Рапорт из Штутгофа

13. ДВОРЦОВЫЙ ПЕРЕВОРОТ В ДАТСКОМ БАРАКЕ

Между тем мы чувствовали себя всё хуже и хуже. Силы покидали нас. Один за другим датчане переселялись из барака в ревир.

Я работал в фирме «Неодомбау». Это был тяжёлый, изнурительный труд с утра до поздней ночи. В бараке у нас тоже не было ни минуты покоя, а на дворе уже свирепствовала зима.

Каждый день я попадал в число проштрафившихся. Когда мы возвращались к обеду в барак, бандит Хирш непременно приказывал заключённым перестелить заново вонючие рваные одеяла под тем предлогом, что утром их заправили недостаточно аккуратно. И хотя к постелям мы, как правило, даже не притрагивались, всё же нам приходилось стоять возле них минут двадцать-тридцать из того часа, который был отведён нам на обед и отдых. По вечерам, а часто и по ночам, нас выстраивали, чтобы проверить, хорошо ли мы вымыли перед сном ноги; в обеденный перерыв и после работы нас заставляли делать небольшие пробежки и вообще издевались, как только могли.

На новой работе мне тоже приходилось несладко. Десятерых датчан, в том числе и меня, выделили для работы на частном предприятии «Неодомбау».

Предприятию этому можно было бы посвятить целую главу.

Однажды осенью 1943 года в лагере появился человек, который тащил на себе сильно покалеченный дамский велосипед, молоток, клещи, пилу (такими пилами мясники распиливают кости, этот тип называл её «кобылий хвост») и несколько железных штырей, которые забивают в цементные отливки. Кроме того, он волочил за собой несколько металлических форм и пару досок, которые наверняка где-то украл.

Это был владелец фирмы «Неодомбау». Он утверждал, что его некогда процветающее предприятие было разрушено во время одного из воздушных налётов на Рурскую область, и вот теперь он решил перебраться со своим дамским велосипедом и палаткой на восток, в Штутгоф. В активе фирмы было одно немаловажное обстоятельство: сын хозяина был правительственным комиссаром в Данциге. Когда этот делец прибыл в лагерь, он получил в полное своё распоряжение целый барак, или, вернее, несколько столбов, подпирающих деревянную крышу. Здесь начала свою деятельность эта всемирно известная фирма, и мы, датские заключённые, были её основателями.

Мы начали с колодца. Колодец выкопал я. Яма глубиной около двух метров, наполненная грязной водой, — вот и готов колодец. Потом мы залатали крышу барака листами толя, а вернее, просто тёмным картоном. Поскольку молоток был один на всех, гвозди мы забивали штырями, а «кобыльим хвостом» распиливали рейки.

После того как вся подготовительная работа была закончена, мы приступили к выпуску готовой продукции. Наш хозяин сделал «изобретение». Он изобрёл новый метод строительства. В формах, которые были сфальцованы вместе, он отливал полуметровые и метровые цементные плиты. Достаточно поставить эти плиты одну на другую — и дом готов. В наши обязанности входило отливать плиты. Теперь нам предстояло в самое ближайшее время освоить это производство. Материалом служил цемент, очень немного цемента, и бимбс (так наш хозяин называл шлак). От бимбса, по его мнению, плиты становились легче. Впоследствии, когда он уже не мог доставать свой любимый бимбс, ему приходилось добавлять в цемент стружку и прочий хлам.

Мы называли дашего хозяина Бимбс, и это прозвище сохранилось за ним даже после того, как он перешёл на новый строительный материал. Предприятие Бимбса быстро росло. Хоть это было явное надувательство, он получил от государства большую субсидию. К нашему бараку был подведён железнодорожный путь, нам прислали электрическую мешалку. Потом его деятельность распространилась на всю территорию лагеря, но он твердил каждому встречному и поперечному, что хотел бы всегда работать только с датчанами, но с ними надо хорошо обращаться. Через несколько лет он даже выделит датским заключённым маленький дворик, поросший травой, и там они смогут отдыхать четверть часа до обеда и четверть часа после обеда.

Да, это был настоящий мошенник, олицетворявший то экономическое мошенничество, которым нацисты занимались все эти годы. Один из мастеров, проработавший на предприятии со дня его основания до самой эвакуации, рассказал мне, что они построили дом для местной организации гитлерюгенда в соседнем городке Тигенгоф. Однажды, незадолго до окончания строительства, мастер сидел в доме и дремал, привалившись спиной к стене. Внезапно он почувствовал, что спина у него стала мокрая. Он выбежал на улицу и увидел возле стены собаку.

— Представляешь, — рассказывал он, — забегаю я за угол и вижу: возле дома стоит какой-то паршивый пёс и, задрав заднюю лапу, поливает стену.

Может быть, у мастера и была некоторая склонность к преувеличениям, но, во всяком случае, его рассказ великолепно иллюстрирует качество продукции, выпускавшейся фирмой «Неодомбау».

В этой связи мне хотелось бы рассказать ещё один маленький эпизод. На предприятии «Неодомбау» работали только датчане, но наш капо был «зелёным» уголовником. Его звали Кнабе — «Мальчуган»; у этого великовозрастного мальчугана была богатырская фигура и крошечная детская голова. Вот он-то и поведал мне историю о войне между «зелёными» и поляками. Тогда я ещё был довольно наивен и, как сейчас помню, дослушав до конца эту волнующую историю, начал бормотать, что они не совсем правы, ибо в конце концов все мы заключённые: и поляки, и русские, и немцы, и датчане.

Мальчуган схватил меня за плечо, повернул на мосте и с таким бешенством посмотрел на меня, что я уже простился с жизнью. Однако он ограничился тем, что рявкнул мне прямо в лицо:

— Пойми ты, чёрт побери, что мы, немцы, не позволим угнетать себя в нашем собственном лагере!

После того как мы проработали пару дней на предприятии «Неодомбау», Мальчуган сказал нам:

— Теперь вы находитесь на тяжёлой работе, и поэтому вам положено дополнительное питание. В этом я тоже заинтересован, так как вы должны работать как следует, а без еды вы работать не сможете. Но организовать всё это очень трудно, потому что «Неодомбау» — частная фирма и хозяин должен получить разрешение из Данцига. Пока придёт это разрешение, пройдут месяцы, и за это время вы все передохнете с голоду. Очевидно, мне придётся каким-то другим способом провернуть это дельце для старого идиота.

После этой обнадёживающей речи мы с Мальчуганом отправились за четырьмя мешками драгоценного цемента, которые должны были украсть у Бимбса: два мешка предназначались коменданту и два мешка — Лайсингу. Это издержки производства, которые рано или поздно окупятся. Кроме того, Бимбс должен был платить за наше дополнительное питание по четыре марки в день, по и этот вопрос можно будет как-нибудь отрегулировать. Во всяком случае, четыре мешка — это не три вагона цемента, которые Лайсинг украл у Бимбса впоследствии.

Прошло всего лишь несколько дней, и Мальчуган явился с дополнительным питанием для нас. Правда, пока что мы будем получать его лишь через день, сказал он. Дополнительное питание состояло из горки хлеба с небольшим количеством немецкого маргарина и нескольких лоскутов вываренного мяса. Для нас это было неслыханное лакомство.

— Как это тебе удалось провернуть? — спросил я Мальчугана.

— Понимаешь, старик Бимбс, чёрт побери, оказывается, не такой уж дурак, как мы думали. Он сразу смекнул, чем это пахнет. Теперь дело в шляпе. Иногда он будет выдавать мне несколько бутылок спирта, я их переправлю на кухню, а вы получите своё дополнительное питание. Это гораздо проще, чем добиваться разрешения в Данциге, да и мне тут кое-что перепадает, — закончил Мальчуган своё повествование.

Лишь тогда я впервые понял, как здесь разворовывают пищу заключённых. На кухне капо выменивали на спирт наш хлеб и наш маргарин. И это вовсе не был какой-то из ряда вон выходящий случай. Как правило, именно таким способом частные фирмы добывали в лагере дополнительное питание для заключённых, занятых на тяжёлых работах.

Однако мне пришлось оставить работу на предприятии «Неодомбау» ещё до того, как оно стало работать на полную мощность. Я не только ужасно замерзал, но и настолько обессилел, что больше не мог таскать на себе тяжёлые мешки с цементом от железной дороги до нашего барака — почти целый километр пути по глубокому песку.

Чтобы дожить до весны, я должен был любой ценой получить работу в помещении, и я получил её.

Между тем жизнь в 13-м бараке становилась всё более невыносимой. Марсинак и Хирш «организовывали» нашу скудную еду в совершенно невероятных масштабах.

Я уже рассказал о том, как кроликов кормили пищей, официально предназначенной для заключённых, а частные фирмы добывали своим рабочим дополнительное питание из общего рациона всех заключённых. Однако лагерная система была такова, что вообще за все отделочные работы, окраску бараков, ремонт, уборку, вставку оконных стёкол и даже за пляжи с купальнями платили заключённые. И чем платили? Своей едой, хлебом, той единственной валютой, которая имела хождение в Штутгофе. Это была дикая нелепость, но если бы заключённые отказались платить — а они ни от чего не могли отказываться, — то их ожидали бы муки ещё более страшные, чем сама смерть. По некоторым подсчётам, на всякого рода лагерные работы уходила примерно шестая часть ежедневного пайка заключённого. Капо и старосты блоков всегда поручали эти работы своим друзьям и приятелям; таким образом, шестая часть всего лагерного рациона ежедневно попадала на чёрный рынок. Иными словами, шестая часть пайка каждый день отбиралась у наименее жизнеспособных заключённых и передавалась наиболее жизнеспособным.

Обо всём этом мы знали давным-давно. Такова была система. Однако в 13-м блоке это «легальное» воровство достигло совершенно невероятных масштабов, С каждым днём мы получали всё меньше хлеба. Так называемый мармелад, полагавшийся заключённым по утрам, пропал совсем. Пропал и маргарин, который, кстати, был изготовлен из угля и содержал лишь 10 процентов жира. К декабрю на обитателях 13-го блока осталось вдвое меньше мяса, чем на заключённых хоть сколько-нибудь «приличного» барака. Зато наши начальники день и ночь жарили и пекли на плите всякую снедь. Они жарили картошку на маргарине, украденном у нас. Они жарили мясо, которое покупали на кухне за наш хлеб.

Мы роптали. Они усиливали террор. Они уже не избивали «кретинов» из других бараков; они избивали нас.

— Хотел бы я знать, скоро ли вы все подохнете! — сказал однажды Марсинак садовнику, который вернулся в барак до вечерней поверки.

Мы всё больше приходили в отчаяние. Каждому было ясно: надо действовать, а там будь что будет. Если положение не изменится, мы не протянем и месяца. Посылки к нам ещё ни разу не приходили. Но вдруг произошло событие, которое не осталось без последствий.

В лагерь прибыл эсэсовец Петерсен. Офицер СС Петерсен, Лодаль-Петерсен, был датчанин, огромный, глупый, но с хитрецой. В Штутгоф он попал прямо из Гамбурга, где осенью 1943 года пережил массированные бомбардировки с воздуха и порядком перетрусил. Он почувствовал, что ветер вот-вот переменится.

Я не знаю, почему его прислали в лагерь, но, очевидно, здесь нужен был человек, понимавший скандинавские языки. Во-первых, нужно было проверять нашу переписку. А во-вторых, в Штутгоф пригнали большое количество норвежских полицейских, которые были интернированы в «германском лагере» в нескольких километрах от главного лагеря. Временно Петерсен был назначен начальником 13-го блока. Таким образом, он должен был осуществлять надзор за нашим бараком, и поэтому первое время он наведывался в барак довольно часто.

Хотя Петерсен был человек достаточно сдержанный, он нередко беседовал с заключёнными, которые почему-либо оказывались в бараке, когда он приходил. Постепенно его высказывания делались всё более откровенными. Чувствуя, что немцы скоро потерпят крах, он явно старался завязать хорошие отношения с датскими заключёнными в Штутгофе.

Скоро он уже делал нам всякого рода туманные предостережения и давал не менее туманные советы.

— Неприятности на Восточном фронте приводят эсэсовцев в отчаяние. От них можно всего ожидать. Глядите в оба. И будьте готовы к самому худшему, — сказал он однажды одному из наших товарищей.

В другой раз он высказался ещё более откровенно.

— В политическом отделе войск СС, осуществляющих охрану лагеря, давным-давно решено, что, если Восточный фронт будет прорван, ни один заключённый не уйдёт живым из Штутгофа. Представьте себе, как эсэсовцы загоняют всех заключённых в бараки, запирают двери и стреляют в окна газовыми патронами! Вы должны тщательно исследовать, как построен ваш барак и есть ли возможность сломать стену или приподнять крышу. Будьте готовы ко всему. И объясните своим товарищам, какая складывается обстановка.

Верил ли он сам в то, что говорил, или это была просто злонамеренная попытка ещё более травмировать нашу психику?

Думаю, что он говорил всерьёз и для этого у него были основания.

Скоро Петерсен стал приходить в блок каждый день в любое время суток. Он не говорил ни с Марсинаком, ни с Хиршем, но он явно уже составил себе представление о том, что они вытворяли и с нами и с нашими скудными пищевыми рационами. Так прошло какое-то время, после чего Петерсен перешёл в наступление.

Однажды вечером, когда один из его друзей эсэсовцев дежурил возле караульного помещения у главных ворот, Петерсен велел послать за Марсинаком. О том, что произошло в дальнейшем, мы знали лишь по слухам. Во всяком случае, Петерсен обвинил Марсинака в том, что он ворует у нас еду; и после того, как эсэсовец избил старосту кожаной плёткой, тот кое в чём признался. Затем Петерсен, ещё один шарфюрер и Убийца-Майер (не путать с гауптштурмфюрером Майером) приволокли Марсинака в барак.

— Смирно!

Мы вскочили и стали по стойке «смирно», озарённые тусклым электрическим светом. С того самого момента, как они вошли в барак, в воздухе запахло убийством. Убийца-Майер подозвал двух заключённых и приказал им перерыть весь блок: шкафы, ящики, постель старосты блока. Надо сказать, что на свет божий была извлечена не какая-нибудь там мелочь: хлеб, которого, правда, было не слишком много, так как его немедленно пускали в оборот, маргарин, несколько вёдер мармелада, сыр и другие продукты, которые староста выменивал за наш паёк на кухне и на стороне. Ведь практически купить и пронести в лагерь можно было абсолютно всё, если у вас было чем платить, а вне лагеря хлеб тоже был довольно ходкой валютой.

После того как наворованные продукты были найдены, произошла сцена, которая не поддаётся описанию: её надо было видеть. Лишь зная обстановку и атмосферу концентрационного лагеря, можно понять, что здесь случилось. Полумёртвые от голода, мы стояли навытяжку. В грязном, вонючем бараке царил полумрак. Мы знали, что и эсэсовец Петерсен, и Убийца-Майер, и вообще все, кто выступал сейчас в роли лучезарных ангелов справедливости, были ещё более страшными преступниками, нежели те, кого они сейчас карали, а карали они их только потому, что это доставляло им удовольствие. На следующий день они забыли обо всех их прегрешениях.

Трое эсэсовцев подвергли очень фундаментальному и садистскому избиению наших блоковых начальников из 13-го барака. Их сбивали с ног и снова приказывали им подняться; били их ногами, кулаками и так, что просто непонятно, как они остались живы.

Эсэсовец Петерсен обрабатывал Хирша. Наконец он остановился и спросил:

— Сколько раз тебя наказывали, собака?

— Шестнадцать, — простонал Хирш. Губы у него были залиты кровью, и он, как крот, беспомощно метался из стороны в сторону, ибо без очков почти ничего не видел, а Петерсен первым же ударом разбил его очки.

— Завтра вас повесят, — сказали им эсэсовцы, вытаскивая обоих из барака.

Впервые наши тюремщики дали нам лечь спать, не поиздевавшись вдоволь над нами, не подвергнув нас осмотру, не проверив чистоту наших ног и не засыпав нас угрозами и ругательствами. Но вскоре Петерсен вернулся и подозвал одного из наших товарищей. Он сказал:

— Я не знаю, как с Марсинаком, но Хирша завтра повесят. Если он вернётся сюда, бейте его насмерть.

И когда Петерсен начал объяснять, куда и как нужно бить, глаза его и губы стали влажными.

— Сбейте его с ног. Потом прыгайте ему на живот и выколачивайте из него душу. А потом на всякий случай поднимите его и несколько раз тресните головой о столб.

Когда этой же ночью наш товарищ рассказывал нам о своей беседе с Петерсеном, он заметил, что эсэсовец говорил так, словно повторял раз и навсегда заученную инструкцию.

Часа через два Хирш пробрался в барак, чтобы забрать несколько подушек и одеял, которые в своё время украл у наших товарищей. Мы дали Хиршу несколько затрещин и выбросили его из барака.

Потом приполз, хныкая, Марсинак. С ним вместе пришёл староста лагеря. С наших коек мы слышали, как они переговариваются.

— Сколько раз я вам говорил, чтобы вы не «организовывали» в блоках. Возможностей пока что немало, но вы слишком ленивы, и вот вам скандал! Но этого датчанина, — он имел в виду эсэсовца Петерсена, — придётся малость осадить.

И его осадили. Правда, мы избавились от Хирша и Марсинака, но Хирша не повесили. В лагере произошла молниеносная подпольная война, которая показала, что уголовники со своими друзьями эсэсовцами, такими, как рапортфюрер Хемниц, состоявший в интимных отношениях со старостой лагеря, были сильнее. Петерсена перевели в лагерь «Германия», где находились норвежские полицейские. В главном лагере он вновь появился лишь очень не скоро и при этом был крайне молчалив. Старые заключённые, которые с интересом наблюдали за развитием событий в датском блоке, говорили впоследствии:

— Если бы Петерсен сделал ещё хоть один шаг, это стоило бы ему головы. В нашем лагере уголовники не любят, когда им мешает какой-нибудь случайный эсэсовец.