Глава первая Возле края ледника

1

В один из последних дней жаркого июля 1957 года через сутолоку московских улиц пробиралась экспедиционная машина с порыжевшим брезентовым верхом. Если бы кто-либо из многочисленных пешеходов, разморенных духотой и солнцем, заглянул в ее кузов, он увидел бы груду спальных мешков, свертки палаток и юных пассажиров, облаченных в белесые от дождей и солнца ватники. Под их ногами поблескивали оковкой ребра вьючных ящиков, громыхала связка новых лопат, скрипели расшатавшиеся стойки кузова. Нам, собравшимся здесь, звуки эти казались самой лучшей на свете музыкой — музыкой дороги.

Москва для нас уже не существовала. За паутиной проводов, перекрывшей улицы, за перемигивающимися светофорами, пышущими полдневным жаром домами мы видели плавные волны зеленых холмов, синеющие поля, шумящие под ветром перелески и блеск извилистых речек…

— Мне кажется, — сказала Ирина, — сейчас самое время, чтобы Сережа рассказал нам, куда мы едем…

Она сидела, закутавшись в ватник, на развернутых спальных мешках. В сумраке машины мерцали ее темные большие глаза.

— А что С-сержу рассказывать? — отозвался Лева, один из главных наших скептиков и резонеров. — Отто Ник-колаевич все объяснил: едем копать п-палеолит. Под Владимир. Все знают, что такое п-палеолит…

— Ты знаешь, а я не знаю, — спокойно ответила ему Ирина. — Вы археологи, а мы с Машей — этнографы. К тому же Сережа там уже был…

Сергей откинулся в угол между кабиной и стенкой кузова, чтобы видеть одновременно и нас, и дорогу. Из-под его распахнутого ватника светилась голубая рябь тельняшки. Он был настолько белобрыс, что на его красном от загара лице брови казались мазками белой краски, и от этого контраста голубые глаза наливались густой синевой, под стать небу.

— Там, Иринушка, мечта, а не стоянка! Самая северная из всех пока известных, если не считать стоянки Талицкого на Каме. Верхний палеолит… А места какие! Владимир рядом. Через овраг — Боголюбово. Внизу, у Нерли, — знаменитая церковь Покрова. А за Клязьмой до самой Оки идут муромские леса…

— «Едут с товарами, ночью с Касимова, муромским лесом купцы…» — отчаянно фальшивя, пропел Коля, сын начальника нашей экспедиции и наш сокурсник.

— А ты сам, что ли, эту стоянку открыл?

— Нет, Иринка, я только обследовал. Отто Николаевич в прошлом году послал…

— Сережа, а ты нам все сейчас и расскажи, — присоединилась к просьбе Ирины Маша, ее подруга.

— А другим не скучно будет?

— Давай, давай, Сержик! — поддержал Коля. — Если девочки просят, значит, надо…

— Так вот, — начал Сергей. — Несколько лет назад на окраине Владимира построили кирпичный завод, возле села Доброго. Глина рядышком, целое поле. Заложили карьер. Ходит по краю карьера экскаватор по рельсам, ковшами глину выбирает…

— Ты прямо как по писаному! — поехидствовал Лева.

— А не нравится тебе — ты не слушай!.. Работал там хороший человек, экскаваторщик Начаров. Он и заметил, что с глиной в ковши попадают какие-то большие кости. Сначала Начаров просто на них смотрел и удивлялся, а потом взял несколько костей и принес во Владимирский краеведческий музей. Там определили: кости мамонта. Потом он вместе с костями принес и битые кремни. Вот тогда из музея и написали в Москву, в Институт археологии, Бадеру. А Бадер решил, что раз с костями мамонта найдены и кремни, здесь может быть стоянка палеолитического человека. Вот он и послал в прошлом году меня посмотреть и обследовать…

— Ну, а ты что там нашел? — не отставала Ирина.

— Ч-что нашел? Стоянку нашел! — возмущенный непонятливостью Ирины, ответил вместо Сергея Лева. — Что на стоянке нах-ходят?..

— Экскаватор там культурный слой обнажил у стенки, — не обратив внимания на раздражение Льва, ответил Сергей. — Мне оставалось только зачистить его лопатой. В слое угольки есть, косточки, зола, отщепы кремневые… А подальше — даже очаг. Около него я несколько скребков нашел и пьес экайе.

— Что-что? Это что такое?

— Про п-пьес экайе ты, Серж, загибаешь! Н-не похоже, чтобы было…

— Спроси у Отто Николаевича!..

— Точно, Левушка, пьес экайе. Папа смотрел, — подтвердил Бадер-младший. — Это, Ира, орудие из кремня, вроде топорика маленького, клинышек такой…

— А что им делали?

— М-мамонтячьи кости рубили, — снизошел Лева, сдавшийся перед авторитетом Бадера-старшего.

— Сережа, а это что — очень интересно?

Сергей вытаращил глаза.

— Ну как же! Ведь не какая-то там неолитическая стоянка, каких много, а палеолитическая! Я же говорю — самая северная!

— А может, мы там погребение найдем?

— Погребение! Может быть, и статуэтки еще?! А почему нет?! В Костенках есть же скульптура!.. То в Костенках!.. — заговорили все разом.

Машина вырвалась из толчеи московских улиц и покатила быстрее.

Нас было восемь, и мы были очень молоды. Восемь студентов исторического факультета МГУ, уже считавших себя археологами. Нам казалось, это право нам давали те несколько экспедиций, в которых мы успели побывать, эти ватники, тюки палаток, только что полученные со склада, а главное — новенькие бланки командировочных удостоверений, заверенные печатью Института археологии Академии наук. Теперь я думаю, что нам удивительно повезло: наш путь в большую науку начался с палеолита, с юности человечества, которая каким-то образом перекликалась с нашей собственной молодостью, еще восторженной и самонадеянной.

— Ты лучше скажи, много ли там осталось после экскаватора? — поинтересовался Женя. — Глубоко слой лежит?

— От поверхности метра четыре. Экскаватор его только с края задел. А так все цело!

— А чем он сверху перекрыт? Мореной? — спросил Коля Бадер.

— Нет, там суглинки. Знаешь, такие, похожие на лесс! А морены нет.

— П-поздняя твоя стоянка! И не палеолит это вовсе, а мезолит, — скептически проворчал Лева.

— Тебе, Левушка, только мезолит и мерещится! Ты еще скажи — неолит! А мамонты, по-твоему, тоже в мезолите бегали?

— Если в раннем, то п-почему бы им и не бегать? — философически отпарировал Лева. — Никто не знает, какой он, мезолит…

— Ну вот ты узнаешь и всем расскажешь!

— Да уймитесь вы, мальчики!

— А ч-чем т-тебе мезолит не нравится? — уже воинственно допрашивал Сергея Лева и от этого больше заикался. — В-во всяком случае, здесь он реальнее м-может быть, ч-чем п-палеолит…

Из всех находившихся в тот день в кузове экспедиционной машины Сергей, пожалуй, был наиболее «созревшим» археологом. Все мы еще только «начинались», немного растерянно и робко выбирая свою тропу в сложной и романтической науке, какой представала перед нами археология.

Мы учились на одном курсе и даже в одной группе. Разделение произошло только в этом году. Первыми ушли девушки — из археологии в этнографию. Теперь происходило внутреннее деление, вероятно самое трудное.

Каждая экспедиция, в тот или иной отрезок прошлого, открывала перед нами свой мир — притягательный и заманчивый.

Крещение археологией все мы прошли после первого курса в Новгороде, и, наверное, мало кому из нас тогда не казалось, что смысл его дальнейшей жизни заключается в поисках и расшифровках берестяных грамот, в изучении топографии древних улиц, в классификации вещей, деревянных мостовых и водопроводов, где еще струилась вода, которую пил Садко или Василий Буслаев. Действовали на воображение не только сырые котлованы раскопов, бревенчатые настилы и коричневые, трухлявые срубы, но и свинцово-синий Волхов, слепящая гладь озера Ильмень, белые стены церквей, хранившие в своем полумраке строгие и таинственные фрески.

Потом «смысл жизни» оказывался совсем в другом. На смену зримой истории Древней Руси приходил теплый и шершавый мрамор античных статуй, стремительные фигуры греческих героев на черном глянце расписных ваз, зеленые кружочки древних монет. Сквозь теплые волны маячили призраки затонувших городов, зарывшиеся в ил и обросшие ракушками остовы погибших кораблей, остродонные амфоры, разбросанные среди камней, из которых выплывали пестрые пучеглазые рыбки.

И везде манили свои загадки, опьяняла возможность близких открытий — таких близких, что казалось непонятным, как до сих пор проходят мимо них наши учителя.

Найти… себя? Найти свою тропу, свое время… Или происходит наоборот и не мы находим свое дело, а это дело находит нас? Теперь, когда пути всех нас давно определились, я думаю, что выбор каждого можно было бы предсказать еще тогда.

Разве случайно выбрала Ирина этнографию, а не археологию? Неторопливая, спокойная, она казалась несколько медлительной из-за своей обстоятельности. Ирина заботилась обо всех «мальчиках» в экспедиции и также ненавязчиво, мягко входила в доверие «бабушек», поивших ее чаем и рассказывавших о своем житье-бытье.

Или Лева, Левушка, как называли его все, пока вдруг не обнаружилось, что это не «Левушка», а «Лев Владимирович». Невысокий, плотный, аккуратист до мозга костей, он любил во всем порядок и классификацию — качества, особенно необходимые для той области археологии, которую он выбрал. Мы шутили над его увлечением мезолитом, средним каменным веком, которого на самом деле нет. Мезолит — это переход от палеолита к неолиту: от эпохи оледенений к современному геологическому периоду — голоцену. Как всякий переходный период, мезолит вызывал нескончаемые споры. Слишком мало было известно стоянок, слишком неопределенными казались каменные орудия того времени.

Во всем этом ему приходилось разбираться, и делал он это так же аккуратно и педантично, как каждый вечер складывал и развешивал на веревочке в палатке свои брюки и куртку…

И был Сергей. Его любили все — за веселый, общительный характер, за бесконечную жизнерадостность. Его шутя называли неандертальцем — такой же сильный, неутомимый, цепкий, с сильной челюстью и развитыми надбровьями. Сергей был мастером на все руки, любил тяжелые и сложные маршруты, охоту и даже в тот раз захватил с собой ружье, предвкушая осенние зори на озерах за Клязьмой.

Еще на первом курсе Сергей выбрал себе палеолит.

Что привлекало его в эпохе, казавшейся мне до этой экспедиции несколько фантастической и нереальной? Обилие загадок? Трудность изучения? Стоянку эпохи палеолита найти нелегко. Два лета провел Сергей на Каме, пройдя ее почти целиком, чтобы найти хоть один новый палеолитический памятник, и все безрезультатно.

«Палеолит» в дословном переводе — «древний камень». Эпоха древнейшего прошлого человечества, которая охватывает около миллиона лет. Древний каменный век. От первых галек, которые раскалывали обезьяноподобные существа, чтобы сделать себе самые примитивные орудия, до человека нашего облика. От условной речи-сигналов, вроде криков обезьяны, до исключительно сложного и изящного искусства в виде фресок на стенах палеолитических пещер и вырезанных из кости статуэток.

— …Так вот, считается, что было четыре периода оледенений, — рассказывал Сергей Ирине и Маше. — Гинц, миндель, рисс и вюрм. Названия этих четырех швейцарских деревень, возле которых впервые нашли следы разновременных оледенений, стали символами четырех огромных эпох, которые и сформировали человека. Эпохи наступления ледника сменялись потеплениями, межледниковыми эпохами…

— Кстати, мы как раз живем в такое межледниковье, — ввернул Коля, любивший находиться в центре внимания. — Так что ждите следующего ледника!

— Ну, следующее оледенение ожидается не раньше чем через десять — двенадцать тысяч лет! — успокоил всех Сергей. — Самое значительное оледенение — рисское, или днепровское. Около пятидесяти тысяч лет назад ледник продвинулся далеко к югу двумя языками, по Дону и по Днепру.

— И добавь еще, что не все геологи согласны, что было четыре оледенения! — не унимался Коля. — Некоторые считают, что было только одно, большое…

Верно. Так тоже считают, но — единицы. Трудно спорить о количестве ледников и оледенений, когда вся эта схема строится на различии состава и залегания морен — той глины с камнями, которую оставляли, отступая и сокращаясь, ледники. Здесь принимается во внимание все: состав и цвет глины, породы валунов, штрихи, прочерченные ледником на скалах…

А как выглядел этот ледник? Действительно ли был огромный ледяной «щит», покрывший почти всю Европу, от которого остались ледники Гренландии? Или только местные, не связанные между собой ледники?

Обычно считают, что толщина ледяного щита достигала нескольких километров. Под его тяжестью продавливалась земная кора, сглаживались горы, дробились скалы. Казалось бы, самое явное тому доказательство — так называемые «бараньи лбы» в Карелии и Финляндии. Это скалы, стертые движением ледника до зеркальной гладкости, причем только с одной стороны. С той, откуда двигался ледник.

Так ли это? Однажды мы заговорили о леднике с моим приятелем, геологом. Много лет он работал в Карелии и на Кольском полуострове. К моему удивлению, этот геолог вообще воспротивился такому пониманию ледника. По его наблюдениям, верхняя точка нахождения «бараньих лбов» в Карелии не превышает ста метров над уровнем моря. Иначе говоря, ледник был не толще ста метров! Больше того, этот геолог начисто отказывался верить, что ледник «полз на юг от собственной тяжести». Он вычертил график, привел расчеты и доказал мне, что при толщине ледяного щита даже в два-три километра и протяженности не меньше тысячи километров лед может лишь изгибать под своей тяжестью земную кору, продавливать ее, но ни о каком движении не может быть и речи. На мой вопрос, как же тогда объяснить появление валунов определенных пород за тысячи километров от месторождений, холмы морен и многое другое, он ответил, что это дело специалистов, но стоит вспомнить о старой теории, по которой валуны могли путешествовать в дрейфующих льдинах. Я хотел возразить, но вовремя вспомнил, что подобную точку зрения отстаивает и украинский геолог И. Г. Пидопличко, и промолчал.

Как бы ни была велика разница в точках зрения исследователей, все они сходились на одном: ледниковый период был. Были резкие колебания климата, какие-то грандиозные сдвиги, менявшие карту Земли. И были люди, которым приходилось бороться за жизнь в условиях жестоких морозов и вечной мерзлоты…

— Постой. А почему ты считаешь, что на этой стоянке жили люди, пришедшие из Костенок, с Дона? — спорил Коля с Сергеем. — А может быть, из Крыма или с Кавказа?

— Н-ну, и Сталинградская на Волге опять же, — вставил Лева.

— Да стоит ли спорить сейчас, ребята? Приедем, раскопаем — вот и увидим! — спокойно проговорил Женя.

Женя считался на курсе у нас первым красавцем — стройный, идеально сложенный, с черными кудрями. Незаметно он всегда оказывался душой общества — и шутил, и пел, и играл на гитаре. В той «системе предопределенности» человека профессии, о которой я говорил выше, Женя, казалось, не находил места. И вот почему.

Заинтересовавшись сначала эпохой бронзы, Женя выбрал себе наконец неолит. Но я готов был голову дать на отсечение, что никакой он не «неолитчик»! Кто угодно: историк, биолог, физик, например… Мне казалось, что в его характере, в его наклонностях не было тех обязательных черт охотника и рыболова, без которых просто не может в этой области работать археолог. Смешно? Но это действительно так. Выбор профессии невозможен без такого внутреннего соответствия, особенно важного для ученого. Ведь выбираешь не специальность — выбираешь жизнь!..

Вероятно, такое соответствие характера, симпатий, увлечений помогает археологу ощутить и понять психологию людей выбранной им эпохи. Рыбак — рыбака; охотник — охотника. Психологический «ключ» — интуиция — занимает далеко не последнее место в арсенале ученого.

И действительно, в дальнейшем Женя нашел для себя в археологии новую область: он стал химиком, изучающим древние сплавы…

Погромыхивают под ногами лопаты. Оранжево-зеленый частокол сосен, потом лес расступается, и видны холмистые поля, деревни, выросшие вдоль старой «Владимирки», двухсотлетние ветлы, своими длинными ветвями скребущие брезентовую крышу нашей машины…

Дорога.

Вся археология — это тоже дорога — дорога времени. Может быть, поэтому она так заманчива? Ведь мы разбираемся не в пластах инопланетной цивилизации — мы ищем истоки самих себя.

Историк имеет дело с документами. К его услугам библиотеки, архивы — тысячи, десятки тысяч книг, миллионы листов газет и журналов. Воспоминания, письма, фотографии. Рисунки, схемы, планы, чертежи. Порой историк может проследить по дням жизнь интересующего его человека. Заглянув в справочник, он узнает, когда кончился совет в Филях, когда прогремел последний выстрел мировой войны, когда был заложен первый камень Метрополитена…

Дальше в сумраке времени все с большей скоростью редеет и пересыхает этот поток свидетельств, поток информации. Далеко не о всех событиях русской истории рассказывают наши летописи. О многом они молчат, другое — искажают. На помощь приходит археология. Все чаще приходится историку спускаться в раскоп, чтобы увидеть, понять и расшифровать своеобразный язык вещей — единственных свидетелей и участников той жизни.

Для Северной и Восточной Европы предел письменных свидетельств — X век нашей эры. В Средиземноморье, в центрах античной культуры, мы можем «спуститься» еще на пятнадцать-шестнадцать веков. Дальше письменная эпоха с перерывами продолжается для историка лишь на Востоке, в Египте и Месопотамии. А остальной мир? А еще дальше, глубже?

Так возникает иной расчет времени. Он идет не по дням, неделям, месяцам и годам. В лучшем случае можно определить столетие, век. Чаще — только тысячелетие. Здесь столетия мелькают, как столбы вдоль шоссе, по которому мчится наша машина. И все чаще провалы во времени. Теперь они следуют друг за другом. Я пытаюсь заглянуть в прошлое, и этот путь похож на длинную дорогу в густой осенней ночи, где лишь изредка высвечивается случайным, очень тусклым фонариком маленький «пятачок». От «пятачка» до «пятачка» — интуиция, догадки, гипотезы…

«Нас опять увлекла любовь, ее холодное пламя, что неведомой птицы крыло — белый парус над нами!..» — поют девушки. Для всех нас так и останется в памяти наша экспедиция с этой песней. Песней о парусе, о романтике, которая неотделима от нашей профессии.

И ветер, не по-летнему холодный, врывается под откинутый брезент передка вместе с синевой неба и пухлыми облачками. Холодный ветер! Мы кутаемся в ватники, как будто и впрямь эта машина везет нас в прошлое, к сверкающему обрыву последнего ледника…


2

Проснулся я от тесноты, зябкой сырости и легкой беготни над головой.

Утреннее солнце высветило крышу палатки. Она стала похожа на зелено-желтый экран, по которому двигались расплывчатые тени пичужек и четкие растопырки их лапок. Вокруг в зеленой полутьме присвистывали, всхрапывали и вздыхали мои сокурсники.

Приподняв разметавшегося во сне Колю, я выбрался из спального мешка и вылез из палатки. Сергей успел встать, разжечь костер, и над огнем уже фырчал и плевался чайник.

— Ну как? — спросил он, подняв голову от костра. — Здорово? Пойдешь умываться — захвати ведро. Ручей внизу…

Вечером, когда наспех ставили палатки — одну для девочек, другую для себя, — осмотреться было некогда. Мы сваливались в какие-то ямы, карабкались по буграм, вырубая колья.

Сейчас все было залито солнцем, сверкало в мелких капельках росы. От сохнущего брезента палаток поднимался легкий дымок.

Место для лагеря Сергей выбрал идеальное.

Палатки встали на небольшой площадке между высоким валом маленького славянского городища и крутым, лесистым спуском к реке. За вершинами елей, едва достигавших нашей площадки, открывалась широкая долина Клязьмы. Владимир был не виден — его скрывали кусты. Сквозь редеющий молочный туман просвечивали пойменные луга, изгибы реки, зарастающие кривины стариц. За рекой начинался болотистый кустарник, озера, а дальше, вверх, по террасам правого берега, поднимались сосновые боры, переваливающие за высокий горизонт, на юг, к Мурому…

Налево, где долина расширялась и туман поднимался плотным куполом, постепенно закрывая солнце, стояли стога, а вдали, среди купы деревьев, светилась маленькая и стройная белая церковка.

— Церковь Покрова на Нерли, — перехватив мой взгляд, подсказал Сергей. — Та самая!.. Вон там Боголюбово. Видишь купола и колокольню?

Крыши Боголюбова едва виднелись в густой зелени садов, а над всем этим, над холмами, садами, поднимались стены, купола и колокольня старинного монастыря.

— А где стоянка?

Сергей мотнул головой в сторону городища и поля, которое открывалось за валом.

— Рядышком. Метров двести, не больше! Позавтракаем, займемся лагерем, и как раз шеф придет. Он должен был вечером приехать, прямо в Боголюбово…

Осматриваясь, я подумал, что волею судьбы мы встали своим лагерем как раз в центре собственно Русской земли, у самых истоков ее истории, которая началась Владимиро-Суздальским княжеством. Москва возникла позже. Может быть, именно вот это маленькое городище, под защитой вала которого встали наши палатки, и было тем первым славянским поселением в здешних местах, из которого возникли и Владимир, и Боголюбово — резиденция владимирских князей, — и все остальное, вплоть до железной дороги, чьи рельсы блестели внизу сквозь ветви?

С полотенцем и мылом я отправился по краю сжатого поля, к ручью. Тропинка свернула через кусты вниз, к железнодорожному полотну и будке обходчика. В стороне, вырываясь из оврага, сверкал на солнце ручей.

Вода была холодна и приятна на вкус, как будто ручей собрал ее поутру с каждого листа, сверкающего росой. От нее ломило зубы, но оставалась свежесть.

— Доброе утро, Андрей! Что, все уже встали? — раздался за моей спиной характерный мягкий голос, отчетливо выговаривавший слова.

Я не заметил, как подошел Отто Николаевич Бадер — наш университетский профессор и начальник экспедиции.

В белом, без единого пятнышка, полотняном костюме, с фотоаппаратом и полевой сумкой через плечо, он показался мне помолодевшим за те сутки, что прошли после нашего прощания в Москве.

— Хорошо доехали? Без приключений? А я иду и думаю: какая красота! Неужели мальчики проспят все это? И поглядите, — он повернулся, — поглядите, как сверкает Покров на Нерли!

Пожимая его мягкую, но крепкую в пожатье руку, я подумал, как меняется человек, встающий «на тропу»! С Бадером в экспедицию я выехал впервые. В Москве он был занят, озабочен, сдержан. И вот совсем другой человек! Серебро седины уже тронуло его виски, коротко подстриженные волосы, разделенные косым пробором, треугольную щеточку усов и клинышек бородки. Но пристальные зеленоватые глаза светились, лучились совсем юношеским задором и радостью. И даже морщины, обычно столь четкие в ярком свете, сейчас растягивались и разглаживались под утренним солнцем…

…После завтрака, после того как был намечен распорядок дня, назначены дежурные и экспедиционная жизнь вошла в обычную колею, мы отправились осматривать стоянку.

Когда Сергей, шедший впереди, остановился, нашим глазам открылся длинный и широкий карьер. Он был неглубок. Дно в ямах и рытвинах, кое-где уже успели вырасти ромашки и васильки. С одной стороны над краем карьера тянулись поржавевшие рельсы, на которых стоял одинокий экскаватор.

— Итак, мы ждем ваших объяснений, — проговорил Бадер, обращаясь к Сергею. — Вы — первый исследователь этого памятника.

Сергей, собиравшийся прыгнуть вниз, остановился.

— Я, Отто Николаевич, вчера уже рассказывал в машине…

— Это ничего! Я не слышал вашего рассказа, Сережа. Считайте, что у нас просто продолжаются семинарские занятия!

— Значит, так, — начал Сергей. — Черный слой сверху — это пашня. Ниже идут лессовидные суглинки, а в самом низу, у дна, — вон там, видите? — серенький слой. Это и есть слой стоянки…

Мы спустились в карьер и медленно шли вдоль его стенки, освещенной поднявшимся солнцем.

Здесь время становилось материальным. Его можно было пощупать, измерить протяженность в метрах и сантиметрах.

Сверху, над обрывом стенки, — синева неба, желто-белые звезды ромашек. Под ними — черный слой, сантиметров сорок, не больше. Слой пахоты. Пахать начали славяне, те самые, что насыпали валы нашего городища. Это значит — тысяча лет назад. До их прихода на этом месте стоял такой же лес, что виден на другом берегу Клязьмы. Славяне его срубили, сожгли и провели первые борозды своей деревянной сохой.

Тысяча лет — много ли это?

Когда стоишь на обочине асфальтового шоссе, по которому несутся машины, и смотришь даже не на городище — на Боголюбово или церковь Покрова, тысячелетие кажется огромным. Но вот здесь, на дне карьера, куда почти не долетает из-за кустов шум машин, тысяча лет сжимается в сорок сантиметров пашни. И эти сорок сантиметров так перемешаны, что при всем желании их нельзя разделить даже на века.

Тысяча лет становится просто современностью.

Так меняется масштаб, меняется «скорость» времени, хотя спускаешься не к древнейшим пластам планеты, не к центру Земли — всего лишь на четыре метра.

Эти четыре метра — рваные, растрескавшиеся под сегодняшним солнцем столбики темно-желтого суглинка. Итак, их верхняя граница — современность. Нижняя, вот эта серая, выделяющаяся полоса, — слой стоянки, «погребенная почва». Та древняя почва, по которой неторопливо брели стада тяжеловесных косматых мамонтов. Земля ледниковой эпохи. Что было здесь — лес? Скорее всего, тундра. Мокрая, холодная тундра, на которую пришел и поселился человек двадцать или тридцать тысяч лет назад. Пусть двадцать тысяч.

И это время сжато в четыре метра суглинков, из которых делают теперь кирпичи, черепицу, посуду, керамические трубы…

Сергей зачистил лопатой срез культурного слоя.

— Смотрите, друзья, — обращается к нам Бадер. — Обратите внимание на структуру этой древней почвы. Как разнится она от современной! Во-первых, она гораздо светлее. Все органические вещества — гумус, перегной — уже разложились в ней и вымыты водами в древности. Но их и тогда было мало! Ведь современная почва — это итог очень долгой деятельности растений, которые образуют ее структуру, превращают и накапливают химические вещества… На этой почве приледниковой области была очень чахлая растительность. А вот и след деятельности человека!..

В слое погребенной почвы видны черные крапинки угольков и белые — костей. Дальше угольков становится больше, почва темнеет, и в разрезе отчетливо видно темное пятно, похожее на остатки очажной ямки.

Под лопатой Сергея хрустит, раскалываясь, кремень. Нагнувшись, он вытаскивает красноватую широкую пластинку, на которой хорошо заметны сколы, сделанные рукой человека.

— Вот и первая находка, — говорит Отто Николаевич, осматривая пластину. — Хватит, хватит, Сережа! Остальное мы узнаем из раскопок. Но вот что, мальчики: надо назвать памятник! У стоянки нет имени…

— Почему, Отто Николаевич? Добросельская стоянка! — протестует Сергей.

— А вам нравится такое название, Сережа? Ну что это — Добросельская? Кто знает, где находится Доброе село? И потом, уж очень обычно: Добросельская, Старосельская… Кстати, а как называется ручей, из которого вы берете воду?

— Сунгирь.

— Сунгирь? — переспрашивает Бадер. — А что, хорошее имя! Древнее и необычное… Давайте так и назовем — стоянка Сунгирь. Тем более, что в то время Сунгирь был не ручьем, а настоящей речкой. И стоянка находилась как раз на его берегу… Согласны?

Он берет из рук Сергея лопату и с силой вонзает в землю.

— Итак, мы начинаем раскопки стоянки Сунгирь! Сунгирцы, слушайте меня внимательно. Сегодня надо оборудовать лагерь, поставить все палатки, а главное — чтобы к вечеру раскоп был готов! Завтра утром начинаем раскопки…

К вечеру, когда Бадер вернулся из Владимира, по дну карьера протянулись первые ряды колышков, отмечающих квадраты раскопа. Идеальные квадраты, метр на метр. Бадер осмотрел их внимательно и придирчиво. Но даже по диагонали колышки стояли совершенно ровно!

Квадраты на раскопках нужны для удобства. Это не только границы раскапываемого участка, но и сетка координат. Сколько бы ни прошло лет после раскопок, любой археолог, взяв планы и собранную коллекцию вещей, по этим квадратам всегда может установить, где и что было найдено. Памятник остается жить в коллекциях, планах, чертежах, зарисовках, фотографиях и записях дневника.

…Кончался первый день Сунгиря. Полукругом возле вала белели палатки. Трещали сучья в костре. Внизу, над лугами, потянулись первые полосы ночного тумана. Под пальцами Жени начинала оживать настраиваемая гитара.

И вдруг кто-то воскликнул:

— Смотрите, комета!

Яркая, огромная комета висела над валами городища. Ее длинный светящийся хвост, устремленный вверх, четко вырисовывался на фоне темневшего неба, где прокалывались первые звездочки.

В то лето об этой комете говорили по радио, писали в газетах. Астрономы следили за ее движением уже около месяца. Но увидели мы ее только сейчас, когда уехали из города и остались лицом к лицу с природой. Наедине с прошлым. Ведь и сама комета возвращалась к солнцу из прошлого! Очень возможно, что точно так же, с чувством восхищения — или страха? — смотрели на эту странницу космоса обитатели маленького славянского городища, рядом с которым стоял наш лагерь. И несомненно, она появлялась здесь еще раньше, когда по этой земле ходили древние сунгирцы…

Изменялась жизнь на Земле. Давно вымерли мамонты, сменились поколения людей, но комета все так же возникала через несколько веков в звездном небе, распуская свой длинный хвост из мерцающей космической пыли и газа. Пусть это была случайность. Но в тот вечер каждый из нас верил, что комета явилась специально отметить второе рождение Сунгиря!


3

— А ведь будет когда-нибудь машина для раскопок! И слой разбирать, и находки классифицировать…

Лева фантазирует, потирая рукой уставшую поясницу.

— Как же! — подхватывает Сергей, ехидно скаля зубы. — Обязательно будет! А ты, Левушка, только сиди да кнопки нажимай!

— Зачем ему кнопки нажимать? — протестует Женя. — Если уж автоматика, так полная. Самоходный комбайн! Он и место выбирает, и раскоп закладывает, и находки вынимает, и шифрует их…

— И статьи пишет…

— А сзади уже сброшюрованный и переплетенный том «Материалов и исследований по археологии СССР» выходит! Только с издательством заранее договориться, чтобы очередной номер указывали…

Пятьдесят минут работы, десять минут отдыха. Но без таких разрядок и пятьдесят минут двумя часами казаться станут!

Нет, никогда такой машины не будет! Лопата — вот самый универсальный, самый точный и удивительный инструмент, та «машина времени», с которой можно делать чудеса на раскопе. Согнувшись или встав на колено, точными движениями снимаешь со всего квадрата тонкую земляную стружку. Тогда в чистом срезе земли, в переплетении желтых, красновато-коричневых, черных прожилок, перед тобой открывается ее история.

Первые дни с непривычки болит спина. На ладонях вздуваются мозоли. Пальцы становятся толстыми, скрюченными, не хотят разгибаться.

У каждого по четыре квадрата. Мы растянулись цепочкой вдоль стенки карьера. Находок мало. Попадаются отдельные косточки, кремневые отщепы. Скребок — уже событие!

Отмечает находки Сергей. Он ходит с папкой и планом вдоль раскопа, подбадривает нас шуточками, иногда сам берется за лопату.

— Сережа, отметь вот эту косточку! — просит Коля.

— Где? Ага… Ты смотри, рангифер тарандус — северный олень! — восхищенно говорит Сергей, присаживаясь рядом. — Рог… Что же они дырочку сделать позабыли?

— А тебе как — сразу батон де командеман подать? Может, и статуэтку хочешь?

— Давай и статуэтку, мне не жалко!..

«Батон де командеман» в переводе с французского — «жезл военачальника». Родина палеолита — Франция. Вот почему археологи часто пользуются французскими названиями предметов.

«Жезл» — как раз такой вильчатый кусок рога с отверстием в развилке. Иногда на кости встречаются гравированные рисунки, иногда — рельефные изображения животных. Чтобы как-то объяснить назначение этих предметов, их назвали «жезлами» — знаками отличия вождей. В самом деле, уж очень тщательно и изящно они бывают украшены! Но это только одна из гипотез. По другим выходило, что «жезлы» употреблялись для вытягивания и размягчения сыромятных ремней, а те, что с резьбой и скульптурой, служили застежками на одежде. Сейчас большинство археологов считает, что «жезлы» — выпрямители. Приблизительно такими же орудиями пользовались еще недавно индейцы и народы Сибири, чтобы выпрямлять тонкие деревянные древки стрел.

Но были ли стрелы в палеолите? Был ли известен охотникам ледниковой эпохи лук?

— Лук только в мезолите появился! — горячился Лева, когда завязался один из таких споров. — Это же всем известно!

— А как же наконечники из Костенок? — наседали на него Сергей и Женя. — Для дротиков? А вчерашний наконечник — что, тоже для дротика? Или, может быть, для копья еще?! Он же маленький!..

В один из первых дней раскопок на Сунгире произошло событие. Кремневые орудия редки, но все же в культурном слое иногда встречались резцы, которыми древние сунгирцы обрабатывали кость и дерево, скребки для шкур, ядрища-нуклеусы, с которых скалывали пластинки кремня… Но в этот раз под лопатой Коли Бадера появился наконечник.

Треугольной формы, вытянутый, с чуть вогнутым основанием, этот наконечник был сделан из тонкой, почти прозрачной пластинки розовато-желтого кремня. И как сделан! Тонкие, «струйчатые» следы на поверхности говорили, что этот наконечник делали долго и старательно. Мастер не оббивал камень, а снимал костяным отжимником только лишний материал.

Но важность этой находки заключалась не в ее красоте. Этот наконечник, который с равным успехом мог вооружать и легкое метательное копье — дротик, и длинную стрелу, помогал определить место Сунгиря среди других, уже известных стоянок эпохи верхнего палеолита.

Подобные наконечники археологи находили на большом пространстве: начиная от Чехословакии, где были открыты памятники так называемой селетской культуры, до Костенок на Дону, под Воронежем. Возле села Костенки было открыто много палеолитических стоянок, о которых еще придется говорить.

Сергей сиял. Его предположение, что древние сунгирцы пришли на берега Клязьмы из района Костенок, получало новое подтверждение!

— Что ж, мальчики, теперь ищите статуэтку! — сказал Отто Николаевич, когда восторги по поводу наконечника приутихли. — Сунгирь начинается хорошо…

Слой на первом раскопе подходил к концу. И так не богатый находками, он совсем обеднел. Все чаще мы поглядывали на середину карьера, где должен был начаться новый этап раскопок.

Справа от меня копал Юра, студент из Перми. Летом он работал у Бадера в Камской экспедиции, а теперь приехал сюда. Коренастый, молчаливый, с огромной шевелюрой, целое лето не видевшей ножниц парикмахера, Юра походил на буйвола, когда пыхтел и сопел от напряжения, стараясь скорее закончить свой участок. Бедняга! До сих пор ему не попалось ни одного орудия — только кремневые отщепы.

Слева работал Коля Бадер — методично, не разгибаясь, рассматривая землю и старательно очищая ножом и кистью каждый маленький кусочек кости.

В очередной перерыв, когда Коля отправился к девочкам, работавшим на другом конце карьера, ко мне подошел Женя. По его непроницаемо-серьезному виду я почувствовал, что он что-то задумал. И не ошибся. Встретив мой недоуменный взгляд, Женя достал из кармана ржавый болт.

— Как думаешь, пойдет?

— Болт? Зачем?

— Разве не видишь, как Коля переживает, что находок мало?

Переживает. Что верно, то верно! Очень хочется Коле найти что-нибудь замечательное…

— Ну так как? Поможем ему?

Осторожно, стараясь не потревожить слой, мы вдавили болт в край Колиного квадрата и замаскировали его землей.

После перерыва на раскопе появился Отто Николаевич.

— Что, ребята, порадуем начальника находками? — обращается к нам Коля. Он весел и оживлен.

Мы работаем сосредоточенно, не поднимая головы, и только Сергей скалит зубы:

— Давай, давай, радуй!..

Коля нажимает на лопату. Внезапно он останавливается, берет нож, ложится на землю и начинает сосредоточенно что-то чистить.

— Папа, у меня, кажется, охра, — серьезно произносит Коля, когда Бадер-старший приближается к нам. — И еще что-то…

— Где?! Коля, — осторожно! — Отто Николаевич присаживается на корточки. — Действительно, как будто охра… Не трогай ножом!

Идут томительные минуты. Коля совсем распластался на земле. И вдруг растерянный возглас:

— Это что-то железное…

Он держит злополучный болт, и вид у него совсем убитый.

— Болт? — Начальник экспедиции тоже растерян. — Неужели здесь слой нарушен?

Женя склонился над лопатой и кусает губы от смеха.

Бадер быстро оглядывает нас, на его лице появляется чуть заметная улыбка, и он кладет болт в карман.

— Я думаю, Коля, этот болт не имеет никакого отношения к твоему квадрату. И знаешь, следи лучше за грунтом…

По раскопу катится громкий смех. Коля краснеет и зло отворачивается. Но сейчас же раздается голос Юры:

— Отто Николаевич! И у меня что-то…

— Два раза — это уже много, друзья! — с мягкой укоризной говорит нам Бадер. — Шутки хороши в меру.

— Да нет, у меня действительно какая-то красная кость… Я сломал немного…

В руках у Юры маленькие кусочки кости, на которых хорошо видны следы красной охры. Охра — земляная краска. Красная. Любимая краска людей древности. Они растирали ее с жиром и костным мозгом, раскрашивались ею сами и раскрашивали свои вещи. В древних погребениях — и в палеолите, и в более позднее время — порошком красной охры посыпали усопших. Кость от долгого времени пропитывалась краской и становилась совершенно красной. Отсюда пошло даже специальное название — «окрашенные костяки».

В земле, рядом с лопатой, виден какой-то обломок кости.

— Только ножом и кистью, только ножом и кистью! — как заклинание, повторяет Бадер, склоняясь над находкой.

Сейчас он сам взял бы нож и кисть — раскрыть, расчистить. Каждое неловкое движение Юры он переживает, как будто тот задевает не обломок чего-то неведомого, а нерв больного зуба.

Юра чистит. Почти не дыша, он отколупывает кончиком ножа кусочки глины. Едва дотрагиваясь жесткой щетиной кисти, очищает кость от крупинок земли.

Мы столпились вокруг. Пришел даже Коля, все еще мрачный и надутый.

Теперь уже видно, что в земле наклонно торчит тонкая костяная пластинка, розовая от охры.

— Осторожнее, осторожнее! — повторяет Отто Николаевич.

И вот…

— Лошадка! — ахает кто-то из девочек.

Да, лошадка. Маленькая, всего сантиметра четыре, не больше. Да и лошадка ли? Скорее, схема лошадки, вырезанная из пластинки мамонтового бивня. Горбоносая голова, прогнутая спина, отвислый живот. Два выступа, изображающие ноги. В одном из этих выступов, как раз в том, что так неосторожно задел Юра, — дырочка. Подвеска? Амулет?

Лошадка окрашена охрой в красновато-розовый цвет. По ее телу с обеих сторон идут линии ямок, как бы повторяющие схему фигурки. Целая. Совершенно целая… Если бы не этот удар лопатой!

Бадер держит лошадку на ладони и боится на нее дохнуть. За десятки тысячелетий в сырой глине кость стала мягкой и ломкой.

Юра ползает на коленях, перебирая рыхлую землю. Вот еще крупинка!

— Юра, смотрите лучше! Всю землю перебрать, каждый комочек, но найти все, что откололось! Ах, ну разве можно быть таким неосторожным!..

К вечеру вся земля в этом месте просеяна сквозь решето, найдены все крупинки, отлетевшие от фигурки. Все.

— Это открытие, друзья! — подводит итог Бадер. — Сунгирь оправдывает ожидания.

— А есть еще такие лошадки? Вы не знаете, Отто Николаевич? — спрашивает Сергей, зарисовывая лошадку в дневник.

— Еще? — Отто Николаевич поворачивается всем телом к Сергею и несколько секунд молчит. — Нет. Знаю, что больше таких лошадок нет. И нет ничего похожего. Это что-то совершенно новое! Самое интересное — ее форма. Приглядитесь — ведь это схематичное изображение! А искусство палеолита, как вы знаете, очень реалистическое искусство. А мы знаем, что схематизм, условность возникают в искусстве на поздних этапах его развития…

— Может быть, это доказательство, что Сунгирь — поздняя стоянка? — осторожно предполагает Лева.

— А наконечник? А толщина суглинков, которые перекрывают слой? А кости мамонта и северных оленей? — набрасываются на Льва Сергей и Коля, не давая ответить Бадеру-старшему.

— Да, все это позволяет думать, что Сунгирь не так уж молод… — задумчиво произносит Бадер. — Но, мальчики! Ведь мы только начинаем раскопки! Так будем же терпеливы!..


4

Археология учит терпению. И настойчивости. Удачи кажутся случайными, но на самом деле они закономерны. Разве не случайностью было открытие этой стоянки? Но не случайно наш руководитель начал раскопки с самого, казалось бы, «неперспективного» участка карьера, где находок было мало, а слой частично разрушен экскаватором. И выбор этот вознаградил нас в первые же дни. А потом — потом начались будни.

На листьях орешника появились коричневые пятна. Четче выступили за Клязьмой темные сосновые боры. По кустарнику, по осинам и березам побежали россыпью золото и осенний багрянец. Стали холоднее ночи. По краю сжатого поля мы успели протоптать тропки — к ручью, в карьер, к реке.

Иногда сыпал дождь. Глина вспухала, скользила под ногами. Мы отсиживались в палатках, выправляя планы и разбирая находки.

Теперь у нас работали школьники из Суромны — большого села, раскинувшегося неподалеку на холмах, в верховьях Сунгиря. По утрам они приезжали в лагерь на велосипедах, разбирали лопаты, сложенные в хозяйственной палатке, и с песнями и гиканьем отправлялись впереди нас на раскопки.

Изменился и сам карьер. Между ям и рытвин появились ровные площадки раскопов. Среди колышков белели большие кости мамонта, чаще всего массивные обломки бедер, стоящие в земле вертикально или чуть наклонно. Каждую такую кость мы заносили на специальный план. Пытаясь уловить закономерность в их расположении, мы искали следы жилищ древних сунгирцев, но — увы! — кости лежали без всякого порядка. Правда, и так удалось многое узнать и выяснить. Цепь мелких каждодневных открытий постепенно вычерчивала нам контуры древней жизни.

Вот этот маленький кусочек кости — квадратик и ложбинка посредине. И еще один — в ложбинке сделана дырочка. Это — бусины, вырезанные каменным ножом или резцом из бивня мамонта. Почему их так много? Бадер говорит, что это тоже особенность Сунгиря.

И здесь же, в обломках, какие-то плоские лопаточки из бивня, стержни… Неподалеку — сломанные острия. Шилья? Булавки? Их делали из естественных «заготовок» — грифельных косточек диких лошадей. Сунгирцы охотились на дикую лошадь. Кстати, такие же дикие лошади — тарпаны — на территории Восточной Европы жили еще в начале прошлого века. На много тысячелетий они пережили и мамонтов, и диких быков, и северного оленя.

Но, кроме бусин и этих шильев, мы находили на Сунгире и другие украшения его древних обитателей. То, что на других палеолитических стоянках было чрезвычайной редкостью, мы обнаруживали десятками: подвески из клыков песца с просверленным отверстием, плоские галечки серого сланца с дырочкой у края, раковины, совершившие долгий путь от южных морей… Все эти украшения составляли когда-то ожерелья, пришивались на одежду. Похоже было, что на стоянке жили удивительно богатые охотники. А одеваться приходилось тогда тепло.

Разбирая лопатами и ножами слой стоянки, мы могли видеть следы древних морозов, оставивших широкие и глубокие трещины, заполненные рыжим суглинком верхних слоев.

Сантиметр за сантиметром вглубь. Угольки. Косточки. Кремень. Бусинка. То здесь, то там мелькают ярко-красные крупицы охры. Охры много. И опять непонятно: почему? Случайно просыпалась? Такими уж неряхами они были? Или специально?

А вот слой темнеет, и проступает углистое пятно очага.

Очаг — ямка, в которой горел костер. Вероятнее всего, внутри шалаша, чýма. Поскольку никаких следов долговременных и утепленных жилищ на Сунгире нет, остается думать, что сунгирцы жили здесь только летом, довольствуясь легкими, разборными вигвамами или чумами.

Кстати, этому есть еще одно подтверждение.

Уже потом, в Москве, определяя кости, собранные нами при раскопках, зоологи обратили внимание на любопытную деталь. Среди всех костей и черепов северных оленей не нашлось черепа со сброшенными рогами. Все они были или с крепкими, осенними рогами, или с молодыми, летними. Получалось, что на оленей сунгирцы охотились лишь летом и осенью. Может быть, весна, когда у оленей родится потомство, а сами они сбрасывают рога, считалась заповедным для охоты временем? Но может быть, здесь просто не было охотников? В таком случае зимние жилища сунгирцев находились в ином месте. Не в теперешних ли Костенках?..

По костям удалось узнать о Сунгире много интересного, в первую очередь — представить тот животный мир, который окружал древнего человека.

В Сунгире водились волки, зайцы, бурые медведи, зубры, дикие лошади, песцы, из клыков которых сунгирцы делали украшения. Много было различных мелких зверей и птиц. Лемминги, пеструшки, чайки — самые характерные обитатели Заполярья. По этим находкам, по определенным видам деревьев — угольки в слое! — по зернам цветочной пыльцы, сохранившимся в почве, оказалось возможным представить и общий вид этих мест.

На высоких берегах полноводной широкой реки, какой была тогда нынешняя Клязьма, расстилалась лесотундра: березняки, больше похожие на кустарник, чем на лес, чахлые елочки, сосенки, низкий стланик полярной ивы — и все это на кочковатом болоте, среди бесчисленных ручьев, мелких и крупных озер. Холодный ветер с севера, с ледника, гонит над землей низкие, рваные облака. Клубятся туманы. По холмистой тундре неторопливо передвигаются тяжелые мамонты — мохнатые, черно-рыжие глыбы… И наш маленький ручеек, где мы берем воду, тогда был внушительным притоком огромной древней пра-Клязьмы.

Мир суровый, холодный, неуютный. Первозданный мир! У него — все в будущем. Но вряд ли об этом будущем думают обитатели маленького стойбища на берегу реки. Слишком тяжела и полна опасностей их настоящая жизнь. Жизнь — в борьбе за тепло и пищу.

Черное пятно кострища, в котором плясали язычки огня, — вот «центр» их жизни.

Но когда начинаешь расчищать очередной очаг, какое разочарование! Не ямка, а бугристая, расплывшаяся, как клякса, впадинка. Все перемешано, перекручено. И сам почвенный слой, если посмотреть на него в разрезе, кажется разорванным и мешаным, словно в древности его кто-то старательно сминал, растягивал, топтался по нему…

Однажды, потратив целый день, чтобы точно зарисовать все эти изгибы, я не выдержал и спросил Бадера, почему на Сунгире этот слой ведет себя не так, как все другие, лежащие ровно.

— Да, — сказал Бадер. — Это надо объяснить! В самом деле: почему бы он стал таким?

Казалось, Бадер размышлял, но я поймал его чуть лукавый и быстрый взгляд в мою сторону.

— Знаете что? Давайте позовем всех и подумаем, — предложил он внезапно. — Это будет интересно…

— Итак, — начал Отто Николаевич, когда собрались все «сунгирцы», — Андрей задал вопрос, который имеет самое непосредственное отношение к памятнику: почему культурный слой стоянки в таком состоянии?

— Склон здесь, вот и смешались слои, — проговорил Коля.

— Ну, склон небольшой, — тотчас же возразил Лева. — Уклон еле виден! Может, потоки какие-нибудь?

— А вы, Сережа?

— Отто Николаевич, я же знаю, что такое солифлюкция!

— Да, я забыл! Так вот, друзья, все это — типичные следы солифлюкции.

— Короче, здесь была вечная мерзлота, так, папа?

— Да, Коля. Вечная мерзлота. Об этом вы могли догадаться по тем огромным морозобойным трещинам, которые нам все время встречаются. Видите ли, друзья, такие явления хорошо изучены в районах Севера. Весной и летом солнце может прогреть только небольшой слой почвы. Он становится пластичным и стекает вниз по склону. Стекает — не совсем точно: сдвигается. И если это происходит достаточно долго, в течение тысячелетий, получается такая картина — все слои смешаны, сдвинуты. Такое явление и называется солифлюкцией. А вы обратили внимание, куда было направлено движение этого слоя?

— На восток, к Сунгирю, — раздалось несколько голосов.

— Да, в ту же самую сторону, куда и теперь обращен склон! Это значит, что за десятки тысяч лет формы окружающей местности мало изменились. А как вам кажется, когда происходила солифлюкция? До жизни на стоянке, во время или после?

Мнения разделились. Спорили все. Большинство считало, что человек поселился на этом месте в период наибольшего похолодания, когда валдайский последний ледник продвинулся к югу до своих крайних пределов, то есть когда уже была «вечная мерзлота». Мы же с Сергеем полагали, что это произошло несколько позднее, уже после того, как суровые зимы прогнали с берегов Сунгиря здешних обитателей.

Самый основательный аргумент был на нашей стороне: солифлюкционные изгибы слоя захватывали не только древнюю почву, но и лежащие над ней слои. Иначе говоря, после ухода людей со стоянки на поверхности почвы успел отложиться слой суглинков примерно в десять сантиметров, и только потом наступили «арктические» холода и начались солифлюкционные движения. Кстати, морозобойные трещины открывались в грунте при раскопках тоже значительно выше культурного слоя.

Максимум оледенения приходился на время, когда на Сунгире уже не было людей…

Бадер терпеливо выслушал все «за» и «против», по своему обыкновению помолчал и сказал, что он считает более правыми нас с Сергеем, хотя в этом вопросе еще не все достаточно ясно…

Уже потом, когда я сам стал начальником экспедиции и вел самостоятельные раскопки, мне приходило на ум, что у Бадера мы учились не только археологии. Конечно, было и это: тщательная методика раскопок, умение читать слои земли, выбирать и прослеживать самое основное, вести записи, планы, делать зарисовки, обрабатывать коллекции. Все это заполняло наш день до отказа. Фактически это и была «школа Бадера». Но заключалась она не только в этом.

Бадер был совершенно исключительным воспитателем. Именно воспитателем, старшим товарищем, интереснейшим собеседником и только потом — начальником экспедиции.

На первый взгляд казалось, что никакого начальства нет. Что все, включая раскопки, делается лишь по желанию каждого из нас. Бадер никогда не спорил. Он выслушивал человека до конца, выслушивал серьезно и озабоченно, а потом начинал задавать вопросы. В результате спорщик приходил к мысли, порой совершенно противоположной первоначальной, не догадываясь, что это и есть мнение Бадера. И торжествовал, что так легко ему удалось уговорить начальника экспедиции! Отто Николаевич учил нас не только археологии, но и вниманию к людям.

Кремень на Сунгире встречался самый различный — красный, желтый, коричневый, сероватый, в полоску. При взгляде на него становилось ясно, что сунгирцам приходилось довольствоваться, по большей части, валунным кремнем, тем, что лежал на поверхности. Будь поблизости коренные месторождения этого универсального материала древности, все орудия на стоянке были бы сделаны из кремня одного сорта и цвета. А вот охра у древних сунгирцев находилась совсем рядом. Выходы ее на поверхность геологи обнаружили неподалеку от Красного Села, по-видимому и получившего свое название от этой краски. Но я начал рассказывать о кремне и о кремневых орудиях. Как ни странно, всю технику обработки камня мы смогли изучить по костям мамонта, в частности по большим полушариям бедренных суставов.

Чтобы сделать орудие, мало было найти подходящий камень. Вероятно, чтобы вернуть валунному кремню пластичность, сунгирцы сначала его долго вымачивали в воде. Затем каменными же отбойниками они сбивали с кремневого валуна корку — шероховатую, неровную, сохранявшую частицы известняка и других пород. Затем двумя резкими ударами на противоположных концах валуна делались две площадки. Так получалось ядрище — нуклеус. Теперь камень был подготовлен к работе.

Обычно считается, что в каменном веке человек «обкалывал» кремень. Это неверно. Древние мастера не раскалывали нуклеусы, а «отжимали» с них тонкие кремневые пластинки. Для этого были нужны «наковаленки» — вот эти крупные головки бедренных костей, на поверхности которых сохранились выбоины и порезы, занимавшие всю вершину полушария.

Укрепив нуклеус в выбоине кости, мастер упирался в край камня костяным стержнем отжимника. Усилие — и от нуклеуса отделяется тонкая кремневая пластинка. Стержень чуть сдвигается, и все повторяется сначала. Работа была тяжелой. Она требовала большой силы, сноровки и точного расчета, чтобы от давления костяным стержнем отделилась пластинка нужной формы и нужных размеров. На отжимник давили и руками, и всей грудью. Именно так, на глазах европейцев, изготовляли свои каменные орудия папуасы, о которых рассказал Н. Н. Миклухо-Маклай, и американские индейцы, давшие наглядное представление ученым об образе жизни и технике людей каменного века.

Но кремневая пластинка — это еще не орудие, а «полуфабрикат». Окончательный вид ей придавала вторичная обработка — ретушь.

Поставив отщеп или пластину на ту же наковаленку, сунгирец, уже более тонким отжимником, принимался отщеплять, отдавливать мелкие кремневые чешуйки, «оформляя» край. Он делал его то более острым, то, наоборот, притуплял, чтобы нож или скребок можно было взять в руку и не порезать пальцы. Именно так получались тончайшие наконечники стрел, острия, скребки, различные проколки и сверла, которые попадались нам при раскопках…

Слой за слоем. Лопата, нож, кисть, снова лопата. От черенка, отполированного руками, пальцы становятся непослушными, не хотят разгибаться. Мельтешит перед глазами мозаика прослоек, крапинок, пятен и линий, в которых затерялись следы человека, ходившего по этой земле.

Выпрямишься — вокруг колышки, белые кости, листы бумаги с находками на каждом квадрате. Все те же кости и кремни, мимо которых раньше равнодушно проходил в музее. А теперь они, как буквы, складывающиеся в слова и фразы, рассказывают тебе о жизни, скрытой за плотной завесой времени.

В то лето неожиданно для себя я понял, что самое главное в археологии — не вещи, даже не сам процесс раскопок. Все это лишь средства, та лазейка, при помощи которой входишь в мир бесчисленных вопросов и проблем. И лишь тогда появляется настоящий интерес, вопросов все больше, каждый ответ ведет тебя еще дальше, и незаметно это становится твоей жизнью…


5

Следующим летом я приехал на Сунгирь уже полноправным «сахемом», «вождем», как называли у Бадера начальников раскопов. После наших первых открытий на стоянке карьер под Владимиром получил мировую известность. Правда, второй год раскопок ничего существенно нового нам не принес: еще два наконечника дротиков (или стрел), много бусин, сланцевые подвески, костяные острия, «лопаточки» из бивня мамонта. Все это дополняло найденные раньше находки, позволяло сравнивать Сунгирь с другими стоянками, но не больше.

Это был последний сезон моей работы на Сунгире. Той же осенью я уехал в свою экспедицию — раскапывать неолитические стоянки на берегу Плещеева озера под Переславлем-Залесским. О последующих открытиях и находках, о все растущей славе Сунгиря я узнавал потом лишь из рассказов Бадера…

И вот в один из августовских дней 1964 года, вернувшись с раскопок на базу экспедиции, я увидел на столе письмо, написанное характерным бадеровским почерком. Письма этого я ждал уже несколько дней. Мне удалось найти интересную стоянку на Плещеевом озере, и я приглашал Бадера приехать после Сунгиря ко мне в Переславль. В ответном письме Бадер благодарил за приглашение, но сообщал, что приехать не может. «Дело в том, — писал он, — что на Сунгире событие: два палеолитических погребения, причем одно — богатейшее в Европе!»

Ай да Сунгирь! Я представил себе желтые, осыпающиеся стенки карьера, ряды колышков, наши раскопы, Бадера, довольного и озабоченного; представил, с каким восторгом расчищают это погребение неизвестные мне молодые «сунгирцы», и в душе шевельнулась зависть, что я не был при открытии, не могу и сейчас туда поехать…

Осенью, когда мы встретились с Бадером, оказалось, что право на зависть у меня было большее, чем у кого-либо.

Погребение — оно оказалось все-таки одно — нашли всего в полутора метрах от края моего последнего раскопа. Если бы в то, второе, лето мы смогли достать бульдозер, срезать в этом месте стенку карьера и расширить раскоп, открытие свершилось бы на шесть лет раньше!

Все началось в 1963 году, за год до находки, когда на Сунгире собрались участники Международного симпозиума археологов и геологов. К приезду гостей Бадер не только расширил раскоп, но даже снял первые горизонты культурного слоя на новом участке. Гости с интересом рассматривали большое розовое пятно охры, хорошо проступившее на зачищенном слое. Его сфотографировали, обмерили, и кто-то даже пошутил, что под пятном обязательно должно быть погребение древнего сунгирца! После симпозиума раскоп был снова засыпан. Только на следующий год Бадер возобновил здесь работу и почти сразу же наткнулся на человеческий череп.

Череп расчистили, установили его несомненную связь с культурным слоем и отправили в Москву к известному антропологу М. М. Герасимову. Но пятно охры не исчезло! Оно шло вглубь, становилось ярче, а в грунте начали попадаться угольки и бусины.

— Представляете наше состояние? — рассказывал мне осенью Бадер. — Череп — следовательно, здесь было погребение! С одной стороны — удача, с другой — огорчение: погребение разрушено солифлюкцией. Сначала мы решили, что охра и бусины — от того же погребения. Но, как вы помните, солифлюкция не проникала глубже, чем на двадцать — тридцать сантиметров в слой. А тут и слой кончился, а пятно не исчезает! Невероятно! И только уже потом, когда вместо бесформенного красного пятна перед нами появилась длинная и узкая яма, мы поняли, что настоящее открытие еще впереди. Этот череп, первый, — не погребение, а, вероятнее всего, жертвоприношение погребенному! Ну, а теперь смотрите…

Бадер потушил свет в своем кабинете и включил проектор со вставленным цветным диапозитивом.

На экране возник расчищенный скелет, лежащий на спине в узкой длинной яме. И он сам, и все вокруг него было красным от охры. Большими пустыми глазницами он смотрел на нас холодно и выжидающе.

— Видите? — Голос Бадера немного дрожал от волнения. — Вот здесь, на костях? Это все бусины! Такие же бусины, как те, что мы с вами находили еще в первый год раскопок! Только здесь их — больше трех тысяч! Вот здесь, на руках, вдоль ног, на груди, на лбу… И все они лежат рядами.

Он замолчал, давая мне возможность рассмотреть диапозитив, потом произнес медленно и с расстановкой:

— Это — следы одежды. По-видимому, сунгирцы так же расшивали свою одежду костяными бусинами, как северные народы свой костюм — бисером. Теперь по расположению этих бусин можно довольно верно восстановить первый… — он с силой произнес это слово, — первый костюм человека эпохи палеолита! И даже шапочку, которая была у него на голове!

Да, это было открытие, о котором может только мечтать археолог! Ничего подобного не было найдено за всю историю археологии. И это — наш Сунгирь!

Не менее интересным оказался и сам скелет древнего сунгирца. М. М. Герасимов, который сделал потом его скульптурный портрет, и Г. Ф. Дебец, крупнейший из советских антропологов, изучая этот скелет, пришли к единодушному мнению, что при жизни своей сунгирец очень мало отличался от современных людей. Больше того. По своему сложению он мог служить идеальным типом человека вообще: стройный, высокий, мускулистый, с широкими плечами… К моменту смерти сунгирцу было около шестидесяти лет — возраст по-своему исключительный, если учесть, что в ту эпоху из-за болезней, сурового климата, тягот жизни и опасностей охоты у человека почти не было шансов дожить до старости.

Это была редчайшая удача! Погребения людей эпохи верхнего палеолита можно пересчитать по пальцам. И было ясно, что для Сунгиря эта находка — единственная. В тех случаях, когда покойника хоронили прямо на поселении, люди уходили и больше, как правило, на это место не возвращались. Разве что спустя очень долгое время, когда всякая память об этом событии исчезала. А Сунгирь, как мы знаем, был обитаем только однажды. И последующие несколько лет раскопок, казалось бы, подтвердили этот печальный прогноз.

Вспоминая время от времени Сунгирь, я не без грусти думал, что он окончательно ушел из моей жизни, вместе со всей ледниковой эпохой, столь далекой от меня и моего неолита.

Однако случилось иначе.


6

В те годы, приезжая в Ленинград, я неизменно оказывался в Музее антропологии и этнографии, самими ленинградцами обычно называемом «Кунсткамерой», так как музей этот помещается в здании Петровской кунсткамеры, неподалеку от первого Российского университета — в здании «Двенадцати коллегий».

Однажды, не успев переступить порог археологического отдела музея, я услышал решительный возглас Киры, художницы отдела, обращенный не столько ко мне, сколько к Эмилю Фрадкину.

— Эмиль, голубчик! Покажи ему скорее фотографию! И пусть ответит, что это такое! Нет-нет, безо всяких отговорок!..

— Ну зачем же так сразу, Кирюша! Дай человеку отдышаться. Ведь в гости приехал! — возразил Фрадкин, научный сотрудник отдела и мой добрый приятель.

— Никакой пощады! Посмотрим, что скажет этот москвич! — настаивала раскрасневшаяся Кира.

Эмиль Евсеевич Фрадкин был маленьким, живым, немного суматошным человеком с худым лицом и длинными, почти ниспадающими на плечи волосами. Он вечно носился с какими-нибудь идеями. Порой мне казалось, что Эмиль воспринимал науку как бесчисленное количество кроссвордов, задач, психологических тестов, в которых следовало разобраться, продираясь сквозь дебри музейных коллекций и научных публикаций. Вероятно, поэтому Фрадкин так и не стал «узким» специалистом, облюбовавшим какой-либо один раздел археологии, а занимался то орнаментами на одежде, то сибирским неолитом, то историей кочевников, то раскопками ранних славян.

— Видишь ли, — говорил Эмиль, доставая большую фотографию из ящика стола, — тут у нас одна фотография объявилась. Что такое — не знаем. Вот и показываем всем — авось определят!

На фотографии был изображен мамонт. Вернее, это была фотография скульптуры, высеченной из крупной глыбы, как мне казалось, сероватого известняка. Короткое, массивное туловище с горбом спины отделялось от крутой головы неглубокой впадиной. Видимо, скульптор специально избегал всяких деталей, стремясь сообщить изображению лишь наиболее характерные черты животного, — не было ни бивней, ни шерсти, ни даже ног… И все-таки в том, что это именно мамонт, сомнений не возникало. Поражала только монументальность, величественность статуи. Ничего подобного я не видел. Больше того, даже не слышал о такой крупной скульптуре.

— Ну как? — прервал Фрадкин затянувшееся молчание. — Не поможешь ли вспомнить, где это было найдено?

В растерянности я развел руками.

— Я же все-таки не специалист по палеолиту, Эмиль! Ты уж у кого-нибудь другого спроси…

— И никогда этой фигуры не видел? — допытывался он.

Я признался, что не видел. Никогда.

— И как только таких археологов терпят! — с уничтожающей иронией протянула Кира. — Двойки вам всем ставить надо, вот что!

— Ладно, не смущай человека! — вступился Эмиль. — Не ты первый, не ты последний! Все вы от этого зверя отрекаетесь. Даже палеолитчики! А ведь знаете его, и очень хорошо! Думаешь, он такой? — Эмиль привстал на цыпочки и потянулся пальцами вверх. — Смотри…

И, достав из стола спичечный коробок, Фрадкин положил мне на ладонь маленькую фигурку из серого мергеля.

Ну и ну! Честное слово, становилось стыдно! Действительно, фигурку эту знал каждый археолог. Вместе с другими подобными скульптурами она была найдена при раскопках Костенковской стоянки на Дону, той самой стоянки, что мы так часто вспоминали на Сунгире. А Костенки обязан знать каждый студент, сдающий курс археологии.

Что же произошло? Почему я ее не узнал? Потому ли, что на самом деле она миниатюрная, а здесь…

— Миниатюрная? — взорвался Эмиль. — Скажи пожалуйста, в чем ты видишь ее миниатюрность? Терминология у нас миниатюрная! Говорим, а сами не знаем что… Маленькая — значит, миниатюрная. Большая — значит, монументальная. А ведь это не к размерам относится, а к технике исполнения! Вот и привыкли все думать и писать, что палеолитическая скульптура — миниатюрная… А она самая что ни на есть монументальная!..

Фрадкин был прав. В самом деле, если увеличить любую миниатюру, так она и останется миниатюрой, с мелкой, тщательной проработкой всех деталей. Она никогда не станет монументальной, где главное — общий образ, то впечатление, которое производят на зрителя глыба камня или большое полотно…

— Понимаешь, в чем дело, — говорил уже более спокойно Эмиль. — Из-за этой путаницы никто не подумал, что люди палеолита мыслили образами! Вспомни пещерные росписи. Рисуя, например, бизона, они не заботились о деталях тела, хотя, как всякие охотники, лучше нас разбирались в анатомии. Нет, образ создавался контуром, где цветовые пятна выделяли лишь самое существенное! Все остальное домысливало воображение. Вспомни знаменитые фрески в пещере Альтамиры: там фигуры бизонов подсказаны естественными буграми и впадинами на своде. Художник увидел не бугры, а стадо бизонов! В Кастильо художник краской только дополнил сталагмитовый натек на стене, превратив его в бизона, а в пещере Пеш-Мерль точно так же из сталагмита сделан мамонт…

— А как ты додумался до этого? — спросил я его с интересом.

— Никак! Несколько лет, да еще ни один раз в день, ходишь мимо витрины с костенковскими скульптурами, смотришь — вот что-то в голову и придет. А когда сфотографировал этого мамонта и увеличил… Но подожди, это не главное! Это только начало. Сейчас я принесу тебе костенковскую коллекцию, и ты увидишь…

Пока Фрадкин доставал из шкафов лотки с коллекциями, я припоминал, что мне было известно о Костенках.

Большое село Костенки находится на берегу Дона, недалеко от Воронежа. Когда-то здесь стоял маленький сторожевой городок Костенск. Название возникло не случайно. Из высоких обрывов дожди и весенние воды до сих пор вымывают множество костей мамонта. Кости эти еще Петр Первый показывал путешественнику Корнелию де Бруину и объяснял, что здесь лежат остатки слонов войска Александра Македонского. В конце XVIII века об этих костях писал ученый и путешественник Гмелин, а сто лет спустя ими всерьез заинтересовался натуралист и археолог И. С. Поляков. Он произвел небольшие раскопки в Костенках и обнаружил в земле не только кости мамонта и других животных, но и много кремневых орудий.

Так произошло открытие одного из самых интересных и самых загадочных памятников эпохи палеолита. Самые большие и основательные раскопки в Костенках-I провел П. П. Ефименко — крупнейший советский исследователь первобытной эпохи. После его раскопок, пожалуй, не появилось ни одной работы о верхнем палеолите Восточной Европы, в которой не ссылались бы на Костенки-I.

Объясняется это двумя причинами.

Во-первых, П. П. Ефименко открыл в Костенках следы огромного жилища. В плане оно походило на вытянутый овал — 36 метров в длину и 16 метров в ширину, всего около 540 квадратных метров площади. По центру, по длинной оси жилища, Ефименко обнаружил девять очажных ям, а по краям — несколько ям-землянок. Если согласиться с исследователем, что все жилище сверху было покрыто шкурами мамонтов, которые поддерживались шестами, впечатление получается грандиозным!

И была вторая причина, не менее важная. На месте этого жилища археолог собрал при раскопках много кремневых орудий, а главное — коллекцию скульптур. Основное место в этой коллекции занимали фигурки женщин из кости мамонта и из мергеля, а затем — изображения различных животных. Если учесть, что находки скульптур на палеолитических стоянках крайне редки — вспомним хотя бы Сунгирь! — то казалось, что в Костенках собран целый музей первобытного искусства…

Вернулся Фрадкин с двумя лотками, на которых лежали костенковские скульптуры. Он поставил их на стол, посмотрел на меня, потом на лотки, сжал руки и словно в растерянности сделал шаг назад.

— Даже не знаю, с чего начать! — покачал он головой. — Коллекция и все документы Костенок, как ты знаешь, хранятся у нас. Ну, и не надо говорить, что Ефименко опубликовал все изображения! Я начал смотреть, сверяясь с его книгой, и стал в тупик…

Эмиль нагнулся над лотком и подал мне конический кусочек мергеля.

— Что это такое, ты знаешь…

Да, эту вещь я знал. В моих руках был обломок так называемой «хвостатой женщины»: нижняя часть фигурки, у которой сзади что-то похожее на хвост. Специалисты считали, что это изображение набедренной повязки.

— Да? Вот и я так думал, пока…

Фрадкин повернул кусок мергеля горизонтально, наклонив его в сторону света.

— Погляди!

Передо мной оказалась волчья морда.

— Волк?..

— Да, волк! «Хвост» — всего лишь складка кожи у пасти. Вот тебе скула, глаз, даже чуть вздернутый нос… А женщина где, скажешь ты? Нет ее! И никогда не было…

На следующем камне столь же четко проступала морда медведя: массивная голова, чуть приоткрытая пасть.

В книге же, которую пододвинул мне Фрадкин и где имелся рисунок этого камня, черным по белому было написано: «Обломок женской статуэтки». Еще один «обломок», но поворот — и хорошо видно туловище животного, скорее всего, лошади…

Признаться, я не находил слов от удивления. Что же произошло? Ведь не могли камни измениться или археологи быть такими слепыми?

— Теперь ты понимаешь, в какое положение я попал, когда все это увидел? — говорил Фрадкин. — Чем дальше я разбирал костенковскую коллекцию, тем меньше находил соответствий! Ефименко разделил все скульптуры на группы: целые фигурки, заготовки, изображения животных… А теперь большая часть обломков женских фигур оказывается головками или фигурками животных! Ты понимаешь, что это значит? Теперь же совершенно иначе приходится смотреть вообще на все палеолитическое искусство! До сих пор считалось несомненным, что древние скульпторы из кости и камня вырезали изображения женщин. Объяснялось это тем, что эпоха палеолита — время матриархата, время «господства женщин». Поэтому и женские статуэтки считали изображениями родоначальниц, покровительниц рода и племени.

Однако за последние годы большинство археологов усомнилось в правильности такого предположения. В самом деле, трудно допустить, что в эпоху, когда вся жизнь племени зависела от успешной охоты, от труда мужчин, власть оказалась в руках женщин. И только лишь потому, что женщина была хранительницей огня и домашнего очага? Потому, что она воспитывала детей? Но что могли сделать женщины и дети без мужчин, без мужской силы?

Так постепенно, в спорах и дискуссиях, археологи пришли к мысли, что матриархат — вовсе не время «господства женщин», как звучит точный перевод этого слова, а всего лишь счет родства по материнской (по женской), а не по мужской линии. Мужчина, женившись, переходил в род своей жены. Их дети наследовали родовое имя не отца, как сейчас, а матери. Такие порядки этнографы еще застали у некоторых народов мира. Отсюда был сделан неверный вывод, что подобный обычай — пережиток «господства женщин»…

Сомнение в правильности прежней теории возникло давно, еще в первых десятилетиях нашего века, когда, познакомившись с палеолитическими рисунками на стенах пещер, археологи не нашли там ни одного женского изображения. Единственным аргументом оставались скульптуры, и в первую очередь именно костенковские. Теперь Фрадкин уничтожал и этот аргумент.

— А как отнеслись к твоему открытию другие археологи? — осторожно спросил я его.

— Примерно так же, как и ты. Сначала удивились, потом согласились. Даже сам Ефименко. Но это еще не все! Самое удивительное произошло дальше, когда я добрался до «резерва» коллекции…

Фрадкин пододвинул ко мне еще один лоток с камнями.

Если бы эти серые, невзрачные камешки лежали на дороге или на берегу ручья, никто на них и внимания не обратил бы. Камни как камни, самые обычные. И то, что почти сорок лет они хранились в шкафах музея, объяснялось отнюдь не их достоинствами. В музейной описи так и значилось: «резерв», сопровождающий материал.

П. П. Ефименко не выбросил ничего, что было найдено при раскопках Костенок-I. И этот «резерв» являл собой скопище случайных камней, в которых не было видно ни фигур, ни следов резца.

— Ага, — сказал Фрадкин, покопавшись, — вот этот. Видишь здесь что-нибудь? Ты не спеши, смотри внимательнее…

Поданный им кусочек мергеля, чуть удлиненный и изогнутый, походил на обыкновенную гальку. Как я ни всматривался в его очертания, как ни вертел, то ставя стоймя, то кладя набок, ничего особенного в нем я не замечал.

— Неужели не видишь? — искренне изумился Эмиль и даже, как мне показалось, расстроился. — Но ведь это так ясно видно!..

Он взял у меня камень и чуть заслонил рукой свет от окна.

И произошло чудо. С камня глядел овальный глаз бизона! Да и сам камень, потеряв бесформенность, превратился в тяжелую голову со свисающими мясистыми губами, широкой линией лба и обрюзгшей нижней челюстью. Две близкие точки-впадинки обозначали ноздри, глаз был вырезан тонко и точно, передавая даже припухлости век. Ничего больше в камне не было тронуто. Скульптор «увидел» бизона в кусочке мергеля, и для его «оживления» оказалось достаточным только этого глаза и ноздрей, чтобы скульптура была готова.

— А теперь вот так!..

Поворот — и с тыльной стороны, где должна была начаться «грива» бизона, на меня смотрела столь же легко намеченная морда львицы…

Еще один камень. На этот раз я уже сам пытаюсь найти нужное освещение. Сначала возникает голова барана, потом появляется еще какая-то морда… Но главное изображение — голова медведя.

Третий, четвертый, пятый камень. Они похожи на картинки-головоломки, где в путанице линий надо отыскать охотника, его собаку и спрятавшуюся дичь…

— Видишь? Видишь? — спрашивал, радуясь, Фрадкин, подавая мне один камень за другим. — Не одно, не два — до восьми изображений на каждом камне!

Вот тонкая пластинка желтоватого мергеля. Положи на ладонь под ярким светом лампы — камешек. Поверни, чтобы тени упали на выемки, — и возникает лицо человека. Плавный изгиб высокого лба, длинный нос, почти касающийся толстых губ и маленького подбородка. Вместо глаз — небольшая выемка.

И тут же какие-то «лишние» линии, точки, детали. Кажется, что неумелый скульптор долго водил резцом по камню, не решаясь начать…

Но Фрадкин поворачивает пластинку «вверх ногами». И вот нос превращается в подбородок, губы остаются на своем месте, щель глаза — скула. Передо мной уже не человеческое лицо, а… морда льва!

Камни-перевертыши, камни-оборотни. Не случайно, а очень расчетливо древний скульптор использовал естественные неровности камня, «узнавал» в них те образы, которые он только подправлял своим резцом, очень точным и умелым. Суровые и грубые охотники на мамонтов и северных оленей обладали, оказывается, не только очень зорким глазом, но и неуемной фантазией, предвосхитив за несколько десятков тысяч лет то увлечение «игрой природы», которое появляется сейчас на выставках в виде чуть подработанных корней, наростов на деревьях и таких же камней, напоминающих своими очертаниями то зверей, то птиц, то фигурки людей…

Но почему же всего этого не видели раньше? Ведь этот «резерв» просматривали десятки археологов! Опять сказалось предвзятое мнение?

— И вот что получается, — продолжал Эмиль, когда я насмотрелся на эти удивительные камни. — Сложилось представление, что палеолитические художники создавали как бы «одноплановые» скульптуры. А стало быть, однозначные, однофигурные… И что сюжеты их сугубо реалистические, нечто вроде фотографии или зеркального отражения окружающего мира — по форме, конечно, не по содержанию! Вот и не могло никому прийти в голову, что на таком маленьком кусочке камня одновременно могут существовать и баран, и заяц, и птица, и волк, и лев…

— Но почему не предположить, что здесь работал не один скульптор? Или каждый кусочек камня использовался несколько раз? — допытывался я у Фрадкина.

— Что же, сомнение справедливо! Допустить можно. Но тогда как ты объяснишь, почему для нового изображения они не брали новых камней?

Замечание вполне резонное. В самом деле: почему? Таких камней вокруг было сколько угодно! И потом, рассматривая все это, я не мог отделаться от ощущения, что, нанося один образ на другой, художник приходил как бы в исступление от собственной фантазии, опьянялся каждой новой удачей и, поворачивая камень, находил всё новые и новые возможности, открывавшиеся ему в игре светотени…

— Задумался? — прервал Фрадкин мои размышления. — Давай думать вместе. Что получается? Во-первых, вопреки распространенному мнению, все эти скульптуры целые, а не обломки. Даже если на них изображены только части фигур — тело, голова, — так они и были задуманы. Во-вторых, вот эта «многообразность». В любом случае художнику было важно передать самое существенное, самые характерные черты того, что он хотел изобразить. Согласен?

Логика Фрадкина казалась безупречной.

— Теперь смотри дальше. Искусство в первобытном обществе, как ты знаешь, было совсем не забавой, а очень важным делом, от которого, как верили эти люди, зависела и удача охоты, и победа над врагами, и благосостояние всего племени. Короче говоря, искусство было магией, колдовством, попыткой воздействовать на силы природы. Им могли заниматься только жрецы, колдуны. И каждая черта, каждый штрих на изображении был призван усилить магическое действие.

— Согласен. Но как объяснить многочисленность изображений? Фигурки животных можно объяснить охотничьей магией. Изображение людей — какими-то культами, связанными с человеком. Но ты же сам показывал, как человеческое лицо превращается в морду льва, а лев — в сову или зайца!..

Эмиль довольно потер руками.

— Так это же оборотни!

Хм, оборотни! Может быть, он прав?

— Иначе говоря, воплощенные в камне мифы? — уточнил я.

— Вот именно! Следы древнейшей мифологии людей палеолита!

Черт побери, в самом деле! Достаточно вспомнить хотя бы волшебные сказки, которыми мы все зачитывались в детстве. В этих сказках герои — и люди, и звери, и птицы. Больше того. С легкостью поистине волшебной герои сказок превращаются то в серого волка, то в сокола, то в медведя. Даже в камень.

А сказка, особенно волшебная, — почти всегда столь же древняя, как эти камни-перевертыши, которые обнаружил Фрадкин. Сказки пришли к нам из глубин тысячелетий. Для нас теперь они только «сказки», «сказываемые». На самом же деле это измененные, полузабытые древние мифы, объясняющие происхождение людей, зверей, птиц, земли и неба. И очень возможно, что в камнях, собранных при раскопках палеолитической стоянки, — прообразы «Иванов-царевичей», добывающих «смерть Кощееву», «жар-птицу» и многое другое.

Только для тех людей это не было сказкой. Для них эти камни действительно оживали. Уже много времени спустя, когда на смену домыслам пришло настоящее знание, древние мифы превратились в сказки.


7

Открытие Фрадкина поражало своей очевидностью и неожиданностью. На самом деле ничего неожиданного в нем не было. За Фрадкиным подобные «полиэйконические» скульптуры стали находить и в других коллекциях, правда далеко не в таком количестве. Новое название Эмиль образовал от двух греческих слов: «поли» — много, «эйкон» — образ, «многоóбразные» скульптуры. Оказалось, что к этому приему, показывающему динамику превращений в статичном изображении, прибегали многие народы. В первую очередь, таким «многообразием» отличались древние мексиканские статуи, изображения тотемов, мифических родоначальников американских индейцев, и многие африканские скульптуры.

Это обнаруживалось везде, где живы были древние мифы, в которых герои проходили через ряд воплощений: вместо действия, развернутого во времени и пространстве, как бы отдельные «кадры», совмещенные друг с другом.

Я напомнил Эмилю, что подобное открытие произошло недавно при раскопках на Чукотке древних эскимосских могильников.

Большинство своих орудий древние эскимосы выделывали из моржовой кости, подобно тому, как люди палеолита — из бивня мамонта. Части составных гарпунов, упоры копьеметалок, рукоятки ножей и скребков, различные подвески, бляшки, снеговые очки и прочие предметы были украшены сложной резьбой и скульптурными изображениями.

Надо сказать, что древние эскимосы сохранили в своем быту очень много черт, позволяющих сравнивать их с людьми палеолита и находить в их жизни разгадки многих возникающих при раскопках вопросов. В первую очередь именно с эскимосским костюмом пытались археологи сравнивать одежду на палеолитических фигурках со стоянок Мальта и Буреть под Иркутском. С эскимосским и североамериканским костюмом казалась схожей одежда древнего сунгирца, открытого Бадером.

Так вот, на костяной втулке одного древнеэскимосского гарпуна оказался вырезан кит, из пасти которого выглядывает голова человека. Распластанная человеческая фигура вырезана и на спине кита. Что это — эскимосский вариант библейской легенды об Ионе или всего лишь причуда художника? Сюжет казался загадочным, пока не догадались обратиться к эскимосским сказкам. В одной из них, записанной уже в начале нашего века, содержался рассказ о «человеке, который рожден китом».

Этот охотник мог по желанию превращаться в кита, чтобы пригонять стадо к берегу. Затем он снова превращался в человека и охотника. Отзвук древнего мифа, в котором объяснялось происхождение эскимосов от китов, дошел до наших дней в виде сказки. А изображению, которое нашли археологи, больше двух тысяч лет!

— Вот-вот! — обрадовался Фрадкин. — Я же об этом и говорю! А кита и охотника я видел — мне их Дориан Сергеев показывал. Он их и нашел на Чукотке…

— Но почему именно в Костенках такое количество скульптур? Почему ни на одной другой стоянке, ни в одном жилище археологи ничего подобного не находили?

Прищурившись, Эмиль посмотрел на меня.

— А ты уверен, что в Костенках было жилище?

Я вспомнил, как старательно искали мы на Сунгире хотя бы малейшие признаки человеческого жилья, как присматривались к остаткам кострищ — не вытянутся ли они в одну линию, как на Костенках? Ведь если кремневые орудия похожи, то это сходство должно распространяться и дальше?!

— Но ведь так считает большинство?!

— Большинство так уже не считает, — сказал он. — Хотя большинство, как известно, ошибается чаще, чем меньшинство! А то, что на Костенковской стоянке открыто вовсе не жилище, — в этом теперь многие уверены…

— Из-за такого обилия скульптур?

— Не только, хотя это тоже важный аргумент! Как тебе известно, вопросами палеолитического жилища занимался специально Пидопличко. И, по-моему, он собрал очень веские доказательства против Ефименко…

Еще перед войной, раскапывая стоянки верхнего палеолита, украинские археологи обнаружили остатки жилищ, которые никак не походили на костенковские. Судя по их остаткам, люди палеолита строили жилища двух типов. Летнее жилище, временное, напоминало северный чум или вигвам: легкая основа из тонких шестов, вроде шалаша, покрытая сверху шкурами. В разобранном виде его легко могли нести два человека. И, конечно, после его разборки на земле оставался лишь след от костра да разве еще несколько камней, которыми придавливали полы покрытия. Вероятнее всего, такие жилища были и на Сунгире. Ведь даже по костям животных палеонтологи определили, что на этом месте сунгирцы жили только в летнее время!

Гораздо более интересным был второй тип жилища — зимнего и долговременного. По своей конструкции эти жилища повторяли (за исключением самого материала) конструкцию чукотской или эскимосской яранги.

По кругу в землю вкапывались черепа мамонтов, затылочной костью вниз. С наружной стороны их прикрывали лопатками и челюстями. Получалось прочное основание стенки с завалинкой из утрамбованной глины. Затем в черепа вставляли тонкие шесты и бивни. Естественная изогнутость бивня образовывала полукруглый свод хижины. Сверху свод покрывали шкурами, придавливая их тоже бивнями и тяжелыми костями. Получалось надежное теплое жилье. Размеры его невелики: обычно 8–12 квадратных метров. Такие небольшие жилища с одним очагом археологи нашли в Гонцах, Добраничеве, Мезине, Межиричах и на Кирилловской улице в Киеве. Они настолько повторяли размеры и конструкцию друг друга, что казалось, были выстроены по одному «типовому проекту». А в Костенках — 540 квадратных метров! Почему такое большое?

Напрашивался естественный вывод: площадка в Костенках не жилище, а что-то иное… Но что именно?

— Такие же сомнения были и у меня, — разгадал Эмиль ход моих мыслей. — Вот поэтому я решил подойти к загадке с самого начала. Ефименко в ножки надо кланяться, что он не только все собрал, но и чрезвычайно тщательно все в полевых дневниках описал! Мне нужно было увидеть, как лежали эти скульптуры в момент их находки. И вот что получилось…

С этими словами Фрадкин расстелил на полу большой план костенковского «жилища», перекрытого сеткой квадратов. Здесь были и очаги, и три маленькие полуземлянки, две из которых располагались на средней линии, почти друг против друга. На плане в натуральную величину были нарисованы все скульптуры из камня и кости. Конечно, размеры квадратов были значительно уменьшены, но масштаб оказался достаточным, чтобы представить себе расположение и соотношение фигурок.

Первое, что бросалось в глаза, была их «парность». Мамонты образовывали три парные группы, двумя парами лежали львы. Да и другие статуэтки заметно группировались на смежных квадратах. Но вот что интересно: большая часть скульптур, в том числе и мамонты, найдены были в полуземлянках!

Эмиль присел на корточки над планом.

— Смотри, что получилось! Вот группы, — показал он, — где изображения одних только животных. Есть и такие, где вместе с животными лежат изображения людей. А теперь скажи: знаешь ли ты хоть одну стоянку, где бы чуть ли не основными находками были произведения искусства?

— Нет, не знаю. Да ведь это возможно только в одном случае — в пещерах, в святилищах… Постой! Не хочешь ли ты сказать…

— …что это святилище? Именно это и хочу!

— Но ведь здесь орудия, очаги…

— А почему в святилище не должно быть очагов? Наоборот, обязательно должны быть! А орудия… Ты посмотри, какие именно орудия здесь найдены!

Надо признаться, что набор орудий, найденный на Костенковской стоянке, оказался довольно специфическим. В большинстве своем это были кремневые резцы, острия, ножевидные пластинки с одним притупленным, а другим приостренным краем, скребочки.

— Именно те орудия, которыми, по заключению специалистов, и были вырезаны все эти скульптуры! И такие «наборы» орудий палеолитического скульптора встречены как раз в полуземлянках! Кстати, насколько можно судить по описаниям и рисункам Ефименко, даже конструкции сводов этих полуземлянок совпадают с конструкцией постоянных палеолитических жилищ! Конечно, они меньше по размеру, но ведь жила в них не семья, а… — тут Эмиль перешел даже на шепот, — а колдуны, жрецы!

— Знаешь, все-таки… — я с трудом подыскивал слова сомнения, — ведь не знаем мы еще ни одного жилища колдуна!

— Ну, это ты просто у себя в неолите не находил! — отмахнулся Фрадкин. — И я так думал. А когда пришлось заняться этим всерьез, то оказалось, что они давно известны.

— Где же, например?

Эмиль начал перечислять.

В конце 20-х годов Н. С. Замятнин раскопал в селе Гагарино небольшое круглое жилище, относящееся к той же эпохе, что и Костенки. В этой полуземлянке он нашел девять превосходных женских статуэток из бивня мамонта. Восемь стояло вдоль стенки, а одна — возле небольшой ямки, где находились не менее любопытные вещи: 30 кремневых орудий, несколько клыков песца с отверстиями, вроде тех, что мы встречали на Сунгире, костяная игла и игольник. Наконец, здесь же лежал хвост мамонта — конечно, не сам хвост, а только позвонки, расположенные в анатомическом порядке. Но Замятнин раскопал только часть жилища. Совсем недавно его работы продолжил Л. М. Тарасов и нашел там еще множество вещей: кремневые резцы, ножевидные пластинки, обломки костяных игл, подвески из клыков песца. И — что особенно важно — две женские фигурки, еще до конца не вырезанные из одного куска бивня.

Столь же интересные находки были сделаны М. М. Герасимовым при раскопках пятого жилища на стоянке Мальта под Иркутском. Площадь его тоже невелика — около 8 квадратных метров. Стены сложены из массивных плит известняка. Внутри находился очаг. В самом жилище ученый нашел кремневые ножи, резцы, скребки, пластинки, костяной кинжал, стружки от бивня, бусы и пуговицы. И скульптуры, изображавшие птиц — гагару и лебедя.

Похожее жилище, фундаментом которому служили черепа мамонта, было открыто в Мезине, на правом берегу Десны. От других мезинских жилищ оно отличалось тем, что внутри, в одном из углов, находились лопатки и челюсти мамонта, украшенные геометрическими узорами из полос красной охры…

— Довольно, убедил! — взмолился я, когда Эмиль обрушил на меня поток этих сведений.

— Нет, подожди! Самое интересное еще впереди! Ведь тебе известна стоянка Дольни Вестоницы в Чехословакии? Да? Так вот. Эта стоянка относится к так называемой селетской культуре, с которой связана культура Костенок и Сунгиря. Там при раскопках археологи нашли тоже небольшую и тоже круглую землянку. И большую ее часть занимала — что бы ты думал? — печь! Большая печь, сложенная из камней. Скажешь: зачем печь, когда в других землянках очаги? Вот то-то и оно! В этой печи первобытный скульптор-колдун обжигал фигурки из глины! Почти такие же фигурки, как в Костенках вырезали из мергеля!..

— Подожди! Но в Костенках культурный слой…

— А где он? — перебил меня Фрадкин. — Он очень тонок! Скорее, то, что Пидопличко называл «топталищем» — натоптанное место, где постоянно ходили… К тому же культурный слой, как правило, накапливается из отбросов за пределами жилища. А здесь за оградой — ограда была! — ни кремней, ни скульптур. И эти небольшие полуземлянки — тоже жилища колдунов-скульпторов! Недаром в них найдены наборы необходимых инструментов и заготовки материала, не говоря уж о самих фигурках…

Возразить было нечего. Тем более, что в этих же землянках Ефименко обнаружил лапы пещерного льва, волка и череп овцебыка, — в прошлом, вероятно, это была целая голова, необходимая для церемоний, так же как хвост мамонта в Гагаринском жилище…

Да, в Костенках раскопали отнюдь не «большой дом». Четкая граница культурного слоя на площадке — свидетельство ограды вокруг. В ограде горели костры. Друг против друга располагались жилища колдунов. Была еще третья полуземлянка, значительно большая, чем эти две. Вероятно, она была необходима для тех церемоний, тех ритуальных действий, которые происходили в этой ограде. Мы можем только догадываться, что это были за действия: какие-то обряды, связанные с удачной охотой, с жизнью племени, как, например, инициации.

Инициация — посвящение. Под этим обычно подразумевается вся совокупность сложных, порой мучительных испытаний, пройдя которые юноша становился полноправным членом рода и племени — мужчиной, бойцом и охотником. Но подобно тому, как посвящению в рыцари средневековья предшествовали настоящие бои и победы на турнирах, как посвящению в высокое звание врача предшествует самостоятельное лечение больных, а званию ученого — научные работы, инициации точно так же включали в себя испытания на смелость и выносливость, на мужество и самообладание, знание приемов охоты и повадок диких зверей. И еще знание мифов и преданий своего племени.

Глубокие подземелья пещер с палеолитическими рисунками по стенам — как раз такие святилища. В пещерах Тюк д’Одубер, Нио и в других пещерах Франции на глине пола сохранились отпечатки ног палеолитического человека. По этим следам можно видеть, как двигались в танце процессии юношей и девушек, как расходились они и снова соединялись перед скульптурами и рисунками животных… Для чего создавались эти изображения, рассказали сами художники. На многих рисунках можно увидеть нарисованные раны с сочащейся кровью, изображения впившихся в тело дротиков. Бизоны, львы и медведи, вылепленные из глины с потрясающим реализмом, буквально истыканы ударами копий и дротиков. Победа над изображением должна была обеспечить победу над живым зверем в реальной охоте. Эти магические действия совершались обязательно вдали от глаз непосвященных. Насколько важным считалось сохранение тайны, видно из того, что путь в такие первобытные святилища ведет исследователя по запутанному лабиринту ходов: ему приходится переплывать подземные реки и озера, иногда нырять в темноту, в ледяную воду подземных потоков.

На Русской равнине не было пещер. Поэтому площадку для ритуальных действий приходилось прятать за высокой, надежной изгородью, вход в которую охраняли вот эти самые скульпторы-колдуны.

Может быть, и тот сунгирец, которого раскопал Бадер, тоже был одним из таких колдунов?

Вспомнив о Сунгире, я не мог тогда предположить, что вскоре снова попаду в места, где начиналось мое знакомство с палеолитом.


8

Удивительные повороты происходят в жизни! Начав эту главу, я собирался закончить ее рассказом об открытии Фрадкина. Мне оставалось дописать несколько последних страниц, когда неожиданно приехал знакомый археолог.

— Ты уже слышал про Сунгирь? — начал он с порога. — Бадер нашел новое погребение! Поезжай! Там еще идет работа…

Подробностей он не знал. Слухи были слишком противоречивы, но все сходились на одном — это сенсация.


…И вот я снова еду на Сунгирь, через двенадцать лет после того, как впервые услышал это название. Ехал и вспоминал прошедшие годы, своих товарищей, которые давно стали учеными, сделали немало важных и интересных открытий. Но все равно, когда заходил разговор о том, первом лете, когда мы начинали раскопки Сунгиря, воспоминания становились живее и ярче.

Стояла поздняя осень, последние дни октября. Уже облетела листва на деревьях, ветер был холодный, но он разогнал серые сплошные тучи, и над Клязьмой, над холмами Боголюбова и такой знакомой церковью Покрова, видневшейся вдалеке, сверкало голубое осеннее небо. Прежде ровное поле между кирпичным заводом и стоянкой теперь было взрыто карьерами, ямами, и только на обочине, возле дороги, невесть как сохранившиеся в холода, голубели сунгирские васильки.

А вот и наш карьер! Я чуть было не прошел мимо, так он зарос бурьяном, и только небольшой деревянный вагончик на колесах, из трубы которого вился дымок, позволил мне догадаться, что раскоп где-то рядом.

Не рядом — почти под ногами. Под коричневым клеенчатым навесом, растянутым на шестах, я увидел легкий складной столик с чертежами и фотоаппаратами. Рядом с ним стоял Бадер. В плаще, натянутом поверх шубы, в теплых ботинках, в перчатках, он стоял полуобернувшись ко мне, то ли размышляя, то ли рассматривая что-то в глубине навеса.

Я задержался на краю раскопа, чтобы еще продлить странное, несколько тревожное ощущение пульсирующего времени, когда отсчет тысячелетий вдруг перебивается отсчетом годов, а потом кажется, что не было этих лет, ты просто отлучился на десять — двадцать минут — может быть, за ножом или кистью в лагерь бегал — и сейчас возвращаешься на свое рабочее место…

Подошвы скользят по вырубленным в глине ступеням, я чуть не падаю и съезжаю вниз.

Бадер поворачивается, с минуту вглядывается в меня.

— Андрей? Вот неожиданность! Как вы узнали? Ведь я никому не велел говорить!..

Я объясняю. Он качает головой.

— Уже вся Москва, говорите, знает? Ну, совсем работать нельзя будет! Нет, к вам это не относится. Ведь вы сунгирец, один из первых…

Я объясняю, что приехал не только посмотреть. Если есть работа…

— Ну что вы! Видите, у меня и рабочих уже никого нет! Все сделано, расчищено. Теперь жду реставраторов и художников, чтобы начать разборку. Постойте! Ведь мы с вами говорим, а вы ничего не видели!

Под навесом в глубине раскопа из земли вырезан «стол» — узкий, длинный. На нем, как в музейной витрине, очищенные даже от мелких крупинок земли, лежат два красных скелета — головами друг к другу, как те фигурки из Гагаринского жилища, вырезанные из одного куска бивня.

Вот оно, то сокровище, о котором мы так мечтали двенадцать лет назад! Вторая — или уже третья, четвертая? — сенсация Сунгиря! Я не могу даже как следует рассмотреть погребение, у меня с непривычки рябит в глазах, и я засыпаю Бадера вопросами:

— Отто Николаевич, а почему они такие маленькие? Подростки? Ведь это второй раскоп? И здесь где-то было и первое погребение? Как нашли? И опять масса бусин?

Бадер, помолодевший, радостный, совсем такой же, как в прежние годы, уже готов отвечать, но спохватывается, смотрит на часы и серьезнеет.

— Андрей, давайте разговаривать потом! Вечером, позже, — сколько угодно! Сейчас должны приехать геологи из Москвы, завтра — археологи-ленинградцы… А столько еще надо успеть сделать! Пока смотрите…

Это — мальчики. Два скелета, головы вместе. Сначала мне показалось, что они усыпаны крупицами розовой земли. Но это бусины. Сотни, тысячи просверленных овальных и прямоугольных бусин покрывали кости. Они лежат рядами поперек груди, вдоль костей рук и ног, как и у первого скелета. Несколькими рядами они охватывают запястья и щиколотки, как браслеты. А рядом с ними, на руках, — настоящие браслеты из пластинок бивня, по два, по три сразу.

Бадер склонился с планом над костяками. В его руках цветные карандаши — синий, желтый, зеленый. На плане бусины нанесены простым карандашом. Он вглядывается в их положение на скелетах, закрашивает рисунки то одним, то другим цветом, в зависимости от того, как они лежат — выше или ниже, и постепенно становится видно, что одноцветные цепочки бусин повторяют очертания одежды, на которой они были нашиты.

Самые крупные бусины сверху. Под ними ряды более мелких. Разные бусины — разные части костюма. Вот эта цепочка бусин идет вдоль руки: она была нашита на рукав и сохранила его очертания. Такие же «цепочки» вдоль ног — своеобразные «лампасы», которыми расшиты штаны. Сверху их перехватывают ряды крупных бусин — следы каких-то повязок. А здесь, на черепе, мелкие бусины лежат рядами, и от них спускаются другие «цепочки». Это остатки шапочки. Выше бусин, на темени, в определенном порядке — концами в стороны и вниз — лежат просверленные клыки песца.

Так вот почему мы и раньше находили на Сунгире в таком количестве бусины и клыки-подвески! Я уже не помню, кто из нас рисовал воображаемый портрет сунгирца, и невольно приходит мысль: как мало мы знаем и по каким крупинкам приходится это знание собирать!..

Бусины, «шапочка», браслеты — это было и в первом погребении. Оно представлялось совершенно исключительным по своему богатству. Но здесь еще и перстни: целиком вырезанные из бивня, тонкие, изящные, по два-три на пальце.

На груди у каждого погребенного — длинные острые булавки. А мы-то принимали их за обломки шильев!

Я не выдерживаю молчания. Бадер приостановился, чтобы отдохнуть, и я забрасываю его вопросами. Он и доволен и недоволен: работа не ждет, но кто из археологов откажется поделиться радостью такого открытия?

— Вы знаете, каким событием для науки стал первый сунгирец. Так вот, теперь мы можем уже уверенно говорить о «сунгирском костюме». Он был почти однотипен. Смотрите…

Но смотреть пришлось в другую сторону.

У края карьера остановился автобус. Затем другой. Вереница людей спускается по скользким ступеням в раскоп, и Бадер со вздохом складывает план. Приехали московские геологи.

— И вот так, Андрей, уже вторую неделю! — со смешанным чувством досады и гордости говорит мой старый учитель и идет встречать гостей.

…Сунгирь, Сунгирь! Пока раздавались восклицания восторга и удивления, я отправился бродить по заросшему карьеру и, взбираясь на многолетние отвалы земли из раскопов, пытался найти остатки наших, первых… Напрасное дело! За эти годы на Сунгире раскопали больше трех тысяч квадратных метров площади. Пожалуй, ни одна палеолитическая стоянка не может похвастаться таким размахом работ. Казалось, все изучено, все открыто, кончается культурный слой… Но вот еще один сезон раскопок — и все начинается сначала…

Вернулся я, когда Бадер уже рассказывал.

— …Мы ждали это погребение. Первое, найденное в 1964 году, находилось всего в нескольких метрах от того, что вы видите сейчас. В этом году мы начали с участков, окружавших первое погребение. И выяснилась любопытная картина…

Все это я представляю: как шел сначала пустой суглинок, как потом появились первые косточки, пятна, клинья от морозобойных трещин… Место первого погребения окружали остатки нескольких костров и яма. В ней лежали роговые мотыжки, служившие древним сунгирцам вместо лопат. Они делали их из трубчатых костей лошади и бизонов. Вместе с мотыжками лежали комки охры, два куска бивня и… хвост песца.

Так, может быть, действительно древние сунгирцы похоронили здесь своего колдуна?!

— Когда мы начали разбирать культурный слой в том месте, где вы видите сейчас это двойное захоронение, — рассказывал Бадер, — мы наткнулись на человеческий череп, сильно поврежденный солифлюкцией. Вокруг него лежали бусинки, клыки песца, колечко-перстень, две каменные подвески и кремневый наконечник. Ну что ж! Конечно, было очень обидно, что от погребения так мало осталось! Но я помнил, что над первым погребением точно так же лежал человеческий череп. Может быть, и здесь так? Действительно, чем глубже становился наш раскоп, тем больше попадалось пятен и полос охры в почве…

Полтора месяца, с 18 августа до 3 октября, сантиметр за сантиметром ножами снимали слой. Не лопатами, не совками — ножами. Иногда переходили на специально выструганные лопаточки, узкие, не шире плакатного пера: на одной стороне — лопаточка, на другой — острие для рыхления земли. Чтобы ничего не нарушить, чтобы не повредить бусину или кость, если на нее наткнешься…

— И вот… — Голос Бадера стал прерывист. Я видел, что он снова переживает все, о чем рассказывает. — Это было третьего октября. Фактически мы достигли уровня погребения — яма была хорошо видна. На следующий день при расчистке возле одной из ее стенок мы наткнулись на кость. Бедренная кость! Нога? Значит, вторая нога возле другой стенки? Копаем. Есть нога — толстая! Но они лежат слишком далеко друг от друга… Великан? Нет, таких великанов не бывает! Копаем дальше, в конце ямы. Еще две ноги! На этот раз стопы, осыпанные бусинами… Что за черт! Два покойника? Тогда один должен лежать между ног другого?.. Начинаем расчищать другой конец ямы — и здесь пара ног! Три пары ног — это уж слишком! Расчищаем второе бедро, которое нашли вслед за первым, и видим, что это не бедро, а прямая и гладкая кость. Палица из бивня мамонта? Вот интересно! Таких палиц еще никто не находил. Чистим дальше, дальше… Позвольте, у мамонта таких длинных костей не бывает! Это не палица! Но что же? И вот, — Бадер делает эффектную паузу, — перед вами громадное копье, два метра сорок два сантиметра!..

Трудно рассказывать о переживаниях, о разговорах и восторгах. Об этом не пишут в научных статьях и отчетах, но именно эта атмосфера, которая окружает каждое открытие, и составляет главное в жизни археолога. Я знал, что впереди целый вечер, когда, точно так же как в былые годы, мы отправимся в сумерках к Клязьме и мой учитель будет снова рассказывать о раскопках, волнениях и находках. А пока, протиснувшись поближе к погребению, старался рассмотреть его как можно лучше и представить, что здесь когда-то произошло…

Охра. Алая, словно брызги крови. Ею засыпаны скелеты, вещи, дно могилы. Кое-где под охрой видны белые крупинки — то ли мел, то ли пепел, и мелкие угольки, которыми выстлано дно ямы.

Специально насыпали угли? Или кострами оттаивали мерзлую землю, а потом долбили ее роговыми мотыгами? Все-таки холодно и неуютно тогда было, наверное, куда как холоднее, чем сейчас. И низкие серые тучи, и мокрая земля, и резкий ветер от далекого ледника… Может быть, по Сунгирю уже шел осенний лед. И хлопья мокрого снега. А из тумана, из далей — низкий трубный голос мамонтов…

Ладно, пускай все это я придумал. Могло так быть! Вот только для чего угли и охра? Охра тоже символ огня? Или, как повелось считать уже давно, охра — это имитация крови, символа жизни? Все это повторяет первое погребение. Значит, у сунгирцев погребальный ритуал был четок и определенен.

А потом в эту узкую и длинную яму одного за другим положили двух мальчишек. Доисторических мальчишек. Бадер успел мне сказать, что приезжал профессор В. В. Бунак и ориентировочно определил, что младшему шесть-семь лет, а второй на два-три года старше. Но М. С. Акимова, которая была здесь уже после Бунака, считала, что по зарастанию швов на черепе и по зубам младшему было лет девять-десять, а старшему — двенадцать-тринадцать. Правда, все эти определения предварительные, основные — потом, в лабораториях, в Москве…

Голова к голове. Почему не рядом? Сколько всегда возникает этих «почему» с каждым новым открытием!

Теперь одежда. Какая она была? Кожаная? Скорее всего, меховая: рубашка — мехом внутрь, а куртка — мехом наружу.

Очертания рубашки хорошо видны по «нитям» бусин. Вот они идут до запястий, а в запястьях и у плеча рукава перехвачены бусинными повязками. Штаны такие же, как рубашки: расшиты бусинами и перехвачены повязками под коленом и на щиколотках. И конечно, сапоги-унты! Расшитые бусинами, как бисером, они похожи на меховые унты северных народов и, возможно, как и те, были украшены вставками из разного меха и цветных кожаных аппликаций…

Поверх рубашек — куртки, расшитые более крупными бусинами. Куртки доходили почти до колен. Их надевали через голову, а на груди был разрез, который закалывали большими тонкими булавками. У каждого мальчика сохранились такие булавки под подбородком: совершенно одинаковые, воткнутые наискосок и вниз.

Бадер полагал, по расположению этих булавок, что оба мальчика были «правшами»: так, справа — сверху вниз — булавку можно воткнуть только правой рукой. Может быть. Но вероятнее, что покойников одевали уже после смерти. Однако вот еще возможное доказательство правоты Бадера. Именно в правую, а не в левую руку старшего мальчика положили кремневый нож и тончайшую, ничем не отличающуюся от современных костяную иглу! И на правой же его руке — костяные перстни. Первые. Уникальные. Каких еще нигде не находили.

Тут же лежат клыки песца. Это уже не костюм. По-видимому, клыками и бусинами была расшита небольшая кожаная сумка, висевшая на поясе у старшего мальчика. «Заглянуть» в нее удастся только потом, когда все это погребение вместе с землей привезут в Москву и реставраторы, закрепляя специальными составами каждую косточку, начнут его разбирать, восстанавливать и реконструировать одежду…

На груди у старшего мальчика лежит какой-то предмет, на котором наросла известковая корка, как и на некоторых костях. Я наклоняюсь, чтобы лучше рассмотреть, и Бадер замечает мое движение. Он прерывает рассказ:

— Посмотрите, Андрей! Неужели не узнаете?

Я вглядываюсь, пытаясь уловить форму предмета, и неуверенно спрашиваю:

— Лошадка?!

— Ну конечно. Ведь точно такую мы нашли в первый год! Постойте, ведь вы ее, кажется, и нашли?

— Нет, Отто Николаевич! Ее Юра нашел, помните, тот, из Перми?

— Ах да, совершенно верно! Правда, эта немного крупнее той. И смотрите, как она лежит: на груди. Вероятно, амулет…

Вторая лошадка. А ведь нигде больше «сунгирские лошадки» не известны! Только здесь. Что это, амулет? Или знак рода, изображение мифического предка тех людей, быть может называвших себя Людьми Дикой Лошади? Ведь каждый род вел в те времена свою родословную от мифического предка, тотема — животного, растения — подобно тому, как у индейцев был род Ворона, род Оленя, род Волка, род Бобра…

Бадер продолжает рассказ, и оказывается, что самое главное здесь не одежда и не лошадка. Самое удивительное открытие заключено в вещах, которые положили с мальчиками их соплеменники.

— Вот оно, «бедро великана», на которое мы наткнулись вначале, — показывает Бадер на кость, лежащую возле левой руки старшего мальчика. — Действительно, это бедренная кость! Сейчас трудно определить, чья она: человека пли пещерного льва. Но поглядите, это не просто кость: в середине она выскоблена и вся заполнена охрой. Может быть, это футляр для краски? А вот второе «бедро» оказалось копьем…

Какое было оружие у человека ледниковой эпохи? До последнего времени никто не сомневался, что человек делал копья и дротики из дерева, оснащая их кремневыми наконечниками. Или костяными. Дерево так долго не сохраняется, а каменные наконечники, как и костяные, находят при раскопках.

Здесь же настоящий склад древнейшего оружия: два копья, множество тонких дротиков и кинжалов. И все они сделаны целиком из бивней мамонта.

В первый момент, рассматривая прямые длинные стержни, воспринимаешь это как должное. И лишь потом охватывает изумление: как же это сделано? Ведь бивень мамонта изогнут дугой! То, что сунгирцы умели расщеплять твердые бивни, было известно и раньше. Но выпрямлять!..

И тем не менее вот они: длинные, тяжелые копья с острейшими концами.

Сейчас мы не знаем, как можно сделать слоновую кость мягкой и пластичной. Кажется, таким секретом владели древние греки, но рецепт они нам не оставили.

— Я думаю, что сунгирцы все-таки размачивали кость в воде и распаривали ее над огнем, — говорит Бадер. — А потом выпрямляли. Ведь рядом с этим великолепным оружием лежат выпрямители, или, как их обычно называют, «жезлы военачальников».

— А это действительно выпрямители? — спрашивает Бадера кто-то из геологов.

— Во всяком случае, теперь мы имеем право так думать! Здесь их два, они положены с оружием… По-видимому, это действительно выпрямители!

Бусы, подвески, иглы, перстни, браслеты, копья, дротики, кинжалы, «жезлы». Настоящий музей палеолита!

Но что это было за оружие? Охотничье? Или военное? Ведь с такими копьями и дротиками можно не только успешно защищаться от нападения пещерного льва или медведя, чьи кости обнаружили на Сунгире палеонтологи.

Бадер считал, что это охотничье оружие. Однако в своем рассказе он упомянул об одной любопытной детали, которая, на мой взгляд, опровергала его точку зрения.

Расчищая дротики, Бадер заметил, что у боевых концов некоторых из них, вдоль костяного стержня, лежат полоски мелких кремневых отщепов — «чешуйки» чуть крупнее булавочной головки. Они начинались в двух-трех сантиметрах от конца и тянулись ровной полоской в двадцать пять — тридцать сантиметров вдоль стержня. Бадер полагал, что сунгирцы смазывали концы своих дротиков смолой или клеем, а сверху насыпали кремневые чешуйки совсем так, как делают наждачную бумагу. Гладкое острие становилось как бы зазубренным. Попадая с дротиком в тело, чешуйки расширяли, разрывали рану, а часть из них оставалась в ней, препятствуя заживлению. Следовательно, все это было сделано в расчете, чтобы рана от такого оружия мучила как можно дольше. «Но кого? Зверя? Сомнительно!» — думал я. Охотничья рана должна быть смертельной и поражать зверя как можно скорее. Действие же этих чешуек рассчитано на гораздо больший срок, чем охота. К тому же зверь не вытаскивает — он может только сломать попавшее в него копье. Зато именно такими «сюрпризами» оснащают свои боевые стрелы индейские племена Южной Америки. Боевые, а не охотничьи!

Наконец, следовало принять во внимание, что все народы, живущие охотой, хоронят даже самых знаменитых своих охотников не как охотников, а как воинов. Охота считается делом важным — это жизнь. Но для того чтобы стать мужчиной, например у ирокезов, сиу, делаваров, юноша должен был «вступить на тропу войны» и вернуться к старейшинам племени со скальпом, по крайней мере, одного из врагов.

Может быть, и та «сумочка», которая представлялась нам висящей на поясе старшего мальчика, — именно такие скальпы, украшенные просверленными клыками?

И была еще одна загадка, в спор о которой включились все присутствующие, и каждый отстаивал свои соображения.

В могильной яме находилось два совершенно одинаковых прорезных диска из кости. В центре каждого диска — круглое отверстие, а вокруг — десять овальных. Диски стояли вертикально, на ребре, возле правого виска каждого мальчика. Только у младшего такой диск был надет на один из дротиков, а у старшего он «припаялся» своим краем к большому копью. С первого взгляда они казались похожими на эфесы мечей японских самураев. А для чего они предназначались в действительности?

Украшения? Но диски связаны с оружием, а не с костюмом погребенных. Эфесы, то есть «ограничители» рукояток кинжалов, служившие защитой руки? Но один лежал сам по себе, а другой надет на дротик, а никак не на кинжал! Кстати, Бадер предположил, что диск, лежащий возле головы старшего мальчика, первоначально тоже был надет на дротик, только сделанный не из костей, а из дерева, почему он и не сохранился. Положение, в котором был найден этот диск — стоймя, — как будто подтверждает такую догадку. Ведь они так и лежат — у правой руки каждого мальчика. Возможно, к овальным отверстиям привязывали пучки окрашенных волос или тонкие кожаные ремешки. Такие «жезлы» могли служить знаками отличия во время каких-то церемоний, происходивших внутри святилищ, подобных Костенковскому жилищу, боевыми знаменами или… Но тут открывается простор уже фантазии.

«Так что же такое Сунгирь?» — задаю я себе вопрос. Стоянка? Или первое из известных науке родовое кладбище людей палеолита? Не потому ли здесь до сих пор не удается найти следов долговременных жилищ? Тогда все эти костры, все орудия и украшения связаны с погребениями, с тризнами на могильнике, а стоянка — настоящая стоянка! — еще ждет нас где-то в стороне.


9

Вечером, когда гости уехали, а погребение было закрыто специально сделанным из пенопласта саркофагом — чтобы его не повредили ночные заморозки — мы с Бадером отправились к церкви Покрова на берегу Нерли. По той же тропинке, что ходили и много лет назад.

На черной воде колыхались блики от встающей над дальним лесом луны, в тонком, холодном тумане темнели стога на пойме. Под ногами чуть похрустывала начинающая подмерзать трава.

— Знаете, Андрей, — Бадер, шагавший впереди меня, остановился, — сейчас мне показалось, что и не было тех лет! Как будто мы приехали на Сунгирь вчера и лишь начинаем раскопки. А знаете почему? Ведь Сунгирь нам открывается только теперь! И все вы для меня такие же мальчики, какими были тогда…

— А мы, увы, уже не такие. И вокруг все изменилось…

— Да-да, конечно! Но ведь и Сунгирь не тот, что раньше! Тогда — вы помните? — это была самая северная палеолитическая стоянка. А теперь на Каме и на Печоре открыт не только верхний, но и средний палеолит! Открыты рисунки Каповой пещеры на Урале. Мы знаем теперь, что человек достиг берегов Ледовитого океана еще в конце мустьерской эпохи. В прошлом году я был на Печоре. Там найдено два памятника возле деревни Бызовой — Бызовая и стоянка Крутая Гора. На Крутой Горе два слоя: нижний, мустьерский, и верхний, очень похожий по вещам на Сунгирь и Костенки. Так что очень возможно, что там жили родственники сунгирцев!..

— А как теперь датируется Сунгирь? — спросил я Бадера, когда мы снова пошли вдоль реки.

— По-разному. Мнения геологов очень разноречивы. Да и радиоуглеродные даты только теперь начинают приближаться к датам археологическим. Как вы помните, вначале я очень осторожно датировал Сунгирь примерно двадцать пятым тысячелетием до нашей эры. Первые же радиоуглеродные даты были смехотворно малы: одиннадцать — четырнадцать тысяч лет. Однако последние результаты анализов — двадцать две и двадцать три тысячи лет. Это хорошо! И я думаю, что произойдет еще небольшое «удревнение»… А все-таки какое ваше впечатление от этих мальчишек?

— Я же сунгирец! — отшутился я. — Завидую тем, кто их расчищал! Такое богатство, столько всего нового… Правда, я больше думаю, кто они: сыновья вождя, которого вы нашли пять лет назад, или оруженосцы его? Ведь в первом погребении оружия не было, а здесь больше, чем нужно…

— Да-да, вы сунгирец! — не слушая меня, продолжал размышлять мой учитель. — И сколько после вас уже здесь побывало сунгирцев! У вас стояло три палатки под валами. Вы были там сегодня? (Я кивнул.) Ну конечно, были! А в этом году с другой стороны городища стоял уже целый палаточный городок…

Впереди, за стогами, выступая из-за деревьев, смутно белела церковь Покрова.

— Вы знаете, — вдруг сказал Бадер, — всю жизнь я занимался палеолитом. Но только сейчас, с этими открытиями, я ощутил, как мало мы знаем о нем. Как мало знаем о тех людях, которые и создали нас с вами! А узнавать, — он повернулся ко мне и улыбнулся прежней доброй улыбкой, — узнавать человека — это всегда так интересно! Да, именно человека, потому что историю делают люди…

Он замолчал. От реки поднималась сырость, и становилось зябко. Издалека, за Нерлью, мелькнул яркий глаз паровоза, и раздался далекий гудок, отразившийся эхом на противоположном берегу. Поеживаясь, я представил, как тысячелетия назад отсюда, вслед за уходящими ледниками и стадами мамонтов, двигались на север сунгирцы, оставив на стоянке своего вождя и его оруженосцев, погибших в какой-то стычке с враждебным соседним племенем. По холодной и мокрой тундре, с кустарником и редкими лесками, шла маленькая группа людей, останавливаясь на берегах озер и рек. Сменялись поколения. Вымирали мамонты. Иногда встречались такие же группы, с которыми то вступали в сражения, то объединялись для совместной охоты и жизни.

Небольшие группы людей, разбросанные по огромному пространству, — это и было человечество, долго и упорно заселяющее и осваивающее землю, которую мы называем своею…

Сунгирь. Первые раскопы.

Сунгирь, 1957 год. О. Н. Бадер.

Сунгирь, 1964 год. Первое погребение.

Костенки-I. Скульптуры из святилища.

Сунгирь. Вверху — лошадка. Внизу — О. Н. Бадер у двойного погребения, найденного в 1969 году.

Сунгирь. Двойное погребение, открытое в 1969 году. 1 — старший мальчик; 2 — младший мальчик; 3 — большое копье; 4 — малое копье; 5 — дротики; 6 — стилет; 7 — булавки; 8 — «жезлы» начальников; 9 — лошадка; 10 — диски.

Сунгирь, 1969 год. Младший мальчик. Видны костяные бусины, украшавшие одежду. На груди — длинная костяная булавка; слева — дротики из бивня мамонта. На одном из них надет загадочный диск.

Сунгирь, 1969 год. Старший мальчик. На черепе хорошо видны остатки шапочки, расшитой бусинами и клыками песца. На груди — костяная булавка и фигурка лошадки. Слева — часть массивного костяного копья, на котором лежит прорезной диск.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги