звенящего от сильного броска аркана, то чудилось, что это слышится вой волчьих стай, изготовившихся для очередной охоты…

И, как всегда, когда не спалось, мысленно он старался вернуться к тому, что волновало больше всего днем. Сейчас Карыкур, конечно, думал о том, отчего вдруг пало сразу столько оленей. Он переворошил в памяти все, что знал из учебного курса в техникуме и что сумел вычитать потом из специальных книг по инфекционным болезням животных. Припоминая те или иные симптомы, сравнивал с тем, что наблюдал у оленей в последние недели и дни, и все больше и больше приходил к выводу, что животные погибли вовсе не от какой-либо известной ему болезни. В конце концов он решил не ломать больше голову перед сном — видимо, прав старый Лозар: многое, если не все, прояснится на месте происшествия.

Он лежал, слушая вьюгу, приказывая себе уснуть, считал до ста — бесполезно: мертвые олени по-прежнему занимали все его мысли. И тогда он решил — раз уж все равно не спит — думать о чем-то еще, что отвлекло бы от забот о повседневной работе. И тут, конечно, как это бывало и раньше, мысли его перенеслись к Айнэ, его сокурснице и первой горячей любви…

Он учился вместе с Айнэ в зооветеринарном техникуме в городе Пулнгават Вош — правда, она поступила туда на год позже, чем он.

Она была из того же, что и Карыкур, района, жила в селении, расположенном верст на двести выше его родного Самангвоша.

В первые годы учебы Карыкур, как, впрочем, и другие парни из их техникума, не обращал на нее никакого внимания, хоть и приходила Айнэ вместе с подругами чуть не каждый вечер на танцы: уж больно она незаметно держалась, может, даже слишком строго и скромно. Девушек в городе хватало: педучилище, медучилище, культпросветучилище — все сплошь, как выражались у них в общежитии, оккупированы девчатами. Так что было из кого выбирать. А может, никто из парней не увлекся Айнэ еще и потому, что расцвела она лишь к третьему курсу, расцвела как-то неожиданно и быстро, подобно долго не распускающемуся на севере цветку иван-чая, так ярко выделяющемуся среди небогатой растительности лесотундры…

Словно по мановению волшебной палочки, Айнэ враз обрела привлекательную женственность, и теперь глаз нельзя было оторвать от ее стройной фигуры, каштановых волос, необычной для северянок белой кожи… А уж лицо ее… Небольшой рот, прямой носик, длинные, как иголки кедра, ресницы, строго очерченные брови… Нет, лицо это, родинку Айнэ на левой щеке — не забыть Карыкуру никогда в жизни…

Впервые Айнэ запала ему в душу на одном из вечеров майского праздника. В своем легком шелковом платье она была так хороша, что Карыкур вначале не поверил своим глазам: да Айнэ ли это? От удивления он даже обернулся к своему сокурснику Нятаме: «Смотри-ка, Айнэ и не узнать!.. Как легкая бабочка порхает…»

И с этого самого вечера Карыкур, как заметили парни из техникума, «втрескался». Он не сводил с нее глаз, смотрел, как свободно и весело танцует она с подругой, и, ощущая, как какая-то неведомая жаркая волна захлестывает его душу, словно слышал чей-то властный голос: «Вот она, твоя девушка! Вот она, твоя любовь!»

И Айнэ, чувствуя на себе его горячий взгляд, нет-нет да и скользила мимоходом по его лицу… Во время одного из перерывов между танцами она остановилась с подругой прямо напротив него и, словно толкая его на смелость, посмотрела долгим, пронизавшим его насквозь взглядом. И Карыкур вдруг понял, что тонет в этих глазах, словно затерялся он в утлой колданке посреди широкой Оби и теперь не знает, в какую сторону плыть… Он не выдержал этого ее взора, смущенно опустил глаза. Но этот пронизывающий взгляд Айнэ будто подсказал парню, что и она неравнодушна к нему, и как только музыка заиграла следующий танец, он, чтобы не опоздать — и откуда только взялась смелость — первым ринулся к ной, пригласил на вальс. Как только Карыкур положил свою руку на мягкую талию, сразу растерялся до того, что на какой-то миг все слова, которые он приготовил для их первого разговора, улетучились из головы. За весь танец он только и сумел выдавить: «Хороший сегодня вечер, правда?»

И опять замолчал. Айнэ снисходительно улыбнулась, взглянула на его потное от смущения лицо и ничего не ответила, как бы молча согласившись с ним.

Карыкур влюбился, как говорится, без памяти и этим же вечером дал понять остальным ребятам, чтобы никто из них впредь не имел на Айнэ никаких видов, что она «уже занята».

А на следующее воскресенье он купил билеты в кино, и Айнэ не отказалась от его приглашения…

С этого времени Карыкур уже не чувствовал себя стесненным с ней на танцах или на переменах в учебном корпусе, когда подходил и затевал какой-нибудь веселый разговор, или во время их весенних прогулок по улицам старенького северного городка.

Особенно любили они место у площади Речного вокзала; подолгу сидели там и любовались юркими катерами, мощными толкачами, пассажирскими судами, беспрерывно подходившими и отходившими от причалов.

Здесь же, в одну из белых ночей, когда они надолго задержались у пассажирского дебаркадера, Карыкур впервые поцеловал Айнэ, признавшись в любви. Потом, осмелев от поцелуев, он все пытался дознаться, любит ли она, не занято ли ее сердце каким-нибудь другим избранником. Но девушка лишь загадочно улыбалась, и единственное, что она сказала, так это:

— Хватит меня допрашивать, Карыкур. Наверное, так просто я бы не ходила с тобой… Больше пока ничего не скажу, а там посмотрим, как все будет…

Но влюбленному юноше и этого было достаточно. О, сколько восторженных слов сказал он ей в эту самую солнечную, самую счастливую свою весну! Их, наверное, не увезли бы и все упряжки огромного оленьего стада. А какие только радужные мечты не возникали в его душе, которая вся, казалось, была наполнена одной Айнэ, жила одними лишь мгновениями счастья и невыносимыми муками ревности. Какое эти было упоительное для Карыкура время! Кажется, тогда весь окружающий мир существовал ради него, ради его любви, ради Айнэ, без которой он и представить себе не мог дальнейшей жизни…

На следующий год он заканчивал техникум, и его должны были сразу призвать в армию. Дома у Карыкура оставалась только мать, получавшая небольшую, еще колхозную пенсию; старшая сестра давно уже была замужем, а отец, всю жизнь занимавшимся охотой и рыбалкой, лет пять назад погиб в схватке с медведем-шатуном. Оттого-то Карыкур каждое лето приезжал на каникулы домой, устраивался на летнюю путину или на заготовку кормов в совхозе, помогал матери всем, чем мог.

Рано после смерти отца хлебнув тяжелой работы, Карыкур быстро окреп, возмужал и к своим восемнадцати годам выглядел солидным плечистым мужчиной, значительно превосходившим в развитии своих сверстников.

В те последние свои летние каникулы Карыкур работал необычно старательно. Они с напарником хорошо взяли тогда вонзевого — пришедшего с низовьев Оби — муксуна, и при расчете за летнюю путину он получил весьма приличную сумму. И все же в эти каникулы, в отличие от предыдущих лет, Карыкур закончил рыбалку за две недели до начала учебного года. Оставив матери деньги, он отправился на теплоходе в поселок Хорамвош, где жила Айнэ. Матери, конечно, пока ничего не говорил, объяснив ей, что счет погостить к своему однокурснику Нятаме. Он и впрямь остановился у Нятамы, но ехал сюда, разумеется, из-за одной только Айнэ.

Они до глубокой ночи — здесь-то им никто и ничто не мешало — гуляли с Айнэ по берегу неширокой, но бурном речонки Хорам-Ас, любовались вечерними звездами, густо высыпавшими в небе, говорили о будущем и целовались, целовались…

Любимым местом их свиданий стала поляна с высокой елью, гордо возвышавшейся среди мелколесья на выдававшемся в реку обрывистом мысу.

До самого утра просидели они перед окончательным расставанием под этим раскидистым деревом, и все слушали неумолкающую перекличку двух лебедей где-то неподалеку на соседнем озере.

— Как интересно они кричат, — сказала Айнэ. — Хо-танг, хо-танг. А ведь по-нашему их так и зовут…

— А знаешь, почему они так кричат? Хо-танг, хо-танг!

— Нет… А ты, что ли, знаешь?

— Конечно знаю, Айнэ.

— Ну тогда рассказывай, Карыкур, рассказывай. — Она прижалась к нему еще теснее.

И Карыкур, обняв ее за плечи и то и дело отвлекаясь, чтобы прильнуть к ее губам, начал свой рассказ издалека.

…Давно это было. На земле только-только первые четвероногие звери и двукрылые птицы появились…

Собрал в один из весенних дней Вой Турам — Дух Лесных Зверей и Птиц — своих подопечных всех вместе и говорит:

— Хочу каждому из вас отдельный цвет дать. И вам веселей будет, и мне приятней вами любоваться. Ну, говорите, кому какой цвет нужен!

— Мне черный! — крикнул крепкокрылый горбоносый турпан.

— Мне серый! — загоготал гусь.

— Мне — все цвета радуги! — закряхтел широконосый соксун.

Крики так и неслись со всех сторон. Волшебный Вой Турам тут же исполнял желания птиц, они на глазах преображались и радостные улетали прочь.

Остались только лебедь с лебедкой, имевшие тогда невзрачный бурый цвет.

— Ну, а вы какой хотите? — спросил Вой Турам. — Всех я уже осчастливил, а вы-то чего молчите?

— Думаем! — дружно ответили лебеди — Думаем…

— Ну и как — надумали?

— Надумали, Вой Турам. Мы хотим стать белыми. Совсем-совсем белыми!

— Хм… Интересно. Это почему же?

— Потому что мы любим друг друга, не можем один без другого жить. И хотим, чтобы любовь наша была чистая-чистая! Как только что выпавший снег…

— Хм… Ну коль и вправду не можете жить друг без друга, то и перекликайтесь меж собой всегда так: «Хо-танг? Хо-танг?» То есть: «Где ты? Где ты?» — чтобы, значит, никогда не терять друг друга…

Махнул Вой Турам своей волшебной рукой, и лебеди тут же превратились в белоснежных красавцев. С тех пор они и кричат всегда «хо-танг, хо-танг», и любят друг друга до самой смерти, и жить друг без друга не могут…

— Да-а… Интересная сказка! — протянула Айнэ.

— Это не сказка, это наша легенда. Мне ее когда-то мать рассказывала…

Айнэ снова прильнула к нему.

— А мы, Карыкур, мы с тобой тоже будем любить друг друга, как эти лебеди, да?

— Конечно, Айнэ. Я, пока ты жива, больше никого не полюблю!

— И я тоже, Карыкур. — И она податливо подставила губы его жаркому поцелую.

Так и сидели они под раскидистой елью, слушая голоса влюбленных птиц, влюбленные сами. Сговаривались, что после его службы в армии они сразу же сыграют свадьбу. А пока Карыкур служит, она закончит техникум и будет его ждать.

Призывали его в середине мая и, расставаясь, Карыкур долго и горячо целовал девушку, все спрашивал, дождется ли она его, будет ли писать письма, клянется ли не полюбить кого-то другого: ведь это так долго — на целых два года расстаться…

И Айнэ, каждый раз не давая Карыкуру договорить, закрывала ему рот поцелуем и бормотала:

— Ты что, Карыкур? Конечно, буду ждать. Тебя, одного тебя, — и, словно скрепляя клятву, снова припадала к его губам…

Следующим утром Карыкур улетел рейсовым самолетом в областной центр, где после недолгих сборов при военкомате его определили на флот. И оказался он в частях береговой обороны из далеких Курильских островах…

В первое время он просто завалил Айнэ письмами. И она, хоть и не на все его послания, но отвечала регулярно. Из ее писем Карыкур знал, что после техникума направили ее на работу в родной Хорамвош зоотехником в одну из оленеводческих бригад, что она начала уже вести кочевую жизнь, порою живет в стадах месяцами. В одном из писем, помимо прочих новостей, Айнэ сообщила, что рядом с их селением обосновалась нефтеразведочная экспедиция, что понаехало сюда много молодежи: буровики, шоферы, строители, другие специалисты. Эта весть чуть не убила Карыкура.

«Молодые… неженатые, поди… — думал он. — Долго ли… Да любой парень обратит на нее внимание..»

Он, не стесняясь, начал писать ей о своих переживаниях и страхах. Айнэ же в письмах старалась успокоить его — не следует, мол, тебе волноваться, служи спокойно, все будет хорошо…

А потом письма стали приходить все реже и реже, и не было в них теперь прежнего тепла, прежней ласковости. К концу второго года его службы она совсем перестала писать.

Отправив с десяток посланий и не получив ответа, он решил написать Нятаме, чтобы тот нашел время и встретился с Айнэ или же выяснил бы, что с нем случилось. Месяца через полтора друг, стараясь быть осторожным в словах, ответил ему, что в поселке поговаривают, будто за Айнэ ухаживает молодой начальник базы производственного отдела той самой нефтеразведочной экспедиции, о которой она упоминала в письме, что сама Айнэ, как считают в поселке, не прочь связать с ним свою судьбу…

Всего, чего угодно ожидал Карыкур, но только не такого удара. Он собрался написать, что не верит в дошедшие до него сплетни, что уверен в ней, уверен, что она помнит их клятву. Он писал и зачеркивал, несколько раз рвал написанное, пока наконец не решил, что напишет на следующий день, когда немного остынет и все обдумает.

Но на следующий день, после почти четырехмесячного перерыва, пришло письмо от Айнэ. Письмо было какое-то странное, он даже не понял сначала: почерк ее, имя ее, а фамилия — другая. Не Кондыгина, а какой-то Кулик…

«Что за чертовщина? — недоуменно спрашивал он себя. — Какой кулик, почему кулик?» Наконец до него дошло: это означало только одно — что она уже вышла замуж и сменила свою фамилию на фамилию мужа».

В ярости хотел он разорвать письмо, выкинуть его, не читая, но потом все же переборол себя, вскрыл конверт.

Айнэ извинялась за то, что не сдержала своего слова, объясняла, что долго ждала его, но что жизнь есть жизнь — она встретила на своем пути красивого и веселого парня Яшу Кулика, большого геологического начальника. Их любовь вспыхнула так неожиданно, что она и сама до сих пор не может опомниться… Вскользь говорилось о том, что этот самый Яша помог ей устроиться на работу в экспедицию — инспектором отдела кадров. Но особо она подчеркивала, что у нее теперь и зарплата намного выше, и премиальные идут — уже за два квартала получила, а что самое главное — не придется теперь кочевать круглый год по тундре, спать в холодном, неуютном чуме, к чему она так и не смогла привыкнуть. В конце письма извинялась еще раз и просила больше не писать ей…

В ту ночь Карыкур не мог уснуть до самого утра, все думал и думал об Айнэ, припоминая ее слова, которыми клялась она в вечной любви и верности. В приступах отчаяния не раз и не два проклинал он ее последними словами: «Я, выходит, служу на границе, чтобы охранять ее любовные шашни! Ох, стерва ты, стерва, тебя бы сюда…» Порою даже слезы наворачивались на глаза как-то сами собой, и он с большим трудом сдерживал себя, чтобы не разрыдаться вслух.

Не одно недоброе слово послал Карыкур по ее адресу в эту долгую ночь, а на следующий день изорвал в клочья все ее письма, а фотографию, что была у него, послал обратно, написав на обратной стороне, чтобы подарила своему Кулику.

Так закончилась первая любовь Карыкура. Только, пожалуй, нелегкая солдатская служба и помогла ему одолеть несчастье…

Вскоре, отслужив свой срок до конца, Карыкур вернулся домой, устроился зоотехником в своем родном совхозе. Вот уже третий год пошел, а он до сих пор ни разу за все это время не видел Айнэ, да и не стремился встретиться с ней, хотя, будучи депутатом местного Совета, нередко наведывался в районный центр. Его бы воля — никогда бы не приехал он в этот поселок из-за одного только, что живет в нем Айнэ…

«Да-а, — глубоко вздохнул Карыкур, лежа в «куропачьем чуме» рядом с бригадиром Лозаром и вспоминая свою неудавшуюся любовь. — Ох ты, собачий узел, три года почти прошло, а сердце все так же жжет и жжет. Словно кто хореем в него тычет… — Карыкур слегка пошевелил ногами, присыпанными снегом, опять ощутил в них приятное тепло и еще раз оценил мудрость бригадира, его огромный опыт, накопленный в постоянном общении с суровой северной природой. Он затянул потуже тесемку малицы, повернулся на правый бок и снова тяжко вздохнул, подумав: — Видишь, чем обернулась любовь. Интересно, а как она? Счастлива ли?»

Возбужденный воспоминаниями, он все никак не мог уснуть. Карыкур слышал, как над его головой, словно шаркая широкими подошвами кисов, проносились, скребя по сугробам, порывы ветра, как рядом, в упряжках нарт, били по снегу своими острыми копытами олени, откапывая ягель, как неподалеку, у самых ног хозяина, тихонько поскуливала сторожевая собака бригадира Ляпа.

«Интересно, надолго ли у этой пурги сил хватит? — полусонно размышлял Карыкур. — Вот собачий узел… Уже ведь середина Месяца Весенних Ручьев, через недельку массовый отел начнется. Ох сколько работы сразу навалится. Жаркая пора настанет… особенно для меня. А тут еще этот внезапный падеж… Кой, кой! Новая беда, новая забота. Кому ж еще — мне и придется распутывать, мне и докапываться. А докопаться надо обязательно, а то бригадир Лозар и так посмеивается… Какой, мол, ты зоотехник, если другой раз хора отличить не можешь?.. Туго, мол, соображаешь, туго… Ну да ладно, посмотрим, посмотрим, кто как соображает… Поспать бы вот только…»

Проснулся он от резкого толчка в плечо и еще сквозь сон услышал громовой голос Лозара:

— Эй, подкороти-ка свой сон, олений лекарь! Если столько спать — оленей с голоду уморишь. Вставай, вставай, чайник давно уже на костре прыгает, вовсю на нас дуется…

Карыкур повернулся на голос бригадира, и радостные лучи весеннего солнца ударили ему в лицо; он даже не поверил вначале, что после затяжной вьюги могла, пока он спал, произойти такая резкая перемена в природе: сияло солнце, вокруг стояла удивительная первозданная тишина.

С усилием вырвался он из своей снежной норы — за ночь края ее почти сровнялись — столько нанесло снега. Он отряхнулся, снял свои тяжелый гусь и взглянул на часы: шел уже девятый.

— Проспали мы с тобой чуток, — усмехнулся Лозар, отставляя в сторону от огня закоптелый пузатый чайник, — По-настоящему если, нам с тобой уже давно пора в пути быть. А все пурга виновата — укачала нас, как мамкина колыбель… — Скинув капюшон малицы, он взъерошил свои давно не стриженные волосы, провел, словно умываясь, по широким, резко выдающимся скулам, опять посмотрел на солнце. — Ну да ничего, сынок. Зато бог нам в помощь хороший денек послал. Веселей будет ехать. Да и легче. Думаю, к обеду на месте окажемся.

— А найдем мы оленей-то? — встревоженно спросил Карыкур. — После такой пурги, пожалуй, и не найти, замело все… Как искать-то? Озеро Воянг Тув, по-моему, не маленькое — даже на картах обозначено. Эх, надо бы нам Калина с собой взять — он ведь все своими глазами видел, привел бы сразу куда надо. А теперь…

— Что — теперь? — недовольно прервал его Лозар. — У нас что, у самих ни голов, ни глаз нету? Или, думаешь я этого озера не знаю? Слава богу, не один раз там бывал. Не найти, пожалуй, такого уголка который мне бы неизвестен был. Что-что, — тряхнул он головой, — а на этот счет у нас туго, сынок, туго…

— Но все же, Лозар аки… После такой пурги…

— Ну и что с того, что она тут дурачилась, сынок? Глаза же наши она на свой лад не перевернула, как считаешь? — Бригадир вдруг задрал подбородок к солнцу, словно пытаясь еще сильнее расшевелить его лучи. — Ты что думаешь — мы по всему берегу начнем шариться? Да на кой черт? Калин же точно нам место указал. Сказал, что это недалеко от мыса, не доезжая кладбища. Фу ты, Пал Турам, Высокое Небо! — выругался вдруг бригадир. — И кто только их в священное место заманул! Не могли где-нибудь еще околеть…

— А что, Лозар аки, как раз там священное место?

— Ну да… Есть немного, сынок…

— А почему именно там?

— Э, кто его, сынок, знает. Говорят, как земля вокруг озера осела — так с тех пор и священной стала считаться. У кого теперь спросишь — почему… Сколько жизней с тех пор рождалось и умирало, сосчитаешь разве. Были бы живы те старые люди — спросили б у них… Так что, олений лекарь, хватит с тебя и этого, — прервал он вдруг сам себя. — Ничего больше не знаю…

По тону, каким говорил Лозар, по тому, как почувствовал, что язык старика рванулся было, подобно скользящим по склону горы лыжам, двинуться дальше, Карыкур понял, что бригадир знает про озеро какую-то тайну. Не случайно, видно, ханты назвали его Воянг Тув, что означает Жирное Озеро. Но выспрашивать больше не стал, намереваясь выяснить все позже, когда они окажутся на месте. А сам Лозар постарался перевести разговор на другую тропу.

— Ну, сынок, хватит нам с тобой подошву языка натирать. Давай-ка чайком погреемся да в путь. Пора, однако, времени совсем нету. Туго, туго…

На этот раз запасливый пастух вытащил из своего мешка два оленьих ребра, так обильно покрытых жирным мясом, что выглядели они как белые нарэпы — колотушки для выбивания оленьих шкур.

— Язык сейчас можно и мороженым мясом позабавить, — улыбнулся бригадир. — Тепло от солнца, греет, как разошедшаяся печка. — Он подержал ребра и руках, словно оценивая, которое пожирнее (Карыкур знал, что у бригадира была слабость — любил полакомиться оленьим жиром), однако, вопреки ожиданиям Карыкура, сунул более жирное ребро обратно в мешок, а оставшееся разломил на две части. Протянул половину Карыкуру:

— Держи! А второе ребро прибережем, оставим для Священного мыса. Таи невидимые люди тоже, небось, угощения ждут.

Карыкур чуть было не засмеялся, но виду не подал: понимал, что может обидеть бригадира, верного старинным обычаям.

— Вот спасибо, Лозар аки! — сказал он. — И что бы я без вас делал — только хлеб, масло да сахар с собой прихватил.

— О, сынок, это еда разве? От такой еды в пути проку мало, далеко не доедешь, силы не наберешь…

После мороженого мяса, после крепкого, круто заваренного бригадиром чая, сразу стало как-то веселее. Да и путь вроде бы полегчал, хотя продвигаться было по-прежнему трудно, и Лозар старательно выбирал наиболее удобную дорогу, обходя высокие сугробы и покрывшиеся ледяной коркой наносы. Олени, хотя и не подкрепились за ночь, простояли в нартах, тоже сейчас, после отдыха, бежали уверенней, разбрасывая в стороны комья снега, уже успевшего затвердеть. Рядом с бригадировой нартой, закрутив обручем хвост, бежал его сторожевой пес Ляпа. Справа и слева оставались у них за спиной притихшие, еще не разбуженные приходом весны деревья. Олени бежали шибко, и только в тех местах, где снег был выдут ветром до самой земли и виднелся серебристый ягель, они сбивались с нога, то и дело пытаясь на ходу ущипнуть хоть клочок.

Ближе к обеду, когда они поднялись на вершину увала, на макушке которого красовались лишь голые кусты багульника, чуть правее их маршрута открылось чистое место, неуловимо похожее на длинный вытянутый хуван.

«Вот это, наверное, и есть озеро Воянг Тув, — сразу почему-то решил Карыкур. — Вот собачий узел! Сказал утром, что часа три-четыре добираться надо — так оно и оказалось!» Он с уважением посмотрел на бригадира.

Спустившись по пологому склону, сплошь поросшему мелкими березками, Лозар остановил упряжку возле старых засохших елей, отвязал с нарты топор и, ни слова не говоря, принялся зачем-то пилить крайнюю сушину.

— Уже почти приехали, — сообщил он, обернувшись к догнавшему его Карыкуру. — Тут до Священного мыса, наверное, с версту осталось. Сейчас вот дров для костра нарублю — и дальше поедем.

— Дров? — изумился Карыкур. — А что, разве там дров нет? Не пойму… Лес вроде по всему берегу виднеется…

— Виднеется-то он виднеется, сынок. Да только не наш. Нельзя там рубить, туго.

— Почему нельзя? — спросил Карыкур, одновременно с вырвавшимся вопросом вспомнив рассказы стариков о том, что есть такие священные места, где не то что срубить — веточку сломать и то нельзя. Но вопрос был уже задан, к тому же страх как интересно было услышать, что скажет бригадир.

— Нельзя, и все тут. Туго. Срубишь, а у тебя после руки-ноги опухнут. Или другое что… — Он вонзил топор в ствол очередной засохшей ели и распрямился. — Помнишь, наверное, старика Артеева Николая, ну, зырянина? Сын его еще до сих пор в совхозе дуги и полозья гнет?.. — Тут бригадир обругал себя: — Фу ты, совсем я обезумел. Это же сразу после войны случилось. Тебя тогда и на белом свете-то не было! Но неважно, неважно! Сейчас расскажу. Тут в чем, значит, дело-то? Здесь, на Священном мысу, место жертвоприношений было. Нарта шибко священная стояла, с носами в разные стороны. А в нарте этой покоился идол Ут Ур Ики, понял? Верховный, значит, Дух Тайги. Рядом с нартой стоял маленький такой лабаз — тоже священный. В него люди свои приношения клали — ну, там, меха ценные, платки шелковые, дорогие сукна, одежду. В дар, значит, оставляли. — Лозар ткнул рукой в сторону выдававшегося вдали мыса и понизил голос. — Это место под большим секретом держали, оно и понятно — священную нарту, сказывали, с самого почитаемого у нас, у ханты, священного места сюда привезли — с Ангальского. Ну, тот мыс, что рядом с Пулнгават Вошем. Знаешь, конечно, ты ведь там учился…

Карыкур кивнул; рассказ бригадира так заинтересовал его, что он не удержался, перебил старика вопросом:

— Зачем же они эту нарту сюда-то волокли? Это ж ведь почти полтыщи верст. Такая даль!

— Да как же иначе-то, сынок? Разве могли наши предки главного своего таежного идола русским попам на поругание отдать? Они ведь наших идолов уничтожали тогда. А за этим, сказывали, долго гонялись, не один год его тропу вынюхивали…

— А-а, — опять не удержался, прервал его Карыкур. — Теперь понял. Рассказывали нам во время экскурсии в музее… Это, Лозар аки, дом такой специальный, где все старое хранится… Так вот. Это в прошлом, девятнадцатом веке было, когда христианство на Севере насаждали — ну то есть обращали людей в другую веру… Как раз тогда православные миссионеры и появились в Пулнгават Воше…

— Ну вот, ну вот, сынок. Как пришли эти… Как ты сказал-то? Я такое слово тоже слышал…

— Миссионеры.

— Ну да, они. — Лозар так и не смог выговорить трудное для него слово. — Как раз от них-то священную нарту и уберегали. Шибко в большой тайне держали это место. Да. Только разве бывает, чтобы все люди — одинаковые душой и сердцем? Нет, конечно. Кто-то, значит, где-то проболтался. Прослышал о нарте, об идоле нашем местный один зырянин. Ну, Артеев-то Николай. Ему, конечно, нарта не нужна была. Ему не нарта — ему меха в лабазе, вещи дорогие…

— И что, нашел?

— Вынюхал, сволочь. В старые-то годы тут самострелы на всех тропах были. Жалко, убрали их к тому времени — а то бы его дорога в нижний мир сильно укоротилась… Пробрался, значит, разграбил лабаз. Шкурки соболей выбрал, дорогие платки, монеты золотые и серебряные…

— Кой! Да неужто смог?!

— Вот тебе и кой! Осквернил, бессовестный, нашу святыню. — Лозар опять показал в сторону мыса. — А Верховный Дух взял да и наказал злодея. — Тут Лозар не сдержался, загремел обычным своим голосом: — А так ему и надо, паразиту! Наказал, наказал! По-своему, конечно, — весь опух Артеев, долго еще потом болел и мучился. Старые ханты сразу сказали: это, мол, Великий Идол Священного мыса на него руку свою наложил.

Карыкур молча смотрел на Лозара, захваченный той убежденностью, что прозвучала в рассказе старого пастуха, и только когда пошли они к своим упряжкам, спросил:

— А почему, Лозар аки, священная нарта не один нос имела?

— Два носа, сынок — один спереди, один сзади. Так, говорят, сам Великий Дух Неба повелел. Нельзя, мол, на священной дороге нарты разворачивать. Идол в нарте всегда вперед должен идти.

— А где, интересно, теперь эта священная нарта? А потом — лабаз-то… от него ведь, наверно, что-то осталось, можно будет взглянуть, да?

— О, сынок, тут дело непростое… Туго, сынок, туго… Мы ведь тогда, после случая с Артеевым, поумнели… Старый шаман нам дальнейший путь нарты указал.

— Какой же?

— А последний, сынок, последний. Камней, значит, побольше в священную нарту наложили, все что в лабазе оставалось — туда же. Все это смолеными жилами скрутили — и на середине озера нарту и утопили. Стало быть, на хранение священной воде отдали — чтобы ничего больше неверующим не досталось…

— Вот оно, значит, как, — только и сказал Карыкур. Рассказ бригадира все сильнее занимал его; он хотел бы порасспросить старика и еще кое о чем; вопросы чуть не срывались с его языка, пока он грузил сухостой на свою нарту, но все же решил отложить разговор на другое время — им ведь надо было спешить к павшим оленям, из-за которых они и проделали такой далекий и тяжкий путь. Погрузив дрова, он погнал вслед за Лозаром, ставшим вдруг каким-то необычно собранным и торжественным.

К его немалому удивлению бригадир оставил нарту, не доехав до мыса, похожего на вытянутую шею остроносой гагары. Он соскочил, замотал ременные вожжи за копыл нарты.

— Ну, кажись, прибыли, сынок. Где-то тут они и должны лежать, эти олени… — Лозар деловито, будто однажды уже был на месте события, огляделся по сторонам, задержал на мгновение взгляд на старом кедре с обломанной вершиной и сказал: — Ну вот, видишь, вон они, значит, и рога торчат. Видишь, собака там моя крутится, принюхивается? А вон, подальше — и второй виднеется. Так что, сынок, привязывай нарту. Дрова сбрось. Лыжи вытащи — теперь они нам шибко понадобятся. — И отвязав свои, надежно притороченные к нарте концом аркана, встал на них и направился к мертвому оленю, почти занесенному снегом.

Когда Карыкур подошел к бригадиру, присевшему над быком с большими ветвистыми рогами, тот уже освободил голову животного из сугроба и теперь стряхивал снег с ноздрей, рта и особенно тщательно — с глаз, которые, словно от мучительной боли, вылезли из глазниц так, что стали похожими на серебристые ледяные шарики…

— Ума не приложу, сынок, — пробормотал бригадир, вставая. — Будто от страха околел, от разрыва сердца, что ли… Может, ты поймешь, а? Ты ведь как-никак олений лекарь, четыре года бумаге учился. Попробуй, глядишь, разберешься? А я пока остальных поищу — если Калину верить — и они тут, поблизости. — Взяв в руки свою неизменную деревянную лопаточку, то и дело тыча ею в снег (хотя, как показалось Карыкуру, в этом и не было особой нужды — бригадиров пес Ляпа безошибочно находил одного оленя за другим), Лозар принялся обследовать местность, стараясь почему-то придерживаться берега озера, до которого было отсюда, пожалуй, не более полусотни метров.

Оставшись один, Карыкур раскопал оленя целиком. Похоже было, что подыхал он мучительно и долго, в конвульсиях — снег рядом с ним был взрыт до самой земли, копыта потревожили даже верхний слой мерзлого мха. В полном недоумении зоотехник тщательно осмотрел кончик вывалившегося, крепко стиснутого зубами оледеневшего языка. У него был странный, какой-то необычно серый цвет…

«Может, сибирская язва? — лихорадочно соображал Карыкур. — Только откуда ж ей взяться? Давно ведь покончили с ней, каждую весну прививки от этой страшной напасти делаем… Нет, это все же что-то другое… И потом, они ведь ничем до этого не болели, даже признаков не было. Если б что — я бы первый знал…» Он еще раз оглядел мертвого оленя, и тут внимание его привлекло большое количество катышей, темневших в снегу.

«Какой странный помет… Цвет нехороший… Неужели отравились? — Сверкнуло в мозгу. — Отравилась! Но чем? Сейчас ведь не лето. Этой травой, есть такая на болотах — олени только летом травятся. Но сейчас-то зима…»

Карыкур мысленно переворошил все, что знал об отравлениях. «От чего же еще оно может быть? Чем они могли отравиться, чем?!» Но увы, ничего путного не приходило ему в голову.

— Вот собачий узел! От чего же, от чего? — снова и снова пытал он себя, сидя на корточках подле мертвого оленя, и не сразу расслышал шаги вернувшегося Лозара.

— Тридцать две штуки всего, — подавленно пробормотал бригадир. — Одного только в толк не возьму: на какого ни глянешь — все вроде одинаково околели. Как будто злой дух наколдовал… Знаешь, я думаю, это не болезнь, сынок. — И с мелькнувшим на лице выражением ужаса Лозар поглядел в сторону Священного мыса. — Слушай, неужели…

— Что неужели, Лозар аки? — не понял Карыкур. — Вы что, догадались?

— Кто знает, кто знает, — сдавленно проговорил бригадир и, отведя взгляд, провел ладонью по мгновенно вспотевшему лбу. — Я вот думаю, а что, если… — И снова умолк.

— Что «если», Лозар аки? — не выдержал Карыкур.

— Ну помнишь, я тебе про Артеева-то Николая рассказывал? Ну, который, — здесь бригадир понизил голос до шепота, — священный лабаз разграбил, а потом от страшной опухоли умер? Вот с другой стороны — олени же ведь не люди, верно? Откуда им знать, что тут Священный мыс? Кой, Пал Турам — Высокое Небо! Большая у тебя сила, уй какая большая! Где уж нам с вами тягаться… Ой туго, ой туго…

— Да вы что, Лозар аки? Вы что, и впрямь думаете, что оленей идол Священного мыса наказал? За то, что забрели сюда? — Он не выдержал, засмеялся. — Ну, дядя Лозар!

— Эй, что с тобой, парень! — прикрикнул вдруг на него бригадир. — Разве можно здесь т а к! Забыл, что ли, где находишься? — Он опять посмотрел в сторону Священного мыса, прошептал что-то и медленно повернулся к Карыкуру. — Не знаю, ничего не знаю, сынок. — Покачал головой. — Ничего понять не могу… Ты олений лекарь, ты и думай. Других оленей посмотри. Пройдись по моей лыжне — я у каждого трупа останавливался. Вот и ты тоже каждого огляди… Может, до чего и досверлишься, откроешь причину. А я все, я пока дров нарублю, костер разожгу, чаек потихоньку вскипячу. — И, легко освободив ноги от лыж, бригадир пошел к привезенному ими сушняку, начал неторопливо, словно успокаивая себя, рубить дрова для костра.

А Карыкур отправился по его следу, подолгу задерживаясь у каждого трупа, и сколько ни вглядывался — везде картина смерти была одна и та же… Он все больше и больше уверялся в том, что произошло массовое отравление животных. Но чем? Что они нашли такого, что уложило их всех так быстро, на таком небольшом пространстве? Карыкур решил пройтись по берегу озера, по едва различимым после бушевавшей пурги оленьим следам. Пройдя, наверное, с километр, он наткнулся на площадку бывшей буровой. Самой вышки уже не было — ее, очевидно, разобрали, перевезли на другое место. В своих странствиях на оленьей упряжке Карыкур не раз натыкался на буровые площадки, на которых, после испытания скважины, остается лишь основание — сюда позднее, если под землей есть газ или нефть, придут эксплуатационники… Он видел, что геологи, консервируя такую скважину, стараются забрать с собой все, что только может пригодиться в дальнейшей работе.

Но картина, которая открылась Карыкуру здесь, поразила его. Геологи ушли — прикинул он — видимо, осенью, поближе к зиме. И такое оставили после себя!.. Стой и думай: то ли война в этих местах прокатилась, то ли какой-то погром… Под обрывом, недалеко от кромки льда, валялись пустые бочки, некоторые — наверно, не без умысла — были опрокинуты, остававшиеся в них масло и солярка текли, разумеется, по склону — прямо в озеро. Рядом с мелким ельником, почти полностью изуродованном машинами, валялись неопрятной кучей бурильные трубы разного диаметра. Карыкур прикинул на глазок — труб здесь, пожалуй, набралось бы не менее сотни…

«Вот собачий узел! — подумал он возмущенно. — Что, они им не нужны больше? Сам ведь не раз видел, как возят эти самые трубы самолетами. Аж из Тюмени. Кой, кой! Как же так? Ведь чтобы эти брошенные трубы перевезти — рейса три, наверно, понадобилось бы. Это же сколько ухлопано на одну только перевозку? Что за люди здесь хозяйничали?! Какие деньги псу под хвост выбросили! Нет, непонятно все это…»

Обходя территорию вокруг буровой площадки, Карыкур, то и дело натыкаясь на какие-то незнакомые ему части разных машин, увидел завязший в болотной жиже трактор. Но больше всего поразила его огромная куча цемента, брошенного под открытым небом. Цемент, конечно, весь уже затвердел, стал, как камень.

«Кой, кой, собачий узел! — все больше недоумевал Карыкур. — Столько цемента пропало! Мы в колхозе, помнится, летом школу ремонтировали — так каждый мешок на учете был. А здесь…»

— Что ты там разглядываешь? — услышал он вдруг за спиной громкий Лозаров голос. — Какое счастье нашел? Ждал-ждал, а тебя все нет, словно заблудился где. Схожу, думаю, погляжу, не случилось ли чего у парня. Ну, что тут у тебя?

— Да вот, видишь, ничего пока. Смотрю… Чай-то вскипел?

— Конечно вскипел. Я пока поставил стол н е в и д и м ы м людям Священного мыса. Пусть они соберутся там, отведают нашего бедного угощения. Потому и пришел к тебе — з а ч е м другим людям мешать, верно?

Карыкур чуть было снова не рассмеялся, но вспомнив недавний окрик бригадира, вспомнив о его возрасте, сдержался, не подал виду, что ему смешно: раз старик верит в духов, ревностно блюдет обычаи — зачем его смущать? Зачем обижать человека? Верит — и пусть верит…

А Лозар, подойдя ближе и увидев окаменевшую цементную гору, сказал, словно подслушав его мысли:

— Н-да, порядком накашеварили. Видишь, до чего они богатые люди. Здесь бросили, там бросили — ничего им не жаль. Да тут на лыжах теперь ходить опасно — того и гляди переломаешь… Кой, кой! Что за люди такие?! Все вокруг испортили, изуродовали! Смотри: леса и за полверсты рядом не осталось. Все кругом изъезжено, искорежено. И гляди: ягеля ни клочка после такой езды… Туго, туго… Большой урон, ой какой большой нам принесли… — Лозар, задумчиво опершись на свою деревянную лопаточку, почесал в затылке.

— Верно, Лозар аки, верно. Много здесь добра погублено. И…

— Кой! — перебил его вдруг Лозар. — Посмотри-ка вой в ту сторону! Вон, видишь, ложок? Там, по-моему, машина стоит, колес нету, один только кузов из сугроба торчит? И олени-то, погляди, как натоптали вокруг, лаже пурга следов не скрыла. Что они, интересно, там нашли? Давай сходим…

Когда добрались до ушедшей в снег машины, Карыкур заметил:

— Верно, Лозар аки, целехонький «ЗИЛ». У нас в армии тоже такие были. Она у них, видимо, затонула, когда через ручей перебирались.

— Верно, верно, сынок. Лед-то, поди, еще неокрепший был — вот она и рухнула. А вытащить не смогли, а может, не захотели. Тут-то, возле машины, следов еще больше, верно? Смотри, как долго олешки топтались. Соль, что ли, нашли?

— Соль? — удивился Карыкур. — Откуда здесь соль?

— А вдруг геологи эти бросили. Олени смерть как соль любят, сам знаешь…

— Соль, значит, — опять повторил Карыкур задумчиво. — Я, кажется, начинаю кое-что понимать, Лозар аки. Сейчас проверим, что за соль такая. А ну-ка, что в этом полиэтиленовом мешке? Кажется, щепотка осталась…

Карыкур вытащил из кузова мешок, придавленный с угла обрубком обсадной трубы, и вытряхнул себе на ладонь остатки какого-то сухого серебристо-белого порошка.

— О, собачий узел! Слушай, Лозар аки! А не этой ли «солью» олени наши и отравились, а? Вон ведь как топтались — все кругом вылизали. А эту горсточку, видно не смогли достать — железкой была придавлена.

— Кто знает, сынок, кто знает… — сказал Лозар и в задумчивости потискал заросшее лицо. — Может, оно и так, но почему тогда животные сразу не повалились? Здесь же, у машины?

— А почему обязательно сразу, Лозар аки? Отравление-то могло через какое-то время сказаться. Олешки побродили по гриве, поискали ягель… А уж потом, причем примерно в одно и то же время, их и стало валить.

— Похоже, сынок, похоже. Но как теперь допытаешься, когда олени все мертвые? Все наши, как говорится, свидетели на земле лежат. Ни языком не шевельнут, ни глазом не укажут. Все темно. Туго, туго. А может, и по другой какой причине пали — как теперь досверлишься? Столько времени уже прошло. Трупы как лед закоченели. Нет, сынок, туго, туго…

— Почему туго, Лозар аки? А олений-то лекарь для чего? — Он решил немного подзадорить бригадира его же словами. — Для чего же меня, собачий узел, четыре года бумаге учили? Долбили-долбили мозг — и все, думаешь, зри? Нет, я попробую выяснить!

— Да как, как?

— Найдем концы, до всего дознаемся, — уверенно оросил Карыкур. — Я ведь тебе уже говорил: от каждого мертвого оленя возьмем пробу — от желудка, от почек, кишечника, — Карыкур начал загибать пальцы. — Печени, легких по кусочку возьмем — и все это я отправлю на анализ или сам отвезу в Пулнгават Вош. Там такая специальная лаборатория есть… Ну, как тебе объяснить… Работают, значит, там лекари, болезни определяют…

— И думаешь, — с сомнением сказал старик, — такой дорогой можно будет что-нибудь просветлить в голове?

— А как же, Лозар аки! Я, кстати, и порошок этот для выяснения прихвачу. — И Карыкур осторожно пересыпал порошок в лоскут, а потом перетянул капроновым шнуром, нашедшимся в кармане у запасливого бригадира.

Безоглядно захваченный своей идеей, Карыкур тут же взялся за чехол, пристегнутый к поясу, вытащил нож, провел большим пальцем по лезвию, проверяя его остроту; он хотел что-то сказать бригадиру, но тот опередил его:

— Э, э, сынок! Не пробуй пока лезвие ножа. Сунь обратно в чехол. Ты, я смотрю, готов прямо сейчас оленей пластать и в требухе ковыряться. Успокойся чуток. — Он легонько похлопал Карыкура по плечу. — Давай сначала отдохнем маленько, да и стол нас у костра давно дожидается. Подзакусим, а там уж режь олешков… Не убегут они от тебя. Без ног теперь…

Карыкур, давно уже приучивший себя, что сначала надо покончить с делами, а уж потом заниматься всем остальным, второстепенным, попытался было воспротивиться, чуть было не начал потрошить оленей в одиночку, но бригадир властно взял у него из рук нож, сунул обратно в чехол. Да тут, кстати, Карыкур и сам вспомнил, что с самого утра, после того завтрака, у них еще ничего во рту не было; и только он подумал об этом, как сразу почувствовал, что пустой желудок требовательно напоминает о себе. Пришлось согласиться со стариком…

И опять предусмотрительность бригадира подивила Карыкура: на ситцевом платке, аккуратно расстеленном на снегу, помимо разломанного пополам оленьего ребра, кусков нарезанного уже хлеба, масла и сахара, лежал поделенный на части северный деликатес — вкуснейший олений язык.

— Лозар аки! Да вы, я вижу, все, что можно, предусмотрели!

— Все не все, сынок, — Лозар старательно обложил чайник, разумеется, давно остывший, новыми полешками, — а что мог — прихватил с собой. Как-никак мы с тобой на мыс жертвоприношений приехали. На озеро Воянг Тув. По старинным-то обычаям никак нельзя с пустыми руками сюда являться. — Он помотал головой. — Никак нельзя! Туго, туго. Это же Воянг Тув…

«Ну и что — Воянг Тув? — подумал Карыкур. — Что такого… священного в этом названии? Ничего у них, стариков, не понять». Он давно уже примерялся спросить бригадира о происхождении этого названия, похоже, сейчас был как раз такой случай. И он спросил:

— А кстати, Лозар аки, вы ведь наверняка знаете, почему озеру такое необычное имя дали.

— Почему, спрашиваешь? — Старик устроился поудобнее на своем теплом густошерстном гусе. — Слышал кое-что. Языки старых людей кой-какую тропку к нашим ушам проложили… Время у нас с тобой есть — пока еще чай закипит… — Бригадир раскурил от тлеющего сучка свою трубку, туго набитую махоркой, и сказал: — Время есть, послушай и ты, как старые люди сказывали.

…В семи концах дремучей непроходимой тайги, между семи больших озер, может, тысячи веков назад, а может, и больше — словом, тогда, когда еще случались великие потопы, жили по соседству человек и злой лесной людоед — Менг.

Человек, как мог, занимался своим привычным делом: ловил ловушками-гимками рыбу на реках и озерах, охотился на лесного зверя и птицу, олешков пас…

А Менг только и знал одну свою черную заботу: жрал и жрал оказавшихся в его таежных владениях людей — чаще всего детей, женщин, стариков. Людоед — он и есть людоед: запах свежей крови был ему слаще всего на свете, с утра до вечера щекотал он Менгу ноздри, так и манил его на новые злодейства…

Но и люди, мало-помалу наученные горьким опытом, приспособились оберегаться от страшного людоеда: в тайгу по одному не ходили, стариков, женщин и, особенно, детей далеко от своих бревенчатых избушек не отпускали.

Хуже пошла охота у злого Менга, все реже и реже удавалось ему схватить человека. А голод не давал ему покоя: так хотелось людоеду отведать свежей человечины и горячей крови!

Принялся Менг зорить гимки, что выставлял человек на речную и озерную рыбу. С утра пораньше, едва только проглянет волчья заря, приходил он к запорам, где ставил человек свои гимки, и успевал поднять их раньше хозяина, забрать себе всю добычу.

Ну, однако, быстро приелась людоеду рыба: крови в ней мало, да и та холодная, невкусная.

Решил он тогда за оленей взяться. Да только как их поймать? Олень — животное чуткое, не каждому пойдет в руки, и уж тем более Менгу. Да от одного вида этого душегуба, одетого в лохмотья из собачьих шкур, все живое за версту шарахалось, в сумасшедший бег пускалось. А уж коли олени побежали — попробуй, догони их!

Задумался Менг не на шутку: как ему дальше-то быть? А уж так хотелось парной свежатины, что язык с утра до вечера так и плясал у него во рту…

И вот придумал злой людоед: сплел из тальниковой коры толстые веревки, расставил петли на всех оленьих тропах.

Погнал, значит, он оленей в сторону этих самых троп. Повезло людоеду: одного оленя словил, второго, третьего… А потом животные тоже поумнели: перестали спасаться от чудовища по лесным тропам, где их верная смерть поджидала, уходили теперь в просторные большие болота, где не росло ни одного деревца, одна только низкая осока…

Как ни погонит Менг стадо — олени сломя голову в свое безопасное место несутся…

Совсем озверел Менг. Смастерил он тугой лиственничный лук, острые стрелы. Но попробуй, достань-ка оленя на краю болота, где дерево от дерева еле глазом просматривается! Разве ж подпустят кого олени на таком открытом месте, а тем более лютого своего врага?

Сколько ни натягивал Менг свой лук, какие стрелы ни прикладывал к звенящей тетиве из лосиной кожи — ни одна из них не долетала до животных, падала, словно обессиленная, на полпути до желанной добычи…

Совсем приуныл Менг, ни днем, ни ночью не давал ему покоя запах горячей крови… Исхудал он, и стал подобен сухому дереву, обугленному пожаром.

И тут вспомнил он о своем далеком подземном родственнике — волшебном семиклювом-семикрылом вороне. Не раз слышал Менг от своих родителей, что птица эта черную подземную кровь пьет, а попросишь — принесет ее и наверх. А кровь эта такая, что смерть в ней и четырехногим зверям, и двукрылым птицам, и обитателям озер и рек. Поднесешь к ней горячий уголек — она огнем возьмется лучше самых сухих дров…

«Вот бы чем хорошо строптивых-то оленей уморить! — размечтался Менг. — Уж тогда бы все они мне достались. Как полешки улеглись бы рядом с моими ногами. Ешь тогда только да ешь!»

И опьяненный такой удачной мыслью, облизываясь от предвкушения своим длинным языком, заплясал людоед. Сейчас же, сейчас же вызвать подземного ворона! Знал Менг, что ему теперь делать: надо прийти к высокому железному столбу, к которому привязывал он свои жертвы перед тем, как съесть их, и там прокричать три раза подземному духу свою просьбу.

Только прокричал он у железного, покрытого засохшей человеческой кровью столба в последний раз, как тут же — его крик еще эхом по тайге перекатывался — разверзлась рядом со столбом земля и вылетел оттуда семиклювый-семикрылый ворон.

Волшебная птица поводила-поводила своими длинными и острыми, как отточенная пешня, клювами и прокричала человеческим голосом:

— Ху-лах, ху-лах! Что тебе надо, мой земной родственник, обитающий в среднем мире? Какая беда приключилась? Говори скорее. Времени у меня мало…

Выслушав просьбу, семиклювая-семикрылая птица повертела в раздумье своей длинной шеей, сверкнула на Менга глазами:

— Для чего тебе это нужно? Впрочем, дело твое, гляди только, как бы самому худа не вышло…

— Какое там худо, какое худо, мой волшебный дух! Все как следует обмозговал, ты не бойся. Очень уж хочется человеку отомстить.

— Мне бояться нечего, — прокаркал семиклювый-семикрылый. — Исполню твое желание, раз так сильно просишь. Но и сам смотри, Менг, с подземными силами шутки плохи…

Взмахнул ворон всеми своими семью мощными крыльями и полетел. Высоко над тайгой взлетел, выдавил из семи клювов какую-то темную жидкость, подул из всех семи клювов на семь сторон, замахал крылами, и черная подземная кровь рассеялась над тайгой, как черный туман.

— Ху-лах, ху-лах! — прокричала птица, усевшись на вековой широкоплечий кедр. — На расстоянии семи переходов и лес, и воды, и все живущие звери, которые могут ходить, и все двукрылые птицы, которые могут летать, и все холодные рыбы, которые могут плавать — все теперь в твоей власти!

— И олени тоже?! — радостно вскинулся Менг.

— Конечно! — ответила птица. — Все сделала, как ты просил, проучила человека, ничего ему не осталось. Ну, мне пора, а ты тут смотри — умным будь. Голову не теряй, худа себе не наделай…

Разверзлась опять земля, и семиклювый-семикрылый ворон исчез в глубинах подземного мира.

Чуть не по воздуху летел Менг от привалившего счастья. Бежал он к большому кочковатому болоту, где всякий раз находили спасение преследуемые им олени, да так бежал, что через неширокие болотца и озерки перепрыгивал, через невысокие кедры и ели перескакивал.

Выбежал наконец на чистое место перед болотом, посмотрел в ту сторону — ни одного оленя не видно!

«Неужто сбежать успели?» — затосковал он; пригляделся — ан нет: то там, то здесь барахтаются олешки, пытаются в судорогах поднять головы, да где там!

— Ох-хо-хо! — семь раз закатился от радости Менг, разинув свою глотку. — Спасибо тебе, семиклювый-семикрылый ворон! Наслал ты мне дармовой еды, теперь надолго хватит!

Ему бы вспомнить о предостережениях волшебной птицы, да где там, при такой-то алчности! Недолго думая, кинулся Менг на первого подвернувшегося оленя. Высосал сначала у еще живого кровь, а потом и все мясо съел, вместе с костями.

Заморив первый голод, сбегал Менг в свое жилище — огромный шалаш из толстых ветвистых елей — позвал на щедрый пир жену и детей.

Набросились они на отравленных семиклювой-семикрылой птицей мирных оленей, как оголодавшие волки, не жуя глотали; кто по два, кто по три оленя в брюхо затолкал, а Менг-отец — тот аж семерых…

До того все нажрались, что от тяжести в животе уже и на ногах стоять не могли, решили тут же, на болоте, передохнуть. Ну, разлеглась вся семейка на редких сухих кочках, жратву переваривает.

Только было начал задремывать Менг-отец — вдруг чувствует: в животе боль страшная, судороги начались, все тело изводят. Посмотрел в испуге по сторонам — а с его женой и детьми — то же самое!

Сутки стонало и выло в окрестной тайге, сутки корчило людоедов от волшебством добытой жратвы. А потом все смолкло.

А тут и человек подоспел на болото, где обычно паслось его стадо. Видит: олени его околели, тут же и Менги передохшие в жутких корчах валяются. И понял человек: произошло что-то такое, что человеческим разумением не понять, не объяснить.

Взглянул он на болотную воду — вся она какой-то масляной пленкой покрыта. Подошел к мертвому оленю — а у того на нежных шерстинках, которыми ноздри выстланы — все те же капли масляные…

— Вот, наверное, откуда беда, — сказал себе человек. — Отравились, пожалуй, олени этой черной жидкостью… Да только как она здесь очутилась? Кто принес?

И тут заметил человек, что Менг-отец еще чуть-чуть своим поганым языком пошевеливает. Собрав последние силы, выдавил людоед со стоном:

— Это я попросил ворона принести… Чтобы тебе отомстить! О, семиклювый-семикрылый ворон, спасай! Умираю… — И с этими словами закатились навечно жадные его глаза.

И только он испустил дух, как раздался где-то в лесу треск и грохот, вылетел оттуда семиклювый-семикрылый ворон, покружился над болотом, уселся на кочку рядом с Менгом.

— Говорил же я, просил же я: умным будь, не теряй голову, с подземными силами шутки плохи! — проскрипел ворон человеческим голосом. — Видно, придется мне, земля среднего мира, теперь помогать тебе. Я сам, чтобы новой беды не вышло, всех отравленных зверей и птиц склюю, всех мертвых Менгов-родственников. — И волшебная птица принялась клевать мертвых людоедов…

А изумленный всем этим человек присел на кочку, чтобы прийти в себя и покурить. Только разжег с помощью трута огонь, только лучину с огнем в болото выбросил, в лужицу с черной жидкостью, и — о, семь небес! Вспыхнула вдруг лужица страшным гудящим огнем.

— О человек! Что ты наделал?! — простонала волшебная птица. — Не попасть мне теперь обратно под землю, не пустит меня Мать нижнего мира. — И семиклювая-семикрылая птица ударилась с горя о землю, превратилась в семь обыкновенных черных воронов…

А когда перестал на болоте бушевать огонь, вернулись сюда вороны, чтобы склевать до костей трупы людоедов и павших оленей… Вот с тех пор, говорят, и стали вороны питаться падалью. И вечно напоминают человеку, чтобы осторожней обращался с той подземной черной жидкостью, не терял бы ума…

И название озера — Воянг Тув — Жирное, значит, Озеро, тоже с той поры пошло…

— Да, сынок, воды всего озера, сказывают, сплошь тогда были масляной жидкостью покрыты, той самой, что принес из-под земли волшебные семиклювый-семикрылый ворон… Вся рыба в ту пору погибла. Семь веков человеческих, говорят, ее здесь и в помине не было…

Лозар выколотил пепел из выкуренной своем трубки о лежавшую рядом сухую лесину.

— Си! Все! Теперь давай кушать. Чайник вовсю на нас злится, дым из горла пускает. — Лозар осторожно приподнял за края ситцевый платок с едой, переложил ближе к костру.

Карыкур и за трапезой продолжал размышлять над легендой, рассказанной старым бригадиром. Наверное, если старики говорят — что-то тут было и на самом деле… Выбросило в озеро нефть из-под земли… Карыкур осторожно (а вдруг бригадир решит, что он и впрямь поверил во все эти семиклювые-семикрылые чудеса) спросил:

— А что сейчас — есть рыба в этом озере?

— Кто знает, сынок. Два гола назад, когда геологов не было, водилась кое-какая живность. Мы с пастухом Калином после ледостава одну сетку бросили, И что бы ты думал? — Бригадир уставился на озеро, словно ища глазами то место, где они ставили сеть, — на следующий день еле из воды вытащили. Ячеи свободной не оставалось — мешка четыре рыбы за один раз взяли. Сплошь сырок, да какой! Как настоящий муксун! — Лозар развел руками, показывая размер рыбы. — Каждый сырок, пожалуй, килограмма два или даже три потянул бы. Вот как богат был Воянг Тув!

— Вот это да-а! — протянул Карыкур. — Богатое место…

— Было богатое. Ну, а сейчас — кто ж его знает. Сейчас туго, сынок, туго…

— Почему туго?

— Да вот, видишь, поставил в прошлый год Калин одну сеть — еле-еле на варево поймал…

— Да ну… не может быть, Лозар аки. Что ж рыба — под землю, что ли, ушла? Или опять этот самый семиклювый-семикрылый ворон прилетал?

— Ворон-то, думаю, не прилетал — люди бы знали. А вот приезжие геологи… Они, видать, вместо той волшебной птицы беду сюда принесли. — И Лозар, будто убеждая не только Карыкура, но и самого себя, сказал уверенно: — Ведь ты посмотри, сынок, на самом-то деле… Сколько в наших краях таких вот мертвых озер появилось… Возьми хоть озеро Енгта Тув — Круглое. Да ты не вспоминай, не ройся в голове. Ты еще там не был. Последний раз года три назад дороги нашего каслания около этого озера пролегали. — Бригадир тяжело вздохнул. — Тоже, сынок, раньше шибко богатое озеро было. Только там не сырок — сплошь отборный щекур водился. Ох, до чего ж хороша была из него строганина! Ох, хороша! Язык кушать не устанет. Такие вот дела, сынок, нет там теперь рыбы. Туго, туго! Отравили озеро…

— Как отравили, Лозар аки? Кто? Ничего не понимаю!

— А так и отравили… У них там, у геологов, тоже большая стоянка была. Потпаса — так они называли, — на свой лад выговорил бригадир. — Потпаса. Ну, по-русски так это место звать.

— А-а, подбаза!

— Во-во. Они на этой стоянке таких, знаешь, больших круглых бочек понаставили…

— Цистерны, наверное, емкости, да?

— Во-во. Емкости, — закивал бригадир. — Они их тоже так называли. Так вот, слушай. Эти бочки огромные соляркой наполнили. При большой воде катером эту солярку возили. А бочки-то, посудины ихние, забыл тебе сказать, посадили они рядом с озером. Совсем рядом — ну всего, наверное, с бросок аркана. Теперь, сынок, дальше слушай. Зимой у них, говорят, побежало из какой-то бочки — где-то там чего-то треснуло, что ли… И, значит, солярка вся — прямо в озеро. Вся в Енгта Тув.

— Вот собачий узел! — выругался Карыкур. — А что ж потом-то, Лозар аки?

— Что потом?! — сердито прокричал бригадир, словно Карыкур и был во всем виноват. — Мертвое стало озеро. Рыбу всю поотравили. Нет теперь рыбы, туго, туго… Другой весной проезжали мы там однажды. Подошел я, значит, к берегу — и ахнул. Весь берег мертвыми щекурами усеян. Раздулись, кто на берегу лежит, кто в воде плавает — и все дохлые. И все это они, геологи. Варвары, как иначе назвать, варвары! Как будто не могли за посудиной своей посмотреть! И солярки лишились, и рыбу сгубили. Эх! — Лозар швырнул обглоданную кость собаке. — Теперь уж мы рядом с этим озером больше не ходим…

— Что, рассердились на геологов?

— При чем тут сердиться, не сердиться! Конечно, их, геологов, хорошо бы прутиком по мягкому месту отстегать, по голому — чтоб болячки остались и чтоб с неделю присесть не могли. Тогда бы, глядишь, покрепче запомнили, что можно делать, а что нельзя. — Лозар наполнил свою большую кружку чаем. — Тут, сынок, дело не в том, что рассердились, не в рыбе даже, не в мертвом озере… Тут еще другая причина есть. Самая для нас, оленеводов, важная.

— Какая же?

— А вот какая, сынок. Ты внимательно меня послушай — кому-кому, а тебе это очень полезно знать и как оленьему лекарю, и как депутату района. Не зря ведь мы тебя выбирали, молодого да грамотного. Ты ведь на сессии ездишь. С районными начальниками, с другими большими людьми знаешься. Слово всегда можешь перед всеми сказать… Так что запоминай. Глядишь, как-нибудь и выложишь все, что у нас наболело.

— Понял, Лозар аки. Говорите, я слушаю.

— Ты ведь, наверно, знаешь, олений лекарь, что мы в последние годы пути кочевок своих поменяли?

— О, собачий узел! — перебил его Карыкур. — Понял! Небось, геологи пастбища наши заняли, так, Лозар аки? — До сих пор Карыкур как-то не задумывался над тем, почему перед самым его возвращением из армии в родном совхозе переменились традиционные маршруты кочевок, и теперь, раз уж затеялся разговор, готов был выспрашивать бригадира с молодой горячностью.

Но Лозар помолчал задумчиво, пожевал губами. Сказал наконец:

— Не пастбища заняли, Карыкур. Нет. Другое тут. Попортили они нам пастбища своими машинами, вот что. И не то что попортили — можно сказать совсем уничтожили. Вокруг озера Енгта Тув верст на двадцать все кругом избороздили, живого места не сыщешь. Как ножом все исполосовано — страшно смотреть на землю. Туго, туго… — Лозар тяжело вздохнул и отодвинулся подальше от костра. — Видел ведь, сколько машин-то у них! Всякие машины, словами даже не опишешь. И тракторы, И грузовики, и такие — ну слишком уж большие и высокие. Забыл, как название. Ну эти, которые по две кабины имеют, с двух сторон ими управляют…

— А-а. «Ураганы», наверное?

— Вот-вот. «Ураганы». Вот они и прошлись, как настоящий ураган, эти машины, по пастбищам, когда грузы на эту подпасу возили.

— Подбазу, ты хочешь сказать, — машинально поправил Карыкур; он слушал старика, весь подавшись вперед, не обращая внимания на сильный жар от костра.

— Ну да, ну да. На эту самую стоянку, где посудины с соляром стоят. Как злой черт Куль эти машины. Зверь не пройдет, а они пробьются. А там, где они пробились — ничего уже не растет — ни ягель, ни другой какой мох, ни дерево… Ну хорошо. Я все понимаю, надо — значит надо, раз от них государство требует. Так начальник всех этих машин и сказал: государство, мол, требует, государственный интерес. Якоп его звали, начальника, Яша. А фамилию забыл. Смешная такая фамилия. Ну, вроде как птица, что в болотах летает и кричит: «Полнари, полнари!» Интересно по-русски зовут… Кулик зовут, вот как! Вспомнил!

— Кулик?! — у Карыкура все внутри вдруг похолодело. — Говорите, его звали Кулик? Яков?

— Так, так, Якоп. Вот с ним как раз я разговор и имел, с Куликом этим. Про пастбища наши толковали. Спрашивал его, почему такой большой урон нам наделал, почему так шибко пастбища портит — весь ягель машинами истоптали. Неужели, говорю ему, нельзя одной дорогой ездить? Сами — хоть и на легких наших нартах ездим — всегда одной дороги держаться стараемся. А они на таких махинах — и кто куда, как бог на душу положит… Туго, туго… Страшно подумать даже, что теперь с теми пастбищами стало…

— Ну, и что он ответил, этот Кулик? — мысли Карыкура уже перенеслись к Айнэ, грудь сразу стеснило, стало тяжело дышать; сердце заколотилось, как бешеное, отдалось острой болью… Видимо, Карыкур изменился в лице, потому что бригадир сказал вдруг недовольно:

— Тебе, я смотрю, неинтересно. Глядишь вроде на меня, а мысли твои сейчас в семи краях земли обитают. Только что лицо одно было, а сейчас совсем другое, непонятное…

— Да нет, нет, что вы, Лозар аки! — спохватился Карыкур, изо всех сил пытаясь снова овладеть собой. — Говорите дальше, говорите. Я внимательно слушаю, просто немножко про другое вспомнил…

— Ну, ладно, коли так. Слушай тогда дальше Этот самый Кулик, недовольный такой, нос свой высоко задрал… знаешь, такой у него нос, как все равно парус ветром надутый… Задрал свои нос и говорит мне: знай, мол, с кем дело имеешь. Примерно так сказал. Я хоть и плоховато по-русски понимаю, но кое-что и до моей головы дошло. Что ты, говорит Кулик, здесь как ворона раскаркался? Ты что, пришел мне указывать, где можно ездить, а где нельзя? Олени, олени… Что ты, мол, заладил про своих оленей. Можно подумать, большая от них государству польза, от оленей ваших. Только себя да свое селение и кормите. А мы, мол, геологи, большие государственные задачи решаем, для всей страны дела проворачиваем. Если, мол, отыщем под землей нефть или газ — на ближайшие двадцать — тридцать лет твои олени и вовсе не нужны станут. Что, мяса вам не хватает? Будет вам, говорит, мясо, пожалуйста, государство у нас богатое. И говядину вам на самолетах доставим и баранов, и свиней там, куриц. Наслаждайтесь, говорит, ешьте, сколько влезет. Я его пытаю, а что, мол, станет через двадцать-тридцать лет, когда подземное богатство кончится? О, говорит, что-нибудь тогда придумают, об этом сейчас рано загадывать. Сейчас, мол, самое главное — это то, что они под землей ищут. А все остальное, мол, дело десятое, никого не волнующее…

Карыкур, который все же в конце концов сумел совладать с собой, слушал бригадира внимательно, впитывал каждое его слово, пытаясь разглядеть за рассказом старика характер, душу, сердце соперника, отобравшего у него любимую девушку; он не упускал ни одной детали, связанной с ним, с Куликом.

— Так и сказал, Лозар аки?

— Да, да, сынок. Так, значит, и сказал. А еще сказал, даже повторил несколько раз, чтобы, мол, я и другие оленеводы не путались у них, у геологов, под ногами, не мешали им выполнять государственный план. Что, мол, это не только его. Кулика, мысли, а и начальника экспедиции, и всех, кто в ней работает. Мол, государственные интересы этого требуют. Все вертел туда-сюда своим парусным носом, а потом начал кричать прямо в ухо: «Теперь понятно?! А непонятно — так запомни. Другие, мол, которые толк в бумаге понимают — после все объяснят».

— Вот собачий узел! Смотри-ка, какой грамотей нашелся! — взорвался Карыкур. — Он, значит, ученый, а мы, значит, не люди, ничего в государственных интересах уразуметь не можем! Нет, тут он, конечно, Лозар аки, зря свои хвост распустил! Он нас всех, видите ли, за дураков считает, за дикарей. Умник нашелся, собачий узел! Да мы ведь тоже кое-что знаем, тоже кое-что почитываем! Помню, еще когда в армии последний год служил, специальное постановление правительства вышло. В нашей самой главной газете, в «Правде», этот документ напечатали. Я тогда внимательно все прочитал, от первой буквы до последней. Очень хорошо там было написано, как нужно природу Севера беречь. Строго было указано, чтобы озера и реки не загрязняли. И об оленьих пастбищах — тоже там речь была.

— Ты правду говоришь, сынок? Сам читал?

— Конечно, Лозар аки, сам! Прямо так и было сказано: геологам, мол, и строителям разным нужно беречь оленьи пастбища, без особой надобности не трогать. А летом и вовсе по ним стараться не ездить!

— Кой! Вот видишь, какое государственное-то дело! Стало быть, Кулик просто мозги мои туманил. Чтобы не мог я по-настоящему лицо его разглядеть. Выходит, обманывал он меня, на свою сторону все гнул…

— Выходит так, Лозар аки, Я думаю, что и с этими оленями — тоже они напакостили. Уверен уже — отравились олени чем-то здесь, на буровой. Но видишь, это еще доказать надо…

— А ты сумеешь, сынок? Времени ведь вон сколько прошло… Туго, туго…

— Ничего, Лозар аки. Постараюсь. Анализы эти, про которые я говорил… вот собачий узел, как бы это объяснить-то попроще… Они как зеркало все покажут. Что олень съел, где у него там, внутри, плохо, где хорошо…

— Кой! Неужели и впрямь можно дело до конца досверлить?! — Лозар, похоже, наконец поверил в слова Карыкура, и на лице его тут же отразилась готовность немедленно действовать. — Коль так, сынок, хватит нам тогда место под сиденьем греть да языками трясти! Пойдем. За дело примемся. Ты только подсказывай, что отрезать-то надо для твоего аналиса, а я уж не ошибусь.

— Хорошо, Лозар аки, Я вам там, на месте, обязательно все скажу.

Повозиться им пришлось основательно. Немного легче было с теми оленями, которых как следует присыпало снегом — их туши, словно укрытые теплым одеялом, не успели промерзнуть насквозь. С нескольких таких можно было даже снимать шкуры, что они и сделали… Они брали пробы от каждого павшего животного, и для каждого делали отдельный сверток — Карыкур прихватил с собой кусок полиэтиленовой пленки, который распластал сейчас на отдельные лоскуты. Все эти старательно увязанные кулечки он аккуратно уложил в рюкзак и уселся рядом с бригадиром на ствол толстого кедра, изодранного и поваленного какой-то машиной — скорее всего, мощным бульдозером.

— Ну вот и управились, Лозар аки, — вытер он пот со лба. — А все вы — одному бы мне ого-го еще сколько возиться. Вот теперь можно и чайку попить… Жаль только, нельзя оленинки свежей отведать…

— Да уж, сынок, эту оленину лучше в рот не брать! Туго, туго. Ну да ничего, у меня сушки еще остались. Да еще сушеная оленья грудинка есть. И кусочек спинного жира…

— Ох и запасливый же вы, Лозар аки. А вот интересно: почему же вы тогда все это не вынули? Ну, когда духа Священного мыса угощали?

— Я духа хорошо угостил, Карыкур. А это у меня для другого случая припасено. Еще в одном месте понадобится. Не выставлять же мне там пустой стол и пустые чашки, коли уж я сюда приехал!

Карыкур удивленно посмотрел на бригадира. Что за старик! Загадок в нем — словно в закрытом тутсянге-сундуке, никогда не угадаешь, что там, внутри…

— Что, еще поминки устраивать будете, Лозар аки? И где же?

— Есть тут одно место… Дед мой захоронен, мать и отец — три сруба там.

— Далеко отсюда?

— Отсюда-то? Всего ничего. Версты две на юг от Священного мыса придется податься. Вон, видишь, почти голая грива тянется? А чуть правее вроде как холм. Видишь?

— Вижу. И впрямь недалеко. А что это грива-то, Лозар аки, такая чудная? Кругом лес, а она вся голая, будто кто на ней специально деревья повырубил.

— О, сынок, это с давних времен так, с очень давних. Вот легенду-то я тебе о семиклювом-семикрылом вороне рассказывал — так, говорят, с той самой поры, стало быть, и не растет ничего на гриве. Огонь тогда шибко большой гулял — ну, когда та масляная жидкость загорелась, что из-под земли волшебная птица принесла. Вот тогда лес и повыгорел, и с тех пор голо здесь. Туго, туго…

— Интересно, Лозар аки. Вот бы и здесь анализы взять — с деревьев, из земли. Все бы понятно стало, что тут было, чего не было…

— Так ли оно, сынок, не так ли — кто ж его знает. Однако рассказ тот тропу свою издалека ведет, шибко издалека…

— И вот что любопытно в этой легенде, — задумчиво сказал Карыкур. — Ведь если ей верить — огонь из-за неосторожности человека вспыхнул, верно? Он ведь, кажется, искру выронил, да?

— Да, да, сынок, верно. Из-за бездумно брошенной лучины. А человек — он и сейчас как тогда: своей неосторожностью да поспешностью таких дел натворить может!

— Это вы в самый раз сказали, Лозар аки, точно в цель!

— Да разве это я, сынок? Это вековой старины мудрость, только вот иногда забываем мы ее, подальше от себя отпихнуть норовим… — И Лозар скользнул невеселым взглядом по ободранным, поваленным вокруг деревьям, вздохнул. — Ну, да ладно, сынок. Давай потихоньку собираться — да на кладбище подадимся. И дед, и отец с матерью давно уж, поди, меня заждались. Мол, на Священный мыс явился, подле самых их подолов таскается, а к ним заглянуть все времени не найдет. Но ничего! — Лозар повернулся в сторону холма, где находилось его родовое кладбище. — Уж вы на меня не обижайтесь, люди нижнего мира. По делам задержался, не ради игры… — И решительно направился к костру, подле которого оставались их упряжки, сказал на ходу Карыкуру: — А за остальными шкурами попозже кого-нибудь из пастухов пришлем, когда малость потеплеет — легче их тогда снимать будет.

Карыкур с трудом закинул на плечо заметно потяжелевший от проб рюкзак и поспешил встать на лыжи — не так-то просто было угнаться за стариком…

— Лозар аки, а почему ваше кладбище так далеко в тайге устроено? — успел еще спросить Карыкур, прежде чем они тронулись. — Ведь все наши ханты давно уже своих в поселке хоронят. У речки Халась Соям.

— О сынок. Здесь одна небольшая премудрость есть… Это, знаешь ли, Пал Турам — Бог Высокого Неба так распорядился.

— Не пойму что-то, Лозар аки. Как это — распорядился?

— Ну да, ну да, тебе это, конечно, трудно понять, сынок. Ты же с бумагой знаешься, наполовину городской стал. Но все же, коли спросил, попробую растолковать. — Он устроился поудобнее на своей нарте. — Ну, значит, слушай. Давно уже это было… Как-то мой дед, Лариван, охотился на этом холме весной. Гусь, говорят, хорошо тут раньше летел. На чучело — прямо как дождь падал. Да… сейчас, говорят, тоже есть. Только, конечно, меньше. Ну, словом, щедрое место. Сказывали, дед за утренний перелет до десятка гусей стрелами сваливал. А однажды умудрился — изловил гуся арканом! Метнул, значит, в летящую стаю, а один в нем и запутайся. Кой, кой! Поймать-то он его поймал, да и беду себе накликал…

— Какую беду? Почему накликал? — Карыкур, увлеченный рассказом бригадира, пересел на его нарту.

— Очень просто. Урас! Грех, то есть. Сам этот гусь, стало быть, несчастье и накликал за то, что дед мой Лариван святотатствовал… Ну сам подумай, разве может крылатая птица средь бела дня по своей воле в петлю аркана залезть? А? Да ведь и деда — тоже как будто кто подтолкнул, как будто кто мозги ему перевернул по-другому. Сроду никто в нашем роду арканом не охотился! Аркан, он что — для этого разве? Вот люди потом и говорили: это, мол, злой дух еду наслал. Стало быть, поймал дед гуся… Может, все и обошлось бы, если б пошел дед на Священный мыс, сварил того гуся, да и устроил жертвоприношение. Тогда бы весь грех на себя духи Святого мыса и приняли…

— А он что, Лозар аки, не принес жертву?

— Ну… Он гуся этого домой привез, как простую добычу. Сварили и скушали с моим отцом и с моей матерью…

— Ну, а что дальше-то, Лозар аки, что же случилось-то с дедом Лариваном? — Карыкуру не терпелось узнать, как все же наказали духи деда Ларивана за его «святотатство».

— А дальше, сынок, кара пришла, — неторопливо сказал Лозар.

— Что за кара? Расскажите, Лозар аки, расскажите!

— Ну вот, стало быть, остановился дед в то лето со своим личным стадом вблизи озера Воянг Тув… Место, сам видишь, голое, удобное для выпаса, ягельное. Ну и чум дед поставил хорошо — на том самом холме. Наверху, место обдуваемое, комара меньше… — Лозар закурил трубку, пустил несколько густых струн дыма и продолжал: — Ну вот, слушай дальше. Пасет он себе стадо, да… И вдруг в один из летних дней гром страшным. Гроза, молния — над самым холмом. Такая, говорят, гроза — земля тряслась. Люди все, стало быть, в чуме попрятались. Тут, говорят, как ударило, влетел громовой заряд прямо в чум, никого не тронул, а деда моего — аккурат в лоб. И сразу все стихло, ни грома, ни молнии, только у деда на лбу, говорят, черное пятно осталось… Ну, все так и решили, что это Пал Турам — Высокое Небо его за гуся наказал. Ну, а при такой смерти человека по старым обычаям в том месте хоронили, где его кара настигла.

— Ко-ой! — протянул Карыкур. — Про деда теперь понял. А почему же и отца здесь похоронили, и мать?

— Ну, это уж так они мне завещали. Хотя, если до конца рассказывать, опять же Пал Турам так распорядился.

— Опять?! — не смог скрыть своего изумления Карыкур; он слушал старика, что называется, затаив дыхание.

— Да… Вот, значит, на четвертый год после смерти деда пришли отец с матерью на место захоронения, видят: земля там, ну рядом со срубом, треснула, раскололась. И не просто раскололась — крестом. А уж когда земля в виде креста расходится — это значит, что душа покойника на небо ушла, святым, значит, он стал. Так поверья наши гласят… Отец с матерью перекрестились три раза — солнцу, воде и тайге, и наказали тогда, чтобы похоронили их рядом с дедом Лариваном. Вот так оно все и вышло, сынок… Ну да ладно, — спохватился он, поглядев на солнце. — Совсем мы с тобой заговорились, словно кто заманивает нас. Так будем сидеть — глядишь, солнце и последние связки в свой аркан собрать успеет. Давай трогаться!

Карыкур следовал за бригадиром, который, несмотря на последние слова, ехал не торопясь, не погоняя оленей. Старик сидел на нарте неподвижно, видно было, что он сейчас весь ушел в свои мысли, словно уже вел разговор с родственниками, обитающими в его представлении, как теперь понимал Карыкур, не в нижнем мире, как все обычные покойники, а в верхнем, предназначенном для святых духов. Конечно же, отец и мать Лозара только потому и наказали хоронить их здесь, вдали от людских селений, чтобы вслед за дедом уйти душой в верхний мир.

«А вот интересно, — подумал Карыкур, размышляя обо всем этом, — ведь Лозар, поди, и сам перед смертью пожелает, чтобы его здесь похоронили. Спросить, что ли?» Но едва он представил себе лицо старика, которому он задает этот кощунственный вопрос о смерти, как тут же крепко выругал себя. Мыслимое ли дело, спрашивать у человека о т а к о м!

Решив больше не отвлекаться от дороги, Карыкур начал внимательно приглядываться к местности. Они теперь ехали по длинной прогалине в тайге, тянувшейся, пожалуй, с десяток верст с юга на север. Вне всяких сомнении, этот природный коридор весной и летом становился излюбленным путем для перелетов гусиных стай — немудрено, что как раз здесь-то и совершал свои охотничьи подвиги бригадиров дед… На всем этом голом пространстве встречались только большие кусты багульника, бесчисленное множество кочек, там и сям виднелись куртинки карликовой березки, верхние ветки которой уже начали выглядывать из-под проседавшего снега. И на всем их пути, пока они добирались до невысокого холма, видны были бесчисленные колеи от пригнанной сюда геологами техники. Пока строили вышку, бурили и проводили испытания скважины, колесные и гусеничные машины так изгваздали землю, что даже снег не мог скрыть этих глубоких шрамов…

«Кой! — горько воскликнул про себя Карыкур. — Ведь на этих пастбищах наше стадо должно было нынешней зимой выпасаться. А какой уж тут ягель, если так все перепахано. Правильно Лозар аки говорит: накладно для нас, оленеводов, работают буровики, ох накладно. Нас в техникуме учили: ягель, он двадцать пять лет растет. Сколько же теперь ждать-то придется, чтобы сюда опять олешков пригнать можно было! Верно старик говорит: не жалеют, совсем не жалеют геологи оленьи пастбища…»

Кажется, о том же самом думал и бригадир, потому что, не доехав до холма с полверсты, он вдруг остановился, я когда Карыкур поравнялся с ним, сердито закричал:

— Убили нас эти люди из экспедиции, просто убили! Нет больше пастбища. Туго, туго! Неужто опять здесь погуляли работнички того начальника, тьфу ты! Фамилию снова забыл… Ну, болотной птицей еще называют…

— Кулик? — мрачно напомнил Карыкур, останавливая свою упряжку рядом.

— Во-во. Неужто и здесь его люди хозяйничали? А ведь сильно похоже на то — все как у озера Енгта Тув. Тьфу, что за плохие люди! Можно подумать, у них глаз нет! Слепой, и то старается одной дорогой ходить. А эти? Так будут хозяйничать — скоро совсем оленей выпасать негде станет. Туго, туго…

— Верно, Лозар аки! Похоже, собачий узел, дело к этому движется.

— Кой, кой! Как им, бессовестным, земли-то не жалко?! Предки ее священной издавна звали, матерью нарекли, а эти… Нет, сынок, в моей голове работа их никак не укладывается. Так прикидываю, сяк прикидываю, с того конца, с этого — ничего не выходит. Туго, туго! — Лозар встал на свои нарты, долго смотрел на сплошь израненное оленье пастбище, наконец, недоуменно покачивая головой, медленно опустился. — А видно, ничего не поделать, сынок. Нет у нас на них силы — нефть дело важное, они теперь вроде как хозяевами тут заделались… Разве ж так хорошие хозяева себя ведут? Э, растревожили душу… Ладно, поехали дальше…

Подъехав к холму с южной стороны, Лозар остановился, привязал ременные вожжи к нарте — словно подчеркивая важность наступающего момента, старик делал все собранно, основательно. Прежде всего отвесил поклоны вершине холма, снег с которой был согнан пронесшейся вьюгой, а потом круто запрокинул голову, обратился к небу:

— О, Пал Турам — Высокое Небо! Не имей зла на меня, грязного человека грязной земли. С чистыми мыслями пришел я к тебе. И мой напарник тоже. Гляди — я преграждаю дорогу черному злу. — И Лозар, сняв с себя широкий кожаный ремень с медвежьими клыками, бросил его поперек нарты. — Все. Видишь, закрыл я дорогу злу и недобрым духам…

Карыкур, с любопытством наблюдавший за ним, вспомнил, что, по повериям ханты, злые духи не могут подходить туда, где лежат медвежьи клыки — символ сверхчеловеческой, сверхъестественной силы. Он увидел, что после этой молитвы Лозар, не торопясь, взял с нарты свой кожаный мешок и стал медленно подниматься по склону холма, туда, где на самой вершине едва виднелись три невысоких сруба — место захоронения его родителей и деда.

Карыкур медленно последовал за ним, временами, как и бригадир, проваливаясь в снег чуть ли не по пояс.

Дойдя до вершины, Лозар снял мешок с плеча и, переходя от сруба к срубу, легонько, как полагается, постучал в каждый со стороны головы покойника, приговаривая при этом:

— Просыпайтесь, просыпайтесь. Вновь к вам явился. Хоть и нет дорогих угощений, но кое-что на стол поставить найдется. — И, взглянув на Карыкура, сказал: — Ты тоже, сынок, вековой обычай блюди. Постукай слегка, как я, в крышу. Чтоб знали они, что я не один пришел.

Карыкур послушно исполнил его просьбу, правда, ничего не говоря при этом. Дойдя до последнего сруба, он спросил, показывая рукой:

— Вот в этом кто покоится, Лозар аки?

— Кой, сынок! Что с тобой? Нельзя так, нехорошо. — Он опасливо покосился на срубы и повторил вполголоса: — Нельзя рукой показывать, новое несчастье накличешь. Я и так все скажу. — И, останавливаясь взглядом на каждой могиле, пояснил шепотом, где похоронен отец, где мать, где дед.

Степенно подходя к каждому срубу, Лозар поочередно убирал дощечки, прикрывавшие небольшие отверстия, куда при поминании клали покойнику папиросы, кусочки еды, а иногда и одежду или даже ценные меха.

Потом он вытащил из своего бездонного мешка три кружки, приготовленные, очевидно, еще в поселке, положил туда по кусочку сушеного мяса, спинного оленьего жира и по одной баранке и поставил кружки у самых окошечек. Покончив с этим важным делом, тут же взялся за следующее: безошибочно отыскал занесенное снегом кострище, откинул ногой верхушку сугроба, и из-под него проглянули две рогатулины для поперечного шеста, на котором подвешивается чайник или котел; тут же оказалась и приготовленная в прошлое посещение небольшая кучка дров.

Пока Карыкур расчищал ногами кострище, Лозар выбрав полено посуше, настрогал стружек и разжег огонь.

— Сразу загорелось! — обрадованно сказал он Карыкуру вполголоса. — Видать, ни на меня, ни на тебя родители мои зла не имеют. Хорошо, хорошо!

Карыкур понял, что маленькое это событие подняло бригадиру настроение, основательно сегодня испорченное зрелищем погубленных геологами пастбищ.

Когда костер разгорелся как следует, Лозар повесил над огнем пузатый походный чайник, наполненный снегом, и сказал:

— Ну ты, сынок, занимайся потихоньку костром. А я малость снег со срубов счищу. Скоро таять вовсю начнет — надо маленько снежок откинуть. И покрышки берестяные спасем — гнить меньше станут, воду меньше пропускать… Кому приятно, когда вода сверху на голову капает? — И Лозар, взяв свою деревянную лопаточку, которую и сюда не забыл прихватить, принялся неспешно счищать снег с покрытия срубов.

Время от времени с интересом поглядывая на него, Карыкур занялся чаем: то добавлял деревянным черпаком — лыем снега, то подкладывал дрова в костер. И вдруг он услышал отчаянный, какой-то страдальческий крик Лозара:

— Я-а! Кой, кой, убили! Убили!

Забыв о чае, Карыкур повернулся к бригадиру и увидел его неподвижно застывшим в горестном недоумении. Наконец Лозар, словно очнувшись, сказал, чуть не плача:

— Я-а, горе! Кто-то сруб вскрывал. Подойди, сынок, посмотри своими молодыми глазами, может, ошибся я… По-моему, вскрывали его…

Карыкур послушно приблизился, вгляделся в очищенную от снега поверхность сруба. Могильник покрыт был широким березовым паласом, прихваченным прибитыми с двух концов тонкомерными жердями из лиственницы и ели; и сразу же Карыкуру бросилось в глаза, что многие шесты были оторваны, лежали небрежно…

— Кой! Точно, точно! — еще пуще заголосил Лозар и, еще сильнее побледнев, показал на палас, ближе к задней стене, где чернела заметная дыра. — Гляди, порвали даже. И шесты как попало уложены. Кой, кой! Что за жулики объявились, что за хулиганы?! Чего не хватало им, что у покойника рылись?! — Отчаяние старика сменилось теперь гневом. — Это ж не люди!.. Зверь лесной — и тот могилы не трогает… — Лозар низко опустил голову и опять в одно мгновение весь как-то сник..

— Кто хоть мог это сделать?! — гневно сказал Карыкур.

— Только не наши, не ханты, — печально ответил Лозар. — Это какой-то пришлый тут безобразничал. Из этих, ну, тех, которые на вышке работали. …Которые землю сверлили. Кой, кой! Пусть бы в земле и копались. Но здесь-то, здесь им чего понадобилось — души покойников осквернять? Сволочи! Жулики подлые!.. Это ж надо — покойников обокрасть! Ничего им, бедным, не оставили… Как есть ничего…

— Там у вас что-нибудь ценное было, Лозар аки? — осторожно спросил Карыкур.

— Да разве в этом дело? — рявкнул вдруг Лозар так, словно и Карыкур был виновником святотатства, — Там все было ценное, даже самая последняя шерстинка… — Бригадир перевел дух, чувствовалось, что волнение не давало ему говорить. — Ценное, не ценное… Зачем туда вообще было лезть? Вот тебе, сынок, и поминки!.. Да ведь он же, тот, кто могилу ограбил, мне, живому человеку, поминки устроил! Ух, сволочи! Ну нет, я это дело так не оставлю, я молчать не буду! До самого прокурора дойду. Туго, ох туго!! Не может такого закона быть, который разрешал бы чужие могилы осквернять и грабить. Нет!!

Выпустив еще несколько оскорбительных фраз по адресу «двуногих разбойников», Лозар приутих, словно выговорившись, выпустил из себя и гнев и злость. Потом робко обратился к покойному отцу:

— Что ж теперь поделаешь, отец-сиротинушка? Деваться некуда, придется мне раскрыть твой дом, прости уж меня, ради бога… — и повернулся к Карыкуру: — Взгляну все же, сильно ли там жулики напакостили. Помоги, сынок.

Когда они отвернули половину берестяной покрышки, то сразу увидели, что вещи, лежавшие некогда поверх домовины, сделанной из двух долбленых колод, были раскиданы внутри сруба как попало.

— Кой, кой! Убили тебя подлые люди, отец-сиротинушка! Догола раздели! — простонал Лозар. — Хуже самой плохой собаки были люди. — Бригадир то и дело тягостно вздыхал. — Оплевали, обворовали тебя, отец-сиротинушка… Кисов новых с узорами нету, шкурки соболиные исчезли… Сотапов — чехлов с ножами — целая связка была… Даже идола Священной кошки — и того выкрали. Кой, какие подлецы! Туго, ой туго, словами даже и не выскажешь…

Бригадир аккуратно сложил поверх домовины несколько оленьих шкур, старую неблюевую шапку-ушанку, широкие охотничьи лыжи, летние кожаные чувячки, еще кое-какие сохранившиеся вещи. И, наведя в срубе хоть какой-то порядок, долго стоял над гробом поникший и подавленный. Он ничего не говорил больше, только пальцы у него слегка вздрагивали да все сильнее и сильнее мрачнело лицо.

Картина такого же безжалостного разора открылась перед ними и в двух других срубах. Из могилы матери были украдены красиво изузоренный и расшитый бисером тутсянг-сундук, все инструменты женского рукоделия. Пропала также шкурка выдры, шерстью которой женщины обычно выкуривают из дома нечисть. А из сруба деда утащили его старинный лук, стрелы, капкан-плашку на горностая и бубен. Дед, по словам Лозара, немного шаманил…

Возмущению старика не было предела. Он костерил святотатцев все то время, пока они тщательно и со всеми предосторожностями снова закрывали срубы. Не успокоился он и тогда, когда сели пить чай.

— Где теперь найдешь виновников, хоть и чувствую всем нутром, что напакостили те самые люди, которые землю здесь сверлили! — негодовал бригадир. — Волосы мои поседели — не сосчитать, сколько раз приходил сюда. И никогда ничего подобного не было. Это все они, они! Ничего для них святого нет, ни земля не свята, ни то, что в ней лежит! Уй! Узнать бы мне только, кто… — Он то и дело грозно взмахивал стиснутой в кулак рукой. — Да разве ж узнаешь, разве они сознаются? Жди, как бы не так!.. Но нет, все равно я этого так не оставлю! Ты, сынок, сказывал, в райцентр собираешься? Ну, чтобы болезни оленей определить, да? Так вот. Я с тобой тоже в райцентр поеду. — Он сурово посмотрел на Карыкура. — Поможешь мне одну бумагу написать?

— Конечно, помогу… А какую, Лозар аки?

— Важную бумагу. Обо всем, что здесь видел. Я ее прокурору отвезу. Прокурор все законы знает, и тот, который запрещает в могилах шариться — тоже знает. Не может быть, чтобы такого закона не были! Поможешь написать, сынок?

— Конечно, помогу, напишу даже. Ведь это же чистый разбой, обязательно надо наказывать за такое, собачий узел!

— Вот молодец!.. — Лозар вдруг заскрипел зубами. — Как вот только узнаешь?! Они, эти сволочи, обязательно запираться станут. Не видели, скажут, не слышали, мало ли, мол, по тайге людей бродит… Что тогда с них возьмешь? — И бригадир набил свою трубку махрой, задымил густо. — Но все равно я с тобой поеду. Вырвусь дня на два — на три, сам все расскажу прокурору. А не поеду если — не найти мне покоя. А то ведь что делается, сынок, сам подумай! Пастбища изуродовали, зверей и птиц тайком бьют, рыбу этим черным жиром травят. Куда уж больше! — Он перевел дыхание и несколько раз с силой ударил себя кулаком по колену. — Так мало этого — они теперь еще и за могилы взялись. Нет! Надо этим пакостникам руки-то укоротить. А то совсем ничего у нас на севере не останется.

— Да, Лозар аки, нечем, как говорится, крыть, полностью с вами согласен…

— А коль согласен — заранее тебе спасибо, Карыкур! Молодец. Вот вернемся к себе в чум а напишем письмо, верно?.. А теперь, пожалуй, дорогу дальше вести надо. — И Лозар, положив на снег крест-накрест две еловых ветки — показав всем знающим обычаи, что живым людям сюда доступ закрыт, — медленно двинулся вслед за Карыкуром к упряжке.

…Едва добравшись до чума, Карыкур, как и обещал старику, сел писать заявление на имя районного прокурора. Он должен был записывать текст за бригадиром, но Лозар, который все никак не мог успокоиться, надиктовывал слова такие резкие, такие ругательные, что Карыкуру волей-неволей приходилось приглаживать их, придавать жалобе пристойный вид. А Лозар ругался и все повторял ему: «Так и пиши, как говорю, так их и так! Пусть этих мерзавцев с черными сердцами огнем прожжет. Так пиши, чтобы места себе найти не могли!»

После недолгого отдыха, сменив оленей, они на двух нартах подались по речке Арка-Яхья к центральной усадьбе совхоза.

Речка, берега которой довольно густо поросли елью и лиственницей, временами резко петляла, и тогда Лозар, хорошо знавший эти места, спрямлял путь, пересекая многочисленные горбатые мысы…

До центральной усадьбы совхоза — небольшого, хорошо обустроенного поселка — они добрались рано утром, и сразу же пошли в контору, чтобы застать на месте директора — Ивана Дмитриевича Мудрецкого.

Иван Дмитриевич был еще молодой, смуглолицый мужчина с таким необычно узким для европейца разрезом глаз, что Карыкур, увидев его впервые, поначалу даже принял директора за ханты. Добродушная внешность его как бы сама уже располагала человека к доверительному разговору; внимательно выслушав пастухов, он первым делом похвалил Карыкура за правильное решение. Видно было, что случай на озере Воянг Тув сильно тревожил Ивана Дмитриевича.

— Да, происшествие весьма серьезное, товарищи пастухи, — подытожил он. — Десять с лишним лет работаю на севере, столько же лет имею дело с живыми оленями, а вот такого случая не припомню… Даже похожего ничего не было. Видимо, ты прав, Карыкур, отравились они… Молодец, верно поступил, что пробы на анализ взял, что порошок этот сообразил прихватить. Пока ведь у нас с вами одни только догадки, товарищи оленеводы, все доказывать придется… Нет, молодцы, молодцы, все толково сделали, указаний из конторы дожидаться не стали.

Лозар первый ответил директору, хотя по-русски изъяснялся с трудом:

— Я думаем так, Иван Митриевич. Я думаем, пока верно едем. Дорогам пока не теряем, головным оленям пока не блуждаем.

Лицо Ивана Дмитриевича тронула легкая улыбка, но тут же оно снова стало решительным и серьезным.

— Это хорошо, коли головной олень не блуждает. Значит так, Карыкур. Бери свои пробы и сегодня же вылетай на «аннушке» в райцентр, а оттуда — в Пулнгават Вош. Пусть в ветеринарной баклаборатории сделают анализы. Я тебе официальное письмо дам. А в зависимости от анализов — и меры принимать будем.

— Хорошо. Иван Дмитриевич. Постараюсь сделать все как надо.

— Я тоже так думаем, Иван Митриевич, — поддакнул Лозар. — Так-так. А то чего получается? Тридцать два голова оленя пропадаем. Зря пропадаем — животам никому тепла не давали, телу тоже тепла не давали. Правильно говорил, Иван Митриевич. Я тоже так думаем.

— Ну вот и договорились, раз все думаем одинаково, — улыбнулся Иван Дмитриевич, гляди на бригадира. — Тогда за дело. Иди, Карыкур, оформляй командировку.

Не успел Карыкур встать со стула, как старый бригадир опять включился в разговор:

— Мне тоже, Иван Митриевич, шибко ехать надо. С оленьим лекарем за компания мало-мало ездить надо…

— Куда это, Лозар аки? Тоже в Пулнгават Вош, что ли?

— Зачем, Иван Митриевич. Немножко близко надо, совсем рядом. Районным поселкам мне побывать требуется, прокурорам хочу повидать. Хочу ему на стол крепкую бумагу положить.

— Погоди, погоди, Лозар, что-то я ничего не пойму… А ну, Карыкур, может, ты объяснишь мне, в чем дело? Что случилось?

Пока Карыкур рассказывал директору о том, что произошло на месте захоронения у озера Воянг Тув, Лозар, которому казалось, что молодой зоотехник недостаточно впечатляюще излагает суть дела, то перебивал его, вставляя свои ломаные словечки, то вскакивал с места и подходил к Ивану Дмитриевичу вплотную, полагая, видимо, что таким образом тот поймет лучше.

Выслушав их обоих, директор совхоза задумался.

— Да-а. Дело, конечно, очень серьезное, Только уж больно пора-то сейчас у нас, Лозар аки, ответственная. Очень уж горячая пора, отел вот-вот начнется. А бригадир в это время, сам знаешь — ох как нужен! — И Иван Дмитриевич, видимо, чтобы старый бригадир не подумал усомниться в искренности его слов, приложил руку к груди. — Я отлично тебя понимаю, Лозар аки, всем сердцем твое состояние чувствую. Только сам подумай, какое жаркое время сейчас настает. От него многое для всех нас, для всего совхоза зависит. — Голос директора стал просящим. — Может, повременишь пока? А заявление твое Карыкур по пути отвезет. Передаст прокурору, объяснит все как есть. Я понимаю, что дело так оставлять нельзя, но ведь отел!

— Не может временит, Иван Митриевич. Сердце тут не соглашается, — Лозар постучал по левой стороне груди. — Я сам хочу прокурорам видеть. Разговорам иметь. — Тут он понизил голос, взглянул на директора чуть ли не умоляюще: — Я ведь, Иван Митриевич, недолго ездить будем. День туда, день обратнам. Я понимаем: трудно будем в оленим стадам, много думал. Всю дорогу думал, мозгами шевелил. И тоже маленько придумал. — Он доверительно улыбнулся директору. — Братам своего прошу. Пока меня стадам не будет — брат за меня дежурит…

— Это который брат? Бывший наш знаменитый оленевод? Митри? На пенсии который? — В раздумье Иван Дмитриевич слегка постукивал авторучкой по полированной столешнице. Лозар согласно закивал.

— Вот-вот, самый он и есть. Тоже не хуже меня оленям понимает. Ходить пока может, оленям работать, если шибко надо — тоже может.

— Ну, тогда, Лозар аки, сдаюсь. Если, конечно, твой Митри согласится.

— Согласится, Иван Митриевич, согласится, — обрадовавшись, вскочил Лозар. — Он и так меня ругает все время. Пошто, говорит, не берешь меня стадам. Руки мои, говорит, без аркана устали. На недельку, говорит, возьми хотя бы. А то без дела, говорит, помирай скоро будем.

— Ну хорошо, Лозар аки, уговорил. Скажи брату: мы ему заплатим. Сейчас лишний пастух, лишний глаз в стаде — вот как нужен! — И Иван Дмитриевич резанул рукой по горлу. — Считай, что договорились. Езжай с Карыкуром. А Митри, брату, скажи, чтобы обязательно ко мне зашел.

— Обязательно скажем, обязательно. Сейчас же и побежим.

И глядя, как Лозар, молодцевато поправив широкий кожаный ремень на малице с висящим на нем чехлом для ножа и несколькими побрякивающими ансярами — медвежьими клыками, торопливо вышел из кабинета, Карыкур и директор с улыбкой переглянулись.

…Получив деньги, Карыкур опять зашел в директорский кабинет — подписать командировочное удостоверение и, задержавшись здесь, рассказал о том, во что превратили геологи на своих машинах пастбища вокруг озера Воянг Тув. Пастбища, через которые должен был пролечь будущей зимой маршрут каслания совхозных стад…

Иван Дмитриевич в раздумье потер переносицу, машинально поправил совсем несобиравшиеся спадать очки.

— Да, брат… Я уже и сам не раз об этом думал, пора, пора вопрос об охране оленьих пастбищ перед райкомом партии ставить, перед объединением совхозов. А то ведь и впрямь скоро на с чем останемся, если геологи по-прежнему будут разъезжать, где им вздумается. Да, если сегодня меры не принять — завтра уже, может, и поздно окажется…

— Я так думаю, Иван Дмитриевич, — Карыкур решительно подошел к висевшей на стене директорского кабинета карте, на которой были оконтурены пастбища совхоза и маршруты касланий оленеводческих бригад. — Вот смотрите: у нас ведь заранее расписали все маршруты движения, верно? И каждое стадо строго придерживается его, к соседу не лезет. По ошибке разве когда… Иначе мы давно бы уже без ягельников остались. А геологи ездят на своих машинах, где захотят. Сами знаете, другой раз и за отбившимися оленями гоняются, бьют их втихаря…

Иван Дмитриевич кивнул, давая понять, что знает об этом. Он встал из-за стола, тоже подошел к карте.

— Ты что-нибудь конкретное хочешь предложить? Если да — выкладывай, не стесняйся.

— Я вот что надумал, Иван Дмитриевич. Что, если предложить им ездить по определенному маршруту? Чтоб не где попало, а ну… — он на мгновение запнулся, подыскивая нужное слово, — ну, как лыжник по лыжне… Тогда и пастбища наши целы будут, и за браконьерами легче станет следить…

— А что! Хорошая мысль, молодец! — Иван Дмитриевич одобрительно похлопал зоотехника по плечу. — Ну, говори, говори, не стесняйся.

— А еще я думаю так: пусть они заранее согласовывают свои маршруты с нами, оленеводами…

— В обход пастбищ, так?

— Конечно, в обход, Иван Дмитриевич. Пусть ездят на своих «Ураганах» там, где меньше ягеля. У них же вон какая техника — где хочешь пробьются, и лишний десяток километров — им тоже не помеха!

— И я так думаю, Карыкур, не помеха…

— А на лето хорошо бы им вообще только самые необходимые рейсы разрешать. — Карыкур, донельзя окрыленный тем, что мысли его находят полное понимание и поддержку директора, мог бы сейчас говорить обо всем этом хоть до завтрашнего утра. — Вот вы помните, Иван Дмитриевич, прошлое лето. Вспомните тот пожар, что неподалеку от наших пастбищ бушевал. Сколько дней огонь там пластал! Ягель-то сухой, горел как порох — если б не потушили вертолеты, если б не пожарный десант — ох сколько бы тогда пастбищ выгорело! Но вот, в результате-то — нашли разве тогда причину пожара?

— Говорят, от одной искры возник. Кажется, от выхлопных газов вездехода…

— Вот видите, Иван Дмитриевич! Обязательно надо просить наше районное начальство, чтобы запретили им летом на машинах ездить. Или, в крайнем случае, пусть на таких ездят, от которых искр не бывает…

— И это верно, Карыкур, и это верно… Нелегко, конечно, будет все это пробить, но я тебе скажу начистоту… Если подтвердят твои анализы, что олени по вине геологов пали — считай, что мы своего уже добились. И в райкоме нас поддержат, и в обкоме, думаю, и накажут, кого надо, по всей строгости. А то они уже как в другой стране, никакой управы на них нет… Ну как же — нефть, «государственные интересы»… А вот наказать разок-другой, чтобы больше неповадно было…

— Конечно, Иван Дмитриевич! — горячо подхватил Карыкур. — Они же можно сказать, настоящее преступление совершили…

— Э, э, — засмеялся директор, — ты сначала давай докажи еще.

— И докажу! Я, если хотите, нутром чую, что так оно все и было, как мы с Лозаром говорим.

— Ну, нутро — это нутро, а анализы — это анализы. Так что, давай, собирайся в дорогу. Я уже дал указание, чтобы тебя в первую очередь посадили. А возникнет в тебе необходимость — сразу же призовем на помощь. Договорились? — И директор совхоза крепко пожал ему на прощание руку.

В райцентр Хорамвош — небольшой поселок, сплошь застроенный одноэтажными домишками, Карыкур с Лозаром прилетели после обеда. Тут же стало известно, что на рейсовый самолет до Пулнгават Воша Карыкур опоздал, теперь ему надо было ждать следующего, а следующий по расписанию летел лишь завтра…

Недолго думая Карыкур решил остановиться как всегда у старого дружка Нятамы, которым когда-то учился с ним в техникуме, а теперь работал здесь, неподалеку, заведующим зверофермой.

Стоял ясный весенний день. Погода вдруг разгулялась, яркое веселое солнце Месяца Весенних Ручьев вовсю разгоняло свою нарту — температура, как сказали им в аэропорту, была выше десяти градусов. Снег таял так, что по расквасившимся нешироким улицам поселка впору было бы идти сейчас в болотниках, и Карыкур в своих нарядных бурках старательно выбирал дорогу, чтобы не промочить ноги и не угодить в самую грязь. Он то и дело сочувственно оглядывался на семенившего следом в красивых праздничных кисах Лозара и радовался, что сообразил переодеться из малицы в цигейковый полушубок. А не то и ему, как старому бригадиру, прилетевшему в обычной своей пастушеской одежде, было бы совсем неуютно. Лозар так вспотел, пока они одолевали лужи на дороге к дому Нятамы, что не выдержал, стащил с себя малицу и, сунув ее под мышку, шел теперь в выходном своем суконном костюме, надетом специально для посещения такого большого начальника, как районный прокурор.

Карыкур щурился на солнце и никак не мог поверить, что всего два-три дня назад они были в самом сердце бесновавшейся пурги, что морозы доходили до двадцати градусов, и они с Лозаром вынуждены были пережидать непогоду в «куропачьем чуме»…

Им повезло — Нятама, смешной, отпустивший шевелюру до плеч на манер некой эстрадной звезды, оказался дома. Он долго радостно хлопал Карыкура по плечам, а узнав, что тот собирается по важному делу в Пулнгават Вош, сразу же позвонил в отдел перевозок аэропорта — имел там некоторые, как он сказал, связи. Он болтал с кем-то по телефону, хихикал, попросту называл кого-то Лидушей — а в конце попросил эту самую Лидушу обязательно позвонить ему на квартиру, если подвернется какой-нибудь спецрейс на Пулнгават Вош.

Жил Нятама с матерью в двухкомнатной квартире, выделенной ему перед самыми майскими праздниками. В одной комнате — такой крохотной, что здесь только и уместились кровать да тумбочка, жила его мать. В гостиной, где были его собственные владения, Нятама развернулся по своему вкусу: у одной стены полутораспальный диван, над которым висел небольшой ковер, напротив дивана — два кресла и журнальный столик. В углу, неподалеку от окна, стоял на высоких ножках телевизор марки «Крым». На одной из стен, чуть выше полупустой книжной полки, была приколота кнопками большая фотография с каким-то северным видом, а рядом вырезанный, наверное, из журнала цветной портрет Аллы Пугачевой, на котором артистка была заснята с такой же всклокоченной, как у Нятамы, прической.

Карыкур заметил, что Лозар, не показывая вида, все дивится тому, как раскрасил хозяин в своей гостиной пол: одна половина, по диагонали, синего цвета, другая — ярко-красная.

Мужчины не успели еще толком обменяться друг другом новостями, как мать Нятамы Остяр, скуластая женщина с необычайно плоским лицом, пригласила их на кухню. И тут, едва они уселись чаевничать, раздался телефонный звонок, и та самая аэропортовская Лидуша, с которой Нятама разговаривал совсем недавно, сообщила, что прилетает Ан-26 с грузом для экспедиции и сразу же, не позже, чем через час, возвращается обратно, в Пулнгават Вош. Так что Нятама может отправить с ним своего друга, имеющего срочное дело…

Нятама послал своей знакомой воздушный поцелуй и, глядя на засобиравшегося сразу Карыкура, сказал, что друг обязательно полетит, пусть Лидуша бронирует ему место.

Торопливо переобувшись в прихваченные из дома болотники, надев флотскую форменную «голландку», в которую всегда наряжался, когда выбирался в поселок или город по какому-нибудь важному делу, Карыкур, уже на ходу, инструктировал Нятаму, чтобы тот обязательно проводил Лозара к прокурору и прямо завтра же помог ему выбраться назад, в Самангвош.

Нятама в ответ только согласно тряс своей шевелюрой.

— Можешь не волноваться, земеля! Все будет как «вира — майна». Так, что ли, у вас на флоте говорят? Лети, лети по своим государственным делам, ни о чем не беспокойся — все точь-в-точь сделаю, как «вира — майна»!

Едва добравшись до аэропорта — а до него от дома Нятамы было, пожалуй, не меньше версты, — он сразу увидел большой самолет, рядом с которым стояло в ожидании погрузки несколько бортовых машин. Сюда же, к самолету, подкатила окрашенная в зеленый цвет вахтовка с эмблемой геологической экспедиции, из ее кабины вывалился какой-то высокий человек в цигейковой шубе и тут же, властно размахивая рукой, словно рубя воздух, начал давать указания шоферам.

«А не Кулик ли это? — пронзила вдруг Карыкура внезапная мысль. — Не тот ли самый начальник базы производственного отдела экспедиции, за которого вышла замуж Айнэ?»

Догадка эта больно отозвалась в его сердце — сразу стало как-то не по себе, стыдно. Рядом с этим высоким самоуверенным в себе человеком он вдруг почувствовал себя жалким, приниженным; ведь перед ним был соперник, нанесший ему унизительное поражение… Карыкуру захотелось забиться куда-нибудь, уйти подальше отсюда, чтобы муж Айнэ случайно не узнал его, не посмеялся над ним в очередной раз, как над побежденным. А узнать его, как полагал Карыкур, Кулик вполне мог: что-то, поди, рассказывала о нем Айнэ, а может, Кулик фотографию видел, где они сняты вместе…

И в то же время какая-то сила, какой-то острый ревнивый интерес удерживал Карыкура, помимо его воли, на прежнем месте; он хотел понять, чего же на самом деле стоит соперник…

Он исподволь разглядывал его нос, похожий — верно сказал Лозар — на вздыбленный ветром парус, его узкую, клинышком, бородку, сощуренные глаза а все пытался понять, что же нашла в нем Айнэ такого, что решилась предпочесть ему. В какой-то момент он, наверное, так откровенно уставился на мужа Айнэ, что тот невольно задержал взгляд на незнакомом парне в болотниках и цигейковом пальто, с рюкзаком за плечами. Кажется, хотел было даже направиться к нему, спросить о чем-то, но в этот момент его окликнул один из шоферов:

— Яков Порфирьевич! До какого часа сегодня машину держать?

И пока Кулик — теперь у Карыкура не оставалось в этом никаких сомнений — разговаривал с шофером, он успел скрыться за деревянным зданием аэровокзала, отгороженным от взлетной полосы низким штакетником. Как можно дальше, как можно дальше — лишь бы только не видел его Кулик, лишь бы не догадался, кто он такой.

После разгрузки самолета — а выгружали в основном обсадные трубы и какие-то еще неизвестные зоотехнику железки — Кулик опять забрался в свою вахтовку и укатил; и только тогда Карыкур направился к самолету, на посадку.

На следующий же день, прямо с утра Карыкур уже был со всеми своими пробами в ветеринарной баклаборатории Пулнгават Воша. Оставил он здесь и сверток с тем порошком, что удалось им случайно обнаружить в кузове затонувшей недалеко от буровой машины. Вообще-то на такие анализы уходило до недели времени, но у Карыкура и здесь нашлись однокурсники по техникуму, и он договорился, с кем надо, что анализы ему сделают как можно быстрее.

Результат выдали через три дня: падеж оленей произошел по причине отравления кальцинированной содой. Врач баклаборатории, писавший заключение, пояснил ему, что эта сода, применявшаяся, видимо, в процессе испытания скважины, обладает выраженным соленым привкусом. А поскольку животные, особенно весной, испытывают острый недостаток в соли, то не исключено, что случайно наткнувшись на этот самый порошок, они приняли его за соль. И не успокоились, пока не подчистили все, что было в машине… Наверное, так все и происходило, потому что никаких других причин отравления или следов болезни лабораторный анализ не показал…

В этот же день, получив заключение лаборатории на руки, Карыкур вернулся в Хорамвош. Друга Нятаму дома он не застал, был еще на работе, и встретила его старая Остяр. От нее-то Карыкур и узнал, что Лозар был у прокурора, что уехал он на следующий день, и все бы ничего, да только возник у старика какой-то большой скандал с одним из начальников экспедиции. Что-то кричал тут старик про кладбище его родителей, но крику было так много, что Остяр ничего толком не поняла, сказала, что Карыкуру лучше обо всем расспросить у Нятамы.

Отказавшись от предложенного старухой чая, Карыкур первым делом отправился на почту, чтобы позвонить, как в договаривались заранее, директору совхоза, доложить о результате лабораторных исследований.

Директор оказался на месте, в своем кабинете, и уже это было удачей. Хотя Иван Дмитриевич разговаривал с кем-то то внутреннему телефону, секретарша, узнав голос Карыкура, тут же соединила их, и Карыкур догадался, что Иван Дмитриевич ждал его звонка.

Внимательно выслушав его и поблагодарив за оперативность и находчивость, директор попросил зачитать заключение, какое-то время молчал, видимо, обдумывая решение, наконец распорядился:

— Вот что, Карыкур. Погоди пока возвращаться. Завтра я вылечу к тебе, в Хорамвош. Дело, как видишь, серьезное заваривается. Надо на месте во всем разбираться. Надеюсь, райком будет на нашей стороне… Ты понял меня, Карыкур?

— Понял, Иван Дмитриевич. Жду вас.

Выйдя с переговорного пункта, он взглянул на часы. «По времени Нятаме пора уже быть», — подумал он и заторопился.

Но добираться по улице, сплошь залитой талой водой, было совсем не просто. От многочисленных луж разбегались проворные верткие ручейки, стекались к реке, по берегу которой теснились старые одноквартирные домишки, построенные колхозом в первые послевоенные годы.

Поселок Хорамвош Карыкур изучил вдоль и поперек еще в то лето, когда приезжал сюда перед началом учебного года к Айнэ. Дом Айнэ стоял у самого берега, рядом с длинными амбарами рыбкоопа. Вспомнив вдруг этот неказистый домишко, Карыкур невольно приостановился, оглянулся назад. Да, вот он, по-прежнему виднеется в конце улицы, упирающейся в реку…

Внимательно приглядевшись, Карыкур заметил, что из трубы на крыше бывшего домика Айнэ поднимается легкий, еле видный дымок.

«Интересно, кто там сейчас живет? — подумал он, прислоняясь к забору поселкового кинотеатра. — Ведь у Айнэ, как и у меня, из родни — одна только мать… Она уж теперь старенькая… Скорее всего, живет сейчас с дочерью в новом доме экспедиции, у зятя…»

Мысли Карыкура как-то сами собой перенеслись к прежним обитателям этого дома, и, охваченный воспоминаниями, он отвалился от штакетника, а ноги, как-то сами, помимо его воли, понесли Карыкура к месту, с которым связано было так много сладких воспоминаний. У него не было никакой цели — захотелось вдруг просто так, вблизи, взглянуть на бывший ее дом… Когда до него оставалось всего ничего и Карыкур раздумывал уже, не повернуть ли ему назад, из раскрытых сенок на улицу вышла вдруг мать Айнэ, одетая, как обычно, в легкую ягушку и короткие сапожки. Едва взглянув в сторону улицы, она сразу узнала его.

— Неужто это ты, Карыкур? — окликнула она старческим, мало изменившимся голосом. — Ты, похоже, ко мне… Ну иди, иди — грех от самого порога обратно сворачивать. Зайди в дом. Чайку попей. Поговорим немного, а то какой же разговор на улице? Заходи, если, конечно, зла на меня не держишь…

И Карыкур, сам не зная почему, охотно подчинился старушке, вошел следом за ней в дом. А может, как раз потому и вошел, что жила она не у дочери, и, стало быть, плохо ей было в семье Айнэ, стало быть, сможет Карыкур узнать многое о том, как та живет, и, может быть, снова вспыхнет в его душе надежда…

Не отказался он и от чая — не хотел обидеть старушку. Его подмывало спросить об Айнэ, да как-то все стеснялся, пока старая Туньла сама не пришла ему на помощь.

— Вот так, Карыкур, и мыкаюсь я сама по себе. Потихоньку. Привыкла… Пока еще разгибаюсь… Сперва-то молодой зять в свой новый дом жить пригласил. Ну ты, конечно, знаешь уже — он в экспедиции работает. Как тебе это сказать… начальником он над людьми, что в машинах ездят…

— Слышал, матушка Туньла, слышал.

— Ну и вот… Перебралась вначале. А что? Дом просторный. Вода со всех этих вертушек, как их там…

— Из кранов, наверно, да? — подсказал Карыкур.

— Вот-вот. Вода из кранов бежит — поверни только. Ну, сначала все вроде ничего было. Зять молодой ко мне даже ласков да мягок был, как переспевшая морошка. Или я ничего не замечала, по первости-то… А уж потом, когда с полгода, наверное, прошло, чувствую: косо он как-то на меня другой раз посматривает, молодой-то зять. Ну я уж пожила на земле, мне и говорить ничего не надо — сердце само, значит, чует. Он сам-то молчит, а дочка давай мне выговаривать: то, мол, ягушку свою не туда положила, то с кисов шерсть на этих покрывалах, что на полу-то лежат, остается… Ну, дорожки эти… ковровые, да знаешь ты! А то за столом не так села, не так кушаю, не так вилку держу. — Туньла тяжело вздохнула. — Кой, кой! Сколько всяких замечаний! Не сосчитать. И все чаще да чаще. А то пристали оба — зачем я на полу, бывает, сижу. Ну и сижу, что ж делать, если я всю жизнь на полу сидела? Привыкла так… Целый год я терпела, пока у них однажды даже ссора из-за меня не разыгралась. Мне, конечно, не говорят, из-за чего поссорились, но сердце-то не проведешь, сынок, всем нутром я беду почувствовала. И зять молодой — чем дальше, тем чаще на меня криво поглядывает. Подумала я, подумала, да и убралась от них совсем. Вот так теперь и живу одна. Хорошо, свободно, никто меня не упрекает, никто недовольно не смотрит…

— Да-а, — протянул Карыкур, сраженный откровенностью старухи, и, больше не стесняясь ее, спросил: — А как она вообще… Айнэ… Как с мужем-то живет?

— Ой, Карыкур! При мне вроде неплохо жили, а теперь, люди сказывают, как собаки промеж себя грызутся. Ой, сучковато живут… Думаю, если так дале пойдет — не ужиться им вместе, нет, не ужиться…

— Как так, матушка Туньла? У них ведь, я слыхал, дочь растет…

— Да, да, четвертый годок внучке моей Алене пошел, хорошая внучка.

— Ну я и говорю: что же им не жить-то, матушка? Семья у них, дом, ребенок…

— Ой, сынок… Яша-то этот… ну, муж ее… Он так, по первости-то, неплохим вроде мужиком казался, хозяйственным… А только прознали мы тут, что уж была у него близкая девушка. Там, на юге где-то, ну в теплых краях. Вроде бы и жениться на ней обещал. И она за него собиралась, да и то: ребеночек ведь у нее от Яши… Он сюда, к нам приехал, а она родила…

— Да что Айнэ-то, не знала разве об этом?

— Как не знала. Знала. Только уж тогда узнала, когда у самой живот начал расти. Нынче ведь как девушки замуж выходят? Сначала ребенка заимеет, а потом уже в мозгах начинает копаться, о свадьбе думать. Тьфу! — выругалась старуха. — Срам один. Разве ж этому я дочку свою учила?!

— Дела-а, — протянул Карыкур. — Ну и как же теперь с той, с первой-то?

— Ой, Карыкур! — всплеснула старуха руками. — И не говори! Она-то ведь тоже сюда приехала — Леной ее зовут. — Старуха запричитала, отвернувшись в сторону: — О, чистое небо, отведи от моей Айнэ свою немилость. Пожалей единственную мою дочь, единственную соломинку… Приехала, значит, эта Лена, права свои заявляет. А Яша-то ее давно уж на моей дочери женат. О, доброе небо! И то спасибо, что вовремя она зарегистрировалась…

— Дела-а, — слова протянул Карыкур. — Как же теперь они дальше-то жить будут?

— И сама не знаю, сама не знаю, сынок. — Туньла горестно вздохнула. — Я-то, когда обо всем этом от ней прознала, совсем к ним заглядывать бросила. Не могу я этого молодого зятя видеть, эдакую рожу бесстыжую! И уж поговаривают люди, будто он, Яша-то, тайком к этой своей, к Лене-то, похаживать начал. Да и то сказать, видела я ее — красотой бог не обидел. Вот я своим старческим умом и смыслю: бросит он мою дочь, он бросит…

— Да Айнэ-то сама что об этом говорит? — с шевельнувшейся в душе надеждой спросил Карыкур.

— А ничего такого не говорит, сынок, нет, не говорит… Забегала она ко мне, недельку назад. На мужа жаловалась. Издерганный, мол, стал, грубить начал. Поплакала тут у меня. Ну я ее успокаивала, успокаивала. А что поделаешь — какая ни есть, а все родная дочь. Только чем я, старуха, теперь помогу ей? Когда надо было — со мной не советовалась… — И Туньла, допив свою чашку, перевернула ее вверх дном.

А Карыкур, не знавший до сих пор подробностей жизни своей любимой, сидел словно в каком-то столбняке, пораженный рассказом старухи в самое сердце. Впервые, может быть, за все эти годы почувствовал он, что как ни старался забыть Айнэ, вырвать ее из сердца — он по-прежнему, как когда-то, любит ее… Мысли клокотали в нем, как клокочет вода в кипящем котле. Ему хотелось вскочить прямо сейчас, кинуться в поселок, найти этого самого Кулика, и пусть он какой ни на есть начальник — отхлестать его по роже, плюнуть в глаза, сказать: «Убирайся, подлец! Ты недостоин Айнэ. Разве можно было обидеть такую девушку? Да ее на руках надо носить! А ты? Что делаешь ты? Подлый обманщик!»

Но тут же за этим желанием возникло другое, не менее страстное: он сейчас, немедленно, найдет Айнэ, бросится к ее ногам и скажет: «Смотри, Айнэ, как я люблю тебя! Не то что твои бабник Яша!.. Я тебе все прощаю. Пойдем со мной!» Он даже успел представить, как осторожно подхватывает ее, потерявшую сознание, на руки и навсегда забирает из дома, который принес ей столько страданий, столько мучений…

Он представил себе эту упоительную картину, и вдруг услышал в душе какой-то мрачный, непримиримый голос: «Неужто ты так быстро забыл, как она предала любовь, как растоптала твои чувства? Да разве ж можно такое простить? Подумай-ка как следует…»

Старуха Туньла, видно догадавшись, что происходит сейчас в душе Карыкура, нарушила затянувшееся молчание:

— Сколько раз, Карыкур, говорила я ей: «Не связывайся ты с этим Яшей! Не нашего он языка человек, не нашей веры. Есть ведь, говорила, у тебя уже парень, зачем же еще кого-то искать?»

«Перестаньте сейчас же! — чуть не закричал Карыкур в голос. — Для меня ваша Айнэ — никто!» Но все же он нашел в себе силы сдержаться, нашел силы выслушивать и дальше бормотание старой Туньлы. А та, убирая со стола посуду, все говорила и говорила:

— Но куда там, разве теперешние девушки к родительскому совету прислушиваются? И как это я, старая, бестолковая, за ее тропой вовремя не уследила! Единственная дочь, кровь родная… А как бы спокойно ей с тобой-то было… — Тут Туньла метнула в сторону Карыкура мгновенный взгляд, словно пытаясь по лицу его понять, есть ли какой прок в ее словах, будет ли еще от Карыкура какая польза ее дочери…

Поняв этот взгляд именно так, Карыкур сразу же поднялся.

— Ладно, бабушка Туньла. Не будем старого ворошить, что было, то прошло. Не воротишь. А за чай спасибо. — И, словно какая-то сила выталкивала его из этого, некогда столь желанного дома, он торопливо вышел на улицу.

Думая о том, что рассказала ему сегодня мать Айнэ, он и не заметил, как дошел наконец до дома Нятамы, не заметил, что тот, в одной холщовой рубахе, с расстегнутым воротом, поджидает его на крыльце.

— Ну где ж ты запропал-то, земеля? — вернул его к действительности Нятама. — Где тебя только, чертягу, носит? Бродишь где-то и не знаешь, что некоторые тут без тебя жить не могут! Звонят и звонят, пяти минут не прошло, как последний раз звонили, спрашивали, когда же ты наконец явишься.

— Кому это, интересно, так приспичило, что и тебя покоя лишили?

— А догадайся! — Нятама загадочно улыбнулся, ероша свои и без того всклокоченные волосы. Совсем уже отходя от разговора со старой Туньлой, Карыкур всерьез начал соображать, кому это он мог понадобиться здесь, в поселке, где у него ни родни, ни знакомых, кроме Нятамы. На ум пришел сбивчивый рассказ его матери о стычке Лозара с каким-то экспедиционным начальником, и Карыкур вздохнул с облегчением:

— Это небось из экспедиции? Насчет разграбления могильника?

— А вот и не угадал! Даже близко не лежало, земеля!

— Вот собачий узел! — Карыкур был озадачен. — Ну так кто же тогда, говори, не томи!

— Я бы тоже никогда не подумал, даже в голову бы не пришло… — Глядя на расстроенное лицо друга, Нятама решил больше не испытывать его терпение. — Айнэ тебе звонила! — И уставился на него, ожидая, какое впечатление произведет эта новость на друга. — Бывшая твоя Айнэ несколько раз звонила…

— Айнэ? — Карыкур было опешил, но тут же взял себя о руки. — Серьезно? Не того, не вкручиваешь?

— Какие могут быть шутки, земеля? Позвонила, спрашивала, когда ты домой улетаешь. И рабочий свой телефон дала, и домашний. Пусть, говорит, обязательно позвонит мне.

Взволнованный новостью Карыкур сказал, думая о своем:

— Ладно, Нятама. Иди в дом, простудишься. Я сейчас буду, воздухом свежим подыщу малость…

Да, звонок этот был для него полной неожиданностью. Чего угодно он ожидал, только не этого.

«Зачем я ей вдруг понадобился? Вот черт, история! — мучительно соображал он, сидя на ступеньках невысокого крыльца. — Может, она решилась уйти от своего Яши, а я тут как тут? Намекала же сегодня ее мать, что нету у них с Кулаком нормальной жизни — и не будет… Да, скорее всего, плохи у ней дела, прижало, если меня вдруг вспомнила. Выхода ищет, мечется, вот и дала телефоны… Надо же, и это после того, что она со мной сделала…»

Ничего другого не приходило ему в голову. Хотя все же было неясно: если она и впрямь захотела уйти от своего Кулика — что же ей мешает-то? Жить ей есть где, мать всегда примет… Нет, тут что-то иное, совсем непонятное… Он, видимо, и впрямь зачем-то здорово ей понадобился, раз она так настойчиво разыскивает. Но вот зачем? Да еще так срочно… Зачем, зачем, зачем? — неотвязно стучало в его висках. — Зачем я ей вдруг понадобился?» Он вновь и вновь задавал себе этот вопрос и по-прежнему не находил на него ответа.

И в то же время душу его невыразимо грело удовлетворение — оттого, что минутой этой он хоть как-то отомщен за причиненную ею боль, за растоптанную ею любовь; когда-то он страдал и мучился, теперь пришел и ее черед; самое правильное, что он может сделать — пренебречь ее просьбой и тем самым унизить Айнэ, хоть как-то сквитаться с ней… Но сердце, сердце все еще не переболевшее до конца, оно помимо его воли призывало простить обиду во имя их прежней любви, оно хотело с ней встречи… «А что, если ей нужна моя помощь? — подумал он вдруг. — Мужчина я в конце концов или нет? Раз просит — надо встретиться!»

Придя к этому решению, Карыкур испытал даже какое-то облегчение. И тут же вспомнил о друге, который сейчас терпеливо поджидал его в доме.

— Тебя прямо по стопам преследуют, — встретила его у порога мать Нятамы. — Не успел днем уйти от меня, как тут же телефон забренчал. И знаешь, кто звонил? Айнэ тебя разыскивала, Айнэ!

— Вот-вот-вот, — подключился и Нятама, расчесывавший перед зеркалом свои кудри — никак они не давали ему покоя! — Шибко, выдать, ее приперчило: сюда позвонила, мне на работу брякнула…

Тут Нятама умолк, целиком, видно, захваченный борьбой со своей гривой. Карыкур гем временем разделся, повесил на размашистые лосиные рога в прихожей свой полушубок, стащил болотники и, чувствуя, как отходят запарившиеся в резине ноги, подсел к столу. Тут же, напротив, устроился и Нятама, удовлетворенный наконец-то своей прической.

— А теперь готовься слушать в оба, земеля, — сообщил он, — Ты ведь еще не знаешь, какое тут дело с этим твоим бригадиром, с Лозаром заварилось. Умрешь, не встанешь!

— Да-да, — встрепенулся Карыкур, совсем забывший за своими размышлениями, что хотел расспросить Нятаму поподробнее о визите к прокурору и о скандале, якобы учиненном тут, в поселке старым бригадиром. — Что там произошло-то? Мать твоя что-то попыталась рассказать, да велела тебя ждать — ты, мол, лучше все знаешь.

— А ты не перебивай, земеля, не перебивай. Все расскажу по порядку. Тут такая умора была! Стало быть, слушай. Довел я твоего Лозара до прокуратуры — ну чтобы заявление там свое отдал. Пришли, а прокурора на месте-то и нет. В отпуске, говорят, прокурор. Ну казалось бы, что делать? Развернулись да пошли? Как бы не так! Ты Лозара-то этого лучше меня знаешь — старик давай ругаться, кричит, на все здание слышно. Встал перед секретаршей, заявлением перед ее носом трясет. Как так прокурора нету — кричит — Я из тундры приехал, бумагу привез, а его нету! Вот она, бумага, все тут сказано, все мои слова туго расставлены! Они, эти жулики, воры, негодяи кладбище моих родителей разграбили, а ты бумагу у меня взять не хочешь?! Да их, паразитов, за такой грех и без прокурора всех пересажать надо! Я ему: тише, мол, тише — все успокоить старался. Да разве кто его глотку может перекрыть?! Ох и глотка у деда! — сказал Нятама в восхищении. — На ширину полноводной реки! Прокуратура аж ходуном ходила. Да и у меня, честно скажу, до сих пор от его голоска звон в ушах. Вот небось стадо-то от него шарахается!

Карыкур, вспомнив вдруг, как говорили у них пастухи про Лозаров голос: «Как рот раскроет — чум и лес трясется, на все пастбище отдается», — сочувственно улыбнулся другу, понимая, что тот нисколько не преувеличивает.

— Да уж что-что, а голосок у нашего Лозара есть, — улыбнулся он.

— Ну, земеля… Лично имел возможность убедиться…

— Вы про старика про этого? — поинтересовалась Остяр. — Я от его разговора чуть не оглохла!..

— Ну они там, в прокуратуре, как поняли, с кем дело имеют. — продолжал Нятама рассказ, — так и забегали все. Ведут в конце концов следователя. А тот переполошился, ничего понять не может. «Что случилось? Почему все здание шатается?» Карыкур представил себе эту картину, расхохотался, а Нятама, довольный, закурил и продолжал дальше: — Он как увидел следователя, твой Лозар — а тот мужик видный, плечистый — и сразу попримолк. Ну, тут и секретарша решила, наверно, затишьем воспользоваться: «Ох, Николай Альбертович, спасите ради бога, скоро уже ушные перепонки лопнут. Вот его заявление, примете уж, пожалуйста, а я потом все, как положено зарегистрирую. Только уведите его отсюда!» — Нятама и сам от души смеялся вместе с Карыкуром. — Ну вот, земеля, заходим мы, значит, к следователю, к Николаю Альбертовичу этому самому. Ну, Лозар и здесь своей глоткой весь кабинет заполняет. Пока, значит, следователь его заявление читал, секунды, наверно, не помолчал. Он что у вас — спокойно вовсе говорить не умеет? Ну, прочел следователь заявление, дело, сказал он, очень серьезное, если все подтвердится — виновных накажут по всей строгости — пусть, мол, Лозар не волнуется, ему потом дадут ответ. Ну а Лозар ни в какую. Орет опять — пусть ему сразу ответ дают, чего там разбираться, когда и так все ясно. Он, мол, сейчас должен знать, как этих мерзавцев и паразитов накажут, а иначе прямо из прокуратуры в райком пойдет, найдет там управу и на воров, и на всяких следователей. — Нятама снова рассмеялся. — В общем, и смех, и грех. И знаешь, насилу мы со следователем этого горлопана успокоили! Ну, значит, выходим из прокуратуры, Лозар мрачный, весь пятнами пошел. «Доказательства им нужны! — ворчит. И мне вдруг: — А ну, проводи меня до поселка геологов… прогуляться хочу». Ты хоть сам-то знаешь, земеля, где их поселок находится?

— Знаю, знаю, — кивнул Карыкур. — Верстах в двух примерно отсюда, через небольшую березовую рощу…

— Ну да, правильно. Понимаешь, подальше от нашего поселка стараются строиться. Вот никак в толк не возьму, Карыкур, — отвлекся Нятама от главной тропы их разговора. — Зачем они так сделали, а? У них там электростанция, котельная, магазины, Дом культуры — и все для себя только. А построились бы рядом со старым поселком — и самим хорошо, и нам бы тоже. Ты посмотри, сколько у них одной только техники! Все улицы у нас тут изрыли. А там, где поселок свой строят — там и вовсе в голый песок все превратилось. А ведь какой раньше сосновый бор шумел! На глухарей охотились, ягоды собирали… Да-а, — вздохнул Нятама. — Богатые, ничего им не жалко — ни земли, ни леса… Вроде в газетах столько писать теперь стали, что природу беречь надо… А этим хоть бы хны, гнут свое — и точка. У них тут один деятель был по фамилии Размахов. Интересная фамилия, правда? Заместитель начальника экспедиции. Так вот, задумал этот Размахов неподалеку от нашей зверофермы вертолетную площадку соорудить. Пришел, значит, к нашему директору совхоза. Тот меня вызывает — все же я, как-никак, заведующий зверофермой. Ну я, конечно, против. «Как это можно, — говорю. — У нас же песцы голубые. И так, говорю, нервные, особенно во время гона. А тут вертолеты — гул, треск… Да и пыль летом от вас в сторону фермы гнать будет». А Размахов этот свое долбит. «У нас тут рядом, — говорит, — склады уже построены. Близко будет к вертолетам материалы всякие подвозить. И место, мол, для площадки самое удачное — высокое, весной не затапливает». Я свое, он свое. Вышел в конце концов из себя: «Вы что, нарочно взялись мешать нам? Да вы понимаете, что такие нефть?! Нефть — это золото. Это большая политика. Вот что такое нефть, а с какими-то тут песцами…» — «Пушнина — тоже золото, — отвечает ему наш директор. — Во все времена государству нужна была». Тут Размахов аж подскочил, чуть не визжит: «Да вы знаете, — вопит, — какой у нас оборот? Тридцать миллионов! А ваши шкурки государству каких-то двести тысяч жалких дают. Что такое эти ваши двести тысяч, когда у нас одна только скважина несколько миллионов стоит! Мы покорители тундры, поняли! А у нас из-за вашей дремучести планы горит! Мы даже минуты вертолетного простоя допускать не должны, площадка нам во как нужна! И мы ее построим там, где решили, потому что это самое подходящее место. Грунт твердый. Весной не затапливает». — «Вот и постройте так, чтобы вас не затапливало, хоть на болоте, — говорит ему директор, — при чем тут ферма?» Ну Размахов хлоп дверью: «В другом месте поговорим! Припомним, припомним вам еще, как не захотели соседям навстречу пойти!»

И припомнил, между прочим. Чуть не в тот же день отключил линию освещения — она от их электростанции питалась, воду из скважины перестал давать — самим, мол, не хватает, сами на подсосе.

— Вот собачий узел! — выругался Карыкур. — И как же вы из положения вышли?

— Вышли, земеля. Не сразу, но вышли. Райком помог. Размахов выговор схлопотал. А через полгода уехал, смылся. Вот теперь, говорят, Кулика на это место поставить хотят.

— Кулика?! — Карыкур аж передернулся, услышав это имя.

— Ну да, Кулика. Мужа твоей… ну, бывшей твоей Айнэ. — Нятама замялся, поняв, что лишний раз зацепил в душе друга больную струну, и поспешил вернуть их разговор на прежнюю тропу: — Что-то мы с тобой того… отвлеклись, кажется. Слушай про Лозара своего дальше. Привел я, значит, его в поселок геологов. Прошлись туда, прошлись сюда. Вяжу: приглядывается старик к домам, будто чего-то ищет. Потом спрашивает: «А что, сынок, Кулик — он тоже в этих домах живет, да?» — «Конечно, — говорю. — Вон в той двухэтажке. Напротив Дома культуры». Ну походили еще, он вдруг мне и говорит: «Ты иди, сынок, домой пока. Занимайся своими делами. А я тут по-стариковски потаскаюсь еще. Туда-сюда, в магазин зайду… Может, куплю себе что-нибудь».

— О, — кивнул Карыкур, — Лозар это дело любит. Тем более что продавцы рады его всегда побыстрее обслужить, без всякой очереди — лишь бы не глушил их своей глоткой.

Нятама рассмеялся.

— Да, земеля, похоже на то. Ну вот, значит, я домой — и правда — дела были, а он остался. И часу, наверное, не прошло, слышу, кричит на улице. Да громко так кричит, ругает кого-то. «Господи, думаю, выпил, что ли? В магазин он зайдет, купить себе что-нибудь!» Я на крыльцо. Смотрю, дед наш прет, как танк, по лужам, дороги не выбирая, а сам все кричит: «Ах ты, уголовник! Я тебя завтра к прокурору-то отведу! Не оставлю так это дело!» Идет, а у самого в руках связка сотапов, время от времени поднимает их над головой — чтоб все, значит, вокруг видели. Поднимет и кричит: «Вот они! Нашлись отцовские вещи! Уголовник один могилу ограбил и к себе в дом утащил!» Я, значит, ушел, а старик, как выясняется, тут же на квартиру к Кулику шастанул. Нюх у него, что ли, особый какой?

— Нюх, не нюх, а он еще там, на озере Воянг Тув, додумался, где их искать.

— Да, земеля, удивительный старикан! Ну вот, заходит он, а Кулика самого дома нет, одна Айнэ с ребенком. — И опять Карыкура словно током ударило при упоминании этого имени. — Зашел, значит, Лозар, поговорил с Айнэ о том, о сем. И вдруг увидел на стенке связку чехлов с ножами. Ну а как их было не опознать, если на каждом его отец тамгу свою вырезал… Уж он мне эту тамгу раз двадцать потом показал!

— Да ты что?! — подскочил вдруг на стуле Карыкур. — Не может быть! Неужели сам Кулик пошел на такое?

— В том-то и дело, что нет, Карыкур. Лазил не он — это уж потом все выяснилось, не сам — люди его лазили. А от них и Кулику перепало малость. Он, говорят, любит старинные вещи коллекционировать.

— Как же тогда Айнэ решилась отдать их Лозару?

— Да ты что, земеля, забыл, что ли, что такое твой Лозар? Я думаю, Айнэ ему все, что есть в доме, отдала бы, лишь бы не слышать его крика…

— Пожалуй, опять ты прав… Ну, и Лозара понять можно — сотапы ведь покойнику были предназначены, как же такие священные вещи в чужом дом оставить?

— Вот то-то и оно, земеля. Сидит он, значит, после этого подвига у меня. Рассказывает, как все было. Вдруг подкатывает вахтовка, из нее Кулик. Не успел еще порог перешагнуть — Лозар как взовьется! И к нему. Орет опять, сотапами у него перед лицом размахивает. Я даже испугался; вдруг, думаю, ненароком глаз ему выбьет. А тот растерялся, пятится и, видать, ничего не понимает, таращится только на деда. Вот уж когда твой бригадир действительно орал, так орал. Слюни изо рта летят, я тебе, кричит, нос прижму, чтобы навсегда забыл, как своим «парусом» туда-сюда вертеть. Все сказал. И о том не забыл, что заявление прокурору оставил. Правда, об этом-то Кулик уже знал. Видно, жена передала, а сама не иначе, как от Лозара проведала, когда он за сотапами к ним заявился…

— Да, это на него похоже, похоже… — кивнул Карыкур.

— Ну а Кулик, как понял наконец что к чему, давай упрашивать старика, давай перед ним извиняться. Сразу и впрямь как болотный кулик стал. Мол, завтра же накажет всех виновных, потребует, чтобы немедленно доставили назад все, что из могилы взяли. Это значит — только бы Лозар заявление свое забрал. Пообещал даже, что, когда нужно будет, прямо на пастбище вертолетом его доставит. Много еще чего сулил…

— Смотри-ка, собачий узел! — подивился Карыкур. — Быстро смекнул, что дело плохо обернуться может.

— Во-во! Враз сообразил, что перегнул полоз нарты. Но, однако, Лозар твой молодцом себя показал. У старика не только глотка крепкая оказалась, но и воля что надо. Чего Кулик ни сулил — дед ни в какую. Напоследок еще больше его напугал: погоди, мол, покоритель тайги, дальше не то будет. Я ладно, а вот Карыкур, мол, еще не так тебе по уху врежет. Олени, мол, около вашей буровой каким-то порошком отравились, на озере Воянг Тув. Карыкур, мол, пробы на анализ повез, и порошок этот ваш захватил…

— Ну и что, интересно, Кулик? — перебил Карыкур друга.

— Кулик-то? Побледнел весь, как бумага. Спросил только, когда ты улетел. А потом сразу ожил, даже усмехаться начал: «Ну, это, мол, еще доказать надо. Мало ли кто мог порошок в тундре разбросать. Сколько, мол, людей теперь там бродит. И геодезисты, и геофизики». Осклабился этак нагло, похлопал нас с Лозаром по плечу, и ушел.

— Значит, говорит, что не боится? Ладно…

— Ну вот… А на следующий день Лозар, прямо с утра — опять к следователю. Следователь сейчас за прокурора, пока тот в отпуске. О чем он с ним говорил — не знаю. Знаю только, что прихватил и те чехлы с ножами.

— Он их с собой увез, — сказала тут мать Нятамы. Она накрывала на кухне на стол и время от времени сновала то туда, то сюда. — Следователь, говорит, просил их оставить, а старик не согласился. И правильно, ребятки. Им там, на кладбище место. Раз были туда помещены — значит, никому трогать нельзя. Пусть вместе с покойниками и гниют.

— Вот и вся история, — закончил рассказ Нятама. — Навел тут шороху твой Лозар.

— И ладно сделал, — убежденно сказал Карыкур. — Нельзя, чтобы такие безобразия с рук сходили!

— Кто ж с тобой спорит, земеля! — И Нятама, хлопнув его по плечу, хотел уже было отправиться на кухню, чтобы помочь матери, но, вспомнив что-то, приостановился. — Тьфу ты! Совсем забыл! Как съездил-то? Как анализы?

— Все подтвердилось. Тем самым порошком отравились, кальцинированной содой.

— Ну и что же дальше будет?

— Дождусь директора своего, Ивана Дмитриевича. Завтра должен прилететь. Пойдем в райком партии.

— Ну и молодцы, что раскрутили эту историю, — тряхнул своей гривой Нятама. — До конца только доведите…

— Доведем, не беспокойся!

За ужином друзей потянуло на воспоминания. Припомнили однокурсников, забавные случаи из студенческой жизни. Когда дошел черед до преподавателей, в первую очередь, конечно, помянули Давида Ричардовича, который вел у них эпизоотологию и анатомию животных. Вот уж где действительно было что вспомнить, над чем посмеяться. Давид Ричардович отлично знал свои предметы, излагая материал, он ни разу за все время не заглянул в какую-нибудь шпаргалку; отличался какой-то прямо-таки болезненной пунктуальностью, и не было случая, чтобы он поступился им же самим установленными требованиями. Мог за одно слово и такое бывало — поставить «пятерку», а мог, внимательно выслушав долгий и гладкий ответ, влепить «пару». И был у Давида Ричардовича пунктик: никогда не приступал он к занятиям, если в классе валялся хоть один клочок бумаги. «Порядок должен быть во всем!» — любил повторять он.

Сообразительные студенты вмиг поняли, как можно извлекать для себя выгоду из всех этих достоинств пожилого преподавателя. И если кто-то являлся на занятия неподготовленный, он, естественно, старался намусорить, прекрасно помня о том, что Давид Ричардович обязательно заставит наводить порядок. И тот, конечно же, заставлял; студенты нарочно не спешили с уборкой, и за это время кто-то успевал прочесть то, что не успел дома, хоть как-то подготовиться к ответу.

Был и еще один, не менее эффективный метод. Зная, что Давид Ричардович перед тем, как вызвать, обязательно спросит, кому что непонятно из заданного на дом, студенты заранее готовили ему массу вопросов, даже если все понимали прекрасно. И преподавателю, вместо того, чтобы вести опрос, приходилось самому отвечать на вопросы студентов… Как бы то ни было, но таким путем удавалось частенько спасаться от неминуемых «двоек».

Заодно Карыкур рассказал, как встретился в этот раз с Давидом Ричардовичем в Пулнгават Воше. И что самое удивительное, когда Карыкур поведал ему о причине своего приезда, о массовом отравлении оленей, старик сразу же догадался, что дело, скорее всего, именно в кальцинированной соде. «Буровой там поблизости нет? — первым делом спросил он. А узнав, что была там буровая, пожурил Карыкура: — Эх, студент, студент! Разве не помнишь, сколько я вам твердил именно об этом типе отравлений?»

Друзья долго бы еще сидели за столом, если бы их беседу не прервал вдруг резкий сигнал телефона. Сердце у Карыкура екнуло. «Неужели она? — пронеслось в голове. — Поздно ведь уже, девятый час…»

Предчувствие не обмануло его.

— Айнэ, — сказал Нятама, поднявший трубку. — Тебя просит.

И опять словно электрический разряд пронзил все его существо…

«Господи, Айнэ… Неужели я опять услышу ее голос? Ее звонкий, как у снегиря, голос… Интересно, остался ли он прежним…»

— Да ты что, в самом-то деле, Карыкур! — вернул его к действительности Нятама. — Иди, бери трубку, она ждет. Или ты с ней говорить не хочешь?

Карыкур вдруг резко уперся руками в столешницу, оттолкнулся от нее, словно без этого ему и вовсе не встать, подрагивающими пальцами взял трубку и едва приложил к уху, как сразу услышал ее голос: «Алло, алло! Это ты, Карыкур? Ты?!»

Он даже задохнулся от волнения, сердце вдруг дало сбой, казалось, собралось вылететь из груди на легких крыльях… Нет, нисколько, нисколько не изменился ее голос — он был все такой же звонкий; какая-то пелена застлала вдруг глаза, задыхаясь, он подумал, что надо бы хоть что-то сказать в ответ, но ему не хватало воздуха, язык словно окаменел; казалось, он совсем не может пошевельнуть им. А в мембране по-прежнему настойчиво звучало: «Алло, алло, Карыкур! Это ты, Карыкур?! Ты что, не слышишь меня?»

Одолев наконец охватившую его слабость, Карыкур кое-как сумел выдавить:

— Да, я. Что случилось?..

— Это ты, Карыкур? Ну, здравствуй! — облегченно вздохнула она.

— Здравствуй, — мало-помалу приходя в себя, отозвался он. — Мне сказали, ты искала меня. Слушаю. — Карыкур крепко, до боли притиснул трубку к уху, словно боясь, что слова ее долетят до кого-то другого; он жадно вслушивался в звуки ее голоса, мучительно пытаясь по интонации, по еле доносившемуся до него дыханию понять — сохранила ли она в душе хоть частичку прежнего чувства к нему.

— Мне нужно встретиться с тобой, Карыкур. — Она была явно чем-то взволнована. Айнэ помолчала, видно, ожидая его реакции, но Карыкур все не отзывался, и тогда она повторила настойчиво: — Очень нужно. Ты понял?

— Зачем?

— Очень надо, Карыкур. У меня к тебе важный разговор.

— Что за разговор? — все еще надеясь на что-то, тупо переспросил он.

— Ну, это не по телефону… — Опять она замолчала, чего-то ожидая от него, но он упрямо не отвечал, ждал. И тогда Айнэ заговорила снова: — Я хочу с тобой обязательно встретиться. И сегодня же. Прямо сейчас. Ведь ты, как я поняла, завтра улетаешь?

— Завтра? Нет, завтра не улетаю.

— Как не улетаешь? А мне Нятама сказал, что завтра…

— Нет, я пока побуду здесь, в поселке. Директора своего дождусь.

— Директора? — с тревожным удивлением переспросила она. — Зачем?

Обостренным своим слухом Карыкур разобрал сейчас, что последние его слова чем-то встревожили Айнэ, насторожили ее. Но успокаивать он не стал, ответил:

— Надо. Это тоже не для телефона разговор. — На том конце провода возникло какое-то замешательство, Айнэ опять замолчала, теперь надолго — словно она судорожно решала что-то, обдумывала.

— Хм… — Донеслось до него наконец. — Ты какой-то не такой стал, Карыкур…

— Что значит — не такой?..

— Какие-то у тебя теперь секреты, что-то утаиваешь от меня… Впрочем, это дело твое… Мне же надо от тебя одно: я обязательно должна с тобой встретиться. — Голос ее вдруг стал слишком уверенным, твердым — видно, догадался Карыкур, все у нее было решено и обдумано заранее. — Ты ведь в доме Нятамы не один? — спросила она. — А нам бы наедине надо поговорить. Думаю, лучше всего это сделать в моей квартире. Согласен?

К такому предложению, надо сказать, Карыкур был совсем не готов… Чего угодно он ожидал, но только не этого… Как понять эти ее слова?..

А Айнэ, очевидно, истолковав его долгое молчание по-своему, быстро заговорила опять:

— Ах да, господи, какая я недогадливая! Ты же понятия не имеешь, где я живу… Ты знаешь что? Ты приходи к Дому культуры геологов — это как раз возле моего дома. А я буду ждать — увижу тебя в окно и тут же встречу. — Он вдруг разозлился: отчего это она заранее уверена, что у него не может быть никаких возражений, что он побежит к ней, как собачонка, и все будет так, как ей хочется. А она, и на сей раз поняв его молчание по-своему, опять заговорила, не дожидаясь ответа: — Ты что, из-за мужа сразу не соглашаешься? Так ты об этом не думай — его дома нет. Еще вчера на буровую уехал, вернется только завтра. Так что никто нам не помешает. Приходи, а?..

Она, значит, считает, что он должен умирать от счастья и мчаться к ней сломя голову… А ведь он и впрямь собирался сказать, что не сможет, что не имеет никакого желания видеть ее мужа… Он лихорадочно соображал, что должен теперь делать, но мысли, словно вода, застрявшая в горловине резко опрокинутой бутылки, не шли в голову. Так что же, выходит, он и на самом деле готов бежать, как собачонка, на первый ее зов? «Но только не там, — лихорадочно подсказывало ему сознание. — Только не там, — отстукивало возбужденное сердце. — Там — это значит еще раз унизить себя». И вдруг он вспомнил берег реки, высокую ель, под которой они в то памятное лето провели не одну ночь… Да, если встречаться, то только на их бывшем месте!

— Нет, у тебя я не могу, — решительно отрезал он. И чувствуя, что она готова возразить, повторил почти грубо: — У тебя не могу, и все. Прежнее место помнишь?

— У высокой ели, да? — переспросила она с заминкой. — Хорошо. Сейчас договорюсь с подругой, чтобы присмотрела пока за ребенком. Жди меня через полчаса — минут через сорок… — И в трубке послышались короткие гудки.

Когда Карыкур, вконец измотанный разговором, вернулся на свое прежнее место за столом, Нятама слышавший, очевидно, какую-то часть его слов, сказал с усмешкой:

— Что, земеля, договорились увидеться? Ну молодцы! Влюбленные встречаются вновь… всего через пять лет…

— А ну кончай, Нятама, — резко оборвал его Карыкур. — И так тяжко…

— Да ты что, в самом деле, тоску-то на себя нагоняешь, а? — Плюнь на все — сорви свое, и пусть знает… Ей-богу… Ты вспомни только — не успел в армию уйти, а она уже и замуж выскочила. Возьми свое — и будешь прав, понял? — Нятама прошелся по комнате, сложив на груди руки, потом остановился напротив Карыкура. — Ты хоть сам-то догадываться, земеля, для чего она на свиданку напрашивается?

— Ну для чего, по-твоему? Говори, если уж такой умный!

— Э, брат, да тут все белыми нитками шито! Земля, знаешь, слухами полнится. Моя знакомая-то, ну которая в аэропорту работает, она с Айнэ в одном доме живет, понял. Так вот, я кое-что через нее знаю…

— Ну что, что ты знаешь? — нетерпеливо перебил его Карыкур.

— Скажу, не волнуйся так. Давно говорят люди, что у Айнэ не гладко с Куликом жизнь-то складывается. Тут такая история вышла… Приехала одна — а у нее тоже от Кулика ребенок… У них с Айнэ такие скандалы из-за этой Лены — будь здоров! Ты, конечно, ничего про эту Лену и слышать не слышал…

— Да слышал я, слышал! — оборвал его Карыкур. — Ладно, Нятама. Как друга прошу — помолчи. Это только мое дело, больше ничье.

— Так ты же сам просил: скажи да скажи. Вот я и сказал…

И Карыкур, внимательно посмотрев на обиженное лицо друга, укорил себя за грубость: при чем здесь Нятама-то!

— Ну ладно, не сердись на меня, — как можно мягче сказал он. — Так, сорвалось. Вовсе не хотел с тобой ссориться…

И давая всем видом понять, что в разговоры все же вступать не намерен, Карыкур вышел из-за стола и начал одеваться.

Шел уже десятый час, но на улице было совсем светло. Лучи солнца, зацепившись подобно оленьим вожжам-оккелам за верхушки деревьев прибрежной тайги, струили неяркий свет по всей окрестности, лениво лизали холодную воду разлившейся в одночасье реки. С юга потягивало слабым теплым ветерком.

То и дело поглядывая на часы, Карыкур торопился к тому месту, где на мысу, окруженная со всех сторон молодыми кедрами, стояла их с Айнэ вековая ель. Похоже, Карыкур в то лето первым заприметил это идеальное для свиданий место, потому что тогда никто их не потревожил там ни разу…

«Интересно, — машинально думал сейчас Карыкур, пробираясь в своих болотниках по узкой кромке обрывистого берега, уже освободившегося от снега. — Назначал там свидания еще кто-нибудь? Наверное назначал — не я же один глаза имею. — И вдруг едва не оторопел. — А что, если там уже сидит кто-нибудь? Как тогда? — Но оглядевшись вокруг, он успокоился: кто же будет назначать здесь свидания в такое время года? Снег еще толком не сошел, холодно… Ну, а если все же кто-то уже сидит — посмотрим, там и будет видно…»

К высокой ели он подходил осторожно, чуть ли не крадучись, а подойдя, вздохнул с облегчением: никого на их месте не было. Вообще сюда, видно, давно уже никто не приходил — только лыжники когда-то оставили свой след, еле заметный теперь на оттаявшем, почти сером снегу — видно, давно, в самый разгар зимы, приближались они к стволу могучего дерева, чтобы отдохнуть.

…Еще тем летом Карыкур, чтобы удобнее было им с Айнэ коротать ночи, приволок сюда обрубок толстой, почти в обхват взрослого человека, лиственницы, пристроил рядом с елью. К немалому его удивлению, плаха эта еще сохранилась, — правда, стояла она теперь с другой, южной стороны ели. Карыкур поднатужился, переставил ее на прежнее место.

«Пусть все будет, как раньше, — тихо сказал он себе, усаживаясь на этот обрубок. Стащив с головы неблюевую шапку, он прислушался: не идет ли Айнэ? Но ничего похожего на ее шаги не услышал и подумал: — Рано еще. Сказала ведь — ребенок один остается, с какой-то подругой договариваться будет…»

Сидя на том самом месте, где оба они, влюбленные, верящие в счастливое будущее, проводили, обнявшись, ночи, он в нетерпении дожидался прихода своей Айнэ. Что-то она ему скажет на этот раз?

Сколько же горячих, вырвавшихся из самых глубин его юношеского сердца слов было произнесено им здесь! Какие планы строили они под этой могучей елью, как все красиво и легко получалось у них тогда. А сколько раз клялись они в вечной любви под шорох широколапых ветвей, переборовших на долгую жизнь все ветра и бури, затяжные дожди и долгие снегопады!

«Только эта могучая ель и помнит, наверное, те слова. — подумал сейчас Карыкур, скользя взглядом по закрывшим от него небо могучим зеленым ветвям. И тут же поправился: — Ну почему же только она? А я? Разве я забыл эти слова, забуду когда-нибудь? Нет, не забыл и не забуду… Иначе разве пришел бы сюда, разве сидел бы здесь в ожидании?.. — Он тяжело вздохнул, потер пальцами горячий лоб. — Это только она, Айнэ, забыла, только у ее сердца память оказалась короткой, как олений хвостик… — Томясь ожиданием, вновь и вновь прикидывал Карыкур, какие причины могли заставить Айнэ искать с ним встречи — искать так настойчиво, даже навязчиво… — Может, действительно несладко приходится ей с Куликом? У него другая женщина, Айнэ разочаровалась в нем… Разлюбила, а теперь хочет искать любви у меня?.. Просить прощения?.. — Но стоило ему подумать об этом, как старая обида, ревность вмиг заполыхали в его сердце с такой силой, что он даже застонал, — Не выйдет, Айнэ! Не рассчитывай, не получится!.. — шептали его губы. — После всего, что у нас произошло?! Нет!..»

Но одновременно жила в его мозгу и другая мысль, все больше давала о себе знать, становилась, подобно туеску, в который мало-помалу собирают ягоду, все тяжелей и весомей, и сердце переполнялось томительным ожиданием чего-то, пока еще неясного ему самому… И если б он умел это томление переложить в слова, то понял бы, что живет сейчас минутой своего торжества, удовлетворения от того, что наконец-то его любовь, его большое чувство взяло верх в сердце Айнэ, что все же она поняла, где истинная любовь, а где подделка…

«Да, — уверил он себя наконец, — скорее всего, она хочет сказать, что все еще любит меня. Только так. А иначе, разве может замужняя женщина позволить себе пойти на такую встречу?»

До слуха его долетели вдруг легкие шаги, звук которых доносился издалека, со стороны вовсю разлившегося узкого ручья, протекавшего рядом с поселком экспедиции.

«Она!.. — радостно мелькнуло в его голове. — Только она так мягко ступает. Как соболь». От волнения он зачем-то начал искать свою шапку, напрочь забыв о том, что держит ее в руке; в конце концов он все же обнаружил ее и тут же нахлобучил на макушку, чтобы хоть как-то скрыть давно не стриженные волосы.

Не в силах больше ждать, он вскочил с чурбана и теперь переминался с ноги на ногу, не зная как быть: то ли пойти ей навстречу, как он делал когда-то, то ли дождаться ее здесь, не показывая своего нетерпения…

Наконец на оттаявшей тропке появилась она — в темной кроличьей шубе, норковой шапке, модных сапожках.

— Ты уже здесь? — сказала Айнэ таким тоном, что стало ясно: она и не сомневалась в этом ни на секунду. Уверенно глядя ему в глаза, она подошла совсем близко, сняла перчатку, протянула руку: — Ну, здравствуй!..

Но Карыкур, не замечая этой руки, впился, подавшись вперед, в ее черные блестящие глаза; впился, пытаясь понять по этим глазам: прав ли он был в своих догадках, любит ли его Айнэ до сих пор… Только разобравшись в этом, понял бы он, как должен вести себя дальше: то ли и впрямь пожать ее маленькую руку, то ли, как было когда-то, обнять крепко-крепко и приникнуть к ее губам…

— Здравствуй, Карыкур! — уже громче повторила она, все еще протягивая руку. — Я говорю — здравствуй!

— Здравствуй, Айнэ… — выдохнул Карыкур.

Он видел, как она потупилась, не выдержав его долгого пронизывающего взгляда, как подрагивает ее рука, и больших усилий стоило ему сейчас не кинуться к ней, как когда-то… Он был словно в каком-то тумане, не понимал, что говорит, что делает, и несказанно удивился, когда она вскрикнула вдруг:

— Ой! Руку… все пальцы раздавил!..

Как ни странно, этот ее вскрик вывел его из оцепенения, он отпустил ее, и, совсем уже приходя в себя, сказал еще раз — теперь уже почти спокойно:

— Здравствуй… — Зачем-то поправил шапку, хотя в этом не было никакой необходимости, и совсем тихо, словно убеждая самого себя, добавил: — Вот мы и встретились с тобой… А ведь я уверен был, что никогда больше тебя не увижу…

— И я тоже… — быстро откликнулась Айнэ, видно, так же остро ощущая необычность этих первых минут их встреча. Она попыталась покровительственно улыбнуться — то, мол, было детство, а теперь у нас, у меня, по крайней мере, взрослая жизнь — но улыбка получилась какой-то вымученной, жалкой, и Карыкур сразу отметил: помнит, не удается ей забыть своей вины перед ним, — Но ведь встретились же, Карыкур… На том же самом месте… На нашем…

Каким все простым казалось ему, пока ее ждал! Увидят друг друга, и все, как с горки, покатится само собой: он изольет ей свои горькие упреки, расскажет, как страдал, как мучился все эти годы, а она в ответ начнет виниться и каяться, объяснит в откровенном разговоре, который уже сам по себе сблизит их, почему она с такой легкостью забыла его, забыла их клятвы, не сдержала своего слова… Но увы, все было совсем не так, и чем дальше, тем очевиднее становилось, что ничего этого у них не будет — ни объяснений, ни прошения, ни возврата к прошлому… Айнэ, словно разгадав, что творится в его душе, заговорила смело:

— Ну что ты молчишь, Карыкур? Ни о чем не спрашиваешь…

— О чем, Айнэ?.. После всего?.. О чем мне теперь еще спрашивать?..

— Ну как знаешь, Карыкур… Я думала, что должна тебе кое-что объяснить… Или тебе это совсем не нужно? — Она, как когда-то, уставилась на него своим завораживающим, но раз вгонявшим его в смущение взглядом. — Не хочешь, чтоб я объяснила? А сам — тоже ничего не хочешь сказать?

Карыкур, как и прежде, не выдержал ее взгляда, отвел глаза и устало приговорил:

— Нет, почему же… Если так хочешь — говори, спрашивай…

— Ну что ж, слушай, — короткими, шаркающими шажками, она подошла к плахе, которую казалось, только теперь заметила. — Ой, Карыкур! Вроде тот же самый чурбак… наш! Верно?

— Да вроде бы.

— А я, пожалуй, сяду. Так мне легче будет… говорить. — Она уселась, аккуратно расправив под собой шубку, бросила на него мгновенный взгляд, словно проверяя, покорен ли он еще ее власти, томно щурясь, подставила лицо лучам уходящего солнца и ройным, спокойным голосом, словно произносила что-то заранее заученное, отрепетированное, сказала:

— Не знаю, поймешь ли ты… Хотелось бы, чтобы понял… Не могла я иначе, Карыкур. Может, с твоей точки зрения я и не совсем права, но ты постарайся понять… Вот ты уехал, а я сижу здесь, жду тебя…

— Год какой-то всего и ждала, — перебил Карыкур; он вдруг почувствовал, что ноги плохо держат его, поспешил прислониться к стволу ели.

— Ну ладно, пусть год. Но пойми — тебя нет, жизнь идет… А тут я нового человека встретила — яркого, необычного. Я пыталась перебороть себя. Не смогла… Может быть, если бы ты был рядом…

— А то, что я любил тебя, письма чуть ли не каждый день писал — это для тебя ничего не значило, да? — не выдержал Карыкур. — Хотя… — Он махнул рукой. — Конечно, не значило, если тебе лень было даже отвечать.

— Ты только потише, не шуми так. От крика твоего ничего не изменится. Письма… Ты что, забыл, что я тогда на пастбищах работала? В тундру часто ездила, неделями, а то и месяцами там пропадала?..

— Пропадала она… — уже тише пробормотал Карыкур с горечью, хотя и понимал, что здесь Айнэ, пожалуй, в чем-то права.

— А потом я, Карыкур, Яшу встретила… Полюбили друг друга…

— Полюбили! — буркнул Карыкур, — Полюбили, разлюбили. Поменяла одного на другого, как перчатки! Ну и где же тут любовь-то?

— Не надо так, Карыкур, — мягко, как мать несмышленого ребенка, остановила его Айнэ. — Пойми ты. В жизни ведь все непросто. Даже в книгах об этом пишут, в кино показывают.

— Да что мне кино?! Что книги?! Ведь ты же клялась мне. Под этим вот деревом! — Не в силах сдержать себя, Карыкур чуть не кричал на Айнэ, размахивая рукой. — На этой вот плахе клялась…

Айнэ долго молчала, и Карыкур подумал даже, что пронял ее своими неопровержимыми доводами, фактами, свидетелями которых были и он, и она, и это высокое дерево, и неширокая речка, готовая вот-вот взломать свой ледяной панцирь. О какой любви может она говорить! Но Айнэ вдруг спокойно поправила свою норковую шапку, затолкала под нее волосы с висков и снова сказала:

— Господи, что ты заладил, Карыкур! Неужели ты не можешь понять: так получилось. Ну не могла я унять свое сердце. Ты что, разве не знаешь, что бывают минуты, когда чувства не подчиняются разуму. Вот я и полюбила его. — Она вдруг взглянула на него так неприязненно, что он, готовый сказать ей еще не одно резкое слово, вдруг осознал, насколько это бессмысленно.

— Ладно… — снова взмахнул он рукой. — Чего тут толковать-то. — И решительно напомнил о том, из-за чего он, собственно, здесь и находился: — Ты зачем пришла-то? Говорила, что дело какое-то у тебя серьезное…

— Ах да, Карыкур. Что-то мы все не о том… — Она положила ногу на ногу и обхватила колено руками, — Я ведь вот зачем тебя позвала… Я хотела… — Теперь она делала после каждой фразы долгие паузы, словно никак не решаясь произнести что-то очень для нее важное, словно хотела заранее угадать, как он к этому отнесется. Она вдруг снова пристально посмотрела на него, и не было теперь в ее взгляде неприязни, а было выражение какой-то растерянной робости и, как показалось Карыкуру, мольбы. — Я хотела… хотела… тебя, Карыкур, просить об одном одолжении, — почти шепотом наконец выговорила она.

— Каком? — сразу же насторожился он. — Какое одолжение?

— Это, Карыкур, с оленями связано…

— С какими еще оленями? Ведь ты же давно в стадах не работаешь.

— Да нет, ты меня неправильно понял — я о твоих оленях… Ну о тех, которые возле буровой отравились…

«Тебе-то что до этих оленей, Айнэ?» — чуть было не сказал он, и вдруг в одно мгновение в голове у него прояснилось, все стало наконец на свои места: господи, да она же из-за Яши прибежала, из-за Кулика этого, своего мужа! А он-то: любовь, клятва! Тьфу!

Бросив на нее ненавидящий взгляд, Карыкур тут же отвернулся. Да, теперь стало окончательно ясно: она назначила свидание только ради мужа, и ради мужа готова была даже принять его в своей квартире…

«Странно только, почему он прислал ее, зная, очевидно, что у нас с ней было? — спросил он вдруг самого себя. — Выходит, у него, у Кулика, рыльце в пуху? Он тоже причастен к гибели оленей? Причастен и, видно, всерьез — иначе с чего бы ему так беспокоиться… Надо же, на что жену послал… Ну и сволочь! Ну и подлец! Тут он вспомнил слова Айнэ, что муж укатил на буровую. Вот почему, наверное, и попросил Айнэ — боялся потерять время. Да, похоже этот знаменитый Яша крепко во всем замешан. Интересно, с какого же бока? — думал он, пытаясь разгадать загадку. — Хм… И значит, я теперь должен помочь ему? Как бы не так! Да разве за этим я сюда шел? Я-то считал… считал…»

А Айнэ теперь, когда первое слово было сказано, больше не чувствовала, как минуту назад, никакой неловкости и действовала смело и напористо.

— Ты ведь в Пулнгават Вош из-за павших оленей ездил, правда?

Но он настолько ушел а свои размышления, что не сразу и расслышал, что говорит ему Айнэ.

— Карыкур! — дернула она его за рукав. — Да ты не хочешь, что ли, мне отвечать? Не хочешь, да?

Карыкур взглянул на нее непонимающим взглядом. «Ах да! Она же, кажется, спросила, зачем я в город ездил». Ответил уклончиво:

— Может быть и из-за оленей… А ты-то откуда знаешь?

— А уши для чего? Ваш этот, горластый, сказал. Лозар. Вот я, Карыкур, и пришла узнать: олени, что — и в самом деле отравились?

— В самом деле, — с каким-то даже злорадством ответил ем Карыкур. «Ну и что, — думал он, — что он даст тебе, мои ответ? Картина теперь ясна, результатов анализа не изменишь ни ты, ни твой Яша… Но чего же тебе все-таки надо? Об этом — зачем ездил да каков анализ — вполне можно было спросить и по телефону. Значит, что-то еще. А что? Неясно, Непонятно…»

— Я тебя, Карыкур, вот о чем хочу попросить, — Айнэ, будто в волнении, терла пальцами лоб, словно как следует обдумывая самое важное; но он вдруг поймал на себе ее острый, брошенный исподтишка взгляд и понял, что все у нее давно обдумано и решено. — Ты можешь сказать, что этот самый порошок нашел не в кузове?

— Как не в кузове? — переспросил Карыкур. — Что-то не понял.

— Ну не в брошенной машине, а скажем, где-то еще… Разве мало места вокруг буровой? Да вся лесотундра — конца и края не видно.

— Опять не понял, Айнэ. Во, собачий узел, что-то никак в толк не возьму. Какое это теперь имеет значение? Олени-то все равно отравились…

— В том-то и дело, Карыкур, что имеет значение. Для меня — даже огромное.

— А ну, объясни толком…

— Если в кузове — значит, Яша… мой муж отвечает. А если еще где-то, тогда, Карыкур, другие люди виноваты будут. А других много — концов не найдешь. Попробуй-ка разберись — в экспедиции вон сколько народу. Не одна буровая. Поди, отыщи виноватого…

— Интересно, Айнэ, говоришь. Интересно. — Карыкур пристально посмотрел на нее. — Еще раз, пожалуйста, растолкуй мне, что меняется, если порошок обнаружен не в машине?

— Ой какой же ты непонятливый, Карыкур. Как и раньше… Если не в машине — тогда Яшу никто не сможет объявить виноватым.

— Яша… Яша… — повторил он несколько раз с издевкой и злостью. — Все равно не пойму, при чем тут твой Яша. Он что, шофером работает? Он, я слышал, у тебя какой-то начальник, нет?

— Все правильно ты слышал, Карыкур, — сказала она с гордостью. — Начальником базы производственного отдела. За все перевозки на буровых отвечает.

— Ах, вот оно что… — Карыкур прошелся взад-вперед под елью; Айнэ не спускала с него ждущего взгляда. — Яша, значит, начальник… Я слышал, его теперь еще выше хотят посадить. Повыше этой ели…

— Ну хватит паясничать, Карыкур. Дело слишком серьезное. — Айнэ резко встала с бревна, подошла вплотную и сказала, требовательно глядя ему в глаза: — Ты должен помочь мне, Карыкур. В той машине, ну где остался порошок этот, вместе с шофером и Яша мои ехал.

— Ну вот, теперь мне все ясно. Вот где, значит, собачий узел завязан…

— Что тебе ясно-то? Он ни в чем не виноват! Он мне рассказывал: выехать им пришлось ночью, вьюга была сильная. Не успели отъехать — застряла одна машина у какого-то там ручья, провалилась. Ну возились они, возились — так вытащить ее и не смогли. А надо ехать — последний рейс, работы на той буровой закончились. Вот и пришлось ее бросить. Не веришь — можешь сам у Яши спросить…

— Значит, бросили они ту машину…

— Яша объяснил: старая уже машина, чуть ли не списанная.

— Ну да, старая… Стало быть, и машину бросили, и все что в кузове было.

— Ну почему же. Яша говорил, они вроде все оттуда забрали, на другую машину перегрузили. Но ведь вьюга, ночь — могли этот порошок случайно и не заметить.

— Случайно, — зло передразнил Карыкур. — Все у них случайно. А из-за этой случайности вон сколько оленей перегибло! — Он опять начал размахивать от волнения руками. — И все из-за Яши твоего, из-за растяпы! Все из-за Кулика этого, болотной птицы… Да ему-то что? Прокричал на одной кочке — на другую перелетел.

— Не смей! — закричала Айнэ. — Не смей оскорблять человека! Он муж мой.

— Муж! — весь передернулся Карыкур. — Хорош муж, который двух жен имеет!

Кровь отлила от лика Айнэ, оно перекосилось от ненависти.

— Да как же ты… Какой же ты, оказывается, злобный, низкий! — Она резко рванулась к нему, будто собираясь ударить. — Прекрати про это, я тебе запрещаю, слышишь! — И вдруг вся сникла, торопливо отвернулась от него и, поднося руки к лицу, медленно пошла к чурбаку. — Это только мое дело, Карыкур… Мне с ним жить…

— Да захочет ли он жить-то с тобой? — Карыкур понимал, что зря говорит все это, не то говорит, но ничего не мог с собой поделать. — Возьмет да еще и третью жену себе найдет. Долго ли ему… Ты вроде тихая, смирная. Да еще хантыйка. Не то та — Лена, кажется, зовут. Та ученая, знает, как за себя постоять…

Если бы Карыкур хотел именно этого, то мог бы считать, что своего добился: слова его задели Айнэ за самое больное место. Видно, она и сама не однажды думала об этом, мучилась. Сердце ее не выдержало — она разрыдалась, худенькие плечи вздрагивали. Видно было, что она старалась сдержаться, но ей это не удавалось — он слышал всхлипывания, какие-то тоненькие ноющие звуки.

Но вовсе не этого добивался Карыкур, ему ведь хотелось сделать больно не ей — ее подлому Яше… Он готов был броситься к Айнэ, успокоить ее, приласкать и обнять, посадить на колени и утешать, как маленькую. Но это было невозможно, и он, чтобы не смотреть на нее, плачущую, отошел за ствол ели, отвернулся, ожидая, когда она придет и себя.

Тронутый слезами, Карыкур готов был простить ей все — если бы она, конечно, попросила сейчас у него прощения…

Полагая, что после такой душевной встряски Айнэ будет счастлива вспомнить то время, когда они встречались, горячо любили друг друга, строили планы на будущее, он уже собирался подойти к ней, сесть рядом и заговорить о прошлом, как она вдруг резко подняла голову, отыскивая его взглядом. К удивлению Карыкура, она справилась со своей слабостью довольно быстро. А когда он решил, что может, не смущая ее, посмотреть ей в лицо. Айнэ уже спокойно утирала слезы с бледных щек и слегка покрасневших глаз.

О, это была уже совсем другая Айнэ: не та, жалкая, раздавленная, которая только что сидела и плакала, а та, прежняя, уязвленная непрошеным вторжением в ее нелегкую личную жизнь. И тем прежним голосом она вдруг сказала:

— Ну так что, Карыкур, как мы решим?

Он замялся, ошеломленный таким оборотом, не нашел сразу, что ей сказать. Тогда Айнэ, не дождавшись ответа, спросила в лоб:

— Может, все-таки договоримся, а?

— О чем? — глупо уточнил Карыкур, хотя прекрасно уже понял, чего она хочет.

— Да все о том же… Скажешь, что порошок нашли не в кузове, а где-то еще. Только и всего. Тебе это никакого труда не составит, а поскольку ты единственный свидетель…

— Как это — единственный? Со мною же Лозар был, Айнэ!

— Ну и что с того? Его никто и спрашивать-то не станет. Да и нету его здесь, в поселке. Так что одного твоего слова вполне достаточно…

— Нет, Айнэ, не могу, — не раздумывая, ответил Карыкур. — Не привык я врать.

— Даже… Даже если… — Айнэ встала, положила руки на его плечи и, глядя в глаза, прильнула к нему всем телом. — Даже если я тебя очень попрошу об этом, Карыкур?..

Она как будто предлагала ему взятку, как будто покупала его! С трудом сдерживая ярость, он резко отстранился, ощутив прилив острой неприязни. «Вот такие вот и виновны в гибели оленей, в исчезновении пастбищ, вообще в порче тундры; вот такой же человек, для которого тоже нет ничего святого в жизни, ограбил и место захоронения Лозаровых родителей!» Он еле сдерживал себя, чтобы не накричать сейчас на Айнэ, не унизать ее плохими словами, не плюнуть наконец и уйти немедленно. Переборов себя, Карыкур бросил ей прямо в лжи:

— Нет, Айнэ. Даже ради тебя не сделаю. — Он развернулся и пошел было в поселок, но остановился, сделав несколько шагов. — Одного я только в толк не возьму, Айнэ, зачем тебе все это нужно? Зачем ты в это дело ввязалась? Кулик попросил? А почему бы ему самому не переговорить со мной?! — От злости он словно стрелял в нее словами.

— Не кричи, Карыкур, — опять сказала она. — Яша здесь ни при чем. И ни о чем он меня не просил, зачем ты выдумываешь!

— Не просил! Да почему ж ты тогда здесь? Ведь из-за него, нет разве? Только из-за него, из-за Кулика этого!

— Да, да, да!.. — сорвалась и Айнэ, закричала почти в истерике. — Из-за него. — Она вдруг замолчала, взяла себя в руки, долго терла виски, словно успокаивая взбудораженный мозг. — Я честно тебе говорю, глазами небесной радуги клянусь — сама на такое решилась.

— Почему? Ну почему, Айнэ? Ты ведь прекрасно знаешь, что он в любой момент может бросить тебя. А ты ради него… Не понимаю!

— Почему? — спросила она, снова метнув в него ненавидящий взгляд. — Да потому! Потому что он места себе не находит, Яша, после того, как ты к нам своего Лозара подослал. Как узнал, что эти сотапы из могильника — вечером, после работы, побежал Лозара искать. Не потому, что за себя боится, а потому что совесть у него есть, жалко старика стало! Ну а он на него там, у Нятамы, и набросился. Яша мне все рассказал. Да еще и пригрозил этот твои… Лозар: вернется, мол, Карыкур — еще не так огреет тебя по уху. Яша, конечно, догадался, о чем речь. Сильно тогда переживал, места себе не находил… — Она вытащила из рукава шубы носовой платок, промокнула глаза.

— Известное дело, переживал. Он же повышения ждет, не дождется, — не удержался Карыкур.

— Прекрати сейчас же свои издевательства! — снова вскинулась она, тиская в руках платок. — Ты что, уже и говорить по-человечески не можешь?

— И ты, выходит, решила помочь ему в этом деле? — Карыкур носком болотника поковырялся в прошлогодней сухой траве, приникшей к земле, пнул вырванный пучок далеко в сторону, скользнул взглядом по ее лицу: — Так, что ли, получается?

— Выходит, что так, Карыкур. Только имей в виду: я сама решилась. Никто меня об этом не просил!

— Да почему, почему, Айнэ? Мне кажется, ты мне чего-то не досказываешь!

— О, господи! Чего ж тут непонятного — ведь муж он мне. Понимаешь, муж! Я люблю его, люблю, и все тут — в этом все дело.

— А он? Он тебя любит? Любил бы — наверное к Лене не бегал бы… Все говорят, я — случайный здесь человек — и то знаю…

— Эх, Карыкур, Карыкур, как был ты мальчишка, так и остался… А у меня другая жизнь, взрослая. Дочка у меня от Яши, живу я с ним. …Как же мне за него не переживать, если он мой муж? И потом — сам сказал — его же скоро должны заместителем начальника экспедиции назначить… А тут этот дурацким порошок… — Она тяжело вздохнула. — Ты все талдычишь: почему да почему… Люблю я его и хочу, чтобы он со мной остался…

— И вот таким, значит, путем хочешь завоевать его любовь? И тебе не стыдно унижаться, вымаливать, назначать другому мужчине свидание?! Если это любовь — то какая-то странная… Глупая!..

— Можешь думать обо мне все, что угодно. Я тебе сказала: хочу одного, чтобы Яша остался со мной. И ради этого — на все готова…

Она тихо встала с плахи, снова подошла к нему, взяла за руки и улыбнулась так нежно и печально, что у него вмиг защемило сердце.

— Ну я тебя умоляю, Карыкур… Сделай, как я прошу. Ради меня сделай, никогда не забуду. Сделай, ну пожалуйста… От имени нашей любви прошу… Ну хочешь, я на колени встану? Я могу… Ну я прошу тебя, Карыкур…

Она и впрямь попыталась упасть на колени, но он успел подхватить ее, и она повисла на его руках всей тяжестью тела, глядя на него снизу вверх и улыбаясь ему какой-то новой, незнакомой улыбкой опытной, многое познавшей женщины. А он изумленно глядел на бывшую свою любовь, на ее завлекающую улыбку, которой она старалась осчастливить его, и улыбка эта казалась ему такой же неестественной, не греющей душу, как кладбищенский бумажный цветок. Такой униженной, потерявшей женскую гордость, он еще никогда не видел свою Айнэ, и эта новая Айнэ не вызывала ничего больше, кроме жалости и отвращения. Он боялся встретиться с ней глазами, чтобы она не догадалась о его чувствах. А она, истолковав все по-своему, вдруг распрямилась и опять положила руки ему и а плечи, наговаривая шепотом, словно в горячечном забытьи:

— Я очень прошу тебя, Карыкур, помоги… Я… я… Я все, что ты пожелаешь, для тебя сделаю. Я все вижу: ты любишь меня, все еще любишь, мой Карыкур… — Она вдруг прикоснулась губами к его щеке, потом впилась в губы, прижалась грудью, а сама все шептала: «Карыкур, ах, Карыкур… Ну что ты стоишь, как неживой…»

А Карыкур… О, что творилось в это время в его сердце!.. Он не успел еще забыть головокружительную сладость ее поцелуев, и когда она потянулась к нему, он, на миг забыв обо всем, отозвался на ее ласки, ожидая, что все будет, как тогда… Но эти новые ее поцелуи не вызвали в нем ничего, кроме брезгливого отвращения, словно коснулось его щеки, его губ нечто неживое, мертвенно-холодное…

Она льнула к нему всем телом, а он никак не мог понять: зачем она здесь, эта чужая, далекая женщина, пытавшаяся уверить его, что она-то и есть его любовь, зачем она виснет на нем, теребит, прижимается своими губами? Нет, не может быть, что это из-за нее он выстрадал столько… Он стоял неподвижно, как столб, уже никак не отзываясь на ее ухищрения…

И вдруг до слуха его донесся призывный лебединый клик. Он поднял голову и увидел над вершиной могучей ели пару гордых неразлучных птиц. Медленно взмахивая мощными белоснежными крыльями, они величественно проплыли над ними, оглашая окрестность своим кликом. «Хо-танг, хо-танг», — перекликались лебеди. — «Где ты? Где ты?»

И Карыкур, провожая их: взглядом, невольно вспомнил старинную легенду об этих птицах, что не могут они жить друг без друга, вспомнил и то, как, до беспамятства влюбленный, несколько лет назад, под этой самой елью, рассказывал легенду ей, Айнэ, и лебеди где-то рядом, на соседнем озере, всю ночь оглашали округу своими любовными песнями. Вспомнил он и клятву, которую они тогда дали друг другу…

«Может, это как раз та самая пара и есть? — подумалось ему. — Ведь лебеди до конца своих дней остаются верны друг другу. Да, скорее всего, это они, до сих пор вместе…»

Пролетевшие лебеди вывели Карыкура из его странного оцепенения. С усилием освободившись от ее рук, он сказал, с трудом выговаривая слова:

— Уходи, Айнэ… Иди к своему Кулику, коли тебе лебеди не по нраву… — И, не замечая ее насмешливо-изумленного взгляда, он быстро зашагал той же дорогой, по которой пришел сюда, разбрызгивая воду болотниками.

«Неужели это та самая Айнэ? — все задавал и задавал он себе один и тот же вопрос, шлепая по бесконечно разлившимся весенним лужам. — Та самая Айнэ, которая сидела когда-то со мной под высокой елью и клялась в вечной, как у белоснежных лебедей, любви…» Словно бы раньше, до армии, была одна Айнэ, а теперь — совсем другая. Никак не мог Карыкур понять, как это могло случиться… «Выходит, слова ее шли не от сердца, — неотвязно думал он. — Просто так, как вылетают изо рта слюни… А может, этот самый Кулик во всем виноват? Перевернул ей мозги, переворошил, как сухую траву? — От этой неожиданной мысли Карыкур даже остановился у куста тала. — Да, да, это он виноват, Кулик. Он сделал Айнэ такой. Он же привык перебирать женщин… У, болотная птица, перелетает с одной кочки на другую… И Айнэ такой же с ним стала… Ох, Кулик, собачий ты узел! — процедил он сквозь зубы. — Ну аукнется тебе все это. Сполна свое получишь… За Айнэ я, конечно, ничего не смогу тебе сделать, — пожалел он. — Тут тебя не взять, вывернешься… А вот за погибших оленей… Здесь-то ты от меня не ускользнешь… Да, да, собачий узел! Заарканю… крепко заарканю тебя… За самые рога, чтоб вырваться не смог…»

В дом к Нятаме вернулся он поздно, хозяева уже легли спать, и друг, чуткая душа, заметив, что Карыкур расстроен, не стал будоражить его вопросами, а Карыкур за это был ему благодарен — ему так надо было сейчас остаться наедине со своими впечатлениями, своими мыслями…

Там, у ели, ему казалось, что уж теперь-то все, теперь можно ставить последнюю точку в их отношениях, а сейчас, как ни странно, мыслями он опять и опять возвращался к ней. Прежняя Айнэ, его первая любовь, никак не хотела покидать сердце, и будет — он это ясно понимал сейчас — занимать в нем свое место до тех пор, пока не войдет в его жизнь другая, не уступающая ей по силе любовь.

«Но будет ли у меня такая любовь? Такая же горячая и самозабвенная, как первая? — спрашивал он себя. — И почему только так бывает? Ведь теперь-то я хорошо знаю, что она совсем не та, какой ее себе представлял… Просто легкомысленная вертушка, как сказал бы Нятама. Я же хорошо понимаю, что она недостойна была моей любви, моих чувств, над которыми надругалась, которые растоптала… — Карыкур тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок на отведенной ему гостевой раскладушке. — Вот черт, как все это устроено… Я же ненавижу Айнэ, проклинаю ее… А все равно и сейчас — тянет к ней, только к ней… Не могу забыть… Да и забуду ли когда? Вряд ли…»

Судьба Айнэ, подстерегающие ее семейный очаг беды (а то, что они начнутся не сегодня-завтра, Карыкур теперь нисколько не сомневался) как-то исподволь навели на размышления о молодых его сверстницах вообще. «И что за мода у них пошла? — с какой-то саднящей обидой ругался он. — Как увидели приезжего парня — сразу без ума от него… Кто бы он ни был — лишь бы приезжий. Покрутятся с неделю — и тут же замуж. Да еще хорошо, если замуж. О, собачий узел! Как увидела — так сразу и все, что у нее есть, отдает. А потом кукует с ребенком одна, мучается… Да и замуж если выйдет — тоже не всегда складно. Кой! И ведь детей все они не ханты записывают, другими национальностями, по мужу… Так дело пойдет — нашей маленькой народности, глядишь, совсем не станет…»

Конечно, думая так, Карыкур в первую очередь размышлял о судьбе своей Айнэ — разве не подтверждала она его невеселые мысли? А потом, не без глаз же он. Видел сам, от других слышал, как вели себя с местными девушками мужчины, что понаехали в последние годы сюда, на север, с Большой Земли. Всякая вольность в общении с женским полом почиталась у них за геройство, а местные девушки, воспитанные в старых обычаях, платили искалеченными судьбами за такое приобщение к цивилизации. Они, дурочки, еще не хватили ее как следует…

«Да-а, — осенило вдруг Карыкура, — не все, конечно, из тех, что приезжают, но есть такие — поступают с нашими девушками так же, как с природой… Безо всякой жалости уничтожить лес, перебить зверей а птиц, испортить ягельные пастбища, отравить воду в реках и озерах… Словом, напакостить, а потом убраться. Не свое — оно и есть не свое. А вы там, местные, коренные, как хотите — так и живите… Наверняка такие вот и на людей свое браконьерство бездумное переносят… Да, пожалуй, и это, — сказал он себе, поразмыслив. — Взять хоть того же Кулика — точно так себя и ведет. А ведь он начальник, завтра его еще выше поднимут. Ну если уж начальнику так можно, те, пониже которые, — ну не все, конечно, некоторые, — обязательно с него пример брать станут…

Разные мысли приходили Карыкуру в голову этой короткой весенней ночью, и порой ему казалось, что мозг его подобен сейчас плавно́й трехстенной сети, в которую наячеилось столько скользких вертких налимов и зубастых щук, что ее и распутать-то невозможно. Были вопросы, много вопросов, и до самого утра не мог Карыкур найти на многие из них убедительные ответы…

А с улицы через открытую форточку доносились до него крики прилетающих в родные гнездовья звонкокрылых уток, гогочущих гусей, звонкотрубных лебедей…

И только прислушавшись к голосам милых сердцу перелетных птиц, неудержимо влекомых сюда мощно пробуждающейся природой, сумел наконец Карыкур успокоить душу…

Уснул он далеко за полночь.

Когда Карыкур, наскоро позавтракав, пришел с самого утра в аэропорт — встретить директора совхоза Мудрецкого, он с огорчением узнал, что Иван Дмитриевич прилетит нескоро. Из-за резкого потепления аэродром не принимал самолеты в лыжном варианте — на взлетных полосах снег уже почти сошел. Как объяснила ему в отделе перевозок знакомая Нятамы Лида, симпатичная курносая девушка, вместо снятого с трассы Ан-2 прилетит вертолет, но будет он только к обеду, не раньше.

У Карыкура вдруг появилась масса свободного времени, и он подумал, что надо употребить его с пользой для дела. Поразмыслив, решил, что можно, например, сходить в экспедицию, увидеть там Кулика, Якова Порфирьевича, как называли его шоферы, поговорить обо всем начистоту, но тут же побоялся, что может ненароком все испортить — тут лучше всего было все же дождаться Ивана Дмитриевича. Потом он вспомнил о заявлении Лозара. Да, именно это он и должен сделать — сходить в прокуратуру и узнать, что предпринимается по жалобе старого бригадира.

В приемной прокуратуры его остановила секретарша, сразу не понравившаяся Карыкуру: в годах, а размалевана так, что на ней, кажется, не осталось живого места. Однако эта секретарша, узнав, зачем он пришел, тут же проводила его к Николаю Альбертовичу Михайлику — молодому следователю, исполняющему, как пояснила женщина, обязанности прокурора.

Следователь, действительно молодой, произвел на Карыкура хорошее впечатление: мужественное лицо, могучая шея — это почему-то больше всего бросилось Карыкуру в глаза — казалось, будто у следователя голова срослась с плечами. «Хороший, наверное, парень», — подумал Карыкур и обрадовался, когда Николай Альбертович с первых же слов понял его:

— А-а — это по факту разграбления могильника? — Следователь тут же перебрал несколько папок-скоросшивателей, вытащил откуда-то из середины самую тонкую и раскрыл ее. В папке было пока всего два листка — заявление, которое Карыкур узнал сразу, и еще один, исписанный чьим-то размашистым почерком, весь изрисованный на полях восклицательными и вопросительными знаками. Следователь, очевидно, хорошо помнивший содержание заявления, лишь бегло просмотрел оба листка и поднял голову.

— Действительно, рассматриваем мы такой факт. Кстати, кто вы такой?

— Я?.. Зоотехник того стада, где работает человек, подавший вам заявление, — объяснил Карыкур. — Второй год вместе трудимся…

— Ну что ж, — кивнул следователь, с интересом разглядывая Карыкура. — Дело, как бы вам это сказать… Щекотливое дело. Лично я в первый раз с таким встречаюсь. Специально перебрал всю нашу картотеку за предыдущие годы и не нашел ничего подобного. Хотя, должен сказать, у меня нет уверенности, что мы сможем довести его до конца…

— Как это? — не понял Карыкур. — Значит, что же, так кому-то все и сойдет с рук?

— Видите ли… Я уже самому Лозару, бригадиру вашему, пытался растолковать что к чему. Жаль только, что разговор у нас с ним не получился. Уж очень он громко у вас кричит. — Тут следователь невольно улыбнулся. — Чуть перепонки не лопнули, честное слово.

— Да, водится такое за стариком, — тоже улыбнулся Карыкур. — Горло у него, собачий узел, на все пастбище.

— Как-как? — переспросил следователь.

— На все пастбище, говорю.

— А-а! Теперь понял. Согласен, согласен, — опять улыбнулся следователь. — Так вот, я уже объяснил вашему… бригадиру: мы проверим факты и только после этого, в течение десяти дней, вынесем решение — возбуждать уголовное дело или нет.

— Это понятно… Но что же вы все-таки в конечном счете решили?

— Я ведь объясняю: проверим факты, а уж после этого вынесем решение…

— Значит, пока все на том же самом месте… — недовольно протянул Карыкур.

Как хорошо, что он сюда пришел! Нет, надо сделать все, чтобы убедить этого симпатичного человека.

— А мы-то думали, Николай Альбертович, что это дело настолько очевидное… Я ведь знаете, Николай Альбертович, почему этим всем так интересуюсь? Я ведь с бригадиром в тот день вместе на кладбище был. Все своими собственными глазами видел. И все, что написано в заявлении, могу подтвердить — от слова до слова.

— Да? — удивился следователь. — Ну а почему же он тогда в заявлении не написал, что у него свидетель есть?

— Да… Мы ведь вместе заявление-то писали… Думали, что про это не надо. Старик еще сказал: поеду, сам как следует обо всем прокурору расскажу.

— Да в том-то и беда, что ваш старик по сути-то дела толком ничего почти не сообщил. Тряс тут только кулаками да кричал во все горло, что его родителей осиротили и ограбили. Забыл, как это вы о нем сказали-то, о бригадире?

— У нас в совхозе говорят: горло у него — на все пастбище.

— Вот-вот, кричал здесь, как на пастбище, а до главного так и не дошел. Все требовал: судите да судите Кулика. А Кулик — человек в поселке уважаемый, немалый пост занимает. Что ж, его и впрямь судить из-за того только, что кто-то случайно обнаружил у него в доме связку деревянных чехлов с ножами? Ведь это же еще не доказательство вины, эти чехлы, верно? Он их как-то по-другому, по-своему называл…

— По-хантыйски сотапы они называются.

— Да? Ну так вот, сотапы эти самые… Он тут так ими размахивал у меня в кабинете! Вот, говорит, мол, мои свидетели, мои самые честные свидетели! Чего еще надо? Посылайте, говорит, милицию к Кулику, берите его под наган и судите немедленно.

Карыкур, хорошо знавший Лозара, нисколько не сомневался в истинности слов следователя и понимал, что тот ничуть не преувеличивает, может, даже кое-что смягчает; он готов был расхохотаться от этого рассказа, но сдержал себя.

— Да, это все похоже на Лозара. Он и по обычным-то делам редко когда спокойно разговаривает, а тут, Николай Альбертович, у него такое случилось… А слышали бы вы, как он на кладбище ругался! Ох и возмущался же! Ох и проклинал этих грабителей! Как только ни обзывал их! Какими только страшными словами ни обкладывал!

— Ну, вообще говоря… тут ведь и любой бы из себя вышел. А уж тем более такой человек, как ваш Лозар. Возраст-то у него, поди, пенсионный, хотя и крепок старик?

— Да, это верно, Николай Альбертович. Года два назад на пенсию должен был уйти. Но работает, и отлично работает!

— Вот видите. Я к чему это говорю: человек он старого закала, грамоте не учился, так ведь? Значит, верен старым обычаям и обрядам. Не богам, так идолам поклоняется, духам. Так?

— Так, так, Николаи Альбертович. Все старые обычаи соблюдает. Ну правда, скрытно, чтобы другие не видели.

— Ну а как же?

— Да вот, скажем, едем мы с ним. Подъезжаем к озеру Воянг Тув — а оно у ханты священное, так он тут сразу и поминки устраивает. И там, на озере на самом — как будто в церкви: лишнего шага не сделает. Даже лес там не тронул, и мне запретил дрова рубить…

— Ну вот, видите… — Задумчиво откинулся на стуле следователь. — Всего лишь озеро… А с другой стороны — место захоронения отца, матери… Это же самое святое место у всех народов… А тут еще кто-то, если верить заявлению, могилу ограбил…

— Это правда, Николай Альбертович, сам видал. Нет, я, конечно, не знаю, что там у него пропало. Только твердо верю, что он не врет. А что какой-то мерзавец вскрывал сруб — это точно. Точь-в-точь, как у него в заявлении на писано.

— Хорошо. Я уже сказал, будем все проверять, уточнять обстоятельства. А раз вы готовы быть свидетелем, напишите все, что видели на том кладбище. — Следователь протянул ему чистый лист бумаги. — Что мне сейчас рассказали, что говорил Лозар на кладбище… И в конце распишитесь.

Карыкур, пристроившись тут же, на краешке просторного двухтумбового стола следователя, написал все, что знал и видел. Николай Альбертович быстро пробежал его показания.

— Ну что ж, это мы тоже приобщим к делу. — Следователь отправил исписанный Карыкуром лист в папку и отложил ее в сторону.

— А что, — осторожно спросил Карыкур, решивший разузнать у следователя, чем может закончиться суд, если все подтвердится, — если найдут этих мерзавцев — как их накажут?

Следователь взял «Уголовный кодекс РСФСР», полистал, нашел нужную статью и сказал, держа палец между страницами:

— Дело, я повторяю, не совсем обычное, редко встречающееся. Нам самое главное — точно установить факт вскрытия могильника и найти свидетелей, которые могли бы подтвердить, что в сруб действительно при захоронении были положены вещи, перечисленные в заявлении. Ну скажем: кисы новые, шкурки соболя, выдры и так далее. Вот найдем этих свидетелей, все подтвердится — тогда и…

— Тогда?.. Накажете виновных?

— А как же, обязательно накажем. Вот тут написано, — следователь опять раскрыл «Уголовный кодекс РСФСР» на заложенной пальцем странице, нашел нужное место и прочитал: — «Надругательство над могилой, а равно похищение находящихся в могиле или на могиле предметов — наказывается лишением свободы на срок до трех лет или исправительными работами на срок до двух лет».

— Так и сказано, Николай Альбертович?

— Да, дорогой. Статья 229.

— Стало быть — чтобы я знал — теперь все дело за свидетелями, да? Эх, где их теперь найдешь, этих свидетелей…

— Ну это, я думаю, для вашего Лозара не проблема. Он хоть и прокричал здесь большую часть времени, а все же я уяснил, что живы еще люди, которые могут все подтвердить. Три фамилии назвал. В поселке Самангвош, говорит, живут. Так что разыщем, опросим их. А кроме того, сами знаете, кое-что уже и нашлось. Вот, к примеру, эти самые чехлы с ножами…

— Да-да. Я слышал от своего друга Нятамы.

Следователь внимательно и как-то неожиданно строго посмотрел на Карыкура, словно недовольный тем, что о едва начавшемся деле знают уже и совсем посторонние люди. Но сказал о другом:

— Вот эти-то чехлы с ножами, случайно обнаруженные потерпевшим в доме Кулика, и утверждают меня в мысли, что ограбление действительно совершено. И, скорее всего, людьми, работающими на буровой… Кулика я уже вызывал. Он дал свои показания. Но Кулик, по всему судя, тут ни при чем. Чехлы с ножами он приобрел у шоферов. Правда, он уверяет, что не может вспомнить, у кого конкретно… Но какая-то зацепка все же уже есть. Значит, и виновника в конце концов найдем.

— Обязательно надо найти, Николай Альбертович! А то сильно безобразничать начали, никакой управы на них нет… Вот в ту зиму мне один охотник, Ипринем звать, еще про один плохой случай рассказывал…

— Какой, если не секрет?

— Ну, правда, он не с могилами связан. Совсем другой случай, а все равно…

— Ну хорошо, хорошо, расскажите, не стесняйтесь.

Карыкур поудобнее устроился на стуле, словно готовясь к долгой и очень важной беседе. «Пусть все знает, раз он следователь, может, и правда что-то сделает…»

— Ну, значит, это все Ипринь мне рассказывал. У него на берегу одного озера избушка охотничья. Уходит на зиму в тайгу, промышляет и живет в такой вот избушке. Всегда так заведено было… И каждую осень ездил он по воде — чтобы, значит, избушку перед сезоном подправить, снасть заранее приготовить. И вот приезжает он в тот раз, а избушки нет. Спалили избушку-то. Один угли на том месте остались, да несколько бутылок из-под водки. А в избушке у него капканы разные были, сети — ничего этого не осталось. Пять гимок держал, чтобы ондатру ловить — тоже стащили. Видите, какой наклад… А кто? Конечно, не местные, не ханты. Только пришлые могли так сделать… И если подумать: для чего им ловушки-то? Да для охоты, конечно, чтобы браконьерствовать тайком, пушниной разжиться, рыбкой… — Карыкур, разволновавшись им же самим нарисованной картиной варварства, начал, по своему обыкновению, размахивать рукой. — И вот что плохо, Николай Альбертович: жестокие люди — о других не думают, губят зверя и рыбу безо всякого смысла… Ипринь говорит, прошел он потом по берегу — и что бы вы думали? Наткнулся, о собачий узел, на норы, где те браконьеры гимки на ондатр выставляли. Взрослых взяли, а маленьких, почти бесшерстных, с палец размером, бросил». С десяток у каждой норы валялось! Охотничий сезон не начался, молодняк еще не подрос — а они гимки ставили! Вот они, проклятые браконьеры, сколько зверят зря погубили, какой убыток нанесли!.. Дальше пошел по берегу — а там мертвая рыба без счету в заводях кверху брюхом плавает. Не иначе, говорит Ипринь, глушили чем-то…

— Взрывчаткой, скорей всего… Да, разный люд сюда, на север приезжает. Кто действительно честно хочет работать, осваивать богатства севера, а кто и просто ухватить побольше любым путем. Такому лишь бы рубль был подлиннее, а до остального ему дела нет. Проходили у меня подобные, и не по одному делу… — Следователь сел на краешек стола, жадно закурил, предложил и Карыкуру, но тот отказался: «Не курю, спасибо:». — Да-а, — вернулся Николай Альбертович к рассказанной зоотехником истории. — Ну так что, дознался этот охотник, кто напакостил?

— Да откуда ж узнаешь? Браконьер — он разве оставляет когда свою тамгу? Он ведь тоже не дурак…

— Да, это вы правы, браконьер теперь ловкий пошел. А техникой какой пользуются! Думаешь другой раз: да следят ли их начальники за тем, что у них на площадках делается или нет? А, что там говорить, когда эти начальники, бывает, и сами не прочь запреты нарушить. Но ничего, я думаю, придет конец этим безобразиям, прижмем любителей поживиться за общественный счет!

Следователь все больше и больше нравился Карыкуру. Он как-то умел расположить к себе, и говорил спокойно, со знанием дела, а главное так, что Карыкур чувствовал: они с Николаем Альбертовичем одинаково думают, об одном и том же заботятся. Каждым словом следователь словно подбадривал Карыкура: давай, мол, смелее, я тебя пойму и поддержу…

— Вы извините, Николай Альбертович, если время у вас отнимаю. Хочу еще про одну заботу вам рассказать. Если можно…

Следователь кивнул.

— Тоже, думаю, шибко важное дело. Правда, сегодня наш директор сюда приедет, наверное, сам обо всем расскажет. А с другой стороны — я лучше, чем он, об этом деле знаю. Сам свидетель. И тоже, по-моему, кое-кого из экспедиции наказывать надо. Иван Дмитриевич говорит: тут судом пахнет.

— Ну-ну? — заинтересовался следователь, по-прежнему сидя на краешке стола. — Рассказывайте, рассказывайте, что за дело. Кстати, как вас зовут? А то мы с вами толкуем, толкуем, а имени вашего я так и не знаю.

— Карыкуром меня зовут, Николай Альбертович. Дело наше с гибелью оленей связано. Погибли олешки, отравились. И не просто так, а по вине работников экспедиции.

— Да?! — удивился следователь. — Это вы точно знаете, Карыкур?

— Еще как точно, собачий узел! Я ведь специально в Пулнгават Вош из-за этого ездил. Чтобы анализы сделать.

— Анализы? А ну, рассказывайте, рассказывайте!

— Все подтвердилось, Николай Альбертович. Только разрешите, я подробности не буду, пусть Иван Дмитриевич, директор наш. Приедет — сам и решит, как нам дальше быть.

— Ну что ж, Карыкур, вам виднее… — И следователь уточнил деловито: — Сколько, вы говорите, оленей-то отравилось?

— Три десятка с лишним…

— Сколько, сколько? — следователь даже соскочил со стола. — Три десятка?

— Да, — кивнул Карыкур, — и все кальцинированной содой отравились. Мы сначала только предположили это, а анализы подтвердили наши догадки.

Следователь даже присвистнул.

— Весьма серьезное дело, Карыкур. Если подсчитать… — Николай Альбертович слегка прищурился, словно прикидывая что-то в уме. — Сколько один взрослый олень стоит?

— Ну, всяко бывает. В среднем — сотни две, пожалуй.

— Значит, убыток примерно в шесть тысяч… Да, серьезненько…

— Вот я и хочу спросить у вас, Николай Альбертович, они, эти геологи, раз вина ихняя — должны хоть какое-то наказание понести?

Следователь обошел стол, сел на свое место и задумался, барабаня пальцами по столешнице.

— Ну, если все подтвердится, если все так, как вы говорите, состав преступления налицо. Результаты анализов есть, заключение у вас на руках. Я думаю, Карыкур, вы должны, не раздумывая, писать заявление на имя прокурора. Тут, скорее всего, имеет место должностное преступление…

— Как это — должностное? — растерянно спросил Карыкур.

— Ну, как бы это получше объяснить… Конечно, и рядовой рабочий виноват, но ведь был кто-то главный, ответственный непосредственно за перевозку этого самого порошка, вот с него закон и спросят. Есть, Карыкур, специальная статья в Уголовном кодексе. — Следователь полистал страницы все той же толстой книги. — Вот, статья 172, которая гласит… — И следователь тут же, не торопясь, зачитал: — «Невыполнение или ненадлежащее выполнение должностным лицом своих обязанностей вследствие небрежного или недобросовестного к ним отношения, причинившее существенный вред государственным или общественным интересам либо охраняемым законом правам и интересам граждан, — наказывается лишением свободы на срок до трех лет, или исправительными работами на срок до двух лет, или штрафом до трехсот рублей, или увольнением от должности». — Следователь закрыл книгу. — Так вот. Такие последствия за преступную халатность. Но главное, Карыкур, не забудьте: должно быть заявление от вас на имя прокурора.

— Хорошо, Николай Альбертович. Первым делом про это Ивану Дмитриевичу скажу. Спасибо вам огромное за совет.

Следователь посмотрел на него выжидающе, готовый попрощаться. Но Карыкур, вдохновленный его вниманием, тем, что так складно получился у них разговор, что сумел выяснить все интересовавшие его подробности, уже и не думал уходить — вошел во вкус. Еще несколько минут назад вспомнил он про наставления старого Лозара, не раз говорившего ему во время поездки на озеро Воянг Тув, что Карыкур, раз он депутат района, должен обратить внимание начальства на слишком уж бесхозяйственное поведение геологов. И вот теперь Карыкур решил, что сейчас самый подходящий случай поговорить с умным И все понимающим человеком и об этом.

— Я, Николай Альбертович, еще у вас хочу спросить… Можно?

— Конечно, конечно, Карыкур, — терпеливо улыбнулся следователь, — Можете рассказывать обо всем, что вас волнует.

— Я вот о чем. Вот приехали мы на озеро, ткнулись на место бывшей буровой, и, о собачий узел! Волосы зашевелились.

— Это от чего же именно?

— Ох, Николай Альбертович, вы бы видели: чего там геологи только не бросили! Даже в голове не укладывается!

— Ну например?..

— Да полно всякого добра! Я столько и в жизни-то не видел. Труб одних чуть не сотня валяется, ржавеет, запчасти для машин всяких, целая гора цемента — в камень уже превратилась. Ужас один!.. Такие деньги на ветер бросили! Неужели это все никому больше не нужно?

— Что-то вы нам сегодня одно дело за другим открываете, — озабоченно покачал головой следователь.

— Ох не говорите, Николай Альбертович. Но слова что… А вы бы увидели; там и трактор, и машина «ЗИЛ», и чего только еще нет. И все брошено как попало — хватай, кому не лень, тащи детали…

— Ну что ж, спасибо, что открыли глаза на еще одно безобразие. Вот полечу, очевидно, на днях к этому озеру по делу вашего Лозара, а может, даже и по делу об отравлении оленей — заодно посмотрю и на то, что там геологи после себя оставили. Да! — что-то вспомнил следователь и снова забарабанил пальцами по столу. — Вы, Карыкур, можете мне понадобиться, когда я на кладбище полечу, буду осматривать захоронение. Кстати, буровая, как я понял из того, что говорил тут ваш Лозар, тоже где-то там рядом?

— Да-да, Николай Альбертович. Поблизости. У озера Воянг Тув, совсем недалеко. Теперь вам смотреть легко будет — снег сошел, все на глазах лежит.

— Ну, я надеюсь, Карыкур, вы все высказали? Или что-то еще на душе припрятано? Нет? Тогда всего вам доброго. Встречайте своего директора, все обговорите, оформите документы и приходите в прокуратуру. А мы постараемся вам помочь.

Карыкур, довольный обстоятельной беседой, поблагодарил Николая Альбертовича и заторопился в аэропорт, просидел он у следователя немалое время. («Какой человек симпатичный! — в который уже раз подумал Карыкур. — Все понимает, как будто сам оленей пасет».) Вот-вот должен был прилететь вертолет. И действительно, минут через пятнадцать после его прихода неподалеку от здания аэровокзала приземлился Ми-8.

Окрыленный разговором с толковым следователем, Карыкур кинулся на взлетную полосу и тут же, на аэродроме, пока шли вдоль взлетной полосы, лихорадочно рассказал Ивану Дмитриевичу о своей поездке. Директор — уже в демисезонном пальто, яловых сапогах, внимательно выслушал его немного сбивчивый рассказ, задал Карыкуру несколько вопросов о визите в Пулнгават Вош, и подытожил:

— Хорошо, молодец, что так оперативно все провернул. Ты где остановился?

— У друга своего, однокурсника.

— Тогда вот что. Сходи домой, забери все бумаги, справку из баклаборатории и давай ко мне — в поселковую гостиницу. Найдешь?

— Найду, конечно, что это — олень, что ли, сбежавший…

— Ну вот и хорошо. Жду тебя, значит, там.

Не прошло и получаса, как Карыкур входил в гостиницу, находившуюся почти в самом центре поселка. Построенная давным-давно, гостиница была уютная, крохотная — всего, наверное, человек на десять — двенадцать.

Иван Дмитриевич, сразу отложив другие дела, взял у него бумаги и в первую очередь внимательно изучил заключение ветеринарной баклаборатории.

— Ну что ж, Карыкур, вижу, предположения твои подтвердились, — поднял он наконец голову. — Прямо так и написано: «Отравление произошло в результате употребления оленями кальцинированной соды». — Сдвинув очки на лоб, директор одобрительно посмотрел на своего молодого зоотехника. — А все ты. Молодец, вовремя догадался собрать остатки порошка.

— Да его, Иван Дмитриевич, порошка-то, и было всего ничего, Так, ладонь слегка припорошить — все олени подчистили…

— Тем более молодец! Другому бы и в голову не пришло, — И директор похлопал его по плечу. — Тебе, смотрю, сыщиком надо работать, — пошутил он, — а не зоотехником.

— Можно и сыщиком, — засмеялся Карыкур, — а только я свою работу зоотехника ни на что не променяю. С оленями только-только дружбу свел — я их понимаю, они меня, как же я им изменю-то? Да еще после такой беды… Они ведь на меня обидятся, олени…

— О, да ты, я смотрю, им настоящий друг, почти как родитель, — Иван Дмитриевич подмигнул. — Любишь, значит, оленей?

— Люблю, Иван Дмитриевич, а иначе какой из меня зоотехник? — Карыкур как всегда, когда волновался, начинал размахивать для пущей убедительности правой рукой. — Только посмотришь на олешка, особенно — на его глаза, сразу на сердце теплеет.

— А что, пожалуй, ты прав, Карыкур!

— А как же, Иван Дмитриевич! Да ведь наш олень — самое безотказное на свете животное. Посмотрите, сколько тягот ему переносить приходится. Чего стоит только корм себе добыть, особенно такой снежной зимой, как эта. А то, случается, стоят, бедные, в упряжке два-три дня… Да что там два-три — бывает, что и неделю стоят. Пастух гульнул сверх нормы, а они — без еды, без питья — все стоят себе да стоят, терпят… Не то что лошадь, к примеру… А вернулся хозяин, сел в нарту — и помчали, да не как-нибудь, а на всю катушку, сколько есть в них силы…

— Ну что ж, Карыкур, думаю, хороший зоотехник из тебя получается. Настоящий!

— Какой там настоящий? — заскромничал Карыкур. — Так, обыкновенный олений лекарь.

— А, вон оно что, олений лекарь, — засмеялся директор. — А что, метко тебя пастухи назвали? И главное, не ошиблись. Я на своем веку не одного зоотехника повидал, а настоящих оленьих лекарей мало, ох как мало! Ну я имею в виду, — лукаво улыбнулся директор, — таких, как ты…

— Ну вот, Иван Дмитриевич, совсем захвалили! — покраснел Карыкур.

— Совсем не совсем, а за поездку в Пулнгават Вош благодарность тебе объявляю. Вернемся — приказ оформлю.

У Карыкура от этих слов, от всех директорских похвал запела, что говорится, душа; ободренный, он готов был хоть сейчас кинуться в бой, чтобы добить дело с отравленными оленями до конца и вывести на чистую воду всех виновников, воздать им то, чего они заслужили. Потому он и спросил директора:

— Что, Иван Дмитриевич, дальше-то делать будем? — Его так и подмывало рассказать о своем визите к следователю Николаю Альбертовичу, о его совете, и в то же время хотелось сначала услышать, что решил сам директор.

Тот задумчиво повертел в руках листок с заключением баклаборатории, аккуратно вложил в свою кожаную, довольно-таки потрепанную уже папку и сказал:

— Ну для начала схожу в райком партии, поставлю в известность первого секретаря Беланова. Дело серьезное, и меры, я считаю, надо принимать крутые. Пойдет ли райком нам навстречу? Все-таки нефтяники, вся страна на них смотрит… А с другой стороны, меры не принять — значит, эти буровики еще где-нибудь оленей поотравят. Так что постараюсь убедить Беланова…

— Правильно, Иван Дмитриевич! — обрадовался Карыкур и вскочил, — Как только я сам-то про райком не подумал. А то получается, что им, буровикам, раз на них страна смотрит, все можно… Такой большой падеж — тридцать две головы! И что ж — выходит, и виноватых нету? Буровиков не трогают, пастухи не виноваты! Нет, нельзя такое безобразие спускать!

— Вот о том и речь, Карыкур, надо бы взыскать, и как следует, с работников экспедиции. Через суд. Нужно только предварительно с юристами поговорить…

Ну, тут уж Карыкур больше не мог сдерживаться, настала его минута! Правая рука привычно замелькала в воздухе.

— Я, Иван Дмитриевич, тут уже кое-что предпринял в этом смысле, кое-что, кажется, выяснил. Я ведь ходил в прокуратуру-то. — Он посмотрел на директора, чтобы увидеть, как тот воспринял это сообщение. Директор нетерпеливо кивнул ему: молодец, мол, давай, рассказывай дальше, — Следователь сказал, что надо нам, Иван Дмитриевич, перво-наперво бумагу одну подготовить. Заявление.

Иван Дмитриевич как-то совершенно необычно, словно видел своего молодого зоотехника впервые, посмотрел на Карыкура. И тот под этим пристальным, изучающим взглядом почувствовал себя неуютно. А потом подумал: чего он в конце-то концов смущается: ну сидят перед директором молодой человек — в цигейковом полушубке; приплюснутый нос, большие серые глаза — взрослый уже человек, у которого есть и твердость, и решимость, и воля. Так, во всяком случае, расшифровал он взгляд Ивана Дмитриевича, в глазах которого светилось уважительное одобрение.

— Будь добр, Карыкур, не торопись, — сказал директор, — расскажи еще раз и, если можно, поподробнее.

Карыкур напрягся, словно готовясь к весьма ответственному делу, расстегнул пуговицы на полушубке — жарковато было в гостиничном номере и заговорил, стараясь быть предельно точным.

— Я тут, Иван Дмитриевич, без вашего ведома… — он слегка смутился, словно опасался, что директор осудит его за самовольничание. — Без вашего, значит, ведома у следователя побывал. Выяснил кое-какие детали, разузнал кое-что. Ну, значит, что касается павших оленей — я следователю все рассказал подробно. Правда, это случайно получилось… почему и не дождался вас… Я ведь к нему пришел-то по заявлению Лозара. Ну, помните, наверное, про ограбление могильника…

— Да, да, Карыкур, — кивнул директор. — Помню.

— Ну и вот. Решил, значит, узнать у следователя, делается ли что-нибудь по заявлению старика. Следователь сказал, что заводит уголовное дело. Уже папка есть…

— Еще бы не завели дело! Слыханная ли вещь — могилы грабить! Это называется, с Большой земли люди сюда приехали, от цивилизации. А у самих, у некоторых — ни порядочности, ни даже элементарной культуры… Вы, мол, тундра — ну в сидите себе, а нам, покорителям севера, все дозволено… Такая порой злость берет, честное слово! Нет, пора, пора наводить порядок, и не кому-нибудь — а нам самим, коренным жителям здешних мест, старожилам… — Иван Дмитриевич, хорошо знавший нравы и быт местных жителей, сроднившийся с ними за годы работы на севере, видимо, был возмущен сейчас не меньше самого Лозара… Он даже разволновался, закурил сигарету. — Вишь, временщики какие… И все нахрапом норовят, нахрапом… Ну ладно, — оборвал он себя. — Давай рассказывай дальше, Карыкур.

— Ну и вот, Иван Дмитриевич, а заодно порасспрашивал я следователя и по нашему случаю с оленями…

— Так что же в итоге?

— Он говорит, что они должны получить от нас официальное заявление на имя прокурора. Сказал, что это вы должны сделать.

— Ну хорошо, заявление. А дело-то они возбудят?

— Да вот в том-то и собачий узел, Иван Дмитриевич! Он, этот Николай Альбертович, даже статью мне зачитал. Я его, конечно, и про результаты анализов информировал. Он говорит: состав налицо и речь здесь должна идти о должностном преступлении. И в первую очередь понесет наказание не шофер, не исполнитель, а человек, ответственный за перевозку этой самой кальцинированной соды, ну, вообще грузов…

Иван Дмитриевич широко улыбнулся, обнажив золотые коронки.

— Ну я смотрю, мне можно было и не прилетать — все тут успел за меня провернуть. Молодец, огонь парень! Черт побери, не хотелось бы ссориться с геологами, но нельзя же и спускать! Кто-то ведь должен отвечать за такую халатность. Мало того что пастбища нам попортили — еще и животных начинаем из-за них терять десятками. Что, трудно разве за химическим реагентом усмотреть, если он настолько ядовит? Да нет, конечно, самое обыкновенное разгильдяйство, безответственность! Прежде-то все это вредительством бы назвали. Спасибо тебе за решительные действия! Сейчас же иду к первому секретарю…

— Ну и правильно, Иван Дмитриевич, — поддакнул Карыкур. — Пусть райком кое-кому хвосты накрутит, а то совсем уже распустились. Как будто осторожней не могут работать.

— Да вот то-то и обидно, Карыкур. Мы ведь тоже не дети, тоже понимаем, что и нефть и газ нужны. Очень даже нужны. Но ведь брать-то их из-под земли, наверное, тоже с умом нужно. Без лишнего ущерба для природы, для остального хозяйства. Ну если уж без этого нельзя — значит, должны постараться ущерб этот свести к минимуму…

— Ох, Иван Дмитриевич, если б знали только, как правильно вы все сказали! Не сочтите за лесть, что ли… Сам так думаю, под каждым словом готов подписаться!

— Ну раз все правильно, давай тогда, Карыкур, заявление сочинять, — Иван Дмитриевич деловито открыл свою кожаную папку, вынул из нее бланк совхоза «Арка-Яхинский» и протянул Карыкуру: — У тебя, знаю, почерк хороший. Вот ручка, садись и пиши — я тебе диктовать буду.

Карыкур, подложив под бланк газету, чтобы мягче ходила по бумаге ручка, начал писать под диктовку директора, стараясь выводить каждую буковку. Он чувствовал сейчас большую ответственность, тем более что Иван Дмитриевич то и дело прерывался, уточнял детали и только потом, отточив про себя мысль, формулировку, начинал неторопливо и внятно диктовать дальше. Когда они закончили, Мудрецкий, положив ему руку на плечо, склонился над листком.

— Ну а теперь прочти давай, что мы там с тобой нацарапали. Вроде бы ничего не забыли, все передали, как нужно.

И Карыкур, так же неторопливо и внятно, как диктовал директор, прочел написанное:

— Ну как, Карыкур? Годится?

— По-моему, Ивам Дмитриевич, в самый раз Следователь прокуратуры Николай Альбертович так и сказал: обязательно, говорит, найдем виновных, только чтобы от вас заявление было.

— В чем же тогда дело, Карыкур? Заявление готово. Дай-ка я распишусь. Ну вот, теперь полный порядок. Ты, значит, бери эту докладную, вот тебе остальные бумаги — и дуй в прокуратуру. А я прямо сейчас же наведаюсь в райком, поставлю в известность первого секретаря.

Карыкур, уже сложивший бумаги, вдруг остановился, просительно посмотрел на директора.

— Ну что такое, Карыкур? Еще что-то случилось? — спросил директор.

— Да я, Иван Дмитриевич, если можно, конечно, тоже хотел бы попасть с вами к секретарю райкома…

— Что, какой-нибудь личный вопрос?

— Да нет, Иван Дмитриевич, совсем не личный. Хочу рассказать в райкоме о безобразиях геологов. Уж очень много, по-моему, они государственного добра губят. Шибко плохой след после себя оставляют. Скажем, у того же озера Воянг Тув, у той законсервированной буровой. Вы бы видели, сколько там всего валяется…

Директор на мгновение задумался и решил:

— Ладно, олений лекарь. Конечно, я бы и сам мог сказать, но у тебя, пожалуй, лучше получится — ты же все своими глазами видел… Насчет приема я заранее договорился по телефону и буду у первого секретаря, по всей вероятности, долго. Так что можешь сначала сходить в прокуратуру, сделать все, как положено. А потом приходи в райком. Назовешь себя в приемной, а я предупрежу их. Так что давай, действуй!

…В приемной райкома партии молодая красивая секретарша, уже, очевидно, предупрежденная Иваном Дмитриевичем, предложила Карыкуру раздеться.

Перед тем, как зайти в здание райкома, Карыкур до блеска отмыл в луже свои резиновые болотники, аккуратно подогнул голенища. И сейчас, когда он снял цигейковый полушубок и расчесался перед зеркалом, выглядел вполне по-городскому в своей матросской голландке. Через распахнутый ворот видна была чистая флотская тельняшка, с которой Карыкур почти не расставался. Если бы не сапоги, не заправленные в них суконные брюки, он вполне мог бы сойти за матроса срочной службы. Поэтому, наверное, И заулыбался ему навстречу первый секретарь райкома Петр Геннадиевич Беланов.

— О, так у тебя, Иван Дмитриевич, матросы в тундре служат! — и засмеявшись, добавил: — Тогда что вам тундра, коли вы уже море покорили!

— Да, Петр Геннадиевич, — улыбнулся в ответ Мудрецкий. — Видите, какие у меня морские волки оленей пасут? Так что есть на кого положиться!

Видя, что Карыкур смущается, секретарь райкома гостеприимно повел рукой, предлагая ему садиться.

— Тут мне Иван Дмитриевич уже суть дела изложил. Неприятная, конечно, история, весьма неприятная и тревожная…

Карыкур незаметно разглядывал секретаря, чувствовал, что тот ему нравится: немолодой, голубоглазый, говорит так, что ясно сразу — каждое слово у него взвешено.

А Беланов между тем отодвинул в сторону лежавшую перед ним папку и заговорил снова — так же веско и основательно.

— Да-с, история весьма настораживающая. Это у нас первый случаи, но кто гарантирует, что такое больше не повторится, если мы не примем незамедлительных мер? Так что, хотим мы этого или не хотим, а происшествие на озере Воянг Тув вынуждает нас извлечь определенные уроки. Мы, конечно, еще раз тщательно все проверим. — Тут Беланов метнул взгляд в сторону незамеченного ранее Карыкуром человека средних лет с суровым лицом; тот сидел за маленьким столиком при входе и быстро записывал что-то в блокнот; при последних словах секретаря райкома он вскинул голову. — Вот, Лев Сергеевич, наш председатель комитета народного контроля, специально займется этим делом. А уж потом дадим должную оценку. — Беланов прервался и перевел взгляд на Карыкура, от чего у того внутри все почему-то похолодело. — Ну, товарищ Ямру, рассказывайте, зачем пожаловали. Мне Иван Дмитриевич сообщил, что вы какой-то серьезный разговор ко мне имеете. Так это? Если так — пожалуйста, слушаем вас.

Карыкур даже растерялся: в такой необычной обстановке — и сразу говорить? Он волновался, собираясь с мыслями, никак не мог решить, с чего начать, но увидев, как доброжелательно приготовился слушать его секретарь, увидев подбадривающий взгляд Ивана Дмитриевича, он наконец решился.

— Я, Петр Геннадиевич, не только про оленей хотел… — Карыкур волновался и оттого был стеснен, делал долгие паузы. — Я еще один шибко важный разговор имею. Мне пастухи наши и особенно бригадир стада Лозар наказ дали, как депутату… обязательно сказать кое о чем, чтобы вы в райкоме знали… Вот я и хочу сказать… Тем более меня эти факты тоже беспокоят…

— Говорите, товарищ Ямру, — мягко поощрил его Беланов. — Тут все свои. Не волнуйтесь так — и давайте прямо к сути дела.

Внимательный, заботливый взгляд секретаря райкома придал Карыкуру уверенности.

— Просили меня пастухи сказать, что очень уж портят геологи оленьи пастбища. Где вздумается, там на своих машинах и ездят. Вот был я недавно с бригадиром Лозаром у озера Воянг Тув — ну, там, где оленей мертвых нашли. Так вы бы только видели, Петр Геннадиевич, во что там пастбище превратилось. Живого места нет! А ведь мы на этом пастбище должны были в осенне-зимний период каслать. Какой там каслать, если вокруг озера даже ягеля не осталось — так вся тундра машинами изувечена!.. — Карыкур уже совсем освоился, начал даже по своей привычке размахивать правой рукой. — Мох до песка содран, лес весь покорежен. И если б только там, на озере — в других местах то же самое. Шибко геологи своими машинами пастбища портят. — Он посмотрел на первого секретаря, и тот кивнул ему: продолжайте, продолжайте. — У нас вот какое предложение: можно ведь, наверное, сделать так, чтобы они определенным маршрутом ездили?

— Да, Петр Геннадиевич, — поддержал Карыкура директор совхоза. — Чистую правду товарищ Ямру говорит. У них ведь как: куда руль повернул — там ему и дорога. Тайга, вроде как бы ничья, простор немереный. Подумаешь, какое-то там оленье стадо…

— А сколько пастбищ от пожаров выгорело? — возбужденно перебил директора Карыкур. — И виноватых вроде бы нету… Да оленевод летом за костром так следит — словно на ладони огонь держит, лишний раз чан не вскипятит. А уж про то, как они зверя в тайге и тундре изводят — про то не говорю. Рыбу на озерах губят. Видели бы вы, сколько бензина и соляра на воде летом плавает! Никак мы не поймем: лишнего, что ли, у них много? Или им государство все бесплатно отпускает, не как нам? — Карыкур, уже окончательно освоившись, говорил свободно и громко, как будто не в райкоме был, а со слоями пастухами в чуме: — А что у них на буровых делается?! Ужас! Взять хоть ту же скважину у озера Воянг Тув — чего там только вокруг буровой площадки не набросано!.. Одних бурильных труб, новеньких — целая гора. Больше ста штук насчитал. Валяются, ржавеют. А цемента! Мы бы этим цементом в совхозе все дома оштукатурили, и не по одному разу. Железа сколько брошено. Машина у них там, трактор застряли — все уже расковыряли, поснимали, что могли. Не машины — одни скелеты от них остались. А ведь тоже небось денег стоят не малых!

— Да еще каких! — тяжело вздохнул председатель комитета народного контроля. — Каждая обсадная труба — это около ста рублей. Помножьте — вот вам сразу и десяток тысяч. Небольшое оленье стадо.

Карыкур смахнул рукавом голландки выступивший на лбу пот и перевел дух.

— Вот об этом я и должен сказать, Петр Геннадиевич. Очень меня пастухи просили…

Секретарь райкома отложил в сторону ручку и листок, на котором все время, пока Карыкур говорил, делал какие-то пометки.

— Ну что ж, товарищ Ямру… Одно вам скажу: спасибо! Правильно вопросы ставите, как настоящий депутат. Очень нужную информацию вы нам дали. Думаю, и райкому есть над чем поразмыслить, и райисполкому, да и комитету народного контроля работы хватит. Так, Лев Сергеевич?

— Я уже наметил план, Петр Геннадиевич, — кивнул тот. — В самое ближайшее время приступим к проверке.

— Хорошо. Обдумай все в деталях, зайдешь потом со своими соображениями. А насчет отравленных оленей вы, Иван Дмитриевич, действуйте в соответствии с законом. Если что — поддержку обеспечим.

— Мы уже подали заявление в прокуратуру, — ответил Мудрецкий. — Там, думаю, разберутся во всем объективно, тем более что факты у нас самые что ни на есть очевидные.

— Я тоже полагаю, что разберутся, — кивнул Беланов. — Во всем разберемся. — И как бы убеждая кого-то, добавил: — Обязательно разберемся.

Недели через полторы, когда весна уже полностью вступила в свои права и снег остался только в ложбинах и защищенных от солнца урочищах, Карыкур, закончив в стаде профилактические работы, сидел на нарте, что стояла неподалеку от чума. Подставив лицо горячему уже солнцу, он прислушивался к отдаленному гулу буровой, доносившемуся с востока.

«Вот и еще одна забурилась, — подумал он. — На новом месте. Что же дальше-то будет? Не вылетит ли из-под земли, как в той легенде, семиклювый-семикрылый ворон, не наделает ли новых бед? Да-а… Неужели нельзя так брать нефть, чтобы не губить тайгу и тундру? Можно, наверно. Не зря же райком занялся этим делом, поприжал кое-кому хвосты за бесхозяйственность, за испорченные пастбища… Кулику досталось по первое число, плохо для него все может кончиться. Озлобленный, сказывают, стал. Да что там сказывают, если этот самый Кулик самолично тогда на квартиру Нятамы пожаловал — только чтобы со мной поговорить…»

И Карыкур вспомнил, как на второй день после того, как они с директором побывали в райкоме, в дом Нятамы вломился Кулик. Карыкур как раз укладывал вещи — собирался сразу после обеда возвращаться на вертолете в стада. Он один был в доме в этот момент — Нятама на своей звероферме, его старая мать пошла проведать соседку.

Встал Кулик на пороге — руки в боки, высокий, в хромовых сапогах, хромовом демисезонном пальто нараспашку, шляпе, лицо надутое, как глухариный зоб; повел высокомерно похожим на парус носом, пренебрежительно скользнул взглядом по обстановке комнаты, наконец столкнулся глазами с Карыкуром и, недовольно нахмурившись, отчего стал еще более надутым, бросил пренебрежительно:

— Это ты, что ли, Карыкур будешь?

— Ну я… — несколько озадаченный этим грозным явлением ответил Карыкур — А откуда вы знаете?

— Откуда… — ухмыльнулся Кулик. — Да такого склочника, как ты, за километр носом чуешь. Сморчок-сморчком, а туда же, в законники лезет!..

— Слушайте, что вам в конце концов здесь надо?! — возмутился Карыкур. Сказать правду, он предполагал, что после заявления в прокуратуру, после визита в райком Кулик будет искать с ним встречи. Все-таки слишком большой фигурой был в поселке начальник базы производственного отдела экспедиции, чтобы не пронюхать с помощью связей, откуда ветер дует и кто устроил ему беспокойную жизнь. Карыкур, сначала было разозлившийся, вдруг стал совершенно спокоен: неужели же он не постоит за себя? Да раз этот Кулик пришел сюда, уже понятно, как, если понадобится, заткнуть ему глотку: он сунет Кулика носом в его же бесхозяйственность в халатность. Чего ему, Карыкуру, смущаться-то, если он уверен в своей правоте? Да и вообще — что он, не бывший моряк, что ли?! Нет, напрасно Кулик пыжится — он не боится с ним схватки.

Правда, с другой стороны сейчас перед ним стоял не просто начальник базы экспедиции, а его личный «соперник», который, как ни крути, встал на пути Карыкура, отнял его первую большую любовь, принес ему несколько лет страданий; и страдания эти снова донимают душу с тех пор, как узнал он, что Кулик заставляет страдать и Айнэ, его любимую… Да, вот в встретились они впервые… Теперь предстоял им, «соперникам», тяжелый и неприятный разговор с глазу на глаз…

Карыкур давал себе слово, что ни в коем случае не позволит выплеснуться личному — только дело, только работа. И все же — как ни старался он подавить свою стойкую неприязнь к Кулику — ничего не получилось. Потому, наверное, потеряв терпение, он и отозвался резко, почти грубо:

— Послушайте, что вам в конце концов надо? Вломились в чужой дом, хамите, вяжетесь!..

— Ха! Это я, оказывается, вяжусь! Да на кой черт ты мне нужен! Не видел я тебя никогда в жизни, и еще бы столько же не увидал, ничего бы не потерял. Но ты же ведь прилип ко мне, как… как… — Кулик прошелся из угла в угол, сделал резкий разворот, — Ты хоть понимаешь, что мешаешь людям работать или нет?.. Тормозишь выполнение важнейшего государственного задания! — Он остановился прямо перед Карыкуром. — Прискребся тут со своими вшивыми оленями… пастбища какие-то изобрел…

— Да не я изобрел, они и до меня, и до вас были! Только вам на них наплевать, а я хочу, чтобы они сохранились, живыми остались. И олени чтобы — тоже живыми остались! Поняли?!

— Пастбища, пастбища… — нервно передернулся Кулик. — Заладили одно и то же! Ты хоть можешь взять в толк, тундра, — Кулик вплотную придвинулся к нему, поводя указательным пальцем, — какой у меня объем работ?! Ты знаешь, сколько буровых надо трубами, цементом, механизмами обеспечить?! День и ночь возить и возить. И по воздуху, и по земле, и по воде. Чтобы ни одна буровая не простаивала. А ты — пастбища! Как будто есть у нас время о ваших пастбищах думать! Нет у нас на такую чепуху времени — страна нефти ждет, газа! Вот как ждет! Нефть и газ! Вот что сейчас главное. А олени ваши — тьфу! — Кулик, словно ему тяжело было дышать, нервным движением рванул молнию надетой под пальто кожаной куртки. — Нефть, нефть, вот что важнее всего в вашей тмутаракани! А чтобы эту нефть и этот газ быстрее добыть, надо как можно быстрее и тайгу вашу, и тундру покорить. Только так!

Карыкуру тут же пришел на ум рассказ друга Нятамы про Размахова, бывшего заместителя начальника экспедиции — тот вот так же хвастливо называл себя «покорителем» тундры.

«Вот собачий узел! Еще один «покоритель» нашелся, — подумал Карыкур. — Вот, значит, каков он! Как только Айнэ может с ним жить?..»

А Кулик, уверенный в неотразимости своих доводов, расходился все больше.

— Так-то вот, дорогой! Тут даже выбирать не приходится: не обеспечишь буровую материалами — весь план вверх тормашками полетел. Правительственное задание. А ты все со своими оленями привязываешься, людей баламутишь, будь ты неладен, тундра дикая!..

Карыкур наблюдал, как меняется озлобленное лицо Кулика, как чем дальше, тем нахальнее и самоувереннее ведет он себя здесь, в чужом доме, и гнев овладевал им все сильнее. Он уже еле сдерживал себя, чтобы не взорваться, но последние слова Кулика вывели-таки его из терпения.

— Зачем же этак-то, дорогой «покоритель»? Я тебя вроде не обзывал, а ты измываешься, да? Имеешь, значит, право, раз «покоритель», раз у тебя правительственное задание? — Он взмахнул рукой перед самым носом Кулика, и тот, воровато оглянувшись, отступил назад, к двери. Карыкуру вдруг стало смешно: на кого он собрался изливать свой гнев! — Я, может, и тундра, а ты — знаешь, кто ты есть? — сказал он презрительно. — Ты же самый настоящий Менг…

— Какой еще Менг? — скривился Кулик.

— Людоед. Был, говорят, раньше такой в наших краях. Все готов был заграбастать, все затолкать себе в брюхо. Лишь бы ему одному хорошо было…

— Да брось ты эти свои штучки! Ме-енг! Сказки какие-то припоминает, как маленький! Чего людям лапшу-то вешать! Думаешь, не знаю, из-за чего ты эту кашу-то заварил?

— Как это кашу? Не понимаю…

— Ах, не понимаешь? — протянул Кулик, уставясь на него своими слащаво-наглыми глазами: — Да ты же весь этот шум из-за Айнэ поднял, а не из-за каких-то там несчастных оленей, нет — скажешь?

— Из-за Айнэ?! — опешил Карыкур. — Да Айнэ-то при чем?!

— Ой-ой, смотрите-ка на него! Да конечно же, чтобы отомстить мне, всю эту бучу и поднял. Упустил девку, а теперь хоть так, с помощью доносов куснуть меня норовишь.

— Куснуть?!

— Ладно, ты меня за дурачка не держи. Думаешь, не знаю, сколько ты ей писем писал? Покоя не давал…

— Это мое личное дело!

— Мое, твое… Да ты и теперь к ней совался, переполошил… Нервная второй день ходит, дерганая. Ох смотри, герой, все-таки я муж пока…

— Вот именно что «пока»! Может, дорогой «покоритель», тебе на себя лучше оборотиться? Я-то никого пока еще до трясучки не доводил, у меня пока жены-то ни одной не было, не то что у некоторых… по две…

— Ну ты… — процедил сквозь зубы Кулик, сжимая кулаки. — Сопляк! Разнюхал… Вот теперь-то я точно знаю, что это ты во всем виноват… Смотри, какой блюститель нравственности нашелся. Да ты знаешь, что я с тобой сделаю, тундра?!

Карыкур напрягся, готовясь к драке. Эх, с каким удовольствием он врежет сейчас этому хаму по роже! Ничего, что он Кулику всего по плечо, — в крайнем случае, вцепится ему в глотку, как это делает верткая рысь, но ни за что не отступит. И, пожалуй, так и сделал бы, если бы в это время не хлопнула входная дверь; в комнату пулей влетел Нятама.

— Слышь, Карыкур! — закричал он еще с порога. — Давай скорей в аэропорт! Сейчас спецрейс в ваш поселок отправляется, директор тебя ждет, я его видел. — Только теперь заметил Нятама, в каких напрасных позах стоят Карыкур и Кулик, какой злобой перекошены их лица, и не на шутку встревожился: — Э, э, что у вас здесь происходит-то? Оба два на себя не похожи…

— Да так, ничего особенного, — криво ухмыльнулся Кулик, — встретились вот… для пользы дела… Познакомились… — И, тяжело стуча своими хромовыми сапогами, направился к выходу. — Ничего, думаю, еще увидимся! — угрожающе завершил он, хлопая дверью. И тут же на улице затарахтел мотор его вахтовки…

— …Да-а, — вздохнул сейчас Карыкур, вспомнив происшествие, оставившее в душе тягостный неприятный осадок. Перед глазами снова возник слащаво-наглый взгляд Кулика, и неожиданная, но такая ясная мысль пришла вдруг ему в голову: «А ведь это не один Кулик так думает, — перебирал он в памяти подробности их разговора. — Крепко укоренилась идея покорения тундры любой ценой, если даже душой Айнэ завладела… А что говорить про тех работников экспедиции, которые по всей тундре государственное добро разбрасывают… Деньги ведь на ветер выкидывают… Интересно, собачий узел, получается: пропал у пастуха хоть один олень — сразу с него взыскивают. А тут? Да если одна только труба, как говорил председатель народного контроля, сотню стоит — сколько же этих сотен под ноги-то брошено? А если по всей тундре сосчитать? И получается, что ни с кого их не взыскивают? Ну, собачий узел! Да ведь каждую такую трубу люди делали, средства тратили, время. Кой, кой! Неразумно как со своим богатством обращаемся. Шибко неразумно. И все — из-за таких вот «покорителей», как Кулик! Да и не только он, — поди, в каждой экспедиции такие найдутся. А их, экспедиций-то, сколько на севере. Полно. Да-а… Живуч Кулик, болотная птица — на многих кочках успел обжиться…»

Хотя, вообще-то, «болотная птица» — для таких вот слишком ласковое название. С жадным Менгом, родственником семиклювой-семикрылой птицы, что принесла беду земле и воде, всем их живым обитателям — вот с кем нужно таких сравнивать! Внезапная мысль обожгла Карыкура: «Надо же, какую мудрую легенду древние люди придумали! Вон еще когда, оказывается, предупреждали, наставляли разумно пользоваться волшебными дарами подземного мира. В разумном согласии жить с природой, а не уподобляться жадному людоеду, думающему лишь о своем брюхе…»

Карыкур сидел на нарте и до слуха его все явственнее доносился дальний грозный гул новой буровой. Но еще громче звучал в его душе тревожный вопрос: «Неужели и эта буровая принесет кому-то беду? Неужели?»

Налетевший откуда-то свежий северный ветер пронесся вдруг над островерхими чумами, отразился монотонным шумом в ближайшем ельнике и, будто столкнувшись с гулом далекой буровой, попытался заглушить его.

А Карыкуру и в этом шуме природы чудились все те же слова: «Неужели, неужели?..» И он подумал: «Но какая же она далекая? Она ведь здесь, на этой земле, и через землю эту связана и с нашей жизнью, и с нашей работой. Только что же с этой землей дальше-то будет?.. Неужто не найдем мы всем миром управы на потомков неразумного Менга?!.»

Перевод А. Карлина.