Ранний свет зимою

ЭПИЛОГ

Сущевский арестный дом в Москве, конечно, не Петропавловская крепость. Нравы здесь почти патриархальные. Но все же при обыске у Минея отбирают ножик, которым он полчаса назад пытался прорезать стенку полицейской кареты.

Процедура приема новых арестантов закончена. Железные ворота, отделяющие «чистилище» — тюремную канцелярию от ада — тюрьмы, открываются с поистине адским грохотом. Звенят ключи («Долго ли еще эти звуки будут сопутствовать мне на жизненном пути?» — спрашивает себя Миней), и арестантов выводят во внутренний двор.

— Нас — в общую камеру, я слышал! — шепчет Минею Глеб Любарев и довольно косит смешливым карим глазом.

Миней видит его острый профиль с хрящеватым выдающимся носом и бородку, задорно торчащую из каракулевого воротника.

Только что прошел снег. Белые чистые половички его, разостланные по обочинам, смягчают мрачный пейзаж.

Если отвлечься от окон, множества окон, перечеркнутых жирными линиями решеток, можно вообразить себя в городском саду далекого забайкальского городка. Такие здесь растут старые развесистые деревья, так явственно тянет весной от этого непрочного уже, реденького, как марля, снега, от обнаженных, но уже по-весеннему черных ветвей.

Арестованные идут «вольной» походкой, вразброд, не держа ногу, — это здесь разрешается, — по выложенной кирпичом дорожке в глубь двора. По обе стороны тянутся тюремные корпуса.

Во всех окнах, несмотря на поздний час, ровный желтоватый свет, — таков непреложный закон тюрьмы. Здесь боятся темных углов. И двор очень ярко освещен, он должен просматриваться с караульной вышки.

Пока длится это недолгое путешествие по тюремному двору, множество невеселых мыслей проносится в голове Минея.

Он чувствует себя как птица, в стремительном полете налетевшая на стену и камнем упавшая наземь. Она жива еще и крылья ее целы, но ей трудно снова прийти в себя. Как ей опять взлететь?

Знакомая обстановка вызывает воспоминания. Четыре года прошло со времени его первого ареста. Тогда он был готов по каждому, даже пустячному, поводу сразиться с любым представителем администрации. За любым Пигмеем тюремного аппарата ему виделся Голиаф режима. А повседневные трудности тюремной жизни воспринимались чаше всего юмористически.

«Да, тогда было легче. Борьба только начиналась, — думает Миней, идя по кирпичной дорожке. — Еще не гремели выстрелы, не пали первые жертвы. Но теперь…» Теперь не задор, а решимость владеют им и его товарищами. И каждое препятствие на пути вызывает тяжелую, нетерпеливую ненависть.

«Мы дрались, мы крепко дрались, и сегодня мы еще не одержали победы! — с гордостью и грустью думает Миней. — Но новая схватка совсем-совсем недалека… Мы не на склоне, мы преодолеваем крутой подъем…»

Жажда немедленного действия так велика, что вид высоких кирпичных стен, сразу отрезавших от него свободный мир, причиняет почти физическую боль.

Мысли его обрываются. Перед ним корпус для политических.

Он переступает через порог. В конце недлинного коридора стоит голландская печь. По сторонам — двери с круглыми зевами «глазков». Снова звенят ключи. Сонные люди подымают головы. Кто-то кричит:

— Ребята! Кажись, нам кадетов подкинули!

Минея разбирает смех: на нем — добротное черное пальто и шляпа «пирожком». Любарев тоже выряжен франтом «Чистая одежда» действительно может ввести в заблуждение. Но недоразумение сразу же рассеивает молодой сормович Лопатин: он узнает Минея, приезжавшего к ним на нелегальное собрание.

Вся камера на ногах. Что слышно на воле?

Любарев снял и аккуратно сложил пальто, под которым оказалась черная сатиновая косоворотка. Водрузив на переносицу пенсне, он присел на нары в привычной позе, заложив ногу за ногу, и заговорил своим резким, с трудом приглушаемым голосом:

— Можно посадить за решетку сотни людей и тысячи послать в ледяные тюрьмы Якутии, в далекую Сибирь. Но нельзя отнять у народа пройденный им путь, нельзя отобрать накопленный им политический опыт. Можно до хрипоты болтать о легальной борьбе, до одури греметь погремушками конституционных иллюзий, но невозможно истребить в передовом классе сознание своей силы. Главная задача — довести до конца демократический переворот в России Вооруженное восстание — вопрос ближайшего будущего… — Любарев обрушивается на кадетов. — «Партия народной свободы»! Ха! Политический маскарад! Да это ж волки в овечьей шкуре, им лишь бы закрепить за собой положение лидера в революции!..

В преддверии IV съезда в партии идет обсуждение большевистской платформы. Объединение с меньшевиками — дело решенное: борьба с царизмом требует единства сил Ленин высказался за объединение, но, объединяясь, надо сохранить свое лицо, показать рабочим, чего хотят большевики.

И прежде всего: как они смотрят на положение дел сегодня? Утихла ли революционная гроза?

Эхо последних выстрелов замерло в переулках городских окраин. Разобраны баррикады, давно заменены разбитые стекла окон. Блюстители порядка с внушительными смит-вессонами на боку топчут смазными сапогами камни мостовой, недавно политые кровью рабочих.

В деревне рыщут урядники, усилена охрана помещичьих имений, сахарных и винокуренных заводов. Воцарилась страшная, зыбкая, непрочная тишина.

И теперь, побывав посланцем партии и в Одессе, и в Туле, и в Костроме, и в Нижнем Новгороде, и в Ярославле, Миней понимает, что это затишье перед новой бурей.

Его возмущает распространенное среди меньшевиков пренебрежительное отношение к вооружению рабочих. С горечью он вспоминает недавние дни, когда тысячи рабочих гибли на улицах, не имея оружия.

Адвокат Моисеенко вступает в спор с Минеем, но здесь, в камере, — большинство рабочих, и они горячо поддерживают Минея.

Шум не утихает, пока не открывается дверь камеры и не раздается окрик:

— Прек-р-р-ратить!..

Разговор понижается на полтона, но долго еще не смолкает.

Главная задача Минея и его товарищей сейчас — бежать. («Скорее, скорее!» — торопит внутренний голос.) Бежать из Сущевского арестного дома, собственно говоря, не столь уж недостижимое дело.

И снова вспоминает Миней: когда-то побег он считал увлекательным приключением; сегодня — это серьезное предприятие, срыв которого равен глупейшему провалу на воле.

Глухая стенка камеры выходит на пустынную улицу. Надо разобрать стенку.

Адвокат Моисеенко безнадежно машет рукой:

— Что вы? Шутка ли — разломать стену?

Сормович Лопатин снисходительно говорит:

— Эх вы, книжники! Сложить стенку — невелика хитрость. А уж разломать — чего мудреного!

— Без инструментов? Голыми руками? — удивляется Моисеенко.

— Зачем «без»? С инструментами.

— Где ж их взять?

— У тюремщиков.

В тюремных мастерских работают Лопатин и еще один слесарь-питерец. Каждый из них приносит в камеру по ломику и кирке.

Работа двигается медленно. Шум ее заглушают разговорами и песнями. Известку и кирпичи выносят в параше дежурные по камере.

Побег назначен в ночь под пасху. В эту ночь дежурит пожилой надзиратель, прозванный за крошечный красный носик «Клюквой». Для Клюквы спасение души важнее успехов по службе. Страсть к алкоголю и приверженность к церкви мирно уживаются в его душе.

Арестанты усердно угощают Клюкву полученным в передаче вином и уговаривают отпроситься к заутрене у старшего по корпусу.

Пасха в 1906 году ранняя. Ночью ударил легкий морозец. В пролом стены на пустынную улицу выбираются 13 человек и тут же расходятся в разные стороны. Миней и Любарев переходят дорогу и толкают калитку какого-то двора, прилегающего к приземистому особняку с темными окнами. Двор обширен, и кажется, — что очень важно, — во дворе нет собак.

Похрустывают сухие веточки под калошами, удивительно чист только что выпавший, нетронутый снег и небо не очень темное, с тонким ломтиком месяца, — все это, кажется, и есть свобода!

Но надо поскорее выбраться из незнакомого двора. Они пересекают его по прямой и, не найдя выхода на параллельную улицу, мгновенно решают перемахнуть через забор. Не оглядевшись, спрыгивают чуть не на головы трех стариков, мирно покуривающих под оградой. Это — ночные сторожа. С величайшим изумлением взирают они на двух весьма прилично одетых господ, только что весьма резво взявших барьер. На спор, что ли?

Миней в полной мере оценивает создавшееся положение. Он сдвигает шляпу на затылок и нетвердыми шагами приближается к сторожам.

— Христос воскресе!.. — Миней делает такое движение, словно готов обнять всех троих, но неведомая сила кидает его на забор.

— Вы чего т-так г-глядите? А может, мы не желаем через ворота… М-может, мы желаем через забор… — выдавливает он из себя.

— И-м-менно, — басит Любарев и громко икает. Затем величественным жестом достает из кармана трешку и подает старику с самокруткой в руке: — На проп-пой! Всем шестерым!..

— Покорнейше благодарим, — говорят сторожа и долго смотрят, как друзья, обнявшись и выписывая вензеля, медленно удаляются.

— «Гай-да тройка!» — негромко запевает Любарев, и обоим слышно, как один из сторожей произносит задумчиво:

— «Шестерым», говорит… Это, значит, в глазах у барина того…

— Двоится, — зевая определяет второй.

У Страстного бульвара друзья расстаются. Любарев барским жестом подзывает извозчика и приказывает поднять кожух пролетки. Миней же теряется в людском потоке, хлынувшем из монастыря.

Над городом плывут торжественные и, как Минею кажется, радостные звуки пасхального благовеста. Они еще не смолкли, когда он дергает ручку звонка у двери солидного купеческого дома в Зарядье. Квартира «крепкая», вне подозрений и, помимо всего, условный знак благополучия: горшок герани на своем месте — на подоконнике.

Начальник Московского охранного отделения доносит департаменту полиции:

Но, пока приводится в действие громоздкий механизм розыска, Миней с новым паспортом и в новом обличье покачивается на жесткой полке вагона третьего класса.

Поезд бежит по Финляндии, приближаясь к границе. Скоро проверка документов, таможенный досмотр. Но здесь, кажется, все будет в порядке. Паспорт у Минея не «мытый», а настоящий «железный», выданный добропорядочному подданному Российской империи, с искусно «вмонтированной» фотографией Минея.

Неистовый рывок ветра, вздувший коленкоровую занавеску окна, выманил Минея наружу. Он вышел на площадку, сел на ступеньку. Влажный ветер обгонял поезд. То был знакомый ему весенний ветер, что всех ветров быстрее.

Он летел над суровой каменистой долиной, над темным озером, над одинокой рябиной у края обрыва. И от того, что ветви дерева гибко и послушно гнулись под его порывами и вода в озере волновалась, все казалось тоже виденным раньше.

Ранний свет зарождался над окруженной гранитными уступами равниной. Только отдаленные признаки дня находил глаз в холодном зеленоватом свете, накапливающемся в проемах между тучами. Пробежавший назад еловый лес еще весь был окутан ночью, тяжелым мраком, осевшим на мохнатых ветвях.

Беспокойство, разлитое вокруг, передалось Минею, рождало знакомое чувство острого нетерпения в его душе, как будто вся она открывалась навстречу завтрашнему дню.

Поезд уносил его к границе. Впереди — Стокгольм, партийный съезд, встреча с Лениным…

Читатель!

Мы рассказали тебе историю молодого человека из Читы, молодого забайкальского революционера, которого в те времена звали Минеем.

Пройдут годы. Скрываясь от царских жандармов, он будет жить по чужим паспортам и носить чужое имя, много разных имен.

Но однажды на партийном съезде, на который Миней приедет делегатом партийной организации Ярославля, Владимир Ильич Ленин назовет его «Ярославским».

Под этим именем узнает его наш народ и навсегда сбережет память о мужественном и непоколебимом борце партии, страстном пропагандисте ее идей.

Наша книга — это рассказ о молодости Емельяна Ярославского.

1950—1957

Чита — Харанор — Даурия — Москва