Распахнутая земля

Глава третья Вилла у моря

Так смотри, рыбак, не проспи завтра! — хлопнул меня по плечу Кузьма Иванович. (За глаза все рыбаки звали бригадира Кузей Маленьким.) — В море пойдем, крестить тебя в рыбацкую веру будем…

Мы сидели на причале и смотрели, как опускается в море солнце. Обширная Караджийская бухта казалась отлитой из стекла. Вечернее солнце высветило далекий мыс, на котором свечкой горела белая и тонкая башня старинного маяка, облило красными потоками степь и домики Оленевки. Перед нами на бетонном скате причала, готовые к спуску, стояли осадистые широкоскулые фелюги. Официально они именовались мотоботами, но в просторечье рыбаки сохранили старое название, укоренившееся в Крыму еще с турецких времен.

На Тарханкут, собственно на Тарханкутский полуостров, самую западную оконечность Крыма, я приехал из любопытства к новым местам и к изумительно красивому морю. Нигде больше не приходилось мне видеть такого ярко-синего моря, такой прозрачной воды, когда на десятиметровой глубине можно рассматривать на дне камни и следить за движением рыб.

Здесь выжженная каменистая степь, жаркая и пустынная, лежит под белесым южным солнцем. Над ней царствуют зной и ветер. Впервые попав в этот край, я счел Тарханкут за осколок тех древних, давно уже не сохранившихся степей, о которых напоминают белесые гривки ковыля, суслики, столбиками стоящие возле своих норок, да редкие теперь дрофы, большие и важные птицы, степенно разгуливающие вдали от дорог…

Сам полуостров, если можно было бы взглянуть на него сверху, являл собой плоскую треугольную скалу. Сдутая ветрами, смытая зимними дождями почва сохранилась только в ложбинах. Пласты известняка, слагавшего Тарханкут, лежат в степи огромными плитами, создавая впечатление каких-то гигантских построек древности, сглаженных и разрушенных временем.

Я поселился в Оленевке. Белые домики села растянулись вдоль берега лимана, отделенного от залива широкой полосой песчаной пересыпи. Это и был крайний предел Тарханкутского полуострова, который оканчивался двумя длинными мысами, охватившими, словно руками, глубокую бухту. На одном из мысов стоял старинный маяк, на другом находился рыбачий причал. Наплававшись с маской и ластами, я приходил к рыбакам. Здесь пахло морем, рыбой, высыхающими водорослями — горьковато, тревожно, точно в эту смесь запахов вошли синие просторы и белые паруса былых кораблей.

На причале был свой, особенный мир. Люди собрались сюда разные. Больше других мне нравился Кузьма Иванович Апанасенко. Невысокий, уже пожилой, с добрым сморщенным лицом, почти черным от загара, с ловкими руками, в которых мелькала игла, стягивая прорехи в сети, он был потомственным черноморским рыбаком. Подсев рядом и распутывая сеть, Апанасенко рассказывал мне о рыбах, о том, где и когда надо выметывать сети, о своем отце, передавшем сыну секреты рыбацкой науки. Мне хотелось выйти с рыбаками в море. Апанасенко знал об этом, но молчал. И только теперь, когда надежда иссякала, последовало приглашение.

— Что, Кузьма Иванович, домой пойдем? — подошел к нам помощник бригадира Филипп Никитович. — Проверил я, все готово…

Апанасенко надвинул на лоб выгоревшую кепчонку.

— Пойдем, Филя, пойдем… Так ты смотри не проспи завтра-то! — напомнил он мне на прощание.

Рыбаки добирались домой на велосипедах, по шоссе вокруг лимана, а я — пешком по длинной песчаной пересыпи, отделявшей лиман от бухты. В степи пахло полынью и чабрецом. Пряный запах был особенно явствен по вечерам, и, проходя по остывающему песку, я как бы погружался в теплый и плотный поток, стекающий из степи в море.

На следующее утро Феодора Григорьевна, моя хозяйка, уступившая мне маленькую комнатку с окном в огород, разбудила меня чуть свет. Чтобы скорее попасть на причал, я решил идти не по пересыпи, как обычно, а, выйдя на дорогу, свернуть за колхозным садом прямо на берег лимана, мимо скотных дворов. Я спешил и не сразу заметил, как среди раковин, сначала редко, потом все чаще и чаще, под ногами начали мелькать красные окатанные черепки. Дома на юге обычно кроют черепицей. Ее красные обломки валялись по всей Оленевке. Но, когда среди раковин вдруг мелькнула ножка амфоры, я остановился.

Греческая амфора? Откуда она здесь? А вот и обломок ручки! Чуть дальше из-под груды ракушек высовывался черный блестящий черепок. Такой хороший, густой и глянцевый черный лак был у древних греков не позднее IV века до нашей эры.

В душе моей происходил разлад: археолог ссорился с рыбаком. Если первый умолял подождать, осмотреть все вокруг, то второй и слышать не хотел — второй спешил на причал, где должны были уже спускать на воду фелюгу. Сначала археолог переспорил. Отгибая руками кусты бурьяна, я осмотрел несколько метров берегового обрывчика. Так и есть! В обрывчике, правда очень редко, торчали черепки амфор. Здесь находились остатки древнегреческого поселения.

«Ну что, доволен? — спросил с раздражением рыбак археолога. — Тогда клади черепки в карман и марш вперед! Никуда от тебя не денутся древние греки…» — «Ну еще минутку… Вот только здесь посмотреть!» — доказывал археолог. «Хватит, хватит! Посмотришь вечером или завтра», — настаивал рыбак.

В конце концов рыбак пересилил и, засунув археолога в карман вместе с черепками, припустил по берегу к причалу.

— Пришел? — чуть повернулся в мою сторону Апанасенко, когда я взбежал на причал. — Помогай подпорки выбивать!..

Подхватив кувалды, мы с Филиппом Никитовичем встали у подпорок, сдерживавших фелюгу на берегу.

— Давай! — властно скомандовал Апанасенко.

Один, другой удар — и летят в сторону подпорки. Судно чуть покачнулось. Заурчала лебедка, выпуская носовой канат. Скрипя и покачиваясь на натянутых тросах, фелюга сползла по настилу и плюхнулась в воду. Наш моторист был уже в рубке. И сейчас же, еще не успели разойтись волны, застучал мотор, запыхал синим дымком, заплевал водой охлаждения.

Сколько раз потом наступал для меня этот момент, когда земля, берег, причал отодвигаются, исчезают, становятся далекими и нереальными, а впереди открывается синий простор моря. Все равно! Не только у себя — у старых, опытных моряков подмечал я то же самое волнение, которое свойственно человеку, уходящему в неизведанное. Никогда море не бывает одним и тем же. И каждый новый рейс — новый, и неизвестно, каким будет возвращение…

Кузя Маленький стоял на корме, надвинув на глаза выгоревшую кепку, упираясь локтями в будку моториста. Перед его глазами был укреплен большой плоский компас. Длинный железный шкворень руля он зажал между ногами, и, когда фелюга сваливалась с курса в сторону, он лишь слегка переступал вправо или влево по палубе.

…Ровно работает мотор, чуть слышно шипит и вздыхает волна у борта. Стоит только приноровиться, на минуту закрыть глаза, а потом открыть, и кажется, что фелюга стоит на месте, а необъятное море, словно огромный синий диск, качается и переваливается от горизонта к горизонту. Желтые обрывы Тарханкута отошли, скрылись за туманной дымкой.

— Вот видишь, так и ходим! — начинает разговор Апанасенко. — Что в море? Ни тропки, ни знака… Компас и часы — только и инструмент! Отошел от причала, курс наметил, засек по часам — и иди. Сегодня близко пойдем, всего час ходу. Тут главное — с курса не сбиться! А как время вышло — так и ищи мáхалки…

Мáхалки — длинные вешки с флажками, которые стоят на поплавках возле концов сетей.

Прислонившись к борту, я почувствовал в кармане черепки и вспомнил об утренней находке. Интересно, а как греки ходили? Ночью по звездам или только вдоль берегов? Ведь ни компаса, ни универсальных часов, кроме солнечных и водяных, у них не было…

— А зачем это тебе, Андрюша, черепочки? — скашивает глаза Апанасенко. — Играть, что ли, как дитё?..

Он следит за стрелкой компаса, пока я объясняю, что это черепки древних греков, которые жили когда-то на берегу лимана.

— Верно, татары таких не делали! — соглашается он, вертя в пальцах чернолаковый черепок. — А вот такую штуку целую мы в бухте как-то подняли после войны. Высокий такой кувшин, с двумя ручками и ножка острая…

— Амфора? А где подняли?

— Аккурат посреди бухты… Может, и амфора! В Евпаторию в музей свезли. Там у них такие стоят… А черепки эти у скотного двора на берегу валяются…

— Так вот я там и нашел!..

— Ишь ты! Говоришь, древние греки? Тут кого только в Крыму не было! И греки, и турки… Греки-то еще на моей памяти у нас жили. Их бригада на Атлеши кефаль ловила — все греки…

— А еще, Кузьма Иваныч, не знаете, находили где-нибудь такие черепки? Или амфоры?

— Дай подумать… — Он еще ниже надвигает на глаза свою кепчонку. — Вот у Донузлава, слыхал я, тоже вроде что-то нашли. Якорь вроде бы деревянный и со свинцом. Не наш якорь, старинный!.. А там на берегу и стены какие-то сложены. Да и в Окуневке, ближе сюда, тоже вроде крепостца какая-то есть. Камень оттуда на дома брали, помню…

За разговором незаметно идет время. Солнце поднимается выше. Апанасенко поглядывает на часы. То один, то другой рыбак высовывается из кубрика, приглядывается к горизонту. Петро шарит по воде биноклем.

— Правее держи, Кузьма Иваныч, — говорит он наконец бригадиру. — Похоже, наша махалка: два флажка сверху, третий подвернут!..

Апанасенко чуть переступает влево, и фелюга меняет курс.

Вот она, сеть! Ее концы скручены, перевиты. На них висят пустые створки мидий, запутались прозрачные, отливающие синевой медузы-пилемы, маленькие губки. Здесь глубина около восьмидесяти метров, как сказал мне Апанасенко. Сеть светится в прозрачной тьме. Потом в этой лазоревой тьме начинает что-то белеть, мелькать…

— Море белое! — с азартом кричат рыбаки.

— Белое — значит, рыба есть, — поясняет Филипп Никитович. — Это у калкана брюхо светится…

Ракушки впиваются в ладони, хрустят по палубе под подошвами. Саднят маленькие ранки, болит спина с непривычки.

— Давай, давай! Ничего! — подбадривают друг друга рыбаки. — Давай, ребята…

Шлепаются в открытый люк трюма шипастые блины камбалы-калкана. Изредка попадаются скаты — черные, скользкие морские коты. Они бьются на палубе и хлещут вокруг сильным и тонким хвостом с зубчатой иглой на конце. Не попадайся, не подставляй руку или ногу — до кости рассечет острая как бритва игла! Раньше из этих игл делали наконечники для стрел. Вонзится — не вытащишь. Считается, что именно такой стрелой, смазанной ядом, и был убит под Троей легендарный Ахилл.

Сеть, сеть, сеть… В трюме растет гора рыбы. Мы сменяемся через каждые сто метров сети. В ставке три сети — три километра. Подтянул, ударил о борт, освобождая от ракушек и рыбы, перехватил, снова подтянул… Это хорошо, что погода такая! А при волне повернет фелюгу, понесет на сеть, намотает ее на винт — и лезь в воду, ныряй, распутывай…

Солнце, свежий запах рыбы, слепящие блики на воде.

— Вся сеть! — Петро перегибается через борт и втаскивает последний шест с махалкой.

Фелюга разворачивается и ложится на обратный курс.

Вот и все. Вымыта палуба, закрыт трюм. Горой лежат мокрые, перепутанные сети. Снова наступает сонная, усталая тишина. И опять, зажав шкворень руля, стоит Кузя Маленький, поглядывая то на компас, то на туманный горизонт из-под козырька своей кепочки.

— Так, говоришь, древние это черепки? — начинает он прерванный было разговор. — Я так считаю, что если они у моря жили, то тоже рыбачить ходили. От тех греков, может, и наши были, оленевские. Только как же их татары-то оставили?..

С этими черепками я забыл на время и рыбаков, и маску с ластами. На том месте, где стоял теперь скотный двор, когда-то находилось древнегреческое поселение. Правда, найти там удалось немного: черепки, зеленую, совершенно разрушенную медную монету, грузило от рыболовной сети — вот и все. В музей, в Евпаторию, я предполагал заехать на обратном пути, чтобы узнать что-нибудь о тарханкутских древностях. Но все произошло иначе.

В один из моих наездов из Оленевки в Черноморск, районный центр Тарханкута, вместе с Володей Коробовым, секретарем райкома комсомола, уже под вечер мы зашли на городской базар — маленькую, вытоптанную, без единой былинки площадь в окружении колхозных ларьков. Площадь примыкала сзади к полуразрушенной церкви с колокольней, одной из немногих достопримечательностей Черноморска, который когда-то так и назывался — Ак-мечеть (Белая Церковь). В прошлом веке, во время русско-турецкой войны, вражеский корабль подошел к берегу и обстрелял маленький поселок. Намеренно или нет, но ядро попало в колокольню. Случай этот не был забыт, когда, после заключения мира, Россия представила Турции длинный список понесенных ею убытков. Инцидент с ак-мечетской церковью был расценен как оскорбление святынь, и вплоть до первой мировой войны турки аккуратно выплачивали за это ежегодную контрибуцию…

В остальном Черноморск ничем не отличался от других южных приморских городков: тихий, маленький, белый, с зелеными двориками, перекрытыми сверху виноградными лозами.

Гордостью черноморцев была небольшая, совершенно круглая бухта, опоясанная ровным песчаным пляжем, да розы. Такого количества роз — в садах, на улицах, в скверах — я не встречал нигде в Крыму. Розы были и в других селах Тарханкута, куда возил меня на своей машине Коробов. Черный, худой, горбоносый, словно поджаренный на южном солнце, агроном по специальности, он любил землю, Тарханкут, и все мечтал, что вот-вот сможет вернуться к любимой работе. На мои удивленные вопросы о розах Коробов отвечал как-то кратко и невразумительно: нравятся людям цветы, вот и разводят…

На черноморском базаре продавали первую тарханкутскую черешню. Длинные черные тени от построек пересекали площадь, и каждый камень, каждый бугорок, незаметный днем, когда солнце стояло высоко, теперь явственно проступал на пыльной и голой земле. Скользя взглядом по знакомой площади, я вдруг увидел, что через нее, наискосок, идут остатки какой-то каменной стены.

— Ты не знаешь, что здесь раньше было? — спросил я Коробова и показал на полосу камней.

Он посмотрел и пожал плечами.

— Наверное, старая ограда церковная… Рынок здесь уже после войны сделали.

— Хм… церковная? — усомнился я. — Что-то непохоже! Церковь прямо от нас стоит, а эта стена наискосок идет…

— Хотите, скажу вам, что это такое? — раздался сзади голос.

Мы обернулись. В очереди за нами стоял такой же худой, как Коробов, дочерна загоревший мужчина. На небольшом скуластом лице с узкими хитрыми глазами обозначилась выжидающая полуулыбка. Одет он был довольно небрежно: сандалеты на босу ногу, помятые парусиновые брюки, явно широкие для него, и белая, тоже мятая, рубашка с закатанными рукавами. В руках он держал авоську с продуктами и — что больше всего привлекло мое внимание — полевую сумку.

«Из какой-то экспедиции, — мелькнула мысль. — Геолог?»

— Вы знаете, что это за стена? — спросил его Володя.

— Знаю. Это не церковная стена. Это остатки хоры…

— Хоры? Сельскохозяйственной округи? — переспросил я удивленно. — Иначе говоря, это стена клера?

— Ну да, стена клера, — поправился он, и в этот момент на его лице проступило удивление. С минуту мы оба растерянно смотрели друг на друга. — Постойте, постойте! — закричал он. — Откуда вы знаете, что хора состояла из клеров?!

Стоявшие в очереди начали недоуменно посматривать на нас. Коробов ничего не понимал и осторожно спросил:

— А что такое клер?

— Клер — это земельный надел, который получал каждый свободный гражданин в античные времена…

— Клер — это земельный участок, усадьба, — произнесли мы почти одновременно с незнакомцем.

— Вы что — историк? — спросил он осторожно.

— Такой же, как вы! — ответил я, показав взглядом на его полевую сумку.

— Ах вот оно что! — Он засмеялся. — А я здесь копаю!

Так, совершенно неожиданно, произошло мое знакомство с Александром Николаевичем Щегловым, археологом и тогда научным сотрудником херсонесского музея. Уже несколько лет Щеглов вел раскопки на Тарханкуте. Остатки каменной стены, которую я случайно заметил на базарной площади, действительно принадлежали ограде древнегреческого клера — земельного участка, который получал каждый свободный гражданин древнегреческого города-полиса. Все вместе клеры образовывали хору — земледельческую округу города.

— Я-то немного другое имел в виду, — объяснил Щеглов, когда знакомство состоялось. — Тут произошло любопытное смещение понятий. На Тарханкуте в конце прошлого века хорой называли вот эти каменные стенки, которыми разделялись участки в клере. Название каким-то чудом сохранилось в языке. О том, что здесь был древнегреческий город, уже никто не помнил…

— Подождите! — воскликнул я, осененный догадкой. — Ведь Черноморск — это бывшая Керкинитида?

Я вспомнил, что большой залив, отделявший Тарханкут и Крым от северного берега моря и Днепро-Бугского лимана, до сих пор называется Каркинитским заливом.

— Нет, — поправил меня Щеглов. — Керкинитида — это теперешняя Евпатория. Здесь же находилась Прекрасная Гавань — Калос Лимен, — если вы помните херсонскую «Присягу» и декрет в честь Диофанта.

Ну конечно же! Достаточно было взглянуть на Черноморскую бухту — круглую, с пологим песчаным пляжем, на который так удобно вытаскивать легкие греческие корабли, чтобы понять, почему так называли греки этот город. И городище оказалось тут же, за городским парком: высокий длинный холм, с двух сторон окруженный заплывшими теперь «языками» бухты…

Через день после этой встречи, распростившись с Оленевкой и рыбаками, я сошел с автобуса в Черноморске и, не заходя к Коробову, отправился на розыски Щеглова.

Щеглов сказал, что найти его проще простого: выйти из города и идти на север по берегу. А там, на берегу одной из многочисленных бухточек, они и копают. Если короче, то еще проще: выйти на городище Калос Лимен, взять за ориентир геодезический знак на ближнем к морю бугре, а держаться от него чуть правее.

— Впрочем, — закончил он немного загадочно, — археолог должен сам дорогу найти!

…Мой путь лежал через пляж, мимо городища, и я подумал, насколько же меньше был этот город в те далекие времена: не четверть Черноморска, не одна десятая, а двадцатая или сороковая. Меньше Оленевки.

Конечно, Прекрасная Гавань и тогда считалась «местечком», «крепостцой». Город в понятии древних греков являлся независимым государством: город-полис. Каждый город имел своих богов, свои традиции, свою территорию — вот эту округу, хору. Все это объединялось понятием «родина», «отечество». Но это было там, в Элладе. Здесь на берегах Черного моря, где греки основывали свои колонии, впрочем являвшиеся вполне самостоятельными государствами, связанными только дружескими узами с прежней родиной, положение было несколько иным.

Если в Средиземноморье различались, к примеру, афиняне, милетцы, жители Коринфа, Делоса или Родоса, то здесь прежние «иногородние», «чужеземцы», объединялись в едином понятии «эллины». Эллины — и варвары — все негреческие племена: скифы, тавры, меоты, синды, сатархи. Два мира, две культуры. Отношения между ними складывались сложно. Мирная торговля сменялась военными стычками. Если греки постепенно прибирали к рукам окружающие их земли, старались обратить в рабов местное население, то те, в свою очередь, зарились на греческое богатство, постепенно перенимали греческую культуру, пытались захватить эллинов врасплох.

В разное время на северных берегах Черного моря возникли три главных центра, три греческих государства. Древнейшим по праву считается Ольвия — город на берегу Буго-Днепровского лимана. Почти одновременно с ним, на месте современной Керчи, возник Пантикапей, вскоре ставший центром большого Боспорского царства. И наконец, в конце V века до нашей эры на Гераклейском полуострове, возле современного Севастополя, выходцы из Гераклеи Понтийской заложили фундаменты первых домов Херсонеса.

Если древние греческие города в Аттике вырастали в течение столетий из маленьких селений, то у черноморских городов-колоний, как правило, нет предистории. В лучшем случае, на том месте, где поселенцы начинали возводить крепостные стены, могла первоначально находиться торговая база — эмпорий. Города здесь строились сразу: с распланированными улицами, с заранее отведенными местами для храмов, торговой площади, пристани. Одновременно в окрестностях города происходило размежевание земель. Каждый свободный гражданин получал определенный и равный с другими надел земли — клер. На клере находился виноградник, огороды, плодовые сады, хлебное поле. Клер давал все, что обеспечивало жизнь городу, и, конечно, торговлю.

При раскопках Херсонеса археологам повезло. Они нашли мраморный постамент статуи некоего Агасикла, сына Ктесия, которого народ почтил за множество заслуг перед городом. Заслуги перечислялись здесь же, на постаменте. За свою жизнь Агасикл был: агораномом (смотрителем рынка), гимнасиархом (попечителем гимнасия, школы), стратегом (военачальником) и жрецом. Кроме того, он устроил рынок, был стеностроителем (возможно, не только финансировал, но и сам проектировал стены), предложил декрет о постоянном гарнизоне и провел его в жизнь. Но главное — «размежевал виноградники на равнине».

Судя по его деятельности, Агасикл, вероятнее всего, стоял во главе города, быть может, даже организовал само переселение гераклейцев в Крым.

Но Херсонес не стал бы Херсонесом, таким важным торговым центром, если бы он ограничил свою территорию только теперешним Севастополем. Плодородной земли вокруг города было немного. Рядом начинались горы, населенные дикими и враждебными таврами, которые, по рассказам древних писателей, приносили в жертву богам попавших в их руки чужеземцев.

Зачем же тогда было основывать город именно на этом месте? Из-за гаваней? Ведь дальше, на запад, начиная от Евпатории, простираются степи с плодородными каштановыми почвами.

Да, на них и рассчитывали херсонеситы. Но расчет был сложнее, а прицел дальше. Северо-западный Крым, где они основали Керкинитиду и Калос Лимен, должен был стать житницей Херсонеса, основной сокровищницей херсонеситов. А центр государства, Херсонес, они с расчетом поставили у подножия гор, затруднявших продвижение вражеских армий, и на самой южной оконечности Крыма, почти рассекающей Понт Эвксинский на две части. Херсонеситы хотели постепенно захватить в свои руки всю черноморскую торговлю, держать под контролем кратчайший путь за море.

Впрочем, еще требовалось доказать, что Тарханкут был житницей Херсонеса. Археологи об этом могли только догадываться, читая строки знаменитой «Присяги» херсонеситов, найденной при раскопках города: «Клянусь Зевсом, Землей, Солнцем, Девой, богами и богинями олимпийскими и героями, которые владеют городом и землею и укреплениями херсонеситов: я буду единомыслен относительно благосостояния и свободы города и сограждан и не предам ни Херсонеса, ни Керкинитиды, ни Прекрасной Гавани, ни стен, ни прочих земель, которыми херсонеситы владеют или владели, ничего никому — ни эллину, ни варвару… и хлеба вывозимого с равнины не буду продавать и вывозить в другое место с равнины, но только в Херсонес…»

Щеглов был уверен, что именно здесь, на Тарханкуте, следует искать разгадку мощи и благосостояния херсонеситов. И в клерах Калос Лимена, на теперешней базарной площади Черноморска, и в том поселении, на которое я наткнулся у Оленевки, Щеглов видел подтверждение своей правоты…

Пустая каменистая степь плыла и качалась в мареве нагретого воздуха. «О какой дороге упомянул Щеглов?» — думал я, выйдя за город. Дорог в степи было много: справа, между полями, пылили по грейдеру машины; прямо, среди заплывших окопов и траншей, оставшихся от войны, тянулись случайные колеи, тропки, пересекавшие друг друга, белели россыпи камня. Слева в полукилометре синело море.

Дорога — древняя, новая? Вероятно, все-таки древняя. Я начал приглядываться к ложбинкам, буграм и неожиданно заметил, что далеко не все камни просто разбросаны по степи. На широком отлогом склоне низкой гряды виднелись чуть заметные полосы рассыпанного известняка. Иногда полосы пересекались под прямым углом.

«А не остатки ли это таких же стенок, что сохранились на базарной площади? — подумал я. — Клеры окружали Прекрасную Гавань со всех сторон. А если есть клеры, должна быть и дорога между ними! Ну-ка, посмотрим…»

Как ни странно, дорога эта, вернее ее слабые следы, оказалась у меня под ногами. Между россыпями камней от стенок шла ровная полоса около шести метров шириной, сворачивающая по степи под прямыми углами. «Стенки» окаймляли ее чуть заметными валиками.

Теперь идти стало проще. Сначала полоса древней дороги поднялась к геодезическому знаку, о котором упоминал Щеглов, затем круто свернула направо, к морю, по гребню холма. Пройдя еще немного, когда до берега оставалось метров двести, дорога также резко свернула вдоль моря и стала спускаться в широкую ложбину. Впереди открылась небольшая бухточка. На ее берегу белело несколько палаток, а поодаль был виден и раскоп, на котором двигались полуголые ребята. С их лопат слетали тучи пыли, относимые ветром в море.

Щеглов шел навстречу, радостно улыбаясь и размахивая руками. В плавках и белом чехле от матросской бескозырки на голове он казался совершенно бронзовым от загара.

— Нашел?! По дороге шел? Вот так же сюда и я пришел в первый раз… Давай рюкзак! Ну, как тебе нравится наш лагерь?

На расчищенной от камней площадке стояло четыре палатки: две маленькие, хозяйственная и щегловская, и две побольше, рядом с которыми поднимался шест с вымпелом. На синем поле вымпела выделялся зеленый круг, через который полз жирный белый змей.

— Что это — флаг экспедиции? — спросил я.

— Это? — Щеглов посмотрел на вымпел. — «Змееныши» привезли с собой, это их знамя…

— Какие «змееныши»?

— А вон видишь, работают как звери? Первоклассные рабочие, о таких археолог может только мечтать! Это ребята из Симферопольского историко-археологического клуба — есть там такой клуб при Доме пионеров. Все лето проводят в экспедициях. Первое свое крещение они получили в Змеевой пещере — вот и называют себя «змеенышами»! А змей на вымпеле — это их патрон, покровитель. У них свои командиры, железная дисциплина. И хозяйство сами ведут — мне никакой заботы. А как копают! Вот посмотришь сейчас…

— Ну, а меня куда?

— Вот сюда. — Он распахнул брезент своей палатки. — Это — моя раскладушка, это — Шилика. У нас ведь и геофизик работает. А тебя — посредине. Спальный мешок есть, а Алешку, сына моего, мы к «змеенышам» отправим. Есть хочешь? Нет? Ну, пошли тогда!..

Раскоп лежал метрах в тридцати от лагеря, на самом обрыве. По-видимому, здесь находилось когда-то маленькое укрепление; подходя, я заметил следы неглубокого заплывшего рва, окружавшего низкий холмик. Море подточило берег, разрушив часть этого холмика. Над самой водой, где работали «змееныши», уже были видны очищенные от земли остатки невысоких стенок, делившие помещение на небольшие комнатки, и разложенные на краю раскопа куски разбитой греческой черепицы. Поодаль, склонившись над прибором с проводами и инструментом, похожим на циркуль, стоял мужчина в очках, красных плавках и алой косынке на голове. По-видимому, это и был геофизик.

— Вот она, наша гордость! — говорил Щеглов, пока мы шли к раскопу. — Знаешь, что это такое? Первая — не только на Тарханкуте, в мире! — загородная древнегреческая вилла! Тут был один из последних клеров — во всяком случае, дорога кончается как раз здесь. Какой-то житель Прекрасной Гавани, получив этот земельный надел, решил выстроить загородный дом — с жилыми комнатами, с кладовыми… И мы его сейчас как раз откапываем…

Так началась моя жизнь на вилле.

Действительно, это была загородная древнегреческая вилла — сельская усадьба. От клера, на котором построил ее какой-то житель Прекрасной Гавани в IV веке до нашей эры, осталось немного: за две с половиной тысячи лет море успело уничтожить около двухсот метров берега. Не пощадило оно и здание. К приходу археологов все остатки жилых комнат успели обрушиться в море. Остались только хозяйственные помещения и кладовые. Их и расчищали «змееныши» во время моего прихода.

— Ведь это первая в мире вилла четвертого века до нашей эры! — с восторгом рассказывал Щеглов, ведя меня в первый день по раскопу. — Вот ты прошел по дороге, видел клеры? Они занимают все пространство вокруг древнего города. Там, дальше, есть даже остатки стены, которая окружала хору… Стеной обносился не только город, но и его округа. Об этом раньше никто не знал. Ты, наверное, разочарован, увидев наши маленькие раскопы? Но подожди! Они небольшие, зато что в них лежит… Вот посмотри хотя бы на эти пифосы!..

Пифосы — огромные глиняные «бочки». Подобно тому как амфоры — вытянутые узкогорлые сосуды с острой ножкой и двумя ручками — представляли стандартную форму древнегреческой тары, пифосы, вкопанные для устойчивости в землю, были универсальными хранилищами для сыпучих и жидких продуктов. Древнегреческий философ Диоген жил как раз в таком пифосе, только несколько больших размеров, чем те, что осторожно расчищали ребята. В этих пифосах хранилось зерно и вино: на дне некоторых уже нашли виноградные косточки, хотя до самого последнего времени считалось, что на Тарханкуте виноградарство невозможно и здесь росла только пшеница.

Большие пузатые сосуды с округлым верхом и широким горлом фактически были совершенно целыми. Фактически — потому, что каждый обломок можно было поставить на свое место. В самом Херсонесе, где таких обломков собрано много, целый пифос склеить не удавалось: города живут долго, а глиняная посуда так бьется! Кроме того — и это было самым главным, — на венцах всех пифосов оказался обозначен их объем. Полностью восстановленные и вымеренные, они впервые помогут определить систему мер Херсонеса, известную сейчас лишь в цифровом, а не в ее фактическом значении.

По раскопанным комнатам и узкому коридорчику, который их соединяет, можно ходить, ступая по глинобитному полу, подметенному вновь после двух тысячелетий. Босой ногой ощущаешь колкость ссохшихся комочков земли и глубокую теплоту нагретого солнцем камня…

Под быстрыми руками «змеенышей», манипулирующих ножами и кистями, проступает сначала один уголек, потом рядом открывается другой, побольше, потом третий, четвертый… Сухая, твердая земля летит в сторону, к обрыву, в море, а у стены, почти перпендикулярно к ней, открывается толстая обугленная балка. Она лежит на скрытом еще от нас полу комнаты. Немного поодаль появляется такая же, вторая.

— Вот смотри, — говорит Щеглов, который сидит рядом на корточках, следя за открывающимися углями. — Эти балки — деревянное покрытие виллы. Они сослужат нам двойную службу. Во-первых, мы сможем восстановить перекрытие виллы, а во-вторых, определим породу деревьев.

— Но это, вероятно, привозные балки? — спрашиваю я, вспомнив пустынные степи Тарханкута. — Своего леса здесь не было.

— В том-то и дело, что был лес! Вот еще одно заблуждение, которое удалось устранить раскопками и разведками на Тарханкуте. Считалось, что здесь степи были испокон веков. Ничего подобного! Здесь была самая настоящая лесостепь. Нам помогли угли — не только этой виллы, но и из других мест. Мы копали на городище Тарпанчи, около Окуневки, на Беляусе… Как-нибудь отправимся туда, покажу… Так вот. Все угли оказались от лесостепных видов: это дуб, тополь, бук, ясень, можжевельник, лещина, граб… Островки такого леса, вероятно значительные островки, делали климат Тарханкута совершенно иным, чем сейчас. Они сохраняли почву от высушивания, смыва и развеивания, держали влагу… Поэтому и был Тарханкут житницей Херсонеса.

— И все-таки мне как-то не верится! Ведь все это дерево для строительства могли привозить? Как пифосы.

— Хорошо, пусть привозили. Но греки не повезли бы деревья с корой и ветвями, правда? А мы находим сгоревшие прутья, ветви, отпечатки коры, угли от самых тоненьких прутиков…

— Что же тогда так изменило природу?

— Да все те же греки! Хозяйство у них было бесхозяйственным. Они же сюда коз привезли, а козы уничтожают весь подлесок. Сами греки вырубали леса на топливо, на строительство. Они, вероятно, даже представить не могли, к чему приведет этот край их хозяйственная деятельность.

Что ж, в этом Щеглов был прав. Необходимость самого бережного отношения к природе человек начинает постигать лишь теперь, да и то не в полной мере. А результаты подобного «покорения» природы археологам приходится открывать не впервые. Так, при изучении торфяников Дании палеоклиматологи заметили странное явление. В слоях торфа, одновременных поселениям эпохи бронзы, резко сокращается количество пыльцы широколиственных пород, особенно кустарников. Сначала предположили, что это результат изменения климата. Поправку внесли зоологи. В ту эпоху древние обитатели Дании начали особенно широко разводить коз. Стада коз объедали кустарники, уничтожали всю молодую поросль. К тому же для коз на зиму требовалось заготавливать корм, обычно в виде веников, для которых обламывали опять-таки молодые побеги. А если учесть постоянно растущие стада, можно понять, как изменилась растительность. Но если в Дании, в умеренном и влажном климате, восстановление леса все же происходило, то на сухом и жарком юге процесс сведения леса и превращения лесостепи в пустынную степь оказался необратимым…

— И еще одно доказательство, — продолжил Щеглов. — Мы копали на городище Тарпанчи. У него сложная история: сначала там поселились греки, потом жили скифы и, наконец, на рубеже второго-первого веков до нашей эры от поселения остались развалины. На городище мы раскопали остатки сторожевой башни. После того как оттуда ушли люди, в руинах поселился филин: мы нашли его гнездо… Вокруг гнезда филина валялось много косточек. Зоологи, когда я принес им кости, определили около тридцати видов птиц и мелких животных, которыми он питался. И большинство птиц оказалось не перелетными, а как раз обитателями лесостепной зоны!..

Алешка, сын Щеглова, черный худощавый паренек лет двенадцати, занимался самой скучной работой. На площадке за раскопом он подбирал друг к другу обломки тяжелых квадратных черепиц, калиптéров, которыми когда-то была покрыта крыша виллы. Один большой кусок был найден при мне прямо на сгоревшей балке.

На вилле раскопки идут в такой последовательности: сначала снимается земля, в которую превратились стены, сложенные не из камней, а из сырцового кирпича. Сохранившиеся каменные стенки, отделяющие комнаты друг от друга, — только основания больших саманных стен. Потом обычно открываются обломки калиптеров, иногда даже целые, лежащие в том же порядке, как они были на крыше; под ними балки, а уже ниже надо не пропустить глинобитный пол. Правда, в кладовых пол вымощен битой черепицей, а в ванной комнате, где сохранилось место для огня и лежал разбитый лутерий, глиняный чан-ванна, — пол мозаичный, сложенный из мелкой серой гальки на водонепроницаемом растворе.

Временами Алешка дуется на отца, что тот поставил его делать такую скучную работу, но Щеглов неумолим и строг, когда дело касается необходимого. Кто-то должен этим заниматься? Я предложил ему сменить сына, но Щеглов возразил, что это расточительство — ставить кадрового археолога на работу, с которой справляется и такой шпингалет.

— Черепица — это особ статья! Вот посмотри на излом, — протягивает он мне кусок калиптера, затянутый известковой пленкой, словно материализовавшимся временем. — У этой глины красный кирпичный цвет — видишь? — мелкие белые крапинки. Известняк. Такую черепицу делали в Гераклее Понтийской, откуда и пришли первые херсонеситы. Гераклея была метрополией для Херсонеса, матерью. Поэтому херсонеситы, как было принято, оказывали Гераклее предпочтение перед другими городами в дружбе и военном союзе, а купцы и той и другой стороны в равной мере пользовались льготами. Но тут интересно вот что…

Он на минуту замолкает, щурится, как бы подбирая слова. Алешка пользуется случаем и усаживается рядом.

— Владелец виллы был человеком состоятельным, — продолжает рассказ Щеглов. — Готовясь к строительству, он закупил сразу партию гераклейской черепицы. Почему именно партию? Потому что на черепицах найдено пока только одно клеймо — астинома Омфалика. Астиномы, как тебе известно, назначались городом для контроля продукции, выходящей из мастерских. Астином отвечал за качество товара, поставляемого городом. Клеймо Омфалика мы знаем и по раскопкам Херсонеса. Омфалик жил в середине четвертого века до нашей эры, как раз тогда, когда возникла вилла. Эта дата подтверждается двумя монетами того времени, которые мы нашли на вилле, и другими клеймами, уже не на черепках, а на амфорах. Но клейма есть не на всех калиптерах. И вот тут возникает загадка…

В глазах Щеглова словно вспыхивают маленькие искорки. Так бывает всегда, если разговор заходит о чем-либо интересном или еще не до конца ясном.

— Понимаешь, никто не знает, как клеймили и как продавали древние греки эту черепицу!

— А ты знаешь? Вот молодец какой! И нам сейчас расскажешь, — усаживается рядом Шилик, геофизик-археолог. — А потом купаться пойдем!

— Расскажу! — не теряя запала и с такой же шутливой агрессивностью отвечает Щеглов. — Клеймо-то не на каждой черепице, а на одной из шести — восьми, так по подсчетам получается! А что это, соображаете?

— Соображаем. Упаковывали их так, что ли?

— Ну вот, весь эффект испортил! — притворно сердится Щеглов. — Если догадываешься — помолчи. Правильно, только на верхней черепице и находилось клеймо. Это — как знак качества, этикетка. Хозяин виллы закупил большую партию, с излишком. Ведь усадьба простояла долго, может быть, лет двести, крышу приходилось не раз чинить. А черепиц с другими клеймами — всего несколько штук, и все они поздние…

— А может быть, и не двести лет, а меньше…

— Да уйди ты отсюда! Типун тебе на язык, говоришь под руку…

Они хорошо дополняют друг друга — Шилик и Щеглов. Один худой, шоколадный от загара, скуластый, немногословный, поясняющий речь улыбкой, жестами, мимикой, хотя обычно сосредоточен и замкнут. Другой рядом с первым даже полноват. У Шилика широкое круглое лицо с неожиданно тоненьким носиком, отчего оно кажется немного детским. На самом деле он ловок, силен, отличный гимнаст и подводный пловец; человек с неистощимым запасом юмора, каких-то курьезных историй, охочий до бесед и просто «трепа», лишь бы можно было пошутить и посмеяться. Но роднит их легкость, с которой оба переносят и любят невзгоды экспедиционной жизни, чисто мальчишеская страсть к романтике и авантюрам.

— А знаете, ребята, как я у Фронжулы выговор заработал? — начинает Шилик одну из своих бесчисленных историй. — Надо было ему проверить одно средневековое поселение в Новом Свете, под Судаком…

— Фронжула — это крымский археолог, — поясняет мне Щеглов. Он хочет сказать что-то еще, но в этот момент со стороны обрыва, где возле кладовой ребята расчищают небольшую комнату, доносится вопль:

— Александр Николаевич! Еще одна стрелка, третья!..

— Где, где? — бросается на крик Щеглов.

— Эй, не все, на мою долю оставьте! — кричит вдогонку Шилик.

Такими находками вилла радует не часто. Открытия здесь скорее теоретического порядка. Поэтому вокруг счастливца уже толпятся другие «змееныши», без стеснения завидующие собрату. Конечно, лестно участвовать в «большой науке», но ребятам хочется всегда чего-нибудь зримого, сиюминутного. А находчик, распластавшись на животе и отложив кисточку, уже травинкой очищает и сдувает песчинки, прилипшие к зеленому от окислов, маленькому трехгранному наконечнику стрелы.

— Скифы, скифы! — радуется Щеглов. И подозрительно спрашивает у ребят: — Не трогали?

У «змеенышей» обиженные физиономии: что, не понимают они, что ли?

— Я им трону! — непререкаемо подтверждает подошедший «вождь».

Наконечник вонзился в глинобитный пол. Щеглов всматривается, затем рисует на земле прямую линию — словно отсутствующее древко, вернее, его проекцию: стрела вонзилась под углом к полу.

— Все верно! Через дверь стреляли, сверху. Наверное, с крыши, над двориком. Так она и влетела…

— Дворик же еще не раскопан?

— Ну и что же! Вот он, дверной проем туда ведет. А вокруг дворика был навес. Уже третий наконечник так расположен. И все стрелы со стороны степи. Самая что ни на есть скифская тактика! Примчались из степи, засыпали дождем стрел, потом взобрались на крышу и через дворик обстреляли все комнаты. Значит, и защитники были…

— Ты же сам говорил, что тогда на крыше горшок стоял, — напоминает Шилик.

— Да, горшок стоял на краю крыши и упал вместе с ней, когда начался пожар. Ну, знаешь, когда от скифов убегать будешь, и не то забыть можно! Много чего тут хозяева забыли.

— А подожгли скифы?

Щеглов колеблется.

— Может быть, и они. Но возможно, виллу подожгли херсонеситы, когда с Диофантом они освобождали Калос Лимен…

История полна загадок, но еще больше пустот, которые пытаются заполнить археологи. Вилла, чьи остатки мы раскапывали возле Прекрасной Гавани, оказалась свидетельницей событий, трагических и для Херсонеса, и для Тарханкута. По чистой случайности в руки археологов попали документы, по которым теперь относительно точно можно представить течение напряженной и долгой войны, решавшей вопрос, кому владеть Крымом: грекам или скифам?

Ни те, ни другие не были исконными обитателями этих мест. О скифах, «царях степей», написано так много, что повторять не имеет смысла да и непосильно в коротком рассказе. На берега Черного моря скифы пришли чуть раньше, чем греки основали свои первые фактории. Фактически в течение нескольких веков мир греков и мир скифов стояли друг против друга, обмениваясь плодами своих культур, торгуя, присматриваясь, перенимая обычаи, мифы, предметы обихода. Недаром очень рано возникла у скифов легенда о происхождении их царей от Геракла, наиболее почитаемого героя греков; не случайно большая часть драгоценностей, утвари, посуды, украшений, которые археологи находят в скифских курганах, вышли из рук греческих мастеров. В свою очередь, греки не только получали от скифов рыбу, пшеницу, воск, мед и рабов. В качестве курьеза можно упомянуть, что городскую милицию афиняне называли скифами — афинские городские стражи были вооружены луком скифского образца. От скифов греки переняли теплые башмаки, шапки с ушами, меховые плащи и штаны, необходимые в холодном для греков Причерноморье.

В Крыму, по-видимому, произошло наоборот: скифы появились позже греков, особенно в прибрежной части, где уже процветали богатые древнегреческие города. Считается, что скифская держава распалась вскоре после того, как скифский царь Атей, впервые объединивший все скифские племена под своей властью, погиб в 339 году до нашей эры при столкновении с македонским царем Филиппом II, отцом знаменитого Александра. В следующем столетии центр Скифии оказывается в Крыму, в Новом Городе, на месте современного Симферополя. Неаполь Скифский стал столицей всего степного Крыма. Скифы сумели подчинить местные племена тавров и сатархов и вступили в борьбу с греками. На их стороне была численность, уже имевшееся знакомство с греческой культурой, военным делом, фортификацией. Они хотели обладать городами, захватить в свои руки богатства греков и всю торговлю со Средиземным морем.

В конце II века до нашей эры войска скифов обрушились на Херсонес. Государство оказалось в безвыходном положении. Погибла Прекрасная Гавань, наша вилла, Керкенитида и многие другие греческие поселения. Херсонеситы потеряли весь Тарханкут, всю «равнину», и скифы, по-видимому, не раз начинали осаду и штурм самого Херсонеса. Лишенные богатств и территорий, херсонеситы вынуждены были обратиться за помощью к царю Понта, Митридату Евпатору, с которым у них был давний договор о дружбе и взаимопомощи.

Митридат, увидев удобный предлог для присоединения Крыма к своей державе, направил в Херсонес полководца Диофанта.

За перипетиями этой военной кампании мы можем следить по тексту известного декрета в честь Диофанта. Благодарные за свое освобождение херсонеситы поставили мраморную плиту декрета и бронзовую статую полководца «на акрополе подле алтарей Девы (покровительницы города) и Херсонеса». Этот декрет археологи нашли еще в прошлом веке. К счастью, он сохранился почти весь.

Скифы не собирались отдавать захваченное без боя. Диофанту пришлось дважды выступать в поход против них. «Приняв на себя ведение войны со скифами, он, прибыв в наш город, — записали херсонеситы, — отважно совершил со всем войском переправу на ту сторону (по-видимому, через Севастопольскую бухту); когда же скифский царь Палак внезапно напал на него с большим полчищем, он, поневоле приняв битву, обратил в бегство скифов, считавшихся непобедимыми…»

Битва решила исход войны. Диофант захватил скифскую крепость Хабеи, столицу Неаполь Скифский и принудил скифов просить мира и признать верховную власть Митридата. Однако мир длился не долго. Следующие строки декрета рассказывают: «Когда же скифы обнаружили врожденное им вероломство, отложились от царя… Митридат Евпатор снова выслал с войском Диофанта, хотя время склонялось к зиме».

Выступать против скифов поздней осенью, когда начинаются дожди и ветры, сменяющиеся морозами и снегом, уходить от моря в горы и степь для греков представлялось героизмом. Именно это они и подчеркивали в действиях Диофанта, который «со своими воинами и сильнейшими из граждан (Херсонеса) двинулся против крепостей скифов, но, будучи задержан непогодою и поворотив в приморские местности, овладел Керкинитидою, Стенами и приступил к осаде Прекрасной Гавани».

Со скифами Диофант окончательно разделался следующей весной настолько радикально, что больше уже никогда они не смогли оправиться и угрожать греческим поселениям в Крыму.

Несмотря на свою удачу, Диофант, по-видимому, не смог взять Прекрасную Гавань. «Приступил к осаде» — это значит, что он подошел под стены города, захватил хору, в том числе и эту виллу. Скифы успели ее укрепить. Остатки небольшого рва и вала, которые и сейчас можно заметить вокруг развалин, относились как раз к этому времени. По-видимому, скифы жили на вилле. В одной из комнат Щеглов нашел два разбитых скифских горшка, а на полу — следы костра. Не приученные пользоваться калориферной системой, обогревавшей здание, скифы предпочитали просто раскладывать на полу костер…

Что касается Прекрасной Гавани, то, как можно судить по остаткам другого декрета, крепость взял штурмом не Диофант, а сопровождавший его отряд херсонеситов.

Можно ли проверить греков, утверждавших, что освобождение Тарханкута от скифов произошло, «когда время склонялось к зиме»? По остаткам зерна и вина в пифосах Щеглов смог определить время нападения на виллу — в начале лета. А когда ее освободили?

«Стены», упоминаемые в декрете и в «Присяге» херсонеситов, долгое время считались названием определенного пункта, подобно тому как Прекрасная Гавань или сам Херсонес (по-гречески «полуостров») получили свое название от места, на котором находились. Но теперь историки пришли к выводу, что «стены» — понятие собирательное. Этим словом херсонеситы обозначали совокупность всех мелких береговых укреплений, расположенных между Керкинитидой и Прекрасной Гаванью, одним из которых было городище Тарпанчи.

Именно это городище, вернее, раскопки на нем помогли подтвердить время второго похода Диофанта. Перед скифской стеной Щеглов обнаружил большое зернохранилище. В нем находилось несколько тонн пшеницы и ячменя. По-видимому, скифы успели собрать урожай с греческих полей, но удар Диофанта был настолько неожидан и силен, что зерно не успели спрятать или увезти. Произойти это могло только осенью…

Для отдыхающих, которые ни на день не оставляли нас в покое, раскопки на вилле должны были казаться по меньшей мере странными. Работа подвигалась медленно, незаметно, потому что Щеглов, аккуратист до мозга костей, осматривал и «обнюхивал» каждый черепок, каждую пылинку, каждый уголек. Да и сами стены, вернее, их остатки выглядели отнюдь не «впечатляюще». Обычно от археолога ждут сразу каких-то грандиозных открытий — статуй, пресловутого золота, клада… На самом деле настоящая наука складывается вот из этих «мелочей», вроде виноградных косточек, обугленных зерен пшеницы в пифосах, гнезда филина на Тарпанчи. Только археолог может оценить, насколько тщательно и внимательно работал ученый, если смог заметить, а главное, понять значение такой «невзрачной» находки… И уже совсем загадочными и непонятными для посетителей являлись манипуляции Шилика. А ведь в них заключалось будущее археологии!

Еще в первый день моего пребывания на вилле Щеглов как бы между прочим спросил:

— Ты заметил, как у нас раскопы идут?

В том, что виллу копали не квадратами, а вскрывая целые комнаты, я ничего особенного не усмотрел. Но Щеглов указал мне на одну деталь: край каждого раскопа проходил точно по оси стенок. Даже новый, только что разбитый раскоп обнажал не всю стенку, а лишь ее внутренний край. Что ж, такая точность была, конечно, исключительной. Но чтобы продлить эффект, Щеглов развернул передо мной… полный план виллы: не только раскопанную ее часть, но и ту, что находилась еще под землей. Вот это меня удивило. Как я ни приглядывался, на поверхности не было ни бугров, ни впадин, по которым можно было бы угадать направление стен и, тем более, точное место дверных проемов…

— Ну как, здорово? Это все работа Шилика. Впервые археолог получает план памятника до раскопок, — произнес Щеглов, довольный эффектом.

— А насколько все это точно? — спросил я.

— Во-первых, вот перед тобой новый раскоп, заложенный по плану; во-вторых, посмотри на эти шурфы…

Маленькие квадраты шурфов, разбросанные по всхолмлению, обнажили стыки стен и их обрывы. А ведь комнаты были самых различных размеров и не повторяли друг друга.

Как достигается такая точность, я увидел на вилле своими глазами. Шилик как раз заканчивал работу по созданию этого уникального плана. Оставалось лишь найти две задние стенки дворика.

…На земле, вдоль натянутого шнура, положена желтая лента рулетки. На расстоянии полутора метров друг от друга в землю, вдоль ленты, вонзаются железные штыри. Шилик соединяет их проводами с прибором и батареями. Точно между ними ставится «циркуль», или, как его называет Шилик, «двунога». У «двуноги» такие же острые штыри-электроды, подключенные к другим клеммам прибора. Один из «змеенышей», гордый порученным ему делом, сидит возле батареи, готовый включать.

— Пускай! — кричит ему Шилик.

Тот поворачивает рукоятку, и стрелка на приборе резко выскакивает на середину шкалы. Шилик записывает показания, потом поворачивает переключатель. На этот раз стрелка сдвигается меньше. Новое переключение, и снова стрелка возвращается на то же место.

— Выключай…

Электроды меняются местами, сдвигаясь на полметра дальше. Шилик переносит «двуногу» тоже на полметра.

Снова включается ток, снова отсчеты. Цифры показаний почти не меняются. Еще один шаг в сторону вдоль шнура. На этот раз изменение есть: стрелка только чуть вздрагивает.

— Вот и стена! — говорит удовлетворенно Шилик. — Теперь проверим обратный ход…

— Ну как? — подходит Щеглов. — Получается?

— Точно по плану! Кажется, мы с тобой в этом месте ее наметили?

— Ага! А дальше она должна повернуть…

Шаг, включение, отсчет; переключение, отсчет; еще переключение, отсчет, следующий шаг.

— Все! — объявляет Шилик. — Начинается ров. Дальше стен нет…

Пройдена еще одна линия, параллельная предыдущей. На графике, который тут же вычерчивается по показаниям прибора, стена возникает на том же отрезке, что и первый раз. А дальше, за виллу, — пусто.

— Видел, как это делается? — оборачивается ко мне Шилик. — Каждый предмет, каждая порода имеют свою электропроводность, иначе говоря, свое сопротивление, которое можно измерить. На этом и основан принцип электроразведки. Сначала я пропускаю ток от батарей через дальние электроды, и прибор показывает общее сопротивление этого участка почвы. Потом я переключаю контакты и узнаю сопротивление участка между ногами «двуноги». Ну, и так далее!.. А расчет идет по этой формуле…

Шилик открывает блокнот, рисует схему, пишет формулу. Но мне его обозначения не нужны. Главное, что прост и понятен принцип работы. Разница в электрическом сопротивлении среды и крупных включений в ней: камней, завалов черепицы, выкопанных и засыпанных когда-то ям. Там, где сопротивление больше или меньше, прибор всегда отметит разницу. Конечно, на деле все не так просто, как выглядит в объяснениях. Вот почему приходится все время экспериментировать, искать наилучшее расстояние между контактами, учитывать грунт — сухой он или влажный?..

— А за что ты получил выговор от Фронжулы? Так ты и не рассказал тогда, — вспоминаю я.

— Ну это история уже с магнитомером. Саша! Александр Николаич! Иди сюда, я о Фронжуле рассказывать буду…

— О Михаил Антоныче? — отзывается Щеглов из кладовой, где он обмеряет и зарисовывает пифосы. — Подожди немного, я скоро кончу…

— Подождем! Так о чем я?.. Ага! А ты знаешь что-нибудь о магниторазведке?

О магниторазведке я догадывался весьма смутно. Больше знал, пожалуй, о палеомагнетизме, на который многие возлагали тогда большие надежды. Но палеомагнетизм к разведке, насколько я понимал, не имел никакого отношения. Это был метод определения возраста, на первый взгляд столь же далекий от археологии и истории, как определение возраста по радиоактивному углероду или пыльце растений. Основан метод палеомагнетизма, или археомагнетизма, на том, что если сильно нагреть обыкновенную глину, она становится слабым магнитом. Вернее, не сама она, а те мельчайшие соединения железа, которые в ней находятся. Так происходит с такими предметами, как печи, горшки, основания очагов… При нагревании в глине как бы фиксируется направление силовых линий магнитного поля Земли. Но известно, что магнитные полюса нашей планеты весьма непостоянны. Они «кочуют» и в разные исторические эпохи находились в разных местах земного шара. Вместе с ними изменялось направление силовых линий. На этом и построен весь метод.

Скорость перемещения полюсов и направление, в котором они двигаются, хорошо известны. Следовательно, известно и местоположение полюсов в различное время в прошлом. Таким образом, если определить направление когда-то зафиксированных силовых магнитных линий, скажем, в печном поде, и сравнить их с современными, то по величине отклонения можно определить время, которое прошло между последней топкой печи и сегодняшним днем.

Угол между прежним положением магнитных линий и современным — таким образом определяют возраст предмета.

— Верно! — одобрительно заметил Шилик, когда я изложил свои знания о палеомагнетизме. — А магнитная разведка основана на несколько ином свойстве природных тел. Практически все предметы обладают какими-то, пусть даже очень слабыми, магнитными свойствами. Разница этих свойств создает те или иные аномалии. Например, Курская магнитная аномалия. Но точно такие же аномалии, только гораздо меньшей силы, создают древние печи, скопление черепков, даже известняк после нагрева. Магнитомер, работающий в постоянном магнитном поле Земли, отмечает усиление этого поля над такими объектами. Естественно, напряженность поля уменьшается с удалением от центра аномалии. Делая точно такие же замеры, как при электроразведке, мы получаем план аномалии, который образуют изодинамы — линии, соединяющие точки с одинаковой напряженностью поля. А аномалии вызывают любые объекты, даже такие стены, как здесь, хотя они очень мало нагрелись во время пожара…

— Ну что, уже рассказал? — прибежал запыхавшийся Щеглов. — Интересная штука получается с этими пифосами. По ним мы все херсонесские измерить сможем…

— Так вот что у меня произошло с магнитомером у Фронжулы. Ты знаешь средневековое поселение на горе Сокол, возле Нового Света? — спрашивает Шилик Щеглова.

— Знаю. Вернее, видел у Михаила Антоновича средневековые черепки оттуда…

— Ну, а теперь это не средневековое селище, а античное.

— Да ну?! А что, раскопали вы его?

— Вот слушай. Я Фронжуле несколько печей средневековых нашел возле Судака, которые он потерял — никак не мог найти, хотя сам же и открыл их несколько лет назад. После того как магнитомер на печах выдержал экзамен, Михаил Антоныч меня зауважал и захотел, чтобы я ему и на этом поселении печи нашел. «Ты мне, говорит, печи найди, а дом по ним я и сам раскопаю!..» Поехали. Прошел я с магнитомером по склону — действительно есть аномалии! Ну, одну решили тут же раскопать. Мне тоже было интересно, потому что аномалии были какие-то не такие, какие дают печи: послабее и как бы «размытые»… Раскопали. И представь себе: лежит небольшой остаток печи, а вокруг двенадцать разбитых греческих амфор!

— И за что это он тебе вынес порицание?

— За это! «Вы мне, говорит, Константин Константинович, селище уничтожили!» Ну и за «неточное определение центра аномалии». Определяя центр, я, видишь ли, ошибся на пятнадцать сантиметров. Сам понимаешь, таким выговором гордиться можно!

— Ну, молодец, ну, молодец! Вот это точность! Только вот зачем грекам надо было на гору лезть?

— Виноградники у них там были, наверное…

— Верно! Ведь это как раз на солнечном склоне. Я помню, показывал Фронжула план…

…Какие они разные и какие похожие! Можно лишь удивляться, какими сложными и неожиданными путями приходит человек к главному делу своей жизни. Щеглов рассказал мне, что увлечение археологией началось у него еще с детства: нашел древнюю монету, отнес в музей — и заинтересовался историей так, что, казалось, больше ничего уже для него не существует. А потом, когда уже стал постарше и переехал из Великих Лук в Херсон, на его пути встретился человек, точно так же влюбленный в археологию, — Сергей Алексеевич Рыбаков, хранитель древностей Херсонского музея. Он и дал подростку необходимые навыки и знания. По его поручению Саша провел свои первые самостоятельные разведки первобытных стоянок в Приднепровье. И по его же рекомендации взял Щеглова в свою экспедицию на Ольвию сначала Славин, а потом и Карасев, обучив делать архитектурные обмеры. Даже во время военной службы Щеглов успевал заниматься археологией и около Пскова нашел мезолитическую стоянку. Забавно бывает! Эти спичечные коробки с миниатюрными скребочками и стрелками, собранные им, я, оказывается, видел еще в университете, не подозревая, что через несколько лет встречусь с их находчиком.

Шилик же, по его словам, даже не подозревал, что существует такая увлекательная наука — археология. Раньше он был не геофизиком — инженером-конструктором. Но, познакомившись однажды в Крыму с Павлом Николаевичем Шульцем, понял, что вся его жизнь и вся работа проходили лишь в ожидании этой встречи. Археологом становиться было уже поздно. Но именно в это время геофизика пришла на помощь археологии. Здесь все надо было начинать с самого начала — и разрабатывать теорию поисков, и конструировать приборы. У Шилика была светлая голова, золотые руки и та увлеченность, без которой нельзя добиться успеха ни в какой области науки. Так он стал геофизиком в археологии.

Может возникнуть впечатление, что все время, которое я провел у Щеглова на вилле, мы только вели умные разговоры. На самом же деле наша жизнь протекала удивительно гармонично и спокойно. Раскопки кончались в час дня. Затем наступало время обеда. После обеда в лагере оставались только дежурные. Ребята постарше уходили в город — за провизией, заводить знакомства на городском пляже; остальные, в том числе и мы, спускались на берег, к скалам. Здесь море было не таким прозрачным, как у Оленевки. Ветер к вечеру нагонял волну, вода становилась белесоватой от известковой мути, меньше было рыб. Но на лужайках среди камней паслись стайки пучеглазых султанок, лежали ленивые черные и пятнистые бычки, копошились крабы, а иногда появлялся морской кот, за которым начиналась отчаянная охота. Потом мы лежали втроем на нагретой солнцем гальке и вели неторопливые разговоры о разных разностях.

Однажды, когда Шилик только что начал рассказывать очередное свое приключение, с обрыва над нашими головами посыпались камни, земля и вместе с кустом полыни в руках к нам съехал Володя Коробов, тот самый, вместе с которым мы встретили на черноморском базаре Щеглова.

— Вот они где загорают! — произнес он, задыхаясь. — А я уже уезжать хотел… Здравствуйте! Ну что, покажете мне свои сокровища? Вернее, посмотреть я уже успел, теперь только понять надо, что к чему…

— Ты выкупайся лучше с нами, а потом смотреть будешь! — предложил я Коробову на правах старого знакомого. — У вас там в Черноморске на пляже не протолкнешься, а здесь — простор! Правда, это не Караджийская бухта…

— А хотите, поедем в Оленевку? — предложил Коробов. — Машина есть, день сегодня свободный…

— Идея! Хочу в Оленевку! — вскочил Шилик.

— А смотреть виллу? — напомнил я.

— Покажем еще, никуда не денется! — отмахнулся Щеглов, загоревшийся возможностью поездки. — Вот случай удобный! На машине мы весь Тарханкут объедем, благо он маленький. И на Тарпанчи попадем, и на Беляус, и на мыс Ойрат. Там тоже клеры…

— Ну что же, поехали! — Володя заразился общим энтузиазмом. — А по дороге вы, Александр Николаевич, меня просвещать будете, ладно?

— Люблю экспромты! — прищелкнул Шилик языком, усаживаясь в «газик». — И где мы едем, и где?..

Это была великолепная поездка! Так все сошлось: настроение, люди, погода… Мы промчались вихрем по пустынной степной дороге, спугнули стаю дроф, тяжело взлетевших после длинного разбега, чуть не задавили зайца, бросившегося из-под машины в сторону. Щеглов, как заправский гид, рассказывал Коробову о греках, которые свели здесь леса, о курганах, под которыми, по его мнению, похоронено местное тарханкутское население — сатархи. Те самые «пиратствующие сатархи», которых усмирил и разгромил некий Посидей, поставивший в честь своей победы благодарственную статую Ахиллу в Неаполе Скифском…

Уже к вечеру, когда солнце стало красным и повисло над степью, мы добрались до Беляуса, маленькой древнегреческой крепости, построенной в IV веке до нашей эры на берегу моря. Вокруг расстилались жирные каштановые земли, мимо которых херсонеситы не могли пройти. Остатки этой крепости Щеглов раскапывал вместе с московским археологом Ольгой Давыдовной Дашевской.

Берег был низкий, просматривался далеко в обе стороны, но только спустившись на широкий песчаный пляж, мы увидели остатки мощных стен, сложенных из прекрасных отесанных блоков известняка.

— Внушительное сооружение! — покачал головой Коробов. — А что вы здесь нашли?

— Ну, рассказывать можно долго! Это угловая башня крепости, рассчитанная на долгую осаду. Стены здесь — почти два с половиной метра. Сначала они были тоньше. Их увеличили и башню надстроили во втором веке до нашей эры — как раз накануне нападения скифов. Судя по всему, в башне было три или четыре этажа, а первоначальная ее высота десять — двенадцать метров. Громадина!

— Здесь даже пазы для дверей и запоров сохранились! — сказал Шилик, успевший уже все осмотреть.

— Тут много всего есть! Нам ведь достался только нижний этаж. Вот лестница, ведущая наверх, — видите, какие ступени?! А здесь колодец. Он был закрыт каменной крышкой. Сейчас, если его раскопать, вода будет солоноватой — поднялся уровень моря. А в те времена колодец обеспечивал пресной водой всю крепость. И в случае осады последняя опора — башня. Поэтому в ней хранились вода и запасы продовольствия. Колодец в этой комнате, а зерновая яма — в соседней…

— Откуда известно, что зерновая? — спросил недоверчиво Шилик. — Что, там хлеб был?

— Был. Много зерен пшеницы, просо и ячмень. У ямы глубина два с половиной метра, диаметр, как видишь, полтора метра. Вот и считай, сколько хлеба хранилось на случай осады!

— А с осадой не вышло — вероятно, нападение было таким же молниеносным и внезапным, как на вилле, да?

— Очень возможно! Но до этого хранилища скифы не добрались.

— А почему вы думаете, что зерно было в яме до прихода скифов? — осторожно спросил Коробов.

Он боялся попасть впросак со своими, как он считал, дилетантскими вопросами.

— На дне ямы лежало горло родосской амфоры с клеймом астинома Агоранакта, — охотно пояснил Щеглов. — Это позволило определить время: рубеж третьего-второго веков до нашей эры. Правда, на Беляусе жили и после похода Диофанта. Но тогда был сделан другой пол, перекрывший яму. Так что пользоваться ею уже не могли…

— А вы определили сорта зерна? Не знаете, какую пшеницу сеяли здесь греки?

От объяснений Щеглова в Коробове проснулся агроном. Впрочем, вся эта поездка на машине оказалась посвященной древнему земледелию: сначала клеры Прекрасной Гавани, потом клер на мысе Ойрат, история со скифским зерном у Тарпанчи, теперь здесь… В особенности Коробова заинтересовали древние виноградники. Его специальностью было как раз виноградарство. Все эти годы он отстаивал необходимость развития здесь виноградников, убеждая скептиков, что виноград на Тарханкуте расти может и должен.

— Зерно определяли, — ответил ему Щеглов. — В основном греки сеяли здесь сорта мягкой пшеницы. Если вас интересует, я дам вам результаты определения — и зерен, и плодовых деревьев, и винограда…

До недавнего времени историки и археологи, изучавшие сельское хозяйство древних греков, вынуждены были заниматься скорее теорией, чем практикой земледелия. На отсутствие документов жаловаться не приходилось. Сохранились такие произведения классиков античной земледельческой науки, как поэма Гесиода «Труды и дни», трактаты о сельском и домашнем хозяйстве Варрона, Катона, Колумеллы, Плиния Старшего. В них содержались агрономические и агротехнические советы, указания по применению и содержанию в порядке инвентаря, потребность семян различных растений на определенную площадь земли, способы повышения урожайности, наиболее рациональное использование продуктов земледелия. До нас дошли законодательные декреты о землепользовании, изображения сельскохозяйственных орудий на фресках, мозаиках, на вазах, надгробиях, монетах; описания в художественной литературе и в драматургии. Наконец, при раскопках городов и сельских поселений археологи находили отдельные земледельческие и садовые орудия — кирки, лопаты, мотыги, виноградарские ножи, а также косточки и семена.

Не было только самого главного: тех полей и усадеб, на которых все это применялось и произрастало!

Как ни странно, первые древнегреческие клеры были найдены не в Греции, а на Гераклейском полуострове, возле Херсонеса. Именно эти поля, как подозревают историки, и размежевал в свое время известный нам Агаскил.

Каждый херсонесит выращивал на отведенном ему участке самые различные культуры. Какие именно? Это удалось установить по остаткам корневой системы деревьев и виноградных лоз, по тому, как была в данном месте обработана почва. В садах росли алыча, черешня, гранатовое дерево, миндаль, яблони, груши, каштаны, грецкий орех; на огородах выращивались огурцы, арбузы, дыни и тыквы; на полях — пшеница, ячмень, горох, чечевица, просо, рожь, гречиха…

Размер древнейших херсонесских клеров был стандартен — около 30 гектаров. Примерно половину этой площади занимали виноградники. Но и на Гераклейском полуострове, и на Тарханкуте под тонким слоем почвы лежит скала. Чтобы создать необходимую для винограда глубину плодородного слоя, греки вырубали подпочвенный слой скалы. По подсчетам археолога С. Ф. Стржелецкого, который специально занимался изучением херсонесских клеров, владельцу клера приходилось вырубать в среднем около 50 тысяч кубометров скалы на каждом винограднике. Конечно, для этого был необходим труд рабов. Из добытого камня через каждые два метра выкладывали плантажные стенки во всю длину или ширину виноградника. С одной стороны, такие стенки создавали необходимую глубину почвенного слоя, с другой — не давали дождю и снегу скатываться вниз по склону. Они задерживали воду на участке и предохраняли плодородный слой от смывания и выдувания ветрами.

В садах такие же стенки создавались через каждые пять метров, а между ними еще вырубались глубокие траншеи, в которые и сажали плодовые деревья.

Система клеров, открытая Щегловым вокруг Черноморска и на южном берегу Тарханкута, оказалась точно такой же. Правда, в отличие от Гераклейского полуострова, здесь большую часть надела занимали поля, где произрастал тот «хлеб с равнины», о котором упоминала «Присяга» херсонеситов…

— Значит, Беляус, в отличие от виллы и Тарпанчи, был заселен и после разгрома скифов Диофантом? — вернул я разговор в интересовавшее меня русло. — А какие тому доказательства?

— В первую очередь — культурный слой, которым перекрыт слой пожара; во-вторых — разбитая узкогорлая амфора из серой глины. Такие амфоры датируются первым веком до нашей эры и даже немного позднее. Ну, и потом, в слое много скифских вещей! Их не могло бы столько накопиться в промежуток между нападением скифов и походом Диофанта. То же самое можно видеть и в самой Прекрасной Гавани…

— Иными словами, хотя греки и разбили скифов, но они их отсюда уже не выгнали?

— Думаю, что так. Скифы здесь осели, смешались с сатархами и признали над собой власть Херсонеса. Фактически — власть Митридата, а потом Боспорского царства. Эта победа обернулась для херсонеситов поражением. Так тоже бывает — пиррова победа! Не случайно в последующее время древние авторы называют и Керкинитиду, и Калос Лимен — скифскими городами. Не по номинальной власти — по их населению. Вероятно, в них жили скифы и сатархи, а греков было мало.

— А что еще известно об этой позднейшей истории Тарханкута? — поинтересовался Коробов.

— По существу — ничего. Ведь раскопки здесь только начинаются… Я думаю, что курганчики в степи — могилы сатархов. Но ведь это только предположение. Любопытна и такая деталь. Возле Прекрасной Гавани раскопано несколько больших курганов. Археологи надеялись, что это гробницы жителей города. Но в курганах были погребены скифы. Причем погребения сравнительно ранние — четвертый век до нашей эры! Вероятно, скифы и греки появились на Тарханкуте одновременно — отсюда возникает соперничество и последующая борьба между ними. А греческих могильников здесь мы не знаем — по-видимому, они есть, но найти не удается…

Разговаривая, мы шли к машине напрямик через поле, примыкавшее к остаткам крепости. И кто из нас мог тогда предположить, что через несколько лет здесь будет сделано одно из любопытнейших открытий, проливающих свет на древнюю историю Тарханкута!

Вот как это произошло.

Щеглов был не первым и не единственным археологом, работавшим на Тарханкуте. Основные раскопки на Беляусе вела О. Д. Дашевская. Как я уже сказал, за развалинами крепости, между берегом и дорогой, находилось большое поле. Приехав в очередное лето на раскопки, Дашевская увидела на свежей пахоте несколько белых камней, высовывавшихся из-под земли. Камни были крупные и находились довольно далеко от башни. Что это, остатки стены или еще какое-то укрепление, вынесенное за предел крепости? Что бы то ни было, надо было копать.

По мере того как продвигались раскопки вокруг двух огромных каменных плит, на которых виднелись следы обтески, в слое чернозема проступали два совершенно одинаковых, выложенных из камня прямоугольника. Склепы! Но чьи они? Судя по хорошо отесанным блокам известняка, по форме погребальной камеры — вытянутой, прямоугольной, к которой вел длинный коридор — дромос, сложенный из таких же блоков, — склепы построили греки. И в них, конечно, должны были лежать обитатели Беляуса. Но какие? Самые первые, основавшие эту крепость, или?..

К радости открытия примешивалось беспокойство: ведь огромные и тяжелые плиты, закрывавшие когда-то склепы, были сдвинуты, сброшены. И произошло это не теперь, а еще в древности. Грабители? Увы, археолог редко попадает первым в подобные погребальные сооружения. Обычно он идет следом за грабителями, собирая лишь остатки — пропущенные, оброненные, забытые. Грабители могут быть самыми разными: древними, современными погребенному, такими же профессионалами, как грабители в Древнем Египте, или иноплеменниками, более поздними по времени. Установить, кто и когда проникал в ту или иную гробницу, почти невозможно. Правда, лорд Карнарвон, раскапывая с Г. Картером гробницу Тутанхамона, нашел на замурованном грабительском лазе оттиски печатей начальников стражи и мог установить, что гробницу Тутанхамона пытались ограбить вскоре после похорон; с другой стороны, И. Е. Забелин, раскапывая Чертомлыцкий курган, наткнулся на останки самого грабителя, засыпанного обвалом. Но такие случаи очень редки. И если бы археологам, раскапывающим курганы, приходилось заполнять соответствующую графу в анкете — кто именно побывал до него? — почти всегда пришлось бы писать: ищи ветра в поле.

Похоже, так было и здесь: первый склеп оказался ограбленным дочиста. Грабители словно даже подмели пол. В земле, заполнявшей погребальную камеру, археологам попались лишь обломки косточек, мелкие черепки и — единственная целая вещь — раковина с маленькой дырочкой: когда-то она служила частью ожерелья. А вдоль одной из стен, на каменных плитках, закрывавших большую часть пола, лежал череп коня и кости его ног…

Второй склеп частично вознаградил за долгие труды и переживания. Грабители побывали и тут. Они не церемонились с погребенными: кости двадцати двух человек — мужчин, женщин и детей — были перепутаны, перемешаны и разбросаны по всей камере склепа. Именно по такой «мешанине» удалось установить, что грабители попали в склеп через много лет после его заполнения. По-видимому, в первом склепе тоже находилось коллективное погребение. Среди костей лежали стеклянные, агатовые и несколько сердоликовых бусин, две фибулы — броши, на которые не позарились грабители, чашечки, покрытые краевым лаком, маленькие кубки для вина, две стеклянные геммы — вставки для перстней с изображениями, а главное — невзрачные, грубой лепной работы глиняные горшки и светильник. Именно они помогли установить время и «национальность» погребенных.

Чашечки и кубки, покрытые красным лаком, так же как броши-фибулы, помогли установить только время — I век нашей еры. Они распространены на огромной территории — от Испании до Средней Азии, в Северной Африке и в Средней Европе. Но лепные горшки и светильники, обнаруженные в склепе, делали только скифы. Поэтому можно было утверждать, что и два столетия спустя после похода Диофанта на месте бывшей греческой крепости существовало скифское поселение. Конечно, к тому времени скифы достаточно эллинизировались, смешались и с греками и с сатархами, но для своего хозяйства продолжали изготовлять все ту же грубую и невзрачную посуду.

Возможно, другой археолог ограничился бы находками и прекратил раскопки. Уже это открытие было достаточно значительно и интересно. И только интригующий вопрос — кто ограбил склепы? — оставался по-прежнему нерешенным. Но здесь Дашевской помогла, так сказать, «научная дисциплина».

Археолог обязан провести исследование любого памятника до конца, раскопав не только культурный слой, но отчасти и тот «материк», на котором отложились культурные остатки. Иногда так открывают тайники, невидимые сверху ямы, находят отдельные предметы.

Под полом второго склепа, выложенного каменными плитками, ничего не оказалось. Но вот в первом… В первом склепе Дашевская заметила одну особенность, которая не сразу бросилась ей в глаза: плитки лежали только вдоль одной стенки, и именно на них был положен череп и кости ног коня.

А почему, в самом деле, здесь лежат эти кости? Как они могли сохраниться? Когда-то скифы вместе с покойником хоронили и его любимых коней. Но, во-первых, это было в иную эпоху, а во-вторых, должен быть полный скелет. А его нет! Сюда положили только голову и ноги. Наверное, со шкурой — как бы «модель» коня. Но это обычай уже не скифов, а более поздних кочевников, тех самых легендарных гуннов, которые, придя из восточных степей, разрушили Римскую империю. В Причерноморских степях и в Крыму гунны появились в середине IV века нашей эры, через 200–300 лет после сооружения беляусских склепов. Не они ли разграбили их? Но где доказательства? Только эти конские кости? Странно…

Дальше все оказалось еще интереснее. В той же части склепа, где не было плиток, земля оказалась нетронутой. Но когда начали разбирать вымостку под черепом и костями, под первым слоем плиток обнаружился второй — те самые плитки, что были сняты с остальной части пола. А под ними археологи увидели длинное темное пятно — след от ямы. Еще одно погребение!

Сначала под ножами и кистями появился человеческий череп. Затем расчистили весь скелет. Рядом с ним лежали железные удила, колокольчик, а на костях настоящее богатство: серебряные и золотые вещи.

Первой показалась пряжка от поясного ремня — толстая, литая, с золотой надчеканкой; на ногах лежали такие же пряжки, поменьше, — застежки сапог. Рядом с ногами — серебряные бляхи от уздечки и золотые наконечники ремней. Под черепом, на месте левого уха, лежала золотая серьга, украшенная тончайшей зернью и яркими вставками из разноцветного стекла. Но, конечно, самая удивительная находка ожидала археологов у стенки могильной ямы: фигурка осла, сделанная из листового золота. Сохранилась, правда, не сама фигурка, по-видимому деревянная, а те золотые пластины, которые ее покрывали. Хотя погребенный был подростком — антропологи определили его возраст: 12–14 лет, — золотой осел вряд ли служил игрушкой. Скорее всего, это был какой-то знак отличия, вроде тех «церемониальных жезлов», что были найдены с мальчиками на Сунгире.

И грабители пропустили все это богатство? Нет. В могиле, открытой Дашевской, находился если не сам грабитель, то косвенный виновник грабежа… Подросток был гунном. Эти кочевники отличались одной особенностью: с младенческих лет детям бинтовали голову так, что кости черепа могли расти только вверх. Поэтому у всех взрослых гуннов черепа деформированные — сдавлены с боков и сильно вытянуты. Может быть, такая форма соответствовала гуннскому понятию красоты.

О том, что мальчик гунн, свидетельствовала не только форма его головы и погребенные части коня (теперь можно было точно утверждать, что над могилой положили шкуру коня с головой и ногами), но и все вещи — пряжки, удила — были чисто гуннскими. Что же произошло?

Полчища гуннов, пронесшиеся по южным степям на запад, нанесли последний удар по античному миру в Причерноморье.

Часть гуннов переправилась зимой по льду через Керченский пролив в Крым, прошла его из конца в конец, сея смерть и разрушение. Большинство древних городов так и не встало из руин, после гуннского погрома жизнь в них прекратилась. Может быть, этот мальчик был сыном вождя или бачей — мальчиком для увеселений, но никак не рядовым гунном. Это доказывали и украшения его одежды, и уникальный золотой осел.

Во время похода мальчик умер или был убит в стычке возле Беляуса. Гуннам надо было его похоронить. Но сами гунны не насыпали курганов. Обычно они хоронили своих покойников в уже существовавших курганах — сарматских, скифских и еще более древних, оставшихся от бронзового века. Над беляусскими склепами тоже возвышались небольшие курганы… Вряд ли гунны думали о грабеже. Но когда, копая могилу, они наткнулись на склеп, соблазн оказался велик, тем более что с погребенными могли быть драгоценности. Кстати, и золотая серьга не гуннская, я греческая! Дальнейшее можно представить достаточно точно. Вычистив склеп, похоронив в нем владельца золотого осла и положив над ним шкуру коня, родственники устроили тризну. А потом — или в честь покойного, или просто упившись кумысом — они раскопали и разграбили находившийся рядом второй склеп. Очищать его от костей им было ни к чему…

Вот над этими склепами, не подозревая об их существовании, мы и прошли в тот день…

А вернулись на виллу мы только на следующий вечер. Мы — я и Шилик. Когда все уселись в машине и Коробов стал выезжать на шоссе, Шилик спохватился:

— Друзья, давайте доедем до лимана! Это же близко совсем!

— А зачем? — недовольно спросил Щеглов, которому хотелось поскорее вернуться в лагерь. Он беспокоился об оставшихся ребятах и сыне.

— Берег посмотреть! — ответил Шилик. — В прошлый раз я ехал и вроде нашел место, где лиман раньше с морем соединялся…

Мы выехали на шоссе и помчались вниз, к белевшей впереди длинной пересыпи. Она отделяла лиман от моря и тянулась на несколько километров. У песка шоссе кончилось, и началась тяжелая, разбитая дорога по песчаным буграм. Неожиданно впереди, примерно в том месте, где, по расчетам Шилика, могли быть остатки древнего русла, соединявшего некогда лиман с морем, мы увидели несколько палаток. На берегу, полувытащенная на песок, лежала большая белая шлюпка.

— Это еще что за экспедиция? — с недоумением произнес Щеглов. — На туристов не похоже…

— Может быть, гидрографы приехали? — предположил Коробов. — Вон и катер у них недалеко от берега. Сейчас узнаем!

Машина остановилась неподалеку от палаток.

— Да тут аквалангисты! — воскликнул Шилик, выскакивая из машины. — У них и компрессор стоит!

В центре между палаток был вкопан деревянный стол, за которым сидело несколько человек — загорелые докрасна, здоровые и крепкие парни в плавках. Возле палаток лежали ласты. Около компрессора, вроде тех, что при уличных работах подают сжатый воздух к перфораторам, в большом ящике стояли акваланги.

Мы поздоровались. Нам ответили радушно и пригласили к столу.

— Что же вы здесь исследуете? — поинтересовались мы.

Высокий парень с худым лицом и болтавшимся на груди «курьим богом», как называют такой круглый камень с дыркой, объяснил. Нежданно-негаданно мы попали в лагерь подводной археологической экспедиции, которую возглавлял Владимир Дмитриевич Блаватский. Блаватский в университете читал нам курс античной археологии. В те годы он основал при Институте археологии специальную подводную археологическую экспедицию. Как известно, за последние три тысячелетия берега Черного моря значительно изменили свои очертания. Они опускаются, и портовые части древних греческих городов оказались теперь под водой. Блаватский с помощью аквалангистов-любителей осуществил первые подводные раскопки в нашей стране, выяснив действительные размеры затопленных городов. Кроме этого, опрашивая рыбаков и проводя подводные разведки, он составлял подводную археологическую карту, на которой отмечалось, где и когда находили у берегов целые амфоры, их обломки и прочие древности. Фактически это была карта древних кораблекрушений. Мечтой Блаватского было найти целый древнегреческий или римский корабль, подобно тем, что открывали археологи и любители-аквалангисты в Средиземном море. Ведь если мы знаем что-то о технике того времени, знаем или можем себе представить наземный транспорт древних, то все сложное и развитое «морское дело» — судостроение, перевозка грузов, оснастка кораблей — известно нам гораздо хуже. До начала подводных исследований археологи довольствовались изображениями судов на мозаиках, фресках, вазах и монетах, а также описаниями, сохранившимися в трудах древних авторов.

Но у Блаватского была еще одна надежда, о которой он с воодушевлением рассказывал нам на лекциях. Он считал, что лишь поиски затонувших кораблей и подводные раскопки могут вернуть утраченные, известные нам лишь только по упоминаниям, труды древних авторов. Рукописи на пергаменте и папирусные свитки, заменявшие грекам и римлянам наши книги, хранились и перевозились в медных цилиндрических футлярах — цистах. То, что не сохранилось на и в земле, при удаче могло оказаться на одном из таких погибших кораблей…

— Здесь не так давно при подводных работах нашли несколько амфор, — сказал нам Юра Мишнев, один из сидевших за столом аквалангистов. — Вот в прошлом году мы начали разведку и нашли еще…

— Ну-ну, знаю! — поддакнул Щеглов. — Мне Блаватский говорил об этом. А сам-то он где? Здесь?

— Нет, он позже приедет. Мы только на днях приехали сюда. А замещает его Борис Георгиевич…

— Петерс? — вмешался я в разговор. — А где же он?

— Вы знаете его? Скоро вернется: в Евпаторию уехал вместе с нашим врачом.

— Ну и что же вы сейчас делаете? — допрашивал Мишнева Щеглов.

— Готовимся к раскопкам. Там вон, — он махнул рукой в сторону моря, — видите поплавки? Во-он белеются. Это буйки над амфорами — еще шесть штук за эту весну вымыло из песка… Спускаемся, зондируем дно…

Окончить он не успел. Вернулся Шилик, уже успев познакомиться с аквалангистами.

— Саша, у них там уже три амфоры поднято. Они у Петерсовой палатки лежат! — еще издали закричал он.

— Это мы позавчера подняли, — объяснил Мишнев, шагая с нами по песку. — Боялись, что шторм будет, потеряем или замоет их…

— Ты подумай, хорошие какие! — присел Щеглов рядом с амфорами. — Гераклейские! И клейма есть… Пожалуй, ровесниками виллы будут!

На песке рядом с палаткой лежали три амфоры и несколько их обломков: горла с ручками, большой кусок стенки с ножкой. В отличие от тех, что находят при наземных раскопках, эти амфоры были окатаны, обтерты песком. На многих оказались наросты известняка, торчали острые головки полипов-балянусов.

— А глубоко лежали? — спросил Коробов у Мишнева.

— Метра три-четыре… Здесь море не глубокое, дно ровное.

— И прямо на дне?

— Прямо на дне. Так из песка и высовываются… Тут как шторм — так обязательно новые амфоры отмоет. Да мы и местных жителей спрашивали, говорят, монеты находили, черепки…

— Слушай, Александр Николаич, — обратился Шилик к Щеглову, — а что, если мы здесь на денек останемся? Работу я свою почти кончил, Андрей тебе не нужен сейчас… Завтра и вернемся…

— Завтра я не могу заехать за вами, — сказал Коробов.

— Не надо заезжать! На попутных доедем…

— И у нас машина есть, — поддержал Мишнев. — Петерс вот-вот приехать должен…

— А где вы спать будете? — посмотрел на нас с подозрением Щеглов.

— Устроимся! Борис устроит…

— Это не проблема! У нас и мешки есть, и палатка свободная, — отозвался Мишнев.

Так и решили. В самом деле, уж очень хотелось нам посмотреть на подводную работу археологов, понырять, увидеть амфоры. Да и повидать Петерса, с которым я кончал университетский курс. Невысокий, черный, сутуловатый, с быстрой скороговоркой, при которой он проглатывал окончания слов, Петерс был человеком с героической биографией. В 1942 году, когда ему исполнилось пятнадцать лет, он ушел на фронт к отцу и стал разведчиком. Он был ранен, награжден, прошел всю войну, а вернувшись, сел за парту, чтобы стать геологом. Когда мы отвечали у доски урок или сбегали на стадион через черный ход, Петерс уже не первый год прокладывал по гольцам и рекам в якутской тайге труднейшие маршруты в поисках алмазов. После этого он работал геологом в Средней Азии и там, соприкоснувшись со сказочным и красочным Востоком, пленяющим своей древностью, решил изменить свою жизнь. Теперь, чтобы учиться на историческом факультете, Петерсу пришлось работать на заводе — днем работать, а вечером ходить на лекции и семинарские занятия.

Первыми на призыв Блаватского заняться подводной археологией откликнулись Борис Петерс и его приятель, тоже студент вечернего отделения, Иван Смирнов. Пара получилась колоритная: маленький, нервный и энергичный Борис и высокий, широкоплечий, медлительный Иван Смирнов. Они, как атланты, выносили на своих плечах все первые экспедиции. Но Иван умер — нелепо, мгновенно, в несколько дней — от рака легких, и теперь всеми подводными делами в институте заведовал Борис Петерс.

Он появился буквально через несколько минут после отъезда Щеглова и Коробова.

— Приехали? А покормили вас? Сейчас вам мешки дадут, — заговорил Борис, как обычно, суетясь, но нисколько не удивляясь нашему появлению. — Съездить надо было в Евпаторию за медикаментами для врача. Видел амфоры? Завтра под воду пойдешь посмотришь! Мы, может быть, и до корабля доберемся… Тут видишь какое дело: Блаватского нет, надо к его приезду все подготовить. Вот я и мотаюсь.

— Да сядь ты ради бога, посиди! — взмолился я. — Что ты все торопишься?

— Да я не тороплюсь! — скороговоркой ответил он и побежал что-то устраивать. В этом он был весь: всегда словно боявшийся что-то упустить, недосмотреть, оплошать в своей постоянной заботе о людях.

В тот вечер мы легли спать поздно, когда уже и деликатный Борис откровенно сказал, что не только мы, но и он, фактический начальник экспедиции, нарушает вместе с нами режим. Нас-то можно было понять! Нам хотелось все узнать об экспедиции, о ее находках и работе. По мере сил Петерс старался удовлетворить наше любопытство: мое — по археологической части, Шилика — по части колебаний уровня Черного моря, которыми он всерьез занимался последнее время.

По наблюдениям Петерса, древние берега Черного моря сейчас находятся под водой на глубине трех-четырех метров. К такому заключению пришли археологи после многократного обследования затонувших кварталов Пантикапея, Фанагории, Гермонассы и Нимфея, расположенных на берегах Керченского пролива, а также Херсонеса и Ольвии. Что касается этого места, где мы находились сейчас, то, по мнению Петерса, в древности именно здесь лиман соединялся с морем, и предположение Шилика совпадало с выводами Петерса. Правда, Петерс считал, что отделение лимана от моря могло произойти гораздо раньше, чем на берегах появились греки.

— А как же корабль? — спросил Шилик.

— С кораблем сложно. Как нашли его, знаете? Мишнев не рассказывал? Тут несколько лет назад водолазы якорь вытащили. Деревянный якорь со свинцовым грузом. Возили они его, возили, а потом выкинули! Мы только недавно узнали, что был якорь. Если такой, как описывают, — значит, настоящий античный. Жалко! Где выбросили — никто не помнит… А потом, после шторма, амфоры на дне увидели. Тогда здешний лоцман написал нам в Москву. Мы в январе сюда приехали. Холод, вода ледяная… Но поработали хорошо: двенадцать амфор подняли со дна! Вот тогда и было решено организовать эту экспедицию…

По рассказу Бориса получалась следующая картина. Корабль — теперь точно известно, что из Гераклеи, — штормом был отнесен к берегу и попал на скалу. Эта скала сейчас скрыта наносами песка. О гераклейском происхождении корабля и груза можно судить по клеймам на ручках и горлах амфор. Все они изготовлены в нескольких гончарных мастерских в конце IV — начале III века до нашей эры. Это как раз время расцвета греческого хозяйства на Тарханкуте. Поскольку сильные штормы начинаются в здешних местах поздней осенью, можно думать, что гераклейский корабль шел с пустыми амфорами за местным вином или же, наоборот, загрузив вино местного производства, отправился в обратный путь… Тут Петерс углубился в сложные расчеты. По его словам выходило, что корабль был большим и вместительным. Об этом говорили и размеры потерянного якоря, и большие свинцовые листы обшивки, которые удалось поднять со дна моря. Такой корабль должен был принимать на борт груз из трех тысяч амфор, вместимостью около пятнадцати литров каждая. А каждый виноградник обычного херсонесского гражданина, по расчетам С. Ф. Стржелецкого, изучившего урожайность и хозяйство херсонеситов, давал возможность его владельцу продавать около сорока пяти тысяч литров вина — иначе говоря, как раз такой корабль.

О кораблекрушении свидетельствовали амфоры, свинцовые листы обшивки, медные гвозди, которыми эти пластины крепились к деревянным брусьям, и черепки чернолаковых сосудов. Была еще одна любопытная находка.

— Вот, смотрите, — сказал Борис и достал из-под раскладушки, на которой мы сидели, довольно большой кусок известняка.

Подобные куски, окатанные морем, валялись кое-где по берегу, так что, увидев их вместе с амфорами у палатки Петерса, я не обратил на них внимания.

— А что это? — спросил Шилик.

— Да ты возьми, возьми! — настаивал Петерс.

В руках у Шилика кусок развалился — он был уже расколот. В нем оказалась пустота и кусок деревянной палки.

— Это же топор! — с удивлением произнес Костя. — Вернее, отпечаток топора.

— Точно! Мы такие куски находили на дне и не брали. А тут я решил расколоть и посмотреть. И видишь — все, что осталось от греческого топора! Одна рукоятка… Понимаешь, что произошло?

— Понимаю! Сначала железный топор в воде заржавел, потом оброс ракушками, известью, но, пока создавалась такая скорлупа, морская вода съела остатки железа…

— Хочешь посмотреть, как он раньше выглядел?

Оттуда же, из-под кровати, Борис вытащил гипсовую отливку топора. Она точно укладывалась в форму. Топор получился узкий, похожий сверху на клин, с полукруглым, оттянутым лезвием. Верхнего угла лезвия у него не хватало.

— Что, обломан был? — поинтересовался Шилик.

— Нет. — Борис как бы зажал пальцами отсутствующий кусок. — Понимаешь?

— Воткнут в дерево?

— Верно. Они, наверное, мачту рубили, когда их к берегу несло! А как увидели, что все, уже не выбраться, сами спасаться стали. А топор был корабельного плотника…

Наше явное сомнение только раззадорило Петерса.

— А вы видели, как плотники со своим инструментом обращаются? — напал он на нас. — Какой плотник бросит топор? Он его обязательно или за пояс заткнет, или в бревно всадит! С собой он брать топор не стал — не до того было. А в дерево его все-таки всадил — по привычке. И этот кусочек, пока торчал в дереве, не оброс ракушками. А когда дерево сгнило, вместе с ним и отвалился…

На следующий день мы сидели в шлюпке, стоявшей на якоре метрах в двухстах от берега. Ветер еще не поднял волну, море чуть колыхалось, и в прозрачной воде видны были темные фигуры аквалангистов, работавших на песчаном дне. Петерс и Мишнев стояли на носу шлюпки, держа в руках тонкие капроновые шнуры. Время от времени они подергивали их и в ответ получали такой же сигнал: аквалангисты сообщали, что все в порядке. Вокруг шлюпки на воде покачивались белые буйки, от которых вниз отходили тросики. Внизу тросики крепились к найденным амфорам. С берега буйки было видно хорошо, и по этим буйкам, появлявшимся на месте каждой новой находки, археологи составляли точный план.

— Скоро ты нас в воду пустишь? — спросил наконец Петерса Шилик.

— Через три минуты. Сейчас одна пара поднимется, и вы пойдете.

В ногах у нас лежали только что заряженные акваланги, и Шилик подгонял лямки по своим плечам.

При такой небольшой глубине — около пяти метров — надобности в аквалангах, чтобы взглянуть на амфоры, не было. Достаточно маски с трубкой и ласт. Но в маске приходится все время всплывать, а нам хотелось почувствовать, как работают на дне аквалангисты. Отсюда, с лодки, их движений почти не было видно, и только шумные пузыри выходящего воздуха, вырывавшиеся из клапанов, свидетельствовали о жизни и какой-то подводной деятельности.

Ровно через три минуты на поверхности показались двое подводников. Они вскарабкались по железному трапу, спущенному с кормы шлюпки в воду, и сняли акваланги. Несмотря на жаркий солнечный день и теплую воду, ребята были в толстых свитерах, какие надевают водолазы под костюм, — не так холодно. Лежать почти неподвижно на дне, вонзая в песок длинный и тонкий металлический щуп, пытаясь обнаружить амфоры или остатки корабля, — занятие малоувлекательное и тяжелое.

— Давайте! — повернулся к нам Борис.

Застегнуты лямки, надет пояс со свинцовым грузом, отрегулирована подача воздуха из баллонов. Во всей этой амуниции становишься неуклюжим и с трудом подходишь к борту.

— Приготовиться к спуску! — командует Петерс.

— Готов! — отвечает Шилик и берет в рот загубник.

— Пошел!..

Шилик, придерживая руками маску, чтобы не слетела, отталкивается и переваливается спиной через борт. Если нырять как обычно, редуктор акваланга может с такой силой ударить по затылку, что человек теряет сознание. А так баллоны смягчают удар о воду.

Следом за ним плюхается его сопровождающий.

— Приготовиться к спуску! — командует мне Борис. — Пошел!

Акваланг я надел первый раз в жизни. Теоретически все было известно и отработано. Но между плаванием в маске и в акваланге оказалась большая разница. Мешали широкие и жесткие ремни, затылок иногда ударялся о редуктор, груз на поясе оказался слишком мал, и вода выталкивала меня на поверхность. Наконец все неполадки были устранены, и мы спустились вниз.

На светлом песке, по которому бежали солнечные блики, выделялись темные туловища амфор. В воде амфоры казались гораздо больше и объемистее, чем на берегу. На них белели известковые наросты: колонии балянусов перемежались черными гроздьями мелких мидий. Когда я заглянул в горло одной из амфор, на меня уставились выдвинутые на стебельках глянцевые глаза краба, испуганно зашевелившего клешнями и попятившегося вглубь.

Да, конечно, несколько амфор, лежащих на песке, куски свинцовой обшивки, даже топор — это немного. В Средиземном море подводные археологи находят мраморные и бронзовые статуи, колонны, сотни таких амфор, почти целые корабли… Но ведь и условия в Средиземном море другие, и поиски начались гораздо раньше. Там нет такого изменения береговой линии, нет подводных оползней, обвалов. Этот корабль затонул слишком близко от берега, на мели, и его разметало штормами. Будь здесь большая глубина, корабль сохранился бы целиком: ниже двадцатиметровой отметки действуют только морские течения. Какой бы ни был шторм, волнение на такую глубину не доходит. Именно эти условия позволили обследовать и поднять множество произведений античного искусства с затонувшего у берегов Туниса, неподалеку от Махдин, древнего корабля. Около Марселя знаменитый Ив Кусто частично раскопал большой грузовой корабль, шедший из Италии. А все началось вот с таких же амфор, которые увидели рыбаки на дне моря…

— Ну как? — немного ревниво спросил меня Петерс, когда время истекло и нам пришлось подняться на поверхность. — Ожидал более внушительного зрелища?

Я пожал плечами. Конечно, ожидал! Но ведь все начинается с малого: сегодня черепок, завтра амфора, а там и до самого корабля недалеко…

На виллу к Щеглову мы вернулись к вечеру. И по лицам «змеенышей» сразу поняли, что без нас что-то произошло. Щеглов сиял.

— Проморгали, проплавали, лодыри! А без вас тут находки у нас пошли, да какие!

— Скифа нашел? — догадался Шилик. — Или сатарха своего…

— Не угадал! Вот, посмотри…

На листе бумаги, уже вымытые, лежали странные черепки. На первый взгляд они казались обломками краснолаковой посуды, но, приглядевшись, повертев в руках, я понял, что ошибся. По черепкам обычно можно представить форму и размеры сосуда, который был разбит. Краснолаковые черепки эллинистического и римского времени остались от тончайших чашечек, кубков, мисочек, не уступавших по изяществу и тонкости стенок современному фарфору. Черепки, лежавшие передо мной, были довольно толстыми, хорошо заглаженными с внешней стороны, но грубые и шершавые с внутренней. Кроме того, они были какими-то неровными — с неожиданными выступами, пупырышками, отдаленно напоминающими шишковатый древесный ствол, покрытый чуть глянцевой пленкой красного лака.

— Нет, не понимаю! — с сожалением вернул я черепки Щеглову. — Может быть, осколки какой-то терракотовой статуи?

— Почти угадал. Это разбитая палица Геракла!..

Геракл был патроном херсонеситов, они чтили его наравне с богами. И Гераклея, из которой вышли первые поселенцы, тоже названа в честь Геракла — самого популярного героя древности. Изображение Геракла херсонеситы чеканили на своих монетах, оттискивали на глиняных светильниках, ставили его статуи. Больше всего встречается рельефов с отдыхающим Гераклом. На Тарханкуте подобный рельеф не так давно нашли возле поселка Межводный, где Коробов когда-то работал агрономом. А незадолго до нашего возвращения к Щеглову приезжали из карасевской экспедиции: там тоже нашли Геракла. И не просто рельеф — раскрашенный!..

Уезжая с Тарханкута, я побывал у Карасева под Евпаторией и видел эту замечательную находку. Красный, обнаженный Геракл лежал на желтой львиной шкуре, отдыхая после очередного подвига, которыми была заполнена его нелегкая и безрадостная жизнь. В руке Геракл держал канфар с вином, перед ним лежала его знаменитая палица. Такими рельефами греки обычно украшали стены общественных зданий.

Здесь же, на вилле, Щеглов нашел не самого Геракла, а его палицу. Эту тяжелую суковатую дубину герой вырубил из ясеня, росшего, по преданию, в Немейской роще; с нею он совершал свои подвиги и не расставался ни на минуту — даже во время отдыха или пира. В этом Геракл походил на нашего былинного Илью Муромца с его дубовой палицей богатырскою. Херсонеситы в своих домах, на улицах и на городских площадях ставили жертвенники Гераклу в виде таких же вот палиц. Слегка суживающиеся кверху, усеянные сучками, эти палицы могли быть бронзовыми, мраморными, высеченными из известняка и даже керамическими. Именно такую, терракотовую, палицу поставил в своем загородном доме владелец виллы. Скифы разбили ее, но Щеглов уверял, что все куски можно склеить.

— Но это еще что! — сказал Щеглов, закончив объяснения. — Главное, мы знаем теперь имя хозяина! Правда, приходится выбирать из трех имен, но одно из них безусловно верное…

Он осторожно развернул пакет, в котором лежали черепки от чернолакового рыбного блюда. Кое-где на них видны были царапины, но когда Щеглов сложил их вместе, на широком ободе явственно проступила монограмма «П» с косой чертой в верхнем правом углу.

— «Пар», — прочитал Щеглов. — Если бы такой черепок нашли в Херсонесе, возле храма, эта монограмма — а греки вообще любили зашифровывать имена монограммами! — могла читаться как «Партенон», то есть «посвященный Деве», главной богине Херсонеса. Но здесь, конечно, монограмма содержит имя хозяина. Выбирать приходится из нескольких имен — Парфений, Парфеноклес, Пармий… Так что, пока вы ездили, на вилле и хозяева объявились!

Щеглов радовался находкам, как мальчишка. За то время, что я провел в его экспедиции, я смог увидеть за его обычной серьезностью и романтику, и тот юношеский азарт, с которым он принимался обсуждать только что возникшую идею. Стороннему наблюдателю могло показаться, что, кроме археологии, для Щеглова ничего не существует. Это было не так. Сама работа — будничная работа археолога — медлительное и скрупулезное исследование, требующее терпения и усидчивости, было проникнуто для него такой же романтикой, как для других — охота, горнолыжный спорт или спуск в холодную темноту пещер. Раскапывая виллу, Щеглов успевал проводить со «змеенышами» занятия, писать научные статьи и даже прочесть несколько лекций для постоянных и временных жителей Черноморска. И за все это он принимался одинаково горячо и основательно.

…Мое пребывание на Тарханкуте затянулось дольше, чем я рассчитывал. Надо было уезжать. Собирался уезжать и Шилик. Он кончил электроразведку, и теперь план виллы был готов. За раскопанными кладовыми, ванной комнатой и маленькой винодельней, где стояла плита для пресса, начинался небольшой дворик. Судя по плану, его окружала крытая галерея, куда выходили другие комнаты — такие же кладовые, помещения для рабов и для скота. Все это Щеглову еще предстояло раскопать.

Я уже говорил, что с самого начала Щеглов поразил меня своей скрупулезностью и наблюдательностью. Казалось, у него был особенный нюх на мельчайшие детали. Другой мог пройти мимо них, не заметив, но именно они потом оказывались решающими для подтверждения той или иной гипотезы. Так, однажды Щеглова заинтересовало, насколько правы географы, считающие, что в первых веках до нашей эры климат в Причерноморье стал холоднее. Пыльцевой метод для этого не годился. В ряде случаев среднегодовые температуры водоемов можно узнать по анализам слоев извести раковин. Но Щеглов решил использовать для этого чешую рыб.

Греки занимались не только земледелием и виноградарством, но и рыболовством. Подобно моим знакомым рыбакам из Оленевки, они ловили кефаль, калканов и осетров. При раскопках археологи часто находили множество чешуи — и в рыбозасолочных цистернах, и просто в кучах. Собрав и изучив рыбную чешую из разных поселений, Щеглов вместе с одним из севастопольских ихтиологов подсчитал скорость роста древней кефали, определил средние размеры рыб и сравнил полученные цифры с обмерами современной кефали. Оказалось, что и величина, и скорость роста у древних рыб были много больше, чем у современных. Это означало, что похолодание действительно произошло, а до того климат Причерноморья был значительно теплее, чем сейчас.

Подобный случай произошел накануне нашего отъезда.

Все возможное время Щеглов проводил на вилле. Он зарисовывал отдельные части строения, подбирал черепицу и черепки друг к другу, обмеривал стены, присматривался к камням, обмазке, пытался выяснить, какие на вилле были починки. Наверное, сидя в палатке, он мог с закрытыми глазами описать каждый камень этих древних стен. Мы с Шиликом посмеивались, говоря, что Щеглов хочет найти клад, закопанный здесь хозяином перед набегом скифов. Клад не появлялся, но в стене Щеглов нашел «заклад» — довольно большую плиту, которая, как выяснилось впоследствии, закрывала прежний дверной проем.

И вот, в сотый или тысячный раз обходя раскопанные комнаты виллы, Щеглов обнаружил монету.

— А я что-то нашел! — торжествующе объявил он.

По правде сказать, мы с Шиликом не обратили внимания на этот возглас, обсуждая сложность предстоящего отъезда ввиду многочисленной аппаратуры Шилика.

— Эй вы, заговорщики! Я клад нашел! — крикнул нам громче Щеглов.

— А нашел, так неси сюда: делить будем! — отозвался Шилик.

Оба мы приняли это за очередной розыгрыш.

— А он не вынимается! — также шутливо ответил Щеглов.

В стене виллы, почти на уровне фундамента, в штукатурке виднелся край медной монеты, засунутой между камней. Только Щеглов мог заметить такой маленький кусочек зелени! И ребята, раскапывавшие эту комнату, и я, чистивший эту стенку ножом, монету проглядели.

Монета оказалась не только совершенно целой, но идеально сохранившейся: не потерта, не сломана. Если бы не темный слой окислов на ее поверхности, можно было подумать, что она только что вышла из-под чекана. И что самое удивительное, монета была не херсонесской!

На ее лицевой стороне было вычеканено курносое мужское лицо с бородой и чуть заметными рожками — голова сатира. На обратной стороне — изогнутый скифский лук, стрела и надпись «ПАНТИ». Такие монеты чеканили в Пантикапее, столице Боспорского царства, находившегося на месте современной Керчи.

— Как же она попала сюда? — недоумевал Шилик.

— А это строительная жертва, чтобы дом лучше стоял! — отозвался Щеглов. — Ее вложили сюда при постройке. Теперь мы совершенно точно можем определить, когда построена вилла. Такие монеты чеканились в Пантикапее между 330 и 315 годами до нашей эры. Монета совершенно новая, она почти не была в обращении. Значит, прошло совсем немного времени между ее чеканкой и строительством виллы. Клейма астинома Омфалика, как вы теперь знаете, дают примерно ту же дату — между 320 и 270 годами до нашей эры. Отсюда вывод может быть только один: наша вилла, или «вилла Парфения», как теперь ее можно называть, была выстроена в самом конце четвертого века!

— А во-вторых?

— И во-вторых, и в-третьих, и в-четвертых… Эх, если бы теперь начать копать саму Прекрасную Гавань! Когда точно возник этот город? Когда началось межевание? Теперь можно смело утверждать, что к концу четвертого века все клеры здесь уже существовали. Ведь не построил же этот Парфений виллу раньше, чем получил надел?! Интересно и другое: ведь монета-то не херсонесская! Как она попала к Парфению? Сам он привез ее из Пантикапея или получил в уплату от какого-то пантикапейского торговца? Но если верить «Присяге», никто из граждан Херсонеса не имел права продавать «хлеб с равнины», кроме как в сам Херсонес!..

— Что ж, по-твоему, хозяин виллы контрабандой занимался?

— А кто его знает! Я думаю, этот Парфений не зря чужую монету в стену замуровал: свою, херсонесскую, пожалел!..

В тот вечер к нам снова приехал Володя Коробов. Теперь он стал частым гостем на «вилле Парфения», как согласно окрестили мы это место. В самом деле, ну что такое «усадьба у бухты Ветреной», как пишется в научном отчете? Здесь жили живые люди, для которых Тарханкут стал новой родиной, которые осваивали этот полудикий край Скифии… и понемногу разрушали его. Теперь Тарханкут приходится восстанавливать заново, исправлять ошибки, сделанные два тысячелетия назад.

Сопровождая Коробова в его поездках, я мог видеть, как все дальше в степь уходят поля пшеницы и кукурузы, для полива которых бурят скважины и поднимают жесткую минеральную воду с глубины 60–100 метров. На этой воде вырастают лесополосы, первые сады, цветут в палисадниках и на улицах розы, так удивившие меня по приезде. Щеглов признался, что и его точно так же поразило обилие роз — в городе, в колхозах, вдоль дорог.

— Может быть, это тоже наследие греков? — пошутил Шилик.

— Может быть, — отозвался Коробов. — Я раньше как-то не интересовался археологией, а теперь, после того что увидел и узнал, буду бороться за виноградники на Тарханкуте! Если у греков получалось, то с нашей техникой это еще проще!

— Значит, розы — наследие греков? — улыбнулся я. Мне удалось кое-что узнать об их появлении на Тарханкуте, не от Коробова, окольными путями. — Давайте я расскажу вам историю, которая, может быть, тоже станет одной из легенд Крыма…

— Давай рассказывай! — уселся Шилик поудобнее. — Люблю слушать!

Коробов посмотрел на меня с удивлением и хотел что-то сказать, но потом сдержался.

— Так вот, — начал я, — жил-был на свете парнишка, который очень любил красоту…

— А когда он жил? — спросил Шилик.

— Не перебивай! Жил — значит, жил. А когда вырос, решил, что самое интересное дело, которое только есть, — это выращивать на земле деревья, злаки, цветы и виноград. Этот паренек стал агрономом. Он окончил сельскохозяйственный институт, и его послали работать в степь. Направо была степь и налево, впереди и сзади — везде одна ровная пустая степь. И в этой жаркой, сухой степи стояли домики. В них жили люди, которые распахивали степь, засаживали ее кукурузой и пшеницей, а чтобы они росли, добывали воду из глубоких колодцев.

Молодой агроном приехал в эту степь зимой, когда дули холодные ветры, выпадал снег, превращающийся в грязь. И в степи, и в поселке было скучно и неуютно. Но настала весна, степь зазеленела, начался сев, и агроном подумал, что он попал в самое красивое место на земле. Но все это скоро кончилось. Не успела вырасти трава, как ее сожгло солнце. И хотя посевы поднимались и зеленели, в поселке опять стало голо и пустынно.

Тогда молодой агроном подумал: весной здесь красиво, но как же живут эти люди остальное время без красоты? Без цветов, деревьев, птиц? Он очень любил розы. И однажды, отправившись в командировку, в Москву, привез с собой много саженцев самой красивой розы, которая называлась «Глория деи». Эти ростки он посадил на центральной площади поселка. И когда розовые кусты зацвели, то все увидели, как это красиво… А что было дальше, Володя?

— Что дальше? Просто все люди хотят жить красиво, вот и все! Одни сажают георгины, другие розы…

— Так вот кто виновник! — рассмеялся Щеглов. — Но ведь от твоих кустов весь Тарханкут розами покрылся! А мне говорил: греки, наверное!..

Володя даже покраснел сквозь свой оливковый загар. Но так оно все и было. По секрету от Коробова обо всем этом мне рассказал его заместитель, такой же молодой паренек, как и сам Володя. А меня эта история тронула не меньше, чем открытия Щеглова. Да и было между ними много общего. Если один, занимаясь, казалось бы, «чистой» историей, находил в слоях времени зерна и корни древнего плодородия Тарханкута, то второй как бы шел за ним следом, своими руками восстанавливая утраченный в веках яркий наряд земли…