Ранняя осень

Глава первая

«Поздненько, а синички все нет», — подумал Артем, прислушиваясь к тишине, властно околдовавшей сонным дурманом все вокруг.

Слипались глаза. Отяжелевшая голова все ниже и ниже склонялась над книгой. И Артему уже стало казаться: сидит он не за столом, а в кабине трактора.

Утробно ревел мотор, гусеницы надсадно скрежетали о лед, и Артем не сразу услышал истошный, раздирающий душу вопль:

— Арте-ом, прыгай на лед! Арте-о-ом…

На холмистом противоположном берегу с кроваво-рыжими проталинами, совсем обнажившемся от снега, стоял человек и неистово махал сдернутым с головы малахаем.

«И чего этот Ватрушкин горлопанит, как на пожаре? — подумал с раздражением Артем, все еще не чуя сердцем нависшую над ним беду. — Чего там стряслось? Не останавливать же машину на середине реки и бежать сломя голову к этому паникеру?»

И снова — в последний раз — донесся до Артема визгливый, прямо-таки бабий свербящий голос:

— Прыгай, черт…

Но было уже поздно.

Нестерпимо ясный, лучившийся мартовской синевой лед вдруг гулко затрещал, тяжелый трактор с пугающей беспомощностью накренился влево… Лишь в самый последний миг Артем распахнул железную дверцу, но выпрыгнуть из кабины не успел. Под ноги хлынула вода — черная, тяжелая, словно кипящая смола, и тотчас вместе с машиной он рухнул в обжигающую ледяной стужей бездну.

Когда же Артем вынырнул из бурлящего потока, когда сгоряча, без особых усилий, маханул на лед, началось что-то невообразимое.

Ни с того ни с сего вспыхнула на Артеме одежда, будто он только что побывал в кипящем смоляном котле. Слепяще жарким пламенем занялись и куртка, и ватные штаны, и непомерно тяжелые валенки… Задыхаясь в смрадном чаду, Артем ринулся к берегу. А коротышка Ватрушкин все еще по-прежнему стоял над обрывом, смешно как-то размахивал руками, точно ветряная мельница крыльями, и уж не своим, а Степкиным голосом орал:

— Караул, помогите!

Судорожно глотая раскрытым ртом все тот же смрадный чад, Артем вскинул, глаза и оторопел. Затекшие руки его лежали на раскрытой книге. Вулканом коптила керосиновая лампа, а в оконный переплет кто-то дубасил изо всей силы кулаками:

— Артем!.. Артемушка!..

Еще не понимая, очнулся ли он от кошмарного сна или все, что сейчас происходит, — начало нового кошмара, Артем вскочил, роняя тяжелый дубовый табурет, и бросился вон из освещенной зловещим багряным пламенем избы.

А когда он, задыхаясь, распахнул впотьмах сенную дверь, Степка, такая в этот миг жалкая и беспомощная, упала ему на грудь и зарыдала.

— Артемушка, касатик, за мной кто-то гнался, — пролепетала немного погодя девчонка, чуть придя в себя. — Я по дороге бегу, а он леском по краю опушки. Видеть не привелось, а слышать слышала: снег под ножищами проваливается, ветки трещат, а ему хоть бы что!

И Степка, не сдержавшись, снова заревела.

— Успокойся, — сказал Артем, глядя поверх Степкиной головы на сереющую в глухом ночном мраке заснеженную поляну, окруженную черным и тоже глухим сосняком. За лесистой долиной — и справа и слева — громоздились горы. Вершина за вершиной тянулись к мглистому небу какого-то неопределенного цвета: фиолетового? густо-синего? пепельно-лилового? Нет. В то же время все эти цвета вобрало в себя молчаливо-диковатое ночное небо с редкими пока еще звездами.

«За полночь вызвездит… Эх, и вызвездит! Все бренчащие в кармане медяки можно будет пересчитать», — подумал Артем, а вслух опять сказал:

— Успокойся. Померещилось тебе. — Поднял руку и ласково погладил Степку по голове. Ее вьющиеся, волной ниспадавшие волосы попахивали морозцем. И еще чем-то тревожаще-терпким, будоражащим молодую кровь. — А теперь пойдем-ка в избу, а то простынешь… Платок, видно, потеряла, синица?

Степка, точно малая глупая девчоночка, все всхлипывала и всхлипывала, не поднимая мокрого лица от широкой Артемовой груди.

Так они и стояли на потрескивающем от забористого морозца новом крыльце.

Степка сказывала: после смерти дяди Вани — отца Артема — старое крыльцо совсем развалилось. Как-то раз добрым августовским вечерком к Степке забежали подружки. Этим веселым девчонкам хотелось утащить загрустившую Степку в соседнюю деревушку Зелененькое на танцы. И стоило быстроногим лишь взбежать на прочерневшее, изгрызенное непогодами за долгую смену лет крылечко, когда-то звонкое, как оно в мгновение рухнуло. Пыль от гнилушек дымным золотым столбом поднялась до самого конька. После такого необыкновенного происшествия Степкины подружки, отделавшиеся легким испугом, хохотали до упаду, хохотали весь вечер.

А поутру, прохладному и росному, примчался на Старый кордон Димка Курочкин, являвший собой в одном лице три важных «должностных» персоны в городке нефтяников: киномеханика, баяниста и воздыхателя-сердцееда. Предприимчивый молодец был нагружен изрядным количеством плотницкого инструмента: пилой, топором, рубанком и еще каким-то — непонятным Степке — увесистым снарядом.

Когда же незваный гость с грохотом свалил у самой завалинки свою обременительную ношу, Степка выглянула в окно и вкрадчиво спросила: «По какому случаю притопала ваша честь? Али бессонница напала?»

Смышленый, но не сноровистый Димка, давненько, похоже, имевший свои виды на увертливую девчонку, сразу приосанился, выпятив колесом грудь. Уставясь на Степку телячьими глазищами — без меры преданными, без меры влюбчивыми, — он томно вздохнул и решительно изрек: «У меня ныне выходной. А поскольку я твой комсомольский командир, а ты беззащитное одинокое создание… ну, это самое, я и принял безоговорочное решение: сотворить тебе незамедлительно новое крыльцо…»

Артем попытался представить себе болтливого Димку — длиннущего, косоплечего, стоявшего под окном нищим странником, вымаливающим себе любовь, представил он и насмешницу Степку, из-за полушторки свысока взиравшую на свою жертву, и улыбнулся, улыбнулся одними глазами. Сейчас вот, в этом сонном безлунном царстве глухой февральской ноченьки, они, глаза его, казались на удивление большими, на удивление темными.

«Мне положено век в ножки кланяться нашему неоценимому Антипычу, — подумал Артем. — И отца в последний его путь проводил, и эту несчастную девчонку с рук не сбросил… Да, не придерешься: на совесть сработал Антипыч крылечко, — это уж после того, как у Димки ничего путного из его затеи не вышло. И домишко завалится, а литым ступеням износа до второго потопа не предвидится!»

В этот вот миг Степка и оторвалась от Артема. Провела рукавом драмой шубейки по мокрому лицу и еще попятилась, окидывая Артема с головы до ног быстролетным взглядом.

— А палка? Где твоя палка, Артем? — еле размыкая некрасиво искривившиеся губы, спросила Степка хриплым шепотом.

Артем не сразу понял, о чем спрашивает его востроглазая синица.

— Палка! Ну, понимаешь, палка! Где она? Или ты в сенях ее оставил?

А он все еще медлил с ответом, он все еще не верил… Неужели он и в самом деле, бросаясь в сени, забыл взять свою палку? Суковатую, тяжелую — надежную опору в его горестной теперешней жизни? С этим ведь посохом древних старцев, оставив в Пятигорске осточертевшие вконец костыли, он не расставался теперь ни на минуту.

— Она там, Степка… в избе, моя палка, — беззвучно засмеялся Артем, не зная, что ему делать: ликовать от счастья или не спешить, обождать: ведь болезнь — коварная тварь! Оборвав смех, он с деланным равнодушием закончил: — Ты была вроде невменяемой, Степа, благим голосом кричала, в окно барабанила. Ну, а я перед твоим приходом вздремнул… читал, читал весь вечер. А когда…

Степка не дала ему договорить. Она подпрыгнула, обвила Артемову шею руками и… — ну как это вам нравится? — снова заревела. Теперь уж эти слезы были от избытка радости, от избытка большой, неподдельной радости за него, Артема!

Глава вторая

Ни свет ни заря ускакал папка на шустром Серко в лесничество. Собралась в питомник мамка.

— Не ходи, — заскулил Артемка, вцепившись рукой в подол мамкиного огнистого сарафана. — Мамк, не ходи. Меня тут одного бирюк съест!

— Эко выдумал, — засмеялась мамка. — Никакому бирюку сопливый Артемка не нужен!

Сдернула с головы косынку, вытерла Артемке шелушившийся нос, а потом как схватит его сильными руками да как подкинет к самому небушку.

«В лепешку расшибусь!» — подумал Артемка и зажмурился. Но те же добрые сильные руки поймали его, поставили на землю. Все так же рассыпчато посмеиваясь, мамка чмокнула Артемку в одну щеку, потом в другую.

— Не балуйся тут без меня, Артемушка! Будь умником-разумником! А мне пора… Там, в питомнике-то, сосенки ждут… такие же малые, как и ты. Их тоже напоить-накормить надо.

— Мамк, — прокричал Артемка вслед матери — такой легкой и спорой на ногу. — Поищи мне сестричку! Не забудь!

— Поищу, поищу, касатик! — пропела та от опушки и сразу пропала, растворилась в зеленовато-дымной лесной тишине.

И вот на всем кордоне Артемка один-одинешенек. Когда теперь они вернутся — папка и мамка? Не скоро! Наверно, когда усталое солнышко начнет потихоньку, чтобы не ушибиться, сползать с неба во-он к той белоногой березке. И то ли оттого, что позади нее в ряд выстроились степенные темноликие сосны, то ли еще отчего — по непонятной пока Артемке тайности — березка эта всегда казалась ему такой же светлой и веселой, как и его мамка. Но до того желанного часа, когда солнышко, притомившись гулять в вышине над Артемкиной головой, покатится вниз к лохматой березке, до желанного того часа ой-ей как еще далеко!

И чтобы не пропадать от скуки, Артемка придумывает разные игры.

Сперва пускает в корытце с теплой сонной водой кораблики. Их из толстущей сосновой коры вырезал Артемке отец. Но кораблики почему-то сегодня не хотели играть с Артемкой: они не плавали, а все тыкались острыми носами в шероховатые стенки корыта, будто слепые котята. Наверно, они, сонные тетери, не отоспались за ночь. Помучился Артемка с корабликами и пошел другое занятие искать. Тут ему на глаза попался петух. Грудь у петуха — пламя огненное, спина — золото жаркое, а крылья и пышный хвостище — радуга небесная. Ходит он вокруг тихих рябых курочек гоголем, вприскочку.

— Петька, ты дурак! — принимается Артемка дразнить петуха. — Петька дурак!

Петух конфузится, сгорает от стыда перед рябыми курочками. Они ведь тоже слышат возводимую на него хулу.

А упрямый Артемка не отстает и знай себе кричит как заводной:

— Петька дурак!

— К-ко! К-ко! — Выходя из себя, петух задирает голову с алым, просвечивающим на солнце стоячим гребнем и дерзко вопрошает Артемку: — Кто ты? Кто ты?

Артемка заливается звонким, победным смешком.

— Что, выкусил?

И петух отступает.

— Ко-ко-кко, ко-ко-кко, — говорит он послушным рябым курочкам. — Пойдемте отсюда куда глаза глядят, а то мое сердце разорвется на части.

И уводит свое многочисленное семейство к протекавшему по ту сторону солнечной поляны журчащему ключу.

После этого Артемка придумывает новую забаву.

Молодцевато вскочив на удалого Серко — гибкий таловый прут, — бросается он в атаку на лютого врага. Вместо вострой звонкой сабли в руке у Артемки просто-напросто длинная смоляная лучинка для растопки. Но это только так кажется со стороны, будто в твердой Артемкиной руке мамкина лучина. На самом же деле это грозная кавалерийская сабля. Точь-в-точь такая же, как у папкиного дружка Антипыча. Свою сабельку Антипыч бережет пуще глаза. Она досталась ему в наследство от брата — красного командира. Увивался, увивался Артемка однажды вокруг Антипыча, прося дать ему хоть подержать в руках бесстрашную ту саблю, но ничего не вышло. Не дал строгий Антипыч подержать Артемке саблю. Ну да пусть! Теперь у Артемки своя бесстрашная сабля! От нее тоже не жди, вражина, пощады!

Но во время самого жаркого-разжаркого боя, когда Артемка сплеча рубанул по железной башке наиглавнейшего беляка, закопавшегося в землю по плечи и для отвода глаз прикинувшегося старым дубовым пенечком, в щепки разлетается вострая боевая сабля.

Бросает Артемка обломок лучины, вытирает рукавом ситцевой рубашонки горячий пот со лба.

— Прискачет папка, скажу ему: сделай мне настоящую саблю, — сипло говорит Артемка, еле шевеля пересохшим языком. И осоловело бредет к завалившемуся набок сарайчику. Босые, в цыпках ноги то и дело спотыкаются.

— А вы идите, не ленитесь, окаянные! — сердится Артемка. И ноги слушаются. Вот и травушка-муравушка шелковая. Навзничь бросается Артемка на мягкую, упругую, что мамкина перина, траву.

Блаженствует Артемка. С боку на бок переваливается по духовитой траве, будто озорной жеребенок. А повалявшись всласть, долго смотрит из-под руки на небо.

Ох уж и далеко от Артемки синее-рассинее небо! Оно сине́е мамкиной синьки. И по этой не запятнанной ничем сини плывут слоистые, что твои сдобные коржики, облака.

От долгого гляденья на небо начинает Артемке мерещиться, будто не облака несутся в ликующей выси, а он, Артемка, вместе с покосившимся от старости сараишком несется в неведомые края.

Иное облако наплывало на горячее солнышко. И то сразу бледнело, делаясь похожим на круг смерзшегося молока. Тогда-то Артемке чудилось другое: солнышко пускалось вскачь, чтобы как можно скорее вырваться на вольный простор не только для своего удовольствия. Солнышко знало, что Артемке без него не прожить, и все бежало и бежало по облачным ухабам, пока не вырвалось из кисейного плена.

— Другой раз не попадайся! Смотри другой раз в оба! — говорит Артемка солнышку.

А солнышко, снова улыбчивое, снова жаркое, глядит Артемке прямо в глаза из своей завораживающей, даже чуть пугающей выси.

Теперь уж Артемка закрывается от него обеими руками. Веки сами собой начинают слипаться, одолевает зевота.

«Эх, мамка, — думает с ленцой Артемка, — ну что бы тебе нынче посчастливилось найти мне сестричку! А то я один тут со скуки зачахну. Поищи, постарайся! Нашла же ты меня в лесу, когда грибы собирала».

Разморенный полдневной духотищей, засыпает неугомонный Артемка. А во сне — точно наяву — Артемка видит мамку. Выходит мамка из лесу, а на руках у нее маленькая девочка. «Артемка! — весело кричит мамка. — Беги-ка скоренько ко мне! Глянь, какую пригожую я тебе сестричку принесла!»

Артем всегда помнил эту пригожую сестричку из его детского сна. Но если бы его спросили: «А какая ж она была, эта пригожая сестричка?» — он не смог бы ответить. О ней нельзя рассказать. Ее надо было видеть… Каждый видел в детстве сны, которые не мог потом никому поведать.

Еще зримо стояла перед глазами Артема радужная картинка из далекого, теперь куда как далекого детства, а лицо, казалось, обожгло полдневным пылким зноем, блаженным зноем того дня. Но дорогую сердцу картину эту уже теснило новое воспоминание.

Тоже звонкий летний денек. Все дальше и дальше от кордона манила Артемку неведомая лесная тропа. Она как бы светлым ручьем струилась то между стволами сосен, снизу исполосованных глубокими морщинами, то круто сворачивала в сторону, огибая серебрившуюся полынком горушку, то ныряла в частый осинник, бьющийся в страшной лихорадке.

Эта одичалая рощица чудилась Артемке злодейским царством Бабы-Яги, кишащим лупоглазыми чудищами. И хотя у Артемки стыла, леденела спина, а волосы на голове вставали дыбом, ноги как-то сами собой несли и несли его к шепеляво лопочущей что-то гиблой чащобе.

Но веселая тропка, которой так бесхитростно доверился Артемка, не выдала его Бабе-Яге… Он не помнил даже, как промчался, словно пролетел на крыльях, через пугающий этот осинник. И вот уже, обомлев от счастья, уставился на белозарную светлынь ромашковой полянки.

Потеряв одну тропку, Артемка находил другую и все брел и брел дальше, на время запамятовав и о доме, и о мамке, собиравшейся накормить семью по случаю воскресенья пирогами.

На краю одного необхватного пня-великана, похожего на круглый обеденный стол, Артемка приметил зеленую ящерку. Дремала ящерка, пригретая солнышком.

Неслышно подкрался Артемка, занес было руку, чтобы схватить ящерку за тонкий стеклянно-чешуйчатый хвостик, да та вовремя очнулась. Очнулась, пошевелила сплющенной головкой, и след ее простыл.

Долго ползал на коленях Артемка вокруг пня, вороша жарко шуршащие стебли жесткой осоки да душистые кустики иван-чая, все еще надеясь отыскать увертливую ящерку.

Вдруг Артемка пригнул к земле голову. И тотчас над самым его ухом стремительно пролетела, зло жужжа, пуля. Прожужжала и шлепнулась в траву шагах в двух от перепуганного насмерть Артемки.

«Откуда эта пуля в лесу нашем взялась? — подумал Артемка, все еще не решаясь поднять головы. — Неужто война пришла и вражище убить меня собирается?»

Посидел, посидел он тихо, подождал чего-то, да и решил пулю ту смертоносную отыскать.

Раздвинул Артемка руками траву и увидел жука. Черный блестящий жук сидел в розовой чашечке цветка и преспокойно так чистил передними лапами хоботок.

— Ах, это ты меня напугал! — сердито проговорил Артемка. — Накажу я тебя сейчас. Возьму вот и убью!

И он недолго думая сорвал цветок и вытряхнул жука из розовой чашечки. Жук упал на пенек кверху лапками.

— Попробуй уйди теперь от меня! — засмеялся Артемка. — Теперь тебе не уйти, не улететь!

А черному жуку погибать не хотелось. Вытянул он передние лапки да и попытался опереться ими о шероховатую поверхность пенька. Но лапы эти были коротки, и как ни силился жук, а пенька ими не достал.

— Выкусил? — ликовал Артемка. — Барахтайся не барахтайся, а все равно ничего-то у тебя не выйдет!

Тут жук вытянул средние и задние лапы. Коснулся пенька и чуть сдвинулся с места. А через какую-то минуту черный жук крутился по пеньку, точно волчок. Крутился и крутился все в одну сторону, а перевернуться вверх спиной так-таки не мог.

Забыв о своем мщении, Артемка с любопытством склонился над пеньком и увидел: одна задняя лапка у жука совсем не двигалась. Потому-то он и крутился в одну сторону, потому-то он не мог перевернуться вверх спиной.

— Я думал, ты страшный, а ты просто хромой, инвалид, — разочарованно протянул Артемка. — Живи уж, чего с тобой делать!

Сухой былинкой Артемка помог жуку перевернуться вниз брюшком.

— Лети теперь куда глаза глядят! Да смотри, никого больше не пугай.

Жук обрадовался и поспешно заковылял прочь от Артемки, волоча за собой мертвую лапу. Он так торопился, так боялся, как бы его снова не сцапали. До края пня было еще не близко, когда жук внезапно загудел и взвился вверх.

В тот день Артемка заблудился в лесу. Домой он вернулся под вечер.

«Только бы мамке не попадаться на глаза, а то пришибет! — думал голодный Артемка, спрятавшись в пахучем коноплянике у сарайчика. — Подожду, когда папка выйдет на крыльцо… он заступится».

Но папка все не шел и не шел. А когда на крыльце показалась заплаканная мамка, Артемка не усидел в коноплянике.

— Мамка! — закричал он и, сам не зная, что с ним, вдруг заревел.

Мать обняла его, заголосила. Тычась ей в подол поцарапанным в кровь лицом, Артемка тоже содрогался от плача. И так они долго еще стояли на высоком том крылечке — мать и сын, беззащитные, беспомощные, пришибленные свалившейся на их разнесчастные головушки непомерной бедой.

Глава третья

«До жути странно, — сказал про себя, вздыхая, Артем. — Помню все как сейчас… мать еще и словом не обмолвилась, а я, шестилетний глупыш, уже знал: на войну взяли отца. И почему-то долго-долго после этого дня мне все казалось, будто черный жук, напугавший меня в лесу, — смешно, не правда ли? — будто это не просто жук, а коварный враг был, из низкой хитрости прикинувшийся безобидным жуком, как я тогда жалел, что не раздавил его!»

Вдруг Артем решительно приподнялся. Опираясь рукой о подушку, он повернулся лицом к окну. И тотчас зажмурился. Ненадолго, всего на какой-то миг.

— И денек же нынче… по всему видно — красный будет! — вырвалось у Артема, и он опять, улыбаясь, слегка смежил ресницы.

Прямо перед ним, за окном, искрилась крупными, зернистыми чешуйками молодого снежка поляна — такая сейчас просторная. И если бы не одинокие следы, засиненной цепочкой пересекавшие наискосок это безмолвно ликующее пространство, можно было бы подумать: уж не попал ли он, Артем, на необитаемую планету? Вот какой первобытно дикой, слепящей белизной похвалялась этим утром уютная полянка, знаемая Артемом с детства до последней кочки.

Все еще глядя на цепочку следов — легких, как бы едва скользящих по нерукотворному этому покрову, Артем прищелкнул языком: «Ну и Степка, ну и бес-девка! И по земле-то ровно не ходит, а летает, как ТУ-104… И еще вот что, приятель: не пора ли тебе принимать вертикальное положение? Надо же и совесть знать — солнце с минуты на минуту в окошко заглянет, стыдить примется. Да и к чему, человече, обманывать самого себя? Проснулся ни свет ни заря, а все валяешься, чисто кот на масленицу. Перед Степкой, пока не убежала на работу, притворялся соней, даже для вящей убедительности похрапывал. Остался один — принялся ворошить разные там допотопной поры историйки… К чему? К чему это притворство? Вставай, и точка! Без палки или с палкой — а ходи! Упорствуй! А не то… не то в бараний рог скрутит тебя болезнь, на четвереньки поставит».

Крупный, резко очерченный рот его искривился в жесткой упрямой усмешке.

Одеваясь, Артем старался не глядеть на свои ноги, А когда и синие лыжные брюки были натянуты и просторные, подшитые кожей валенки обуты, он заметил на табурете, заменявшем ему ночной столик, смешного, ершистого чертенка.

— Новая Степкина придумка! — вздохнул Артем. Вздохнул и тут же рассмеялся. Ей-ей, глядя на веселого малого из потустороннего мира, наверно, прыснул бы смешком даже самый скучный, самый желчный человек на грешной нашей земле.

Длинными, исхудалыми пальцами с лиловатыми ногтями Артем осторожно взял игрушку. Поставил на ладонь. Подумал: «И надо же… из еловой шишки, сморщенного желудя и каких-то скрюченных прутиков… и надо же! У него, рогатого шельмеца, и глазенки живые, плутоватые. Так вот и чудится, сверлят тебя, вопрошают: «Какова, браток, житуха-то? Не наскучило тебе на белом свете?»

И Артем стал прикидывать: куда бы прописать на постоянное местожительство рогатого бесенка? На этажерку с книгами? Но там еще с осени уютно расположилась дородная тряпичная Матрена, собравшаяся за водой, да пара брыкливых глиняных козлят — тоже Степкино творчество. Может, за ширмочкой, на Степкиной половине, притулить чертенка?

— Ну не-ет! Я с ним теперь не расстанусь! — сказал Артем вслух. Потер ладонью лоб с нависшими над ним спутанными волосами — светлыми-светлыми, мягкими-мягкими — и добавил: — Придется поискать в сарае дощечку. Сделаю полочку и над кроватью пристрою. Проснусь поутру и подмигну ему, бесенку хитрущему: «Приветик, малыш! Какие новости в преисподней?»

Так же бережно Артем поставил игрушку на прежнее место. Встал. Не сделал еще и шага, как в раму настойчиво застучала клювом синица — юркая, кургузая — самая смелая из всей птичьей ватажки, поселившейся на время зимней бескормицы на Старом кордоне.

— Мать честная, ну и разиня же я! Забыл… забыл вечор корму птахам подбросить, — покачал головой Артем и заспешил к небольшому кухонному столику, втиснутому в простенок между подтопком и дверью в сени.

Бережливая Степка запрещала Артему изводить на лесных пичуг пшено. Птиц кормили крошками со стола, подсолнечными и арбузными семечками. Но в этот вот миг Артем забыл строгие Степкины наказы. Зачерпнув из холстяного пудовичка полную чашку лимонно-светлых, как бы прозрачных, крупинок, опрокинул ее над большой эмалированной кружкой. А на пшено — до краев кружки — насыпал подсолнечных семечек. И тем же поспешным шагом, припадая на левую ногу, направился к окну.

Бойкая синица с коротким, общипанным хвостиком звонко цвинькнула и слетела на нижнюю веточку рябины, стоявшей под окном.

Открывая форточку, врезанную в нижнюю половину рамы, чтобы высыпать пшено в кормушку — длинное корытце с невысокими бортами, Артем глянул на голую рябинку и весело присвистнул:

— Одной кружкой нынче не обойдешься!

Чуть ли не все деревцо было унизано пушистыми живыми комками. На самой маковке сидели, нахохлившись, сторожкие заиндевелые воробьи. Ниже прыгали с ветки на ветку непоседливые белощекие синицы. А в стороне, на рогатом суку, крупными спелыми яблоками висели снегири. Пройдет еще неделя, от силы полторы — и уж до следующей зимы-зимушки не увидишь в наших местах снегирей: улетят, красногрудые, на север, в свои излюбленные места гнездований.

Стоило Артему просунуть руку с кружкой в узкую форточку, как вся птичья братия отчаянно загомонила. И такое тут началось! Не только сторожкие воробушки, но и красавцы снегири захлопали крылышками, запищали, наперегонки перепархивая на ближние к окну ветви. Самые же смелые птахи облепили даже завалинку. Но всех перещеголяла Артемова любимица — кургузая синица с общипанным хвостом.

Едва на гулкую доску посыпались чернобрюхие семечки, как эта доверчивая простушка цвинькнула подряд раза три, точно бросала клич: «Не зевай, птичий люд!» И первой вспорхнула на край кормушки.

Прикрыв форточку, Артем еще долго стоял у окна, глядя та шумливую, проголодавшуюся стайку. Его смирное продолговатое лицо с глубоко запавшими глазами — такими грустными и такими застенчивыми — светилось кроткой, тихой улыбкой. Думал ли о чем-нибудь Артем? Мечтал ли? Спроси его сейчас об этом, и он, пожалуй, смутится да заалеет.

И тут Артема потянуло на волю. Во что бы то ни стало, сейчас же, сию же минуту должен пройтись он по запорошенной снегом поляне, прикоснуться руками к стройной елочке, с детской доверчивостью растопырившей во все стороны свои хрупкие колючие лапки…

И Артем, сорвавшись с места, стал суетливо одеваться, будто торопился на пожар. Как-то вкось нахлобучил на голову лохматую шапку, небрежно обмотал шарфом шею и уж совсем на ходу накинул на плечи овчинный, черной дубки, полушубок.

А когда оставалось всего лишь толкнуть ногой дверь, он круто повернул назад. Поравнявшись с кроватью, достал из-под матраса пухлый самодельный конверт. Адрес был написан давненько. Оставалась самая малость: заклеить конверт, опустить письмо в почтовый ящик. Но Артем все что-то медлил, колебался. А вот сейчас… Придирчиво прочитал порыжелые фиолетовые строчки на конверте, словно впервые в жизни попал ему в руки этот увесистый пакет. Прочитал, присел к столу и на первом попавшемся под руки клочке бумаги четко и твердо написал карандашом:

Запечатав конверт, Артем сунул письмо в карман полушубка.

«Если встречу кого на поляне — попрошу занести на почту, — сказал он себе, направляясь к порогу. — А то и сам махну в поселок…»

Взявшись за дверную скобу, увидел он приставленную к сучкастому косяку крепкую, надежную свою палку.

— Не обессудь… отдыхай себе… Может, я и без тебя обойдусь, — бросил он задорно, выходя в сени.

А сойдя с крыльца, запыхавшийся Артем остановился, глотнул раскрытым ртом ядреного воздуха. Казалось, еще ничто не напоминало вокруг о близкой весне: ни сугробистая поляна, ни сизо-дегтярные сосны на опушке с пригнутыми к земле широкими ветвями, а вот весь это прохваченный бодрящим колючим морозцем мир отдавал уже запахом живой — талой — водицы.

Повернулся назад Артем, а с пудовой жемчужной сосульки, приклеившейся к карнизу крыши, вкось летели и летели обжигающе огнистые капли.

— Вот те на — сосулища! — пробормотал себе под нос обескураженно Артем и ребром руки сбил на затылок заячью шапку. — Когда ж она тут появилась? Вроде бы вчера и не было.

И тут он увидел еще и другой след — глубокий, звериный, слегка припорошенный снегом.

«Ночной, — подумал Артем, огибая крыльцо. — А вот и помет. Не иначе как лось около дома топтался. — Поднял голову. У глаз собрались лучистые морщинки. — Волки гнались… А он, стало быть, у людей искал защиты».

Радуясь на диво ясному, пристальному солнцу, прямо-таки прохватывающему жарком лопатки, он зашмыгал, не поднимая ног, по молодому снежку, метавшему во все стороны мириады пронзительно-синих искр. Так, бывало, мальчишкой любил Артем пахать снежную целину носами валенок, ровно лемехами плуга.

На краю поляны, у разлапистой елки, как раз в это утро впервые приголубевшей, Артем остановился. Постоял, зорко, вприщур, что-то высматривая, а потом вынул из глубокого кармана два каленых орешка.

«Я тебя знаю, хитрущая, — улыбнулся Артем в пшеничные свои усы. — Притаилась где-то совсем рядом, ждешь не дождешься гостинца».

Постучал орешком об орешек. Потом еще, еще раз. С приземисто-кряжистой сосны внезапно ни с того ни с сего посыпалась игольчатая радужная пыльца. А вот и мохнатая лапа качнулась, роняя в сугроб рафинадную голову. Снова все замерло. Не шелохнет на дереве иголка, не сыплется лениво сверху снежная пудра. Но замерло все вокруг ненадолго — на какой-то чутко настороженный миг. А потом вздрогнула присыпанная ночной порошей нежная веточка елки, и на высокий крутогрудый сугроб вынырнула белка. Распустив по снегу дымчато-пушистый хвостище, она навострила ушки с потешными кисточками, повертела головой, глядя на Артема круглыми, поразительно внимательными бусинами.

— Ну, что же ты? — сказал весело Артем и снова постучал орешками.

И белка, не раздумывая долго, махнула с сугроба вниз. Скачками подбежала к Артему. Слегка наклонившись, он протянул ей горсточкой сложенную руку. И на эту большую добрую руку со старыми, зарубцевавшимися шрамами юркий зверек безбоязненно положил свои холодные лапки. А на ладони, в ямке, сверкали глянцевито-коричневые орешки. Таких сейчас в лесу днем с огнем не сыщешь!

Схватив гостинец, белка стремглав бросилась на елку, с елки на сосну. Усевшись на голом суку над головой Артема, все так же весело ухмылявшегося, принялась она за орехи.

— Вы случайно не волшебник? — сказал кто-то за спиной Артема чуть насмешливо и чуть задиристо.

Артем вздрогнул — ох уж эти нервы! А когда взял себя в руки, умышленно не спеша повернулся назад.

В нескольких шагах от него стояла лыжница в ярко-желтой, в обтяжку, куртке и таких же брюках, запорошенных снегом.

«Поразительно, — подумал Артем, в упор разглядывая полыхающее румянцем лицо девушки, точно с неба свалившейся на залитую солнцем поляну. — Ей-ей, поразительно: глаза у нее… такие же круглые и такие же изжелта-карие, как у моей белки».

И ему стало смешно.

— Нет, я не волшебник, — сказал он. И, помолчав, добавил: — А вот вы, похоже, большая грешница?

— Я? — переспросила лыжница, устойчивее опираясь на палки. На ее гладкий, излишне высокий лоб набежали две тонкие морщинки. — Почему вы так решили?

Артем снова посмотрел ей в глаза и снова поразился. Глаза у девушки не темнели, когда она сердилась, как у всех, а светлели, приобретая янтарный блеск.

— А вот почему я подумал, что вы грешница: вас земля не держит. Вы больше падали, чем бегали на лыжах, — уже открыто заулыбался Артем.

И то ли оттого, что эта славная, незлобивая улыбка обезоруживала, то ли оттого, что Артему как-то не шли его густые ефрейторские усы, смешно топорщившиеся во время разговора, только незнакомка заметно поостыла.

— Это правда: я столько раз падала! — сказала она. Сказала и рассмеялась. — Совсем разучилась ходить на лыжах. А когда-то, представьте, разрядницей была.

— Да неужто?

— Нет, серьезно… Приехала сюда в октябре, огляделась и думаю: в этих Жигулях — как в Швейцарии. Уж похожу зимой на лыжах! А вот… — Девушка помолчала, снова морща лоб. — Зима уж на исходе, а я всего четвертый… ну, может, пятый раз выбралась в лес.

Она подняла руку в белой пуховой варежке и слегка надвинула на лоб точь-в-точь такую же белую пуховою шапочку.

От Артема не ускользнул и этот ее жест. Он подумал: «Так ей больше идет. Не странно ли, правда: когда у мужчины лоб высокий, кажется, это нормально. А у женщины…» Тут его спросили:

— Скажите, эта белка — она у вас ручная?

— Нет. Совсем не ручная. — Артем глянул на сосну. — Обратите внимание на ту ветку… Левее, левее. Видите теперь? Уже вторая прискакала. Стоял бы я тут сейчас один, белки сами в карман полезли бы за орехами.

— Это уж вы… сочиняете?

— Ничуть. Та, которую вы видели, как она из рук брала орехи, даже, на плечо садится. Взберется по валенку до кармана, вытащит орешек — и на плечо. Сгрызет — и опять в карман.

Девушка снова поправила на голове шапочку и улыбнулась.

— А все-таки вы, должно быть, волшебник. Только скрываете!

Артему вдруг показалось, что ему кто-то заткнул ватой уши: так неясно, приглушенно донесся до него ее голос.

«Приступ начинается? — с тревогой подумал он. — Только бы не упасть, только бы не упасть! — повторял Артем, превозмогая боль. — Главное, чтобы она ничего не заметила. А для этого надо минуту-другую не шевелиться. И тогда все пройдет. Так ведь не раз бывало».

Он зажмурил глаза. Сосчитав до двадцати, посмотрел на небо.

— Вы снова колдуете? — спросила девушка.

— Да, — немного помедлив, сказал Артем. — Уже наколдовал… можете посмотреть.

— А что там? — еще более оживляясь, проговорила она, приставляя руку козырьком к темным бровям с капризным изломом посередине. — Неужели ангелы появились?

— Ангелы теперь на земле не появляются. Они боятся радиоактивных осадков… Этим избалованным привередникам чудится, будто с нашего шарика на райские их небеса доносится запах ада. — Артему стало лучше. — Я вам предлагаю зрелище попроще. Но тоже занятное: кувыркание воронов. У них сейчас самый разгар игрищ.

И верно, за поляной над зубчатыми вершинами старых сосен играли в голубой стынущей лазури два черных ворона.

Вот один ворон стремительно налетел на другого, сшиб его и так же стремительно взмыл ввысь. Но сшибленный не остается в долгу: он настигает верхнего, настигает и тоже камнем бросается на него. Теперь уж верхний, кувыркаясь и каркая, падает вниз… Сильные эти птицы, то падая, то взмывая, поднимались все выше, выше и выше…

И так, наверно, не заметно для себя оба ворона вознеслись над вершинами Жигулей. Этот хаос застывших громад и Артем и незнакомка увидели как будто лишь сейчас, когда над горами в недосягаемой вышине кувыркались черные вороны.

«Для меня мои Жигули ничуть не хуже, чем Кавказские или какие-то там другие знаменитые горы… Они ближе, дороже моему сердцу», — сказал сам себе Артем, в какой-то миг охватывая жадным взглядом громоздившиеся перед ним горы: позлащенные, нестерпимо сверкающие шапки, мягкой, сиреневой окраски пологие склоны, местами запятнанные зеленью ощетинившегося сосняка… И снова снежные — то серебристые, то ядовито-купоросные — камилавки, пунцовеющие гранитные утесы, нависшие над пропастями, сизые, в смутной дали, как загадочные видения, курганы…

— Ой, а где же вороны? Я что-то их не вижу! — с прерывистым вздохом проговорила девушка.

Артем промолчал. Уж и ему застила глаза прозрачная, бегучая слеза и вместо двух черных точек в лазурной, как бы оплывающей, выси мерещились четыре точки, а все не хотелось опускать вниз взгляда.

Вытирая варежкой повлажневшие ресницы, девушка сказала:

— А мне уж пора…

Потупившись, добавила:

— С вами так интересно. Вы лесник?

— Вроде этого.

— А если я еще как-нибудь забреду… сюда, на вашу колдовскую поляну? Можно?

Артем кивнул. И вынул из кармана чуть помятый конверт.

— Не откажите, пожалуйста, опустите… Вам так и так мимо почты идти.

— Давайте! — охотно согласилась девушка. Артемов пакет она сунула за пазуху. Взмахнула палками, поднимая невесомые искры, сейчас уже не пронзительно-синие, а необыкновенно светлые, налившиеся живительной теплотой, и легко понеслась вниз под горку. Немного погодя оглянулась, прокричала:

— До свидания, волшебник!

«Экая резвая!» — отметил про себя Артем. Он и сам любил лыжи: мальчишкой, бывало, каждую зиму с завидной неустрашимостью штурмовал все окрестные взгорья. Вздохнув, он поднял над головой руку. И еще подумал: «Ну как же ты, калека, без своего подожка до избы теперь дотопаешь?»

Глава четвертая

Из столовой Степка заявилась нежданно-негаданно. Заявилась она засветло, когда уходившее за горы солнце опалило последним — самым огнистым — лучом стоявшие по ту сторону поляны сосенки. И настроение, видно, у Степки было что ни на есть радужное. Неслась сенями, топоча коваными каблучками ботинок, точно резвая козочка копытцами.

В первую минуту, едва заслышав скорые Степкины шаги, Артем захотел смахнуть с табурета безобразную кучу замусоленных, перекрученных папиросных окурков, смахнуть под кровать, что ли, а самому подняться с постели, сбросить с плеч полушубок. Но, обведя тяжелым взглядом продымленную избу, махнул на все рукой. Разве ее, востроглазую, обманешь?

А Степка — вот она — уже на пороге. Уставясь на Артема широко распахнутыми глазищами — тревожными, поразительно зелеными, — она поморщила вздернутый кверху носик, уже осыпанный небрежно, будто впопыхах, мелкими просяными веснушками. А потом чихнула, да как захохочет.

— Ты что… смешинку проглотила? — покосился Артем.

— Ой, Артемушка! — воскликнула проказливая эта девчонка, снова заливаясь звонким смешком. — А я-то — ровно в воду глядела… Дай, думаю, сигарет куплю. После двухмесячного поста Артему непременно взбредет в голову… непременно курить вздумает. Скажешь, не угадала?

И Степка — ну, не поразительно ли? — вытащила из хозяйственной сумки оранжевую пачку сигарет.

Все так же мрачно, еле разжимая губы, Артем спросил:

— Чему же ты возрадовалась?

— Ничему. Просто вспомнила, как ты клятвенно божился, обещаясь не брать в руки курева… В жизни больше не брать! — Тут Степка снова чихнула. Отгоняя от себя рукой слоистые, изжелта-серые космы табачного дыма, потянувшиеся к неплотно прихлопнутой двери, она вздохнула. — Только ты зря не кручинься… Что с тебя, со слабого человека, возьмешь? Все вы, мужики, наверно, такие! Мы вон у себя сколько мучились с Димкой, прежде чем отбили у него охоту от этой лиходейной привычки. Год с хвостиком! Бывало, от Димки за километр самосадом несет. Пойдет какая дура танцевать с ним, головушка разболится… Так что же мы придумали? Стали каждый божий день записочки подбрасывать Димке: «Если, Дима, не бросишь категорически курить, не стану с тобой гулять». И ни одна — ни на танцы с ним, ни в кино. Представь: подействовало! В данный момент наш Дима самый ярый враг курильщиков. Теперь стоит только задымить в клубе какому-нибудь парню… немедля Димка его за дверь выставит!

Степка прошла к плите, пристроенной к подтопку, и загромыхала кастрюльками (Артем даже не заметил, когда девчонка успела сбросить с плеч шубку).

запела она, беззаботная, запела чуть протяжно и чуть игриво.

Невмоготу стало лежать Артему, в жар ударило. Пыхтя и отдуваясь, опустил он ноги в стоявшие у кровати валенки, надел на голову русачью шапку. Встал, тяжело опираясь на палку.

— Иди, иди, проветрись перед обедом, — сказала миролюбиво Степка, точно и не было между ними неприятного для Артема разговора. И тотчас опять завела:

Сойдя с крыльца, Артем первым делом посмотрел на запад. Не дождалось его солнышко. И опустилось-то за снежный горный кряж, похоже, всего несколько минут назад. Еще беспокойно пламенело небо, пламенело ядовито-пунцовым сполохом, щедро подрумянивая бочок одинокой тучки, невесть откуда приплутавшей в эти края.

Долго стоял Артем, глядя и не глядя на горы, тускнеющие в лиловой, чуть присыпанной пеплом дымке. И не приметил, когда рука — по своей воле — залезла в карман полушубка, нащупала тощую пачку с папиросами.

«Хватит баловать! — вдруг одернул себя Артем. Не сдержался, вздохнул: — До чего ж ты докатился, голова садовая… слову своему не стал хозяином. Девчонка вон — и та зубы над тобой скалит!»

Смял в кулаке папиросы, вынул из кармана руку, да как размахнулся со всего плеча… Где-то за дровяным сараем упал бумажный комок. Порадовался даже Артем: есть еще в нем силенка, не надо только нос вешать из-за всякого пустяка.

И сразу будто полегчало на душе. Взял он в правую руку палку, проткнул концом оплывшую ледком кочку. Потоптался-потоптался на одном месте, да и свернул на бугристую тропку.

«А что, если к Черному дубью проковылять? Дотяну? — спросил себя Артем. — Вот уж обрадовался бы Антипыч!»

Тут как раз и вышел на поляну сам старый лесник. Легок же на помине! Завидев Артема, шагу прибавил, руками длинными замахал:

— Гей, Артем, сто леших в пятку!

— Го-го-го! — прокричал Артем, поднимая над головой палку.

— Держит земля, якар-мар? — продолжал нетерпеливо старый, разглаживая дремучую — туда-сюда — бородищу. Любил Антипыч ввертывать в разговор разные стародавние словечки, при случае похваляясь своим родством — неизвестно в каком колене — с волжской разбойной вольницей.

Пожимая старику руку — твердую и, казалось, бесчувственную, ровно железо, — Артем с затаенным волнением глянул Антипычу в исхлестанное беспощадными морщинами лицо, притерпевшееся за долгую жизнь к разным невзгодам. Оно, это стариково усохшее лицо, теперь даже не розовело от долгого пребывания на холоде.

— Забыл ты нас, Антипыч! Сколько дней глаз не казал? — упрекнул Артем лесника, все крепче и крепче стискивая его жилистую руку.

— Сарынь на кичку! — сплюнул Антипыч в сторону. — Разбойники волки, паря, опять залютовали. На Крестах вчерась оленя задрали. Ну, и хлопот по самые ноздри. То путлял по горам-долам, логово злыдней отыскивал, то охотников подбивал… Поутру облаву зачнем.

— То-то к нам гость ночью наведывался… от волков, видно, хоронился, — сказал Артем. — Гляжу давеча, вся поляна в лосиных следах.

— А я его своими глазыньками видела! У моего окна, шальной, терся! — весело прокричала Степка, стоя на крылечке с мусорным ведром.

Ни Артем, ни Антипыч не заметили, когда появилась тут девчонка — вся-то розовая, жаркая, с оголенными до локтей смуглыми руками.

— Думаете, брешу? Истинный бог! Знаете, какой лосище? У-у! Большой такой, мордастый… фыркает себе, копытом землю бьет, а загривок… а загривок так и дыбится, и дрожь по нему пробегает. Даром что полночное время было, а я как на картинке в упор его разглядела… Артемушка, а не этот ли лось вечор меня и напугал? Когда из поселка я припозднилась?

— Поставь ведро и беги в избу. Простынешь! — приказал Артем.

— Ну еще… я сама! — своевольно мотнула головой Степка. И, сбежав по ступенькам вниз, помчалась к сараю.

Старик опять поворошил буйную бородищу, любуясь проворной, легкой на ногу Степкой. Когда она пробегала мимо с порожним тренькающим ведерком, он сказал:

— Угадай, коза, загадку: по высокой дороге идет бычок круторогий.

Приостановилась на миг Степка, сбросила со лба назад челку.

— А вон — месяц. Смотрите, какой он… — И понеслась дальше. С крыльца крикнула: — Вы, Антипыч, в другой раз задавайте задачки помудренее!

Притопнула левой, потом правой ногой, сбивая с галош снег, и еще прибавила:

— Курите, и за стол. Живо!

Хотя рано потух закат и небо подернула вечерняя засинь, а на полянке все еще было светло. И виной всему был месяц, только что вынырнувший из-за долговязой, принахмурившейся к ночи сосны — весь-то, весь сияющей, звонкий, с одним-разъединственным изъянцем: махонькой красниночкой у нижнего зазубренного острия.

— Добрый скакунок, — щурясь на молодой месяц, сказал Антипыч. Достал кисет с самосадом из кармана душегрейки — короткого, но теплого пиджачишки на собачьем меху. — Весь март продержится стужа. Бывало, все так говаривали: он, март-то, на нос садится! Жди, значит, и в марте забористых морозов. А нынешней ночью в особенности крутой тяпнет: дым-то из трубы… вона чего — дыбом стоит!

Скрутил «козью ножку», закурил и протянул кисет Артему:

— Зыбани разок, пока прокурорша глазастая не видит!

Артем мотнул головой. Поглядел на белесо-молочный кучерявый столб над крутой заснеженной крышей, тянувшийся в пустую, тоже белесо-молочную высь, к далекой колючей звездочке. Сказал:

— Днем целую пачку издымил. А ведь зарок давал, язви меня в душу! Степка заявилась… сам себе стал противен.

— Н-да-а, — раздумчиво протянул Антипыч. — Степанида, скажу тебе напрямки, как есть ко двору вашему пришлась. А я ведь поначалу отцу твоему поперечил… это когда думку свою он высказал насчет сиротинки: собираюсь, дескать, на воспитание девчурочку безродную заместо дочери взять. В коем годе история эта приключилась, дай бог памяти? Пожалуй, на второй год твоей действительной службы. «Надоело, слышь, Антипыч, бобылем-то жить. Артемка — чует сердце — отрезанный ломоть», — это он все мне и прочее такое. «Теперь, отвечаю, от кровных дитятей горючими слезами плачут иные родители, а ты выдумал — чужую брать!» А он, родитель-то твой, и не послушал меня…

Из сеней выглянула Степка.

— Вы, мужики, что — особого поклона ждете?

— Не жури, Степа, бежим! — засуетился Антипыч, бросая под ноги окурок. — Чего-чего, а ложкой поработать я всегда мастак!

Подтолкнул Артема в спину, хихикнул по-стариковски:

— За обедом мы — соловьи, а после хлебова — воробьи!

Степка выдвинула стол на самую середину избы. Зажгла висячую лампу. На чистые, только что притертые половицы разбросила полосатую дорожку. И Артему, замешкавшемуся в дверях, вдруг показалось, будто какая-то властная сила перенесла его на миг — всего лишь на мимолетный миг — в невозвратимо милое детство. Вот он, неслух, до сумерек прокатавшись на лыжах с горки, крадется домой, то и дело вытирая одеревеневшим кулаком посиневший нос… Завтра всего-навсего воскресенье, но заботливая мамка, мастерица на все руки, до того старательно вылизала в избе все углы, что Артемке чудится: а не праздник ли ждет его поутру — с пирогами, ватрушками и веселыми, разудалыми песнями?

Будто сквозь сон слышал Артем беспечную стариковскую болтовню Антипыча: «Что ж ты мне теперь прикажешь делать, Степа? Снимать с ног чуни али как? По такому полу — стекло, да и только! — грешно на пяточках пройтись!» А довольная похвалой Степа лишь застенчиво улыбалась: «Экий же вы, Антипыч, насмешник! Я просто-напросто для свежести протерла… проходите, проходите! Это вон Артему придется снимать свои дредноуты… Правда, потешные у него валенки? Я ему домашние коты припасла… Проходите, Антипыч!»

И Артем покорно снял тяжелые валенки, сунул ноги в легкие, из бараньей шерстки, коты. Она, Степка, сказывала: эти коты отец Артема, последнее время страдавший ревматизмом, за какие-то три месяца до смерти заказывал знакомому валяльщику. Так и не походил он в них.

Завидев на столе тарелку с пупырчатыми огурчиками, Антипыч крякнул.

— Эх, Степа, и закусочку боярскую ты, милая душа, выставила! А по чекушечке… ну, хоть по самой махонькой у тебя не найдется к такой райской благодати?

— Нет уж, не подговаривайтесь! — твердо отрезала Степка. — Эти ваши «чекушечки» — баловство одно! Мне опротивело в нашей столовке на пьяных любоваться.

— Да разве мы, Степа, до окосения намерены нарезаться? Нам бы только по одной пропустить, для поднятия духа! — продолжал Антипыч, усаживаясь за стол. — И что это я, старый хрыч, сплошал? Понимаешь, Артемка, свет ты мой в окошке, какие соблазнительные поллитровочки с белой головкой перед самым моим носом сегодня стояли! Целых две… парочка — гусь да гагарочка! А жидкость в них — что тебе святая водица! Якар-мар!

— И как же ты, Антипыч, промашку допустил? — улыбнулся Артем. — Неужто святая водица по усам текла, а в рот не попала?

— Не попала, Артемушка, не попала! — с еще большей комичностью завздыхал речистый старик. — Обратно в карман сунул соблазнительные поллитровочки змий-искуситель в облике одного солидного туза. Не поладили мы с ним. И требовала от меня эта личность местного значения пустячок малый… всего-навсего несколько сосенок. Несколько бревешков не хватает тузу-королевичу для возведения персонального терема. Вот он и заявился ко мне поутру на кордон с деловым предложением. «Если б ты, говорит, дед, еловая твоя голова, с умом жил, век бы не тужил. У тебя тут что ни дуб, то тулуп, что ни сосенка, то избенка».

— Какой же был твой ответ? — спросил Артем, садясь за стол напротив лесника.

— Мой ответ был короток: распахнул я пошире дверь на волю и показал ему, где бог, а где порог! Сто леших в пятку!

— Антипыч, неужели вы стерпите? Неужели к ответу жулика того не притянете? — сказала Степка. И поставила перед стариком тарелку с горячими щами. — Сейчас за взятки и прочие махинации…

— Э-э, наивная душа! — крякнул Антипыч. Подхватив на вилку маленький огурчик, старик отправил его целиком в рот. А потом долго, аппетитно похрустывал, сладко жмуря блекло-голубые, в дымке, глаза. — Вот ты напрямки режешь: к ответу подлюгу! — снова заговорил он, управившись с огурцом. — А каким манером докажешь, что хлюст этот взятку совал? Он ведь не придурок, без свидетелей любит обтяпывать темные делишки. То-то и оно! — И старик стряхнул с разбойничьей смоляной бородищи хлебные крошки. — А спрашивается, что человеку не хватало? Квартира в поселке казенная, со всеми удобствами. Это когда другие по общежитиям и углам разным маются… Так нет, свои личные хоромы надумал возвести. Чтобы в лесочке, у крутого волжского бережка. И — само собой — за государственный счет. Ну, а потом легковая машина потребуется и кобель цепной… Спрашивается, откуда гнилая, вредная бактерия к нам лезет, людей заражает? Ведь до колхозов папаша этого прыща, как сейчас помню, самым горемычным хлебопашцем в Александровке считался. Хлеба своего едва до рождества хватало. На семерых ребят одни худые валенки… А вот сынок этого бобыля, гляньте-ка, в удельные князья лезет! Откуда проникла в его крестьянский организм худая зараза?

Степка вдруг насупилась.

— Антипыч, а у вас в тарелке скоро закрайницы появятся! Беритесь-ка за ложку, хватит сокрушаться!

— И верно, Степа, зарапортовался! — смутился Антипыч. — Цельными днями, касатка, все один да один мерю шагами кварталы. Из сосняка в березнячок забредешь, из березнячка в буерак спустишься. А из буерака, само собой, в гору карабкаешься. И все один и один. С лесными духами да со старухой своей, глухой тетерей, много не набалакаешься!

Но вот прошла добрая минута, а может, даже и две, и приумолкнувший было старик, только что усердно работавший ложкой, снова с прежним азартом заговорил:

— И-и, ласковые мои, чуть не запамятовал… чуть не запамятовал про Серегу вам доложить!

— А что с ним, Антипыч? — спросил Артем. — Уж который день мальчишка не кажет носа на кордон. С той недели… после бурана ни разу не заглядывал.

Антипыч ладонью расправил бороду. И, посмеявшись, окинул Степку и Артема веселым, с лукавинкой, взглядом.

— Вот-вот, в самый этот лютый буранище и отличился наш Серега. Да как еще отличился, неразумный! Помните, по зиме, в бескормицу, приручил Серега олениху? Сенцом, овсецом подкармливал ослабевшую животину. Закинет за плечи рюкзак, встанет на лыжи — и пошел! В самый ведь дальний — Соловьихин — квартал шатался малый. И так каждый божий день. И олениха попривыкла к парню. На голос бежала. А закуролесила метель… ведь четверо суток, якар-мар, бесилась! И потерял Серега покой: «Как там моя Олька?» Ну, и не выдержал. Тайком из дома сбежал поутру на третий день. Сами догадываетесь — куда.

Тут Антипыч крякнул.

— Теперь уж отошел Сергунька. Поди, на днях и к вам завернет.

— А что с ним было, Антипыч? — ахнула Степка.

— Дело прошлое теперь, — неохотно промямлил Антипыч. — Заблудился, вот что. Если б часом-другим позже отыскал Серегу… худо бы пришлось неразумному.

Артем покачал головой.

— Вот вам и председатель «зеленого патруля»! Ну, разве можно было одному в метель? Уж шестнадцать парню стукнуло, пора и шариками работать!

— А ты больно шибко не жури его, Артемушка, — с душевной мягкостью проговорил старик. — Аль запамятовал, какие сам в его лета коленца откалывал? Прочесть нотацию, само собой, след. Придет — отчитай! А только по мне — молодчина Сергунька! Такой вот с малолетства к нашим Жигулям всем сердцем прикипает. И толковый из него вырастет хозяин природы!

Подавая на второе жаровню с лапшевником, Степка внезапно вся так и просияла. Ее всегда насмешливо-предерзкие мальчишеские глаза сейчас засветились на удивление тихой, неумеренно детской добротой. Артем, нечаянно взглянувший в этот миг на девчонку, невольно залюбовался ее круглой подрумяненной рожицей.

«Какая муха ее укусила? — подумал с сочувствием Артем, и острая, щемящая жалость, непрошеная жалость и к себе, и к Степке, пронзила его сердце. — О чем она подумала? Что вспомнила?»

А Степка возьми да и заговори:

— Помните, Антипыч, забавного того олешка… которого вы мне принесли года два назад из леса? Помните? — Она все еще улыбалась, положив на стол свои натруженные маленькие руки, такие проворные и такие беспокойные. — Шерстка у него была коричневатая, с темными пятнышками вдоль спины. А вот на лбу… Можешь представить себе, Артем, на лбу у него, как по заказу, большое белое пятно светилось. Снежком я его назвала. И так ко мне олешек привязался, ну так привязался: куда я, туда и он. Совсем ручным, глупышка, стал… Ой, ну что это на меня, на сумасшедшую, завихрение словно нашло?

Степка опустилась на табурет, зажала ладонями пуще прежнего разгоревшееся лицо.

— А дальше-то что было? — спросил растроганно Артем.

— Ну тебя! — глухо пробурчала девчонка. Между тонкими ее пальчиками проступила ясная, как майская росинка, слеза. — Вам, мужикам бесчувственным, только бы посмеяться!

И, не владея больше собой, Степка, всхлипывая, бросилась в сени.

Побледневший Артем тоже было порывисто встал, но Антипыч взмахом руки приказал ему сесть.

— Ты, паря, и виду никакого не показывай. Поплачет — и пройдет. Сердце-то девичье отходчиво… а понять его — не то что богу, черту не дано! Так-то вот!

В самый этот миг Артему и вспомнилась бойкая лыжница в желтом, так неожиданно появившаяся поутру на солнечной поляне. Целый день он ни разу о ней не вспомнил, честное слово, ни разу! А вот сейчас… К чему бы это?

«Одни ли девичьи сердца трудны для понимания? — спросил себя Артем, и кончики губ, опушенных усами, слегка покривились в усмешке. — Тут в своем сердце… и то как в темном лесу. Заблудиться можно».

Глава пятая

Светило солнце. Пушистые снежные хлопья опускались на землю лениво и тихо. Казалось, если до предела напрячь слух, то непременно подслушаешь шепот снежинок. Мальчишкой Артем не раз слышал их таинственные перешептывания. Только он никому об этом не рассказывал. Попробуй — засмеют! Нелюдимого, молчаливого Артемку товарищи по школе и так сторонились.

Возможно, Артем и сейчас подслушал бы разговор скрытных снежинок, да мешал звонкий бегучий ручей, неподвластный даже здешним трескучим морозам. Незнакомому человеку могло показаться, что где-то вблизи, вон за теми елочками, поет жаворонок, славя и это задумчивое утро, и бледное — «слепое» солнце, на которое можно было смотреть, как на луну, и принарядившийся в негнущиеся серебряные ризы лес.

Журчал, булькал, точно слегка заикался, ручеек-ниточка, торопясь по дну глубокого оврага к Волге. У певучего ручья, случалось, Артем сиживал подолгу. И никогда не скучал — ни летом, ни осенью, ни зимой. Самым удивительным было то, что прыткий, живучий ручеек каждый раз открывал тебе, близкому человеку, какие-то новые тайнинки.

Еще в феврале, едва ему полегчало и он стал передвигаться с палочкой, Артем решил каждодневно топтать поляну. Надо было снова учиться ходить! А однажды, отважившись, он заковылял к голосистому ручейку — давнишнему своему другу. И с тех пор уже не было дня, чтобы Артем не засматривался в тихие, незамерзающие заводи.

Вот и сейчас Артема так и подмывало отправиться к ручью. Сердце подсказывало: навести ручеек и сегодня, ведь такого другого дня уже больше не будет в твоей жизни.

«Схожу, — сказал себе Артем. — Управлюсь вот с делом и схожу».

Он стоял у колодца — позади дома. Боковинка надежного дубового сруба, обогретая солнышком, курилась еле приметным дрожащим парком. И хотя по ночам все еще трещат от забористых морозов деревья, по утрам колючий ветришко пощипывает щеки, а вот покажется солнце — и заплачут сосульки, подплывут в светлых лужицах стоящие на опушке сосенки, и прыткие синицы прилетят испить эту талую студеную водицу. Что там ни говори, а март свое берет!

Сунув в карман варежки, Артем надежно привязал железную «кошку» к длинной пеньковой веревке, змеей извивавшейся на посеревшем, притоптанном снегу, внатрусочку присыпанном воздушными пушинками.

И лишь забросил в колодец «кошку», как из-за дома донесся задорный женский возглас:

— Живая душа в этом тереме есть?

Дрогнули руки, и Артем едва не упустил веревку.

«Она!» — первое, что он подумал. Пять дней, пять долгих дней, таясь от себя, ждал ее Артем. А вот сейчас растерялся. И все молчал, точно не мог разомкнуть побелевших губ. Молчал, комкал в руках жесткую веревку.

Снова полоснуло по сердцу:

— Волшебник, вы где? Отзовитесь!

«Зачем… зачем она пришла? — с яростью подумал вдруг Артем. — Что ей от меня — т а к о г о — надо?»

И — помимо воли — тоже крикнул, не слыша самого себя:

— Здесь я!

Крикнул и склонился над обледеневшим творилом колодца, пропуская между пальцами ускользавшую вниз веревку.

Даже когда гостья остановилась за его спиной и стала сбрасывать с ног лыжи, Артем не оглянулся.

Он лежал грудью на широкой надежной доске, уставясь в сизую тьму колодца, дышавшего в разгоряченное лицо сырой прелью.

— Ведро упустили? — как-то совсем просто, по-домашнему спросила она, подходя к колодцу с противоположной стороны.

— И не одно, а сразу два! — выдохнул натужно Артем, приподнимая голову.

В ту же секунду далекая гулкая мгла гнусаво передразнила его:

— Оно-но-но… да-а!

Артем еще выше задрал голову и чуть не задел верхом шапки ее лица.

— Осторожно, ведь можно и нырнуть!

Взгляды их встретились. Встретились и тотчас разминулись.

«Почему ты сегодня такой сердитый?» — спросили, замирая, ее оробевшие глаза. А его ответили… Что они ответили, его глаза? Наверное, Артем и сам не знал в этот миг, что они могли ответить.

Тут Артему показалось, будто «кошка» зацепила острой лапой дужку ведра, и он, снова наклоняясь над творилом, осторожно потянул к себе веревку.

— Поймали? — горячо, полушепотом проговорила она.

Артем промолчал. И она, покусывая алые губы, решила ни о чем его больше не спрашивать.

Через полчаса, выбившись из сил, Артем присел на край творила. Сбив на затылок тесноватую шапку, вытер со лба залиловевшей рукой липкую испарину.

— Ну ни черта… ни черта, да и нате! — пробурчал он раздраженно.

— Что же теперь делать? — кротко сказала девушка, забыв о своем намерении ни о чем его не спрашивать. Все это время, затаив дыхание, она следила за руками Артема, колдовавшими над срубом колодца.

— Что делать? — Артем снова насунул на лоб шапку, как-то мельком отметил про себя, что ей идет этот лыжный костюм цыплячьего цвета.

А она, в свою очередь, только тут вот заметила, что правая бровь у Артема, изогнутая чуть круче, чем левая, была рассечена шрамом — смешным скрюченным червячком, когда-то, наверно, ярко-пунцовым, а сейчас блекло-розовым.

— Что делать? — опять повторил Артем все так же ворчливо. — В колодец лезть надо… спуститься бы по скобам туда пониже и багром, багром!

— Ну, и в чем же дело? Давайте… — начала было она и осеклась.

Из его до черноты потемневших глаз чуть было не брызнули слезы.

— Да вы… вы издеваться пришли надо мной? Разве не видите… не видите…

И он согнулся в три погибели, едва не касаясь побагровевшим лицом острых колен.

Минуту-другую, словно оцепенев, стояла девушка недвижно, уставясь некрасиво округлившимися глазами в дергающуюся Артемову спину.

Если бы кто-то со стороны глянул на нее в этот тягостный миг, он бы подумал: «Улепетнет! Схватит сейчас свои лыжи, и поминай как звали. И сроду сюда носа не покажет».

Но она не ушла, не убежала. Медленно, словно спотыкаясь на каждом шагу, она обошла колодец. И, чуть помешкав, тихо опустилась рядышком с Артемом.

И сидели они вот так долго, очень долго. А потом он сказал глухо, все еще не поднимая головы:

— Простите… простите меня, пожалуйста.

Помолчав, добавил:

— Тогда… укатили вы на лыжах, а я на четвереньках через всю поляну… до самого крыльца…

Тут он поднял голову, горько усмехнулся:

— Где уж мне теперь, калеке… по колодцам лазать!

По ту сторону оврага сидел на дереве дятел, старательно долбя еловую шишку, зажатую в развилке.

«Работай, работай! — сказал про себя Артем. — Нам, людям, поясные поклоны положено отвешивать тебе, лесной доктор!»

Снежок уже перестал, забелив от любопытных следы зверей и птиц. А какие только следы не видывал здесь, у ручья, Артем! На водопой наведывались и хитрущие лисы, и трусливые зайчишки, и смелые белки, и сторожкие олени. Случалось, примечал Артем у ручья и следы могучего лося. Под его копытами проваливался и крепкий наст, и ледяной припай…

В лучах солнца, к полдню набравшего силы, оледенелый берег, будто стеклянный, отливал то небесной голубизной, то лазоревым, обжигающим блеском.

По уступам-дорожкам, выставляя впереди себя надежную палку, Артем спустился с кручи к журчащему тоненько ручью.

И справа, и слева ручей был скрыт от мира снежными заносами. А вот здесь, напротив березы, в небо уставились два синих глаза — круглые маленькие озерца. Одно озерцо синее другого, и, как ни всматривайся в эту завораживающую синь приглуби, дна все равно не разглядишь. Зато у второго глазка вода по краям до того светла, до того прозрачна, что видны даже ключи-живуны, бьющие из-под земли. Да и не только ключи, можно различить и золотые песчинки, танцующие над ними.

Подобрав полы полушубка, Артем присел на корточки, чтобы заглянуть под твердый, точно надежный панцирь, снежный карниз, нависший над озерцом.

— Ого, какие норы-промоины объявились! — проговорил, радостно дивясь, Артем. — И травки прибавилось. Вдоль всего бережка зазеленела.

Дятел перелетел на соседнюю с березой сосенку, накренившуюся над оврагом. Пробежал по ее шероховатому стволу сверху вниз, до тонкой скрюченной лапы. Тут он посидел, подумал, а потом как ударит клювом, как ударит! Эта звонкая пулеметная трескотня удивила даже видавшую виды сороку. Сорвалась белобока с орешины и застрекотала.

Артем поднял палку, погрозил длиннохвостой:

— Экая хвастунья, типун тебе на язык!

Улетела сорока. Замолк вскоре и дятел.

«Хорошее у нее имя — Катя, — оставшись наедине со своими мыслями, подумал Артем. — До чего же ловкая! С первого раза подцепила багром ведерко… А я-то за нее тревожился… И веревкой надежно обвязал, и держал вроде крепко, а все тревожился…»

Смотрел на неуемные песчинки, мельтешившие в нескончаемом хоровода, а сам все перебирал да перебирал в памяти простые, с виду пустяковые, но такие волнующие события этого дня.

Вначале девушка долго не соглашалась зайти в избу даже на минуту. А потом, обогревшись у подтопка, дышавшего уютным теплом, не отказалась и от чая. Густой шиповный настой Кате так пришелся по вкусу, что она, осмелев, попросила вторую чашку.

И уже собравшись домой, в поселок, Катя вдруг заметила над кроватью Артема Степкиного чертенка. Чертенок как нельзя лучше устроился в развилке березового сука — хитроумной полочки Артемова изготовления.

— Откуда у вас такое чудо? — воскликнула девушка, комкая в руках белую пуховую шапочку. — Этому бесенку в Москве место… на художественной выставке!.. И добавлю — заодно с полочкой. Честное слово!

— Уж прямо в Москве? — смутился, густо краснея, Артем. — Это все Степка мастерит… сестричка-невеличка. Такая, скажу вам, придумщица!

И тут он не утерпел, взглянул-таки украдкой в Катино лицо, так внезапно расцветшее в доброй, простодушной улыбке…

Артем все еще смотрел в озерко, но уж не видел ни танцующих песчинок, ни нор-промоин под ледяным козырьком, из которых струились журчащие ручейки-колокольчики, ни сочную, ровно озимь, травку. Катю, ее видел Артем в тишайшей, хрустальной глади озерца-зеркальца. От всего волнующего Катиного облика ему почему-то врезались в память ее глаза — большие и круглые, странно большие и странно круглые. И еще зубы — ровные, белые, до синевы белые, с милой такой щербинкой… кажется, на верхнем переднем зубе.

«Эко и распустил ты, паря, сопли… ни дать ни взять — желторотый молокосос! — оборвал себя внезапно Артем и, натужно опираясь о палку, с трудом встал, еле разгибая затекшие ноги. — Глянули б на тебя парни из бригады… засмеяли бы. «Эх-хе-хе-хе, Артемище, Оболдуй Оболдуевич! — непременно так сказал бы коротышка Ватрушкин. — Аль ты всурьез подумал, будто эта московская барышня до потери чувств заинтригована твоим внешним фасадом?», «Ах, ах, пардон, месье! В своем роде вы, безусловно, редкостный экземпляр. И вам, возможно, найдется местечко где-нибудь в закутке музея покорителей этой самой… как ее? Ах да, вспомнила — в музее покорителей дикой целины. Но только — зарубите себе на носу — не в моем фарфоровом сердце!»

И перед глазами Артема вместо Кати уже стоял, паясничая, Ватрушкин, продувная бестия. Закатывая бесстыжие свои очи, играя ямочками на пухлых щеках, заросших колючей щетиной, он с непередаваемым юмором изображал барышню-недотрогу. Да только ли барышень умел передразнивать Ватрушкин? От продувного этого молодца всем доставалось — начиная с директора совхоза, кончая десятипудовой поварихой Глашей-мамашей.

«Успокойся, брат Ватрушкин, не выходи из себя! — усмехнулся Артем, медленно ковыляя к дому по свежей колее, пестрой от перебегавших ее синих, густущих теней, мартовских теней. — Разве я сам не понимаю? Ведь это все блажь одна… одно грустное заблуждение в моей невезучей жизни. Вернее, просто в скучном моем существовании», — поправил он тотчас себя.

И еще раз в мыслях своих Артем обратился к Ватрушкину: «Ты брось зубы-то показывать, а лучше поторопись с ответом на мое письмо. Собираетесь ли с пользой для дела применить мои придумки? Мне, парень, так не терпится знать… мне так, парень, хочется быть вам чем-то полезным!»

Глава шестая

В избе препротивно пахло горелой резиной и клеем Артемова изготовления.

Сидя у окна на низенькой скамеечке, Артем прилаживал заплаты на старенькие Степкины ботики.

Как ни хорохорится март, как ни пугает крепкими морозцами, весна изо дня в день все ярче и ярче зажигает снега. Недалек и тот час, когда зашумят, заиграют овраги, а с гор побегут бурливые, бешеные ручьи. И уж тогда без резиновых бот Степке не обойтись. Здесь асфальтовых дорог пока еще нет, и в самую ростепель даже гусеничные трактора, случается, в грязи застревают.

Артем придирчиво оглядел ботик с круглой заплаточкой на самом носу, у большого пальца, и, поставив его на пол, взялся за другой. Многому научили Артема отец, армия, бесприютные холостяцкие скитания вдали от родимых мест. А ремесло — оно не коромысло, плеч не оттягивает, была бы охота руками шевелить.

«Весну проходит, а по осени… к осени придется новые покупать», — подумал Артем и покосился на Степку. Нынче девчонка работала в первую смену и уж в пятом часу была дома. Неспокойно сидела вот за столом, широко расставив локти, и усиленно грызла черенок ученической ручки. Не мастерица Степка марать бумагу, сразу видно. Битый час мучается, а сама и странички не нацарапала. Да и чего тут писать? Артем, наверно, так же бы вот маялся: не легкое дело отвечать на письмо осужденной за воровство продувной бабенке, когда ты сама подняла бузу против нее и других отпетых мошенников, засевших в столовке! «Лучше бы, конечно, сейчас купить Степке новую обувку, — склоняясь над жалким облезшим ботиком, продолжал свои раздумья Артем, — да придется все же повременить. Поважнее есть дыры в нашем с ней хозяйстве».

Степкины брови, начинавшиеся у переносицы, осыпанной горсткой веснушек, все время были в неутомимом движении. Вот сейчас, круто надломившись, точно два вороных крыла, они взлетели вверх, как бы собираясь парить в поднебесье, да так и замерли. Но замерли ненадолго. Уже в следующий миг они разгладились, и Степкино лицо, потеряв выражение крайнего негодования, затаенной муки, стало прежним — простым, добрым.

Написав несколько строк, она что-то зачеркнула, подумала и еще что-то приписала. А потом шумно и сладко зевнула.

— Я нынче еле раскачалась, — сказала она, бросая на стол ручку. — И подниматься не хотелось, и головушка как в тумане. И на работу пошла с неохоткой… — Тут Степку снова одолела зевота. И вдруг, покусав губы, она прыснула в кулак. — Ой, чуть не забыла! Ну и казус давеча приключился… Подала одному чернобровику с промысла лапшу, а он ложкой по тарелке — туда, сюда — и орет: «А где мясо? Мяса в лапше кусочка нет!» А его сосед по столу — солидный, упитанный дядька — спокойненько неутруждающе говорит: «Что там мясо, молодой человек! У меня вот в щах капусты не предвидится, и то молчу!» Полетела я к повару: «Так и так, Василь Исаич, — и в самой что ни на есть категорической форме заявляю, — никакой мочи нет работать в ваше распрекрасное дежурство. Сплошные жалобы от клиентов! Со стыда сгораешь!»

— Ну, а Василь Исаич? — спросил Артем:

— Ну, а он… а он ничего, проморгался. Закрутил шумовкой в котле и ласково так промурлыкал: «Вы, милая девушка, кулинарному делу не учились, университетов не проходили… И я, как незлой человек, мимо ушей пропускаю ваши некультурные слова».

Артем невесело усмехнулся.

— Скользкий, видать, карась ваш Василь Исаич! Сразу за жабры не схватишь.

Засмеялась и Степка.

— Не карась, а зубастая щука! Мы, комсомолия, на этих днях в стенгазете с перчиком прохватим милейшего повара. Заметку сейчас коллективно сочиняем. Хотя начальство наше в высшей степени категорически против. Но мы от своего не отступимся!.. Да, вот еще о чем не рассказала тебе, Артем. Прочла нынче в московской газете статейку… и прямо признаюсь: вскипятилась! — Степка пристукнула по столу кулачком. — Ну, виданное ли дело, скажи на милость: старательного человека наказали! А он жизнью своей рисковал. Прочти, я газетину принесла.

Степка встала.

— Это маетное письмишко завтра прикончу… Пойду-ка лучше засветло по воду.

— А я же, Степа, принес воды. Два ведра.

— Ты оба ведра выловил из колодца?

— Оба… И карабинчик починил. Теперь уж ведра не будут срываться.

Разминая затекшие ноги, Степка прошлась от стола до двери.

— У нашего двора лыжные следы видела. Кто-то приходил из поселка?

Артем совсем низко склонился над ботиком. Раз-другой ширкнул напильником по рваному краю, зачищая заусеницы. Сказал:

— Человек один… случайно забрел.

Вдруг Степка нагнулась и подняла с пола шпильку. Обыкновенную женскую шпильку для волос. Повертела ее, повертела между пальцами, потом медленно, очень медленно, словно с трудом, подняла веки. И глянула Артему в спину.

Казалось, Степка вот-вот о чем-то спросит его. Но она сдержалась. Еще раз посмотрела на шпильку. И хотя шпилька ей была совсем ни к чему, решительно воткнула ее в свои густущие каштановые волосы.

Артем в эту зиму не раз спрашивал себя: «Отчего у меня так теплеет на душе, стоит лишь забежать на кордон молчаливому, стеснительному — не в меру стеснительному — Сереге?»

Случалось, мальчишка по два-три часа просиживал у стола, не обронив и словечка, с благоговейным трепетом листая старые комплекты «Вокруг света» и «Всемирного следопыта». А вот поди ж ты — Артему все равно было хорошо! Глянет на чернявого подростка с тонкой гусиной шеей, ссутулившегося над пожелтевшими страницами, и улыбнется. И кажется тогда Артему: о чем только не наговорился он за этот длиннущий вечер с молчуном Серегой. А на самом-то деле, может, и пяти слов не скажет парнишка за весь вечер.

— Здрасте, — молвит Серега, еще в сенях скомкав в кулаке шапку.

— Раздевайся, Серега, — обрадуется Артем живой душе. Как-никак, а целый день сидеть одному наскучит, если даже ты и читал захватывающую книгу.

Серега молча стянет с плеча короткий пиджачишко и протопчется у порога до тех пор, пока Артем снова не скажет:

— Чего стоишь? Проходи, зажигай лампу! Перекусить не хочешь? А то в подтопке миска с похлебкой… горячая, поди, похлебка.

— Спасибо, я только что из-за стола, — пробормочет гость себе под нос. Оправит честь по чести фитиль у лампы, чиркнет спичкой, наденет на горловину стекло, И спросит, поднимая на Артема глаза:

— Я полистаю, Артем Иванович, журналы?

— Листай, Серега, листай.

Затаив дыхание, уткнется мальчишка в старые, почему-то пахнущие валерьянкой журналы, забыв на добрую пару часов обо всем на свете. Артему же будет казаться, что это не Серега, сынишка рабочего с нефтепромысла, а он сам совершает умопомрачительные путешествия в загадочные, полные жгучих тайн страны Востока или Южной Америки. Можно было слетать и на Луну — с разными и часто опасными приключениями, кончающимися, само собой разумеется, всегда помпезной победой дерзких и находчивых героев.

Когда же у Сереги начинались слипаться глаза, он захлопывал подшивку и говорил:

— Домой уж пора. Я еще над алгеброй не потел.

— Чаю попьем, Серега, и тронешься, — улыбнется Артем. — Вон и чайник закипает.

— Когда это вы успели? — удивился мальчишка. — Я и не заметил.

Артем опять улыбнется и потреплет молчуна по голове.

Со временем он стал разговорчивее — этот тихий мальчишечка. Иной раз притопает и от порога с восторгом прошепчет:

— А что я сейчас видел! Видел, как снегири в сугробе купались. Честно!

Заметно смелел Серега в присутствии своих одноклассников, ребят из «зеленого патруля». При них он мог настойчиво упрашивать Артема рассказать о целине. И когда Артем, сам вдруг почему-то оробев, принимался говорить — вначале путано, бессвязно, — Серега уже не спускал с него своих глаз — сейчас таких внимательных, таких по-взрослому серьезных.

Артем все еще не мог забыть их первого знакомства. Оно-то, это случайное знакомство на лесной тропе, и возбудило в Артеме интерес к пареньку.

Раз как-то в слякотный, очень слякотный, декабрьский денек Артем неожиданно наткнулся неподалеку от ручья на сидевшего на корточках мальчишку в ушастой шапке. В ногах у него распласталась пушистая елочка, слегка припорошенная снежинками, тоже пушистыми, еще не успевшими растаять.

— Ты что здесь вытворяешь? — задыхаясь от гнева, вскричал Артем. И что есть силы стукнул палкой о землю. Артему подумалось, что это он — сорванец — погубил молодое деревцо.

Но мальчишка даже не обернулся на окрик. Припадая на больную ногу, Артем вплотную подошел к нему. Паренек поводил красными дрожащими пальцами по ершистой веточке и все молчал и молчал.

Тогда Артем нагнулся, поднял мальчишку за плечи. Ну, ты чего? Или беда какая стряслась?

Тот помотал головой. И, кулаком смахнув с ресниц крупные слезы, со вздохом протянул:

— Елку… и у кого рука не дрогнула?

И он снова провел кулаком по глазам.

На рукаве веснушчатого мальчишки Артем и увидел тогда зеленую повязку с красной стрелой — точь-в-точь такие же стрелы рисуют на бортах почтовых грузовиков.

В эту минуту Артем не стал расспрашивать мальчишку о его загадочной повязке. А просто позвал его к себе в избу — отогреться, попить горячего чайку.

Лишь позже узнал Артем о школьном кружке любителей природы и «зеленом патруле». Душой патруля был, оказывается, Серега. Не кто-то другой, а он, выдумщик Серега, и повязку такую необыкновенную придумал для патрульных — защитников леса. Ребята в школе им просто-таки гордились. Еще бы: Серега один, без чьей-либо помощи, за какие-то полгода задержал около двадцати «врагов» зеленого друга. Среди задержанных было трое взрослых. Вот вам и тихий мальчишечка!

Само собой разумеется, Артем обо всех этих Серегиных делах узнал от ребят. Сам же председатель патруля не любил хвастаться.

Сегодня Серега заявился к Артему не один, а с девчуркой в серой нейлоновой шубке.

— Это Нина, Артем Иваныч! — сказал Серега, знакомя Артема с длинноногой девчонкой. И, все еще стоя у порога, с жаром проговорил: — Рассудите меня с ребятами, Артем Иваныч! Вот эта самая Нина попросилась в наш патруль, а мои гаврики наотрез против! «Не девчачье, кричат, это дело!» А я не согласен! Вы не смотрите на нее, будто она с виду слабая и беззащитная… Правда, Нина? Она, знаете ли… она по осени…

— Ну что ты замолол, Сережка! — вспыхнула тут девчушка опаляющим румянцем. — Оставь, прошу тебя!

— Да вы что у порога митингуете? — пришел на выручку Нине Артем. — Ну-ка, кавалер, поухаживай за девушкой! Помоги-ка ей снять шубу.

— Это я-то кавалер? — так и прыснул Серега. Он повернулся к девчонке, но та оттолкнула его локтем.

— Вот еще!

«Ну и ну, ну и Сергунька мой! — подумал весело Артем. — Его нынче прямо-таки подменили… Ох уж этот женский пол!»

Артем так и не узнал, чем же отличилась по осени Нина, красневшая ни с того ни с сего, прозванная в школе «трусихой номер один». Не поведал Серега и о своем походе в метель в Соловьихин квартал к прирученной им оленихе Ольке.

Они просидели весь вечер за столом, попивая шиповный чай с вкусными Степкиными сдобнушками, не спеша толкуя о разных разностях. Например, о чуде-чудаке Илье Ильиче, школьном учителе математики, не умеющем отличать сороки от вороны, о разрушительных силах тихоокеанских цунами. Поговорили о предстоящей облаве на волков и также о волшебной красоте Карнакского храма в Египте и о грандиозном, захватывающем дух, строительстве на Енисее.

И лишь перед уходом домой, держа в руке шапку, Серега сказал, потупясь:

— Артем Иванович, какое же ваше слово? Ребята так и отрезали: если Артем Иваныч за, то ладно уж, примем Нинку в патруль!

Артем развел руками.

— А при чем тут я? Вы сами решайте. Я посторонний человек.

— Вы — и посторонний? Не-ет! Мы вас с Антипычем президентами нашего патруля считаем!

— Ну, если уж вам так не терпится знать мое мнение… То я — безоговорочно за! А ты, Ниночка, докажи этим храбрецам…

— Артем Иваныч, так она ж осенью доказала… Разве я вам не говорил? — вскричал обрадованно Серега.

Но в этот миг Нина стремглав выбежала в сени, и «кавалер», махнув на прощанье рукой, помчался догонять свою застенчивую подружку.

Глава седьмая

Он бешено защищался — этот щуплый мальчонка. Под жухло-серым бугром, изрезанным полозьями салазок, еще вчера, наверно, сверкавшим, жгучими искорка» ми молодой пороши, копошились такие же сорванцы, бросая в защитника «высотки» снежные комья.

Снежки летели на горку один за другим. Но щуплый малец в распахнутой шубейке ловко от них увертывался. Нет, он не только увертывался, но еще успевал хватать из-под ног отсыревший снег, комкать его запунцовевшими ручонками, будто кипятком ошпаренными, и метко пулять тяжелые ядра в осаждавшего «высотку» «противника». Отступать ему было некуда: горка упиралась в глухой забор, за которым в ряд выстроились осокори, доставая седыми, словно дымившимися, вершинами низкое и тоже жухло-серое, как и снег, небо.

— Эй ты, ничейный сын! Сдавайся! — выкрикнул большеголовый шкет, подкравшись к подножию горки. И запустил в отчаянного мальца плотным, отливающим синевой комом.

Метко пущенный снежок угодил мальчонке прямо в лицо. Он покачнулся, зажал руками нос.

— Ура, ура! — заголосили внизу ребятишки, бросаясь на штурм горы.

Но ее защитник, похоже, еще не собирался сдаваться. Проворно отскочив к забору, он выпрямился, затравленно глянул вниз. Из разбитого носа капала алая густая юшка. Другой бы на его месте изошелся дурным криком, а этот даже не пискнул. Сбив назад налезшую на глаза заляпанную снегом шапчонку, он зачем-то сунул дрожащую руку в карман шубейки. А преследователи — вот они — уже совсем близко.

— Назад! Назад, грачата! — крикнул тут Артем, наблюдавший со стороны за мальчишеской баталией.

Ребятишки, и вправду похожие на драчливых грачат, разлетелись кто куда. На горке же остался только тот — с разбитым носом. В руках у него — снежок. Последний его снежок, с таким трудом вытащенный из кармана шубейки. По снежному кому расплывались красные пятна, но мальчонка упорно их не замечал.

— Иди-ка сюда, слышь! — сказал Артем храбрецу, останавливаясь напротив горки.

Мальчонка не сдвинулся с места. И все комкал и комкал в красных своих ладонях розоватый снежный шарик.

— Ну! — повторил Артем. — А я-то думал, ты герой!

«Герой» провел ребром руки под носом. Тоненько пропищал:

— Драться не будешь?

— Выдумал! — засмеялся Артем. — Нам с тобой нечего делить.

Мальчишка еще раз старательно вытер нос. И вдруг, присев на корточки, скатился на пяточках с горки. Скатился прямо Артему под ноги.

Артем нагнулся, застегнул на нем шубейку. А потом легонько приподнял пальцем острый мальчишеский подбородок. Синюшное личико. Сивая прядка волос, рогом торчащая из-под шапки с распущенными ушами, такие же светлые, еле приметные брови, словно прочерченные пунктиром. И васильковые, не по годам умные, внимательные глаза.

Нашарив в кармане полушубка платок, Артем осторожно, старательно принялся стирать с лица пострела засохшие сгустки крови. У «героя» на глаза навернулись слезы, но он терпеливо молчал, моргая ресницами.

— Теперь порядочек, — ободрил Артем мальчонку, пряча платок. — Как тебя звать прикажешь?

— Игошка я, — выдохнул тот с облегчением, едва Артем оставил его в покое.

— А сколько тебе годков, Игошка?

Мальчонка непонимающе уставился на Артема.

— Лет сколько тебе?

— Пять и еще один.

— Значит, шесть?

— Ага, шесть. А придет лето, мне будет семь. — И тут Игошка впервые улыбнулся.

Ни Артем, ни Игошка не заметили перебегавшей дорогу молодой женщины в белом халате. А она, зябко ежась, направлялась к мим.

— Мажаров, как тебе не совестно! — краснея от возмущения, закричала женщина и дернула Игошку за руку.

Мальчонка испуганно рванулся в сторону. И доверчиво прижался к Артему.

— Зачем же вы так? — стараясь казаться спокойным, спросил Артем.

У женщины в халате теперь не только щеки зарделись, но и крупная, с фасолину, родинка на солидном подбородке.

— А с ним, с этим Мажаровым, сладу никакого нет! Я целый час искала, с ног сбилась… который уж раз убегает из детсада. Сломал, озорник, лопаточку — и со двора.

— Зачем же ты, Игошка, лопатку сломал? — положив на Игошкины плечи большие свои руки, спросил Артем.

— Я не ломал, она сама…

— Да, сама! — перебивая мальчонку, снова закричала голосистая воспитательница. — Другие ничего не ломают, другие дети как дети, а этот… со всеми ссорится, дерется!.. Вот полюбуйтесь — опять ему нос расквасили!

— Ах, ты еще и дерешься! — удивился Артем, еле сдерживая улыбку.

Игошка запрокинул назад голову, пытаясь заглянуть Артему в глаза.

— А зачем они дражнятся? — морща припухший нос, пробурчал Игошка. — У них у всех папы… и дражниться можно? Да?

Ища сочувствия у Артема, детсадовская воспитательница развела пухлыми руками:

— Этот Мажаров, знаете ли, взрослого заговорит!

— А где ваш детсад? — помедлив, спросил Артем. — В том доме через дорогу?.. Пойдемте, я провожу вас с Мажаровым. Ты, Игошка, пойдешь в детсад и будешь слушаться старших…

Игошка молчал. Но за Артемову руку уцепился крепко. И до самых ворот приземистого одноэтажного зданьица не выпускал ее.

Воспитательница шагала крупно, по-солдатски, размахивая правой рукой. Игошка и Артем еле за ней поспевали. Она так спешила, что, подойдя к калиточке детского сада, забыла даже сказать Артему «до свидания».

Но Артем, все еще не отпуская от себя мальчонку, неторопливо проговорил, глядя прямо в глаза женщине:

— Этот ваш Мажаров все-таки славный парень, что там ни говорите! Не нужно только его излишне опекать.

И видя, что воспитательница опять вся вспыхнула, он мягко, почти весело улыбнулся.

— А лопатку… я вам сделаю. Найдется подходящая доска, две смастерю. Или не верите? На той неделе занесу.

Потом наклонился к Игошке. Тот смотрел на него пристально-пристально, не моргая, как бы собираясь что-то сказать.

— Давай руку. А теперь беги!

— А ты ко мне… еще придешь? — еле слышно прошептал Игошка. Глаза его потемнели, они не казались теперь васильковыми.

В горле у Артема запершило. Уже не глядя на Игошку, он проговорил — тоже негромко — глуховато и отрывисто:

— Приду. А как же? Непременно приду!

Глава восьмая

За детским садиком стоял небольшой флигелек с голубыми узорчатыми наличниками и таким же голубым крылечком. На этом крылечке с витыми балясинами, наверно, было удобно сидеть летними вечерами влюбленным.

Артем сощурился, что-то вспоминая, а потом, помешкав, свернул к голубому крылечку. Поднявшись на верхнюю ступеньку, постоял, отдышался. Здесь можно и присесть на десяток минут. Глядишь, ноги и отойдут.

«Теперь от Старого кордона до поселка рукой подать, — думал Артем, блаженно привалившись спиной к перилам широкой скамейки. — А вот пацаном был… километров пять приходилось лесом бегать. Да что там пацаном! Перед уходом в армию… вот когда начала шириться наша Тайнинка. Как наладили в соседней долине нефть добывать, ну, и затюкали в Тайнинке топоры! А сейчас и не узнать поселка. Уж городом прозывается. Припоминаю, сказывал отец: «При дедушкином родителе тут, в междугорье, посреди леска десяток рыбачьих избенок от злого глаза таились. Тогда-то, слышь, и прозванье поселку дали — Тайнинка».

С этого высокого крылечка Артему видна не только смирная Волга — белое, пустынное поле в чадной дымке, не только площадь, застроенная в последние годы все больше кирпичными двухэтажными зданиями, но и тянувшиеся в сторону промысла — по безлесому пологому взгорью — уютные, ровно игрушечные, финские домики. Старых крестьянских изб почти совсем не видно. Они стыдливо жмутся друг к другу в противоположной стороне, в низинке — в Дунькином курмыше. И давным-давно отошла к праотцам бедовая шинкарка Дунька, привечавшая пьянчуг, а вот на тебе… Дунькин курмыш и по сей день живет!

С карниза дома сорвалась слезливая сосулька. Сорвалась и со стеклянным звоном обрушилась на опрокинутую вверх дном железную бочку в палисаднике. С заледенелых веток яблоньки, стоявшей чуть подальше бочки, тоже капало. Тяжелые капли дырявили и дырявили глянцевитый снег под деревцом.

Нет-нет да и налетал ветер. И тогда ветки яблони тоненько позванивали. Случалось, с той или другой веточки отваливалась ее ледяная оболочка, и на снегу под деревом, кроме темных ноздрястых дырок, появлялись крестики… точь-в-точь как отпечатки птичьих лапок.

Артем расстегнул два крючка на полушубке. И долго копался, прежде чем вынул из нагрудного кармана грубошерстного пиджака засаленный брезентовый бумажник.

«Еще разик прикинем для порядка предстоящий расход, — сказал он себе, вытягивая из бумажника четвертушку листа из ученической тетради. — Перво-наперво: приглядеть Степке демисезонное пальтишко. А то она вся обносилась. За полсотню вряд ли подходящее купишь. А дороже… дороже шести десяток и мечтать не мечтай. И как-никак еще придется потратиться на стол. Надо ж ее порадовать! Восемнадцать годков… самая что ни на есть расцветная девичья пора!»

Покашливая, Артем достал из бумажника сберегательную книжку с загнутым уголком. С тех пор как по осени заявился домой на кордон, Артем и в руки не брал сберкнижку. Зачем? Пенсию целиком отдавал Степке на еду, одежка-обувка пока не износилась… А чего еще ему надо?

Отогнув ногтем загнувшийся уголок, Артем полистал книжечку. Крякнул. И заработки ведь были немалые, а на «черный день» откладывал крохи. Да разве он когда думал о каком-то «черном дне» в своей жизни? Здоровый, сильный волжский парень? Не умел Артем дрожать над рублями. Надо было и старику отцу посылать, и одеться хотелось… нельзя же всю жизнь армейскую шинельку трепать! Ну, и всякие непредвиденные траты случались. Мало ли разных залетных стрижей прикармливать приходилось? Начитаются дома разных книг про соблазнительные путешествия, забросят под кровать учебники и тайком от родителей на поезд. Спросишь: сколько тебе, работничек, годков? А он презрительно так сощурится да нос кверху задирает, будто норовистый жеребенок.

Одного такого, детдомовского, недели три не отпускал от себя Артем. Как его звали? Колькой, Тимошкой?.. Да, да, Тимошкой. Вместе с Артемом поднимался ни свет ни заря, едва лишь восток начинал плавиться в розовеющей дымке. И целыми днями, какой бы жгучий зной ни одолевал, маялся на тракторе подле Артема. А в сумерки, всласть накупавшись в тихом Тоболе до гусиных мурашек, разводили они костер и подолгу, как равный с равным, толковали о смысле жизни, о кучно рассыпанных звездах по черному, как печное чело, небу. «Дядя Артем, а им, звездам, видно, зябко в жутко студеной выси?.. Смотрите-ка, как они дрожат и жмутся друг к другу», — сказал однажды далеко за полночь Тимошка и сам, зябко ежась, приткнулся худеньким плечом к Артему.

Все еще мыслями своими находясь там — в далекой-далекой от Волги степи, ставшей ему второй родиной, Артем спрятал в нагрудный карман бумажник. И подумал: «Вначале зайду в магазин и приценюсь. Пальто надо выбирать на вырост. Сорок восьмой размер придется брать».

Спустился с крыльца. Постоял, тыча палкой в пупырчатый ледок лужицы, поджидая вразвалочку шагавшего вдоль порядка парня в модном коротком пальто.

— К магазину… кажись, в ту сторону? — спросил Артем, когда тот поравнялся с ним. — И еще — до библиотеки далеко?

— А вам, па-азвольте спросить, — парень так врастяжку и сказал «па-азвольте», — что, собственно, нужно? В этом процветающем граде два магазина… Должно быть, из передового колхоза нагрянули деньжата сорить? — И его такие чистые, такие наивные глаза чуть сузились, залучились насмешечкой.

Артем добродушно сказал, тоже слегка щурясь:

— Не совсем угадали, молодой человек. Из самой заволжской глухомани занесла сюда нелегкая.

— Разве уж и там прослышали про здешние длинные рублики? — у парня слегка приподнялись соболиные брови.

— Прямо сказал один доброхот: «Там, слышь, в Жигулях, денежки сами в карман прыгают!»

— Враки все это! Треп! Меня в эту дыру после техникума сунули. Посудите сами: сотнягу в месяц не зашибаю. А скука! Единственное развлечение — охота. А заявишься на танцульки в сарай… так здесь клубик окрестили — обратно же тоска зеленая! Приклеишься к местной девице, а уж блюстители морали орут в микрофон: «Юноша в клетчатом пиджаке! Не прижимайте к себе девушку, танцуйте на положенном расстоянии, иначе мы вас выведем!» Мило, не правда ли?

Парень оглядел Артема с головы до ног.

— Ежели намерены вначале завернуть в промтоварный нефтяников, то вы показали верно своей симпатичной клюкой: площадь пересечете — и налево. Ну, а если в кооперативный — продовольственно-промтоварно-керосиново-скобяной… то сюда, направо, за углом. Да, вам еще и просветительный центр потребовался? До него сотняжка шагов. Но, во-первых, он с трех открывается, а сейчас только одиннадцать, а во-вторых, по средам там выходной. Или нынче не среда? Извините — вторник. — Парень снисходительно ухмыльнулся. — Признаться, тоже порой в храм культуры заскакиваю… к одной местной просветительнице. Доложу, смазливая фея… с горящими кошачьими глазами.

«Неужели кривляка-свистун о моей лыжнице лепечет?..» — подумал, хмурясь, Артем. И с нескрываемой неприязнью глянул франту в глаза.

— Было так приятственно с вами… это самое, перекинуться, — сказал путано тот. — Да топать надо. Будьте!

Припадая на левую ногу, Артем зашагал через площадь.

И тут ему внезапно вспомнился один тишайший сентябрьский вечер. Пятигорск. Санаторий. Еще не включали света, и в палату через открытую балконную дверь начинали осторожно вползать теплые сумерки.

Артем не видел лица своего соседа по койке — бритоголового капитана, участника Отечественной войны, под Берлином потерявшего ногу. Тот сидел к нему спиной, опершись кулаками в помятую постель. За два долгих месяца пребывания в санатории Артем привык и к его неуравновешенному характеру, и к его лицу в страшных рубцах. С этим когда-то веселым запорожцем война обошлась особенно жестоко.

Как раз в тот самый тишайший вечер не очень-то обычно разговорчивый капитан и прочитал на память глуховатым, прокуренным вконец голосом «стишок одного доброго хлопца» (перед тем между тремя жильцами палаты шел горячий спор о теперешней молодежи).

Как они начинались, эти волнующие, стучащиеся в самое сердце стихи «доброго хлопца»? Артем морщил и морщил лоб, но вспомнить — вот досада! — никак что-то не мог.

«Да, вконец запамятовал, — с сожалением подумал он. — А ведь все знал… Записать бы тогда еще надо. Ох, и подходящие они, стихи эти, к вертихвосту повстречавшемуся. «Они не пашут и не строят»… Так, так… Ну, а дальше?»

Артем даже остановился посреди площади, все продолжая понукать свою память. Одно четверостишие он все-таки припомнил:

…Поднимаясь по отлогим железобетонным ступенькам крыльца промтоварного магазина, Артем подумал: «В библиотеку я уж в другой раз… если после такой смелой вылазки сдюжу. А в школу к ребятам заверну. Любопытно же: что у них там за уголок живой природы?» И еще подумал о том, что его больше всего волновало, пока отдыхал на чужом, на диво гостеприимном крылечке, хотя изо всех сил и старался не признаваться себе во всем этом: «А не сладко, видать, мальцу без отца. Да и мать, похоже, не из прилежных. Застегиваю на нем… на Игошке-постреле, шубейку, а пуговки-то… где есть, а где — не обессудь. Эхма!.. Беру его за руку, а она крохотная, холодная… льдышка льдышкой. А пока шли до садика, отогрелась. Живой человек! И не только отогрелась, а ровно через ту крохулю и к моему сердцу тепло пошло… Или тут мое воображение чересчур распалилось?»

У дверей Артем постоял, пережидая гуськом выходивших из магазина шумливых девчонок в грубых спецовках. Одна из них — маленькая, верткая, — уколов Артема откровенно смелым взглядом, сказала громко:

— Во, девчонки, с усами! С таким и целоваться одна блаженность!

— Разуй гляделки-то: он хромой! — полушепотом проговорила последняя, с белым мазком на виске.

— А с хромым лучше, дура! Котовать не будет! — так же громко ответила верткая. И все три девки озорно рассмеялись.

Артема точно кипятком ошпарило. Он даже не помнил, как вошел в магазин.

Глава девятая

— Сто леших в пятку! — выругался Антипыч, оглядываясь на ковылявшего за ним Артема. — Придется перекур делать. Из-за этой самой охоты, язви ее в душу, обезножел, как некормленый мерин. Истинное слово!

Артем покосился на стройного, поджарого Антипыча, на его разбойничью бородищу, но ничего не сказал. Лишь про себя усмехнулся: «Ох, и хитер же ты, старый леший! Самому ничего не стоит полсотни километров отмахать, а тут — на тебе — обезножел! Меня жалеет, разве не понимаю!»

К невысокой заледенелой скамеечке при дороге первым подошел Антипыч. За скамейкой стоял клен, похожий на трехрогий навильник, навильник сказочного великана.

Это могучее дерево Артем помнил еще с детства. Даже в нестерпимо знойные июльские дни под густущей листвой клена усталый путник всегда находил желанную прохладу. Артем же клен этот старый любил как-то неизъяснимо пылко. Особенно пригож он был в сентябре, когда от маковки до нижних ветвей начинал просветленно-мягко полыхать стоязыким кострищем. Возвращаясь под конец дня из школы, Артем еще издали весь расплывался в улыбке, едва замечал за березками-свечками кудлатую огневую вершину могучего старца.

Только скамеечка в те отроческие Артемовы годы под кленом не стояла. Да и позже ее не было, когда он шатался изредка в поселок на холостяцкие вечеринки.

— Ты, парень, оглох?.. Дай-ка сюда палку, — сказал Антипыч подходившему Артему.

— А разве ты мне что-то говорил? — вопросом ответил Артем.

— Якар-мар! Он еще спрашивает! — проворчал в бороду Антипыч, беря из рук Артема палку.

Тонкий ледок, будто стальной броней заковавший скамейку, под ударами палки трескался и осколками стекла со звоном разлетался в разные стороны.

— Всего лишь полдень, а уж морозец сопли марту подбирает! — опять проворчал лесник.

Варежкой, обшитой мешковиной, он старательно сгреб со скамейки последние льдышки. Кивнул Артему:

— Присаживайся!

Артему отмотала руки его ноша, и он в первую очередь положил на скамейку бумажный сверток, перевязанный крест-накрест бечевкой.

То же самое сделал и Антипыч: он вначале поставил на край скамьи клеенчатую сумку. И уж потом оба они сели рядышком. Старик тотчас полез в карман за кисетом, а ссутулившийся Артем, кивнув на его сумку, спросил:

— Ты тоже, Антипыч, с покупками?

Тот ответил не сразу. Скрутил «козью ножку» из косо оторванного газетного лоскута, развязал цветастый кисет с крупчатой, едучей махрой. И лишь после первой — долгой — затяжки с усмешкой протянул:

— Еще прошлым летом у одного запойного пьяницы пять томов Ключевского сторговал… Три-то он кому-то раньше промотал. Ну, я и наказывал нашему кооператору привезти из Самарска недостающие книги. Нынче захожу, а он мне: «Неделю ждет тебя твой Ключевский».

— По-прежнему без очков обходишься? — поинтересовался Артем.

— Глаза мои, Артемушка, зорче подзорной трубы! Этого самого Ключевского — хочешь верь, хочешь нет — запоем… ночь могу за ним напролет просидеть. Я теперь историческими увлекаюсь. Вторую книгу «Петра Первого» все никак не подстерегу в библиотеке.

Антипыч снова жадно затянулся.

До чего же хорошо посидеть с другом в лесу! Особенно с таким бывалым следопытом, как Антипыч. Ты еще только-только начинаешь догадываться, что по ту сторону тропы в колючих кустах шиповника промышляет какая-то пичуга. Догадываешься по легкой посорке на снегу. А он, друг твой, пичугу эту уж давным-давно высмотрел. И все выжидал удобного момента… А когда момент подоспел, он легонько толк тебя локтем в бок: не прозевай, мол, гляди в оба!

Ты замираешь, напрягая зрение. Тянутся минуты. А может, не минуты, а считанные секунды! Никто этого не знает! И вот награда за терпенье. Из чащи выпорхнула, смешно так просвистев, птица. Свист негромкий, можно подумать, что в кустах сидит дотошный малец и время от времени, приложив к губам ключ, дует в него.

Кто же этот свистун? Ну конечно, свиристель! Временный, зимний наш гость. Пригож ты, ничего другого не скажешь, неунывающий свистун! Рыже-бурая шубка, рыжий задорный хохолок на голове. А крылышки, до чего ж они красивы, когда ты их распускаешь, перепархивая с ветки на ветку. Горящие угольки-пятнышки на концах крыл даже издали бросаются в глаза.

— Обыкновенно в середине зимы свиристели дальше на юг отлетают, — шепотом промолвил Антипыч. — А эту зиму всю здесь прозимовали. Лето удалось урожайное на ягоды, корму всякого вволю осталось к зиме. Тут тебе и рябина, и шиповник, и к тому же калина с бересклетом… Ешь не хочу!

Повертел свиристель головкой, глядя на незваных пришельцев, свистнул раз-другой и, сорвавшись с ветки, полетел в глубь леса. Ныряюще-волнист был его легкий полет.

— Я тоже собираюсь в библиотеку, — сказал Артем. — За зиму все книги прочел, какие дома были.

Оживились чуть сощуренные стариковы глаза. Проворные пальцы смяли издымленную цигарку. Нога старательно втоптала в снег окурок.

Поглаживая ладонью поясницу, Антипыч встал.

— Засиделись мы с тобой. Пора и топать. Да и времечко не летнее. Как бы ты не застудился из-за этой моей пустяшной болтовни.

Кивнул на скамеечку под кленом, на которой они так хорошо посидели. Добавил:

— Твой родитель, Артемушка, скамеечку приспособил в таком удобственном месте. Как раз за год до своей кончины. Помню, сказывал: «Пригоже, Антипыч, местечко для передыха и всяких жизненных размышлений».

И оба пошли дальше. Вблизи Старого кордона дорогу им перепорхнула стайка снегирей. Антипыч присвистнул.

— Якар-мар! Дня два на глаза мне не попадались. Признаюсь, подумал: отлетели на север снегири. Ну, да все равно днями снимутся. Что там ни говори, а уж к теплу дело движется.

— Антипыч, а как охота? — спохватился вдруг Артем. — Что же ты не хвалишься?

— Охота? — переспросил лесник. — Славная, скажу тебе, потеха была… хотя и помаялись.

Вышли на поляну.

— Завернешь? Наливочкой рябиновой угощу! — предложил старику Артем. — А то ведь тебе еще шагать да шагать.

— Нет! — отмахнулся тот. — Прямиком к себе направлюсь. Там, чай, старуха заждалась… Помучились, скажу тебе, порядком. Зато под корень… волчицу в логове с тремя щенятами, матерого самца. И еще пару переярков в Шелудячем овраге.

Антипыч, пожав Артему руку, свернул на тянувшуюся по окрайке поляны тропу.

Словно до изнурения обессилев, Артем с трудом поднялся на крыльцо. Ноги его, похоже, совсем отказывались слушаться. Постоял он, глядя с завистью вслед старику, шагавшему легко, споро. И вдруг, назло своей слабости, задорно и властно прокричал:

— Эге-ге-гей!

Оглянулся лесник.

— Не забудь, Антипыч… послезавтра будем тебя ждать! Устроим пир на весь мир! Лады?

— Лады! — донеслось в ответ. Старик тоже махнул рукой и снова зашагал к стоявшим по ту сторону поляны соснам. В неярком, сумеречном свете этого хмурого денечка сосны казались черными, точно их, на потеху себе, леший вымазал печной сажей.

Глава десятая

Артем остался доволен своей работой. Три лопатки — разве не здорово! — удалось ему выкроить из обрезка березовой доски. Сухую, прямо-таки звонкую эту дощечку он приберегал для полочки под Степкины причудливые самоделки.

Бросив истертый лоскут наждачной бумаги в стоящий рядом сундучок с разными столярными инструментами, Артем выпрямился. И рукавом фланелевой ковбойки неохотно так провел по рябому от градинок пота лбу. Пока пилил и стругал, он весь вспотел.

Кажется, даже в ту безрассудно-горячую пору, когда по двое, а то и по трое суток приходилось трястись на грохочущем тракторе, оставлявшем позади себя развороченные пласты — ей-ей железной — землицы, кажется, даже в те веселые деньки так не изматывался Артем.

Вернувшейся с работы Степке он и словечком не намекнул о своей вылазке в поселок. Скрыл от нее и недомогание. Но нынче утром Артему стоило большого труда приневолить себя встать с постели. Ныли ноги, не разогнуть было поясницу…

«Авось разломаюсь, — думал Артем, скрючившись у рукомойника в три погибели. — Лежать хуже. Лежачего и бить легче. Да и слово свое… как его не сдержишь, когда он, Игошка этот самый, на тебя такими глазами смотрел?»

Еще раз проведя рукавом рубашки по багровеющему лицу с запавшими щеками, Артем облизал шершавым языком губы. И потянулся к одной из лопаток, поставленных в ряд у оконного простенка.

«Придется завтра Степке докучать… пусть уж занесет в детсад игрушки, — думал он, улыбаясь через силу. Пальцем провел по черенку лопатки: не осталось ли где острой занозы-иглы? Гладкий черенок так и просился в руки. — Играй, Игошка, на здоровье. Копай снежок, строй запруды. Скоро такие ручьи побегут!..»

Легкий стук в окно, как бы осторожное царапанье кошачьих коготков по стеклу. Вздрогнул Артем, вздрогнул, точно от пушечного выстрела. Поднял к окну настороженные глаза и снова вздрогнул.

У завалинки стояла Катя, улыбаясь во все разрумянившееся лицо.

Артем не знал, что ему делать: то ли радоваться нежданному Катиному приходу, то ли досадовать.

А Катя все улыбалась и улыбалась. И такой открытой, манящей была эта ее улыбка, ждущая ответной улыбки, такой искренней доверчивостью лучились ее округло-мягкие, с золотинкой на самом дне глаза, что Артем помимо воли замахал ей рукой, той, в которой держал детскую лопатку, замахал, приглашая зайти в избу.

Когда же Катя затопала каблучками по крыльцу, когда она звякнула щеколдой сенной двери, Артем ахнул. На полу стружка, мусор, заставлен немытой посудой стол… Кругом беспорядок, кругом кавардак!

Смахнул Артем опилки, наждачную пыль с колен. И, опираясь руками о подоконник, встал. Но не сделал и четырех шагов, как перед глазами ходуном заходила изба… Ощупью доплелся до кровати. И лишь присел, а тут — и Катя через порог.

— Здравствуйте, Артем! С морозцем вас! — Пошаркала подошвами меховых ботиков о половичок и с веселой непринужденностью прибавила: — Шла к вам и все любовалась горами.

— Здравствуйте, — не сразу ответил Артем. — Будьте как дома.

Катя сняла голубоватое пальто с дымчатым меховым воротничком, повесила на гвоздь такую же дымчатую меховую шапочку, слегка растрепала завитушки темно-пепельных волос. И, повернувшись к Артему, сказала, все так же мило улыбаясь:

— У вас вкусным чем-то пахнет.

Крупно шагнула на середину избы, увидела изжелта-белые, с виду такие хрупкие лопаточки.

— Да вы, Артем, не только волшебник. Вы еще и мастер-неломастер…

И осеклась. Враз как-то побелела Катя лицом, а в глазах заметалась тревога — искренняя, неподдельная. А еще через мгновенье она уже стояла перед Артемом на коленях, оглаживая ласковыми прохладными ладонями его пылающие жаром щеки.

— Артем! Ну что еще с вами стряслось? Вы простыли? Да говорите же, говорите!

— В поселок вчера, — с трудной одышкой проговорил Артем. — А оттуда… еле ноги приволок.

— Вам надо лечь. Непременно надо лечь.

Артем чувствовал себя неловко. А Катя, как ни в чем не бывало, стащив с ног Артема валяные коты, бережно уложила его в постель. А потом так же бережно укрыла лоскутным стеганым одеялом.

— Аптечка у вас дома есть?.. А чаю согреть? — оживленно тараторила Катя, отыскивая в оклеенной ракушками шкатулке пакетик с таблетками аспирина. — Между прочим, разве у вас нет электричества? Вот странно!

Артем проглотил таблетку, запив ее глотком тепловатой воды. И, взяв Катю за руку, попросил ее посидеть.

Но Кате не сиделось. Она решила затопить подтопок, поставить на плиту чайник. Ей и самой хотелось выпить стакан горячего, очень горячего чая.

— Возьмите за подтопком… вон в том месте… кусок бересты, — сказал Артем, уже догадываясь, что Кате, видимо, никогда в жизни не приходилось ни топить печи, ни готовить обед в столь простых — деревенских — условиях. — Когда зажжете бересту, то под дрова, под дрова ее… где лучина. А вначале вьюшку откройте.

— Какую вьюшку? — рассмеялась Катя, не умевшая долго ни тревожиться, ни сердиться. — Вот не знала, что печки топить — дело сложное!

Улыбнулся страдальчески и Артем.

Наконец Катя затопила подтопок, поставила на плиту пузатый чайник с черным носиком. А потом, довольная своей работой, села на табурет возле кровати.

— Для кого, Артем, вы такие симпати-рассимпатичные вещицы смастерили? — спросила Катя, подхватив с пола лопатку. — Гляжу вот — и самой хочется… в детство хочется вернуться. У меня у маленькой редко когда были игрушки.

Артем скосил в сторону глаза и увидел Катину щеку, освещенную солнечным лучом, заглянувшим в окно. Не странно ли, правда? Небо, пока Артем сидел у окна, как и вчера, сплошь было затянуто беспросветно серой мглой, которая, казалось, так и провисит над землей до скончания века. Но вот сейчас… Откуда оно вдруг взялось, желанное, солнце? Игривый лучик нежно касался Катиной щеки, золотил еле приметный пушок, вспыхивающий искорками, ласкал тонкую, снова зарозовевшую кожу.

— Вы спрашиваете: кому я смастерил эти лопатки? Ну, конечно, пострелятам. Кому же еще, Катя, они нужны? — сказал он негромко, снова смущаясь. — Дети… они ведь такие занятные, правда?

— А у вас детей не было? — Катя положила на пол лопатку. — Возможно, я излишне любопытна? И, возможно, вам полезнее полежать молча?

— Мне лучше стало… И секретов у меня нет никаких… Просто я как-то не удосужился жениться, хотя уж вот двадцать семь стукнуло. То служил в армии — в танковых частях, то сразу же после демобилизации на целину… Мы всем взводом махнули в эти необжитые края. Там тоже не до любви как-то было. Ну, а потом… потом не повезло мне, Катя. Это случилось года через три, когда уж нормальная жизнь стала налаживаться. Гнали в марте со станции новые трактора. Восемь машин благополучно прошли по льду речушки… вполне благополучно, а моя — последняя — провалилась. Целый день мучились… уж не помню, сколько раз нырял в ледяную воду, чтобы тросом зацепить трактор. А он, этот проклятущий трос, все лопался и лопался, как гнилая веревка…

Артем замолчал. Отвернулся.

— Не надо, не говорите больше об этом, — попросила Катя и отряхнула с юбки тугие невесомые колечки стружки. А потом вдруг коснулась узкой нервной рукой Артемовой головы. — Вашим волосам, Артем, любая девушка позавидует. Такие они у вас… ну, будто из золота.

Все еще не поворачивая своего лица к наклонившейся над ним Кате, Артем, отходя сердцем, прошептал не без смущения:

— А меня мать в пшенице родила. Пшеница, слышь, высокая да спелая стояла…

Тут как раз забулькал, закипая, чайник на штате, и Катя, вскочив, бросилась к подтопку. А потом они пили чай вприкуску с сахаром. Рачительная Степка мельчила неподатливо-синие рафинадные кома на крохотные сколочки. Кате в диковинку было такое чаепитие. Положишь твердый остроребрый кусочек сахара на язык и тянешь, тянешь из чашки густой, наваристый шиповный настой. Ей, Кате, также пришлись по вкусу и Степкины лепешки на гусином сале.

Когда Катя застилала газетой приставленную к изголовью кровати табуретку, чтобы поставить на нее чашки и сахарницу, Артем сказал:

— Минуточку, Катя… газетку эту покажите-ка мне.

Заглянул Артем в разворот листа, а потом, бережно сложив газету, попросил положить на этажерку, а вместо нее взять со стола другую.

— Что-нибудь интересное нашли? — спросила мимоходом Катя.

— Случай один описан… как молодой летчик… кажется, из Львовского аэропорта, полетел в сельскую больницу с ампулами консервированной крови. — Артем глянул на белую Катину руку, державшую чайник. Неужели все это не сон, а самая настоящая явь? Неужели на самом деле несколько минут назад эти тонкие пальчики ворошили его спутанные лохмы? — Прилетел парень в село на своей «стрекозе», покрутился, покрутился, а садиться нельзя. На посадочной площадке сено только что скопнили. Что тут делать? А он знал: кровь позарез нужна в больнице, там человек при смерти. Ну, и рискнул летчик. Рискнул своей жизнью: отыскал в другом месте за селом зеленую полоску земли и повел машину на посадку.

Катя разлила по чашкам чай, села рядом с Артемом на другую табуретку. Сказала:

— Слушаю, Артем.

— Я, похоже, развез?.. Ну, я короче буду… — почему-то заторопился вдруг Артем. — В общем и целом, самолетик при посадке перевернулся вверх тормашками, но парень остался жив. Ампулы целы. Лишь воздушный винт сломался. Больная была спасена. На летчика же обрушились громы и молнии.

Артем потянулся было к чашке, но предупредительная Катя сама подала ее.

— Спасибо, — кивнул Артем. Отпил с жадностью глоток, второй. Чуть помешкал и опорожнил сразу полчашки. — Меня, Катя, возмутила эта история. За что честного человека наказали?

Улыбаясь, Катя укоризненно покачала головой.

— Смотрю на вас, Артем, и поражаюсь. В армии были, на этой самой целине… хлебнули горя. А рассуждаете, как ребенок. Ну честное слово! Только не сердитесь, хорошо? — Помолчав, продолжала спокойно: — Разве можно на все так бурно реагировать? Об этих разных… ну, неполадках, что ли… часто пишут. И я ничего не вижу в этом странного, Артем. Жизнь есть жизнь. Неужели я должна лить слезы только из-за того, что какой-то там чин областного масштаба выстроил себе на казенные деньги виллу? Пусть другие, кому положено по службе, вправляют мозги хапуге! А у меня своих неприятностей целый короб. — Катя помолчала. — Когда-то, Артем, я такая же была, как и вы… горячая головушка. И тоже за правду горой стояла…

Катя наклонилась и снова стала обирать с подола юбки какие-то соринки.

В подтопке уютно так потрескивали дрова, в круглые глазки пунцовеющей чугунной дверки бушующее пламя отбрасывало на изжелта-белые половицы перемигивающихся зайчиков. И эти резвые зайчики на полу с каждой минутой набирали силу, все более ярясь и алея.

Настал тот час, когда солнце, обойдя поляну, скрылось за домом, клонясь к словно засахарившимся вершинам Жигулей, и в окна начинал уж литься — пока еще робко — предвечерний синеющий свет.

— Возможно, Артем, вы не раз спрашивали себя: ну, чего привязалась ко мне эта… странная особа? Правда, спрашивали? — Горько усмехнувшись, Катя на миг глянула на Артема. — А я… а мне трудно даже вам объяснить. Когда я в первый раз вас увидела… на залитой солнцем снежной поляне с милой доверчивой белочкой… Мы ведь тогда, в первый раз, так мало поговорили. Но я сразу потянулась к вам. Чем-то необыкновенно чистым, притягательным повеяло тогда от вас. — Катя прижала к щекам холодные ладони. Прижала плотно-плотно. — Я как на исповеди перед вами. А потом, после второй встречи… у колодца… Не обижайтесь, пожалуйста, но тут я поняла, что между нами есть что-то общее. С вами неласкова была жизнь… Но и со мной она жестоко обошлась.

Катя смолкла. Посидела-посидела, все еще не отнимая ладоней от горящих пятнами щек, и вдруг встала.

Она прошлась по избе — от кровати Артема до легкой ширмочки, обтянутой сине-зеленым лапчатым ситчиком. Остановилась у этажерки с книгами.

— Мне, Артем, даже вот какая черта в вас нравится: вы совершенно нелюбопытный. Вы ни разу не спросили меня: кто я, что я… Тогда доложу о себе сама: библиотекарь местной библиотеки. Мать-одиночка. Замуж не собираюсь.

Катина рука безотчетно скользнула по корешку толстой книги с тисненым названием «Лесоводство». Опустилась на другую полку и снова поднялась, поправила прическу.

— Не правда ли, Артем, странная особа к вам ходит? — спросила Катя полушутливо, полусерьезно. И вдруг ахнула: — Ой, что я наделала! Лопаточку раздавила…

Подняв на Катю глаза — добрые и смирные, готовые простить многое, — Артем сказал:

— Экая важность! Надо вам будет — десяток сделаю таких лопаток. Вот только поправлюсь.

— Ну что вы… зачем же так много? Думала попросить у вас одну для сына. — Катя остановилась перед Артемом. — Ой, какая же я…

Артем не дал ей договорить.

— Вы, Катя, упрекнули, будто я нелюбопытный… А мне так хочется расспросить вас про сына.

И, заглянув Кате в глаза, он смутился, дернул себя за ус.

— Ох, уж этот сын, Артем! — Катя хрустнула пальцами. — Я столько с ним натерпелась. Мальчонке в июне всего семь исполнится, а он растет таким неслушником! Чуть ли не каждый день на него жалуются то детсадовские нянечки, то квартирная хозяйка. А вчера даже сама заведующая выговор мне сделала. Оказывается, днем сын сбежал из садика и дрался на улице с ребятами. — Катя потупилась. — И день ото дня все настойчивее и настойчивее спрашивает: «Где мой папа? Почему у других есть папы, а у меня нет?» А я не могу… поймите меня, Артем, не могу и слова про того… которого я любила, которому я верила и который… Наверное, страшно слышать такое от матери, но скажу: порой я готова ненавидеть своего же сына… ненавидеть за то, что я родила его от человека, разбившего всю мою жизнь.

У Кати заломило в висках, на глазах выступили злые слезы.

— Не надо, что вы… разве можно на себя наговаривать всякое? — не на шутку встревожился Артем. Помолчав, добавил: — И на сына… ваш Игошка… по-моему, славный парень!

— Вы знаете моего Игошку? — Катя растерянно заморгала ресницами. По щеке ее медленно скатилась дрожащая слеза. — Артем, вы меня пугаете…

— А мы с ним вчера в поселке познакомились. Игошка ваш один сражался против… целой ватаги сорванцов.

Катя хотела что-то возразить, но вдруг насторожилась. За стеной, в сенях, скрипнули половицы.

— Это Степка, — проговорил Артем.

И правда, вскоре в избу вошла в шубейке нараспашку Степка, на ходу стаскивая с головы линялый, изношенный свой платчишко. У порога, окинув взглядом Катю и Артема, она внезапно замерла. И стояла, вся какая-то настороженная, пугливая, забыв даже сказать «здравствуйте».

— Степа, познакомься: это Катя. Она в библиотеке работает, — проговорил Артем как можно веселее. — Теперь нам с тобой все лучшие книги обеспечены.

Замолчал, заметив, как Степка сердито взмахнула платком.

Катя сама подошла к растерявшейся девушке.

— Здравствуйте, — и первой протянула руку. — Рада познакомиться с Артемовой сестричкой.

Не поднимая стыдливо полуопущенных век, Степка шнырнула взглядом, точно затравленный зверек, по белой тонкой Катиной руке, благоухающей дорогими духами, и мгновенно сунула за спину свои шероховатые красные руки. И там, за спиной, так сцепила между собой, что никакая сила не могла бы их расцепить.

— Здрасте, — еле размыкая губы, с хрипотцой прошептала Степка.

Катя повернулась к Артему:

— Поправляйтесь… Я как-нибудь еще забреду.

Снисходительно-вежливо кивнув Степке, она добавила:

— По-моему, брат ваш прихворнул. Вы последите за ним.

Степка опять воровато метнула свой быстрый взгляд — теперь уж в сторону Артема, но ничего не сказала. Тяжело сопя, она принялась стаскивать с себя латанную тут и там шубейку. Когда же обернулась к вешалке, то сразу смятенно отпрянула назад. Катино модное пальто, ее изящная шапочка — все это еще больше смутило бедную Степку! Скомкав ненавистную ей сейчас шубейку, она бросилась к подтопку. Там-то и сунула ее в угол за вязанку дров.

Артем сказал:

— Не забудьте, Катя, лопаточки для вашего сына.

Катя покачала головой.

— Нет, я не возьму. Вы уж сами вручите их Игошке.

— Ну, тогда… тогда вы с ним приходите к нам.

Артему хотелось сказать Кате что-то еще, да он постеснялся Степки. Но вот глаза их встретились, и Артем спросил: «Ты правда с Игошкой придешь?» — «Да, правда», — не моргнув, ответила Катя.

И она направилась к выходу.

Степка, боясь, как бы гостья не натолкнулась на что-нибудь в темных сенях, побежала вперед открывать двери.

— До свидания, Степа, — выйдя на крыльцо, кивнула Катя.

— Ага, и вам того же, — молвила Степка. И вдруг, порывисто шагнув вперед, положила на руку гостьи, туго обтянутую кожаной перчаткой, что-то совсем невесомое.

— Что это такое? — смешалась Катя.

— А это ваша шпилька. Это когда вы прошлый раз у Артема были… я с полу ее подняла. — Степка вдруг смело, открыто глянула Кате в лицо. Глянула дерзко-насмешливыми зелеными глазами. И, ничего больше не сказав, хлопнула дверью.

Накануне Степка принесла Артему из Тайнинки увесистый пакет. Письмо это было из далекого целинного края.

Глава одиннадцатая

Артем опустил на грудь руку с письмом. Сколько раз за эту неделю читал и перечитывал он помятые листики из ученической тетради в косую линейку? Читал, перечитывал, вспоминал…

Кажется, это было в начале октября. Не ко времени ливанули дожди — косые, зыбучие. Трое суток трактористы отсиживались в щелявом вагончике, продуваемом из конца в конец гнилым, полынно-горьким ознобным ветром. Вылезали в туманно-хлюпкую мокрядь только по необходимости. В двух шагах от прочерневшего, исхлестанного дождями вагончика свободно можно было завязнуть по колено в чавкающей липкой грязище.

Доедали последние заплесневевшие ковриги двухнедельной выпечки. Кипятили мутную дождевую воду в котелке, соорудив посреди вагончика, как пещерные жители, самодельный таганок. На дрова пришлось изрубить двухъярусный топчан.

Согревались обжигающим кипятком, бурлившим белым ключом, рассказывали по очереди отчаянно веселые небывальщины.

А потом как-то вдруг в ночь раззвездило. Спелые, по кулаку, звезды усыпали весь до жути неоглядный небосвод. От пронзительно-трепетного сияния было светло даже на земле.

— На ясную погодку потянуло, мужики! — сказал, зябко ежась, угрюмо-молчаливый парень, все эти трое суток мертвецки проспавший на верхней полке.

Наутро из-за стеклянно-пустой светлоты горизонта выкатился преогромный, будто по заказу выкованный, раскаленный диск.

Коротышка Ватрушкин, известный на весь совхоз зубоскал, глядя на восход, ликующе загорланил, воздев к небу грязные свои пятерни:

— Светило, ты ли?

И вот в тот как раз брызжущий солнцем нежаркий денек, кажется, к обеду, когда злые, изголодавшиеся парни сушили на скрюченных колючих будыльях татарника постиранное кое-как бельишко, с центральной усадьбы и приползла оказия с продуктами. Гусеничный трактор, меся твердеющую грязь по чуть обдутой ветром дороге, притащил на прицепе долгожданный фургончик. Но из фургона, кроме подслеповатого завхоза со старомодным пенсне на породистом носу, выпорхнула еще и рыжая девчонка в ватнике с чужого плеча. На ногах у нее алели босоножки.

— Ты что, дочка, к тетке на пончики прикатила? — подозрительно ласково спросил Ватрушкин растерявшуюся девчушку, сразу же, едва она спрыгнула на землю, по щиколотки завязшую в грязи. И, обернувшись к загоготавшим парням, сбившимся в кучу, неунывающий коротышка озорно подмигнул нахальными своими глазищами. — Признавайся, честной народ, чья это крошка?

— Хватит тебе зубы щерить, обормот! — проворчал, пыхтя и отдуваясь, тщедушный завхоз, волоком таща из фургончика мешок с картошкой. — Это я вам подмогу привез. Вместо того летуна… Приветствуйте и трепещите перед женским существом: Маргарита Сидорина!

Прощелыга Ватрушкин и тут с издевкой простонал:

— Крошка Марго! Подойди ко мне, малютка, и я прижму тебя к своей пылкой груди!

Бледнея, девчурка с ужасом в остановившихся глазах озиралась на гогочущих, улюлюкающих парней.

— Перестаньте, необразованные неучи! — Завхоз попытался утихомирить расходившихся ребят. — Мы в свое время ручки у женщин целовали. Ручки целовали и священным огнем…

Вдруг у этого странного чудака свалилось с носа пенсне. И он замолк, моргая безволосыми веками, тщетно пытаясь поймать ускользающую шпагатину с дрожащими стеклышками.

— Мы тебе вот что предписываем, очкарик, — загорланил, выходя вперед, угрюмый парень с недобрыми глазами, с завидным усердием проспавший всю непогоду. — Забирай свою крошку назад. У нас пока тут детсада не открывали!

И снова заржали одичавшие вконец жилистые эти молодцы.

Тогда-то вот, грубо толкнув разошедшегося парня, твердо встал на его место Артем. И веско отчеканил:

— Кто вздумает… ну хоть раз пикнуть, словом задеть эту Сидорину… со мной будет иметь приятный разговор. Потому как она теперь моя сменщица.

Парни сразу притихли. А молчун, глубоко засунув в карманы руки, с равнодушным видом направился к вагончику, что-то насвистывая.

Подняв на Артема ничего не видящие от слез глаза, Крошка Марго попыталась было заговорить, но не могла вымолвить и слова.

Спокойный же с виду Артем, как бы ничего не замечая, взял девчушку за руку и повел к фургону. По дороге спросил:

— Вещички-то у тебя есть какие?

— Е-есть, — не сразу сказала Крошка Марго. — У меня саквояж с бельем и… зонтик еще.

— Не густо, — хмыкнул Артем. — А как насчет сапог?

Девчонка мотнула головой.

— Ладно уж, сапогами для начала я тебя своими обеспечу. У меня выходные есть. А потом что-нибудь придумаем. — Артем помолчал. — И еще, кроме сапог, мой тебе совет в придачу: держись гордо. Губы бантиком, а хвост трубой!

…Артем снова перебрал странички бесхитростного письмеца. Какое надо иметь сердце, чтобы через эти вот торопливые каракули заразить другого своим волнением? Кто скажет, какое?

И он еще долго лежал недвижно, то заглядывая в самые отдаленные уголки кладовой памяти, то раздумывая над своим, нерадостным настоящим, то стремительно уносясь в будущее. Оно, это Артемово будущее, рисовалось ему труднопроходимым, порожистым, с полыхающими восходами и упруго бьющим в грудь ветром. Он, русский парень, не привык к путям протоптанным и легким!

Тут Артемовы глаза остановились на ершистом чертенке, удобно расположившемся в развилке березового сучка над кроватью. Казалось, плутоватый бесенок уже давно исподтишка лукаво подсматривает за Артемом.

— Приветик, малыш! — сказал весело Артем, по-приятельски подмигивая. — Какие новости в преисподней? В самом главном Черном доме? Надеюсь, меня там еще не ждут?

Хитрущий дьяволенок, как и всегда, отделался молчанием. Многозначительным молчанием.

— Н-да, — обескураженно протянул Артем. Помолчав, с вызовом прибавил, потрясая кулаком: — Можешь передать в свою чертову канцелярию: без боя я не сдамся! И вообще я не собираюсь еще покидать эту грешную… и такую хорошую землю!

Наконец Артем, не торопясь, перегнул вдвое тетрадочные листы и, так же не торопясь, вложил их в конверт с видиком на благодатно-тишайший заливчик, по которому плавали нагулявшие жирок тупоносые кряквы.

Когда он сунул письмо в книгу, лежавшую на табурете в окружении пузырьков и пакетиков с лекарствами, в избу вошла сухопарая, вся какая-то гнутая старуха. Толстая клетчатая шаль, свисавшая с плеч до колен, не могла скрыть угловатости ее нескладной фигуры.

Вошедшая истово, с поклоном перекрестилась в передний угол на портрет бородатого старца с непокорно вскинутой головой и пронзительно-сверлящим вопрошающим взглядом — великого Толстого. А выпрямившись, степенно огляделась по сторонам.

— С миром тебя, племянничек! — зычным голосом протрубила старуха. Ее совиные глаза, встретясь с настороженными глазами Артема, блаженно затеплились, будто скудные лампадки. — Чай, тетку-то родную не совсем еще запамятовал?

И она сбросила с головы тяжелую шаль.

— Здравствуйте… тетушка, — не сразу сказал Артем, узнавая в пожилой крепколицей женщине старшую материну сестру. Тут он и вспомнил, кстати, как зовут ее. — Снимайте пальто, тетка Аксинья.

— Нет уж, племянничек, разоблачаться мне не с руки. Я к тебе на мимолетный часок, — все так же зычно продолжала пришедшая. — Давно, по осени еще прослышала: возвернулся, мол, Артем, покойной Аринушки сынок… Возвернулся не при здоровье, а навестить-то… сам знаешь: снега какие были. Ни проехать, ни пройтить.

Тяжело ступая, тетка прошла к подтопку. Чуть придвинула к постели табуретку и опустилась на нее, по-мужски положив на колени мосластые, крупные руки.

Артем никогда не испытывал ни малейшей приязни к тетке Аксинье. Кажется, и мать его, такая несхожая характером со своей родней, не питала большой любви к «няняке» Аксинье. Редко наезжала к бедной сестрице хозяйственная Аксинья, еще реже наведывалась в Жигульцы Аринушка. Артем же бывал в Жигульцах лишь дважды. Раз мальцом он ездил с матерью в родное ее село на свадьбу. Тетка Аксинья выдавала замуж дочь — такую же сухопарую, несуразную, как и она сама, девку. А второй раз — уже парнем, за полгода до призыва в армию.

В то лето тетка Аксинья по соседству со своим пятистенником ставила второй дом — для сына, колхозного зоотехника, собиравшегося жениться. Прижимистая Аксинья скликала в Жигульцы всю трудоспособную родню в помощь двум ледащим, по дешевке нанятым плотникам. Пришлось поехать на подмогу и матери (отец с Артемом целыми днями пропадали в питомнике).

А спустя недели полторы в Жигульцах случилась большая беда. Сорвавшимся со сруба последним, верхним бревном был насмерть убит Аксиньин муж — бессловесный, не приметный ничем человек — и тяжело зашиблена Артемова мать. Мать пролежала в больнице около месяца, но лучше ей не стало. Она просила лишь об одном: «Отвезите меня домой, дома мне, я знаю, полегчает».

Через два месяца матери не стало.

На тетку Аксинью, невозмутимо-спокойную и властную, приехавшую в Тайнинку на похороны сестры, ни отец, ни Артем не могли смотреть без душевного содрогания. Вот с тех-то пор Артем и не встречался ни разу со своей на удивленье неистребимой временем теткой.

А она, прочно утвердившись на застонавшем табурете, не теряла зря времени. Колючим, цепким, осудительным взглядом ощупывая все, что попадалось на глаза, с притворным вздохом процедила:

— Чтой-то, племянничек, не узрела… не узрела чтой-то богатствий, тобой привезенных.

— Богатствий? — удивился Артем. — Каких это?

— Неужели ты зазря спину гнул на этих, прости меня, владычица, пустопорожних землях? — Аксинья всплеснула руками. — Выходит, ты, касатик, за спасибочко болезню там себе неизлечимую нажил! Кому ты, калека ледащий, теперь такой-то нужен?

Артему вдруг стало жарко. Он откинул с груди, заходившей ходуном, одеяло. И мельком подумал, не без отвращения глядя на корявые, прямо-таки железные теткины руки: «А такие лапы, не дрогнув, задушат кого угодно».

— Что же ты молчишь, касатик родненький? — уже сладненько пропела гостья. — А я так рвалась к тебе, так рвалась! На попутной машине с Миколкой примыкалась. Сыночек-то меня будет ждать у магазину… дочке пьянину покупает. — Совиные глаза Аксиньи снова умильно замаслились. — У этого моего Миколки… чай, не забыл брата? Это ему тогда мы дом-то ставили… не дом, скажу тебе, а полная сахарная чаша. По коврам ходють, даром что не велика должность зоотехника.

И Аксинья выжидательно поджала жесткие землистые губы.

«Даже не верится, чтобы мать и эта… карга были от одних родителей, — думал в это время Артем, совсем не зная, как ему дальше продолжать разговор с теткой. Да и стоило ли вести его? — Они всю жизнь были разные: ненасытно жадная, жестокосердная Аксинья и веселая, добрая мать. Родные сестры — чужие друг другу люди».

Артем подавил вздох.

— Не думай себе: бесчувственная тетка! — закачала головой Аксинья. — Разве не понимаю: близок локоть у молодца, да не достанешь. Теперь бы, поди, на аркане тебя, племянничек, не затащили в худые те земли. Вот умные люди, учись, никогда не рвутся… ни туда, ни на стройки разные надрывные. Эх-хе-хе, горюшко ты мое! И кто, спроси, во всем виноватый? Да бестолковый твой голодранец, отец. Аринушка, кровинка родная, всю жизнь с ним бедовала, и ты вот тож… некому было образумить, научить парня копеечку к копеечке сколачивать.

— Верно, некому, — в тон тетке жалостливо протянул Артем, пряча под приопущенными веками озорно блеснувшие глаза.

— Чай, вот сердце бы вынула да тебе, племянничек, отдала, — захныкала Аксинья, поднося к сухим глазам кулак. — И как теперь жить-то собираешься, горемыка? — Она наклонилась слегка вперед. — И эта, приживалка-то… и надо ж было ему, бестолковому твоему отцу, хомут на шею вещать! Об этой трещотке толкую… твоей нареченной сестрице. Как она, не забрюхатела еще? Хе-хе-хе… дело у обоих у вас молодое. Ноги, мне сказывали, не ходють у тебя. Ноги-то ногами, а кровь-то, кровь свое берет.

— За Степаниду не советую тужить, тетушка. Девушка она честная, — спокойно, необыкновенно спокойно проговорил Артем. — А насчет моих ног… набрехали вам. Ходят ноги. Это я на днях простыл малость.

И Артем, сбросив с себя одеяло, молодцевато приподнялся и сразу опустил ноги в стоявшие у кровати валяные коты. А потом встал, слегка опираясь на палку.

Аксинья вытаращила свои немигающие совиные глаза. Высокий, статный стоял перед ней парень, которому так впору был этот синий лыжный костюм.

— А мне баяли, — забормотала было Аксинья, как-то поспешно поднимаясь с табурета и на всякий случай пятясь от Артема, будто от привидения, — баяли…

Поперхнувшись, замолчала.

— И насчет богатства… ты тоже маху дала, — все так же спокойно сказал Артем, слегка наступая на опешившую совсем гостью. — Какой же дурак выставляет свои богатства напоказ?

— Дело калякаешь, дело, — приходя в себя, запела Аксинья. — Где ж оно у тебя, кровинка родная, богатство-то? Уж не клад ли ты в басурманских землях сыскал?

— Не без этого, — продолжал невозмутимо Артем, опять наступая на тетку и с каждым шагом все ближе и ближе тесня ее к порогу. — А иначе зачем бы я туда поехал?

— И-и, Артемушка, племянничек мой бесценный, — совсем гнусаво замурлыкала старуха. — Ты уж по секрету… мне одной, только мне… И не единой больше душе… шепни, куда ты припрятал клад-то? Не дай бог, да случится с тобой беда… на этот только случай.

Стукнув об пол палкой, Артем рассмеялся.

— Шалишь, не выйдет по-твоему! Раньше сама окочуришься! И вот уж погуляю на твоих похоронах! Вот уж погуляю!

Остолбенела старуха. Выкатились из орбит немигающие, страшные очи.

— Свят, свят… окстись, окаянный, — обретая дар речи, забормотала она, хватаясь задрожавшей рукой за дверную скобу. — Кто же на поминках-то гуляет, охальник?

Артем совсем развеселился.

— Это уж смотря на чьих поминках. На твоих непременно в пляс пущусь, ржавая ты карга!

И он, взявшись руками за бока, притопнул лихо. Притопнул раз, другой и третий.

Когда же Артем перестал притопывать, тетки Аксиньи и след простыл. Переводя с трудом дух, он вытер рукой с побелевшего лица градом катившийся пот.

«Ничего страшного… чуток погодя отпустит, — сказал себе Артем в утешенье, все еще не двигаясь с места. — Зато душу отвел! И от этой карги… отделался здорово!»

Глава двенадцатая

Давно дырявый сараишко на Старом кордоне не оглашался таким задорным перестуком топоров, таким раскатистым смехом. Весело перекликались между собой неугомонные мальчишки. Кое-кто из них уже по-смешному басил.

Артем толкался между ребятами. Приятна была его сердцу эта веселая суетня. Одному парню он что-то покажет, другому — поправит, а третьего просто-напросто ободрит скупой похвалой.

И денек выдался на славу: насквозь солнечный, с синим, до рези в глазах синим небом и неуловимыми, но такими волнующими, будоражащими, ей-ей, шальными, колдовскими запахами.

Изредка, украдкой, Артем с веселым любопытством поглядывал на долговязую девчурку Нину — приятельницу Сереги.

Сутулясь, она стругала рубанком, как заправский столяр. И вообще она ни в чем не уступала мальчишкам из «зеленого патруля». Они работали молотками, сколачивая скворечни, и она тоже весело и споро постукивала Артемовым — удобным и легким — молоточком.

После обеда на Старый кордон заявился никем не замеченный Антипыч — скорый на ногу старик. Окинул быстрыми глазами шумливую ребячью компанию, сосчитал новенькие скворечники, в ряд выстроившиеся возле стены сарая на солнцепеке. И, довольно хмыкнув, хлопнул в ладоши.

— Перекур, мужики! — зычно прокричал Антипыч. — Сто леших в пятку, и никаких гвоздей!

Мальчишки отложили инструмент и, обгоняя друг друга, бросились к бородачу.

— Здравствуйте, Савелий Антипыч! — опережая приятелей, сказал разгоряченный Серега, щеголявший в модной красной фланелевой рубашке с закатанными по локоть рукавами. — А мы уж знатно потюкали топориками! Видите, сколько смастерили скворечен?

— Вижу! — Антипыч поворошил свою поразительно жуковую, без единой серебряной ниточки бородищу. — Вижу! — повторил он. — Добротные квартирки получат в эту весну скворушки. Маловато, якар-мар, да…

— А мы вот поднатужимся и еще десятка три отгрохаем! — выпалил очкастый парнишка с обмотанной носовым платком кистью руки. — С тесом заминка, а то бы и больше могли.

Антипыч кивнул в сторону распахнутой настежь двери сарая. Оттуда доносилось негромкое постукивание молотка.

— А кто у вас там… усердный такой? Без передыху молотит?

— Наша гусиная героиня! — сказал очкастый, сверкая из-под стекол усмешливыми глазами. — Она у нас на Октябрьскую в деревне соседней отличилась. Гусиная ферма загорелась, ну, и Нинка наша тут как тут… Иных, слышь, гусаков прямо жареными из пламени вытаскивала! По этому поводу некоторые нам все уши прожужжали!

Стоявший рядом с насмешником Серега побледнел.

— Эх, и трепач же ты, Гришуня! — бросил он презрительно в лицо очкастому. — Антипыч, не слушайте его! Вечно надо всеми зубы скалит. А Нина… А Нина, если на то пошло…

Но Сереге не дали закончить. Понимающе перемигиваясь, ребята дружно загоготали.

На выручку полюбившемуся пареньку поспешил Артем. Он поднял руку и по-командирски приказал:

— Тихо, грачата! Есть деловой разговор!

Стихли мальчишки. Лишь из сарая по-прежнему доносилось: тюк-тюк, тюк-тюк!

— Слово для сообщения имеет наш уважаемый Антипыч!

— Ур-ра! — закричали мальчишки.

— Вот тоже мне, — смутился бородач. Кашлянул в кулак. — По слабости души умственной один придурок в Александровке всегда вместо «ура» «караул» кричал. А вы вроде как наоборот. Не скажу, чтобы у нас синим огнем все горело, но и похвастаться нечем. Я имею в виду наши поредевшие за последние годы Жигулевские леса. Питомник, короче говоря, позарез надо расширять. И вся надежда на вас, ребятушки. Мы уж с Артемом договорились… согласовали и утрясли и в райкоме, и обратно же в роно. Летнюю производственную практику вы все будете у нас тут проходить. Но еще до лета, мои ласковые, у нас по самые ноздри разных хлопот. Выручайте!

— Выручим, Савелий Антипыч! — пробасил кто-то из мальчишек.

А через минуту-другую все пристроились на корточках вокруг Антипыча, восседавшего на пенечке.

Туканье в сарайчике вскоре прекратилось. Артем, сидевший позади мальчишек на чурбаке, покосился в сторону раскрытой двери. У косяка стояла разрумянившаяся Нина, перекинув на грудь тугую русую косу. Слушая Антипыча, она теребила пальчиками мохорок сиреневого банта.

И еще один человек не спускал с Нины своего взгляда. Это был, конечно, Серега. В эти вот последние горячие мартовские денечки лицо его щедро усыпали крупные, точно гречневая крупа, веснушки. Но они — не странно ли? — ничуть не портили Серегу. Даже наоборот. Сейчас его лицо казалось загорелым, волевым и… и таким, простым, добродушным.

Глава тринадцатая

Удивительное время — русская весна! «Весна да осень — на дню погод восемь» — говорит народная пословица. В этом году такая вот и была в Жигулях весна: переменчивая, капризная, но по-своему пленительная, радостная, наотмашь горячая!

Ранним утром завьюжило, косо летел сырой снег, хороводом кружились по поляне белесые косматые вихри, то и дело скрывая от глаз туманно-синие сосновые потемки, лишь вчера похвалявшиеся сочной, как бы умытой, пронзительной зеленью.

«Вот тебе и тридцатое марта, вот тебе и «Алексей с гор вода»! — думалось с тихой грустью. — Как бы еще мороз не ударил!»

А часика через три утихомирилась непогодь, зазвенела лесная капель. И по свежему, но такому ненадежному снежку, залепившему на поляне вчерашние проталины, стремительно полетели продымленные тени облаков. И уж кое-где в самой выси ветошь расползалась вкривь и вкось, и показалась приголубевшая теплынь милого сердцу неба. А еще через какой-то час и солнце выглянуло и так брызнуло вокруг светом, что только знай глаза береги. И началась потеха, заиграла весна красным солнцем! Запели голосистые ручьи, залоснились мокрядью сосновые стволы, осел, заморщился утрешний снег.

В такую пору разве усидишь дома?

И Артем с Игошкой торопили-поторапливали Степку, совсем сбившуюся с кругу.

— Потерпите, последнюю пуговицу пришиваю, — проговорила весело Степка, не поднимая головы от Игошкиной шубейки.

Умытый, причесанный Игошка стоял у подтопка на табурете и, крепко обхватив ручонкой Артемову шею, совал ногу в подставленный валенок с надетой на него новой калошей, пахнущей резиной.

— Готово уже! Готово! — сказал нетерпеливо Игошка. — Теперь давай пусти меня на пол… Пусти, я сам спрыгну!

— Где же готово? А про второй валенок забыл? — добродушно проворчал Артем. — Мы его кому — волку отдадим?

Васильковые Игошкины глаза недоуменно округлились.

— И-и, — протянул он, трубочкой сложив губы. — Я не забыл, а только так, понарошке.

— Понарошке? Выходит, ты у нас хитрый Митрий?

Запрыгал козликом Игошка, завизжал на всю избу:

— Тетя Степа, я хитрый Митрий! Вот кто я!

— Тише, непутевый! — испугался Артем. — Свалишься с табурета!

А Игошка знай себе прыгает.

— Хитрый Митрий! Путевый-распутевый!

Пришлось снимать мальца с табурета. Тут и Степка подошла с шубейкой.

— Тетя Степа, — шепотом сказал Игошка, прислонясь губами к Степкиному уху. — Когда мы обратно придем, ты мне сказку расскажешь?

— Расскажу, — пообещала Степка. — Теперь на шею шарф, а на голову шапку… Вот и славно. Очередь за шубкой… Артем, ну что ты уставился? Иди одевайся. Мы с Игоней уже готовы!

Заторопился Артем. Припадая на левую ногу, затопал к вешалке, громыхая на всю избу подошвами солдатских — не знающих износа — сапог, столько лет месивших целинную грязь.

Степка вышла на крыльцо провожать своих «мужичков». И столько посыпалось наказов, столько наказов, будто они не на прогулку в лесок собрались, а в дальнюю трудную дороженьку!

— Ноги не промочите! — кричала Степка вслед Игошке и Артему, пятнавшим поляну четкими следами, тотчас прозрачно синевшими. — Артем, гляди в оба… как бы он, глупый, сосульку в рот не засунул. И далеко не шатайтесь, еще провалитесь в буерак!

Оглянулся Игошка, не выпуская Артемовой руки. Тоненько пропел, морща переносицу:

— Проща-ай! Мы больше не возвернемся!

— Я вам не возвернусь! — засмеялась Степка. — Только надумайте не возвернуться… обедом не накормлю!

А Игошка, задирая вверх голову, говорил уже взахлеб Артему:

— Давай скорее! Туда куда-нибудь… где никаких человеков нет!

— Ишь ты, торопыга! — сказал Артем, палкой тыча в припорошенную тропку, вильнувшую за бугорок. Наставительно прибавил: — Может, так по Москве… вприпрыжку бегают, а по лесу эдак негоже.

— А почему? — пожал плечами Игошка.

— Бегом ничего не приметишь: ни птиц, ни зверьков… ни красоты… Вот мы сейчас, Игошка, войдем с тобой в бор. И ты уши навостри. Молчи и слушай, как лес говорит.

— Лес? — еще больше поразился Игошка. — А как это он… говорит?

— А ты слушай.

Примолк Игошка. Плотно-плотно сжал губы. Ясный его лоб прочертила еле приметная паутинка.

Первая сосна, стоявшая на опушке при дороге — кургузая, нескладная, — низко-низко опустила навстречу путникам колючую свою лапу, ровно собиралась с ними запросто поздороваться.

«Здравствуй, дерево!» — сказал про себя Игошка, и обиженная природой, одинокая сосенка обрадованно махнула веткой. Или это только показалось Игошке? А капли? Крупные, огненные? Ведь если б не качнулась ветка, они бы не посыпались градом на пухлый снежок, прожигая его насквозь.

Раздумывая, недоумевая, Игошка и не заметил, как они с Артемом очутились в лесу. Теперь со всех сторон окружали их спокойные прямоствольные сосны да обманчивый сиреневатый туманен.

Внезапно позади Игошки кто-то бойко застучал топориком: тук-тук, тук-тук!

Дернулся назад Игошка: никого. А где-то наверху снова застучали.

К изумленному Игошке наклонился Артем. Шепнул:

— Дятел. На вершине сосны долбит.

Не успели и шагу шагнуть, как мимо стайка резвых синиц пронеслась, задорно посвистывая. По всему видно: теплу радуются непоседливые синицы. Не эту ли стайку всю зиму прикармливали Степка с Артемом?

Сощурился Артем, усмешка тронула губы. Попробуй угадай!

Одна из синиц повисла вниз головой на голом суку молоденькой осинки. И песенку весеннюю пропел цвинь, цвинь, цвинь!

А потом вильнула пестрым хвостиком да как взовьется свечкой вверх, к солнышку.

— Я эдак тоже умею, — сказал не совсем уверенно Игошка, моргая светлыми ресницами.

— А ну! — кивнул ободряюще Артем.

Не решился Игошка пропеть синицей. Схитрил:

— Я в другой раз. Сейчас у меня настроения нет.

— В другой так в другой, — покладисто согласился Артем. Спросил: — А море, Игошка, хочешь увидеть?

— Какое море? Крымское?

— Нет, наше. Оно лишь по весне, в половодье, разливается.

— А по нему корабли ходят?

Артем засмеялся: до чего ж хорошо с этим маленьким любопытным человеком!

— Корабли? Вот притопаем, сам увидишь.

— Пошли! — решил Игошка и снова вложил свою нахолодавшую ручонку в широкую теплую Артемову ладонь.

Неожиданно из-за ершистой елки навстречу Артему с Игошкой вынырнул Серега и тотчас за ним — Нина. Оба были в беретах, коротких легких ватниках, лыжных брюках и резиновых сапогах. Если б не толстая в руку, коса, тяжело свисавшая вдоль спины, девчурка вполне сошла бы за большеглазого смазливого подростка.

В первую минуту и Серега и Нина страшно смутились. Серега все же вскоре чуть-чуть оправился от замешательства.

— С приятной погодкой, Артем Иванович! — сказал он, надвигая на самые брови синий беретик. — А мы вот, — мальчишка кивнул в сторону Нины, бережно прижимавшей к груди какой-то сверточек, — а мы вот топаем от самого Черного дубья.

— Не заморились? — спросил Артем (надо ж было о чем-то спросить растерявшихся вконец юнцов!).

— Нет… ни вот на столечко, — помотала головой Нина. — Хотите, Артем Иванович, посмотреть бельчат?

— А откуда они у вас?

— Какой-то лиходей разорил беличье гнездо. А они бельчата, голые и слепенькие… Такие жалкие, — сказал Серега. — Я давно приметил это гнездо в дупле кривобокого клена. Знаете где?

— На просеке у Крестов? — подсказал Артем.

— Точно! А нынче подхожу… Много ли надо силенок, чтобы подрубить под корень старое дерево?

— Они выживут, Артем Иваныч? — Нина подняла на Артема глаза — впервые за время их знакомства. — Я их буду молоком из соски кормить.

— Попробуйте. Но вряд ли. Надо бы их оставить. Возможно, мать и вернулась бы, перетащила выводок в другое гнездо.

— А ее… деревом придавило.

Игошка, терпеливо молчавший все это время, потянул вдруг Артема за руку.

— Они кто, — спросил он, — девочки или мальчики?

Нина улыбнулась, а Серега с Артемом рассмеялись.

— Откуда у вас, Артем Иванович, выискался такой забавник? — Серега присел перед Игошкой на корточки. — Ты забавник, да?

— Я Игошка, — строго, надув губы, сказал Игошка. — И с тобой я не хочу разговаривать.

Он снова потянул Артема за рукав.

— Пойдем на море, ну их!

Перед тем как попрощаться, Артем сказал:

— Надо бы, Серега, под контроль патруля взять тот квартал.

— Мы так и решили, — кивнул Серега. — Как пить дать накроем хулигана!

И Серега с Ниной пошли в одну сторону, а Артем с Игошкой — в другую.

Немного погодя поредели сосенки вперемежку с березками. И между стволами деревьев показалась широкая долина и вершина Жигулей позади нее, все еще слепяще-белые, зимние.

Брызнут зелеными усиками клейкие почки берез и осокорей, задымятся синей маслянистой травкой на солнечном припеке бугры, а в горах, на северных склонах, все еще будут диковинно белеть снежные островки, точно забытые деревенскими девчонками после гулянки коленкоровые платки.

Прямо тут же, за опушкой, начиналось «море». Игошке показалось — до самых гор разлилось голубое и тихое море. Тихие, призадумавшиеся стояли в воде осинки. Вдоль берега по талой земле вышагивали враскачку длинноногие грачи, то и дело протыкая носами прошлогодние слежавшиеся листья. Крикливое воронье носилось над морем в поисках добычи, обследуя каждый островок, каждый пенечек.

— И верно, море! — засмеялся Игошка, приподнимая удивленно свои пшеничные, как и у Артема, брови.

Покосился на Игошку Артем, улыбнулся одними глазами. А ведь еще совсем недавно ему казалось, что этот маленький мужичок с ноготок и смеяться не умеет.

Высвободил Игошка из Артемовой руки свою руку. Побежал, спотыкаясь, к «морю».

— В воду смотри не плюхнись! — крикнул Артем, присаживаясь на приземистый пенек, стоявший вблизи забереги, кое-где присыпанной песочком.

«Тут вот, в ложке́, где полая вода разлилась, раньше березовая роща весело по весне шумела, — подумал Артем, снимая с головы лохматую шапку. — А по бокам этой низинки до самых гор вековые сосны шагали. Одно звонкое дерево к другому, будто на подбор. Бор этот так и прозывался Наподборенский. Помнится, в нем-то я и заблудился в тот лихоимный день… когда немец войной против нас пошел. Плутал, глупый, плутал. — Страдальческим взглядом Артем окинул низину с проплывающими по ее голубеющей глади пуховыми облачками, голые холмы с той и с другой стороны, утыканные сплошь прочерневшими пеньками, как бы обуглившимися на пожарище. — Унылое кладбище, да и все тут! А ведь в армию уходил… бор еще шумел могучими вершинами».

Провел ладонью по примятым шапкой волосам. «Прав Антипыч, тыщу раз прав — нечего время впустую терять, пора корчевать пни, готовить землю для новых посадок. Раз уж безмозглые остолопы какие-то погубили бор, надо его восстанавливать. А то потомки не простят нам варварства». От черных дум отвлек его Игошка. Мальчонка махал рукой, настойчиво звал к себе:

— Иди сюда! Чего я тебе покажу!

Подошел Артем к сидевшему на корточках у самой воды Игошке. Солнышко пригревало, как в мае, ну хоть полушубок с плеч сбрасывай.

— Видишь… чего такое там плывет? — задыхаясь от возбуждения, проговорил, не оглядываясь, Игошка.

На воде, зарябившей от дунувшего с гор ветерка, покачивалось старое гнездо дрозда. А из гнезда выглядывала мокрая мордочка насмерть перепуганной мыши.

— Чем не корабль, Игошка? — хмыкнул Артем. — И пассажир на нем усатый.

Сверкая загоревшимися глазенками, Игошка собрался было что-то сказать, да так и замер с открытым ртом. Налетела откуда ни возьмись ворона, чиркнула крылом по воде и сцапала из гнезда мышонка, не успевшего даже пискнуть.

— Ворона, ворона, отпусти мышку! — закричал Игошка. Но ворона, крупно махая крыльями, уже скрылась в ельничке, унося на пир свою добычу.

Перед возвращением на Старый кордон Артем сказал:

— Не грешно, Игошка, нам и посидеть малость, понежиться… Солнышко-то вон как припекает!

И он удобно устроился на большом старом сосновом пеньке. Присмиревший, счастливый Игошка, разморенный благодатным теплом, взобрался к Артему на колени. И так тут было уютно, что мальчонка, кажется, даже чуток вздремнул, заласканный и горячим, нараспашку солнцем, и Артемовой к нему добротой.

Артем же, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть сладкую мальчишескую дрему, грезил лишь об одном — как бы подольше продлить эти до жестокости короткие, но такие утешительные для него минутки…

И вот снова не спеша побрели они к Старому кордону — чуть сутулый, плечистый Артем, как-то особенно заметно припадавший сейчас на больную, натруженную ногу, и маленький Игошка, часто-часто семенивший тонкими ножонками.

Глава четырнадцатая

Первый выстрел прогремел до жути хлестко. Не успел еще отзвук его заглохнуть в густущей хвое, как снова бабахнуло.

Артем остановился, прислушался. Стреляли где-то на вырубке.

— Это тоже дятел? — спросил Игошка, поднимая на Артема глаза, по-прежнему чистые, васильковые.

— Побудь здесь. А я сейчас, — отводя в сторону взгляд, отрывисто проговорил Артем. Хотел прибавить что-то еще, но там — позади — раздались новые выстрелы, и он, взмахнув палкой, побежал. Бежал Артем как-то неуклюже, на каждом шагу слегка заваливаясь на левый бок.

Игошка потоптался-потоптался на одном месте, околдованно глядя на окружавшие его со всех сторон сосны, снизу будто бы вымазанные дегтем, и ему стало как-то не по себе.

А тут еще, откуда ни возьмись, пролетела низко над головой, всхлипывая и рыдая, серая птица.

Сжался Игошка, похолодел весь. А вдруг да не птица это, а страшная Баба-Яга? Повернет сейчас обратно, ударится о землю — и на тебе! — явится из огня и дыма горбатая злая старуха с крючковатым носом! Что ему, Игошке, тогда делать? А у Бабы-Яги — он это доподлинно знал — железные когти. Ежели она тебя схватит, то уж все — не вырвешься!

И, как бы предупреждая Игошку о грозившей ему опасности, на землю упали одна за другой две крупные тяжелые шишки.

Задрал Игошка вверх голову, а стройные сосенки вершинами своими не спеша покачивают, будто солнышку в вышине кланяются. Наверно, и они, высокие эти сосны, Бабы-Яги боялись: а вдруг она догадается кто шишки вниз сбросил, Игошку предостерегая о неминуемой беде?

Бежать! Бежать с этого гиблого места! Но куда? Игошка теперь уж не помнил ни дороги на кордон, ни тропинки к «морю».

Внезапно, на его счастье, снова раздались раскатистые хлесткие: «б-бах! б-бах!» Игошка встрепенулся и опрометью бросился в ту сторону, откуда, казалось, до летали все еще непонятные ему звуки.

Игошка бежал, спотыкался, падал. Один раз он больно ушиб коленку. Хотелось заплакать, но до слез ли сейчас было? Вскочив, опять помчался вперед. Там, впереди, между деревьями, уже проглядывало небо, налившееся золотой истомой.

«Куда он делся? — думал Игошка об Артеме, прибавляя шагу. — Зачем он меня одного насовсем бросил?»

Сосны шумели уже басовитее, тревожнее. И понизу нет-нет да и пронесется прохватывающий сквознячок.

Но вот наконец-то и опушка. Взбежал Игошка на холмик, вздохнул полной грудью. И только собрался закричать во все горло: «Эй, где ты?» — как из низинки, от потемневшего почему-то «моря» донесся сердитый властный голос:

— Бросай, гад, ружье!

Посмотрел Игошка в низину, а рядом с корявой осиной, стоявшей у самой воды, плескавшейся о берег пенными гребешками, по земле катаются в обнимку два человека.

«Сами большие, а озорничают, как маленькие», — подивился Игошка.

Вдруг он узнал Артема. Без шапки, в распахнутом полушубке, Артем приподнялся с земли, но от удара кулаком в подбородок тотчас повалился навзничь. И в ту же минуту на Артема сел верхом его обидчик.

И хотя Игошке стало еще страшнее, чем в лесу, он пересилил свой страх и, стиснув кулаки, ринулся с горки вниз, не чуя под собой ног.

До прибрежной осины оставалось совсем недалеко, когда Игошка увидел тощего бородатого старика.

Старик подбегал к дереву с другой стороны.

«Разбойник! — пронеслось в голове у Игошки. — Только какой разбойник: добрый или недобрый?»

Но раздумывать не было времени, и он закричал:

— Дедушка! Спаси моего Артема!.. Пожалуйста, прошу тебя!

И тут, споткнувшись о кочку, Игошка упал вниз лицом в колючую сухую траву. Когда же он поднялся на колени, то чуть не закричал от радости.

Теперь уж Артем сидел верхом на своем обидчике, опрокинутом навзничь. Держа его за руки, Артем говорил жарко, прерывисто:

— Антипыч, дай-ка мне поясный ремень… Я… я руки свяжу змеенышу!

Тощий старик с черной бородищей, оказавшийся совсем и не разбойником, а просто-напросто каким-то Антипычем, подал Артему перекрученный ремешок.

— Зайцев стрелял? — спросил старик, нагибаясь над лежащим на земле парнем с тоненькой ниточкой усов над верхней искусанной губой.

Артем тяжело поднялся на ноги.

— Вон на том островке… рядом с корягой… спасались от разлива не то три, не то четыре зайца. Всех ухлопал!

— Сто чертей в пятку! — сплюнул старик. Носком сапога он легонько поворошил бездыханную птицу с окровавленной грудкой. — Тоже его работа?

— А от этого красавчика никому пощады нет. Летел дятел, он и дятла смазал, — все так же с одышкой проговорил Артем.

— Надо же этакому шустрому герою на наши головы свалиться! — не унимался старик. — Чай, с нефтепромысла?

И он осторожно взял с земли новую двустволку.

Артем тоже нагнулся, поднял вмятую в суглинок шапку. Отряхнул ее о коленку и, нахлобучивая на голову, с усмешкой сказал:

— Мой знакомый… в поселке виделись. Еще, добрая душа, справочкой меня снабдил: где в Тайнинке магазины.

Игошка стоял в сторонке. Его как будто бы никто не замечал. Потому-то несмело так и подошел он к пропахшему порохом Артему. И так же несмело прижался щекой к его руке.

Глянул вниз Артем, ахнул.

— Игоша!

— Я… тебя хотел спасать, — тоненько пропищал Игошка, морща исцарапанный нос.

Глава пятнадцатая

Прежде чем браться за утюг, Степка опрыскивала белье, набрав в рот воды — холодной, колодезной. И тут розовато-смуглые, тугие щеки ее полнели, раздувались, делаясь похожими на только что вынутые из печки поджаристые колобки.

Расправив Артемову рубашку, Степка, не глядя, брала с кирпича, положенного на табурет справа, пышущий зноем утюг.

Под утюгом смоченная водой ткань шипела. И в избе вкусно пахло чисто простиранным горячим бельем и смолкими угольками.

Сидя у теплого подтопка с раскрытой книгой на коленях, Артем любил украдкой посматривать на Степку. Так ловко, так легко двигала она по столу тяжелый этот утюг!

Не замечая Артемовых взглядов, Степка с каждой кинутой все хорошела и хорошела, словно нарочно дразнила парня. Пронзительно-зеленые, быстрые, насмешливые глаза ее нет-нет да и сверкали из-под полуопущенных ресниц, а вздернутый седловинкой нос весело морщился, точь-в-точь как у Игошки.

Ну, а раз у Степки насмешливо сверкали глаза, морщился нос, то на щеках непременно появлялись пухлые ямочки. И Артем уже догадывался: о чем-то смешном думает бедовая Степка. Теперь с минуты на минуту жди потешного рассказца.

Так было и в этот светлый апрельский вечер.

Степка гладила белье, что-то мурлыча себе под нос. Артем блаженствовал у подтопка, прилаживая рукоятку к игрушечной тачке на двух колесиках.

Когда днями придет к ним в гости Игошка, тачка уже будет ждать мальца. Земля на поляне перед избой кое-где просохла, и лучшего места для стройки плотины или рытья котлована не найти. Тут-то Игошке и пригодится Артемова тачка.

Вдруг Степка оборвала свою бесконечную песенку. Подбросив в утюг угольков, продула его и оставила на время в покое. Отдыхая, она сцепила на затылке руки. Сцепила всего на какую-то минутку. Тонкое муравчатое платьице натянулось, плотно облегая грудь.

Бросив на Степку в этот миг быстрый обжигающий взгляд, Артем со сдержанным вздохом подумал про себя: «А Степка-то… смотри ж ты, совсем разневестилась! Как бутон расцвела. Не зря ребята шалеют от ее взгляда».

Уставясь в окно тревожно ждущими чего-то глазами, Степка все же уловила на себе этот вороватый Артемов взгляд. Проворно опуская руки, она до слез застыдилась. И чтобы скрыть это мучительно-радостное свое смущение, весело рассмеялась, прихлопнув ладонями о стол.

— Ба! Чуть не затмило! — воскликнула она. — Такая потеха… И знаешь, Артем, кто из наших девчонок отчудил? Знаешь кто?

— Откуда ж мне знать? Разве я ворожей? — сказал Артем, и добрые губы его, сейчас такие мальчишеские, целомудренные, запрыгали в улыбке. — У вас их сколько в столовой? Базар!

— Ну как же тут не угадать! Яснее ясного — с Зинкой-чудинкой приключилось происшествие! С той самой, Артем, которая позавчера приходила ко мне за выкройкой. — Степка выпрямилась, одернула платье. — Это она, Зинка, всем закамуристые вопросики задает. Особенно на комсомольских собраниях.

Степка перевела дух, облизала губы.

— И с этой-то вот нашей Зинкой-чудинкой и стряслось прямо-таки кляузное дельце! — начала она снова, расстилая по столу мохнатое полотенце. — Приходит вчера к нашему директору милицейский чин. Все сразу уши навострили. А у повара Василь Исаича даже поясница отнялась. Как стоял, так и сел тут же. Сидит ни жив ни мертв, только буркалами этак странно вращает… Какое-то недолгое время спустя вызывают к директору Зинаиду. Тут уж все девчонки от любопытства чуть не перебесились. Забыли про посетителей и по очереди в щелку директорской двери поглядывают. А немного спустя и меня туда же, в директорский закуток, приглашают. Захожу, не робею. Потому что вины за собой никакой не чую. Захожу и вижу такую картину: Зинка горемычная стоит у косяка, за столом директор восседает. Сбоку, у окошка, милиция. Директор обласкал меня ужасть каким строгим взглядом… прямо-таки рублем одарил. «Ты, говорит, Степанида Бородулина; в нашей точке нарпита есть не кто-нибудь, между прочим, а комсомольский секретарь». Тут он изобразил на физиономии разлюбезную улыбочку и к милицейскому чину с полупоклоном: «Она у нас, премного уважаемый товарищ, недавно избрана комсоргом и пока еще не в курсе всей сложности текущей жизни». Он, этот сержант милиции, в общем и целом сочувственным оказался человеком. Рассказывает про Зинкину историю, а сам от смущения на нее глаз поднять не может. А история вот какая: оказывается, наша Зинаида летом познакомилась с одним морячком… кажись, с Балтики приезжал в отпуск к сестре. И, ясное дело, врезалась по уши в матросика. После его отъезда завязалась пылкая переписка. Но о чем писать? «У него там походы, вечера в разных клубах, а у меня? — это со мной потом уж делилась Зинка-чудинка. — А у меня серая, однообразная жизнь, скучная, как лысина у Василь Исаича. О чем морячку писать? Как хожу на старые фильмы? Или про танцульки все в том же промерзшем клубе? Тут и взбрело мне раз… Взяла и выдумала для пикантности интереса всю эту стыдную теперь для себя историю».

Опустив на пол игрушечную тачку, Артем покатал ее туда-сюда. Спросил:

— И что же преступного натворила ваша Зинаида?

Некоторое время Степка сосредоточенно гладила.

— Ничего вроде особенного, а все же, — сказала как-то неохотно, поскучневшим голосом. — Взяла и написала мальчику: «Нашла я, милый Женя, пакет на улице. В пакете оказались документы и деньги. Сто целковых. Все честь по чести отнесла в милицию. Милиция разыскала владельца пакета, а тот заявляет: «В пакете была не одна сотня, а целых две». Ну, и меня, как преступницу, в суд. А суд присудил: плати недостающие денежки, которые я сном-духом не видела». Женя, само собой, возмутился несправедливостью. Возмутился и в милицию сюда написал: за что и про что вместо благодарности гражданку Силантьеву Зинаиду так несправедливо и жестоко наказали?»

Степка отбросила со лба прядку. Эти густые, непокорные волосы доставляли Степке много беспокойства. Особенно на работе. Они никогда не хотели лежать спокойно под жесткой льдисто-снежной косынкой.

Артем снова взялся за Игошкину тачку, снова, не вставая, покатал ее возле себя. Вдруг правая бровь у Артема сломалась и полезла вверх. Сломалась как раз в том месте, где ее пересекал шрам.

— И были оргвыводы? — не поворачиваясь к Степке, спросил Артем.

— Директор настаивал. — Степка с маху опустила на табурет тяжелый утюг. Из утюга даже искры посыпались. — Нынче наша Зинка-чудинка своему флотскому мальчику объяснительное письмецо отправила… С нее и этого хватит.

— «Чего только на этом развеселом шарике не случается по дороге к небытию смерти!» — изрек бы один смешливый парень со смешной фамилией Ватрушкин, — без улыбки сказал Артем. Помолчал, добавил: — Ко мне тут без тебя гость нежданный пожаловал. Битых часа четыре сидел. И про погоду изъяснялся, и про то, как будет вольготно на Волге, когда лед пройдет. Не забыл красочно описать и предстоящий весенний бал в поселковом клубе.

Улыбнулась сострадательно Степка.

— Догадываюсь: Димка Курочкин осчастливил тебя своим посещением.

— Смекалистая ты, Степа.

— Бываю… изредка. С чем же он пожаловал, безунывный воздыхатель и обожатель… как у нас про него говорят: «девчачий угодник»?

— Я же сказал: битых четыре часа волчком вертелся вокруг одного вопросца. У меня даже голова разболелась.

Степка решительно отрубила:

— Ты что же, Артем, и меня намерен четыре часа морочить? По примеру Димки?

Артем конфузливо и виновато глянул на отчаянную Степку. И, кумачово зардевшись, отвернулся.

— Понимаешь… Сватать тебя приходил. Будто бы ты ему сказала: «Как Артем рассудит, так тому и быть».

— Ну, а ты?

— А я… При чем я? Я тебе не отец. Да теперь и отцов не спрашивают…

— Ах, Дима! Ах, душенька влюбчивая! — Степка покачала головой. — Не пойму одного: зачем он зряшное насочинял: будто я ему что-то обещала? — чуть помешкав, прибавила она. — Пусть они все… все эти женишки в тартарары провалятся!

Артем встал и пошел к вешалке.

— Артем, подожди! — сказала вдруг Степка.

Артем взялся за скобу, но отворить дверь не успел: сзади подбежала Степка. Крепко сжимая пальцами его руку, она отрывисто проговорила:

— Артем… скажи, Артем, ты не раскаиваешься?.. Ну, что после армии поехал на целину? Не раскаиваешься?

Как-то неловко, через плечо, глянул Артем на Степку. Сказал не сразу:

— Нет. Не раскаиваюсь.

Взгляды их встретились. С затененного Степкиного лица на Артема уставились темные, непомерно огромные глаза.

— А если бы… а если бы, Артем, ты завтра… встал бы утром и вдруг почувствовал себя таким же здоровым и сильным, как раньше? Что бы ты тогда? — жарко прошептала, все еще не унимаясь, Степка.

Не задумываясь, ответил Артем:

— Я бы, Степа, снова куда-нибудь махнул.

И, будто вдруг засмущавшись, отвернулся, толкнул ногой дверь. Дверь распахнулась широко — до отказа, и он твердо шагнул в сумрачные сенцы, дохнувшие в лицо хмельной апрельской свежестью.

Глава шестнадцатая

Не спалось ни тому, ни другому. Артем слышал, как за ширмочкой, у противоположной стены, затаенно вздыхала Степка.

В окна нет-нет да и застучит нахально сырой ветер. А на коньке крыши поскрипывал удручающе тоскливо заржавелый флюгер. Можно было подумать: там, на неприютной крыше, спрятавшись от простудных сквозняков за печной трубой, раскашлялся престарелый, пенсионного возраста, никому-то теперь не нужный домовой.

И вдруг по крыше запрыгали увесистые, каленые дробины. А еще через миг-другой все вокруг загудело, застонало. Прислушался Артем. Покачал головой: такого ошалелого ливня в начале апреля он не помнил! Обычно в июне с яростным ожесточением обрушиваются на Жигули окатные дожди.

«Вчера видел первого зяблика, а в ночь — смотри ты! — дождище, — подумал Артем, осторожно переворачиваясь. — Ух, и торопится нынче весна! После эдакого косохлеста совсем тронется снег».

Хотелось встать, подойти к окну и просидеть, не шелохнувшись, до самого рассвета. Но Артем побоялся вставать: заохают половицы, проснется чуткая Степка. Кажется, она наконец-то задремала под гулливый пляс дождя.

Опершись локтями в скомканную подушку, Артем уставился в окошко — расплывчатое фиолетовое пятно. Но отсюда, с кровати, он так и не увидел свинцово-тяжелых дождинок, вдребезги разбивавшихся о стонущие стекла.

«А не зря ли я старался, возясь с этой смешной игрушечной тачкой? — внезапно спросил себя Артем. — Вряд ли придет теперь Катя, даже с Игошкой… после всего э т о г о».

Артем уткнулся лицом в горячую подушку. Лежал так долго, будто в забытьи.

«Ломая руки, она сказала… какие слова она сказала? — Чуть приподняв от подушки лицо, он жадно глотнул раскрытым ртом воздух. — Вот какие слова она сказала: «У тебя в груди вместо сердца пустая банка… ржавая консервная банка. И по жилам течет не кровь… не кровь течет по жилам, а болотная вода!» А что я? Я и словечка не вымолвил. Стоял, прислонившись к шаткой этажерке… О, какая ж это была мука! Смотрел на нее — и не верилось мне: неужели все это происходит наяву? Вдруг Катя закрыла лицо ладонями. «От меня еще никогда… ты слышишь?.. никогда ни один мужчина не отворачивался! — говорила она, рыдая. — Подумайте, какой честный дурак нашелся! Разве для этого надо обязательно жениться? Да я в жизни не пошла бы за тебя замуж!»

И, ничего уж больше не соображая, Артем снова уткнулся лицом в подушку.

— Ты не спишь, Артем? — вдруг негромко спросила Степка.

За окнами все еще шумел дождь. Он то ослабевал, и тогда капли касались стекла как-то мягко, шелестяще, то барабанил с прежней исступленной злостью.

Степка повторила уже настойчивее:

— Артем… я-то знаю — ты не спишь!

И, помедлив чуть, прибавила:

— Ты на меня не сердишься?

— Что ты сказала? — переспросил Артем, поднимая голову.

— Я сказала: ты на меня не сердишься?

— А за что? За что я на тебя должен сердиться, Степа?

— Не знаю… ты какой-то… сам не свой был эти дни. И я подумала…

— Тебе… просто показалось, — как можно спокойнее проговорил Артем. Минуту спустя, повернувшись на спину, он прибавил: — Говорят, под дождь сладко спится… а вот мы с тобой, полуночники, мы…

Перебивая Артема, Степка сказала:

— Можешь ответить мне еще на один вопрос… только тоже по-честному? Слышь, Артем, только по-честному!

Вдруг на краю поляны глухо, по-таежному, зароптали сосны. А еще через мгновение в стену избы будто с размаху долбанули бревном. От этого оглушающего удара жалобно тенькнули стаканы в посудном шкафчике за подтопком.

— Ой! — вскрикнула переполошенно Степка. — Артем, кто там?

— Ветер… лед на Волге ломает.

— Так рано?

«Ударит или не ударит еще? — думал в это время Артем, напряженно прислушиваясь к замирающему где-то вдали гулу, точно там, вдали, обрушилась в пропасть снежная лавина. — Нет, не ударит. В горах теперь гуляет, буян».

Утихомирился дождь, умчался в Жигулевские отроги злобствующий ветер, и Старый кордон уже окутывала ненадежная тишина — липкая, вязкая.

— Все говорят — а сколько книг про то написано! — первая любовь… первая любовь! — торопливо как-то заговорила Степка, словно боялась и этой ненадежной тишины, и еще чего-то более страшного. — А что это такое: первая любовь? Самая что ни на есть первая?

Показалось Артему: Степка, сбросив с себя одеяло, сидит на тахте, сиротливо поджав к подбородку колени.

А она, переведя дух, все так же скороговоркой сыпала:

— Скажи, Артем, у тебя она была, это первая любовь? Только по-честному: была или не была?.. Ну, что же ты молчишь, Артем?

Артем рассмеялся, сам не зная, что с ним.

— Она у всех бывает, Степа, эта первая… самая первая любовь. По-разному, но у всех. — Артем помешкал. — Да, у всех, наверно… К тебе, Степа, она еще не приходила? А?

Скрытная Степка вдруг усмехнулась.

— Ишь, какой хитрый! Так я тебе и скажу!

— Зачем же ты меня выспрашиваешь?

— Не хочешь — не рассказывай.

— Нет уж, теперь я назло тебе расскажу, — невесело проворчал Артем, взбивая подушку. — И если б речист был, до утра тебя мучил: все говорил и говорил бы!

— А когда это пришло к тебе, Артем? — не выдерживая характера, с дрожью в голосе проговорила Степка. — Ты еще тогда учился?

— Да. В девятом классе. — Артем долго молчал. — Был первый день занятий. Вхожу в класс, а она навстречу: «Скажи, мальчик, кто у вас староста?» Кургузая, толстая такая… ни дать ни взять — воробьиха раскурунилась. «А тебе чего? — сердито отвечаю. — Я староста!» Она опять: «Меня директор в ваш класс прислал. Я новенькая». В то утро я был не в духе — дома отец за какое-то баловство нотацию ремнем прочитал. Да и вообще я с девчонками сквозь зубы всегда разговаривал. Ну, и ей, этой большеглазой толстушке, тоже… «Садись, — говорю. — Мне-то что! У нас три парты пустуют». И прошел к окну. Даже не спросил, как ее зовут. До самых зимних каникул и словом с ней не перекинулся. А вот на зимние каникулы… и началось это.

— А что — э т о? — вырвалось у Степки как-то помимо воли, хотя она и давала себе слово молчать и молчать, пока говорит Артем.

— Ну, ясно что… любовь, — позевывая, через силу, как бы с ленцой, сказал Артем. — Давай-ка спать, Степа. А то скоро светать начнет…

— Нет, нет и нет! До конца рассказывай!

— Да что там рассказывать?.. Ну, поехали мы на каникулы в соседний колхоз с концертом. И так как-то случилось, что мы с Липой… ее, толстушку ту, Липой звали. Ну, говорю, так как-то случилось, мы с ней вместе в одни розвальни сели. Наш меринок последним трусил. А уж вечер, луна выкатилась, когда в лесок заехали. Тихо, морозно. Ребят полно, друг к другу жмемся. Девчонки, по обыкновению, визжат, будто бы от страха. Волков будто бы боятся. А лошадки бодро так трусят себе. Трусят и трусят. Под гладкими полозьями снег скрипит, луна морозная в глаза заглядывает… не отстает от подводы, несется вприскочку что есть духу по-над самыми сосенками. Хорошо! И вдруг на первой подводе кучер — молодой, цыганского обличья парень — как засвистит по-разбойничьи: «А ну, милая, выноси!» Тут и наш дедок бородатый вскочил проворно на ноги, кнутом что есть силы огрел мерина. «Берегись! — кричит. — Волки!» Мерин рванул, а волки… Выскочили на дорогу и за нами. Я в самом задке сидел. Гляжу, а они так и машут, так и машут. Тут меня кто-то за плечи схватил и к себе прижимает. А это она была — Липа. «Артемушка, — шепчет горячо в самое ухо. — Держись крепче за оглобли, не ровен час свалишься». Волки все ближе и ближе. Сдернул я с головы шапку да и кинул ее подальше от дороги в снег. Волки… остервенелые такие… обгоняя друг друга, как махнут в сугробище! Кто-то из девчонок набросил мне на голову шаль. Я закутался, упал на сено. Не помню, когда рядом со мной Липа очутилась. Обняла что есть силы за шею и поцелуем… в самые губы обожгла. Даже теперь, когда припоминается эта поездка, у меня непременно губы начинают гореть… словно от того самого поцелуя.

— Она тебе люба была? — спросила Степка.

— Не знаю. Только с того раза мы с ней все вместе да вместе. И в школу вместе, и из школы. Жила она в Дунькином курмыше. Отец дом купил с садом. Они откуда-то с Суры к нам свалились. Он, отец-то, продавцом в лавке устроился. А Липа… Опутала меня, ровно вожжами. И что хотела, то и вытворяла надо мной. Я за нее и задачки решал, и сочинения писал, и воду скотине из колодца таскал. Липины родители столько всякой живности завели… Иной раз я говорил себе: «Баста! Не желаю быть посмешищем для всего класса. Надо мной, олухом, потешаются… телком послушным прозвали. Баста!» А она, жестокая, подкараулит меня… в безлюдном месте где-нибудь, повиснет на шее, зацелует. И опять — пиши пропал парнишечка! Только весной, после одного происшествия, отрезвел я… И всю мою первую любовь как ножом обрезало. А теперь спать, Степа, спать!

Все утро Артем просидел сутулясь за столом — писал Маргарите Сидориной в далекий целинный совхоз «Марс».

Глава семнадцатая

Артем и Катя сидели на крылечке. По бестравной пока еще поляне бегал Игошка, разбрызгивая лужи. Мальчонка был в восторге и от Артемовой тачки, и от лобастого чернявого щенка с рыжими надбровьями.

Это для него, Игошки, жалостливая Степка подобрала на улице кутенка. Дома Степка вымыла щенка в теплой воде с мылом. А напоив молоком, завернула в старый платок, прижала к груди. И пестовала блаженно посапывающего глупыша, точно младенца, до тех пор, пока тот не заснул. Уходя утром на работу, строго-настрого наказала Артему кормить Бутуза через каждые три часа. Прошел день, другой, и кутенок налился, как пузырь. Игошку он встретил нынче веселым звонким лаем.

Даже Катю, равнодушную и к собакам, и к кошкам, Бутуз умилил. Она то и дело кричала сыну:

— Пожалей собачку, Игоша! Ты же ее замучил!

Но Игошка только отмахивался. Точно угорелый носился он по солнечной поляне, катая тачку с тоненько скулившим от страха щенком.

Утреннее апрельское солнце припекало уже так неистово, так жгуче, что нагрело даже ступеньки крыльца. А Катя зябла. И не странно ли: когда шла с Игошкой сюда, на Старый кордон, шла, как сама знала, в последний раз, ее не лихорадило.

С рассеянной задумчивостью взирала, она на чахлый ледок, доживающий последние свои часы-минуты, притаившись в лиловатой тени под самым боком у ящика для рассады, стоявшего неподалеку от крыльца.

Еще вечером мимо старого ящика пробегал, петляя, быстрый увертливый ручеек. Ночной морозец сковал оставшуюся от иссякнувшего ручья водицу. И сейчас это тонкие, узорчатые льдинки умирали, безропотно истекая по капле. Зрелище, надо прямо сказать, не веселящее душу.

Кате подумалось: ну до чего же удручающе тягостная встреча! Словно у гроба нелюбимого родственника собрались. Вздрогнув, она поспешно отвела взгляд от ящика с рыхлым черноземом. Спросила негромко, не поворачивая головы к Артему, сидевшему ступенькой выше:

— Вы на меня все еще сердитесь, Артем?

Он не ответил. Возможно, просто не расслышал этого робкого, стыдливого вопроса? Отважившись, Катя вскинула голову.

Казалось, Артем спал: он сидел с закрытыми глазами. А тяжелые, неловкие с виду руки беспомощно свисали с колен. Сразу было видно: эти большие руки, не привыкшие к безделью, скучали.

И Катя внезапно сникла, опустила плечи. Ей до слез стало жалко — не его, Артема, нет, а себя. Не надо было приходить сюда. Зачем она, ветреная бабенка, тащилась эти три километра по грязи? Да, зачем? Ради Игошки, так привязавшегося к этому чужому, нелюдимому человеку?

— Простите меня… в ваших глазах я гадкая, распутная. И все-таки простите, — торопливо и униженно проговорила Катя. — Сама не знаю почему, но мне не хочется… не хочется, чтобы вы обо мне думали плохое!

Все еще по-прежнему не поднимая задрожавших век, Артем сказал:

— Зачем… эти зряшные слова, Катя?

— Моя тетушка, у которой я воспитывалась, любит повторять одну поговорку: «Нет худа без добра», — заговорила Катя с горечью после долгого, очень долгого молчанья. — Позавчера мне сказали: «Напишите заявление. Ну, что вы просите уволить вас из библиотеки по собственному желанию». — «Но у меня нет такого желания», — сказала я. Хотя признаюсь: давно уж надумала с первым же пароходом… да, с первым же пароходом уехать отсюда! Но этого, само собой, я не сказала. Я только спросила: «А что, разве я плохо работала?» — «Нет, жалоб на вас не было, — поморщилась заведующая. — Просто мне предложили на ваше место взять другого человека… жену нового директора нефтепромысла. Видите, я с вами даже излишне откровенна. И мне, это самое… не хотелось бы вас увольнять». — «Хорошо, — сказала я. — Дайте мне подумать». И ушла. А дома меня ждало письмо.

Подбежал разгоряченно веселый, счастливый Игошка. В охапке он притащил неуклюжего, большелапого Бутуза.

— Знаешь, он меня уже любит! — возбужденно кричал Игошка, нежно и преданно глядя Артему в лицо. — У меня… у меня никогда в жизни такого кобеля не было!

— Игнатий! Ну как ты разговариваешь со старшими? — назидательно проговорила Катя.

Игошка досадливо повел острым плечом. И все так же возбужденно, захлебываясь, протараторил:

— А мы пойдем с тобой куда-нибудь? Я не забыл: ты обещал мне ручей показать. Заветный. Покажешь?

— Покажу, — кивнул Артем. И посмотрел на сияющего Игошку тоже нежно и ласково. — Чуток попозже.

Игошка, круто повернувшись, помчался к своей тачке, брошенной им у снежного прожелтевшего бугорка.

— Он у меня совсем от рук отбился. — Катя покусала губы. — На днях, Артем, мы уезжаем. Вначале в Самарск на недельку, к тетушке. Оставлю у нее Игошку. Она с ним умеет ладить. Это тетушка придумала мальчишке такое несуразное деревенское имя. Да, Артем, давно все собиралась сказать вам… и все забывала: у вас красивое имя. Такое звучное и… и, я бы добавила гордое.

— Красивое, говорите? — не сразу переспросил Артем, следя сощуренными глазами за непоседливым Игошкой, штурмующим рыхлую снежную горку. — С этим именем связана одна семейная история.

Он достал из кармана ватника пачку сигарет. Подержал-подержал на ладони, водя ногтем большого пальца по шафранному табачному листику, нарисованному в нижнем правом углу коробки, да и опять сунул ее в карман. Заговорил с трудом, путано, издалека, с излишними подробностями, желая лишь одного — как бы оттянуть на какое-то время неминуемое прощание с Катей.

— Летом тридцать пятого года, сказывал мне отец, по Волге, с верховья, сплывал на плотовской лодке один московский писатель. У нас в Жигулях, на острове Шалыга, он сделал остановку. Поставил палатку и рыбалил себе, красотой наслаждался, книгу новую обдумывал. Отец и его приятель — Антипыч — как-то в ночь с бредешком на остров пересунулись в лодчонке. Там и познакомились с приезжим. Николаем Ивановичем Кочкуровым звали-величали писателя. Он моему отцу даже книгу свою подарил. С надписью. Только надпись ту теперь не прочтешь… Восемь годков книга пролежала в земле. Ну, и попортилась малость.

— Кучкуров, говорите? — Катя наморщила лоб. — Что-то не слышала про такого писателя.

— А он другим именем подписывал свои книги. Вот так: Артем Веселый. Когда в том же тридцать пятом, ближе к осени, появился на свет я, отец с матерью назвали меня Артемом. «Души большой русской был человек Артем Иванович, — сказал мне отец, с войны вернувшись. — Большой души и таланта большого». Тогда-то вот, в сорок пятом, отец и откопал из потайного местечка жестяную банку, в которой «Гуляй Волга» Артема Веселого от недоброго глаза хоронилась. Его самого-то еще в тридцать седьмом… В тот год не стало. — Артем вздохнул. — Извините, Катя… за скучнейшую эту историйку.

— Нет, что вы… Наоборот, даже очень интересно, — сказала Катя. И поглядела на пролетавшую мимо шалую сороку. — Вы не находите, Артем, что с этой птицей что-то случилось?

Вся какая-то на диво растрепанная, с обвисшим хвостом, радужно горевшим на солнце, сорока пометалась-пометалась над поляной, бестолково махая крыльями, и вдруг нырнула под нижнюю ветку старой сосны, стоявшей у дороги в Тайнинку.

С грустной усмешкой Артем сказал:

— Как-то днями в лесочке видел такую же белобоку. Уселась на суку в самой что ни на есть чащобе, нахохлилась. Одна-одинешенька. И давай на разные голоса… то каркнет, то попищит, то свистеть примется. Видно, песню старалась сложить, да ничего-то у нее ае получилось.

Артем наклонился, вдруг как бы залюбовавшись искусной заплатой на самом носке сапога. Немного погодя спросил:

— Куда же, Катя, вы собираетесь податься из Самарска?

— В Москву… В Москве, я кончила институт… и вообще, я не могу без Москвы. Я так о ней скучаю! Скажите, пожалуйста: почему я, безумно любящая искусство, должна прозябать где-то в провинции? Это в свои-то молодые годы! Почему? — Кате стало жарко, и она расстегнула на пальто верхнюю пуговицу. — Он, к кому я поеду, художник… пусть немолодой, пусть не шибко одаренный. Хотя, замечу, академик. Он понимает — я ему нужна. Как воздух нужна. Когда я была возле него, он написал две весьма и весьма отличные картины. На одной — самой лучшей — изобразил меня. Трактористкой-целинницей, принимающей душ после адской своей работы. На самом переднем плане — на лавочке — это я ему подсказала, лежал скомканный синий комбинезон и алая косынка. И ключ… не то гаечный, не то еще какой-то. А за скамейкой — во весь рост — стояла я с поднятыми над головой руками. Веселая, смеющаяся. Его за эту картину так превозносили!

Еще на одну пуговицу расстегнула Катя пальто. Грудь ее высоко поднималась.

— Но у него в то время была жена… самая заурядная мещанка. Начались дикие сцены ревности, и мне пришлось срочно из Москвы ретироваться. А вот теперь он зовет меня к себе… умоляет и заклинает! Три месяца назад случилось несчастье: его жена, возвращаясь в столицу с дачи, попала в автомобильную катастрофу. — Катя помолчала, собираясь с духом. — Возможно, вы, Артем, и не поверите. Возможно. Но мне, право, жалко несчастную женщину. Не она была виновата… Это он — человек не от мира сего — допустил ошибку, выбрав себе в подруги жизни ничем не примечательную особу, далекую от искусства.

Катя засуетилась, встала.

— Вижу, надоела я вам. Да и пора уж. Нас до Самарска поедет провожать Макс. Умненький такой мальчик. Это его недавно задержали в лесу. Из-за каких-то зайцев. — Катя спустилась с крыльца. — Передайте Степе привет. Приходила она вчера с девчонками в библиотеку… Ну, прямо скажу, прелесть! Расцвела. И пальтецо новое ей так к лицу… которое вы купили. У вас, Артем, тонкий вкус.

Оцепенело, с тоской глядел куда-то в сторону Артем. Сразу как-то обрезалось, потемнело его лицо. И так ясно обозначились на нем морщины — крупные, глубокие.

Вдруг решившись на что-то отчаянное, Катя порывисто шагнула к Артему.

— Извините… я все что-то не то говорю. Шла сюда, думала… Извините меня, Артем. Право же, я ничего худого не хотела вам… Вы такой… такой целомудренный, чистый. Я некогда, никогда вас не забуду!

Промолчал Артем. Он даже не встал. И все так же оцепенело, с тоской глядел куда-то в сторону, мимо Кати.

С опущенной головой отошла от крыльца Катя. Постояла-постояла, сжимая в руках черную лакированную сумочку… А когда взяла себя в руки, позвала сына:

— Игоша! Иди сюда, Игоша!

Сидя на корточках, спиной к избе, мальчишка копал лопаткой тяжелый, налившийся водой снег. А возле него бегал, заливисто тявкая, пушистый Бутуз.

— Я кому сказала? — закричала Катя. — Сию же минуту иди сюда!

В съехавшей на ухо шапке, весь чумазый, Игошка долго шлепал к крыльцу, задевая одной ногой за другую. Когда же мальчишка с опаской остановился в нескольких шагах от матери, та отходчиво проговорила, кривя в запоздалой улыбке губы:

— Попрощайся с дядей Артемом, Игоша. Послезавтра мы отсюда уезжаем.

Испуганно захлопали светлые ресницы. Не сразу вскинул на мать оторопевший Игошка округлившиеся глаза — сейчас такие растерянные, такие беспомощные. Не сразу и прошептал — еле слышно, прерывисто:

— Ты думаешь, я не знаю, кто он. Думаешь, не знаю?.. Он папа мой! Папа!

Увернувшись от Кати, Игошка кинулся к крыльцу. И повис у Артема на шее.

Глава первая

Прошло почти три года.

На изломе была зима. А приплелась она поздно: лишь после Нового года выпали щедрые снега, надежно прикрыв опостылевший чернотроп.

Февраль же оказался капризным не в меру. То закрутит на сутки-другие свирепая вьюга, обрушивая на землю белую непроглядную сумятицу, то ударит лютень-мороз, и сразу зачерствеют, залубенеют сугробы, вчера еще сыпучие, невесомые, отливая в лучах вздыбившегося над Жигулями солнца льдистой бирюзой. Ощерится крепкими, в руку, сосульками крыша сторожки. А потом задует понизовый ветер, нагоняя на высокое, по-весеннему уже высокое небо уныло-серую отволглую муть, и заплачут ядреные сосульки, потухнут синь-белые сугробы, обрыхлеет дорога.

Собираясь нынче поутру в Тайнинку, Степа решила прихватить с собой и лыжи. Над поляной перед избой кружили лениво пушистые хлопья, точно диковинные бабочки, и кто знает, не разыграется ли под вечер, когда она соберется домой, бесшабашная метель?

Не забыла Степа перебросить через плечо и ружье. Ну, не смешно ли, право, а? Словно отправлялась деваха не в рабочий поселок в каких-то трех километрах от кордона, а в глухомань лесную!

Но ничего не поделаешь: уже больше недели ползли, множились по окрестным Жигулям тревожные слухи. Говорили, будто в Зелененьком ограбили продуктовую лавку, а у Бахиловой поляны отняли у работницы получку. Да и в Тайнинке, слышь-ко, неспокойно: этими днями взломали квартиру главного врача больницы, да утащить ничего не успели — помешал кто-то. А за Курочкиным, клубным начальством, поздним вечером гнались чуть ли не до ворот дома какие-то подвыпившие лохмачи, желая завладеть форсистой Димкиной шубой болгарского производства. Правда, легкомысленному брехуну Димке, за последний год сбежавшему от двух жен, никто, кажется, в Тайнинке и не поверил, но в заволжском сельце Бритовке охочие до сплетен столетние бабки поминали Димку как «убиенного раба божия», павшего костьми в сражении с целой бандой бежавших из тюрьмы каторжан.

Запирая на висячий замок сенную дверь — теперь, сказывали, такие амбарные тяжелые замчищи иные придурки в городах даже коллекционируют, Степа вспомнила вдруг вчерашнюю встречу.

Возвращались они с Серегой, год назад заступившим лесником вместо Антипыча на кордон Черное дубье, из дальнего квартала. К вечеру клонился день: по снегу протянулись тени, наливаясь предвесенней синевой. Вышли на торную дорогу, убегавшую в сторону Сызрани, а навстречу из Тайнинки — милицейский «газик».

Пришлось лезть в сугроб, чтобы пропустить машину, да она вдруг остановилась. Распахнулась легкая дверца, и на снег грузно выпрыгнул оперуполномоченный Пуговкин в нагольном полушубке. Приложив к ушанке руку в кожаной перчатке, Пуговкин спросил бодро:

— Откуда, лесные духи, путь держите?

Серега — он так вымахал за последние два года, так раздался в плечах — в тон милицейскому чину весело отрапортовал:

— Чуть ли не с того света! В Соловьихин квартал шастали, зверью подшефному корм подбросили.

Пуговкин настороженно сощурился.

— Ну, и как? Никто не повстречался?

— Встре-этили, — протянул нарочито не спеша Серега, слегка сдвигая назад малахай. Глаза его, затененные густыми ресницами, плутовато замаслились. — Двух молодых оленей повстречали да сохатого. Правда, сохатый стороной пробежал, не поздоровался с нами.

Упругие, кирпично-бурые щеки Пуговкина совсем потемнели.

— Ну, а без этих самых… шуточек?

— Да кого в такой глуши встретишь? — сказала устало Степа. — Звери да птицы… и те наперечет.

— Ты, Бородулина, случаем, не замуж вышла за данною зубоскала? — спросил Пуговкин, видимо начиная сердиться.

— Замуж? — Степа прыснула в кулак. — Да у него, старшина, уже есть жена. Неужто новый закон вышел: вторую можно заводить?

— Выходит, ты по-прежнему в одном лице кукуешь на Старом кордоне?

Степа пожала плечами. И одарила блюстителя порядка откровенно насмешливым взглядом.

— Что ж делать? Никто не сватается. В перестарки записали меня женихи!

Тяжело сопя, Пуговкин полез в машину. И, уж взявшись за ручку расхлябанной дверки, чтобы ее захлопнуть, обронил напоследок:

— Смела, ничего другого не скажешь! Надоест лесничихой служить, приходи в милицию. Оформим!

И «газик» шустро покатил дальше, обдавая и Серегу и Степу удушливо-смрадным облачком.

— Не зря, похоже, болтают всякое, — не сразу проговорил Серега, съезжая на обкатанную дорогу. — Вы, Степанида Ивановна, поосторожнее будьте. Не очень-то…

Степа махнула беззаботно рукой в шерстяной пестрядинной варежке:

— А кому, Серега, я нужна? В моих хоромах одни голые стены. Ну, а ежели сунется кто… мой Барс, он любому лиходею горло перегрызет. А этот Пуговкин… неужто его не знаешь? Он мастер потрепаться!

Вчерашняя встреча с оперуполномоченным Пуговкиным и вспомнилась сейчас Степе, когда запирала на висячий замчище сенную дверь. Тут она и решила взять с собой Барса за кампанию — засиделся пес на цепи, пусть прогуляется.

А он — сильный, большеголовый зверюга, помесь волка с дворнягой, и в самом деле несказанно обрадовался свободе, когда Степа выпустила его из конуры.

— Ну, ну, ласкун! — с напускной строгостью проворчала Степа, отмахиваясь от Барса, пытавшегося лизнуть в щеку свою хозяйку. — Не балуй, говорю! Подойдем к поселку, на сворку посажу. А пока резвись себе.

Неожиданно Степа выпрямилась, чутко прислушалась. Пронзительно-зеленые глаза ее, к весне всегда такие настороженно-ждущие чего-то, устремились на упиравшуюся вершиной в белесое небо древнюю разлапистую сосну, должно быть, прародительницу этого бора.

— Тр-р-р! Тр-р-р! — пронеслась призывно-тревожная барабанная дробь.

И тут Степа увидела красногрудого дятла. Он сидел высоко на сухом сучке, то и дело ударяя по нему крепким клювом. И сук пел, рассыпая далеко вокруг одну зажигательную трель за другой.

«Дятел токует, подружку кличет, — вздохнула Степа. — Не за горами весна-красна… чем она меня порадует?»

Она смотрела на покосившийся фанерный обелиск, уже облезший кое-где от сурика, такой жалкий и никчемный, с нахлобучкой из снега на самой макушке, словно бы обернутой чалмой, а видела сквозь нависшие на ресницы тяжелые слезины совсем другое.

Крест маячил перед смутным взором жалостливой Степы. Надежный дубовый крест, по старинному русскому обычаю, следовало бы поставить на могиле многострадального Артема, всего себя, до последней кровинки, отдавшего другим. До конца жизни, какой бы длинной она ни была, до последнего своего смертного часа не суждено будет Степе забыть этого человека.

А каким безудержно веселым был Артем накануне рокового дня!

В ту осень и зиму он заметно окреп, ходил без палки, два раза в неделю вел в Тайнинской средней школе столярное дело. В свободные от занятий дни Артем тоже не сидел без работы: мастерил дуплянки и скворечники, колол дрова, полировал доски для большой книжной полки.

Частенько на кордон наведывались мальчишки из «зеленого патруля». Напоив чаем шумливую ватагу, Артем отправлялся вместе с ней то в один лесной квартал, то в другой. У непоседливых ребят во главе с их «атаманом» всегда находились в бору неотложные дела.

Последний тот вечер в жизни Артема Степа помнила до мельчайших подробностей.

Вернулась она домой в сумеркам, а у него, Артема, будто к празднику великому все подготовлено. Горела ярко висячая лампа, посреди избы — стол, а на столе пыхающий парком самовар, горделиво сверкающий никелем. И тарелки, тарелки со всякими яствами.

В замешательстве остановилась у вешалки Степа: уж не померещилось ли ей? Но, кажется, нет, не померещилось: от переднего угла спешил сияющий, прямо-таки помолодевший лет этак на десять Артем!

— Наконец-то! — сказал он, не скрывая обуревавшей его радости. — Я тебя, Степонька, заждался!

И принялся помогать ей раздеваться.

— Если я не запамятовала, — увертываясь от Артема, улыбнулась Степа, — мы еще в августе отмечали день твоего рождения? А нынче…

— А нынче у нас тоже красное число! Ребята с целины посылкой наградили. Прямо боярской: самоваром, сладостями разными… Будем пировать!

Откуда ей, Степе, было знать, что наутро, когда она убежит в свою столовую, Артем отправится на Кресты с рюкзаком за плечами, наполненным голышами окаменевшей соли, и уж больше не вернется на кордон — никогда больше не вернется?

«Придет лето, непременно займусь могилой, — думала Степа, варежкой смахивая с ресниц слезы. — Вместо фанерной этой тумбы плиту бы гранитную положить во всю длину холмика. Да где ее в наших местах сыщешь? А заказывать в Самарске. — обожжешься. На плите бы слова выбить… чтобы золотом горели: «Покорителю целинных земель Артему… Артему…»

Степа безутешно зарыдала, уткнувшись лицом в ладони. Неизвестно, сколько бы времени простояла она на онемевших от стужи коленях перед могилой Артема, утопая в снежном сугробе, если б не Барс.

Перед входом на кладбище Степа привязала пса у калитки, да он, хитрущий бес, распутал поводок и, махая с завидной легкостью через могильные холмики, разыскал свою хозяйку.

Потоптавшись с недоумением возле окаменевшей в неудобной позе Степы, Барс ткнул ее в бок раз-другой влажным носом. Но та даже не пошевелилась. Тогда Барс схватил зубами за хлястик телогрейки, поседевшей от падающих с неба снежинок, и зарычал.

— Барсик, ты ли это? — спросила Степа, очнувшись от горестного своего забытья. И с трудом поднялась на ноги, не чуя их под собой.

Барс радостно тявкнул, вильнул коротким хвостом и замер, выжидательно уставясь на хозяйку умными глазами.

В последний раз оглянувшись на покосившийся обелиск, сиротливо высившийся над окружавшими его холмиками, так похожими на солидные мраморные гробницы, Степа побрела к выходу, то и дело проваливаясь в рыхлые сугробы.

Барс следовал за хозяйкой, не отставая от нее ни на шаг.

Глава вторая

Жила Зинка-чудинка с матерью теткой Агашей, смирной одноглазой старухой, в Дунькином курмыше. Их подслеповатая мазанка, по самые подоконники вросшая в землю, казалось, вот-вот рухнет под тяжестью снега, заледенелым козырькам свисавшего с крыши.

В этом забытом богом глухом курмыше, на краю шумного в последние годы поселка, доживали свой век пенсионеры. Зинка давно числилась в списках на получение жилплощади в новых домах, строящихся нефтяниками, но ее что-то все обходили и обходили, хотя в столовой фотография официантки З. Ф. Силантьевой не первый год красовалась на доске Почета.

К старой своей приятельнице и решила наведаться после кладбища Степа.

Привязав Барса за поводок к перилам крылечка, Степа долго обметала веником валенки. А потом, прихватив с собой ружье и рюкзак, отяжелевший от покупок, прошла в сенцы, завешанные березовыми вениками, отворила дверь на кухню. И сразу обдало ее теплом истопленной поутру печи, запахами только что испеченного хлеба и наваристых щей, томившихся за раскаленной заслонкой.

— Невесты в этом тереме водятся? — придавая голосу, осипшему, на морозе, игривую бодрость, спросила Степа.

Из-за ситцевой занавески, отделявшей печь от кухни-столовой, серой мышкой неслышно выкатилась сухонькая востроносая старушка. Увидела Степу, всплеснула непритворно-радостно тоже сухонькими, бескровными, по-детски маленькими ручками.

Степа не раз уж с жалостливым удивлением думала, глядя украдкой на тетку Агашу, всегда чем-то занятую: «Неужели за сорок лет непрестанной работы уборщицей в школе — изо дня в день, из недели в неделю — так износились неспокойные эти рученьки?»

Заглядывая на секунду в горницу, тетка Агаша весело воскликнула:

— Зинушка, доченька, иди-ка скорое сюда! К нам гостья пожаловала!

Степа повесила на гвоздь ружье, сняла шапку. Сказала смущенно:

— Здравствуйте, тетенька Агаша! Уж какая я гостья… просто надоедница.

— Ну уж, ну уж! Не мели зряшное. Цельный будто год не видели тебя, — приговаривала старуха, топчась возле Степы. — Телогрею, телогрею снимай, курочка ненаглядная, а то она у тебя заледенела вся!

Из горницы выплыла не спеша заспанно-разомлевшая Зинаида. Степа сразу заметила — байковый халатик, осыпанный мелкими лепестками трилистника, вперемешку с белыми фасолинами, еле сходился на животе подружки.

— Не лезь ко мне, Зин, а то еще простынешь, — забеспокоилась Степа. — Вот разбалакнусь когда… как ты геройствуешь?

— Спит помногу, что тебе ленивая телка, — проворчала тетка Агаша, доставая с печки валенки дочери. — Надевай-ка, Степа. Они горячие-разгорячие, а свои подавай сюда… Спит и спит цельными днями. Говорю, зажиреешь вся и не разродишься! В мое-то время так баб не баловали… разными долгосрочными декретами.

— Ну, перестань, мам, заладила! — отмахнулась от матери большеглазая Зинка. — Ба, ба, да ты… с охоты, что ли, к нам? Ружье-то тебе к чему в Тайнинке нашей?

Сунув ноги в Зинкины валенки, так и обдавшие истомно-знойным теплом, Степа распрямилась, вытерла тыльной стороной руки пообветрившие на морозе жесткие губы и чмокнула подружку в щеку. Сказала:

— А ты забыла, откуда я топала? Под вечер обратно на кордон соберусь — ни души живой в лесу не встретишь!

— Неслушница ты! — запахнув халат, взмахнула рукой Зинка. — К чему сбежала из столовки? Получила бы комнатуху в квартире со всеми удобствами и жила бы себе боярыней! Пусть бы Старый кордон синим огнем горел! Женское ли это дело? Не каждого парня заманишь теперь в лесники. Кому охота лешим в глуши маяться? А тут еще всякие нервощипательные ужасти разносятся… даже в поселке страшно вечером нос из дома высунуть.

Не отвечая подружке, Степа подхватила с пола рюкзак и направилась к столу.

— Тетенька Агаша, принимайте гостинцы, — сказала она, распутывая у рюкзака завязки. — Перво-наперво держите любимые вами баранки. Зинухе — кулек с кисленькими карамельками… А это — колбаса-недоса. Еще консервы рыбные — сом в томате. И бутылочка согревательного. Как, бишь, его? Десертное румынское. Продавщица насулила: выпьешь рюмочку, захочешь вторую!

Тетка Агаша снова всплеснула руками:

— Ну уж, ну уж! Экая ты трясихвостка! К чему последние копеечки растранжириваешь? Чай не начальница, большую зарплату тебе не отваливают. А у нас все пока есть. И обедом накормим, и чайком с ежевичным вареньем настоим.

Вздохнула Степа, комкая в руках ненужную бумажку, видимо, обертку от бутылки.

— Нынче два года как не стало Артема… Артема Иваныча. Надо помянуть его душу — добрую, бескорыстную.

Старуха подняла голову. Казалось, она смотрела осуждающе сурово на темный лик Спаса в переднем углу не только правым глазом, но и глубоко заставшей глазницей когда-то зрячего левого, сейчас затянутой тонкой пленкой с вздрагивающей синей ниточкой. Молча, истово перекрестившись, сказала:

— Разные мы все… какой вон лес — и его бог не уравнял. Издавна примечаю: безгрешные люди и господу нужнее.

— Ладно тебе, мам, со своим господом, — поморщилась досадливо Зинка. — А ежели ты такая у нас набожная, попросила б у бога Ванярку моего из заключения вернуть. Ну, что ему там, невинному, год томиться?

— Тьфу, тьфу и тьфу! На твои препротивные слова! — с тихим возмущением проговорила тетка Агаша. — А твоего Ванярку за дело упрятали. Пусть другой раз знает…

— Да ведь на его грузовик автобус наехал! Только тот шофер — ручку позолотил кому надо, а мой… — начала было Зинка, но мать ее оборвала:

— Отвяжи-ись! Тот шофер тверезый был, а твой с утра шары налил!

— Перестаньте! — попросила Степа, страшно не любившая ссоры. — Я чаю хочу, а вы без нужды раскудахтались на весь Дунькин курмыш.

— Ну уж, ну уж! Степонька, ягодка спелая, прости меня, окаянную, что связалась с этой двуногой тигрой, — заулыбалась смущенно старуха. — Он у меня еще не остыл, самовар мой песенник, чуток подогрею лишь. А от Зинки, пустомели-язычницы, скажу тебе как на духу, спокоя в последнее время никакого не стало!

В полдень проглянуло ненадолго солнце, поджигая сугробы, золотя скворечники и флюгера над крышами Дунькиного курмыша. Заглянуло оно и в перекошенные оконца Зинкиной горенки.

И у Степы внезапно засосало под ложечкой, нестерпимо захотелось остаться сейчас одной, поскорее добраться до дому. К чему ей пустопорожняя болтовня легкомысленной подружки, ни с того ни с сего выскочившей замуж за пришлого парня, шофера с нефтепромысла? Ее же прежний мимолетный ухажер, морячок с Балтики, заглянул в Тайнинку после службы на какую-то разъединственную недельку и уплыл на теплоходе в неизвестном направлении — не то вверх, не то вниз по матушке по Волге. А шофер Ванярка — кто его знает, вернется ли к Зинке после лагерей или передумает и подастся в другие края? Как бы подружке одной не пришлось воспитывать малыша. А роды, похоже, не за горами: вон как разнесло девку, еле-еле на стуле помещается!

Поблагодарив за чай, Степа вознамерилась было уходить, но ни Зинка, ни тетка Агаша и слушать ее не захотели.

— Ну уж, ну уж, Степонька! И не выдумывай, редкая залетная наша кенареечка! — пела ласково старуха, ладонями оглаживая Степины плечи. — Пообедаем, а потом еще почаевничаем… дома-то ты всегда будешь! Не турись в свою берлогу! А Барса твоего я уж накормила и в сени пустила. Он на шубном лоскуте блаженствует.

— А ты, Степ, сиди, не трепыхайся, я о тебе знаешь как соскучилась! Мама дело говорит: намытаришься еще в своем монастыре! Послушай-ка, о чем я тебе порасскажу, — сладко жмурясь, заговорила Зинка, ни минуточки не молчавшая за чаем. — Гостевала у нас с полмесяца назад мамина свояченица из Самарска. На шарикоподшипниковом многостаночницей работает. «Счастье-то мне какое подвалило! — это она, Дусина, призналась как-то вечерком. — Приобрела позапрошлой весной лотерейный билетик за полтинник. У самого входа в универмаг старикашка чуть ли не силой приневолил взять. «Подорожали, спрашиваю, билетики-то?» — «А это, красавица, — отвечает старикашка с бородой-мочалкой, — не вещественной лотереи билеты, а ху-до-же-ственной! Ежели посчастливится, то не какой-то там пылесос или стиральную машину, а подлинно художественного значения получите произведение! Скажем, картину для украшения квартиры или же опять изящный чайный сервиз, а то и умопомрачительное изделие из хрусталя». — «Ладно, говорю, зубы заговаривать. Давай уж один билет. Два не возьму, а один… куда не шел мой «полтинник!». А потом и забыла про билет. Сколько прошло времени, не помню, только раз по радио объявляют: «Проверяйте, граждане, билеты художественной лотереи». Ну, ну, думаю, забежать надо на досуге в сберкассу. А когда забежала, то не тут-то было! «Идите, — говорят мне, — в художественный салон, там должна быть таблица». Пришлось искать салон этот самый картинный. А он и вправду от потолка до пола картинками увешан. Сроду такого магазина не видела, даром что всю жизнь прожила в Самарске. Дала мне усатая продавщица таблицу, искала, искала свой номер… и что вы скажете? Нашла-таки! Картину, оказывается, выиграла. Стоимостью в тыщу восемьсот пятьдесят целковых! Меня даже в жар бросило. Ну и деньжищи! Непременно, кумекаю, деньгами возьму. Зачем мне картина? У меня дыр-то в хозяйстве — ой да ой! Спрашиваю усатую девицу, что таблицу мне выдавала: «Заместо картины я могу получить деньги?» — «Нет, — отвечает. — Но когда получите из Москвы картину, можете нам для продажи сдать. Берем на комиссию двадцать процентов с вырученной суммы». Вот, думаю, рвачи! Даже на художестве и то наживу хотят иметь. Послала заказной почтой свой счастливый билетик и жду с нетерпением посылку».

— Зин, ну к чему это ты? — взмолилась вдруг Степа, сидевшая как на иголках. — Я ведь родственницы вашей не знаю… да мне и в самом деле пора домой топать.

— Помолчи! — отмахнулась Зинка. — Сейчас самое занятное произойдет. Минутки через две закруглюсь, и обедать будем. Слышишь, мама ухватом гремит?.. Ну так вот: пришла посылка нашей Дусине. И вместо радости она так и обомлела от удивления: огромный ящик, а в нем картина под названием «Ударная вахта сталеваров». Размер картинищи: три метра на два с половиной! Схватилась Дусина за голову: «Куда такую махину девать? Моя комнатенка всего-навсего шестиметровая!» Наняла грузовик и повезла свой выигрыш в художественный салон. А там руками замахали: «Посудите сами, голубушка, кто согласится раскошелиться на такое дорогое произведение? Пришлось горемычной Дусине снова нанимать грузовик и везти картину в заводской клуб. И там чуть ли не на коленях еле-еле уломала директора принять от нее в безвозмездный дар свой счастливый выигрыш! Ведь она, Дусина, и так полсотню без малого в печку выбросила двум шоферам-левакам.

Зинка облизала пересохшие губы, схватилась руками за бока и визгливо захохотала.

— Я до сих пор… ой, ой… как вспомню про Дусину, про ее билетик счастливый, так со смеху чуть не помираю!

Вошла в горницу тетка Агаша и, низко поклонившись, позвала к столу.

И тут Зинка, закинув назад голову, стала медленно валиться на бок.

Перепуганная Степа бросилась к подружке, схватила ее за плечи.

— Зиночка, доченька, что с тобой, бутон мой розовый? — запричитала, бледнея, тетка Агаша.

— Воды! — отрывисто бросила Степа. — Истерика с ней.

Глава третья

Снова сыпал косо снежок, подгоняемый слегка северяком, пока еще малосильным, не разгулявшимся по-молодецки.

Смеркалось.

«Не надо было засиживаться у Силантьевых, — за поселком становясь на лыжи, корила себя Степа. И ей тотчас стало жалко подругу. — Эх, Зинулька, Зинулька, несчастное ты создание!.. Спит, должно быть, после припадка. — Поглядела на беспросветно глухое, зыбкое небо, нависшее над затаенно принахмурившимся лесом. — В ночь — это уж точно — буран разыграется. Горы и те заволокло. Непременно запуржит».

Барс бежал чуть впереди Степы, изредка то останавливаясь у потешной — ухватом — сосенки и звонко, взахлеб облаивая белку, невидимую в облепленных снежными комами ветвях, то прыгая в сугроб, чтобы обнюхать следы неведомого зверька, совсем недавно промышлявшего в этих местах.

Безропотно угасал ненастный, какой-то верченый этот денек — с солнцем и со снегом, о котором в душе у Степы, кроме печали и тоски, ничего не останется.

Лес встретил Степу неприветливо, настороженно. Отстучал дятел, не слышно и смелых, любопытных синиц, поутру чуть ли не до опушки провожавших Степу своим бойким свистом: «Синь-день!», «Синь-день!»

Не только все живое в лесном этом царстве погружалось в ночное безмолвие, мнилось, впали в глубокую дрему и вековечные мудрые сосны, и стеснительные березы, хороводившие у Промойного оврага, и густущий рябинник с гроздями пунцовых ягод, сладких после январских морозов.

Нажимая на палки и резко скользя по еле приметной, передуваемой ветром тропе, Степа опасливо оглядывалась по сторонам. Ее, такую неробкую, все что-то пугало нынче в лесу, знакомом вдоль и поперек чуть ли не с детства.

Под мрачной сосной, закутанной от макушки до нижних лап в плотный белесый саван, кто-то затаился — почудилось Степе. И она замешкалась, не зная, что делать: постоять ли выжидательно еще или стремительно рвануться вперед, чтобы как можно скорее миновать дерево, похожее на страшное привидение…

То и дело Степа окликала Барса, и пес, умница, подбегал послушно, смотрел на нее с недоумением и снисходительностью. Вильнув успокоительно хвостом, он снова неспешно трусил, изредка хватая на ходу горячей пастью свежий снежок.

Не заметила Степа в этот раз скамеечки возле старого клена, сделанной еще дядей Иваном — отцом Артема. Вспомнила про скамейку почти у самого кордона. Прошлым летом по просьбе Степы услужливый Серега починил основательно скамейку, заменив один подгнивший столбик новым.

Поляна перед кордоном открылась как-то сразу, неожиданно. Неприветливая сторожка угрюмо смотрела на беспокойный ночной мир черными провалами окон.

«Ой, и глупая же я! Бежала сломя голову, каждому пенечку кланялась… ну, как есть малая девчоночка! — подумала Степа, со вздохом облегчения останавливаясь у крутого крыльца, заваленного нетронутым снегом, словно по нему век не ступала нога человека. — Нервы… они, видать, расшатались».

Впустив в сени пса, — она не хотела нынче оставлять его во дворе, — и заперев надежно на задвижку дверь, Степа прошла ощупью по скрипевшим пронзительно половицам до второй двери — в избу.

Утром она поленилась истопить подтопок, и за день изба до того выстыла, что пахло в ней нежилым духом.

Не раздеваясь, Степа присела на корточки перед подтопком, впотьмах нащупала в горнушке спички.

«Ладно хоть догадалась дров наложить», — подумала она, поднося буро-красный язычок трепещущего пламени к закрученной туго бересте. Потрескивая, береста сразу же занялась, и Степа проворно сунула ее под мелко наколотые полешки.

Ныли от усталости ноги. Сев на пол перед зевом подтопка, она привалилась спиной к стене.

Жадные, юркие язычки лизали полешки, перескакивая с одного на другое, и скоро в печной трубе загудело весело, рокочуще. Жаркое пламя, разгораясь все ярче и ярче, отбрасывало на половицы и простенок пламенеюще-золотые блики.

Щурясь блаженно, Степа прикрыла кочергой дверку подтопка.

Немного погодя отяжелевшие веки стали слипаться, а голова клониться безвольно набок.

«Надо умыться, — сказала себе Степа, но даже не пошевелилась. — Пока подтопок топится, ты смотри…»

Тут запела тоненько дверь, и в избу легко, летучей походкой вошел Артем. Он улыбался — широко так, простодушно, показывая на диво белые свои зубы. В неверном свете капризных малиновых отблесков, отбрасываемых на стену подтопочным устьем, они, зубы Артема, нежно, самую малость, розовели.

— Здравствуй, Степа! — сказал Артем как-то буднично просто, точно они не виделись всего какой-то день, ну, два — от силы. — Ты меня не ждала?

— Я утром была т а м, — сказала Степа, нисколько не удивляясь приходу Артема, сказать же «на кладбище» не осмелилась.

— Потому и решил тебя навестить. Не сердись на меня, Степа, не думай, будто я увлекся Катей. Мне Игошку ее беспризорного было жалко… Ты ведь меня чуть-чуть любила, Степа?

— Зачем спрашиваешь? — Степа хотела вскочить, но Артем остановил ее движением руки — плавным и в то же время беспрекословно-властным. — Ты мне был дорог всегда… и больным, когда вернулся с целины, и… и всегда, всегда! Мне сейчас незачем таиться перед лицом судьбы — и от тебя, и от себя. Любила ли я тебя?.. Не знаю, могла ли бы другая так любить!

— Не надо, Степа, — сказал Артем. — Время залечит твои раны. Жалею я об этом: не осталось после меня ни сына, ни дочери. А может, и к лучшему?.. Живи, Степа, радуйся жизни. Полюбишь другого…

— Что ты говоришь, Артем? — вскричала Степа. — Я никогда…

И осеклась. В избе никого не было. Расплывчатое кумачовое пятно тревожно трепетало на стене возле двери. Не веря своим глазам, Степа распахнула в сени дверь, и всю ее — с головы до ног — опахнуло ледяной стужей и колючей снежной пылью.

Во дворе бесновалась, завывая на разные голоса, неистовая метель.

К порогу подбежал Барс — взъерошенный, с заиндевелым загривком.

— Подь сюда, Барс, — сказала через силу, точно после глубокого обморока, Степа. — Ну, чего же ты?

Виновато вильнув хвостом, пес как-то боком вошел на кухню и затоптался как раз на том месте, где только что стоял Артем.

Степа захлопнула дверь. Отрывисто бросила:

— Куш, тут!

И принялась медленно стягивать с себя телогрейку.

В небе было тихо, тепло, сухо. От раскаленных кирпичей подтопка тянуло истомным летним зноем и едва уловимым, приятно щекочущим ноздри дымком березовых дров.

За окнами же ревели протяжно сосны, на крыше отплясывали трепака косматые лешие, в рамы нет-нет да кто-то бухая кулачищем наотмашь, а потом, по-звериному хохоча, скакал по тонувшей в сугробах поляне.

Степе подумалось: так, вероятно, бушуют моря и океаны. Ее сторожка — разве не островок в обезумевшей стихии? И она одна-одинешенька на этом затерянном островке. Одна на всем белом свете.

Не зажигая лампы, — она почему-то все явственно видела вокруг себя в непроглядной глухой темноте, — разобрала постель за ширмой и, закутавшись с головой в одеяло, уснула — теперь уже спокойно, без видений.

Проснулась Степа как никогда поздно — в девятом часу. В мире все еще бушевала, все еще ярилась метелица. Не последняя ли в этом неспокойном, пуржистом феврале?

В окна, залепленные свежим снежком, сочился робко бледный, синеватый рассвет. А к ближайшему к Степиной тахте окну намело гривастый сугробище выше подоконника.

«Бедные пичуги, чем вы кормиться нынче будете? — первое, о чем подумала Степа, прислушиваясь к рыданиям осатанелой вьюги, будто пытавшейся или запугать, или разжалобить кого-то. — В такой буранище ни за что ни про что… запросто погибель себе найдешь. Лишь попадись в эту круговерть».

Высвободив из-под одеяла руку, Степа провела ладонью по медвежьей шкуре, висевшей на стене. Она долго отказывалась принять от Антипыча этот подарок, но старик и слушать ничего не хотел.

«Душенька, Степонька, все богатство-то мое — этот мишка, — улыбаясь скромненько в поредевшую, но все еще угольно-черную свою бороду, говорил бывалый лесник. — И никому другому не желаю… тебя в приданое прошу принять. Уж не обижайся на зряшного пустомелю!»

Степа потеребила пальчиками густую рыжую шерсть, глянула рассеянно на лобастую, добродушно оскаленную морду когда-то страшного великана.

У порога потягивался, позевывая, Барс.

— Тоже не спишь? — окликнула Степа пса.

Барс заскулил радостно, стуча хвостом о половицу.

— Хватит, хватит. Сейчас встану и выпущу гулять.

И Степа недолго думая бодро поднялась с постели, набросила на плечи халатик.

— С утра придется топить. За ночь поостыли наши хоромы, — говорила она, направляясь к порогу.

Барс тыкался носом в тяжелую дверь, намереваясь открыть ее без помощи Степы, да у него ничего не получалось. Кованый крючок надежно держал дверь.

По сеням Степа неслась, подгоняемая стужей, чуть ли не наперегонки с Барсом. А когда распахнула уличную дверь, панически взвизгнула: на нее обрушилась сыпучая стена. Барс отчаянно маханул через сугроб, сразу же пропав в беспросветно-дымных, куда-то бешено несущихся вихрях.

С трудом захлопнув дверь, Степа опрометью влетела в избу, метнулась к подтопку. Прижимаясь спиной к теплым еще кирпичам, она озорно приговаривала, топая ногами:

— Ой, ёй, ёй! Где ты зайка мой косой?

Чуть отогревшись, подумала: «Не помню даже, когда так мело. Может, еще поваляться? Да нет, не барыня, за дела надо приниматься. Мне нынче и постирать бы надо, да не стану, подожду погоды, хотя воды в сенях полная кадка. Лучше штопкой займусь. Так рвется, так носится бельишко!.. И еще карточку фенологических наблюдений следует заполнить, да к тому же и обед готовить. Вчера в Тайнинке подзапаслась мясом и хлебом. Щи сварю… Артем любил мои щи. Да и Антипыч тоже».

Тут она вспомнила про лесных птах, бедствующих в эту пору года от бескормицы. Взяв от порога веник, направилась к любимому Артемом окну. У этого окошка он просиживал часами, когда ему нездоровилось.

Распахнув форточку, Степа веником смела с корыта-кормушки невесомый снежок. А уж потом принесла эмалированную кружку с подсолнечными семенами. И увидела нахохлившуюся синицу. Ветер мотал из стороны в сторону ветку рябины под окном, точно намеревался стряхнуть крохулю в сугроб, да та держалась цепко, ожидая терпеливо корма.

— Жива, востроглазая? — обрадовалась Степа синице, высыпая в кормушку семечки. — Покличь-ка других своих подружек. Подкрепляйтесь себе на здоровье!

Осторожно прикрыв форточку, Степа замешкалась у кровати Артема. До прошлой осени на ней спал Антипыч. Вскоре после трагической смерти Артема, сраженного пулей браконьера, Антипыч овдовел, и Степа пригласила старого лесника, частенько ставшего прихварывать, перебираться на Старый кордон. Он же, Антипыч, в свою очередь уговорил Степу поступить на работу в лесничество, научил ее, души не чаявшей в природе, многим лесным премудростям, которых ни в одной книге не сыщешь.

В развилке березового сучка над кроватью удобно посиживал хитрущий, ершистый бесенок. Артема забавляла эта Степина самоделка.

В сундуке в сенях навалено чуть ли не доверху заготовок — причудливых корней и сучков, да руки до них все не доходят. У лесника столько забот и летом, и зимой, успевай лишь поворачиваться! А с осени прошлого года придумали еще нагрузку: веники и метлы заготовлять. Нашли, видите ли, доходную статью для выполнения плана.

Вздохнув, Степа перевела взгляд на узкую продолговатую рамочку. Перед Степой стояла величавая ель, упираясь макушкой в голубеющее спокойно-безоблачное по-летнему небо. Широкие лапы могучего дерева опускались до самой земли, стелясь по сочной траве. Дерево как дерево. Таких елей, наверное, видимо-невидимо в Подмосковье. Ан нет — эта ель была особенной. Где-то метрах в двух от земли, вырвавшись из колючего плена тяжелых ее лап, тянулась ввысь, к солнцу, тонюсенькая белая ниточка. Тонюсенькая березка с одной-разъединственной веточкой, — дерзко-задорной, радостно-светлой на фоне иссиня-темной хвои.

Месяца за три до того рокового дня, когда не стало Артема, из Москвы пришла бандероль. От кого бы, вы думали? От той самой Кати, заезжей гастролерши, даже года не проработавшей в поселковой библиотеке, смутившей тогда-то душевный покой ее, Степиного, Артема. Катя писала… О чем писала легкомысленная красавица? Ну, конечно, о том, что она часто вспоминает и Волгу, и Жигули, и Старый кордон. И вот посылает Артему на память этюд художника… Степа наклонилась над рамочкой. В правом нижнем углу картинки выцарапано было меленько-меленько: «П. Вьюев». Да, да, Катя так и писала: посылаю этюд художника Вьюева, знакомого ее мужа-академика (все же обвела бабенка вокруг пальца старика академика, женила его на себе!). «Дерзкая, упрямая березка, пробившаяся к свету, так напомнила мне одного стойкого человека, человека чистой души и доброты необыкновенной, что я решилась, без ведома мужа, послать славный этот этюд вам, Артем, на память о нашем столь непродолжительном, но памятном знакомстве». Последние слова из скупого в общем-то письмеца гордячки Кати Степа заучила, как стихи, наизусть.

Артему Катин подарок пришелся по душе. Он сам смастерил для картинки рамочку, сам вырезал стекло. Сетовал лишь на то, что Катя, видимо, по-прежнему все такая же легкомысленная, мимоходом обмолвилась о сыне, постреле Игошке, которого она собирается определить в интернат.

Глава четвертая

В подтопке азартно стреляли сучки.

Проворная Степа, такая рукастая, такая легкая на ногу, успевала в одно и то же время справляться с добрым десятком всяческих дел. Пока разгорались в подтопке дрова, она принесла из сеней еще пару охапок звонких полешек, откидала лопатой снег с крыльца, расчистила тропку к сараю, дала курам корму.

Готовясь пить чай, Степа вспомнила про письмо от Маргариты Сидориной. Это внушительное послание в потертом конверте вручила вчера Степе тетка Агаша перед самым ее уходом от Силантьевых.

«Выпью горячего чайку и за письмо Крошки Марго возьмусь, — сказала себе Степа, присаживаясь к столу. — Есть что-то не хочу, а чаем побалуюсь».

Она стала переписываться с трактористкой Сидориной, ученицей Артема, вскоре после обрушившейся на Старый кордон беды. К тому времени Крошка Марго, оказалось, вышла замуж за Ватрушкина — Артемова целинного друга. Будто бы — об этом как-то писала Маргарита — сосватал ее с Ватрушкиным не кто-нибудь, а сам Артем Иванович!

Опорожнив чашку, нетерпеливая Степа достала из рюкзака помявшийся конверт, снова пристроилась к столу и погрузилась в чтение письма.

Степа еще раз бегло пробежала глазами послание Крошки Марго, несколько дольше задержалась на последних строчках — размашисто крупных, с витиевато смешными закорючками.

Поморщив вздернутый седловинкой нос, так рано в этом году расцветший просяными веснушками, в задумчивости прикусила верхнюю губу.

«Ой, про чай-то и забыла! — спохватилась вдруг Степа. И только наполнила вторую чашку, как у сторожки залаял громко Барс. — Изнежился за ночь, обормот эдакий! Бреши, бреши себе, прочищай горло!»

Но пес не унимался. Взбежал на крыльцо, принялся запальчиво царапать когтями дверь.

— Посидеть на даст, экий неслушник, — сказала отходчивая сердцем Степа, нехотя поднимаясь с табурета.

Едва Степа распахнула дверь на крыльцо, как облепленный снежными хлопьями Барс бросил к ее ногам замусоленную перчатку, обдавая хозяйку жарким своим дыханием.

— Барс, где ты взял перчатку?

Гавкая нетерпеливо, пес прыгнул с крыльца, потрусил было через поляну в сторону ручья за березами, секундами совсем исчезая в косматых вихрях, да снова вернулся к хозяйке.

Повелительно крикнув: «Подожди, Барс, я мигом!», Степа опрометью бросилась в избу.

Не помнила она, как впопыхах надевала лыжные брюки, как совала ноги в просохшие за ночь валенки. А нахлобучив до бровей шапку, уже в сенях, на ходу, облачилась в телогрейку.

Глава пятая

Он лежал на спине, незнакомый этот парень с редкой колючей щетиной над верхней губой — крупной, слегка вывернутой.

Светлый лоб, острые скулы в знойных пятнах то и дело покрывались липкой испариной, отчего лицо его казалось еще моложе.

Ох и повозилась же, ох и надорвалась же Степа, волоча на себе от самого ручья беспомощного незнакомца. Видно, еще вчера сбился он с дороги, а ночью, плутая по лесу, набрел на овраг поблизости от Старого кордона, выкупался по пояс в ручье, не замерзающем даже в лютые морозы. Когда же выполз на крутой, со стороны сторожки, берег, силы покинули его.

Если б не Барс, обнаруживший под снегом замерзающего парня, кто знает, долго ли бы еще теплилась в нем душа?

Припоминая, как она решительно срывала, с него одежду, как растирала снегом одеревеневшие ноги, Степа заливалась жгучим стыдливым румянцем. Напоив малиновым чаем с медом, она потом укутала парня одеялами и шубняками Артема и Антипыча, заботясь о нем с трогательной нежностью матери.

«Только бы выжил! Только бы выжил!» — шептала Степа. Срываясь с табуретки, она опускалась на колени, осторожно просовывала руку под одеяло и ощупывала ступни ног незнакомца, впавшего в полуобморочный сон.

«Отошли вроде бы… вон как по жилкам токает кровь! А поутру… поутру, когда растирала снегом ноги, боялась, ужас как боялась!» — думала она с облегчением и бежала к подтопку, подбрасывала в его прожорливое нутро пару-тройку полешек, поправляя шинель, брюки, развешанные на бельевом шнуре, и снова возвращалась на свое место.

Мерк короткий неспокойный день. По-прежнему колобродила всюду в Жигулях неуемная пурга. В шестом часу Степа зажгла семилинейную лампу, поставив ее на этажерку, в изголовье кровати. Вспомнила вдруг, что весь день ничего не ела, и тотчас забыла об этом.

На коленях лежала раскрытая книга, но что-то не читалось. В голову лезло всякое. Думала о неожиданном «постояльце»: «Кто он? Откуда? Куда направлялся?»

Приходило на ум свое детство — трудное, неласковое. Вставала перед глазами мать. Она запомнилась Степе в белом помятом халате, пропахшем лекарствами. Видела мать редко — та целыми днями то пропадала на здравпункте, то разъезжала на двуколке по своему большому кусту, навещая больных. Нередко фельдшерицу вызывали по неотложному делу и ночью. И какая бы ни стояла на дворе погода — дождило ли, метелило ли, мать безропотно собиралась в дорогу, сама больная, еще на фронте потерявшая здоровье.

На восьмом году Степа осталась с бабушкой. Мать поехала на курсы усовершенствования в Чебоксары. Была зима, буранило изо дня в день. Рязанка, как все деревни и села на Самарской луке, тонула в снежных завалах, и телеграмму о скоропостижной кончине матери принесли лишь на четвертый день. Похоронили мать в чужих ей Чебоксарах чужие люди.

Отца Степа никогда не видела. О нем не говорили ни мать, ни бабушка. Отцом Степе стал Иван Маркелыч. Еще до ухода Артема в армию Иван Маркелыч, доводившийся бабушке кумом, частенько наведывался к ним в Рязанку, привозя когда свежей, когда соленой рыбы, когда полмешка муки, когда песку сахарного пудовичок.

Поймав за руку Степу, девчонку до дикости застенчивую, он зажимал ее между коленями, чтобы, не вырвалась, и боязливо и смущенно гладя по голове, приговаривал тихо: «Крупятка ты моя, крупятка полевая». После смерти бабушки, заколотив обветшалую вконец избенку, дядя Ваня увез Степу к себе на кордон.

И так как-то случилось: Степа сразу прижилась на Старом кордоне, словно бы здесь, в сторожке лесника, и родилась. С детских лет приучаемая бабушкой к нехитрым хозяйственным заботам, она чуть ли не на второй день по приезде на кордон принялась наводить порядок и чистоту в избе дяди Вани, давненько жившего вдовцом.

Его, человека в летах, поражала порой Степа своей расчетливостью, своей домовитостью. И все делала легко, с улыбочкой: мыла ли полы, стирала ли белье, готовила ли обед.

Даже в ту пору, когда Степа ходила в поселковую школу, она все с той же старательностью занималась домашними делами, хотя дядя Иван частенько и журил ее за излишнюю хлопотливость.

Оба они, и Степа, и дядя Иван, любили субботние вечера. Покончив с уроками, Степа начинала хлопотать возле плиты, готовя что-то вроде праздничного ужина. Пекла пирожки или сдобные лепешки, доставала из подпола баночку варенья. И чаевничали они обычно до позднего часа.

У Степы всегда были в запасе разные новости — школьные, поселковые, нередко забавные, вызывающие улыбку на лице дяди Ивана. Чаще всего она читала вслух то, что они «проходили» в классе по литературе.

Если произведение было о минувшей войне, дядя Иван слушал особенно внимательно, наматывая на палец колечки сивой своей бороды. Случалось, правда редко, когда он, малоречивый, стеснительный до крайности человек, рассказывал Степе один-другой случай из своей солдатской жизни.

Иван Маркелыч прошел всю войну рядовым. В Белоруссии попал в плен, бежал с тремя другими земляками из пересылочного лагеря к партизанам. Сражался с фашистами в партизанском отряде. Когда же наши войска погнали врага на запад, Иван Маркелыч — не часто выпадают человеку такие удачи — встретился со своим ротным командиром, после ранения возвращающимся в часть. Он-то и взял с собой хлебнувшего горя солдата. День Победы застал Ивана Маркелыча в Берлине.

Однажды Степа прочитала рассказ Михаила Шолохова «Судьба человека». Дядя Иван сидел молча и все хмурился. Степа уже начала убирать со стола посуду — перевалило за полночь, когда дядя Иван сказал:

— Можно подумать, уж не сам ли писатель все, это пережил? До того у него с жизненной правдивостью все описано.

Помолчав, прибавил:

— Не выжил бы я, похоже… Холод, дождь, грязь. Раз в день миску баланды, что тебе телячье пойло, выдавали фрицы. А гнали стемна дотемна без передыху.

Дядя Иван поднял на Степу смирные, серые с засинью глаза, — точь-в-точь такие же были и у Артема, — и совестливо улыбнулся.

— Про плен говорю. Тех мужиков, что падали от слабости, фашисты прикладами добивали. Меня ждала, та же участь. Да смекалка русская выручила. Стали мы подбирать картошку, когда полями шли. Сырую есть… не всякому в горло полезет. Ну, и придумали. Был среди нас кузнец из Ширяева. Он надоумил. Подобрали где-то пару ведерок бросовых. В одно из них картоху складывали, малость водой заливая, а в другое — с дырками — щепки и прутики. Разводили костерок. И то ведро с картошкой в него опускали. И по очереди несли. Непременно в середке колонны человек с ведрами находился. Чтобы охранникам в глаза не бросалась наша кухня.

— И не замечали? — вырвалось у Степы, с затаенным дыханием слушавшей разговорившегося неожиданно дядю Ивана.

Тот пожал плечами.

— Вроде бы нет… А может, иные когда и замечали, да виду не показывали. Им ведь радости не было, когда кто-нибудь из нас окочуривался. Как-никак — рабочую силу в неметчину гнали. А картоха эта здорово нас поддержала. Ровно бы потом вкуснее той, сиротской, и не едал.

Степа сейчас уже не помнила, в тот ли раз или в другой рассказал дядя Иван, так же застенчиво, запинаясь и тушуясь, о первой, неудачной своей попытке бежать из плена. Гнали колонну через хмурый, диковатый лес. Он шел крайним, и когда фриц, шагавший сбоку чуть впереди Ивана Маркелыча, на минуту зазевался, юркнул поспешно в кусты. А чуть переждав, пал на землю и пополз осторожно в глубь чащобы, уже надеясь на спасение… Немец вырос перед ним внезапно, громко, лающе что-то крича. И уж занес было над Иваном Маркелычем винтовку со штыком, когда тот — без страха глядя фрицу в глаза — сказал:

— У тебя, душегубец, дома жена и дети есть?

Немец не выдержал взгляда русского солдата. Опустил винтовку. И жестом приказал возвращаться в колонну.

— Вы немецкий знали? — спросила Степа дядю Ивана, едва он замолчал.

— Нет.

— А как… как же он, фриц этот, вас понял? — удивилась Степа.

Густо краснея, дядя Иван потянулся рукой к бороде.

— И сам спрашивал себя не раз о том же…

Хрипловатые покашливания парня вернули Степу к действительности.

— Испить, — чуть пошевелил он пересохшими губами.

А напившись, выпростал из-под одеяла горячую короткопалую руку и сжал Степину руку у запястья — не сильно, слегка так, но Степу это прикосновение будто огнем обожгло.

— Ты… меня… разыскала? — спросил парень, устремляя на нее светло-ореховые глаза с большими белками.

— Нет, Барс… собака моя, — сказала Степа, не отнимая руки. — Тебя как звать? Ты откуда? — помолчав, прибавила она.

Парень слабо пошевелил губами:

— Климом. Из Жигульцов я. От Быковки пешком… в Тайнинку шел, да с дороги сбился. Далеко?

— До Тайнинки?.. Близко.

— Дай еще испить. Внутри у меня горит. — И тут он отпустил Степину руку, Улыбнулся, возвращая стакан. — Вкусно!

Потупясь, Степа сказала:

— Малина с медком… здоровье тебе принесут.

— Спасибо. А тебя как звать? — парень снова посмотрел на Степу. Этот взгляд — и грустный, и серьезный, и в то же время по-детски доверчиво-ласковый — поразил и растрогал Степу. Стараясь справиться с охватившим ее волнением, она с запинкой ответила:

— Степой… Степанидой.

— Да? — оживился он. — У меня старшая сестра тоже Степанида. Уехала учиться в Ульяновск да там и осталась.

На лбу и щеках Клима проступил пот — крупными горошинами. Степа взяла рушник, чуть смоленный холодной водой, и отерла ему лицо. Он ничего не сказал, лишь пошевелил губами.

— Постарайся заснуть, Клим, — попросила Степа. — Надо тебе отдохнуть как следует.

Он молча спрятал под одеяло горячую свою руку, устало смежил ресницы.

«Ну, Игошка-глупыш, да и только! — подивилась Степа, — вспоминая малыша Кати, еще при Артеме раза три у них на кордоне ночевавшего. — Мне тогда до чего же отрадно было, я так любила с ним, малым, возиться!»

Уснул Клим, безмятежно посапывая, и осмелевшая внезапно Степа провела рукой по его перепутанным волосам.

«А мы с ним, похоже, погодки», — краснея и супясь, подумала она.

Эту ночь Степа спала неспокойно, часто вставала проведать Клима. А вернувшись к себе за ширму, подолгу не засыпала. Снова и снова одолевали воспоминания.

После дяди Ивана, скончавшегося для всех неожиданно, Степу не забывал Антипыч. Заготовлял дрова впрок, на всю зиму, по весне помогал управляться с огородом. А если требовался ремонт, пусть даже пустяшный: осевшую ли дверь в сенях поднять, стекло ли в раму вставить — Антипыч охотно брался за молоток, топор или стамеску. Он, Антипыч, и в столовую нефтяников пристроил Степу официанткой. Тут она и сдружилась к Зинкой-чудинкой. Вернувшегося на Старый кордон Артема долго дичилась. Да и сам Артем первое время стеснялся Степы. А потом к Степе пришла любовь…

Вдруг Клим застонал, бормоча скороговоркой, что-то бессвязное. А чуть погодя закричал, оторопело: «Нет, это не я… Ты, ты первый стрелял! Ты убийца!»

Охваченная смятением, Степа вскочила, бросилась к постели Клима. Короткопалая рука его, закинутая за голову, судорожно сжималась в кулак.

«Что с ним? Какие кошмары мучают парня?» — думала Степа.

Прежде чем снова лечь, она постояла у окна, чутко прислушиваясь к тишине. За стенами сторожки не бушевала, не ярилась уже метель, еще совсем недавно гулявшая по Жигулям полновластной хозяйкой. В природе наступил долгожданный покой. Лишь в душе у Степы не было покоя.

Глава шестая

Степа встала рано. Еще де восхода солнца, азартно махая широкой деревянной лопатой, она пробила в сугробах тропинки-траншеи и к сарайчику, и к колодцу. Припасла курам корм, не забыла насыпать в лоток под окном семян лесным пичугам. Несколько вязанок дров принесла в сени.

«Подтопок чуть позднее затоплю. Пусть Клим поспит спокойно», — подумала она, выходя на крыльцо с пустыми ведрами.

Из-за сизых от инея макушек сосен поднималось солнце.

Какое-то время Степа стояла не шелохнувшись, как стояли не шелохнувшись и вековые сосны по ту сторону поляны, как стоял не шелохнувшись и весь Жигулевский лес, осыпанный сверху донизу невесомыми пушинками.

А солнце — такое непомерно большее — поднималось все выше и выше к наливавшемуся прозрачной бирюзой небу.

Спускаясь с крыльца, Степа опять подумала о Климе, о его ночных жалобах на усиливающуюся боль в правой ноге. Озабоченно хмурясь, она спрашивала себя: как доставить Клима в поселковую больницу?

Топором сколов лед с бортов творила — он разлетался во все стороны янтарными слитками, Степа подняла тяжелую, мохнато-белую изнутри крышку. Теплый молочный пар столбом потянулся к небу, будто там, в глубине колодца, дымил костер.

— Домовой баню затопил! — усмехаясь, сказала Степа вертевшемуся под ногами Барсу.

Несколько дней ненастья скрывало от людского взора Жигулевские горы. Зато нынче, освещенные солнечными лучами, они показались Степе еще более неприступными, чем всегда, дерзко вознесясь к высокому чистому небу своими сверкающими нестерпимым блеском утесами.

Вдруг Барс замер, навострив уши.

— Чего ты? — спросила Степа, продолжая оглядывать громоздящиеся справа и слева могучие горные отроги.

Скалясь, Барс вильнул хвостом. А потом фыркнул, морща смешно нос, и понесся через поляну, поднимая сильными лапами легкий, не осевший пока снежок.

— Вернись, Барс! — приказала Степа повелительно.

Но пес, не слушаясь хозяйки, весело гавкая, уже прыгал, заигрывая с появившимся из-за сосенок Серегой.

Степа несказанно обрадовалась приходу Сереги.

— Как вы тут, островитяне? — спрашивал, посмеиваясь добродушно, Серега, с мальчишеской лихостью подкатывая на легких своих лыжах к колодцу. — По самую крышу небось занесло?

Любуясь статным молодцем, разрумянившимся от быстрой ходьбы, Степа сказала:

— Живем!

— Я из конторы, — продолжал возбужденно Серега. — В Тайнинке новость: в прошлую ночь промтоварный нефтяников пытались ограбить. Слышь, те самые ловкачи, что в Зелененьком шалили. А жили они в Дунькином курмыше, чуть ли не бок о бок с вашей приятельницей Зиной. Двоих задержали, а третий, тяжело ранив старшину Пуговкина, бежал.

У Степы екнуло сердце.

«Час от часу не легче! — подумала она в смятении, приседая на край творила. — Неужели он наврал? Неужели… нет, нет!. У него глаза… правдивые-правдивые. Честные и правдивые. Нет, не мог обмануть меня Клим».

Серега снял заплечный мешок и, опустившись на корточки, достал из него буханку хлеба.

— Хватит, Степанида Ивановна, или еще подбросить? — спросил он. — Мне Нина приказала сначала к вам зайти, а я…

Тут Серега поднял на Степу глаза и споткнулся.

— Что с вами?

Пытаясь улыбнуться, Степа смущенно проговорила:

— Видать, Сереженька, большая я трусиха. А все гордилась в душе: «Я храбрая! Я храбрая!» А сказал ты про бежавшего бандита, у меня и сердце ухнулось в пятки.

— Ничего не понимаю, — пожал плечами Серега, все еще держа в руке свежую, поджаристую с одного бока буханку. — Вы что-то туманно начали изъясняться.

Все так же растерянно улыбаясь, Степа рассказала сбивчиво о неизвестном парне, ее неожиданном «постояльце».

— Говорите, Климом его звать? Из Жигульцов? — внимательно выслушав Степу, переспросил Серега. — А фамилия?

Подумав, Степа развела руками:

— Не помню. Нынче ночью бредил… я даже проснулась от его крика: «Нет, это не я… Ты убийца!» Сережа, честное комсомольское, он, Клим этот, никакого отношения не имеет к шайке воров!

— А его слова про убийство?

— Во сне это… к тому же больной человек. Думала, отлежится, а у него нога опухает. Я компрессы делаю. Помогут ли? Боюсь, без больницы не обойдется дело.

— Может, браконьер? Ружья с ним не было?.. В Жигульцах у меня есть один «приятель». Трижды уже задерживал. То за незаконную порубку, то… — не договорив, Серега положил на колени Степы хлеб и принялся собираться в дорогу.

— Ты куда? — спросила удивленно Степа.

— Надо в милицию сообщить.

— В милицию?

— Непременно, — кивнул Серега. — Ведь если он и не наврал вам, его уж ищут родные. Могут подумать: замерз.

— Подожди, чаем напою. Да и его, Клима, разбужу. Ты сам с ним поговоришь.

— Нет, нет. Вы ему пока обо мне — ни слова. — Серега посмотрел Степе в глаза. — Ни слова, договорились?

Снова успокаиваясь, Степа добродушно воскликнула:

— Ой, Сереженька, я тебя таким строгим никогда не видела!

Не слушая Степу, Серега надел на ноги лыжи, поправил малахай. И прежде чем отправляться в обратный путь, сказал:

— Под вечер еще наведаюсь к вам. И в больницу на минуту заскочу. Но машине «скорой помощи» по такому снегу не пробиться.

Серега давно уже скрылся за белыми от инея сосенками, вернулся Барс, провожавший его до конца поляны, а Степа все сидела и сидела на твориле колодца, сжимая в руках затвердевшую на морозе буханку хлеба.

Она не заметила даже бойкой синицы, смело опустившейся на край ведра, чтобы напиться прозрачной студеной воды.

Глава седьмая

Проснувшись утром от ноющей, тупой боли в ноге, Клим долго с недоумением оглядывал незнакомую избу, силясь припомнить все, что с ним было в минувшее время.

Вчера — или позавчера? — возвратись рано из клуба и не успев даже раздеться, он поругался с отцом, да как еще поругался!

— Браконьерством не желаю больше заниматься! Рыскай, иди, если тебе много надо! — кричал Клим от порога, глядя с ненавистью на отца, снаряжавшегося на охоту. — Я не хочу, как ты… я честно хочу жить!

Не слушая сына, отец угрожающе цыкнул:

— Заткнись, щенок! Собирайся немедля!

И тут, не помня себя, Клим исступленно выпалил:

— Я… я сейчас в Тайнинку в милицию отправлюсь. Сам сяду и тебя посажу!

С перекошенным от злобы ртом отец вскочил, не успев даже надеть на левую ногу валенка, и бросился к сыну, но Клим, проворно хлопнув дверью, уже несся по двору.

По улице громыхал, приближаясь, грузовик. Выбежав на дорогу, Клим поднял руку.

— Далеко? — спросил он незнакомого, притормозившего машину шофера.

— В Быковку.

— Подвезешь?

— Садись.

Клим вскочил в кабину, и грузовик покатил дальше. В свете фар мельтешили, искрясь, снежинки, нет-нет да и налетал боковой ветер.

— Опять зачало крутить! — проворчал шофер, закуривая. — А ты к кому в Быковку?

Клим замялся.

— Да мне не в Быковку… мне в Тайнинку надо.

— От нас до поселка рукой подать — полтора километра, — все так же ворчливо проговорил шофер. — Только зря на ночь глядя…

— Еще не поздно, — перебивая его, сказал Клим. — Солдату пройти полтора километра — пустяшное дело!

— Давно из армии?

— По осени вернулся.

Снова оглядывая чужую избу, до сих пор не зная, где он, под чьей крышей нашел приют, Клим подумал со вздохом: «Уж метелило, когда в Быковку прикатили. Водитель зазывал переночевать у него, да я не остался. На силенки свои понадеялся, а в лесу с дороги сбился».

Солнечные лучи, по-весеннему улыбчиво-радостные, заглядывая в оттаявшие окна, утомляли глаза, и Клим ежеминутно жмурился, сводя к переносице резко выделявшиеся на побледневшем лице брови. И всякий раз, едва закрывал глаза, видел отца с перекошенным от злобы лицом.

Чувство негодования к отцу впервые вспыхнуло в сердце Клима в тот день, когда тот без видимой нужды разорил гнездо ласточек под коньком крыши.

Тихий, безвольный Клим, не друживший ни с одним из соседских ребят, мог целый день, сидя на лужайке перед домом, смотреть на легкокрылых ласточек, нырявших то и дело под козырек крыши, где они лепили из земли и глины гнездо. Часами просиживал он и в камышах на берегу Усолки, забыв про свои удочки.

— Жри, недотепа! — угрюмо говорил отец, заявляясь на обед из правления колхоза. — Чего рот разинул? — И, обращаясь к жене, забитой, фанатично-религиозной женщине, евшей из отдельной от всех посуды, добавлял: — Разве из этого пентюха толк будет? Несовкий, за себя постоять не может. Его любой в два счета вокруг пальца обведет! Вот у сестрицы Аксиньи Миколка… не парень, а огонь! Добычлив с малых лет. А этот весь в тебя — тихоня богомольная!

Мать молчала, опустив взгляд в плошку с тюрей из кваса и хлеба. Молчал, съежившись, и Клим.

С сороковых годов работал отец счетоводом в правлении колхоза. Война обошла отца стороной. И хотя горемычные солдатки не раз писали в райвоенкомат о гладком, упитанном счетоводе и отца чуть ли не после каждого такого письма вызывали в район на комиссию, но домой он возвращался всегда освобожденным от воинской службы по состоянию здоровья.

Много за послевоенное время сменилось в колхозе председателей, но Александр Климентьич умел ладить с ними со всеми — и с хозяйственными, и с мотами, и с пьяницами. Частенько заезжали к счетоводу и районные начальники — то на рыбалку, то на охоту сопровождал их.

— У меня все в ажуре! — любил похвастаться отец в веселую минуту. — Никакая ревизия не страшна Александру Климентьичу! За это меня и уважают председатели. И даже в районе!

В сенокосную пору счетовод колхоза днями пропадал в лесу, обкашивая с женой поляны, заготовляя на зиму сено домашнему скоту. В ягодное время он тоже не торопился на работу. Жену и Клима будил на рассвете, совал в руки корзинки и первым задами выходил в проулок.

— Лесная ягодка, скажем, земляничка или же там малинка с ежевикой — есть дар природы, — говорил отец за чаем, удачливо распродав собранные поутру ягоды больным Усольского санатория. — Ее надо вовремя уследить, упредив других.

Подрос Клим, и отец стал брать сына и на охоту, и на рыбалку с запретными сетями.

Не забыть Климу вовек той первой охоты: и страх охватывал душу (а вдруг накроет их с отцом охотоинспектор?), и сладостное желание наконец-то стать мужчиной, охотником!

Они долго крались на лодке вдоль берега, продираясь впотьмах сквозь кустарник, к водопою лосей и оленей. А выйдя на берег, сидели, затаясь, в камышах, поджидая добычу.

Уже светало, по Усолке стлался кошмой густой туман. Тишина стояла такая, что слышно было, как скатывались с листьев соседнего дерева капли росы. И вдруг вблизи хрустнула веточка. А чуть погодя из зарослей орешника вышла олениха с теленком.

Олениха постояла, постояла, сторожко оглядываясь вокруг, потом сделала еще шаг и нагнулась к мутной, словно непроточной воде. Вслед за ней к воде приблизился тонконогий олененок с дымчато-светлым брюшком, так похожий на Чубаркиного бычка.

Отец дотронулся рукой до плеча сына: «Давай, пора!» И Клим потянулся к курку. В это время ему не было жалко ни теленка, ни его матери. Он думал лишь об одном: как бы не промазать.

Выстрел на мгновенье оглушил Клима… Оленихи на берегу уже не было, телок же, подвернув передние ноги, уткнулся мордой в береговой бичевник.

— Добытчик! — шептал отец дрожащим от радости голосом, склоняясь над бездыханным олененком. — Метко пальнул!

И тут-то вот подкатил к горлу Клима удушливый комок и глаза застлала мутная пелена. За что убил он беззащитного олененка? Чем он провинился перед Климом?

А отец уже спешил, торопил уходить. Надо было как можно скорее скрыть следы преступления.

Они затащили пахнущего кровью олененка в лодку, прикрыли его мешковиной и, тоже крадучись, вдоль берега, поплыли вниз по течению, не заводя мотора.

Прошло с полчаса, а может, чуть больше. Глянув рассеянно на берег, Клим вздрогнул: из кустов, показалась олениха. И, не таясь, будто она ничего не боялась, затрусила вдоль берега, не отставая от лодки.

Раза два отец замахивался на олениху кормовым веслом, она же, не обращая никакого внимания на людей, так же не спеша брела по бичевнику, понуро опустив голову.

С тех пор Клим невзлюбил охоту, а отца возненавидел. И много раз зарекался ходить с ним на разбой. И все же ходил, презирая себя за трусость и безволие.

Самое же страшное произошло два года назад, в один из дней краткосрочного солдатского отпуска Клима. Тогда-то отец и затеял охоту на лося.

— Развелось их повсеместно пропасть, — говорил он, подливая сыну в стакан самогона. — Знаю одну чащобу, куда лоси соль лизать ходят. На рани завтра и отправимся. А ежели будет удача, тушу разделаем на месте и закопаем до времени в снег от лихих глаз.

…Зимнее солнце нависало над осинником, синие искры прожигали нетронутые сугробы, красавец лось стоял на бугре и терся лбом о ствол березы, стараясь избавиться от последнего рога.

В этот миг и раздался выстрел. Лось взметнул копытами и, ломая кустарник, рухнул в сугроб. Не успели еще ни отец, только что наповал уложивший матерого лося, ни сын, готовый нажать на курок, броситься к добыче, как на бугре появился человек.

— Стреляй! — приказал отец. — Иначе нам труба!

Трясущийся от страха Клим едва вскинул ружье, ничего перед собой не видя, как снова опередил его отец.

— Ба-аба! — с презрением бросил тот, не глядя на сына.

Четыре дня оставалось у Клима до конца солдатского отпуска, но отец не захотел дольше оставлять дома сына и наутро отправил его в Ульяновск в гости к Степаниде — старшей дочери.

На вокзале в Сызрани, взяв сына крепко за руку, отец сказал сурово, еле разжимая губы:

— Смотри у меня! Не распускай язык! Мы теперь с тобой одной удавкой связаны!

И, отстраняясь, щеря в улыбке большой рот, громко прибавил:

— Эко ты! Ну, и вертит. С утра вчерась солнце веселило душу, а с полдня как понесло… Добрый буран, ничего другого не скажешь!

«И зачем, слюнтяй, ты так психанул? Зачем пригрозил отцу милицией? — подумал Клим, осторожно передвигая на другое место правую ногу. — Что мне теперь делать? Домой возвращаться? Никому не желаю такой каторги! Да я и боюсь… ему ничего не стоит пришибить меня. У него, душегубца, рука не дрогнет».

Клим не слышал, как в сторожку вбежала разрумянившаяся на морозе Степа.

— Не спите, Клим? — спросила она, обдавая его нестерпимо жарким светом смеющихся глаз — что тебе омытые дождем крупные, но еще неспелые крыжовины. — У меня вам гостинец. Пеструшка моя — такая умница — первое яичко снесла!

Глава восьмая

Степа зажгла висячую лампу, протерла влажной тряпицей клеенку на столе.

«Надо бы Марго написать, да ладно, подождет. Отпишу как-нибудь на неделе, — почему-то внезапно вспомнив о письме Сидориной-Ватрушкиной, подумала она, доставая из кухонного шкафчика чайную посуду. — Что-то припозднился Серега. Али поленился еще раз тащиться на Старый кордон? Нет. Вот-вот, поди, заявится. Он своему слову всегда хозяин. Хорошо, что Клим после обеда снова заснул. Авось и помогут мои компрессы».

И она, неслышно ступая по широким, выскобленным добела половицам, понесла к столу поднос с чашками.

«Какая ж я дуреха! — корила себя Степа, готовя стол к ужину. — Сказал давеча Серега о бежавшем бандите, а у меня и мурашки по коже: «Уж не Клим ли это?» Смешно, правда? А мой «грабитель» похрапывает вон и в ус не дует. — И тотчас подумала о другом: — Днями непременно надо наведаться на кордон Черное дубье. Навестить Серегину Ниночку… До чего же славная пара! Сразу же после десятилетки поженились. Антипычу не пришлось долго уговаривать Серегу заступить в лесники на его место, хотя родители — и Серегины, и Ниночкины — настойчиво отговаривали, «Вы же не монахи, что за нужда в молодые-то ваши годы в ссылку отправляться в глушь лесную?» А они оба смеются: «Мы лес любим! Какая же это ссылка? У нас под руками приемник, телевизор. И книг целый шкаф». Милые ребята!.. Наверное, месяца через три или даже раньше Ниночка должна родить. Что бы мне «на зубок» ей подарить? Да и Зинке-чудинке… ей тоже надо готовить какой-то подарок».

И тут Степа тихо рассмеялась, вспомнив любимую поговорку Антипыча: «Сарынь на кичку!»

Поджидая Серегу, Степа включила транзистор, которым ее премировал прошлым летом директор лесхоза за посадки сосенок на месте бывшего Наподборенского бора. Передавали фортепьянные пьесы Шопена.

«Почитаю, — сказала она себе, присаживаясь к подтопку с романом «Воскресение» Льва Толстого. — От такой приятной музыки и на душе невольно светлеет».

Серега появился на Старом кордоне утром, поспев как раз к завтраку.

Вскакивая из-за стола, Степа всплеснула руками:

— Мы его к вечернему чаю ждали, а он…

— Прошу не журить шибко, — вешая рядом со Степиным ружьем свою двустволку, сказал суховато, без обычной шутливости Серега. — Закрутился, Степанида Ивановна. Зато привез вам последнюю новость: этой ночью поймали-таки бандита… того, что ранил старшину Пуговкина.

Степа с непонятной ей самой тревогой глянула на Серегу раз, другой. Он так заметно осунулся со вчерашнего дня… И тотчас с обычной своей заботливостью проговорила мягко:

— Чего же тебе, Сереженька, подать: картофельной запеканки или…

— Чаю. Только чаю, — попросил Серега, проводя расческой по волосам. Остановился у стола, возле молчавшего Клима. — Это вас Степанида Ивановна вызволила из беды?

Клим кивнул, опуская глаза и густо краснея. Через миг-другой кровь отхлынула от его лица, и оно налилось мертвенной бледностью.

Сереге показалось, что парень этот не просто стесняется незнакомого человека, а боится чего-то, словно на душе у него камень.

Когда Степа подала стакан крепкого чая, Серега сел напротив Клима.

— Нас хозяйка по забывчивости не познакомила, — сказал как можно добродушнее Серега, ощупывая Клима острым взглядом, — да это не беда. О вас я уже все знаю, а о себе скажу: лесник, как и Степанида Ивановна. Я и вашего папашу знаю. Знакомство было совсем не из приятных для него… Да, чуть не забыл: вас в Жигульцах ищут. Вчера в милицию родитель ваш звонил. Как раз в то время, когда я в отделение зашел со Старого кордона.

Рука Клима, лежавшая на краю стола, задрожала внезапно, и он поспешил опустить ее на колени.

— Кстати, как ваше самочувствие?

— Клим нынче впервые встал к столу, — сказала Степа. — Но жалуется на правую ногу: больно ступить… Пальцы синеют.

Она хотела добавить: «Уж не начинается ли заражение крови?», но вовремя сдержалась.

— Из больницы обещали прислать подводу, — Серега снова остановил на Климе свой сосредоточенный взгляд. — Между прочим, вы знаете, где находитесь? Нет?.. Что же Степанида Ивановна до сих пор не сказала? Это Старый кордон, Клим. Хозяина этого кордона Артема Ивановича Зайвина, бывшего целинника, два года назад вблизи Крестов убили браконьеры.

Теперь на Клима жалко было смотреть. Он все ниже и ниже клонил голову, вбирая в плечи тонкую кадыкастую шею.

Серега продолжал, сцепив в крепкий замок лежавшие на столе руки — большие, красивые.

— К счастью преступников, под вечер повалил снег, и труп убитого с трудом обнаружили лишь через день, когда утих буран. И злодеи на время спаслись от заслуженной кары. Повторяю — на время, Клим. Весной того же позалетошного года на месте преступления была обнаружена одна вещь, оброненная убийцами. А вот днями… днями нашелся свидетель, который…

Во дворе, злобно рыча, загавкал Барс, гремя цепью.

Степа, все это время стоявшая у подтопка — тоже бледная, как и Клим, и совершенно не понимавшая, к чему Серега затеял этот леденящий душу разговор, — поспешно бросилась к окну.

— Кто-то на лошади, — потерянно сказала она.

— Из больницы, вероятно, — с досадой проговорил Серега, про себя подумав: «И надо ж не ко времени!»

— Пойду встречу, — Степа накинула на плечи телогрейку и вышла в сени.

А чуть погодя в сторожку вошли, опережая Степу, неопределенных лет высокий мужчина в новом полушубке и такая же рослая, сухопарая старуха с тяжелой шалью на плечах.

— Племянничек, кровинка моя родная, — запричитала слезливо старуха. Совиные же глаза ее смотрели на всех зорко и настороженно, не мигая. — А мы-то… а мы-то о тебе, а ты-то… — благодарю владычицу! — жив и невредим, касатик!

— Остановись, Окся, — оттесняя плечом старуху, жестко сказал мужчина, выходя на середину избы. — Здравствуйте, люди добрые. — Тут он снял с лысеющей головы шапку. — Кого надо благодарствовать… кто есть здесь спаситель моего сынка Клима?

Клим вскочил, попятился к окну.

— Я не могу больше молчать! — сказал он придушенным голосом. — Это он — он застрелил того человека!

Безбородое лицо мужчины с нависшим лбом над совиными, как и у его сестры, глазами исказилось в болезненной, сострадательной улыбке:

— На сына моего и раньше умственное помрачение находило. Он позавчера убежал из дома в припадке беспамятства.

— Ты врешь! Ты подло врешь! — закричал пронзительно Клим. — Я убежал потому… потому, что не хотел идти с тобой на ночной разбой.

Серега, успевший непонятно когда одеться, держа в руках двустволку, сказал отцу Клима хрипловатым от волнения голосом:

— Гражданин Папаев! Вашего сына сейчас отправим в больницу. У него неладно что-то с ногой. Отправим на вашей подводе — из больницы подзадержались.

Серега говорил что-то еще и еще. Степа, оцепенело стоявшая все это время у порога, вдруг, зажимая руками рот, чтобы не разрыдаться, бросилась вон из избы. В сарае, упав на поленницу дров, дала волю слезам.

Оплакивала она и Артема — первую свою любовь, оплакивала она и ни за что ни про что загубленную жизнь спасенного ею Клима, оплакивала она, одинокая, и свою — такую нескладную — судьбину.