Раскол во времени

Келли Армстронг

Раскол во времени

Переведено специально для группы

˜"*°†Мир фэнтез膕°*"˜

http://vk.com/club43447162

Оригинальное название: A Rip Through Time

Автор: Келли Армстронг / Kelley Armstrong

Серии: Раскол во времени #1 / A Rip Through Time #1

Перевод: Natalifi, liuch, nasya29, VikAn, marmonn, viktoriaeboy

Редактор: Светланка Пачковская, ryshik80

Глава 1

Моя бабушка умирает, а я пью кофе. Я могла бы сказать, зачем же я оплачиваю услуги медсестер из хосписа. Я могла бы оправдаться тем, что Нэн спит и от меня все равно ничего не зависит. Я могла бы даже убедить себя, что если она и проснется, то никогда не обидится на меня за мое пятнадцатиминутное отсутствие. Но все это не важно. Я пересекла океан, чтобы быть рядом с ней в ее последние дни, а вместо этого нахожусь в эдинбургской кофейне, заказываю латте и чай, как будто это всего лишь очередной полуденный перерыв на кофе, как будто доктор не сказал мне тридцать минут назад, что человек, которого я люблю больше всего на свете, умрет еще до выходных.

Кафе переполнено, а персонала не хватает, страсти накаляются, люди ворчат и огрызаются, а мне хочется крикнуть им всем, чтобы они заткнулись и радовались дню, когда их худшее зло, что может с ними случиться — это пятиминутное ожидание. Вместо этого я разговариваю по телефону со своей мамой, склонившись над столиком, пытаясь хоть как-то уединиться. Посреди этого мучительно банального хаоса я говорю своей матери, что если она не сможет приехать сюда в ближайшие три дня, то она больше никогда не увидит свою собственную мать.

Я хочу выйти наружу, но я уже сделала заказ. Я хочу послать все к черту и пойти куда-нибудь в другое место, но бумажник остался в хосписе, а взятая с собой десятифунтовая банкнота уже превратилась в мелочь. Я хочу сказать маме, что перезвоню ей, но у нее лишь короткий перерыв в работе суда.

Я хочу, хочу, хочу… Я хочу так много, черт знает, чего.

«Ах если бы желания были лошадьми, нищие ездили бы верхом».

Я вспомнила, как эту фразу произносила Нэн, и тут же мои глаза застила пелена слез.

Сосредоточься, Мэллори. Утри нюни. Не здесь. Не сейчас.

— Я постараюсь сделать все, чтобы приехать, — говорит мама. — Если не смогу, то приедет твой отец.

— Папа не захочет, чтобы ты оставалась дома одна, если… когда… — Я не могу закончить фразу. Не могу.

Ее голос понижается до шепота, как будто я не единственная, кто ведет этот очень личный разговор в общественном месте. — Мы тоже не хотим, чтобы ты была там одна, Мэл.

— Это не так. Я с Нэн.

Она делает вдох. — И я очень, очень рада этому. Я…

— Два латте с куркумой, один масала-чай, один кофе сильной обжарки! — кричит бариста с раздражением, говорящим о том, что она уже не в первый раз объявляет мой заказ. Я едва слышу ее за низким ревом недовольства вокруг меня. А еще ее акцент. Возможно, каждое лето своего детства я проводила в Шотландии, но будучи тридцатилетней полицейской, преследующей карьерные цели, за много лет я была тут не дольше недели.

Я направляюсь вперед, прижимая телефон к уху. Мама все еще говорит, но я слушаю вполуха, сосредоточившись на том, чтобы забрать напитки и убраться отсюда к чертовой матери.

Я уже на полпути, когда мой телефон вибрирует. Беглый взгляд на номер заставляет меня выругаться себе под нос.

Это информатор, которая пропала месяц назад. Та, с которой я отчаянно пыталась связаться, опасаясь, что ее молчание не является добровольным.

Мне действительно нужно ответить на звонок, но я ни за что на свете не прерву маму, не тогда, когда ее голос дрожит от горя и страха. Я — спасательный круг для ее умирающей матери, и я не разорву его, чтобы ответить на рабочий звонок, каким бы срочным он ни был.

— Две порции куркумы! — кричит бариста.

— Мне, — говорю я, махая свободной рукой, когда подхожу к стойке.

— Я не буду мешать, — говорит мама.

— Извини, я просто захвачу кофе для медсестер. — Мой телефон продолжает вибрировать, пока я складываю чашки в картонный лоток. — Могу я перезвонить тебе через минуту?

— Лучше вечером, дорогая.

— Правда, я могу…

— Вечером, Мэл. Мне все равно нужно возвращаться в суд.

Она отключается. Я нажимаю кнопку ответа, чтобы ответить своему информатору, и ставлю последнюю чашку на лоток. Я открываю рот, когда поворачиваюсь, чтобы уйти… и врезаюсь в мужчину, стоящего прямо позади меня.

Лоток с кофе ударяется о его грудь. Я отшатываюсь назад как раз вовремя, чтобы не вылить на него четыре чашки горячей жидкости. Но капли все равно попадают на его белую рубашку.

— О Боже, — говорю я, поворачиваясь, чтобы поставить лоток. — Мне так жаль.

— Все в порядке, — отвечает он.

В Канаде такие заверения обычно произносят с теплотой. Здесь кажется, что они обязательны, произносимые с холодом в голосе, который всегда выводит меня из равновесия.

— Нет, не в порядке, — говорю я, протягивая ему пачку салфеток. — Позволь мне…

Он резко отпрянул назад. Можно подумать я собиралась его трогать.

— Я в порядке, — говорит он, и снова его слова холодны. Но никакого раздражения. Никакой злости. Только чувство ужасно занятого человека, который хочет, чтобы я перестала с ним разговаривать. Ну и пожалуйста.

Он подходит к стойке, делает заказ, берет салфетки и вытирает рубашку. Я колеблюсь, но пожилая женщина рядом со мной шепчет: — С ним все в порядке, дорогая. А теперь иди. Наслаждайся своим напитком, пока он не остыл.

Я киваю и бормочу слова благодарности. И тут я понимаю, что все еще держу в руке свой мобильный телефон. Я опускаю взгляд и вижу, что мой информатор повесил трубку.

Сейчас ночь. Моя бабушка спит. Медсестра предупредила, что она может никогда не проснуться, и я не уверена, что это плохо. Я хочу больше времени, гораздо больше времени, но она так измучена и испытывает такую сильную боль, что крошечная часть меня надеется, что она не проснется, а еще более крошечная часть задается вопросом, ради нее это или ради меня.

Я сказала медсестре хосписа, что собираюсь на пробежку, но на самом деле я убегаю так быстро, как только могу, и каждый звук шагов по тротуару вонзает кинжал вины в мое сердце. Я должна быть рядом с Нэн, а вместо этого я убегаю от ее смерти, как будто Жнец преследует меня по пятам.

Я на Грассмаркет. Я помню, как мама рассказывала мне, что во время учебы в университете она подрабатывала волонтером в приюте для бездомных. Его давно нет, и теперь вдоль улицы выстроились пабы. Она слишком оживленная для пробежки, даже в этот час. После возгласов неудовольствия и увертывания от туристов, я нахожу более тихую улицу с маленькими причудливыми магазинчиками, которые давно закрыты на ночь.

Я пробегаю мимо «приманки для туристов» с нарисованной на витрине петлей палача, которая напоминает мне, что когда-то Грассмаркет была местом казней. Нэн брала меня с собой к «Тени виселицы», когда ее впервые представили, наверное, лет десять назад. Там есть старая мемориальная доска в память о некоторых казненных, а во время реконструкции город установил рядом темные булыжники в форме виселицы. Ни Нэн, ни я никогда не были приверженцами истории, но, когда речь заходит о чем-либо макабричном, мы тут как тут.

Пока я вспоминаю, где именно находится это место, я улавливаю какое-то движение. Я поворачиваюсь так резко, что мои кроссовки скрипят. Передо мной простирается пустая улица.

При очередном движении я поднимаю взгляд на флаг табачной лавки, беззаботно развевающийся на ночном ветру.

Я выполняю круговые вращения плечами и делаю растяжку, упираясь одной ногой в фасад магазина. Я вдыхаю запах недавнего дождя и слабый запах сигар. Когда я прислушиваюсь, то слышу только ветер, гуляющий по узкой улочке.

Я наедине со своим горем, сожалением, яростью и чувством вины и последнее из упомянутого исчезает, когда я осознаю, насколько сильно мне нужна была эта пробежка. Шанс довести себя до изнеможения, позволив слезам высохнуть на моем лице. Возможность ослабить бдительность и собраться с мыслями, а затем вернуться, чтобы встретиться лицом к лицу с ужасом смерти моей бабушки.

Закончив растяжку, я бросаю взгляд на улицу и продолжительный выдох — почти с шипением, когда проходит сквозь зубы — вырывается у меня из груди. Как здесь красиво. Безмятежная, тихая, буквально западающая в душу, завораживающая красота. Так хочется задержаться, но я получила, чего хотела — частицу уединения, да и пришло время возвращаться.

Я перехожу на бег, когда слышу вскрик женщины. Моя первая реакция — вообще никакой реакции. Хоть это место и кажется тихим, но оно достаточно оживленно. Этот игривый возглас только заставляет меня тосковать по мгновению, которое пока недоступно моему восприятию. Я даже не могу вспомнить, когда в последний раз ходила в бар с друзьями.

Никто на смертном одре никогда не жалел, что проводил мало времени в офисе.

От наставления Нэн, сделанного на прошлое Рождество, у меня побежали мурашки по спине. Конечно, она была права. Если бы что-то случилось со мной сегодня вечером — случайное падение или пьяный водитель, — сожалела бы я, о том, что не попала в отдел тяжких преступлений? Или сожалела бы о том, что прошло шесть чертовых месяцев с тех пор, как я ужинала с друзьями? Прошел год с тех пор, как я ходила на свидание, и даже это было больше похоже на перепихон, чем на романтический вечер.

Я могла бы поклясться, что первый возглас прозвучал игриво, как у женщины, застигнутой врасплох другом, но, когда он раздается снова, это уже сдавленный крик. Крик восторга? Женщина, собравшаяся хорошо провести вечер, немного навеселе, развлекается с друзьями…

Возможно, но я все равно напрягаюсь, пытаясь услышать что-нибудь еще, на всякий случай.

Приглушенный шепот. Шарканье обуви по булыжникам. Затем тишина.

Я поворачиваюсь в сторону звуков, а моя рука машинально тянется к кобуре, которой разумеется у меня нет. Виной тому пять лет патрульной службы, в которой предпочтение отдавалось долгим ночам и неспокойным районам.

Звуки доносились из узкого переулка впереди. Я ускоряю шаг, а пальцы буквально зудят от отсутствия ножа, который я обычно беру с собой, когда бегаю по вечерам дома.

Вместо этого мои пальцы сомкнулись на телефоне. Я вытаскиваю его, собираясь позвонить 911.

911? Не та страна. Какой здесь номер экстренной службы? Черт возьми, я должна его знать. Уверена, что мама, бабушка и даже папа вбивали его мне в голову, когда я была маленькой. 511? Нет, это информация о дорожном движении. 411? Это справочная.

Мой большой палец скользит по экрану, но взгляд устремлен вперед. Надо понять с чем я имею дело, а уже потом искать местный номер.

Сжимая телефон в одной руке, я приближаюсь к концу переулка. В случае чего-то экстренного я наберу 911 и буду молиться, чтобы звонок перенаправили в местную службу спасения. Хотя я не думаю, что мне это понадобится. Чем дальше я иду, тем больше убеждаюсь, что сейчас прерву интимную близость. Свидание женщины в какой-то момент привело ее в изумление, и она вскрикнула. Они дурачились, а потом шептались друг с другом, а затем наступила тишина, когда они устроились в уединенном месте.

Это не означало, что я поверну обратно. Мне приходилось разнимать пары в темных переулках, потому что то, что я слышала, не звучало как по обоюдному согласию. И в половине случаев я была права.

Я проскальзываю в нишу магазина. При первом признаке взаимной страсти я исчезну. Однако я ничего не слышу. Может быть, они двинулись дальше, в поисках более уединенного места…

Всхлипы.

Я прижимаю руку к стене и наклоняюсь вперед, насколько осмеливаюсь, мои глаза полузакрыты, когда я напрягаю слух, пытаясь хоть что-то услышать.

Приглушенный звук, который я не могу разобрать.

Черт возьми, ну хоть что-нибудь.

Я достаю телефон, открываю браузер и успеваю написать половину фразы «Номер телефона экстренной службы Шотландии», когда раздается крик, прозвучавшее приглушенно слово, которое ни с чем не спутаешь.

«Помогите»

Затем еще один, крик недоумения и боли, и я срываюсь с места, прежде чем осознаю, что делаю. Я заскакиваю в переулок и…

Ничего.

Это скорее проулок, чем переулок, заставленный коробками и контейнерами для сбора мусора. Дорога уходит во тьму, и я мчусь по ней, следуя за всхлипываниями и приглушенными криками женщины, пока не достигаю угла, а там…

Пустой переулок..

Это узкий переулок с рядами магазинов вдоль него, и никого не видно.

Я вглядываюсь в темноту, освещенную единственной мерцающей лампой над дверью. Даже без лучшего освещения я абсолютно уверена, что здесь никого нет.

Должно быть, они ушли намного дальше. Пара просто продолжает движение, а я все неправильно поняла.

Я поворачиваюсь, собираясь идти назад, когда позади меня раздается вздох. Я в миг оборачиваюсь, поднимая кулаки, чтобы снова увидеть пустое пространство переулка.

Затем появляется мерцание. Смещение света. Вспышка василькового цвета, парящая, как дымка. Дымка превращается в платье. Длинное полупрозрачное платье. Проблеск светлых волос. Затем еще один вздох, пока силуэт смещается к стене, чтобы тут же исчезнуть, как только ударяется об нее.

Что за чертовщина?

Я часто моргаю. Проекция?.. Пожалуй. Какая-то видеопроекция для туристов. Молодая женщина в старомодном платье, сбитая с ног невидимым нападавшим. Я вглядываюсь в противоположную стену в поисках неисправного проектора.

Что-то промелькнуло позади меня. Уловила ли я шорох шагов по камню? Запах другого тела? Или просто колебание воздуха. Нэн назвала бы это шестым чувством, но я лишь знаю, что моя интуиция мне в этот момент приказала: — Повернись сейчас же! — и я подчинилась.

Я оборачиваюсь как раз в тот момент, когда что-то приближается к моей голове. Я отклоняю голову в сторону и мельком замечаю грубую веревку, зажатую в руке мужчины.

Память выхватывает из мозга фразы мельком просмотренной статьи. Эдинбург. За последний месяц обнаружены два тела. Задушены. На их шеях старая веревка.

Искра осознания, которую заглушило гораздо более важное обстоятельство. На меня напали. Это вам не какой-то неисправный проектор с призрачным видео.

Моя рука врезается в его тело, и он отшатывается, кряхтя от боли. Его лицо поднимается, скрытое в тени темной толстовки. Затем капюшон наполовину откидывается назад и—

Это мужчина из кофейни. Мужчина, на которого я пролила кофе.

Если бы меня спросили, как он выглядит, я бы сказала, что не имею понятия. Я видела только его рубашку спереди, испачканную капельками кофе. Но я никогда не спрашиваю свидетелей, узнали бы они кого-нибудь, если бы увидели его снова, потому что в половине случаев они скажут «нет», но если я приглашу их на опознание, память вернется.

Вот и теперь. Я думала, что не видела его лица раньше, но как только он взглянул на меня — белый парень, лет тридцати пяти, обычное лицо, светлые волосы, темные глаза… Я его знаю. Вне всяких сомнений.

В переполненном заведении я пролила несколько капель кофе на его одежду и теперь он здесь, одетый в черную толстовку с капюшоном и с куском ветхой веревки в руке.

Это так глупо, но именно в этот момент я допустила ошибку. Моя нога взлетает вверх для удара, тут я узнаю его и колеблюсь. Он уклоняется. Я спотыкаюсь, пытаюсь выпрямиться, и в мгновение ока веревка оказывается на моей шее.

Я пытаюсь просунуть под нее пальцы, а в голове крутится вихрь из двадцати инструкций, голосящих в едином порыве о правильном порядке действий. Я учила женщин, как в любой ситуации можно отбиться от нападающего, а теперь я безрезультатно цепляюсь за веревку, которая уже обвилась вокруг моей шеи.

Все произошло так быстро.

Черт возьми, насколько же быстро все произошло. Часть меня проклинает то время, когда я со спокойствием в голосе декламировала очередной женщине принципы самообороны… Просуньте пальцы под то, что вас душит. Немного свободного пространства. Укус. Удар ногой. Кулаком. И кричите.

Кричать? Я не могу дышать. Как, черт возьми, я могу кричать?

Я вцепляюсь в веревку, но она уже впилась мне в шею и мои ногти лишь царапают ее. Я бью ногой назад. Удар сзади. Боковой удар. Удар с разворота. Я знаю их все, но моя нога ни разу не соприкоснулась с ним. Даже когда мне удается завести руку за шею, единственное, что я нахожу — это веревка.

Он не сказал ни слова. Не издал ни звука.

Мои кроссовки шаркают по камням, и мне нечем дышать. Мир окрашивается красным по краям.

Я задыхаюсь. Я сейчас умру, и я ни черта не могу с этим поделать.

Биться. Только это мне и остается. Сражаться любым возможным способом.

Моя нога, наконец, достигает цели. Жесткий удар. Мужчина кряхтит и пошатывается, а я снова обретаю равновесие. Я бросаюсь вперед, но он уже приходит в себя и сбивает меня с ног.

Мужчина снова дергает за веревку, как будто теряя терпение. Я ведь так долго умираю. Я поворачиваюсь, в конце переулка мерцают две фигуры. Молодая женщина с медово-белокурыми волосами и в васильковом платье, в то время как темная фигура сжимает руками ее горло.

Фигуры исчезают, и я снова борюсь, но теряю равновесие и могу только махать руками.

Мне очень жаль, Нэн. Мне жаль, что меня не будет с тобой. Я знаю, что обещала…

Мир погружается во тьму.

Глава 2

Я очнулась на кровати, которую назвать мягкой язык не поворачивается, но учитывая произошедшее, мне и каменный пол был в радость. Все лучше, чем деревянный гроб.

Под головой грубая подушка, на мне жесткое одеяло. Больница? Когда я приоткрываю глаза, боль пронзает мой череп, и я снова их закрываю.

В ребрах ощущение сдавленности, как будто их туго перевязали, но ничего не болит. На мне что-то похожее на больничный халат, который топорщится, когда я двигаюсь.

В комнате прохладно и сыро и чувствуется запах… камфоры? Это слово приходит на ум, хотя я даже не знаю, что это такое. Что-то из лекарств. Тогда, без сомнения, больница.

Без сомнения? Для больницы слишком тихо. Никаких шагов по линолеуму. Ни скрипа каталки или колес тележки. Ни пиканья медтехники, ни шепота голосов.

Я снова пытаюсь открыть глаза, но боль останавливает меня.

Я выжила. Это все, что имеет значение. Мужчина заманил меня этой проекцией, и я попалась на его удочку. Кто-то, должно быть, услышал шум и спас меня.

Тогда, в переулке, мне пришла на память статья, присланная коллегой, который также стремился к продвижению по службе. Согласно статье, в Эдинбурге были найдены два тела, возможно, первые шаги зарождающегося серийного убийцы.

Мой коллега пошутил, что, возможно, я могла бы расследовать это и стать криминалистом в Скотленд-Ярде. У меня не хватило духу сказать ему, что Скотленд-Ярда нет в Шотландии. Скажем так, у одного из нас больше шансов подняться по карьерной лестнице в правоохранительных органах, чем у другого.

Я только бегло просмотрела статью, в основном просто чтобы успокоить себя, что я не стану жертвой номер три. Жертвами были мужчина средних лет, убитый в полдень в своей машине, и пожилая женщина, убитая в своем саду. Поскольку орудие убийства — старая пеньковая веревка, это наводило на мысль о связи между ними, полиция подозревала, что есть связь и между самими жертвами. Целенаправленные убийства, а не действия серийного убийцы, мотивированные острыми ощущениями.

Туристке, вышедшей на пробежку, как бы вообще не должно ничто угрожать… Ну, если только она не пролила кофе на убийцу.

Я все еще пытаюсь переварить все случившееся. Я стала мишенью для убийства не потому, что у меня был полис страхования жизни или давняя вражда с соседом. На меня напали из-за бытового инцидента. Всего лишь случайность, за которую я искренне извинилась и попыталась загладить свою вину. До смешного обидно.

Что ж, теперь времени предостаточно, можно поразмыслить над этим и позже. Пока же шутка моего коллеги может стать реальностью. По крайней мере, та часть, где я помогаю в расследовании убийств.

У меня есть важная информация о серийном убийце. Лицо, запечатлевшееся в моей памяти. Мотив, каким бы абсурдным он ни был. Возможное местонахождение, поскольку рубашка мужчины без пиджака предполагала, что он работает в ближайшем офисе. Я знаю, как он выглядит, как выбирает своих жертв и где полиция может начать его поиски. Было бы гораздо лучше, если бы я узнала об этом как полицейский, а не как жертва. Неважно. По крайней мере, я не умерла.

Умерла.

Нэн.

Я приподнимаюсь на постели, моя голова и желудок взывают о помощи, пока я сглатываю желчь. Я давлюсь, и усилием заставляю желудок успокоиться. Если меня вырвет, они оставят меня в больнице, а мне нужно добраться до Нэн. Все остальное может подождать.

В комнате темно. Я моргаю, чтобы удостовериться, что мои глаза не закрыты. Нет, не закрыты. Голова гудит и мысли проносятся светлячками, словно искры, которые исчезают прежде, чем я успеваю их поймать.

Что-то не так.

В больничных палатах не так темно. Сколько раз Нэн ругалась по этому поводу? Даже среди ночи в них полно света.

Я не в больнице.

Я вскакиваю с кровати, проклятый халат сковывает мои ноги, и я чуть не падаю лицом на пол. Хотя мой наряд и ограничивает движения, но не запрещает. А когда мои глаза привыкают к темноте, я различаю полоску яркого света под дверью.

Я стою на грубом ковре, но через шаг оказываюсь на ледяной древесине. Я улавливаю запахи, которые не узнаю. В голове все время крутится «камфора». Это слово кажется мне старомодным. Может что-то из дома Нэн?

Нэн.

Я зажмуриваюсь. Прекрасно. Мои мысли превратились из лениво порхающих светлячков в пчелиный рой, жужжащий вокруг с жалами наготове.

Не спеши.

Шаг первый: открой дверь.

Я делаю еще два шага, прежде чем проклятый халат запутывает мои ноги, и я спотыкаюсь.

Почему, черт возьми, этот больничный халат доходит мне до щиколоток? Для того, чтобы этот вопрос сформировался, требуется больше времени, чем следовало бы, что доказывает, что мой мозг все еще затуманен. Я дергаю одежду. Она больше похожа на ночную рубашку, и под ней что-то есть, что мешает мне глубоко дышать. Я провожу руками по бокам.

Я ношу корсет?

Черт возьми, я ношу корсет и ночную рубашку. Еще какой-то парик — я чувствую волосы на спине там, где они обычно достают до плечей.

Я не в безопасности и не в больнице. Нападавший похитил меня, придушил до потери сознания и привел в какое-то… Я бы сказала «логово», если бы это не звучало как у злодеев из комиксов. Меня похитили, нарядили в халат, корсет и парик. Я вдруг пришла в ужас от ответа на вопрос: «Где, черт возьми, я?»

Может, в Эдинбурге и есть серийный маньяк, но не он на меня напал. Это совершенно другой вид нападения. Такой, от которого выворачивает желудок даже у опытных детективов.

Дыши, Мэллори. Просто дыши.

Я так и делаю. Я сдерживаю надвигающийся ужас и делаю глубокий вдох. Вернись к первому шагу. Попробуй открыть дверь.

Я делаю два шага по направлению к свету, но снова запутываюсь в одежде, и, пошатываясь, иду вперед, натыкаясь руками на что-то твердое, что выворачивает мне запястье и заставляет произнести череду проклятий.

Далекий вздох. Затем быстрые шаги.

Я отступаю, поднимая кулаки. Дверь распахивается, и яркий свет проникает внутрь, вызывая резкую боль в голове и заставляя прикрыть глаза, позволяя мне лишь мельком увидеть вошедшего. Это девушка, не старше двенадцати, освещенная ярким светом, ее контуры размыты из-за моей головной боли. Она держит что-то вроде игрушечного ведерка с песком.

Мой мозг отказывается нормально работать. Я вижу молоденькую девочку и, принимая во внимание тот ужас, что произошел со мной, я могу представить только то, что она должно быть является еще одной жертвой. Но она ведет себя как ни в чем не бывало, бродя по дому с игрушкой.

Я сглатываю и заставляю себя сохранять спокойствие.

— Привет, малышка, — говорю я странным голосом. — Я не знаю, где я, но не могла бы ты мне помочь…

Она кричит. Бросает ведро и мчится обратно по коридору. Я стою и смотрю ей вслед.

Только когда она убегает, мой разум заканчивает обрабатывать ее облик. Двенадцатилетняя девочка, шатенка, с карими глазами, небольшим количеством веснушек и худощавой фигурой. Ее волосы убраны под странную маленькую шапочку, которая подходила к платью, похожему на что-то из исторической драмы, простому и синему, с соответствующим белым фартуком.

Я смотрю на ведро. Оно сделано из деревянных реек с железными кольцами, а его содержимое растеклось лужей на полу — это парящая вода, от которой пахнет так же как и в моей комнате — лекарственный, вязкий запах.

Перевожу взгляд на холл. Это коридор с золотыми дамасскими обоями, которые я помню по дому моей прабабушки. Рядом с моей комнатой горит свет. Латунный светильник на стене, извергающий белое пламя.

Я делаю еще один шаг назад, натыкаясь на то, о что ударилась ранее. Это шкаф, в верхней части которого стоят керамические миска и кувшин, а также небольшое зеркало на подставке. Шкаф из темно-красного дерева, две двери закрыты латунным замком с выгравированным китайским драконом.

У меня скручивает живот и подступает тошнота. Меня похитили и бросили в чью-то больную фантастическую версию викторианского дома с бедным ребенком, которого заставили играть роль горничной.

Тошнота перерастает в гнев, когда я снова вдыхаю. Хорошо, что бы это ни было, я справлюсь, и я смогу помочь той девушке. Мне просто нужно понять, что происходит, и подыграть. Помочь ребенку; поймать этого ублюдка; спасти себя.

Выпрямляюсь, мой взгляд поднимается к зеркалу, к моему отражению в нем, и…

На меня таращится блондинка из переулка.

Глава 3

Я стою перед шкафом, уставившись на отражение белокурой девушки из переулка. Очевидный ответ — я смотрю на другую проекцию. Я даже не успеваю подумать об этом, потому что моя первая реакция — испуганно отпрянуть назад, но девушка в зеркале повторила мои движения.

Ее шея покрыта синяками, на виске повязка, словно ее ударили туда, и я тут же мысленно переношусь в переулок, слышу, как она задыхается и падает, вижу руки, сжимающие ее горло.

Девушке — я бы даже сказала, молодой девушке — не больше двадцати. Медово-светлые волосы, вьющиеся до середины спины. Ярко-голубые глаза. Среднего роста, с изгибами, еле сдерживаемые корсетом на груди.

Не я.

Это совершенно не я.

Я делаю глубокий вдох. Или пытаюсь, но корсет сковывает движения. Я смотрю вниз и вижу, что на мне платье. Хлопковое платье с длинными рукавами, похожее на то, что было на сбежавшей девочке. Когда я провожу руками по лифу, я чувствую жесткость под ним.

Кто укладывает раненую молодую женщину в постель в платье и корсете?

Я почти смеюсь над своим возмущением, как будто эта «девушка» — незнакомка, а я негодую от ее имени.

Эта незнакомка — я.

Послышались глухие звуки шагов на лестнице. Тяжелые шаги по скрипучему полу, и топот более легких. Я делаю туловищем движение вверх, словно собираюсь выскочить из платья, только чтобы резко вдохнуть. Затем подбираю юбки — фраза, которую у меня никогда не было причин использовать раньше, — и бегу к двери, закрывая ее до того, как люди достигнут верха лестницы.

Несколько мгновений спустя кто-то поворачивает ручку, а я прислоняюсь спиной к двери.

— Катриона? — говорит женщина. — Открой дверь.

Я закрываю глаза прижимаясь к двери, и понятия не имею, что делаю, но ясно только то, что я не хочу ни с кем встречаться, пока не выясню, что, черт возьми, происходит.

— Алиса, ты уверена, что она проснулась? — спрашивает женщина.

Голос девушки:

— Да, мэм. Она стояла на ногах и говорила, хотя то, что она сказала… Ее разум, должно быть помутнел от удара.

Женщина ворчит:

— Только этого не хватало.

Я с трудом разбираю акцент, который кажется более сильным, чем я привыкла в Эдинбурге. Мой мозг сглаживает ее речь в нечто, чей смысл я могу уловить.

— Катриона? — повторяет пожилая женщина.

Я прочищаю горло и играю роль словно в историческом романе, одновременно посылая слова благодарности моему отцу, профессору английского языка.

— Боюсь, я больна, мэм, — говорю я. — Можно я еще полежу в постели?

Я вздрагиваю. Я звучу как актриса уличного театра в исторической драме. Даже мой голос не мой. Это более высокий тембр, с сильным шотландским акцентом.

Когда в ответ тишина, я задаюсь вопросом, не переборщила ли я с «историческим романом».

Еще шаги. Эти громкие, шаркают подошвами по полу холла.

— Сэр, — говорит пожилая женщина.

— Что, черт возьми, происходит? — Мужской голос, резкий от раздражения, с более мягким акцентом.

— Это Катриона, сэр, — говорит девушка. — Она очнулась.

— Очнулась? — В голосе мужчины нотки искреннего шока.

Ручка дергается. Дверь приоткрывается на дюйм, прежде чем я ударяю по ней, заставляя ее закрыться.

— Она подперла дверь, сэр, — снова говорит девушка Алиса. — Она не в себе.

Мужчина бормочет что-то, чего я не разбираю, а пожилая женщина фыркает.

— Катриона, — говорит он твердо и отрывисто, словно обращаясь к собаке. — Открой эту дверь, или я открою ее за тебя.

— Я больна, сэр, и…

Дверь распахивается, отбрасывая меня вперед, когда в комнату входит мужчина. Ему около тридцати, он крупный и грубо сложенный, с квадратной челюстью и широкими плечами. Должно быть, он работает в конюшнях, судя по грязи на его мятой одежде. Взлохмаченные черные волосы. Темная тень бороды. Смуглая кожа. Грозный взгляд на его лице, который заставляет меня поджать колени, чтобы не отшатнуться.

Он проходит через комнату и раздвигает тяжелые портьеры, сквозь которые просачивается серый свет облачного дня. Затем он поворачивается ко мне.

— За каким чертом ты вылезла из постели? — говорит он. — Вернись туда сейчас же.

— Черта с два! — слова вылетают прежде, чем я успеваю их остановить, и его темные глаза расширяются.

Я на распутье. Так хочется закатить скандал, требовать ответов. Где я? Что происходит? Я уже поняла, что мое изначальное предположение оказалась ложным. Это не тот парень, который напал на меня, и это не историко-фэнтезийная игра какого-то больного убийцы.

Так что же делать? Я не знаю, но интуиция подсказывает мне подыграть. Плыть по течению. Получить ответы, не создавая проблем.

— Прошу прощения, — говорю я таким тоном, который никак нельзя назвать извинительным. — «Кажется, меня ударили по голове, и я не совсем в себе». И это еще мягко сказано. — Скажите, пожалуйста, кто вы?

— Я мог бы быть твоим работодателем, Катриона.

— Имя?

Тихий вздох, я оглядываюсь, чтобы увидеть маленькую девочку — Алису — смотрящую на меня выпученными глазами.

— Ваше имя, пожалуйста, сэр? — говорю я.

— Дункан Грей.

— Для тебя Доктор Грей, — фыркнула пожилая женщина. Я бросаю на нее взгляд. Судя по лицу, ей не больше сорока, но у нее волосы цвета стали и под стать свирепый взгляд.

— Это миссис Уоллес, — продолжает Грей. — Моя экономка.

— А я?

Его густые брови хмурятся. — Ты действительно не помнишь?

— Боюсь, что нет, сэр, из-за шишки на голове. Если бы вы любезно помогли мне, ответив на мои вопросы, я была бы вам очень признательна.

— Задавай свои вопросы мне, — огрызается миссис Уоллес. — У хозяина нет времени на твои глупости.

Грей отмахивается от нее, его взгляд по-прежнему устремлен на меня. Пристальный, оценивающий. Значит, врач? Я присматриваюсь к его рубашке и вижу, что то, что я приняла за грязь, — это чернильные пятна… Или мазок сажи… Стоп, это кровь?

Грей отстраняется. — Ты Катриона Митчелл. Девятнадцати лет. Горничная у меня и моей овдовевшей сестры, которая в настоящее время находится за границей.

— А это место? Это ваш дом, я полагаю. А город? Эдинбург, не так ли?

Миссис Уоллес продолжает свирепо смотреть на меня, в то время как Алиса наблюдает за мной со смесью ужаса и восхищения. Пока шли допросы, я вела себя исключительно вежливо, но, наверное, все же недостаточно для горничной викторианской эпохи.

Однако, если Грей и обижается, он этого не показывает. — Да, это мой дом. Да, он в Эдинбурге, — на губах появляется едва заметная ухмылка, — В Шотландии.

— А число, сэр?

22 мая.

Прежде чем я успеваю открыть рот, он добавляет: — Тысяча восемьсот шестьдесят девятого. Сегодня 22 мая 1869 года.

Глава 4

20 мая 1869 года Катриона Митчелл наслаждалась отгулом на полдня, но той ночью ее обнаружили в переулке, где ее задушили… ровно за сто пятьдесят лет до того, как я была задушена на том же самом месте.

Я проснулась в середине утра, и остаток дня прошел в тумане отрицания, пронизанном приступами расследования. В конце концов, я детектив. Столкнувшись с вопросом, я ищу ответы. Я также дочь адвоката. Я играю здесь обе роли — как детектив, я собираюсь состряпать дело, и как дочь своей матери, я пытаюсь его развалить.

Какие здесь могут быть варианты? Я вижу сон или это злой розыгрыш, а может меня накачали наркотиками до галлюцинаций. Пока все это не похоже на ответы и поэтому я не могу доверять своей интуиции. Первый шаг — найти что-то, что не соответствует периоду времени. Для этого я автоматически тянусь к своему телефону, чтобы начать сверять свое окружение с фактической историей. Но без мобильного телефона — или интернета — я должна полагаться на любительское знание викторианской эпохи, и в этом, разумеется, меня можно одурачить. Кроме того, если это сон, то он в любом случае соответствовал бы моим ожиданиям.

Тем не менее, я пытаюсь найти дыры в ткани этой реальности. Я смотрюсь в зеркало, на случай, если это какой-то трюк. Но я не уверена можно ли вообще такое провернуть, тем более, когда я опускаю голову вниз — я вижу чужое тело. Это возвращает меня к теории наркотиков и галлюцинаций.

Проверяю свои волосы. Это не парик и не наращивание волос. Моя внешность мне абсолютно не знакома, и нет ни единого шанса, что на мне какой-то особо-искусный макияж.

Затем проверяю свое нижнее белье — то еще приключение — на случай обнаружения современного белья в его слоях, что показало бы логическую несвязность в галлюцинации или сновидении. Не, белье точно не современное. А вот и труселя…

Стоп! А где на них промежность? Две боковины трусов вместе соединены, но открыты в районе промежности. Может я их порвала? Нет, по-видимому это предусмотрено выкройкой, и мне кажется, что я нашла наконец логическую несостыковку… но только до тех пор, пока мне не понадобилось воспользоваться ночным горшком с учетом всех слоев юбок, в результате чего я поняла почему на моем нижнем белье нет промежностей.

Также проверяю свои умственные способности. Проговариваю буквы алфавита в обратном порядке. Прохожу по прямой линии. Жонглирую словами из любимой мною поэзии. Я не нахожусь под наркотическим или каким-либо другим опьянением.

Очнувшись, я предположила, что преступник использовал видеозапись нападения на девушку, чтобы заманить меня в переулок. Игнорируем тот факт, что сейчас я в теле этой девушки. Так есть ли в моей версии логика? Парень из кофейни следил за мной. Какова вероятность того, что он включил видео на маршруте моей пробежки в надежде, что я услышу запись и отреагирую?

Нет. Я слышала именно Картиону. Я видела Катриону. Нападавший лишь воспользовался возможностью. Я любезно забежала в темный переулок, и такой удобный случай он упустить не мог.

Позднее утром Алиса приносит завтрак, но мне кусок в горло не идет — хочу разобраться, что происходит. Удается задать девочке пару вопросов, прежде чем она удирает. Грей быстро осматривает мою рану, а днем миссис Уоллес самолично доставляет обед, сдобренный порцией нравоучений (в основном о том, как мне повезло работать в этой семье), но я не расположена ни к тому, ни к другому: вяло выуживаю кусочки еды и полезную информацию. После заявления миссис Уоллес, что я вполне здорова, меня отправляют наверх, в уголок Катрионы.

С наступлением ночи я выскальзываю из своей комнаты и спускаюсь вниз. Кружу по бесчисленным ступеням словно во сне, пока, выглянув в окно, выходящее на улицу, не осознаю, что нахожусь в «таунхаусе». В Канаде это означает сравнительно небольшой дом, примыкающий к другим таким же. Дом, где я сейчас, величиной не уступает загородному мини-особняку: три этажа, мансарда, где спят горничные, и благоустроенный подвал с кухней и комнатой миссис Уоллес.

Пока я была без сознания, меня уложили в комнате для гостей на третьем этаже. Здесь же находятся спальни Грея и его сестры. На втором — столовая, гостиная и библиотека. Что на первом — понятия не имею: двери заперты, а найти что-нибудь похожее на отмычку не так-то просто.

Тщательно осматриваю доступные мне помещения. Я, действительно, в девятнадцатом веке. И кроме предметов, которые ожидала увидеть, встречаю и неожиданные, но, по размышлении, подходящие времени. Например, газовое освещение и угольное отопление. В моем воображении этот период ассоциируется со свечами и дровами. Не уверена, что когда-нибудь задумывалась над тем, что пришло им на смену, но почему бы не газ и уголь?

Обстановка… не хочу сказать «ужасающая». Это преувеличение. Небольшое. Но ее слишком много: картин, украшений, мебели, — и, похоже, яркие расцветки — пунктик викторианцев. От ряби в глазах спасает приглушенное газовое освещение в сочетании с плотными портьерами. Представляю, что в тот день, когда они получат электричество и узрят комнаты во всей красе, убегут с воплями и обожженными сетчатками. И опять же, я не такого ожидала, но подсознание твердит: «Да, это викторианский стиль».

Рыскаю по дому и ненавязчиво расспрашиваю Алису о жильцах. Грей и его овдовевшая сестра живут вдвоем. Из прислуги — миссис Уоллес, Катриона и Алиса; есть еще приходящий садовник мистер Талл, а также конюх Саймон.

Наличие прислуги и фешенебельного дома говорит о том, что семья относится к, я бы сказала, верхушке среднего класса. И, кстати, Грей на самом деле не врач. То есть, формально он врач (я нашла дипломы Королевского колледжа: бакалавра медицины и магистра хирургии), но вместо того, чтобы спасать жизни людей, он провожает их в мир иной. Он гробовщик и, похоже, продолжил семейное дело.

Этой ночью я оцениваю факты, привожу доказательства, а мой внутренний адвокат все их опровергает. В конечном счете, принять то, что случилось, помогла не моя профессия и не профессия моей матери, а Нэн. Она выросла в семье, где феям выставляли сливки, и любила собирать фольклор. Если бы Нэн спросили, верит ли она в такое, она бы ответила: «Не «не верю». Огромное количество слышанных ею историй не позволяло захлопнуть дверь в другой мир. Сомневаюсь насчет фей, но она допускала возможность существования того, что не могла объяснить наука: привидений, телекинеза и… путешествий во времени.

И потом, не могу же я сбросить со счетов слова образцового сыщика — Шерлока Холмса.

«Отбросьте все невозможное; то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался.»

Что-то случилось в том переулке. Двух женщин душили в одном месте, в один вечер с разницей в сто пятьдесят лет. Думаю, это были не отголоски моего сознания, я увидела само нападение на Катриону… через раскол во времени. Я услышала ее крики. Прибежала. А когда таким же образом напали на меня, время переплелось, и я вселилась в нее.

Получается, Катриона в моем теле лежит на больничной койке двадцать первого века? Смогу ли я вернуться обратно, если окажусь там, где мы поменялись?

Я вернусь туда. Однако сейчас никуда не деться. Днем я играла «смущенную и сбитую с толку жертву с травмой головы», что дало мне повод остаться в своей постели, выздоравливая, пока я разбиралась со своей ситуацией. В противном случае, я подозреваю, миссис Уоллес заставила бы меня работать, сразу как только я проснулась.

Как только я приняла путешествие во времени в качестве ответа, я направляюсь прямо к входной двери, прежде чем осознать, что понятия не имею, где я и как вернуться в этот переулок. Мой мозг настаивает, что это не проблема. Просто вытащить свой телефон и пусть GPS направит меня обратно на Грассмаркет. Ага…

Хотя входная дверь заперта, для открытия изнутри не требуется ключ, так что я не в ловушке. Но сначала я накоплю больше данных, а уже затем рискну выйти.

Миссис Уоллес уже заявила, что завтра я вернусь к своим обязанностям. Это нормально. Это единственный способ получить информацию, которая мне нужна, чтобы вернуться в проулок, где я прошла сквозь время. Игра в горничную — неизбежное зло, если я хочу избежать отправки в сумасшедший дом за странное поведение.

Здесь у меня есть еда, кров и работа, которая не может быть такой уж сложной. Все ожидают, что я буду «немного не в себе» после травмы. Пока я во всем разбираюсь, я буду такой же милой и скромной, как любая викторианская девица, такой же тихой, как и ожидают от служанки.

У меня есть миссия, состоящая из трех простых шагов:

Найти дорогу назад.

Вернуться к Нэн, пока не стало слишком поздно.

Рассказать полиции все, что я знаю, чтобы остановить убийцу.

Казалось, что была полночь, когда миссис Уоллес постучала кулаком в мою дверь. Я тянусь к телефону, чтобы проверить время, и кладу руку на пустую тумбочку.

— Уже почти пять, — говорит она, просовывая голову. — Ты собираешься лежать до рассвета?

— Извините, — говорю я. К счастью, мой голос приглушен, когда я перефразирую. — Извините, мэм. Кажется, я потеряла свой будильник.

Ее широкое лицо сморщивается:

— Свой что?

— Мой… — я кашляю. — Мой, эм… — как просыпаются викторианцы, если они не изобрели будильники? — Извините, мэм, — повторяю я. — Это больше не повторится.

Ее глаза сужаются, как будто я иронизирую. Отводит их и говорит:

— Убери свои ленивые кости с этой кровати. Я жду, что ты оденешься и спустишься вниз через четверть часа, иначе ты не получишь чай.

Она захлопывает дверь. Я стону. Из наших кратких разговоров стало ясно, что миссис Уоллес не фанат Катрионы. Я не знаю, является ли это конфликтом личностей или просто продуктом времени, когда у женщин так мало власти, что они используют ее друг против друга с ненужной бодростью.

Ненужная бодрость? Я улыбаюсь про себя. Даже мой внутренний диалог начинает звучать положительно в викторианском стиле. Это трюк, на самом деле. Неестественная речь. Пятидолларовые слова — спасибо папе, я знаю их много. И ради бога, не упоминай вещи до того, как они были изобретены. Конечно, проблема в том, что я не знаю, когда они были изобретены. В тысячный раз за два дня я ловлю себя на том, что тянусь к телефону. Я могла делать это с детства, и теперь я чувствую себя потерянной без этого легкого доступа к виртуальной вселенной данных.

Ты детектив, разберитесь.

Да, подумай, прежде чем сказать. Действуй осмотрительно. Я горничная. Никто не будет ожидать, что я буду говорить много. По крайней мере, я сохранила голос и акцент Катрионы. Это поможет. В противном случае каждое слово следует произносить с осторожностью и обдумыванием, пока я не буду уверена, что не имею в виду вещь, которая появится лишь через двадцать лет.

Я знаю одну вещь, которая не была изобретена. Центральное отопление. Как я обнаружила прошлой ночью, хотя дом в основном отапливается углем, в нем все еще есть пара дровяных каминов. В моей комнате есть небольшая угольная жаровня, которая, я уверена, прекрасно справится со своей задачей, как только я разберусь, как ею пользоваться.

Итак, в моей комнате холодно, несмотря на то, что я закрыла окно. В одеялах, слава богу, недостатка нет, но как только я отбрасываю одеяла, я словно захожу в морозильную камеру. Я тянусь к прикроватной лампе… только чтобы вспомнить, что она маслянная. Мои дрожащие пальцы изо всех сил пытаются зажечь ее.

В моей комнате есть газовое освещение, но миссис Уоллес вчера поймала меня на его использовании и устроила мне ад. Видимо, иметь газовое освещение и иметь право им пользоваться — разные вещи, по крайней мере, если ты простая домработница.

Мои апартаменты размером с комнату общежития колледжа, с узкой кроватью и крошечным окном. Спаленка или тюремная камера. Однако это отдельная комната с запирающейся дверью, и, судя по тому, что я видела в фильмах о комнатах для прислуги, мне дико повезло.

Я достаточно легко натягиваю форму. Я тренировалась вчера, так что сегодня утром это не заняло у меня целый час. Проклятый корсет — еще не самое худшее. Одежда, слой на слое.

Возможно, вчера я проклинала эти слои, но сегодня утром я с удовольствием натягиваю их. По крайней мере, они согреют меня. Может быть, дело в этом.

Далее идут мои утренние «омовения». Во всяком случае, я думаю, что это правильное слово. Звучит достаточно старомодно.

У меня есть старая подруга по колледжу, которая обожает любовные романы, и я пользуюсь любой возможностью, чтобы напомнить ей, что у этих лихих герцогов были бы желтые зубы и воняло потом. Судя по Грею и его персоналу, это неправда, и я не знаю, то ли в викторианской эпохе выше ли уровень гигиены, чем я ожидала, то ли он просто выше в доме врача.

Гигиена зубов не так страшна, как я опасалась. В туалетных принадлежностях Катрионы есть щетка с щетиной и порошок, которым я чищу зубы, надеясь, что не перепутала его назначение и не умру от отравления мышьяком. Конечно, не имея ни малейшего представления о том, что содержится в викторианском зубном порошке, я все равно могу от него упасть замертво, но, по крайней мере, мои зубы будут чистыми.

Я заканчиваю сборы расческой из щетины, мылом и чистой водой. Было бы еще лучше, если бы эта вода не была ледяной, но, по крайней мере, она меня будит.

Я все еще умываюсь, когда часы внизу бьют четверть часа.

Черт!

Я имею в виду «пропади ты пропадом». Э-э, нет, почти уверена, что это тоже не является исторически точным. На самом деле у меня сложилось очень сильное впечатление, что скромные молодые горничные не используют ненормативную лексику, по крайней мере, вслух.

Я мчусь в холл, и слышу удивленный писк, поворачиваюсь чтобы увидеть Алису, которая моргает, глядя на меня. Ладно, видимо скромные молодые горничные также не сносят коридоры. Я делаю быстрый реверанс в извинении, и ее глаза расширяются от шока.

Правильно, горничные не будут делать реверанс другим горничным. Это для хозяина и хозяйки дома. А реверанс в 1869 году вообще актуален?

Я машу Алисе, которая нерешительно поднимает пальцы.

Разве люди не машут руками в викторианской Шотландии? Черт возьми, это будет и вполовину не так просто, как я думала. Мне нужно избегать не только современной речи и упоминаний современности, но и современных жестов, современных обычаев, современного всего.

И чем дольше я буду об этом беспокоиться, тем позже я буду готова начать работу. Я подозреваю, что миссис Уоллес не шутила по поводу пропуска завтрака. Мне нужно только день-два помучиться «в сервисе», прежде чем у меня будет то, что мне нужно, чтобы попасть домой.

Я спускаюсь по лестнице на четыре этажа вниз на кухню в подвале. Это маленькая комната, пылающе жаркая и чистая, как операционная, с висящими ножами, как в фильме ужасов. От запаха свежего хлеба, горячего чая, жареной ветчины у меня урчит в животе, и я спешу к двери в «залу для прислуги», где мы едим.

— Вы ожидаете, что вам подадут чай, мисс Катриона?

И тут я вижу поднос на прилавке. Дымящийся чайник. Ломтики свежеиспеченного хлеба, крошечные серебряные и стеклянные мисочки со сливочным маслом и что-то маринованное. Также есть пустая тарелка для ветчины и яиц-пашот, которые готовятся на плите.

Я направляюсь к подносу, и мой желудок урчит от признательности. Я скажу так о Шотландии девятнадцатого века: еда оказалась лучше, чем я ожидала.

Я тянусь к подносу с завтраком, когда миссис Уоллес говорит:

— Я еще не закончила с этим. Пей свой чай и дай мне время доварить его яйца.

Его яйца.

Это завтрак Грея.

— Прошу прощения, мэм, — говорю я и сопротивляюсь позыву сделать реверанс. — А где я могу найти мою утреннюю еду?

Я следую за ее взглядом до чашки чая и куска свежего хлеба без масла. Перевожу взгляд с нее на скудную трапезу, надеясь на недопонимание.

Неа. Ну хотя бы не черствый хлеб и вода.

Я поглощаю еду, изо всех сил стараясь не пожирать ее как голодный зверь. Пересечение ста пятидесяти лет отнимает у человека много сил, а этот кусок хлеба только разжигает мой аппетит.

Как только он закончился, я поворачиваюсь к миссис Уоллес, чувствуя себя Оливером Твистом, протягиваю свою тарелку.

— Пожалуйста, мэм, можно мне еще кусочек?

— И пусть завтрак доктора Грея остынет? Ты получишь свою еду после того, как хозяин поест.

Должно быть, я смотрю с облегчением, потому что она машет рукой в сторону моей пустой хлебной тарелки:

— Ты решила, что я перестала тебя кормить? Я веду надлежащее домашнее хозяйство. Вам понадобится полный живот, если вы собираетесь выполнять свои обязанности. Хозяйка вернется через два дня, а вы бездельничаете, мисс Катриона.

Я была без сознания.

— Со вчерашнего дня нет, — она перекладывает яйца-пашот в крошечные серебряные чашечки. — Теперь отбрось лень и начинай работать.

Я направляюсь в сторону нуждающейся в уборке комнаты, надеясь что выбрала правильное направление.

Она прочищает горло:

— Ты ни чего не забыла?

Когда я оглядываюсь, ее взгляд останавливается на подносе с едой. Я перевожу взгляд с него на нее:

— Вы хотите, чтобы я отнесла это доктору Грею?

— Нет, я бы хотела, чтобы поднос подлетел к нему на крыльях пикси, но, поскольку ты здесь одна, я полагаю, это придется сделать тебе.

Я изображаю свой самый сокрушенный взгляд, опустив ресницы:

— Извините, мэм. Я знаю, что я на испытании. Мой разум все еще немного затуманен после происшествия.

— О, вот как ты собираешься этим воспользоваться? — она повышает голос до фальцета.

— Я немного запуталась, мэм. Если бы у меня был дополнительный день или два, чтобы отдохнуть…

Она сует поднос мне в руки:

— Радуйся, что ты все еще работаешь здесь после того, как позволила себе попасть в эту передрягу.

— Позволила задушить себя?

— Ты бродила по Старому Городу. Чего ты ожидала?

Старый город. Если я правильно помню, в ту эпоху это были трущобы. Так что же там делала горничная из зажиточной семьи?

Миссис Уоллес продолжает:

— Теперь отнеси этот поднос хозяину, пока он не остыл, и, как только он закончит с тобой, возвращайся сюда, и у меня, возможно, найдется для тебя завтрак.

Глава 5

Когда я поднимаюсь с подносом по лестнице, один запах становится сильнее других. Это что…? Я вдыхаю. От заварочного чайника доносится отчетливый запах кофе. Слюна щекочет уголки моего рта.

У них есть кофе в 1869 году? Я не против чая, но сейчас этот кофе пахнет соблазнительнее, чем весь завтрак вместе взятый. Я поворачиваю поднос, чтобы глубже вдохнуть пары, и думаю, не досчитается ли Грей нескольких глотков.

Я представляю, как миссис Уоллес выходит из-за угла и видит, как я пью прямо из кофейника хозяина. Может, если именно я приду забрать его, что-нибудь останется.

Ага, мой первый день в качестве горничной, а я уже опустилась до воровства остатков кофе моего хозяина.

Кстати, «хозяин»? Это правильное обращение? Я полагаю, это альтернатива, когда мы не можем обращаться к нему как к «его светлость» или как-то еще. И все же, черт возьми, я надеюсь, что мне не придется называть его «хозяин».

Спальня Грея находится на третьем этаже. Это три лестничных пролета вверх. Я продолжаю подниматься, напоминая себе, что мне нужна хорошая тренировка. Может быть, я смогу выйти на пробежку в свой перерыв. Когда я думаю об этом, мои длинные юбки цепляются за колени, и я смотрю вниз. Нет, ни каких пробежек в этом в этом костюме.

Лестница позади и…

Черт. Какая дверь его?

Слышу как стул царапает пол и выдыхаю.

Я могу сделать это. Детектив, помнишь? Следуй подсказкам.

Готовясь войти в комнату, я пытаюсь вспомнить, видела ли я или может читала такую сцену: горничная приносит завтрак своему работодателю. Это знакомо, но детали теряются в памяти. Информация, которую я никак не ожидал использовать, как ни странно.

Думаю, сначала я должна постучать. В любом случае, это кажется безопасным. Я делаю паузу, чтобы изобразить свое лучшее говорю-с-господином лицо. Скромность. Это ключ. Я горничная викторианской эпохи. Будь кроткой, и не поднимай взгляд. Будь увиденной, но не услышанной. Или это для детей? Достаточно близко.

Я стучу в дверь. Через мгновение раздается ворчание, которое, я думаю, означает «Входи». Я приоткрываю дверь, и слева от меня оказывается низкий столик. Я ставлю на него поднос и бормочу: «Ваш завтрак, сэр», и начинаю отступать.

— Куда, черт возьми, ты уходишь?

Я открываю дверь и вижу Грея за письменным столом. Он не полностью одет. Он порядочный человек, по крайней мере, по меркам двадцать первого века. Рубашка на пуговицах, в основном застегнутая. Викторианский аналог боксеров — нижнее белье до колен. Если это подштанники без промежности, как у меня, то именно эта часть хорошо скрыта его рубашкой. Длинные носки закрывают большую часть оставшейся кожи. Ну, один носок. Другой на полу.

Если бы он не сидел за письменным столом с ручкой в руке, я бы подумала, что прервала его во время облачения. Судя по всему, ему в голову пришла какая-то мысль и он отвлекся, чтобы записать ее.

— Что ж, — говорит он с нетерпеливой резкостью, — очевидно, мне нужны твои услуги, Катриона.

Я замираю. Сейчас, это сцена, которую я определенно читала в книгах. Симпатичная молодая служанка, вынужденная «ухаживать» за хозяином поместья.

О черт возьми, нет. Даже намек на это, доктор Грей, и я предпочту рискнуть на улице.

Он переводит взгляд с меня на темный камин, а затем снова на меня:

— Ну?

— Ох! Вы хотите, чтобы я разожгла огонь.

— Нет, мисс Катриона. Я хочу, чтобы ты согрела комнату своим солнечным темпераментом. Да, я хочу, чтобы ты разожгла огонь. Желательно до того, как я замерзну насмерть.

Ну, если тебе холодно, может быть тебе стоило закончить одеваться. Или разжечь свой чертов огонь.

Это именно то, что я сказала бы, если бы старший офицер захотел, чтобы я разожгла огонь, пока он околачивается полуголый. Ну, нет, я бы сказала ему надеть штаны, прежде чем пошла бы жаловаться на его задницу. Но Грей нанимает меня именно для этого. Я должна относиться к этому как к хорошей практике работы под прикрытием. Прикуси свой язык, проглоти свое отношение и играй роль.

— Я понимаю, что это твой первый день после возвращения к работе, — говорит он. — Я делаю поправку на это. Но я ожидаю, что завтра мой камин будет растоплен до того, как я встану с постели.

— Во сколько, сэр?

Его темные глаза сузились:

— Так же, как всегда. Пол шестого.

Вот радость. Видимо, теперь мне нужно вставать раньше пяти. Сразу после того, как я придумаю, как, черт возьми, это сделать без будильника.

Я бормочу что-то подходящее к ситуации и подхожу к камину.

Это дровяной камин, не угольный. Хозяин дома, видимо, больше ценит атмосферу, чем удобство. Хорошо, когда у вас есть персонал, чтобы разжечь его для вас.

Я смогу. Я была девушкой-скаутом и каждый год хожу с друзьями в поход. Ну, ходила, пока не стала слишком занята работой и была вынуждена отказать себе в ежегодном отдыхе. Год перерыва в разведении огня не имеет значения. Или это два года? Может три?

Блин. Я пустила все на самотек. Жизнь проходит мимо. Я исправлю это, когда вернусь. Устраню ущерб, прежде чем я перестану получать приглашения, прежде чем я пойму, что мне сорок и мне почему-то больше никто не звонит.

Сейчас, однако, нужно решить это. Просто разожги огонь.

Я смотрю на мешанину в камине, сплошной пепел и обгоревшие дрова. Затем следующие двадцать минут я трачу на чистку камина. Грей возобновил свою безумную писанину, настолько поглощенный своим занятием, что оглядывается лишь однажды, когда я роняю металлическую кочергу на каменный очаг.

— Я был бы признателен, если бы ты меньше шумела, Катриона.

Я бормочу извинения. Наступает тишина, и я думаю, что он вернулся к работе, но затем он сухо говорит:

— Я не думаю, что тебе обязательно чистить очаг своей юбкой.

Смотрю вниз. На мне униформа — белый фартук поверх темно-синего платья. Этот фартук больше не белый. Ни окружающая ткань. Я могла бы возразить, что он не из тех, кто может судить — я уже вижу чернильные пятна на его воротнике, но я подозреваю, что в этих отношениях недопустимы возражения.

Я выдаю:

— Я не в себе, сэр.

— Я заметил.

Я делаю глубокий вдох и принимаю решение. Рискованное.

— Моя память, кажется, пострадала из-за моего недомогания и я изо всех сил пытаюсь вспомнить мирские и обыденные задачи.

Он смотрит на меня так, словно я говорю по-гречески. Я повторяю свои слова, но с ними, вроде бы, все отлично. Подходяще высокопарно и старомодно. Может это мой акцент? Он сильнее, чем его.

— Я понимаю, что это неподобающе с моей стороны, стороны простой горничной, — говорю я, — но я вынуждена смиренно просить вас о терпении.

Еще больше морщин на лбу, теперь сопровождаемые чем-то вроде подозрения.

Я тороплюсь:

— Я не пытаюсь юлить, я не прошу, чтобы меня освободили от моих обязанностей, сэр. Я понимаю, что мое выздоровление доставило неудобства, нарушив бесперебойную работу вашего дома. Я просто допускаю, что время от времени мне может понадобиться напоминание о моих обязанностях, которые я выполню незамедлительно.

— Незамедлительно… — медленно повторяет он.

Разве это не подходящее слово? Звучит правильно.

Я продолжаю:

— Оперативно и эффективно, с тем усердием, которого вы ожидаете от своих сотрудников.

— Понятно… — в его взгляде замешательство, граничащее с недоумением. Я сделала что-то не так. Я просто не могу сказать, что это именно.

— Кроме того, — тороплюсь я, — прошу вас отнестись с терпением к любой идиосинкразии характера, которую я могу проявить. Как я уже сказала, я не ощущаю собственной целостности. Что, конечно, не является оправданием нерадивого исполнения.

Его взгляд пронзает меня, словно я тело на столе, готовое к вскрытию. Каким бы грубым ни был его вид, доктор Грей не глупый человек. Под этим взглядом, клянусь, я вижу, что его мозг работает быстрее, чем мой в мои лучшие дни.

Вот где я ошибаюсь. Что ж, это один из многих способов, которыми я ошибаюсь. Я чувствую свое превосходство над этими людьми. Я из двадцать первого века. Гораздо более просвещенная, чем они. Это бред, конечно.

У меня есть преимущества современного мира. Думать, что это делает меня умнее — полная противоположность просвещенности. Это как смотреть свысока на человека, у которого нет высшего образования, потому что он не может позволить себе поступить в колледж. Грей — врач с несколькими степенями. Он настолько образован, насколько это возможно в этом мире.

Действуй осторожно. Не относись к этим людям как к первобытным обитателям пещер. Не думай, что тебе легко их одурачить, только потому что ты из будущего.

Под этим пронзительным взглядом все, что я могу сделать, это вернуться к работе. Спрятаться в заботах по дому. Говорить меньше. Работать больше.

Я развожу огонь. Возможно, не так, как он привык, но результат есть. От огня исходит жар, я прибираю очаг, а затем начинаю пятиться из комнаты. Он ест одной рукой со своего подноса и пишет.

Я уже почти сбежала, когда он говорит:

— Катриона?

Я замираю.

— Возможно, сегодня воскресенье, но мне все равно нужно работать сегодня, — говорит он.

Мой взгляд скользит по лавине бумаг и книг, заваливших его стол и рассыпавшихся по полу.

— О, — говорю я. — Хотите, я приберу ваше рабочее место, сэр?

Когда его брови хмурятся, я собираюсь заменить «рабочее место» на что-нибудь более подходящее для той эпохи, но он уточняет:

— Прибрать?

— Протереть, — уточняю я. — Разложить ваши бумаги и книги так…

— Вы не должны трогать мои бумаги и книги… — он останавливается и, кажется, с большим усилием приводит свои черты в нечто более мягкое. — Да, очевидно, вы страдаете от помутнения разума, и я позволю вам некоторую растерянность. Но чего я не допущу, так это любого вмешательства в мои вещи, особенно в мое «рабочее место», как вы его называете. Оно уже организовано, спасибо.

— Как скажете, сэр, — бормочу я.

Его взгляд устремляется на меня, предполагая, что мой тон мог быть немного дерзким.

Я почти смеюсь. «Дерзкая» — слово, которое ко мне никто никогда не применял. Я подозреваю, что здесь оно часто используется, особенно когда имеешь дело со спесивыми женщинами.

Я прикусываю щеку, чтобы не засмеяться. Я могла бы стать спесивой женщиной. Это заманчиво, в смысле жизненной цели. Хотя, наверное, в этом случае моя хорошенькая задница оказалась бы на тротуаре.

Я ожидаю, что взгляд Грея потемнеет. Вместо этого он расслабляется и даже приподнимает плечо, что может быть наполовину пожатыми плечами.

— Мое исследование важно, Катриона, и оно организовано к моему удовлетворению.

Это прозвучало смутно вежливо.

Стоп, он сказал исследование? Какие исследования проводит гробовщик? Я смотрю на бумаги, испытывая искушение приблизиться на дюйм. Затем я вспоминаю, что меня ждет завтрак, и продолжаю свое отступление.

Он откашливается:

— Катриона? У меня сегодня назначена встреча. С людьми, которые ожидают, что я буду выглядеть презентабельно.

— Ах, — я оглядываюсь, приседаю и поднимаю с пола его потерянный носок. — Я так понимаю, вам это понадобится.

Его губы дергаются? Должно быть, это мерцание газового освещения.

— Я считаю, что мне нужно несколько большее, чем это.

Пожалуйста, не проси меня одеть тебя. Пожалуйста.

Пока я колеблюсь, он хлопает себя по щеке, покрытой щетиной. Затем он указывает на умывальник. Рядом лежит опасная бритва.

Я бормочу оправдания. Я даже не знаю, какие именно, я просто бормочу.

Его глаза холодеют:

— Я полагаю, это ты убедила мою сестру, что нам больше не нужны визиты к парикмахеру. Тебе за это дополнительно платят, и если ты используешь свое умственное затруднение, чтобы уклоняться от выполнения своих обязанностей…

— Я сказала, что нет, сэр, — говорю я, и это звучит как я, детектив Мэллори Аткинсон, говорит своему сержанту, что он ошибается. Когда глаза Грея сужаются, я меняю курс: — Это мои руки. Они действуют неуверенно после случившегося, так что, если вы не хотите, чтобы вам перерезали горло…

Это не смена курса.

Однако он всего лишь смотрит на меня. Смотрит очень близко, как испарина на линии роста волос.

— Может ли эта надбавка быть вычтена из моего жалования, сэр? — говорю я. — Если вы настаиваете, я попытаюсь побрить, но я действительно опасаюсь, что могу причинить вам вред.

Он отстраняется, уже поворачиваясь к своей работе:

— Иди. Возьми поднос. Я сам справлюсь.

Он бормочет себе под нос. Я беру поднос с завтраком и смотрю на опасную бритву. Мне нужно это выяснить. Насколько трудно это может быть? Худшее, что я могу сделать, это оставить его лежать в луже собственной крови, и через день или два это может показаться не такой уж плохой идеей.

Мне кажется, я сдерживаю фыркающий смех, но Грей поворачивается, его прищуренный взгляд острый, как бритва.

Бормочу что-то неопределенно извиняющееся, делаю реверанс и выхожу из комнаты.

Судя по всему, сегодня воскресенье. Я узнала это от Грея, но упустила из виду значимость этого в Шотландии девятнадцатого века. Воскресенье означает церковь. Хотя это дало бы мне время от работы по дому, я не могу рисковать, посещая викторианскую церковную службу. Я гарантированно сделаю что-то не так. Когда я жалуюсь на свою «больную голову», ворчание миссис Уоллес говорит о том, что Катриона не такая уж постоянная прихожанка. Пропуск будет означать пару часов в доме в одиночестве, и я не могу завидовать ей с этим коротким перерывом.

Кроме того, она не будет одна. Грей тоже не посещает церковь. В его случае я чувствую, что это нормально — кажется, никто не ожидает, что он поступит иначе. В любом случае, я не могу воспользоваться этим свободным временем. Мне нужна каждая минута этого дня, чтобы закончить работу по дому.

Будучи подростком, я проводила лето за уборкой домов, когда моя неопытность означала, что либо это, либо телефонный маркетинг. Пока я чистила чужой туалет, я успокаивала себя, что когда-нибудь найму людей делать это за меня. К двадцати годам я могла позволить себе еженедельную уборку, благо у меня была достойная работа и не было иждивенцев. Тем не менее, когда я надевала пару резиновых перчаток и брала в руки щетку, я возвращалась в мир, где я могла отключить свой мозг и положиться на мышцы и мышечную память.

Я нахожу утешение в уборке. Я начинаю дело, и покуда я занимаюсь им, я вижу результаты. Организованные полки. Сверкающие полы. Блестящие стены.

Вот так я начинаю свой день уборки. О, это сложнее, чем дома, где я могу нажать на кнопку своего робота-пылесоса. Даже труднее, чем когда я был ребенком, и домовладельцы прятали свой «хороший» пылесос и отдавали мне дрянной старый. Здесь нет пылесосов. Никаких чистящих средств в спреях. Нет даже резиновых перчаток. Я стою на четвереньках с жесткой щеткой и водой, наполненной каким-то чистящим средством, которое, я на девяносто процентов уверена, как позже выяснится, вызывает рак.

Я также трачу слишком много времени на телефон, чтобы запустить подкаст, возобновить чтение аудиокниги или даже послушать музыку. Это то, что я делаю, когда убираюсь, так же, как когда я тренируюсь, или за рулем, или в любое время, когда мои руки заняты, а мозг нет. Здесь мне нечего делать, кроме как бесполезно сверять время на моих несуществующих часах, которое проходит с мучительной медлительностью.

Тем не менее, тяжелая работа еще никого не убивала, верно?

К полудню я решаю, что тот, кто придумал эту фразу, никогда не работал горничной в девятнадцатом веке. Я не против уборки. Не против тяжелой работы. Но это никогда не заканчивается. Почисти это. Отполируй это. Принеси горячую воду. Вылей грязную воду. Заправь кровати. Подмети. Вытри пыль. Помой. О, и даже не заставляйте меня вспоминать о ночных горшках.

Полагаю, я должна быть благодарна за то, что меня забросило в эпоху с ванными комнатами. Вот были бы еще унитазы со смывом. Внизу нечто напоминающего унитаз стоит чаша, которую мы с Алисой по очереди опорожняем и чистим. Нам, оказывается, разрешают пользоваться удобствами; миссис Уоллес не устает напоминать Катрионе, какая это привилегия для прислуги — быть допущенной к семейному «клозету». Даже не хочу знать, какова альтернатива.

Когда я жалуюсь (самую малость), таская тяжелые ведра с водой, выслушиваю лекцию о том, что иметь в доме водопровод — одно удовольствие. Не приходится нагревать воду в камине и носить в ванную, как делала миссис Уоллес в свое время, которое — прикинула я — было всего лет пять назад. Да, газовое освещение, водопровод — относительно новые изобретения, но семейство Грей — сторонники технического прогресса. Миссис Уоллес с гордостью говорит, что они даже прикидывали возможность установки центрального отопления. Разумеется, угольного.

Я работаю от восхода до заката. Никакого отдыха. Никакого ланча. Нет, кормят меня отлично. Завтрак, неразогретый обед после возвращения миссис Уоллес из церкви, ужин, даже послеобеденный чай с кусочком пирога. Но никаких других перерывов; впрочем, предполагается, что и еду я должна поглощать как можно скорее. Кстати, завтра мои «полдня». По словам миссис Уоллес, каждые две недели у нас три таких выходных, и это, по-видимому выше нормы. Значит, завтра я смогу пойти в тот переулок и вернуться в свое время.

К восьми вечера я, наконец, покончила со всем делами, которые перечислила Алиса. Я не осмеливалась упоминать при миссис Уоллес свои «провалы в памяти» и прибегала к помощи Алисы, которая изумлялась каждому нашему разговору, но радовалась тайному сговору между нами. В обмен на помощь я предложила весь день выносить чашу из клозета. На лице девочки отразилось изумление… и недоверчивость. Возможно, все дело в гордости и нежелании уклоняться от своих обязанностей.

Я не знаю, как вести себя с двенадцатилетней девочкой, которая закончила школу (если вообще ходила туда) и уже начала работать.

Я знаю, что это не редкость для этого времени. Если и существуют законы о детском труде, они не распространяются на таких детей, как Алиса, занимающихся относительно безопасными профессиями. Но действительно ли ей лучше, чем работать на фабрике? По крайней мере, там она могла бы возвращаться ночью домой, к своей семье. Все, что у нее здесь есть, это капризная экономка и сбитая с толку горничная.

У меня такое ощущение, что Катриона была подругой Алисы. Я замечаю, как она смотрит на меня то с беспокойством, то с настороженностью. Ее «старшая сестра по службе» ведет себя странно, и она беспокоится. Если она потеряла своего единственного друга, то я должна быть этим другом, что было бы намного проще, если бы у меня был опыт общения с девочками-подростками. Я буду доброй. Я могу это сделать. Остальное… Что ж, надеюсь, завтра она вернет свою Катриону.

Выполнив поручения, я отправляюсь на кухню в надежде на чай перед сном. Миссис Уоллес с бешеной деловитостью готовит еду на вторник, когда возвращается «хозяйка». Что-то мне подсказывает, что хозяйка более суровая надзирательница, чем ее брат. Грей не звонил в служебный звонок весь день. Он ожидает, что домохозяйство будет эффективно работать вокруг него, предоставляя ему возможность заниматься своими делами. Судя по тому, как бесятся миссис Уоллес и Алиса, хозяйка дома — совсем другое дело.

— Вы не возражаете, если я вскипячу воду для чая, прежде чем лягу спать, мэм?

Она поворачивается ко мне:

— Спать?

— Д-да. Я закончила…

Я перечисляю свои задачи. Это занимает достаточно много времени, чтобы успеть вскипятить эту воду и, вероятно, заварить чай.

— А приемную? — спросила она.

Я киваю:

— Вытерла пыль, подмела и почистила серебро.

— Я имею ввиду погребальную приемную.

— Что? Ой. Место работы доктора Грея. Я должна что-то туда отнести?

Она смотрит на меня так, как будто я сошла с ума.

— Ты должна отнести туда себя. Там не убирали несколько дней, это твоя работа. У доктора Грея две встречи утром.

— Вы хотите, чтобы я убрала там сейчас?

— Нет, я хочу, чтобы ты убрала там завтра вечером, после его встреч. Пусть скорбящие семьи обсуждают своих усопших среди пыли и паутины.

— Да, хорошо, — увидев ее взгляд, я поправляю себя: — Да, мэм, вы правы, я прошу прощения за свое замешательство. Я прихвачу… возьму пальто и…

— Зачем тебе пальто? Если тебе холодно, ты согреешься сразу, как только примешься за работу, — она машет рукой. — А теперь прочь.

Глава 6

Когда миссис Уоллес сказала, что мне не нужно пальто, она имела в виду, что мне не нужно выходить на улицу. Похоронное бюро находится за запертой дверью на первом этаже. Войдя через парадную дверь, можно попасть в фойе с двумя дверями. Одна ведет в зал с дверью во двор, к лестнице в жилые помещения и к небольшой «служебной» двери в заднюю часть похоронного бюро. Вторая дверь без опознавательных знаков находится справа и ведет в похоронное бюро.

Я предполагаю, что когда Грей ожидает клиентов, они закрывают дверь в главный зал и открывают вторую, рабочую. Отсутствие указателя сбивает с толку, но мы находимся в жилом районе. Что-то мне подсказывает, что снаружи тоже нет вывески. Одно дело, когда сосед продает свежеиспеченные пироги, другое дело — хранение мертвых тел.

Когда я вхожу в дверь, первое, что я замечаю, это бесконечная чернота. Полосы того, что я думаю называется крепом, легкой, волнистой ткани, обвиваются вокруг колонн и дверных проемов, покрывают почти каждую поверхность, которую можно покрыть.

Слева от себя я нахожу то, что должно быть демонстрационным залом, с маленькими гробами, которые, как я сначала с ужасом думаю, предназначены для младенцев. Эй, уровень детской смертности в этот период просто ошеломляет. Потом я понимаю, что это образцы. Миниатюрные гробы. Или гробики. Или как они там называются. Есть и образцы надгробий, тоже в миниатюре. Когда я вижу альбом с фотографиями, я ожидаю траурных фотографий, этих жутких викторианских фотографий людей, позирующих с умершими родственниками. Вместо этого — образцы фотографий живых людей с памятными датами.

Оглядевшись вокруг, я не вижу ничего отвратительного, что у меня ассоциируется с викторианцами и смертью. Нет фотографий усобших близких. Никаких кукол, сделанных по подобию мертвого ребенка. Ничего мрачнее украшений для волос.

Впереди находится гостиная. Она выглядит как официальная гостиная, хотя цвета здесь гораздо более приглушенные, чем в буйных комнатах наверху. Кроме мрачного оформления, нет никаких признаков того, что это не просто гостиная с диваном, стульями и столами. Я подозреваю, что это сделано намеренно, чтобы любопытные прохожие видели только опрятный парадный салон. Тяжелые шторы обрамляют окно, выходящее на улицу. Газона нет. Это напоминает мне нью-йоркские дома, выходящие прямо на дорогу.

Я вытираю пыль и подметаю в приемной и демонстрационном зале. Они занимают больше половины площади. Здесь нет достаточно большой площади для проведения визитов и служб для близких. Я проверяю, вдруг там есть маленькая часовня или смотровая комната. Нет. Странно. Службы должны проводиться в другом месте.

Остается еще одна важная часть похоронного бюро: комната для подготовки. Я нахожу запертую дверь в задней части, которая, как я предполагаю, является офисом. Но затем открывается еще одна закрытая дверь, открывая кабинет, который на удивление опрятен. Не так аккуратно, как мне хотелось бы, но больше, чем я ожидала от Грея: только одна стопка книг на полу и несколько разбросанных страниц на столе. Также книга, которая, кажется, упала с переполненной полки. Она лежит на полу раскрытая, страницы согнуты. У меня чешутся пальцы, чтобы поднять ее, но я слышу, как он огрызается, что он положил эту книгу именно сюда, именно так, и мне, черт возьми, лучше не трогать ее.

Я закрываю дверь кабинета и делаю мысленную пометку выяснить, есть ли что-нибудь, что я должна сделать в офисе, вытереть пыль или что-то подобное. Затем я отступаю, чтобы закончить уборку выставочного зала и приемной.

Когда я закончила, я знаю, что должна отправиться в постель. Еще час назад я была готова лечь в гроб, чтобы немного отдохнуть. Теперь моя работа наконец-то закончена, и мой мозг так быстро работает, что я не думаю, что смогу заснуть, даже если попытаюсь.

Эта запертая дверь должна быть комнатой подготовки. Там же хранятся тела, ожидающие погребения.

Будучи офицером полиции, я сидела — или стояла — на вскрытиях. Мои коллеги всегда подшучивают надо мной, что я такой увлекающийся человек, что не упускаю возможности проявить себя ни в чем, даже в проведении вскрытий. Правда в том, что я искренне заинтересована.

Я даже видела бальзамирование. Я брала интервью у гробовщика по одному делу, и он был по уши в трупах, так что я разговаривала с ним, пока он работал. Я подозреваю, что это нарушает какой-то профессиональный кодекс конфиденциальности, но когда я выразила желание посмотреть на процесс, он с удовольствием продемонстрировал. Он также позвонил на следующий день, чтобы пригласить меня на свидание. Я отказалась, но не без чувства вины. Я подозреваю, что если вы напишете в профиле знакомств «гробовщик», это не принесет вам много правых взглядов.

Что касается приготовлений, то я находила их захватывающими. Вся эта работа, чтобы дать людям последний взгляд на их любимого человека, а они все равно будут жаловаться, что тетя Агнес никогда не носила такие волосы. Это напоминает мне о Нэн, но странным образом мысли о мертвых помогают утихомирить тараторящий голос, который шепчет, что моя бабушка, вероятно, уже мертва, вероятно, лежит в таком месте.

А что, если так? Будет ли это чем-то отличаться от того, что я вернусь с пробежки в тот вечер и узнаю, что она умерла, пока меня не было? Я бы чувствовала себя ужасно, если бы не была там, но я также должна признать, что мы сказали то, что должно было быть сказано. Я просто эгоистично хотела больше времени. Если ее больше нет, то ее тело может находиться в таком месте, но ее дух — нет, и память о ней — нет.

Я дважды проверяю дверь. Да, все еще заперта. Я осматриваю комнату в поисках чего-нибудь, чем можно взломать замок. Удивительно, как много таких наборов «младшего полицейского» поставляется с инструментами и инструкциями по вскрытию замков, как будто взлом и проникновение — это часть работы.

Я возвращаюсь в кабинет Грея и легко открываю ящик, ища…

Раздается сильный стук в дальнюю дверь, похоже, из передней части дома. Я захлопываю ящик, вздрагивая от того, что все внутри загрохотало. Я поспешно выхожу из похоронного бюро в главный зал. Снова раздается стук стаккато, и я понимаю, что он доносится не от входной двери, а от задней.

Может ли горничная открывать заднюю дверь или даже должна? Я могу попасть в дерьмо в любом случае. Выбор, значит, за мной. Что означает, что выбора вообще нет. Поздним вечером стучат в заднюю дверь похоронного бюро. Конечно, я хочу знать, кто это.

Но я все равно должна изображать хитрую горничную, поэтому я ставлю ногу за дверь и приоткрываю ее на дюйм, держа в спрятанной руке нож для писем.

Я заглядываю в щель и вижу мужчину, который гораздо больше соответствует моему мысленному образу викторианского джентльмена… и, возможно, моим друзьям, любящим романтику, тоже. Он одет в то, что я хочу назвать фраком, под ним жилет и накрахмаленная белая рубашка. Широкий галстук с драгоценной булавкой завершает образ. Он примерно ровесник Грея, у него песочно-каштановые волосы, бакенбарды и аккуратные усы. Несмотря на то, что волосы на лице не в моем вкусе, он красив в той обычной манере, которую я считаю лучшим видом симпатичности. Ничего броского, просто очень приятен для глаз.

Только через мгновение я замечаю, что мужчина не один. Позади него стоит парень, вероятно, не намного старше Катрионы, одетый в безошибочно узнаваемую полицейскую форму.

— Мисс Катриона, — пожилой мужчина улыбается, и между его передними зубами остается щель, очаровательная щель, которую, как я рада, не закрыл ни один современный ортодонт, — так приятно видеть вас на ногах. Я увидел свет и подумал, что это, должно быть, Дункан работает допоздна.

— Нет, сэр, — говорю я, скромно опустив взгляд, — это всего лишь я, заканчиваю свои дела. Хотите, я позову доктора Грея?

— Пожалуйста.

Я засовываю нож для открывания писем в рукав, распахиваю дверь и приглашаю их войти. Только когда двое мужчин вошли внутрь, я увидела повозку во дворе. И ногу, свисающую из нее.

О, боже. Это интересно.

— Я скажу доктору, что вы здесь, — говорю я. Затем я делаю паузу, — прошу прощения, сэр, но… — я потираю шишку на виске, — это привело меня в некоторое замешательство. Я знаю, что вы — коллега доктора Грея, что мы встречались раньше, и что вы работаете в полиции. Но ваше имя мне не известно.

Он только улыбается— скажите доктору Грею, что к нему пришел Хью МакКреди, — он показывает на молодого человека, — а это констебль полиции Финдли, которого, я думаю, вы знаете.

Глаза МакКреди блестят, и я бросаю взгляд на Финдли, который жестко кивает.

— Возможно, вы двое сможете поговорить позже, — говорит МакКреди.

— В этом нет необходимости, — говорит Финдли, его голос такой же жесткий, как и этот кивок.

МакКреди смотрит между нами и вздыхает, — так вот почему ты сегодня не работал, да? Небольшие проблемы между тобой и девушкой?

— Ничего страшного, сэр.

Значит, у Катрионы была какая-то романтическая связь с молодым констеблем? Это неловко, и я надеюсь, что ради меня у них произошла размолвка. Катриона сможет это исправить, когда вернется.

Я поворачиваюсь к пожилому мужчине, — инспектор МакКреди, не так ли? — говорю я, вспоминая, как правильно называются полицейских детективов в Шотландии.

Он усмехается. — Я не англичанин, леди. Я шотландский криминальный офицер.

Когда я колеблюсь, он говорит, — Детектив МакКреди.

Детектив. Тот же титул я использую в Канаде. Так будет легче запомнить.

— Спасибо, — говорю я. — Я доложу…

— Нет необходимости, Катриона. — Голос Грея прорезался сквозь мой, и я подняла взгляд, чтобы увидеть, как он спускается по лестнице. — Привет, Хью. Мне показалось, что я слышал твой голос.

— Нет, — говорит МакКреди. — Вы почувствовали шорох в воздухе, который говорит вам, что что-то происходит, что-то интересное. Я принес свежее интеллектуальное приключение для вашего мозга, так что если мы можем войти внутрь…»

Грей поворачивается ко мне. — Сегодня вечером ты мне больше не нужна, Катриона.

Я делаю четверной реверанс. — Спасибо, сэр. Я оставила тряпку для вытирания пыли внутри. Я принесу ее и выйду через другую дверь.

Помахав рукой Грею, я удаляюсь. Я исчезаю в похоронном бюро, иду к заднему входу для персонала, открываю дверь и снова закрываю ее достаточно громко, чтобы они услышали. Сомневаюсь, что они заметили — они уже снаружи, заносят тело. Пока они этим занимаются, я нахожу себе укромное местечко в тени.

Полуночный труп в похоронном бюро. Доставлен детективом полиции и его молодым констеблем. Это не похоже на надлежащую процедуру, и я очень хорошо представляю, что они задумали.

Похищение тела.

Много лет назад Нэн водила меня на специальную выставку в музее. Я помню удивительно яркую диораму, изображающую двух непорядочных людей, грабящих могилу: один копал, а другой держал фонарь. На надгробии сидел ворон и ждала голодная собака, как будто оба надеялись на кусочки, которые могут упасть с гниющего трупа.

Эдинбург был известен своими медицинскими школами, а этим школам нужны были трупы, которые было трудно достать в те времена, когда вы не могли — да и не хотели — пожертвовать свои тела науке. Целая профессия выросла вокруг предоставления таких образцов. Если я правильно помню, был печально известный случай с двумя местными парнями, которые поняли, сколько денег они могут заработать на продаже трупов, и решили пропустить всю часть «ждать, пока люди умрут».

Если грабеж могил — это один из способов получения тел, то это другой: использовать трупы тех, кого не хватятся. Полицейский друг Грея находит в переулке мертвого пьяницу и приносит его в свое похоронное бюро, как бы доставляя тело для нищенской могилы. Грей платит несколько шиллингов и передает труп своим друзьям из медицинского колледжа.

Я не ставлю под сомнение этичность того, что он делает. Но в современном мире я бы никогда не одобрила это. Мы и так относимся к неимущим как к одноразовым. Но если для развития медицинской науки требуются трупы, я буду снисходителена к ним до тех пор, пока мы не придем к тому дню, когда люди смогут пожертвовать свои тела науке.

Я прячусь не для того, чтобы осудить Грея, подтвердив свои подозрения. Я прячусь, потому что он не единственный, кто любит головоломки. Кажется, я разгадала эту. Теперь я перелистываю заднюю страницу книги, чтобы перепроверить свой ответ.

Грей помогает поднимать тело. Просто засучивает рукава и делает работу, что не удивляет меня в его случае, но удивило бы в случае любого другого человека его положения.

Они вносят тело человека через дверь во двор, затем через дверь для персонала и, наконец, через эту запертую дверь. Я бы подумала, что нужно иметь прямую дверь из похоронного бюро во двор, но, полагаю, это было невозможно, когда они переоборудовали семейный дом для размещения умерших.

После того, как констебль Финдли помогает, МакКреди хлопает его по спине и говорит, чтобы тот отдыхал до конца ночи, шутя, что у него есть время выпить пинту пива до закрытия публичных домов. Он также может дать ему шиллинг — или сколько там стоит пиво. Я знаю только, что молодой человек благодарит МакКреди и уходит без колебаний.

МакКреди ждет, пока Финдли уйдет. Затем он говорит, — Думаю, труп вывел его из себя, бедняга. Надеюсь, что нет. Он подает надежды, но это работа не для слабонервных.

Грей только ворчит в ответ, а затем раздается щелчок, как будто он запирает дверь.

Тяжелые шаги МакКреди пересекают пол. Я жду щелчка, когда он закроет дверь в комнату подготовки, но его не происходит, и когда я высовываю голову наружу, я вижу полуоткрытую дверь, свет изнутри льется наружу.

Спасибо, детектив.

Я жду, пока МакКреди заговорит, чтобы убедиться, что он в той комнате. Когда он что-то пробормочет, я крадусь и занимаю позицию за дверью, где я могу заглянуть в щель. Это не идеальный обзор. Я вижу ноги трупа, которые странно вытянуты вверх, как будто труп застыл в сидячем положении. Двое мужчин загораживают верхнюю половину трупа.

— По моему экспертному мнению, — говорит Грей, — причина смерти — убийство.

МакКреди резко смеется. — Ты всегда был умным.

Убийство? Это меня удивляет. Тем не менее, МакКреди упомянул об интеллектуальной загадке. Это нечто большее, чем похищение тела?

— Вы уведомили Аддингтона? — спрашивает Грей.

МакКреди ворчит что-то невразумительное и определенно нелицеприятное об этом Аддингтоне. Затем он говорит, — Мне нужно будет привести его в течение часа, так что работайте быстро.

Грей только ворчит. Металлический стук. Я заглядываю внутрь и вижу, как он склоняется над телом, тыча в него пальцем.

— По моей предварительной оценке, эта часть, похоже, была нанесена посмертно.

— Вы уверены в этом?

Грей издал низкий рык. — Нет, Хью, я совсем не уверен. Вот почему я назвал это предварительной оценкой. Вы получите надлежащее решение от Аддингтона.

— Если бы я ожидала от него чего-то приличного, тебя бы здесь не было.

— Я, конечно, буду здесь. Это моя лаборатория.

«Лаборатория»? Это, должно быть, викторианское слово для обозначения комнаты гробовщика. Это все равно не имеет смысла. МакКреди привел жертву убийства к гробовщику, а потом привел сюда коронера для вскрытия?

— Я бы согласился, что все это выглядит посмертно, — говорит МакКреди. — Мне нужно ваше профессиональное мнение.

— Вам не хватает веры в свои собственные суждения, — говорит Грей. — Это плохое качество для сотрудника уголовной полиции.

— Мне не хватает веры в мои медицинские знания, потому что я не медик, Дункан.

— Не нужно быть доктором, чтобы понять, насколько проще все это сделать, если ваша театральная собственность уже мертва.

— Театральная собственность?

— «Реквизит», как они называют это в наши дни. Да, это неуважительно по отношению к молодому человеку, но здесь нет никого, кто мог бы осудить меня за мою неумелую формулировку.

— Я имел в виду, почему вы называете его реквизитом?

— Потому что все это явно постановка. Так не поступают с телом, если не хотят передать какое-то послание.

— Или если только человек не сумасшедший.

— Безумцы все еще оставляют послания, возможно, даже больше, чем те, кто обладает рассудком. У меня нет мнения о психическом состоянии этого убийцы. Меня интересует тело, которое не так уж и интересно.

МакКреди брызжет слюной. — Как вы можете называть это «неинтересным»? Это самое странное убийство, которое я когда-либо видел.

Приходится крутиться и вытягивать шею, чтобы увидеть больше.

— Постановка интересная. Меня беспокоит убийство, которое ужасно банально. Простое удушение. — Грей поднимает что-то с помощью того, что похоже на пинцет. — Вы ищете плетеный грубый шнур. Конопляный, я полагаю. Скорее всего, веревка.

МакКриди поднимает что-то:

— Как эта?

Из его руки свисает старая веревка. Точно такая же, как та, что использовалась для моего удушения.

Глава 7

Я уставилась на веревку. Я перестаю вникать в их разговор. Просто смотрю, пока одно слово не выводит меня из ступора.

Клюв? Они что-то сказали про клюв?

Я, конечно, ослышалась, но этого неуместного слова оказалось достаточно, чтобы я пришла в себя и при этом чуть не рассмеялась. Жертва была задушена куском старинной веревки. Это потому что мы в одна тысяча восемьсот шестьдесят девятом? Но она вполне вписывается в эпоху. Да, старая, но в остальном, этому времени она подходит больше, чем моему.

Грей говорит что-то о том, что хочет снять еще одну веревку с ног жертвы, чтобы определить, зажаты ли они в таком положении. Это заставляет меня снова наклониться вперед, все еще безуспешно. Я вижу колени, которые подтянуты вверх. Я прищуриваюсь, пока не могу различить веревку, обмотанную вокруг лодыжек жертвы. Значит, он не окоченел сидя. Это было бы сложно — ему нужно было умереть сидя и каким-то образом не упасть со стула. Трупное окоченение — это временное состояние, которое начинается примерно через шесть часов после смерти и проходит примерно через сорок восемь часов.

Да, возможно, я не ходила на свидания уже больше года, но я хорошо знакома с принципами криминалистики, проведя слишком много ночей в обнимку с учебниками, надеясь, что когда-нибудь это поможет мне попасть в отдел убийств.

Когда Грей разрезает веревку, он держит ее ровно, а я качаюсь вперед, желая предупредить, что на ней остаются отпечатки его пальцев. Или анализ отпечатков пальцев еще не в ходу? Я не изучала историю криминалистики, не видя в ней практической пользы.

Что ж, жизнь научит.

Грей перерезает веревку, ноги жертвы остаются в том же положении, что указывает на окоченение. Он массирует одну, затем другую.

— Смерть наступила не менее восьми часов назад и не более тридцати шести. Я позволю Аддингтону измерить температуру ядра — он справится с этим.

МакКреди бормочет что-то нелицеприятное, предположительно, опять о коронере. Это будет коронер? Медицинский эксперт? Или просто врач с базовыми знаниями в области патологии?

— Скажите Аддингтону, что вам пришлось перерезать веревку, чтобы переместить его, — говорит Грей. — Я оставлю руки на месте.

Я вновь вглядываюсь, чтобы разглядеть руки жертвы, но МакКриди загораживает верхнюю часть тела.

— Перья целы? — спрашивает Грей.

Перья?

— Их было больше, — говорит МакКриди. — Отвалились, когда мы переносили его.

— Хмм. Думаю, их количество неважно. Не знаю, что они означают, но вам придется это выяснить. Крови нет, значит их тоже вставили после смерти.

Вставили? Перья? Я едва могу оставаться на месте, и твержу, что ко мне это не имеет никакого отношения. В этом мире, который надеюсь завтра покинуть, я — горничная.

Забудь о перьях, клювах и трупах в странных позах. Меня это не касается, и, вслед за Греем, я буду считать это обычным преступлением. Неинтересно. Не стоит моего внимания.

Так почему же я встаю на цыпочки, пытаясь рассмотреть тело?

— Пока хватит, — говорит Грей. — Аддингтон скоро будет здесь, не надо, чтобы он знал, что тело осматривали. А утром я тщательно исследую его.

— Не хочешь узнать, кто он?

— О ком ты?

— О бедолаге на твоем лабораторном столе.

— Ты его знаешь?

— Арчи Эванс. Приехал из Лондона несколько лет назад. Мнил себя корреспондентом. Писал о преступлениях для «Ивнинг Курант».

— Почему же, черт побери, ты сразу не сказал? Это может иметь значение.

— Я уже подумал об этом, Дункан. Эванс, возможно, освещал не ту историю. Слишком глубоко копнул там, где не следовало. Но это не имеет никакого отношения к способу смерти.

— Перья — голубиные. Голубь приносит сообщения. Писака распространяет новости.

— Было также одно перо ворона, — Маккриди достает часы из кармана. — Ох, видели сколько времени? Я должен спешить на встречу с доктором Аддингтоном.

— Не смей сейчас уходить, Хью. Где было это вороново перо?

— О, не беспокойся о таком неинтересном убийстве, Дункан. Я уверен, что у тебя есть головоломки получше, чтобы увлечь свой мозг. Я пошел.

Маккриди выходит из комнаты, а я перебегаю обратно в свое укрытие и слышу, как его ботинки топают по полу, а Грей шагает за ним, громко кипя.

— Не забудь оставь дверь отрытой к нашему приходу, — весело говорит Маккриди. — И не нужно нас дожидаться. Увидимся завтра.

МакКреди уходит. Грей следует за ним, все еще спрашивая о вороньем перышке. Я должна совершить побег сейчас. Уйти, пока есть возможность. Но даже когда я устремляю свой взгляд на заднюю дверь, мои ноги приводят меня к двери «лаборатории».

Я крадусь к двери, из которой вышли мужчины. Она плотно закрыта. Проскальзываю в лабораторию и подхожу к столу, чтобы взглянуть на тело.

Я видела растерзанные трупы, утопленников и другие зрелища, которые заставили меня пожалеть, что я уже позавтракала. Но этот ужасает совершенно по другой причине. Здесь нет крови. Ни следа крови. Нет даже ножевых ран.

Грей назвал это опорой. Вот на что это похоже. Реквизит из какого-то авангардного перформанса, призванного передать бог знает какое послание. Только в искусстве это не было бы настоящим телом. Вот откуда ужас.

Молодого человека поставили так, чтобы он был похож на птицу. Ноги связаны, ступни сломаны в позу насеста. Локти широко расставлены. Руки прикреплены к туловищу так, что руки образуют крылья.

Кажется, все сделано посмертно. Это вряд ли имеет значение. Это все равно гротеск.

Ряды перьев торчат из плеч молодого человека. Их проткнули через рубашку и вставили ему в плечи.

Тогда есть клюв. Похоже на маску из старой пьесы. Под старым я подразумеваю старомодное в том смысле, что оно вырезано из дерева, а не из пластика, напечатанного на 3D-принтере. Есть шнурок для крепления, но когда я подталкиваю клюв костяшкой, он остается зафиксированным. Приклеен? От этого меня бросает в дрожь, с другой стороны я, мрачный вурдалак, могу придумать куда более худший способ прикрепить клюв к лицу человека.

Это то, за что цепляется мой детективный мозг. То, что заставляет мои руки инстинктивно тянуться к моим несуществующим карманам за моим несуществующим телефоном, и мне не терпится сделать снимок для последующего изучения. Я вижу дальше гротеска постановки и должна нехотя восхищаться изобретательностью и отсутствием увечий. Я выросла в эпоху таких фильмов, как «Пила», я ее представитель. Я люблю ужасы и я ненавижу пыточное порно боди-хоррора. Убийце здесь удалось уловить суть этого, воздерживаясь от настоящей бойни.

Это не значит, что я восхищаюсь убийцей. Был убит молодой человек. Парень едва выглядит на двадцать, и, да, смерть кого угодна трагична, но я всегда буду чувствовать дополнительный укол горя по жизни, оборвавшейся так быстро.

Что сказал Маккриди? Эванс был репортером в криминальном отделе? Этот мальчик что-то совершил, и теперь он лежит в похоронном бюро. То, что с ним сделали, только усугубляет ситуацию. Это насмешка. Использовать его тело как холст, использовать его смерть как послание, как будто его жизнь ничего не стоила.

Постановка, чтобы выглядеть как птица. Голубь, сказал Грей. Я смотрю на перья и думаю взять одно для изучения. Маккриди сказал, что некоторые из них выпали, так что еще одного не хватятся.

Я сдерживаю свой импульс. Не мой цирк. Не моя обезьяна. Даже не мой век. Завтра я планирую уйти, и уж точно не стану тревожить тело жертвы убийства ради праздного любопытства. Потому что нет другой причины кроме праздного любопытства.

Если предположить, что это голубиные перья, символика проста. Как сказал Грей, голуби несут сообщения. Журналист распространяет новости. Что касается вороньего пера возле тела, ну вороны охотятся на голубей. Врановые имеют репутацию самых умных птиц. Так наш убийца видит себя. Они самые умные люди в комнате.

Вся творческая мысль, заложенная в постановке, загублена простотой сообщения. Это типично. В фильмах детективы сводят себя с ума, пытаясь понять, что пытается сказать убийца. Единственное воронье перо, оставленное у трупа. Что это может означать? Конечно, если мы ответим, что найдем убийцу. В реальной жизни это проклятое перо — просто перо, либо естественное, либо подброшенное убийцей, который полагает, что детективы будут настолько поглощены расследованием его значения, что не обратят внимания ни на какие реальные улики. Да, средний детектив просто кладет это перо в пакет для улик и добавляет его в список, признавая его существование, признавая, что оно, вероятно, ничего не значит.

Эти перья действительно что-то значат, но это неуклюжее послание, и я надеюсь, что Маккриди не потратит слишком много времени на его расшифровку.

Несмотря на всю постановку, способ убийства кажется достаточно простым. На шее следы от веревки. Я приоткрываю веко. Петехиальные кровоизлияния. Эванс был задушен.

Прямо как я.

Прямо как Катриона.

Мои пальцы перемещаются к заживающим синякам на шее, когда я смотрю на веревку. Потом резко качаю головой. Никакой связи с обоими покушениями на убийство нет. Мое случилось через сто пятьдесят лет. Катриона была задушена руками. Тот факт, что веревка похожа на ту, что использовалась на мне, — чистое совпадение, и мне нужно перестать видеть связи там, где их нет. Это…

Входная дверь захлопывается. Я разворачиваюсь. Я собиралась только взглянуть сюда, потому что Грей, кажется, лишь ненадолго вышел, оставив свет включенным, как будто намереваясь вернуться.

Нет времени уходить. Шаги пересекают комнату, направляясь прямо к сюда. Я оглядываюсь. Один стол. Одно тело. Полки инструментов и бутылок. Спрятаться негде.

Стол покрыт скатертью, но когда я отодвигаю ее в сторону, под ней сплошная древесина, шкаф с большим количеством ящиков. Я бросаюсь на другую сторону и прижимаюсь к ткани. Это плохое место, и ему нужно будет лишь наклониться, чтобы увидеть меня.

Входит Грей. Его туфли скрипят, когда он останавливается рядом с телом Эванса. Ворчание. Звон щипцов. Опять ворчание.

— Ты не интересен, — говорит он. — Необычно, но в остальном обыденно. Смерть от удушения. Скука смертная. Не стоит даже пытаться сопоставить волокна твоей плоти с теми, что на веревке, потому что твой убийца оставил ее у тебя на шее. Совершенно недостойно моего внимания.

Снова скрип обуви. Ворчание. Звон. Затем стук, как будто он бросает щипцы.

— Совершенно вне моей компетенции. Ты бы ничего не добавил к моим исследованиям. Ничего такого. Позволь доктору Аддингтону разобраться с тобой, а у меня рано начинается день.

С этими словами он выходит из комнаты, закрывая за собой дверь. Я жду, пока он не уйдет. Потом жду еще несколько минут. Я в соседней комнате, когда за дверью раздаются голоса. Маккриди и доктор Аддингтон. Я медлю, чувствуя желание снова спрятаться и подслушать.

Совершенно вне моей компетенции.

Я грустно улыбаюсь. У вас и у меня, доктор Грей, у нас обоих. А у меня еще более раннее утро, чем у вас. Ни у кого из нас нет времени удовлетворять праздное любопытство.

Я на цыпочках подхожу к задней двери и просачиваюсь как раз в тот момент, когда открывается передняя, ​​и Маккриди ведет доктора внутрь.

Первое, что я сделаю, когда вернусь домой — подбегу к постели Нэн. Второе? Спать. Очень много сна. Будучи полицейским, я работала в двойные смены, и ни одна из них не утомляла меня так, как один день работы горничной. Когда Алиса будит меня на следующее утро, клянусь, я только что задремала.

Вставая с постели, я также знаю, что чувствуют мама и папа. В последнее время они стали шутить о своем возрасте и о том, что утром нужно несколько минут, чтобы включиться в утро, это как завести машину с холодным двигателем. Мои колени угрожают подогнуться. Мои плечи кричат. Я тянусь за бутылкой тайленола, которая лежит в ящике прикроватной тумбочки. Угу, ни тумбочки, ни тайленола.

Я с трудом ковыляю к умывальнику и обнаруживаю, что это вчерашняя грязная вода. Потому что у меня нет горничной, чтобы заменить ее для меня.

Я все равно использую эту воду. Конечно, поскольку я надеюсь, что сегодня меня здесь не будет, я могла бы сказать: «К черту все, набери чистой воды и опоздай на свою смену». И все же я хорошо знаю Катриону, девушку, у которой нет аварийного люка в другое время. Это как старая концепция мальчика для битья. Если я сделаю что-то плохое, она понесет наказание. Тогда мерзкая, холодная вода.

Я одеваюсь так быстро, как только могу, застегиваясь онемевшими пальцами, все время дрожа. Затем я, шатаясь, спускаюсь вниз, но все же выслушиваю лекцию об опозданиях. Прошло десять минут с тех пор, как пришла Алиса. Как быстро я должна одеться в пять слоев одежды и без молний?

Я терплю это, как раньше, когда проводила выходные с бабушкой и дедушкой по отцовской линии. Они жили на ферме и были полны решимости научить меня ценить тяжелую работу. Вместо этого я научилась тому, как пробиваться. Делать то, что мне говорят, и напоминать себе, что мой отец должен был делать это каждый день своей жизни, а мой срок в рабстве, по крайней мере, заканчивался в воскресенье вечером, когда он приезжал, чтобы забрать меня.

Срок этого рабства заканчивается в два. Ровно в два, как дважды сказала мне миссис Уоллес в то утро:

— Ни минутой раньше. Я знаю твои уловки, и сегодня они не пройдут.

Значит, у Катрионы были трюки? Может быть, она была не совсем тем кротким и бесхитростным существом, каким я ее себе представляла. Я не могу ее винить. Я считаю себя трудолюбивым, и я все равно попытаюсь улизнуть с этой работы на несколько минут раньше.

Катриона может сама уйти пораньше, но я не буду делать это от ее имени. Тот, кто обречен на эту жалкую жизнь, не заслуживает дополнительного наказания. Да-да, я прекрасно знаю, что в Шотландии викторианской эпохи есть люди, которые отдали бы свои клыки за ее работу, за обильную еду и личную спальню. Но всегда найдется кто-то в худшем положении, а моя жизнь на родине, принадлежащая к среднему классу, делает меня великой герцогиней по сравнению с бедной Катриной.

Я жду, когда часы пробьют два, и убираю свою метлу. К тому времени, как я прихожу на кухню, уже десять минут третьего, и когда миссис Уоллес сердито смотрит на меня, мне даже кажется, что она сердится на меня за то, что я поздно ушла.

— Ты вычистила очаг доктора Грея? — спрашивает она.

Я принимаюсь перечислять все, что я сделала, и с каждым словом ее глаза сужаются. В моем тоне нет сарказма, но она ведет себя так, как будто я умничаю.

— Знаешь, я ведь проверю, — говорит она.

— Не стесняйтесь… — я тяжело сглатываю. — Я имею в виду, я понимаю, мэм, вы можете это сделать.

— Ты что-то замышляешь, — говорит она, откладывая деревянную ложку. — Не думай, что я этого не вижу. Говоришь так красиво, делаешь всю свою работу, — она смотрит на часы и фыркает: — Я никогда не видела, чтобы ты задерживалась в свои полдня.

— Я знаю, что я немного не в себе, мэм, — говорю я. — Это удар по моей голове. Достаточно скоро я буду в полном порядке.

— Тебе лучше быть. Я не потерплю этих выходок, когда хозяйка вернется завтра.

— Я понятия не имею, что вы имеете в виду, мэм. — Я действительно не знаю. — Но я надеюсь придти в себя завтра.

Она ворчит, поворачивается и протягивает мне поднос с чайником и тарелкой кокосового пирога:

— Для хозяина в похоронном бюро.

Я не делаю попытки взять его.

— Моя половина дня началась в два.

— Да, и это было готово до двух. Чай сейчас остынет. Ты оставишь поднос на выходе. У хозяина было напряженное утро: одни похороны были готовы, а другие нужно было организовать. Он почти не ел во время обеда. Он слишком любит выпечку, это может его соблазнить. А теперь уходи.

Глава 8

Направляясь к двери, я понимаю, что на мне обувь для дома и нет пальто, а вид из окна показывает, что это вряд ли тот теплый майский день, который я ожидала бы в Ванкувере. Я остановлюсь у шкафа в передней… Ой, подождите, это викторианская эпоха, тогда стенных шкафов, по-видимому, еще не изобрели. Где хранят верхнюю одежду? В своих спальнях? В багаже Катрионы была более теплая одежда?

Смотрю на быстро остывающий чай. Сначала отнесу поднос Грею, а потом поднимусь наверх и разберусь с остальным.

В похоронном бюро тихо, единственный свет проникает сквозь открытые шторы, и в этот пасмурный день его очень мало. Я собираюсь позвать Грея, когда понимаю, что это, вероятно, не уместно для горничной.

Когда я вхожу, я улавливаю приглушенное проклятие из лаборатории. Дверь закрыта. Я стучу один раз и толкаю ее. Грей стоит рядом с телом Арчи Эванса. Кажется, он пытается что-то сделать рукой юноши, а окоченение еще не ослабло, поэтому конечность не поддается.

— Ваш чай, сэр? Миссис Уоллес попросила меня доставить его до того, как я уйду.

Он уставился на меня. Смотрит на тело, а потом снова на меня.

Я только что вошла, и увидела как он борется со вскрытым трупом. Грудная клетка бедняги взломана и грубо зашита. Я должна была выронить поднос и с криком убежать.

Немного поздно для этого.

— Это тот бедолага, которого привезли вчера?

Его брови хмурятся при слове «бедолага». Это английский, не так ли? Кажется опять прокололась.

— Я оставлю ваш чай на столе здесь. Если только вы не предпочтете, чтобы я отнесла его на ваш письменный стол.

— Я думаю, мой письменный стол, должно быть, чище.

— Верно.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Катриона? — говорит он. — Если у тебя найдется минутка, есть кое-что, что я хотел бы гораздо больше, чем чай.

Я кусаю губы, чтобы не фыркнуть, снова вспоминая историко-романтические романы моего друга. К счастью, я не получил ни одного из этих флюидов от Грея, поэтому я просто говорю:

— Мне нужно идти, сэр. Это моя половина дня. Но я могу уделить минутку. Кажется, у вас проблемы с беднягой, э-э, с рукой парня. Ее нужно подержать?

Он удивленно смотрит на руку покойника и снова на меня.

— Я провела некоторое время на ферме, — говорю я, и это правда. — Я не брезгливая.

— Я ценю это. Я мог бы использовать твою помощь. В прошлом месяце от меня ушел мой ученик, он решил, что похоронные услуги не для него. Я понятия не имею почему.

Грей не улыбается, но в его глазах достаточно самосознания, чтобы понять, что это шутка.

Ха, не думала, что в тебе это есть, Грей.

Это не совсем справедливо. Дункан Грей не соответствует стереотипу мрачного, изможденного гробовщика, упыря, бродящего по собственному похоронному бюро и охотящегося на скорбящих. Я еще не встречала распорядителя похорон, который соответствовал бы этому стереотипу. Но хотя я бы не назвала Грея мрачным, он точно не собирается пробовать себя в жанре стендап-комедии в ближайшее время. Если бы мне пришлось сыграть его в исторической драме, это было бы что-то среднее между «безумным ученым» и «задумчивым лордом с женой, запертой на чердаке».

— Не все созданы для такой работы, сэр.

— Я не могу себе представить предназначенных для этого людей, — бормочет он.

Он говорит достаточно тихо, чтобы я не слышала, но я не могу позволить этой двери закрыться, не попытавшись сунуть в нее свой нос. Любопытство — это профессиональное бедствие.

— Вы унаследовали этот бизнес, да? — говорю я. — Полагаю, что он тоже не был работой вашей мечты?

— Работа мечты…

Он обдумывает слова, и я понимаю, что снова была слишком современной, но он кивает, как будто полагая, что это всего лишь уникальная фраза.

В ответ на вопрос он пожимает плечами:

— Судьба подкидывает нам неожиданные расклады, и мы учимся играть картами, которые нам сдают.

— Я немного об этом знаю, — бормочу я. — Ваша семья всегда была при деле тогда? Похоронные услуги?

— Нет, но именно так мы заработали свое состояние, и поэтому мне надлежит продолжить традицию.

— Это было производство мебели? — спрашиваю я. — Я знаю, что именно так начинают многие гробовщики.

Легчайший намек на улыбку:

— Это так, но нет. Я не могу представить своего отца мебельщиком. Он инвестировал в частные кладбища и дружеские собщества, и он оказался успешным спекулянтом, поэтому он решил более тщательно посвятить себя бизнесу мертвых, — он смотрит на Эванса. — Поскольку ты не брезглива, не могла бы ты помогать мне в течение часа или около того?

Я делаю вид, что кусаю губу, а затем кротко бормочу:

— У меня полдня выходной, сэр.

— Да, да, я знаю. Обещаю, что не отниму у тебя больше часа и дам тебе два шиллинга за твои хлопоты.

Его тон каким-то образом умудряется быть одновременно властным и тактичным. Он пренебрежительно относится к выходному Катрионы, в конце концов, она служанка. Тем не менее, он понимает, что просит дополнительную работу и предлагает компенсацию. Делает ли это его хорошим работодателем для своего времени? Я могла бы точнее ответить на этот вопрос, если бы знала, сколько стоит шиллинг.

Полагаю, я должна быть благодарна ему за то, что он не приказывает мне остаться на весь день без дополнительной компенсации. Я подозреваю, что до шотландского аналога WorkSafeBC еще сто лет, чтобы иметь возможность туда пожаловаться на стандарты трудовой занятости.

Когда я не реагирую на предложение, он вздыхает:

— Действительно, всего час, Катриона. После этого у меня другие дела. Детектив Маккриди хочет, чтобы я… — он отмахивается от остальных объяснений. Будучи простой горничной, мне это не нужно. — Один час. Два шиллинга.

— Я лучше возьму время в обмен.

— В обмен?

— Вместо. Это местная фраза от туда, где я родилась.

Его брови хмурятся:

— Моя сестра сказала, что ты из Эдинбурга.

— Я могу депонировать дополнительный час, сэр?

— Депонировать… — бормочет он. — Это умное использование слова, Катриона. Чтобы положить лишний час в копилку своего свободного времени, да? Похоже, ты подобрала много странных фраз и их произношение, — идя через комнату за блокнотом, он почти не обращает внимание на окружающее. — Должно быть, это травма головы. Я слышал о таком. Форма афазии.

Ммм, да, это оно. Афазия. Что бы это ни значило.

Это еще один призрак улыбки?

— Я не буду утомлять тебя объяснением, но в сочетании со сдвигами личности это очень интригует. Я мог бы попросить тебя поговорить с моим товарищем из Королевского колледжа. Он изучает мозг. Не совсем моя область. Тем не менее, это интригует.

Он все еще лишь отчасти обращает внимание на детали. К счастью для Катрионы, ее начальника не особо интересуют ее «изменения личности» и «странные фразы и произношение». Он отклонил их как признак психической травмы и перешел к вещам, которые его действительно интересуют. В том числе, видимо, и этот труп.