Распахнутая земля

Глава четвертая Город живых людей

Не раз и не два убеждался я в правоте старой пословицы: «Тише едешь — дальше будешь». Бывает, нестерпимо хочется попасть в какое-либо место, а все никак не выходит: то надо срочно написать статью, то экспедиция, то возникают неотложные заботы, то слишком поздно, то слишком рано… И когда, наконец, желание исполняется, оказывается, что приехал ты «в самое время».

Приблизительно так получилось у меня с Ольвией.

В то «тарханкутское» лето, возвращаясь от Щеглова, я побывал у Карасева. Меня интересовал не только найденный здесь рельеф с Гераклом. Холм вблизи Евпатории, получивший свое название — «Чайка» — от дома отдыха МХАТа, расположенного рядом, приобрел неожиданную известность. Сначала здесь нашли великолепную бронзовую статуэтку амазонки, затем — этот рельеф. Но для археологов «Чайка» была интересна другим. Под большим песчаным холмом, поросшим кустами серебристого лоха, скрывались остатки огромного здания. Александр Николаевич Карасев, начальник Чайкинской экспедиции, считал, что это остатки эмпория — крепости-фактории, входившей в систему укреплений херсонеситов на побережье северо-западного Крыма. Возможно, первого эмпория, построенного на этой земле.

— Вы только посмотрите, посмотрите, какая великолепная кладка! — В восклицаниях Карасева, сопровождавшего меня по раскопам, чувствовалось почти физическое наслаждение от этих башен и стен. — Классика! Лучше, чем в самом Херсонесе, построено! Блоки, огромные, отесанные со всех сторон, подогнаны друг к другу… И по линеечке, как по струне, положены! Ни на сантиметр отклонения нет! Ах, какие они были строители!..

Высокий, сутулый, в выгоревшей кепке с огромным козырьком, который не мог прикрыть его большой облупившийся нос, в пиджачке и полотняных брюках, с палочкой, этот пожилой человек мог часами ходить, показывать и восхищаться строительным искусством греков. Влюбленный в античность, Карасев сам был архитектором и не только знал, но как бы чувствовал замыслы своих древних коллег. В этой исключительной интуиции ему не было равных. По мнению Щеглова, Карасев «видел» любое античное здание под землей лучше, чем вся аппаратура Шилика…

Карасев считал, что, изучая даже одну только «Чайку», можно проследить последовательность освоения здешних земель херсонеситами и всю последующую историю края после походов Диофанта.

— Вот пожалуйста, — останавливался он над очередным раскопом. — Подвальные помещения. А что такое подвал? Это грандиозный элеватор! Херсонеситы хранили в этих подвалах огромные запасы зерна, собранного с равнины. Годами могли хранить зерно и ждать, когда поднимутся на него цены. Элеватор, крепость — дворец настоящий! А что потом с ним стало!..

Карасев в непритворном огорчении махнул рукой.

— Что потом, Александр Николаевич?

— «Что, что»… Скифы пришли! Вот безалаберный народ! В такое чудесное здание — и скот загонять! Ведь все эти помещения служили у них вместо скотного двора или стойл.

— А сами они где жили?

— В стенах. У них стены «жилые» были. Вот, изволите видеть: стена, скифская. Из камней сложена. Ни подтески, ни прямизны — эвон какая кривуля. Две стенки из камня, а между ними мешками с песком заложено… На нас похоже, русская смекалка: быстро, быстро, раз-раз — и укрепление готово. А за стеной — комнатушки. Вот здесь под порогом строительную жертву нашли: лепной скифский горшочек, а в нем от барашка косточки. И горшочек негодный уже, и косточки обглодали. Такие строительные жертвы в Неаполе Скифском часто находят. Барашек, козленок, иногда заяц…

— Так чем же вам такие смекалистые скифы не нравятся? — подцепил я Карасева.

— Баламуты! Ничего серьезного! Вспомните хотя бы, как Дарий их преследовал. Он — за ними, они — в степь. Наконец персы взмолились: давайте сражаться! Ну, выстроились друг против друга. Только персы хотели начать — вдруг у скифов переполох, пыль столбом, повернулись и ускакали… Что такое? А заяц перед войском пробежал! Вот скифы и забыли о персах — за зайцем погнались, видите ли! Плюнули персы с досады и ушли — разве с такими воевать можно?!

За тот день, что я провел на «Чайке», я окончательно успел плениться Карасевым. Для него не существовало различия между настоящим и тем прошлым, которое он раскапывал. С уверенностью, которая неискушенному человеку могла показаться фантастичной, Карасев рассказывал об остатках стен и зданий так, что древние камни обретали жизнь. Среди них двигались люди — строители, рабы, бегали мальчишки, слышалось мычание волов и блеяние коз. И вот тогда я узнал, что «Чайка» — только один из эпизодов в многолетней и увлеченной работе Карасева, а главное — это Ольвия, которую он начал копать еще в двадцатых годах вместе с крупнейшим археологом античности, Борисом Владимировичем Фармаковским.

Тогда же и пригласил меня Карасев на раскопки Ольвии. Это приглашение он повторял ежегодно — в письмах, при встречах в Ленинграде, «заманивая» новыми открытиями и загадками, которые задавал археологам удивительный древний город. Но с нашего первого свидания прошло почти пять лет, прежде чем я очутился в Николаеве и взял билет на Парутинский автобус.

В сентябре, когда с севера, из степей, начинают дуть упругие ветры, приносящие запахи трав и перезрелого хлеба, по улицам Парутина завиваются пылевые смерчи. Пыль въедается в кожу, скрипит на зубах, просачивается сквозь плотно закрытые окна, и от нее сереют ослепительно белые стены парутинских домиков. Осенью здесь выжжено и высушено все — степь, поля, маленькие сады и даже небо над лиманом, огромным, сливающимся на горизонте с морем, где только в ясный холодный день можно заметить тонкую полосу песчаной косы-пересыпи…

— Скажите, как мне найти экспедицию? — обратился я к проходившей женщине, когда с рюкзаком вылез из автобуса.

— Экспедицию? Та идите прямо на Ольвию! Зараз у калиточку выйдите. Там и шукайте их… А може, вам к Карасям трэба? Так у последней хаты сверните — тамо они живут, Караси!..

«Караси» — надо было понимать: Александр Николаевич Карасев и Елена Ивановна Леви, его жена и непременный спутник и помощник в раскопках. Невысокая, седая, всегда улыбающаяся, Елена Ивановна была фактическим начальником Ольвийской экспедиции, но знали это только немногие археологи. Для всех остальных главным начальником являлся Карасев. Причина заключалась в том, что Леви была кандидатом исторических наук, а Карасев — всего-навсего научным сотрудником. И хотя по своим знаниям и опыту Карасев давно мог бы защитить не одну кандидатскую диссертацию, а, по крайней мере, две докторских, сам он предпочитал быть просто научным сотрудником. В последнем проявлялись у него те самые «скифские» качества, о которых он столь образно говорил мне на «Чайке».

— Приехал! Собрался наконец! А то ведь вот какой занятый народ пошел теперь: недосуг все! — добродушно ворчал Александр Николаевич, встречая меня на пороге дома. — Мы уж третий день с Еленой Ивановной поглядываем: приедет или опять обманет? Ненадежный народ эти первобытники!

— Ну, зачем же так сразу, Александр Николаевич? — упрекнула его Елена Ивановна. — Приехал человек — дай отдохнуть с дороги. А у нас здесь клад нашли!

— Да ну?

— Да, двенадцать ассов ольвийских! И в прекрасной сохранности…

— Ну ладно, ассы там… Водопровод появился! Вот это, батенька, интересно!

Карасевы ничуть не изменились со времени нашего первого знакомства — такие же увлеченные открытиями, такие же радушные. Только сам Александр Николаевич выглядел неважно. Весной ему пришлось перенести тяжелую операцию, и думали, что на этот раз он в Ольвию не поедет.

— Ну да, не поеду! Старый конь еще везет! — бодрясь, восклицал он в ответ на мое беспокойство о его здоровье. — А все, батенька, стареем… Вот без клюки своей уже ходить не могу да и на солнце долго не выдерживаю. Пойдемте-ка…

— Неужели ты, Александр Николаевич, его сразу на раскоп вести хочешь? — переполошилась Елена Ивановна.

— Да что ты, Елена Иванна?! На квартиру сведу. Мы вам к приезду квартиру сняли…

— А может быть, вместе с экспедицией? — осторожно осведомился я.

— Студенты у нас тоже в разных местах живут. Палаток не хватает… Да и вам удобнее будет!

Квартиру Карасевы нашли мне замечательную. Домик хозяев стоял в зелени сада почти на самом обрыве над лиманом. Выйдя из дома под низкие яблони, можно было видеть весь огромный лиман, красно-желтые обрывы на его противоположной стороне, разбросанные по степному берегу села, а ночью — широкую и длинную дорогу, колышущуюся на зыби. По этой улочке, состоявшей всего из нескольких домиков с самыми густыми и зелеными садами во всем Парутине, можно было пройти на Ольвию.

Городище начиналось сразу же за селом и соединялось с ним широкой перемычкой. С запада к ней подходил отрог Заячьей Балки, ограждавший город со степной стороны вместо рва, а с востока — глубокий овраг, выходящий к лиману. На месте древних городских ворот, раскопанных в начале нашего века Фармаковским, находились невысокие железные воротца и маленькая калиточка. Со стороны Парутина и Заячьей Балки Ольвию окружал забор из металлической сетки.

Вероятно, мне следовало зайти за Карасевым, прежде чем отправиться на Ольвию. Но я видел, как он тяжело шел, поминутно останавливаясь и припадая на палку, пока вел меня к дому. Впереди было много дней, а сейчас мне хотелось в одиночестве, один на один, увидеть знаменитый город, без упоминания которого не обходится ни одна более или менее крупная статья, посвященная древней истории Причерноморья.

«Ольвия» в переводе с греческого означает «счастливая», «Счастливый город». Так его назвали основатели, выходцы из малоазийского города Милета, равно известного в древнем мире своими купцами-мореходами и своими философами. За страсть к путешествиям греки называли милетян «вечными мореходами». Подняв косые паруса на своих кораблях или садясь за весла, когда ветер падал или оказывался противным, «вечные мореходы» плыли вдоль неизвестных берегов на восток, на запад и на север, открывали удобные гавани, выходили на берег и начинали торг с туземцами. И все тщательно записывали: морские течения, направления ветров, берега, гавани, поселки варваров, источники пресной воды, устья рек, обычаи туземцев и те товары, которые можно было получить у них в обмен.

Так создавались периплы — древнейшие лоции, руководства для купцов и путешественников. По этим периплам, державшимся в строжайшем секрете, зачастую отправлялись большие экспедиции, которые основывали новые города-колонии. Насколько это было распространено, можно судить по тому, что только один Милет, по свидетельству древних писателей, стал родоначальником восьмидесяти городов! И наше Черное море, которое греки сначала называли Авксинским, «негостеприимным», именно милетяне превратили своими поездками и поселениями в Эвксинское «гостеприимное»…

Здесь, на степных северных берегах, находилась Скифия — край «варваров», степных кочевников, собиравших дань с местных земледельческих племен. Торговля со скифами всегда была выгодна грекам. Они получали от скифов пшеницу, которой так не хватало в Элладе, скот, рабов, мед, воск, лес, меха, шерсть, рыбу. В свою очередь, греки везли скифам вино, оливковое масло, драгоценные изделия своих ювелирных мастерских.

Ольвия стала крупнейшим греческим центром в Скифии.

Но когда она возникла? Как? Если Херсонес сразу же появился как город, можно думать, что Ольвия выросла из такой же торговой фактории, эмпория, каким была «Чайка». Причем самый первый эмпорий находился не на месте теперешнего Парутина, а возле Очакова, на острове Березань. Этот маленький островок неподалеку от устья лимана, больше известный тем, что на нем был расстрелян 6 марта 1906 года вместе со своими товарищами знаменитый лейтенант П. П. Шмидт, возглавлявший восстание на крейсере «Очаков», в VII веке до нашей эры был главным пунктом греко-скифской торговли. Его название сохранилось с глубокой древности. Березань — искаженное «Борисфен» как называли греки Южный Буг, впадавший неподалеку от Березани в Черное море. И только потом, когда упрочились связи милетян со скифами, на высоком мысу, отдаленном от степи Заячьей Балкой, а с другой стороны водами лимана, появилась Ольвия.

Любопытно, что «отец истории» Геродот, оставивший нам самое подробное описание Скифии и населявших ее племен, называл Ольвию «торжищем борисфенитов». Борисфенитами, то есть «живущими по берегам Борисфена», Южного Буга, он называл всех греков. Это двойное название — борисфениты (как называли ольвиополитов греки) и ольвиополиты (как называли сами себя жители Ольвии) — сохранялось долго. Загадка заключается в том, что Геродот, писавший свои «Истории» в середине V века до нашей эры, употребил какой-то старинный термин «торжище», иначе говоря — эмпорий, тогда как городом Ольвия должна была стать, по меньшей мере, в середине VI века, на добрую сотню лет раньше.

Так что же: торжище или полис, город? По этому поводу между историками и археологами происходили бесконечные споры.

Детальное знание Геродотом географии скифов, их легенд, обычаев, быта заставляло предполагать, что «отец истории» сам бывал в этих местах. Если раньше в правильности сведений, сообщаемых Геродотом, весьма сомневались, то открытия археологов за последнее десятилетие реабилитировали «отца истории». Устройство скифских курганов полностью соответствовало тому обряду захоронения, о котором сообщал Геродот. По различиям в украшениях, посуде, по особенностям погребений были найдены и выделены племена, жившие именно в тех местах, на которые он указывал. Точными оказались даже расстояния между портами, городами и реками в Скифии. Однако всюду, говоря об Ольвии, он называет ее «городом борисфенитов».

Значит, и первая ошибка не случайна? Как она произошла?

Одним из возможных ответов будет следующий: Геродот никогда не был ни в Ольвии, ни в Скифии. Талантливый историк, ставший примером для последующих поколений историков, Геродот не путешествовал, а очень умело использовал все старинные, ранее составленные периплы и труды предшественников. Подобно Жюлю Верну, давшему в своих книгах детальное описание множества уголков земного шара, куда попадали его герои, но где сам он никогда не бывал, Геродот вряд ли видел воды Понта Эвксинского. Отсюда — устаревшие к его времени сведения об эмпории на Березани, от которого он не всегда отделяет Ольвию. Правда, в другом месте он уже пишет о «городе борисфенитов», окруженном высокими стенами с башнями, городе с рыночной площадью — агорой, с храмами, прекрасными дворцами и благоустроенными улицами.

Такое мнение подтверждается другим рассказом Геродота — о войне персидского царя Дария со скифами. По Геродоту, Дарий, переправившись с войском через пролив из Малой Азии в Европу, вместо того чтобы всей силой обрушиться на Аттику, поворачивает в противоположную сторону и переходит за Дунай. Геродот заставляет персов долго и бесплодно гоняться за скифами, умирая от жажды в безводной пустыне с засыпанными колодцами. Именно этот рассказ породил легенду о высоком военном мастерстве скифов и применяемой ими тактики «выжженной земли». Однако географ тщетно будет искать в Причерноморье «безводные степи с колодцами», а историк — переход персов через Дунай. Поход персов на скифов был, но не там и не тогда, как рассказал Геродот. Эти события происходили задолго до царствования Дария, и не в причерноморских, а в закаспийских степях… Составляя свою историю, Геродот использовал два круга источников: «восточный», связанный с Малой Азией, Милетом и персами, и «северный», причерноморский, но в целях единства композиции искусно объединил разновременные и далеко отстоящие друг от друга события одним местом действия.

Однако существует другое решение первой загадки. Очень может быть, что в V веке до нашей эры, когда писал Геродот, «торжище», являвшее собой нечто вроде Архангельского торга на Двине, из которого потом развился город Архангельск, по-прежнему находилось на Березани, а не рядом с Ольвией. И тогда это различие — лишнее свидетельство тщательной работы Геродота.

Кстати, очередная случайность позволила археологам убедиться, насколько точны могут быть сведения, сообщаемые этим блестящим историком.

Рассказывая об образе жизни скифов, о том, как избегают они заимствовать обычаи других народов, Геродот привел историю некоего Скила.

Скил был одним из сыновей скифского царя Ариапейта. Но мать его была не скифянка, а эллинка. Она научила своего сына греческому языку и грамоте. Когда, после смерти отца, Скил наследовал царскую власть, он, любивший эллинскую культуру и эллинский образ жизни больше, чем скифский, стал посещать Ольвию. Входя в город, он оставлял всю свою свиту за стенами, приказывал закрывать городские ворота, чтобы никто не мог войти или выйти, а сам, переодевшись в греческую тогу, разгуливал по площадям, беседовал с купцами и горожанами и даже приносил жертвы в греческих храмах. Последнее особенно возмутило скифов, когда они узнали о поведении своего царя от одного из греков. Больше того, этот ольвиополит провел некоторых из самых знатных скифов тайком на городскую башню и показал им, как Скил участвует в религиозных процессиях ольвиополитов.

Против Скила восстали все скифы. Царем был избран его брат Октамасад. Скил вынужден был бежать во Фракию, надеясь спастись у тамошнего царя Ситалка, одного из своих родственников. Но Ситалк выдал Скила Октамасаду в обмен на своего брата, который точно так же бежал к Октамасаду, как Скил — к Ситалку…

История эта, достаточно живо рисующая нравы равно греков и скифов, долгое время считалась одной из «побасенок» Геродота. Однако у нее появилось неожиданное продолжение. Рассказывая о Скиле, Геродот писал, что тот построил себе в Ольвии богатый дом, «вокруг которого стояли беломраморные сфинксы и гриффоны». В этом доме — или дворце — Скил жил по месяцу и больше. Незадолго до гибели Скила в его дворец ударила молния. Естественно, никто из археологов и не думал искать его остатки, но когда при раскопках обнаружили обломки мраморных гриффонов, поневоле пришлось вспомнить Геродота. Конечно, подобные скульптуры не обязательно должны были стоять только у дома Скила. Но примерно в то же время на территории древней Фракии, куда бежал Скил, нашли золотой перстень. На его щитке изображение скифской богини и… имя Скила, вырезанное греческими буквами.

Кстати, и Ситалк, выдавший Скила брату, оказался отнюдь не мифической личностью. Союзник афинян с начала Пелопонесской войны, он погиб в 424 году до нашей эры в битве с трибаллами…

Вероятно, каждый, кто знал об Ольвии из книг и по рассказам знакомых археологов, оказавшись здесь, вначале испытает чувство разочарования. Да, на первый взгляд Херсонес куда как величественнее и импозантнее! Высокие стены с башнями и воротами, ступени древних лестниц, обрывающиеся в лазурное море, а главное, что действует на воображение, — мраморные колонны, создающие иллюзию стоявших здесь некогда храмов. Иллюзию, потому что херсонесские колонны — не греческие, а гораздо более поздние, средневековые, византийские…

Мне казалось, что, толкнув скрипучую железную калитку и сделав первый шаг, я словно переступлю из одного мира в другой. Из нашего — в тот, далекий, населенный героями Эврипида и Аристофана, плутоватыми, пахнущими оливками и луком, смуглыми людьми, одинаково способными открывать новые земли, петь гимны Дионису, сражаться с любым неприятелем и разыскивать в долгих беседах зерно истины… Как я ошибся!

За оградой лежала такая же, чуть всхолмленная, степь, может быть только более вытоптанная, серовато-желтая, изрытая норами сусликов. Там и здесь видны были их смешные фигурки, готовые юркнуть вниз при приближении человека. Слева, среди нескольких деревцев, поднималась невысокая желтая башня старого Парутинского маяка, в котором разместился маленький музей Ольвии. А дальше, прямо за холмиками, куда уводила тропка, начинались глубокие прямоугольники раскопов.

Ольвию копало множество людей. В конце XVII века и позже, когда турки, владевшие Югом России, укрепляли Очаков, камень и известку для крепости добывали здесь, над землей еще возвышались греческие и римские стены. Камень — из стен; известку выжигали из мраморных плит и обломков статуй. Эти ямы и сейчас видны на изрытом теле древнего города. Затем, после Ясского мира, заключенного в 1791 году, когда все южные степи отошли к России и их начали заселять крестьянами, рядом с Ольвийским городищем возникло Парутино.

То, что на этом месте находился древнегреческий город Ольвия, установил в 1794 году академик Петр-Симон Паллас, а в 1799 году подтвердил Павел Сумароков. Несмотря на разрушения, причиненные Ольвии турками, эти первые описатели и исследователи Юга России еще застали на Ольвии остатки городских стен и отдельных зданий. Но к середине прошлого века, когда граф А. С. Уваров произвел первые раскопки, стен уже не было: жители Парутина довершили то, что не успели сделать турки. И сейчас при перестройке домов в Парутине открывают то части колонн, то плиту с рельефом или надписью. После Уварова большие земляные работы произвели И. Е. Забелин и В. Г. Тизенгаузен. Они копали траншеями, и наиболее важным для них было собрать как можно больше предметов древности, надписей и произведений искусства. Настоящая новая жизнь для Ольвии началась только в первых годах нашего века, когда владельцы Парутина и Ольвии — Мусины-Пушкины передали территорию городища и окружавшего его некрополя в дар Императорской археологической комиссии.

Добился этого выдающийся археолог и исследователь античности Борис Владимирович Фармаковский.

О Фармаковском мне много рассказывал Карасев. Он был его учеником и своими исследованиями на Ольвии продолжал то, что начал здесь этот замечательный ученый.

Приступая к изучению Ольвии, Фармаковский ставил перед своими экспедициями определенные задачи. В первую очередь он считал необходимым установить границы древнего города и его некрополя, изучить оборонительные сооружения, определить основные группы вещественных находок, способные рассказать о жизни ольвиополитов, их торговых связях, сельском хозяйстве и ремеслах. К тому времени археологи успели собрать множество надписей, выбитых на мраморных плитах и заключающих в себе списки жителей, постановления и декреты. В надписях упоминался театр — где он? С какими городами торговала Ольвия? Это могли раскрыть монеты, иногородние вещи. Следовало отыскать мастерские и храмы, о которых упоминали надписи, а изучая обряд погребения, выяснить, кто еще, кроме греков, жил в этом городе.

За четырнадцать лет, до первой мировой войны, Фармаковский успел сделать много. Он открыл два замечательных каменных склепа, нашел крепостную стену V века до нашей эры над Заячьей Балкой, обнаружил ольвийскую цитадель и казармы римского гарнизона, городские ворота и крепостную стену, обращенную к современному Парутину; наконец, он нашел «нижний город», расположенный не на верху холма, а внизу, у берега лимана. С тех пор раскопки в Ольвии ведутся каждый год.

Да, все это я видел, проходя по Ольвии! Тропинка привела меня от калитки к неожиданно вылезшему из земли участку булыжной мостовой. Крупные булыжники, чуть стертые сверху, блестели на солнце, а между ними пробивались редкие травинки. Потом мостовая обрывалась, а из-под нее выходила дорога, мощенная битыми черепками. Булыжную мостовую построили римляне. Они любили широкие прочные дороги, по которым легко могли катиться повозки и шагать закованные в медь легионы. Черепичная вымостка — греческая. Здесь проходила когда-то главная улица Ольвии: от центральных городских ворот мимо жилых кварталов, высовывавшихся сейчас остатками стен из глубоких прямоугольников раскопов, к агоре — центральной площади города.

Вдоль улицы кое-где виднелись остатки каменных водостоков.

Я затрудняюсь описать ощущение, возникающее, когда вот так, в одиночестве, бродишь по руинам мертвого города. Касаешься нагретых солнцем камней, очищенных от земли, рассевшихся и растрескавшихся; заглядываешь в черные отверстия глухих, глубоких цистерн и колодцев, на каменных краях которых сохранились ложбинки, протертые веревками; по рисунку кладки, по камням — то отесанным ровным квадратом, то рваным, лишь с каемкой «руста», то совсем бесформенным, положенным на розовой цемянке, пытаешься среди переплетения стен отделить здание от здания, одну эпоху от другой. Внутренние дворики выложены плитами, как и теперь это делают в южных городах. Тянутся водосливы, лежат разбитые постаменты статуй, а в стенках раскопов мелькают красные, желтые, глянцево-черные черепки, сверкают радужные от времени кусочки римского стекла… Все это тревожит и настораживает, заставляет зорче вглядываться в окружающее, искать за вещами жизнь, но снова и снова наталкиваешься на черепки, лежащие в кучах у старых раскопов, на камни стен. И кажется, что прошлое, незримо присутствующее где-то рядом, отделено от тебя упругой непроницаемой пленкой. Даже знаменитый ольвийский алтарь, раскопанный Карасевым на священном участке, — целый, сложенный из серых плит, на котором ольвиополиты приносили самые важные жертвы богам, — и он не тронул мое воображение. Встреча не состоялась!

Спускаясь в широкую, давно заросшую траншею, оставшуюся от раскопок то ли Забелина, то ли Уварова, я спугнул рыжеватого длинноногого зайца…

— Что, разочарованы Ольвией? — спросила Елена Ивановна, когда я пришел к Карасевым. — Неужели не понравилась?

Мне оставалось только смущенно пожать плечами.

— Экие они пошли теперь, археологи! — с досадой и укоризной произнес Карасев, расстроенный моим состоянием. — Да где же глаза у вас?! Ну погодите, возьмусь я за ваше образование! С завтрашнего дня лопату в руки — и марш на раскоп! Нечего прохлаждаться!..

Можно не верить, можно смеяться над таким утверждением, но я убежден, что археолог в роли зрителя на раскопках — зрелище глубоко трагичное. Совсем иначе чувствуешь себя и воспринимаешь окружающее, когда в руке нож, совок или хотя бы планшет с планом. Тогда все встает на свои места.

Серая земля пахнет сырой штукатуркой. Под ножом она распадается на комочки, отделяется целыми кусками, обнажая золотисто-желтый лесс. В «наказание» за мою непонятливость Карасев посадил меня в яму. И работа эта более квалифицированная, чем махать лопатой, перебрасывая тонны пустой земли, и все-таки по специальности: здесь нужен и глаз, и внимание, и опыт.

В раскопках города, существовавшего не одну сотню лет, есть свои сложности. Если на стоянках или на однослойных памятниках раскопки ведутся по «горизонтам», то здесь это невозможно. Вся толща культурного слоя, накопившаяся за века и тысячелетия, перепутана разновременными постройками. Фундаменты зданий римского времени прорезают остатки строений эллинистической эпохи; над прежними домами оказывается городская площадь, а сама она нарушена ямами еще более поздних эпох. При римлянах, когда территория Ольвии сократилась чуть ли не в пять раз, на месте центральных кварталов возникло городское зернохранилище, состоявшее из глубоких ям — узких сверху и расширяющихся книзу. Они выкопаны в самом культурном слое и редко доходят до материка — вот этого плотного лесса.

Так и идут раскопки. Сначала стараются извлечь содержимое всех поздних ям, затем ведут раскопки слоями и следят, когда появятся ямы еще более древние. Их снова вычищают, и все повторяется сначала. Польза такой методики очевидна: предметы более поздние не смешиваются с более ранними вещами. В руках археолога оказываются «чистые» комплексы…

Яма, которую пришлось чистить мне, была наиболее древней. Ее завалили мусором в IV веке до нашей эры, потому что в этом месте прошел фундамент большого общественного здания, которое сейчас раскапывал Карасев. В отличие от других мест, на Ольвии греческие строители закладывали не каменные, а особые «слоевые» фундаменты, или субструкции.

— Эти греки, батенька, такие хитрецы были… не сказать! — жмуря глаза и хитро улыбаясь, говорил Карасев. — Ведь ничего по-пустому не делали! Вот взгляните, как стены клали. Камень подтесан ровно настолько, насколько надо. А внутри, где не видно, и не тесали. И с субструкциями то же самое. Экономы! Вместо камня — слои. Сначала тот же лесс, только водой смочен и утрамбован, потом зола — опять водой смочили и утрамбовали… Вот и получается фундамент, полосатый, как зебра. А в результате какое угодно здание на нем возвести можно — не покачнется, не упадет!..

Такой полосатый фундамент делил мою яму надвое. Его следовало расчистить, чтобы проследить, на какую глубину он опущен. После этого можно подсчитать высоту стен здания и нагрузку на фундамент, а попутно выяснить форму древней ямы и попытаться определить, для чего она была вырыта.

Больше всего в яме встречалось разбитых амфор. Похоже было, что их сбрасывали сверху почти целыми. Иногда попадались кости животных, черепки чернолаковых сосудов — тарелочки, килики, похожие на широкие шахматные фигурки ножки от канфаров… А вот зеленые крупинки. Осторожно! Расчистив вокруг землю, я слегка задеваю ножом зеленую полоску, и на ладони оказывается «дельфинчик» — длинная рыбка с выпуклой головой, клювом и невысоким спинным плавником. Дельфинчики — древнейшие ольвийские монеты. Они встречаются только в Ольвии, притом в невероятном количестве. Похоже, древние ольвиополиты совсем не ценили своих денег. А что можно было на них купить? Связку головастых бычков, что щекочут ноги в мутной воде лимана? Хлебную лепешку? Миску молока?

Древние монеты Ольвии — загадка для нумизматов и историков. В отличие от других древнегреческих городов, Ольвия начала чеканить свои монеты не из дорогих металлов — золота, серебра или сплава, который греки назвали электром, — а из меди. И не чеканить, а отливать. Сейчас известно два типа древнейших монет, выпускавшихся Ольвией: дельфинчики, мелкая монета, и ассы — крупные медные диски. На их лицевой стороне изображена голова Медузы Горгоны, а на обратной — орел, стоящий на дельфине. Насколько дельфинчики часто встречаются, настолько же редки ассы. Накануне моего приезда в одном из древних ольвийских подвалов наткнулись на клад ассов: двенадцать штук! Ассы настолько хорошо сохранились, что вряд ли долго находились в обращении.

Да и как они обращались? Можно думать, что эти монеты ценились по количеству меди, которое в них заключалось. В отличие от монет из драгоценных металлов, имевших значение валюты и свободно обращавшихся во всем античном мире, вроде знаменитых кизикинов с головой льва или золотых статеров Александра Македонского и Лисимаха, ольвийские монеты служили деньгами только в самой Ольвии и в ее окрестностях в течение VI, V и начала IV века до нашей эры. Потом, по-видимому, произошла «девальвация» — ольвиополиты перешли на новую денежную систему, и старые знаки оплаты обесценились. Ассы переплавили, а мелкие дельфинчики постигла какая-то иная участь.

Но традиция сохранилась. В одной из надписей, доставшейся археологам, заключался декрет, предписывающий всем ольвиополитам и приезжающим купцам вести в городе торг только на местную серебряную и медную монету. Обмен денег происходил «на камне в экклесиастерии», то есть на трибуне народного собрания…

На освещенной солнцем стенке ямы появляется широкая тень неизменной кепки Карасева. Александр Николаевич опирается на палку, смотрит вниз, и я отодвигаюсь, чтобы ему видна была амфора, которую я только что начал расчищать.

— Целая? — спрашивает он немного погодя с сомнением.

— Похоже, что целая! Вот бок очистил, и ручки есть, и на горлышке трещин не видно…

— Хм… — Карасев в замешательстве. — Ну так ножки не будет! Что вы с ней церемонитесь?! Родосская?

В розовой глине неприметно мерцают крапинки желтой слюды. Если глина красновато-коричневая, с такими же золотыми блестками — тогда амфора вышла из мастерских острова Фасоса; если глина желтоватая, а блестки светлые — с острова Косса; из Гераклеи — кирпично-красная, без слюды. А эта? Судя по ручкам и глине, все-таки родосская!

— Правильно. Пятый век до нашей эры… Значит, сама яма может быть еще древнее. Вот если вы везучий, может, так и получится…

Одна из ольвийских загадок. Сейчас все согласны, что Ольвия возникла в конце VII века до нашей эры. Об этом свидетельствуют находки вещей того времени, в первую очередь черепки расписных сосудов. Теперь в западной части города открыто несколько подвалов, оставшихся от зданий VI века. Но это только там. В центре же Ольвии, где находится агора и священный участок, где стояли храмы, никаких следов этого периода не сохранилось. В лучшем случае, остатки зданий V века.

А то, что было здесь раньше? Куда это все исчезло?

…Целая все-таки амфора! И горло, и ручки, и ножка — все без единой щербинки. Я зову Карасева и показываю ему эту красавицу.

— Ну ладно, ладно! Расхвастался… Герой! Пойдемте лучше, посмóтрите, что там Елена Ивановна открывает. Водопровод! Мечта, а не водопровод!

— И трубы целы? — спрашиваю я, вытаскивая из ямы амфору.

— Целехоньки! Даже прокладки сохранились…

Прямоугольный котлован раскопа, примыкающий с юга к агоре, — гордость Карасева. Раскопки длились несколько лет. Теперь они подходили к концу. А сколько было споров, волнений, сомнений!

После войны, когда Карасевы возглавили ленинградский отряд Ольвийской экспедиции, во главе которой стоял другой ученик Б. В. Фармаковского — член-корреспондент Академии Наук Украины Лазарь Моисеевич Славин, Александр Николаевич решил, что настало время исследовать центр Ольвии. Если до этого решались какие-то частные задачи, то теперь следовало узнать «лицо» города, где концентрировались все общественные здания, храмы, коллегии выборных магистратов; где можно было надеяться найти творения античных скульпторов, а главное — надписи.

В течение двадцати с лишним лет год за годом велись раскопки. Они начались с восточной части, со склона. Там в разведочных траншеях Карасев обнаружил следы подпорных стенок ольвийского театра. Иметь театр мог позволить себе далеко не каждый город. Здесь, судя по остаткам — не раскопанным, а лишь нащупанным Карасевым, — амфитеатр занимал всю впадину между «верхним» и «нижним» городом. На его скамьях могли разместиться несколько тысяч человек, а декорациями, «задником», служил порт, скрытый теперь водами лимана, и далекая водная гладь.

Исследуя склоны Ольвии, Карасев нашел над ольвийским театром здание торговых рядов, выходившее на агору с востока. Так была обнаружена одна граница площади. С севера к агоре примыкал теменос — священный участок с храмами, о котором мне придется еще говорить. С запада агору окружали богатые жилые кварталы, раскопанные Л. М. Славиным. А что было с юга? Зная планировку древнегреческих городов, Карасев мог предполагать, что напротив теменоса на агору, куда собирались не только для заключения торговых сделок, но и для собраний, для встреч со знакомыми, послушать приезжего иностранца, ритора или философа, должны были выходить не менее важные и богатые здания: вероятнее всего, городской суд, дикастерий.

Рассчитав размеры площади и заложив раскоп, Александр Николаевич «сел» точно на южную границу агоры. И здесь началось нечто непонятное.

Никакого здания на южной стороне агоры не оказалось. Продолжалась площадь, правда гораздо более позднего времени, уже не греческая, а римская, мощенная мелким булыжником. Это настораживало. Раскапывая другие памятники в центре города, начиная с восточных торговых рядов и кончая теменосом, Карасев установил, что подавляющая часть строений, расположенных вокруг агоры, относится к самому концу IV века до нашей эры. Именно в это время произошла грандиозная перестройка всего города, причем старые здания заменялись более пышными, более обширными и внушительными.

Итак, за агорой начиналась римская площадь, в которой были вырыты зерновые ямы.

А что находилось под ними?

В течение двух летних сезонов археологи не могли ответить на этот вопрос. Вместо здания, от которого остались хотя бы слоевые фундаменты, на этом месте археологи раскопали большой котлован прямоугольной формы.

Греки, как известно, были расчетливым народом. Старые здания они не разрушали, а разбирали по камушку, чтобы снова пустить в дело. Но фундаменты-то они оставляли! А здесь — ничего…

Загадка разрешилась только к концу второго года раскопок. По счастливой случайности в самом углу котлована остался один камень — угловой. А под ним — поддерживавшие стены слоевые фундаменты. Следовательно, здесь действительно было здание, которое потом разобрали.

Одна загадка была решена, но ее сменила другая: никто из археологов не мог представить в античном городе здание, выстроенное не на поверхности, а наполовину уходящее под землю! В последнем сомневаться не приходилось — остатки пола Карасев обнаружил почти на двухметровой глубине. И это был пол именно здания, а не подвала, потому что на нем сохранились базы от двух рядов колонн, а колонны в подвале быть не могут. Отсюда следовало, что здание это, выходящее своим фасадом на центральную площадь, не могло быть низким, иначе оно нарушало бы архитектурный ансамбль агоры. Оно должно было быть очень важным для города, иначе ему не место в центре, и так далее… На дикастерий это не было похоже. Оставалось только копать и надеяться, что находки помогут решить загадку.

Сначала, словно чтобы вознаградить археолога за волнения и труды, на полу котлована нашли большую мраморную плиту. Она лежала лицевой стороной вниз, и, когда ее подняли, там оказался великолепный барельеф из семи фигур и надпись: «Бывшие ситонами Феокл, сын Фрасиадама, Деметрий, сын Фокрита, Афеней, сын Котона, Навтим, сын Героксена, при секретаре Афенодоре, сыне Демагора, посвятили это изображение Герою Внемлющему».

Находка такого прекрасного произведения ольвийского искусства была крайне интересна. Во-первых, изображение коллегии ситонов свидетельствовало об экономических затруднениях в Ольвии. Когда цены на хлеб при неурожае или войнах слишком сильно поднимались, из граждан выбирали ситонов, ведавших закупкой зерна. Для Ольвии это было первым упоминанием о ситонах. Во-вторых, подобные плиты устанавливались только на важных общественных зданиях, и это отчасти подтверждало ожидания Карасева.

Еще важнее оказались другие, менее эффектные находки — черепки от расписных чернофигурных сосудов. По странной случайности все сюжеты этих росписей были, так сказать, на «спортивную» тему: бегущие юноши, кулачные бойцы, педагог, следящий за борцами…

И тогда Карасев выдвинул гипотезу, которая большинству археологов показалась малоправдоподобной. Он предположил, что здесь находился гимнасий — школа ольвиополитов. А зал с двумя рядами колонн — не что иное, как палестра, «спортзал» древних греков, где молодые ольвиополиты занимались борьбой, прыжками, бегом. Отсюда и черепки со спортивными сюжетами.

Карасеву возражали много и горячо. Начинали с того, что палестры в Греции всегда размещались под открытым небом; что такой гимнасий — первая находка в Причерноморье; что он не должен быть углубленным в землю… Так продолжалось долго.

Все возражения Карасев отвел, согласившись только, что ольвийский гимнасий — пока единственный на нашем юге. Вероятно, в теплое время молодые ольвиополиты занимались спортом и военным делом вообще за пределами городских стен. Но зимой — а зимы в Скифии намного холоднее, чем в Средиземноморье, — занятия можно было проводить только в закрытом помещении. Именно поэтому ольвийские архитекторы и «опустили» здание в землю: чтобы как можно лучше сохранить тепло.

Правота археолога стала очевидной на следующий же год. Продолжая раскопки, Карасев наткнулся на несколько загадочных площадок вдоль восточной стены. Квадратные, выложенные из гладких каменных плит, они лежали слегка наклонно к своему центру, где находилось круглое отверстие. Под этим отверстием, вкопанные в землю, стояли небольшие пифосы, наполненные чистейшим мелким песком. К каждому пифосу вела под полом керамическая водопроводная труба. Рядом, на плитах, виднелись следы от огня.

— Вот это и было самым лучшим доказательством для всех неверующих! — рассказывал мне Карасев. — Думаете, что это? Душевые кабинки? Верно! Атлеты-то после занятий обязательно мылись! Ну что мне вам объяснять… Они же, чертенята этакие, перед борьбой не только маслом натирались, чтобы ухватить друг друга труднее было, еще в пыли покатаются! А после занятий сначала стригилем, ножом медным, грязь счищают, потом мыться, вот сюда… Мыла не было — с песочком! По трубам холодная вода идет, а если теплую надо — жаровню ставят, от нее и ожог на плитах… Так-то, батенька! Ну и потом всякое…

— А что еще?

— А вот вам и латрина — уборная школьная! Желоб каменный, отверстия в плитах, выгребная яма внизу… Я специально, наскреб осадок на камнях, в лабораторию свез: уборная! А за ней, вот тут, подсобные помещения, печь… Наверняка у них калорифер в гимнасии был!

В этом году рядом со школьной ольвийской уборной и «котельной» откопали глубокий и узкий резервуар, сложенный из тщательнейшим образом подогнанных плит. Из него поступала вода к «душевым», а сам резервуар, как полагал Карасев, сообщался с городским водопроводом. Сейчас это предположение подтвердилось.

— Елена Ивановна! Покажи Андрею… э-э… Леонидовичу водопровод. Ведь в какой сохранности дошел — мечта!

Вчера в северном торце бассейна открылось отверстие и остатки керамической трубы. Теперь, после того как рабочие расчистили примыкавшую к нему площадку, видны лежащие в специальном канале керамические трубы — целые, без единой трещинки, шесть или семь колен, уходящие в борт раскопа — с соединительными кожухами, обмазкой, ответвлениями…

— А как он связан с общегородской системой, Александр Николаич, как ты думаешь? — спрашивает у Карасева Елена Ивановна.

— Как связан? Может быть, ответвление от тоннеля, что под агорой идет, или собственный у них источник был, колодец какой-нибудь… Искать надо!

— А ты смотри, что мы только что нашли…

Елена Ивановна подает Александру Николаевичу толстый кусок красной керамической плитки.

— Опять какую-нибудь чепуху нашли! — по обычаю ворчит тот и переворачивает плитку. — Ах ты, красавица какая!..

Плитка — обломок облицовки, украшавшей фронтон гимнасия. Прямо на нас смотрит, высунув язык, круглое и скуластое лицо Медузы, точно такое же, как ольвиополиты отливали на своих медных ассах.

— Очень хороша, очень… Такие, батенька, у нас и раньше были, да этот кусок хорош!

— И можно будет восстановить гимнасий? — спрашивает кто-то из студентов, работающих у Карасева.

— Конечно! У нас из гимнасия много всего подобралось: и карнизики есть, и колонны, и черепица… Все восстановим! Вот водопровод бы дальше посмотреть…

— Нет, Александр Николаич, в этом году ту стенку ты уж не трогай, не успеем!

— Да знаю я, Елена Ивановна! А хочется! — плаксиво сморщивается Карасев и сам над собой смеется. — Мне все сразу подай, а что ты мне кусочки суешь?

Конечно, хочется! Особенно, если учесть, что ольвийский водопровод Карасевы изучают уже много лет, а довольствоваться приходится «кусочками». Чтобы проследить всю сложную общегородскую систему, надо раскопать весь город. Сделано и так много: найдены цистерны для воды, водостоки, по которым в хранилища поступала дождевая вода с крыш; найдена и чуть ли не на тридцать метров прослежена подземная галерея, по которой уходили сточные воды. Наконец, на восточной стороне «верхнего» города, возле теменоса и восточных торговых рядов, Карасев раскопал прекрасную цистерну — глубокую, прямоугольную, сложенную из огромных блоков известняка. Рядом с ней сохранилась небольшая будочка. В этой будочке находился сифон, открыв который можно было пустить воду из цистерны вниз, в театр. Вода в театре была нужна зрителям, а еще больше — сложным театральным машинам, при помощи которых происходила смена декораций, поднимались и опускались актеры, изображавшие богов. «Deus ex machina», «бог из машины» — это выражение пришло к нам из древнегреческого театрального мира.

«Будочка» эта была сложена из еще больших квадров известняка, чем обычные дома. Между камнями почти не осталось щелей. Только в одном месте, рядом с давно исчезнувшей деревянной притолокой двери, виднелось будто специально выскобленное углубление — полочка.

Древние смотрители водопровода, совершенно так же, как мои хозяева в Парутине, закрывая дверь, прятали ключ между камней…

Здесь же, возле гимнасического резервуара, водопровода, уборной, особенно хорошо прослеживается судьба самого гимнасия: видно, как его разбирали, как часть каменных блоков успели только свернуть с места, а под ними остались нетронутыми нижние части стен. Но почему стали разбирать гимнасий?

— А вы поглядите внимательнее, — приглашает Карасев. — Не рассчитали что-то строители! Осело здание, трещины пошли… Вон как эта стенка завалилась! И никак не понять, как они такую промашку допустили. Всегда строили на совесть, а тут…

Он разводит руками.

— Может быть, это геты разрушили? — вносит предположение Люся Копейкина. Она тоже пришла посмотреть водопровод.

Круглолицая, плотная, невозмутимо спокойная, Люся приезжает на Ольвию, чтобы копать «архаические» ольвийские подвалы. Летом она ведет раскопки на Березани, открывая самое древнее поселение эллинов. Березань и потом, после возникновения Ольвии, сохранила свое значение. Насколько можно судить по надписям, начиная с середины II века до нашей эры, на этом острове находилось святилище героя, столь же чтимого греками, как Геракл, — Ахилла. Ахилл — главный герой «Илиады». После всех своих подвигов он погиб под Троей. Но боги даровали ему бессмертие. Согласно преданию, они похитили его с погребального костра и перенесли на Понт Эвксинский, где по просьбе матери Ахилла, Фетиды, Посейдон поднял из воды остров Левку, Белый остров, недалеко от устья Дуная. Теперь он называется Змеиным островом.

На острове Левке находился древний храм Ахилла Понтарха, Ахилла — властителя Черного моря. До тех пор пока остров и храм Ахилла оставались во владении ольвиополитов, Ольвия считалась владычицей Понта Эвксинского. Но в конце III или в начале II века до нашей эры произошли какие-то события, в результате которых Ольвия оказалась не в состоянии контролировать далекий от нее остров. И тогда святилище Ахилла, чрезвычайно чтимого ольвиополитами, было перенесено на Березань и поставлено на прежнее «торжище борисфенитов».

Но сейчас Люся напомнила о более поздних временах. В середине I века до нашей эры Ольвия подверглась ужасающему разгрому со стороны гетов, вторгшихся сюда из западного Причерноморья. После этого удара она уже никогда не смогла оправиться. Вместо большого цветущего города остался только маленький городок с римским гарнизоном…

— Ну что вы — геты! Если бы геты, потом и разбирать бы так не стали… Нет, это видно точно — осел гимнасий! — отмахивается Карасев.

Вот и еще одна загадка: почему просчитались строители?

Карасев сдержал свое слово. Каждый день после обеда он появлялся на городище, и начиналось путешествие по Ольвии. Это стало традицией. На раскопки каждый год приезжали новые студенты, и Карасев знакомил всех не просто с планировкой древнего города, с теми зданиями, что были открыты и определены, но раскрывал историю открытий — с гипотезами, сомнениями, доказательствами, с той «археологической кухней», которая захватывает не меньше, чем хороший детектив.

Нет, Карасев не рисовал перед нами кипучую и яркую жизнь древних ольвиополитов. В этом отношении он был строг и, как сказали бы некоторые, корректен. Но за всеми находками — черепками, монетами, слоевыми фундаментами — проступал для слушателя именно тот мир, в который так неудачно я пытался проникнуть с первых дней своего появления в Парутине.

Первым «открытием» для меня явился гимнасий. Перед ним находилась площадь агоры, за которой, отделяя ее от священного участка, стояла «Большая стоя» — длинный крытый портик, достаточно обширный, чтобы вместить под своим навесом беседующих с учениками философов и риторов. С востока, над театром, на агору выходили здания, условно названные «торговыми рядами». По-видимому, в них помещались лавки ювелиров, парфюмеров, менял, обменивавших монеты всего древнего мира на общегородские деньги. Рядом с лавками Карасев предполагал склад или «филиал» ольвийского монетного двора: на полу одного из подвалов нашли много бронзовых кружочков для монет, еще соединенных перемычками.

— А ты, Александр Николаевич, расскажи, как мы запах нашли, — подсказала Карасеву Елена Ивановна, всегда присутствующая на этих беседах.

— Это уж тебе, Елена Ивановна, лучше рассказывать! Твой это раскоп, я тогда теменос копал…

— Тут вот что у нас получилось, — начала рассказ Елена Ивановна. — В одном из этих помещений находился маленький храмик. У греков всюду стояли жертвенники, алтари и небольшие храмики. Тем более, на главной торговой площади…

— Чтобы плутовать удобнее было! — ввернул Карасев.

— Мы решили, что это храмик, потому что в земляном полу оказались небольшие ямки, — продолжала рассказ Елена Ивановна. — Иногда в них лежали медные монеты, иногда глиняные лепешечки, изображавшие хлебные… По-видимому, здесь находилось святилище Афродиты-Апатур, Афродиты-обманщицы. Ну, а раз она была обманщицей, то и ее можно было тоже обмануть и вместо настоящей лепешечки положить глиняную! В одной ямке лежало несколько турьих рогов — какой-то охотник принес их в дар богине… А рядом — рядом мы нашли запах…

— Ты уж, Елена Ивановна, по порядку рассказывай! — проворчал Карасев. — А то «запах, запах»…

— А ты меня не перебивай! Такой же вот жаркий день был, устали мы все, вдруг Катя, работница наша, которая расчищала одну ямку, и говорит: «Что-то вы сегодня, Елена Ивановна, надушились!» Нет, говорю, Катюша, я никогда не душусь… «А пахнет, — говорит она, — хорошо так!» Я в шутку спрашиваю: кто из вас, девушки, сегодня душился? Никто не признается. А потом Катя принюхалась и говорит: «Да это от земли пахнет!» Представьте себе, действительно от земли, от этой ямки! И такой тонкий-тонкий, чуть сладковатый аромат, как розы пахнут… Тут все сбежались, стали нюхать. А потом запах исчез, испарился. Так вот удалось нам понюхать настоящие античные духи!..

— А почему они здесь были? А как пахли? А можно было бы их собрать? — заволновались слушавшие студентки.

Еще бы — древнегреческие духи!

— Наверное, какая-нибудь ольвийская гетера или куртизанка пожертвовала Афродите несколько капель своих благовоний, — ответил Карасев. — Ох эти женщины — всегда кого-нибудь обмануть хотят!

— Это почему же ты так считаешь, Александр Николаевич? — немного обиделась Елена Ивановна.

— А зачем она тогда к Афродите-Апатур пошла? — резонно заметил Карасев. — Знаем мы их! Все шуры-муры, с философами беседуют, а сами только и думают, как бы обобрать своих поклонников! Розовое масло пролила! Оно дороже золота было…

Мне показалось, что эта история произвела на слушателей куда большее впечатление, чем рассказ о раскопках самого здания. Но ведь это так понятно! Исчезли города, целые народы; погибли сотни тысяч произведений древних художников, скульпторов, писателей, но легкий аромат розового масла, пролитый неведомой куртизанкой, сохранялся два с половиной тысячелетия в земле, чтобы счастливцы смогли почувствовать запах далекого, почти нереального для нас мира…

Начиная как-то очередное «занятие», Карасев остановил нас возле участка сохранившейся римской мостовой.

— Под этой римской дорогой, как вы знаете, лежит мостовая главной улицы Ольвии, — начал он. — От городских ворот она ведет прямо к агоре. Что находилось на трех сторонах агоры, вам известно: «Большая стоя», за которой был теменос, торговые ряды и гимнасий. А что на четвертой? С правой стороны?

Карасев помолчал, словно ожидая, что услышит ответ. Но хотя многие уже знали, что именно находится в указанном месте, только Костя Марченко внятно и тихо произнес:

— Дикастерий.

— Что ты говоришь? — повернулся к нему Карасев. — Правильно: дикастерий — городской ольвийский суд! Мы думали, что он окажется на месте гимнасия, но потом выяснилось, что это ошибка…

Карасев прошел несколько шагов вперед и остановился перед раскопом.

Если от гимнасия остались основания колонн, «душевые» площадки, резервуар, водопроводная система, довольно хорошо сохранившиеся подсобные помещения, то этот раскоп казался на редкость пустым и скучным. Над землей приподнимались невысокие слоевые фундаменты, сохранившие свою полосатость, но оплывшие от дождей и снега за те несколько лет, что прошли после их освобождения от земли. Только в задней части, где Люся Копейкина вскрывала подвалы более ранних зданий, оказавшиеся под дикастерием, в глубоких котлованах можно было увидеть ровную кладку архаических стен.

— С чего бы начать? — призадумался Карасев, по привычке поднося пальцы ко рту. — Ага! Как вы могли заметить, — начал он, присаживаясь на подставленный ему табурет, — планировка Ольвии соответствует Гипподамовой системе: прямые улицы пересекаются под прямым углом. Гипподам был афинским архитектором и жил в пятом веке до нашей эры. Можно думать, что после перестройки Афин эта система была принята во всех греческих городах… И в Ольвии тоже! Хотя Ольвию основали милетяне, но в пятом веке Ольвия входила в Афинский морской союз, и, если верить Плутарху, Перикл, отправившийся в этакую демонстративную поездку со своим флотом на Понт, должен был посетить и Ольвию. Связи с Афинами у Ольвии были прочными и постоянными. Вон там, — он махнул рукой в сторону теменоса, — мы с Еленой Ивановной нашли прелюбопытнейший декрет! Как там написано, Елена Ивановна?

— Это насчет Ксантиппа? — осведомилась Елена Ивановна, которая специально занималась ольвийскими надписями. — «Ольвиополиты дали Ксантиппу, сыну Аристофонта, эрхиейцу, Филополиду, сыну Филополида, дейрадиоту, — афинянам, им самим и потомкам их проксению: право гражданства, освобождение от пошлин на все товары, какие бы ни ввезли или ни вывезли они сами, или их дети, или братья, у которых отцовское имущество общее, или слуги, и дали право входа в гавань и выхода из гавани и в мирное, и в военное время, без конфискации и без заключения договора». Первый и единственный декрет в честь афинян!

— Да, афинян. И как раз к концу четвертого века до нашей эры относится, — подтвердил Карасев. — Так что Ольвия, видимо, перестраивалась по подобию Афин… А это важно! Описания Ольвии не сохранилось, а описание Афин у нас есть. Дикастерий находился с правой стороны афинской агоры, а у его входа стояли «государственные часы» — водяные часы, клепсидры, — и фонтан с питьевой водой… Сутяги были эти греки! Если верить Аристофану, каждый афинянин треть своей жизни проводил в судах. То на соседа доносы писал, то тягался из-за какой-нибудь ерунды…

— Ты все-таки расскажи, как мы его искали, — осторожно направила Карасева Елена Ивановна.

— А? Вот так и искали! — Карасев сдвинул кепку на затылок. — Тут, видите, вдоль центральной улицы водосток идет каменный и уходит под землю — вот в этот приемник. А там уже подземная галерея с трубами в сторону театра и гимнасия… Все хорошо, но почему здесь еще один водосток оказался? Причем не горизонтальный, а вертикальный. Начали мы копать…

Этот водосток, и сейчас сохранившийся на своем месте, привел археологов к огромному слоевому фундаменту. В пять или шесть раз более широкий, чем обычные слоевые субструкции, поддерживающие стены зданий, этот фундамент тянулся вдоль центральной улицы и агоры почти на тридцать два метра. Зная по опыту, что мощность и ширина фундамента зависит от той нагрузки, которую он должен выдерживать, Карасев пришел к единственно возможному выводу: здесь находился портик с колоннами, причем фасадная часть здания была не меньше двух этажей!

Но был ли это дикастерий?

По мере того как из года в год продвигались раскопки, выяснялись любопытные подробности. Во-первых, здание оказалось квадратным в плане. Во-вторых, внутри его оказался дворик, тоже квадратный, на который выходили двери из небольших прямоугольных комнат. В-третьих, совершенно неожиданно за портиком была открыта большая и глубокая цистерна для воды, вероятно каким-то образом связанная в древности с водостоком на улице.

Попутно удалось установить время постройки и разрушения этого здания, тогда лишь условно названного дикастерием. Фундамент портика, выдвинутого несколько на улицу, прорезал и перекрыл мостовую, относящуюся к середине IV века. Следовательно, на этом месте строительство могло начаться только в конце IV века до нашей эры, что совпадало с датой общей перестройки города. С другой стороны, в остатках, перекрывающих руины, попадались только вещи конца I века до нашей эры. Иначе говоря, разрушение произошло незадолго до гетского разгрома или во время его.

— А теперь пойдемте! — предложил Карасев, поднимаясь. — Сейчас мы стоим на месте портика. Здесь было восемь массивных колонн. За ними — вход в вестибюль. В вестибюле с правой стороны фонтанчик с питьевой водой. Почему? А здесь ведь цистерна была! Наверное, эта же вода наполняла и часы. Опять совпадение с Афинами! Дальше — выход в квадратный дворик, а из него — на три стороны в комнаты. Если раньше скептики могли сомневаться, что мы открываем дикастерий, то теперь и они убедились…

— Почему? Из-за дворика?

— Из-за него тоже! В этом дворике мы нашли остраконы — черепки амфор. На всех на них процарапаны имена — только мужские и только греческие. По нескольку имен на каждом черепке… Зачем, спрашивается? А вот зачем. В этих маленьких комнатках сидели судебные секретари. И на дворике, и внутри комнат мы собрали множество глиняных кружочков. Одни были целые, другие — с дырочкой посредине… Примерно половина на половину! Это — псефы, фишки для голосования в судах. Целый кружочек, опущенный в урну для голосований, — «оправдан», с дырочкой — «виновен»…

— А для чего остраконы с именами? — спросил кто-то из нас.

— Списки судебных заседателей. Имена только греческие и только мужские. Заседателем мог стать у греков лишь полноправный гражданин — вот почему здесь нет варварских имен. А остраконы, эти «визитные карточки», выдавались секретарями перед самым слушанием дела, чтобы никто из тяждущихся не знал заранее, кто будет разбирать его иск, и не смог бы подкупить судей. Вон в тех квадратных комнатах и происходило разбирательство. Девять комнат — девять судебных камер…

— И в Афинах нашли тоже самое? — спросил я Карасева.

— С Афинами, батенька, еще интереснее получается! — увлеченный рассказом, воскликнул Александр Николаевич. — Афинский дикастерий раскопал американец Томпсон, вернее, раскопал то, что он условно назвал дикастерием: на правой стороне агоры. Но в Афинах ведь что? Там только фундамент остался — больше ничего! А у нас — все судопроизводство сохранилось! Но совпадения поразительные: тридцать один метр и восемьдесят два сантиметра — это «аттический плетрн». Ольвийский дикастерий занимает площадь в один квадратный плетрн. И точно такие же размеры имеет афинский. До деталей совпадают! Ольвиополиты даже клепсидры поставили на фронтоне, чтобы не хуже афинян быть! Вот ведь какие они, эти греки… И теперь не нам сверяться по афинскому дикастерию, а афинский распутывать и разбирать по нашему, ольвийскому…

Каждый такой рассказ Карасева — с подробностями, где и кто нашел первый остракон, как прослеживали слоевые фундаменты, кое-где уничтоженные поздними постройками, — незаметно вводил слушателей в ту или иную часть древнего города. И потом, хотя внешне ничего не изменилось, вместо руин, открытых раскопками, я видел те здания, о которых ученый рассказывал столь живо и обстоятельно. Карасев словно подталкивал нашу фантазию, прорывал ту гибкую невидимую пленку отчужденности, которую я чувствовал в первый день. И такая сила, такая внутренняя увлеченность звучали в рассказах старого археолога, что эти беседы превращались — по крайней мере для меня — в действительное открытие древнего мира, который надо было лишь почувствовать в камнях и обломках, чудом сохранившихся в этой земле.

Но самым любимым местом Карасева на Ольвии, его гордостью, вне сомнения, был теменос.

Как ни беспощадны люди, время все же сохранило для нас какую-то, видимо совершенно ничтожную, часть библиотеки прошлого. Правда, даже эти остатки мы получаем из десятых рук. Позднейшим спискам, упоминаниям, цитатам, более или менее пространным выдержкам мы обязаны монахам средневековья, которые — иногда из чувства благоговения перед силой и талантом древних авторов, иногда из любопытства, но чаще просто заимствуя подходящие мысли и сведения, — включали эти отрывки в свои труды, сборники и хрестоматии. Множество ученых последующих веков должны были собирать по крупицам этот «золотой фонд» всемирной культуры, снабжая его переводами, комментариями, поправками многочисленных ошибок. Но каждый историк и археолог, в свою очередь, должен «промыть» все это богатство, чтобы из расшифровки случайных названий, имен, намеков, вскользь брошенных замечаний составить представление об интересующем его предмете.

Собственно, об Ольвии сохранилось ничтожное количество сведений: рассказ Геродота о Скиле, из которого можно все же получить достаточное представление о городе, так называемая «Борисфенитская речь» Диона Хрисостома, посетившего Ольвию в конце I века нашей эры, и несколько других, более мелких упоминаний. Но даже эти сведения, которые могут уместиться на двух-трех страницах, — драгоценная канва для археолога, если он умеет ею пользоваться.

Приступая к раскопкам центральной части Ольвии двадцать лет назад, Александр Николаевич Карасев мог только догадываться, что где-то на территории «верхнего» города находятся остатки ольвийского теменоса — священного участка. Теменос можно сравнить с «сердцем» древнегреческого города. Здесь стояли храмы, главные алтари, статуи богов и героев, декреты, благодарственные надписи, выбитые на мраморных плитах. Здесь же хранилась храмовая и городская казна.

Но как выглядел теменос? До раскопок на Ольвии археологи располагали сведениями лишь о единственном подобном комплексе — афинском Акрополе. В остальных древнегреческих городах, переживших за свою историю слишком много потрясений, катастроф и перестроек, от теменосов осталось немного. Путеводной нитью в данном случае могли стать надписи, уже найденные в Ольвии. Из них явствовало, что главными были храмы Аполлона Дельфиния, покровителя купцов и мореходов, Зевса, Афродиты, Афины и Диониса.

Определить местоположение ольвийского теменоса помог рассказ Геродота о Скиле. Процессию в честь Диониса — Вакха, в которой Скил участвовал, тайком проведенные в город скифы увидели с башни. Следовательно, празднество совершалось на достаточно открытом месте, чтобы увидеть его с башни городских ворот.

Такое место, наиболее ровное и почти не затронутое раскопками, находилось в центре города, над театром.

— Все начиналось с догадок, предположений и, скорее, наших фантазий, — посмеивался Александр Николаевич, когда мы переходили с ним от камня к камню по территории теменоса. — В Афинах — скала над городом, цитадель. А в Ольвии — только центр города, так нам казалось… И вот представьте себе, что вместо мощного культурного слоя, со множеством находок, на которые мы рассчитывали, — какие-то зерновые ямы, маленькая винодельня… А вниз — чистейший лесс. И ничего больше. Кого угодно такое начало обескуражит!

Хотя было известно, что после гетского разгрома территория древнего города значительно сократилась, а тоненький культурный слой относился как раз к первым векам нашей эры, в недоумение приводил лесс. Появление лесса в раскопе означало, что археологи достигли материка. Следовательно, центр города был абсолютно пустым?

По чистой случайности раскопки этого «пустыря» решено было начать не с юга, от агоры, а с севера, там, где поверхность Ольвии была нарушена глубоким римским рвом. Этот ров прорезал на несколько метров в глубину слои древнего города, и теперь, зачистив его склон, археологи увидели, что загадочный лесс — отнюдь не «материк». Действительно, чистый, без прослоек, находок и даже угольков, он отделял верхний, римский, слой от более нижнего, греческого. Но как он здесь появился? Лесс откладывается на юге только во время ледникового периода. Даже если бы жизнь на городище замерла на несколько веков, ничего подобного не могло произойти.

Значит, его принесли сюда, старательно засыпая всю обширную площадь, сами ольвиополиты? Одна загадка рождала другие. Тем более, что при зачистке рва в обрезе стенки среди лесса появились мощные слоевые фундаменты каких-то зданий.

— Ну, то, что это фундаменты ольвийских храмов, не вызывало сомнений, — рассказывал Карасев. — Кое-где сохранилась каменная облицовка цоколей. Да и план их, и размеры — все соответствовало нашим знаниям о греческих храмах. Чем дальше мы пробивались через этот лесс, тем больше находили подтверждений: архитектурные детали вроде обломков колонн, керамические украшения вроде той Горгоны, что при вас нашли в гимнасии. А главное — обломки расписных сосудов с процарапанными посвящениями: Зевсу, Аполлону Дельфинию, Афине… И по особенностям каменной кладки, по вещам все это относилось к самому концу четвертого века до нашей эры. Правда, мы не могли еще точно установить, какому именно божеству был посвящен тот или иной храм, но само их сосредоточение в этом месте указывало, что мы действительно нашли теменос.

Опираясь на палку, Карасев провел меня мимо остатков храмов в центр теменоса, к массивному, сложенному из темных известняковых плит алтарю, напоминающему в плане широкий прямоугольный крест.

— Вот… — Он погладил рукой камень. — Сокровище! Живая история ольвийского теменоса! Ну, долго рассказывать, как мы его нашли. Уезжать уже собрались, а тут… И денег не осталось, так рабочие по собственному почину предложили свою помощь. И ведь как работали!..

Он замолчал от нахлынувших воспоминаний.

— Так вот. Плита эта, — Карасев постучал палкой по нижней плите, выдававшейся из-под алтаря узкой ступенькой, — основание самого древнего ольвийского алтаря. Ее положили сюда, вероятно, еще первые поселенцы. И эта дорожка… — Он указал на неширокую дорожку, идущую от алтаря к храмам. — Теменос возник сразу, как отдельный, отгороженный от города участок. Алтарь, а дальше — древнейший храмик. От него ничего не осталось. Может быть, сначала и храмика не было — только статуи в роще…

— Как же вы могли узнать, что была роща? — недоверчиво спросил я Карасева. — В лессе оказались следы от корней?

— Не-ет, гораздо лучше! Я вам теперь каждое деревцо указать могу! Вот пройдемте по этой дорожке…

Это было настоящее путешествие по древнему теменосу, и только здесь я впервые почувствовал, как оживают камни, засыпанные и чуть видные после раскопок ямы, и такие неприглядные остатки слоевых субструкций.

Когда был снят слой лесса и закончены раскопки храмов IV века до нашей эры, археологи оказались стоящими на поверхности более раннего времени. Под лессом, особенно на площадке, окружавшей центральный храм, открылись следы черепичной вымостки, остатки невысокой каменной ограды, старые постаменты статуй, расположенных вдоль нее, и остатки еще более раннего храма. Все это лежало на толстом слое чернозема, «полевки», как называют его здесь местные жители. Но, по расчетам, слой этот был гораздо толще, чем тот, что находился на современных полях и нетронутых участках степи.

Почему? — естественно возникал у археологов привычный вопрос. Потому ли, что здесь чернозем был лучше, быстрее накапливался? Вряд ли! Скорее всего, его сюда навезли, как лесс, потребовавшийся в более поздний период. А если чернозем привозили, стало быть, здесь что-то хотели посадить. Вероятнее всего, деревья священной рощи, которая обычно окружала древнегреческие храмы.

Но это была только догадка. Подтверждение пришло позднее, когда был снят слой «полевки» и под ним, уже в светлом материковом лессе, обнаружилось множество ям.

Эти ямы и были «ключом» ко всему теменосу.

Одни из них, сравнительно глубокие и обширные, оказались набитыми обломками прекрасных чернофигурных сосудов. Другие — полушарные, неглубокие…

— Ну, как раз такие, чтобы посадить дерево! — восторгался Александр Николаевич. — Точно такие же и теперь садоводы выкапывают. А в одной — вот здесь, возле юго-западного угла позднего храма, — росло не просто священное дерево. Вероятнее всего, это была первая маслина, которую милетяне привезли сюда еще на первом корабле. Остальные деревья пересадили, когда начали перестраиваться, а вот эту оставили на месте и даже заборчиком обнесли. Не верите? Вокруг этой ямы мы нашли восемь маленьких ямок с древесной трухой — ограда самого священного дерева ольвиополитов!.. Так что роща была. И в ней, по всей видимости, стоял или совсем маленький первый храмик, или же статуя…

— Аполлона Дельфиния?

Карасев развел руками.

— Увы, не знаю! Вероятнее всего, Аполлона. Ведь в остальных ямах были не просто черепки, а остатки посвятительных сосудов. Наверное, эти килики употреблялись на храмовых празднествах, потому что на черепках каждого сосуда было написано посвящение именно Аполлону Дельфинию. Сосуды хранились в храме, но они разбивались! А выбрасывать просто так храмовую посуду, тем более с посвятительной надписью, нельзя. Вот и закапывали их в специальные ямы на территории храма…

Так произошло первое «опознание»: центральный храм ольвиополитов был посвящен Аполлону Дельфинию. Ясно, что и при дальнейших перестройках здесь находился ему же посвященный храм. Другие храмы были опознаны таким же образом. В таких же ямах археологи нашли расписные сосуды с посвящениями Зевсу и Афине. Следовательно, у Зевса и Афины на теменосе был один общий храм…

Здесь, в центре древней Ольвии, за невысокими стенами, над которыми поднималась зелень священной рощи, высокие и, по-видимому, раскрашенные фронтоны храмов, находилось большое храмовое хозяйство. У входа в теменос археологи открыли остатки маленькой гончарной мастерской с запасом песка и глины, с керамическими формами для статуэток, которые могли тут же покупать ольвиополиты, чтобы жертвовать в храмы в благодарность за удачу уже свершившихся предприятий, или призывая благосклонность богов на грядущие дела. Между священной рощей и этой мастерской находилась глубокая цистерна для воды. За храмом Зевса и Афины — обширный водоем. Его выкопали, когда старая цистерна пришла в негодность: археологи обнаружили на ее стенке большую трещину. После сооружения водоема эта цистерна заменила многочисленные ямы для «погребения» пришедших в негодность храмовых сосудов и терракотовых статуэток. Ведь их тоже нельзя выбрасывать на общегородскую свалку! Статуэток в цистерне нашли около трех тысяч — все разбитые или с намеренно отбитыми головами, чтобы никто не мог их использовать второй раз…

— Ну да, нечто вроде периодического «списания» храмового имущества! — посмеивался Карасев пришедшей в голову аналогии.

— Но вы еще не сказали, откуда появился на теменосе слой лесса! — напомнил я Карасеву.

— Разве это не понятно? — удивился он. — Вероятно, вы заметили, что здания, которые мы находим вокруг агоры, относятся к концу четвертого века до нашей эры? Это было время какой-то грандиозной перестройки всего города, его обновления… И теменоса это тоже коснулось! Нам удалось проследить любопытную деталь: если сначала уровень теменоса совпадал с уровнем окружающих улиц, то к концу четвертого века до нашей эры на территории теменоса приходилось уже не входить, а спускаться! Да-да, нарос культурный слой! Сначала пристроили у входа одну ступеньку, потом еще две…

— И таким образом, засыпав все лессом, ольвиополиты решили поднять внутренний уровень теменоса?

— Тут, батенька, дело сложнее! Ведь на теменосе, как понимаете, все было священным. Храмы разобрали, но остались алтари, жертвенники, вот эти постаменты от разбитых статуй… Что с ними делать? Не нужны, а выбросить нельзя! Вот греки и решили похоронить все это — ведь лесс был чистейшим. Проще-то просто мусором городским завалить, как обычно при строительстве делалось, да нельзя — предметы священные!..

— Но, кроме этих соображений, никаких доказательств нет?

— Почему же? Во-первых, уровень засыпки не превышает уровня центрального алтаря. А я говорил вам, что этот алтарь — кстати, имевший сверху три плиты с чашами для возлияний, по числу трех храмов, перед которыми он стоял, — по крайней мере, раз пять перестраивался и увеличивался. Даже после гетского разгрома, когда город сократился и бывший теменос остался за городскими воротами, здесь еще помнили об этом древнейшем алтаре. Только он уже был не каменный — сверху его деревянный «кожух» закрывал… А во-вторых, мы нашли древние рéперы. Вон тот камень, поставленный на попа, и еще там, за алтарем. Они один уровень отмечают, именно тот, до которого греки засыпали теменос лессом. Тут у них все было продумано…

— А почему, как вы думаете, началась такая перестройка?

— Хитрый вы, батенька, какой! — рассмеялся Карасев, и глаза его озорно сощурились под тенью козырька. — Все вам подай! Хотели и перестроили…

— Ну-ну, Александр Николаевич! — не отставал я. — Так же не бывает! Тем более, такой экономный народ, как вы говорите…

— Ну ладно! — сдался Карасев. — Только ведь это предположение, гипотеза, доказательств прямых у нас до сих пор нет, учтите! Когда Александр Македонский отправился в Индию, начальником над Понтом он оставил некоего Зопириона… Зопирион, полководец Александра, полагал, что он может показаться бездельником своему победоносному властителю, если не предпримет на свой страх и риск какое-либо мероприятие. Поэтому, как сообщают древние авторы, он собрал около тридцати тысяч войска и пошел войной на скифов. Излишнее усердие часто кончается плачевно. Войско Зопириона было полностью разбито, а сам он убит. Где произошло это сражение, как далеко продвинулся в Скифию Зопирион, — ничего не известно. Поход Зопириона должен был окончиться в 331 году до нашей эры. Возможно, полководец дошел до Днепра, потому что Аммиан Марцеллин упоминает о существовании Александровых алтарей у берегов Борисфена. Но больше всех сообщает об этих событиях римский историк Макробий, который писал, что борисфенты, осаждаемые Зопирионом, отпустили на волю рабов, дали права гражданства иностранцам, изменили долговые обязательства и таким образом могли выдержать осаду врага.

По-видимому, свобода города висела на волоске. Осада велась по всем правилам эллинского военного искусства: тараны били в стены и в ворота, в город летели зажженные стрелы и огромные камни, разрушавшие дома и храмы. Пострадал, конечно, и теменос, — не случайно Карасев обнаружил под слоем лесса столько мраморных осколков и пустые постаменты статуй и декретов. Но Зопирион Ольвию не взял и вынужден был отступить.

В ознаменование победы ольвиополиты, по-видимому, решили не просто заново отстроить город, но и полностью его перестроить, в первую очередь храмы и другие общественные здания, украсив их и расширив. Отсюда и «захоронение» остатков теменоса, постройка гимнасия, дикастерия и «Большой стои»…

Обычно развалины античных городов предстают перед современным зрителем в безжалостном свете дня, который обнажает каждую трещину каменной кладки, все непоправимые изъяны и бреши, что нанесло им сокрушительное время. И только голубизна неба, синь моря и жаркое солнце напоминают о полдне жизни, царившем некогда среди этих камней.

В Ольвию я попал осенью, когда не переставая дуют восточные и северные ветры, — рвут одежду, сбивают с ног, и весь воздух наполнен звенящим гудом; когда море бурно, а луна, багровая и тревожная, поднимается в зловещем тумане над неуютной, сухой землей; несутся с ветром и забиваются к подножию каменных стен колючие кустики перекати-поля… Беспричинный трепет охватывает тебя, чувство одиночества и заброшенности, и тянет к огню, в замкнутый квадрат дома, к человеческому теплу.

Так я стал сопричастен ощущениям древних ольвиополитов, для которых с концом лета, с северными ветрами начиналась зима, холод и одиночество. Нечего было ждать далеких парусов на горизонте, гостей и купцов из теплого Средиземноморья. Ольвиополиты оставались одни, отсеченные стеной и рвом от пустынных и опасных степей, уходящих на север, к гиперборейцам.

…Низкие, маленькие здания, узкие улочки с белыми глухими стенами, в которые бьется ветер. Мерзнут ноги. Скоро наступит время, когда придется снять легкие сандалии и надеть башмаки скифа, закутаться в плащ, подбитый козьей шкурой, натянуть шапку, прикрывающую уши. Скоро мальчики вернутся к занятиям в гимнасий, опустеет рыбный рынок и замерзнет вода в большой цистерне… Но свет очага и глиняного светильника озаряет свитки гимнов Гомера, звучат ласкающие слух и колеблющие сердца строфы Сафо и Алкея; снова плутоватые герои Аристофана, как в театре летом, вызывают смех, а посвященные беседуют о правоте Демокрита из Абдеры или о изящной мудрости Платона… Пусть Эллада далеко — очень далеко от холодной и угрюмой Скифии, — но и на скифской земле цветут ее цветы…

Нет, прошлое не только любопытно или поучительно! Спускаясь в прошлое, открываешь не только его, но и самого себя, прислушиваясь к собственным чувствам, мыслям, ощущениям, отзывающимся — как на звук отзывается чувствительный камертон — на такие мелочи, как аромат розового масла, пролитого неведомой куртизанкой, как вытертая в камне щель, куда прятал ключ распределитель воды, или рассыпанные псефы, определившие чью-то судьбу. Да, именно такие сугубо человеческие проявления только и способны перекинуть незримый мост между настоящим и прошлым.

Бродя вечерами по теменосу, останавливаясь возле алтарей и жертвенников, я думал о том далеком времени, которое когда-нибудь наступит для наших потомков. Человек шагнет в космос, подчинит себе пространство, столь же загадочное, как время. Сначала будут разведчики, затем первые исследователи, и наконец, завоевав планеты Солнечной системы, человечество уйдет к новым звездам. Поколения обживут новые миры. Но все равно, сколько бы ни прошло веков или тысячелетий, сколько бы ни сменилось поколений, весь этот звездный посев человечества будет чтить и хранить в благодарной памяти маленькую зеленую планету, откуда был дан в космос Первый Старт. Они станут рассказывать о ней легенды, мечтать раз в жизни пройти по ее душистым лугам и рощам, окунуться в волны голубых морей. А потом, как драгоценную реликвию, хранить, может быть, просто щепотку песка, кусочек глины или камень последней мостовой…

Может показаться странным, почему, бродя по Ольвии, я стал думать о звездах и о будущем. Но здесь сыграли роль слова Карасева, брошенные вскользь, как примечание к его открытиям на теменосе.

Остановившись возле ограды древнего храма Аполлона Дельфиния и оглядевшись, Александр Николаевич произнес с досадой:

— Вот, ничего уже не осталось! Ну разве не варвары все эти экскурсанты?!

Я спросил, что его так огорчило.

— Эх, говорить не хочется! Может, тут и я виноват — нельзя оставлять было… А в общем, ведь это не доказательство, только домысел! Ну, слушайте…

Расчищая участок перед входом в священную рощу, Карасев заметил, что рядом с каменной дорожкой находится необычная площадка, выложенная мелкими разноцветными камушками. У нее не было определенных границ, камни были различной величины и формы. Но каждый камень, если это не известняк, каждая галька, найденная на Ольвии, — привозные. Все они «приплыли» с берегов Средиземного моря, из Эллады.

Не только во времена Гомера, гораздо позднее Скифия и страны гипербореев казались для эллинов столь же далеки и загадочны, как для нас соседние планеты. Несколькими поколениями отдаленный от Эллады, выросший среди скифских степей, ольвиополит помнил и любил землю своих предков. Туда, в мягкий и теплый климат Средиземноморья, к островам и холмам Аттики, тянула его наследственная ностальгия. Он хотел видеть скалы, на которых пел Орфей, ступать по камням, которые попирали сандалии его богов и героев. Он уезжал туда, чтобы продолжать образование, торговать, участвовать в общенациональных праздниках, во время которых наступил мир между городами, выступать на состязаниях. И — тут я повторяю Карасева — быть может, каждый возвращавшийся, по обязанности или по собственному почину, привозил с собой хотя бы один камень из мест, где он побывал. Этот камень он клал рядом с другими такими же на площадке перед священной рощей, чтобы каждый раз, входя в храм, ощущать под ногами камни Эллады, землю той, самой главной, родины. Он приносил как бы духовную жертву Аполлону — за благополучное путешествие, за удачу, за дозволение вернуться назад.

Они лежали здесь, эти камни, которых теперь — увы! — нет: из Милета, Коринфа, Сиракуз, Самоса, Родоса, Дельф, Коса, Афин, из Аттики, Пелопоннеса, Малой Азии и Великой Греции. Это как та земля, что в сказке насыпает в свои сапоги изгоняемый с родины, чтобы всегда чувствовать ее под собою.

Теперь, за десять с лишним лет после открытия, многочисленные туристы растащили все эти камушки «на память»…

Пускай это была фантазия, домысел. Но вместе с другими рассказами Карасева она помогла мне преодолеть тот невидимый барьер, который отделял прошлое от настоящего. Теперь, для того чтобы окончательно «войти» в былую ольвийскую жизнь, я должен был «познакомиться» с обитателями древнего города. Нет, не просто с «греками», чье присутствие можно ощутить в любой находке, будь то черепок, стена, слоевой фундамент или стеклянная бусина, а именно с людьми, населявшими некогда Ольвию: узнать их имена, дела, судьбы, подобно истории Скила, рассказанной Геродотом.

Невозможность этого лишь кажущаяся. На самом деле о реальных жителях древней Ольвии нам известно гораздо больше, чем можно предположить. Об этом позаботились не только археологи, но и сами ольвиополиты.

Уже не раз мне приходилось обращаться к надписям, найденным здесь за полуторавековую историю исследования города. Иногда это целые мраморные плиты, иногда обломки. На них сохранились тексты и обрывки строк декретов, постановлений, списки граждан, надписи на пьедесталах, надгробия. На черепках сосудов процарапаны имена их владельцев, заговоры, дарственные и посвятительные надписи. Все это составляет огромную и своеобразную «библиотеку», наполненную различными сведениями как о самих ольвиополитах, так и об их обычаях, жизни и делах. Самое замечательное, что большинство этих свидетельств относится к определенному историческому периоду — между концом IV и серединой I века до нашей эры, то есть между осадой Ольвии Зопирионом и гетским разгромом, которому, как считают, предшествовал разгром скифский. Основанием и для такого предположения служат монеты нескольких скифских царей, которые чеканили ольвиополиты в знак своей зависимости от них.

Когда Ольвия попала в зависимость от скифов? Можно думать, что не раньше середины III века до нашей эры. Зато конец скифского владычества над борисфенитами определяется довольно четко. Его указывают монеты скифского царя Скилура, последнего настоящего скифского царя, устроившего свою столицу в Крыму, в Неаполе Скифском, рядом с теперешним Симферополем. При Скилуре, царствовавшем долго и удачно до глубокой старости, скифская держава достигла своего последнего расцвета. Преемником Скилура стал его любимый сын, Палак, предпринявший неудачную войну против херсонеситов и наголову разбитый Диофантом. Походы Диофанта происходили между 115 и 106 годами до нашей эры. Последняя дата и указывает на время окончательного освобождения Ольвии от скифских царей. Ее стоит запомнить: в дальнейшем она понадобится для некоторых хронологических уточнений.

В середине прошлого века на острове Березань была найдена плита с надписью: «В добрый час! Ахиллу Понтарху архонты во главе с Калисфеном, сыном Калисфена, в третий раз: Посидей, сын Дада, Аттас, сын Феокла, Нил, сын Аргуаннага, посвятили благодарственное приношение за благосостояние города и собственное здоровье».

На первый взгляд ничего особенного в этой надписи нет. Коллегия архонтов — высшая выборная власть в Ольвии. В отличие от Херсонеса, где была демократическая республика, и Боспора, где правили цари, в Ольвии у власти стояли аристократы — наиболее родовитая, богатая и образованная часть граждан. По особенностям написания букв археологи датировали эту надпись первой половиной II века до нашей эры. Внимание привлекало только одно имя «Аттас, сын Феокла».

Дело в том, что несколько позднее, уже на Ольвии, обнаружили большую плиту с полностью сохранившимся текстом декрета, сходного по манере написания с березанской надписью. Разница во времени между ними, по-видимому, была невелика. Декрет начинался так: «Какие города увенчали покойного Феокла, сына Сатира, золотым венцом». Перечислялись Ольвия, Никомидия, Никея, Гераклея, Византий, Амастр, Тия, Прусса, Одессос, Томы, Истр, Каллатия, Милет, Кизик, Анамия, Херсонес, Боспор, Тира, Синопа. Дальше шел текст: «При архонтах Феокле, сыне Сатира, в четвертый раз с товарищами, месяца Воидромиона 15 дня, в состоявшемся народном собрании, по докладу Антифонта, сына Анаксимена, архонты предложили: так как Феокл, сын Сатира, муж, происходящий от предков славных и оказавших много добра нашему отечеству в посольствах, всяких должностях и благодеяниях как отдельным гражданам, так и пребывающим у нас иностранцам…» Феокла хвалили за добродетельную жизнь, за любовь к отечеству, за попечение о благе города: «и в постройках потрудился так, что через него наш город сделался красивее и славнее»; он в четвертый раз занимал должность главного архонта, управляя «безупречно и справедливо». Поэтому «похищенный завистливым роком до конца службы» Феокл вызвал печаль горожан и иностранцев, вследствие чего «совет, народ и города, из которых пребывали у нас иностранцы, сочли достойным, чтобы Феокл был увенчан золотым венком». Через специального глашатая ольвиополитов оповещали, что «совет, народ и города пребывающих у нас иностранцев увенчивают Феокла, сына Сатира, превзошедшего всех от века, отличавшихся заботами об общем благе, и приносившего пользу городу; чтобы его изображение на щите было поставлено на общественный счет в гимнасии, о постройке которого он сам имел попечение; чтобы это постановление было вырезано на белокаменной плите и поставлено на самом видном месте города, чтобы все узнали, что этот муж был дерзновенен в мужестве, немедлителен в добродетели, спасителен к согражданам и человеколюбив к иностранцам; а также для поощрения лиц, могущих любить отечество и благодетельствовать ему».

Как можно думать, Аттас березанской надписи был сыном этого самого Феокла, сына Сатира. Здесь совпадает и время, и происхождение обоих, и выборные должности архонтов, по-видимому наследственные в Ольвии. Еще более интересно, что этот Феокл оказывается строителем гимнасия в городе. Но какого? Того, что раскапывает Карасев? Но здесь стоит прислушаться к «свидетельству» самого гимнасия. Ведь он, судя по всему, был выстроен в конце IV века и просуществовал не особенно долго, потом его разобрали. Следовательно, надписи эти относятся не ко II веку до нашей эры, когда Ольвия оказалась под властью скифских царей, а к середине или к концу III века до нашей эры, когда был разобран первый гимнасий и построен второй. Этот второй гимнасий еще предстоит найти. И там, может быть, окажется портрет Феокла…

Еще более интересные сведения сообщает другая надпись, относящаяся примерно к тому же времени. Никират, сын Папин, был стратегом — ольвийским военачальником. За свои воинские заслуги он еще при жизни был удостоен статуи. После того как Никират погиб в засаде, устроенной врагами, ольвиополиты постановили, «чтобы тело его было принесено в город для надлежащего погребения; чтобы находящиеся в городе мастерские и лавки были закрыты, а граждане надели траур, и все следовали бы в погребальной процессии; чтобы при выносе тела он был увенчан золотым венком от имени народа; а также чтобы ему была воздвигнута конная статуя на том месте, где захотят его родственники».

Когда читаешь эти надписи, выразительные и лаконичные, Ольвия преображается. Словно сам видишь теперь и строительство гимнасия, и архонтов, и народное собрание, и зычного глашатая, проходящего по улицам, объявляющего постановление народного собрания и властей, чтобы никто потом из горожан не мог отговориться неведением; и траурную процессию, проходящую мимо закрытых лавок и мастерских — из города на ольвийский некрополь, на котором стоит теперь Парутино…

Одной из самых драгоценных таких находок все историки по справедливости считают почти полностью сохранившийся декрет в честь Протагена, сына Геросонта. Подобно Феоклу, Протаген происходил из самого богатого и влиятельного рода ольвиополитов. Достаточно перечислить его заслуги перед Ольвией, чтобы предстала вся история города во время его жизни.

Некий царь Сайтаферн, по-видимому царь скифов, от которых тогда уже как-то зависела Ольвия, прибыл в Канкит и потребовал свою долю «по случаю проезда». Городская казна пустовала, и Протаген пожертвовал 400 золотых. Затем, все из-за того же безденежья, архонты заложили какому-то Полихраму за 100 золотых священные сосуды, — Протаген их выкупил, спасая от переплавки. Те же архонты во главе с Димоконтом дешево купили большую партию вина. Но денег у них не было, и Протаген снова дал 300 золотых. При жреце Иродоре в Ольвии настал голод, вздорожал хлеб, Протаген продал горожанам с рассрочкой на год и без процентов около 100 тонн хлеба — вдвое дешевле, чем на рынке! В то же время явились за дарами какие-то саи, быть может, те самые, царем которых был Сайтаферн, и Протаген снова дает 400 золотых. Он постоянно дает в долг городу все возрастающие суммы, устраивает на свои средства посольства, еще раз спасает город от голода, строит две городских стены, башни, починяет казенные суда, исправляет житницу и ставит пилон у места выставки товаров, освобождает город от долгов…

Когда жил Протаген? Во времена Феокла, раньше или позже? Но для меня он был интересен даже не этим. С его именем я как бы очутился среди густой толпы ольвиополитов, со всеми их делами, родственными отношениями, несчастьями и благодеяниями.

Есть среди надписей так называемые «списки». Это обломки каких-то декретов или постановлений, от которых остались только имена горожан. Один из таких списков, найденный на Ольвии, содержал в себе имена Протагена и его отца, Геросонта. Следовательно, остальные были их согражданами и современниками! Это тем более было замечательно, что следующие имена были известны уже из других надписей. Так, в этом списке упоминался Еврисибий, сын Димитрия. А на одном из найденных в Ольвии пьедесталов значилось, что здесь стоит статуя Еврисибия, сына Димитрия, посвященная за какие-то его заслуги Зевсу. Так же получается с Клеомбротом, сыном Пантакла. Подобно Протагену, его имя находится в списке рядом с именем его отца. Клеомброт прославился в Ольвии своими постройками — главным образом, башен и стен… Особенно же интересна другая семья, столь же древняя и родовитая, как семья Клеомброта, Протагена и Феокла, но представленная не стратегами и архонтами, а жрецами. Это — Агроты.

Есть нечто особенное в чувстве, охватывающем нас, когда мы попадаем в обстановку, среди которой жил кто-либо из великих или известных людей. С расстоянием времени чувство это распространяется на каждого, чье имя сумело избежать забвения. Но как это редко бывает и как мало удается узнать! Где находится «башня Геракла», построенная Клеомбротом, или его пилон? Где стены, возведенные именно Протагеном? Где башни больших ворот — Кафигиторова, Придорожная и Эпидавра? Мы этого не знаем. С Агротами произошло иначе.

Одновременно с раскопками теменоса и агоры, которые вели Карасев и Леви, начались работы Л. М. Славина — к западу от площади и к югу от дикастерия. Там в древности находился аристократический квартал Ольвии. Среди развалин богатых домов, в подвалах и на внутренних двориках с водостоками и канализацией, находили монеты, расписные чернолаковые сосуды, украшения и терракотовые статуэтки. Особенно богат находками оказался один довольно старый дом, находившийся во втором переулке за дикастерием. По обломкам сосудов и статуэткам можно было предположить, что хозяева дома были богаты и не чужды искусству. Самыми замечательными находками оказались две статуи: обломок мраморной Артемиды, изваянной каким-то талантливым скульптором, и совершенно целая, тоже мраморная, статуя Кибелы — «матери богов».

Дом этот так бы и остался среди отчетов под очередным номером: «дом № такой-то». Но оказалось, что главное здесь — не остатки колонн, не статуи и терракоты, а обломки посуды, на которой процарапано имя хозяина дома: «Агрот, сын Дионисия». Подобные находки нередки, но Агрот — личность известная и незаурядная.

Еще в конце прошлого века среди других надписей на Ольвии был найден пьедестал статуи, где значилось: «Братья Агрот и Посидей посвятили статую отца своего Дионисия, жреца, Аполлону Дельфинию». Имя Дионисия, отца Агрота и Посидея, было уже известно по одному из «списков». Сопоставляя две надписи, можно было утверждать, что отец Агрота был жрецом, служил в «новом» храме Аполлона Дельфиния и был современником отцов Протагена, Клеомброта и Эврисибия. В 1959 году на агоре Карасев нашел следующую надпись, рассказывающую о жизни уже Агрота: «Агрот, сын Дионисия, будучи жрецом, посвятил этот алтарь Афродите-Понтии и венец в пять золотых».

Следовательно, старший сын пошел по стопам отца. Старший, потому что в посвящении статуи отца он упоминается первым. Сопоставляя известные нам надписи, можно думать, что сыновья Дионисия вместе с Протагеном и другими сверстниками бегали в гимнасий, где стоял щит с изображением Феокла, очищали грязь палестры в душевых кабинках, снимая ее стригилем и водой с песком… Потом, став жрецом, старший сын прочно оседает в Ольвии, в доме, перешедшем к нему от отца. Судя по кладке, по строительным приемам, дом этот построил в III веке отец или дед Агрота…

А что случилось с его братом Посидеем? За исключением первой надписи, его имя больше не упоминается. Можно было предположить, что Посидей рано умер или был убит. Но все оказалось иначе. Ответ на этот вопрос был получен на острове Делосе, в Средиземном море. Там нашли плиту с декретом, в котором, по предложению делосца Антигона, сына Харистия, жители Делоса даровали проксению — право гражданства — «ольвиополиту Посидею, сыну Дионисия»! По-видимому, младший брат Агрота стал купцом, мореходом или дипломатом. В те времена одно из этих занятий подразумевало и два остальных.

И вот здесь при сопоставлении нескольких надписей из Ольвии и из других самых неожиданных мест возникает возможность не только проследить судьбу сына Посидея и племянника Агрота, но и определить время жизни многих людей, в том числе и Протагена.

Еще В. В. Латышева, первого и самого основательного исследователя истории Ольвии, заинтересовали несколько надписей, найденных на месте этого города. Две из них поставил в благодарность Афродите-Евпилии «Посидей, сын Посидея». В третьей, сохранившейся с изъянами, раскрывается его место среди горожан. Я приведу эту надпись полностью.

«…Предложил: поскольку… сын Посидея, ольвиополит, пребывает расположенным к народу тенедийцев и оказывает услуги как вообще, так и в частности имеющим с ним дела гражданам, без отговорок, имея ревность во всякое время, за это народ определил ему почести: похвалу, достойную его благодеяний, (золотой?) венок и (медное?) изображение. Да постановит совет и народ: дабы народ тенелийцев оказался благодарным, вспоминая о хороших людях, которые окажут услуги их городу, и почтил их соразмерно с их благодеяниями, похвалят… сына Посидея, ольвиополита…»

Призыв ольвиополитов не остался втуне. Насколько широки были связи и влияние Посидея, сына Посидея, можно судить по двум обломкам декретов, в которых его благодарят уже не ольвиополиты, а жители упомянутого острова Тенедоса и острова Коса. Но это еще не все. Опять же в середине прошлого века на территории Неаполя Скифского вместе с надписью царя Скилура были обнаружены три постамента статуй. Поставил их… Посидей, сын Посидея.

Тот же или другой? Если возможно было сомневаться в тождественности имен, то эти сомнения полностью уничтожились характером посвящений и написанием букв текста: точные копии надписей Посидея из Ольвии. В первой надписи Посидей, сын Посидея, сообщал, что водружает статую Зевса-Атабирия в знак благодарности. Вторая надпись прославляла Афину-Линдию. Третья, самая интересная, гласила: «Ахиллу, владыке острова, Посидей, сын Посидея, победив пиратствующих сатархов». Четвертая надпись этого вездесущего Посидея была найдена в Неаполе Скифском совсем недавно, на этот раз с посвящением нимфе Родос.

Было над чем задуматься! Посидей, сын Посидея, в благодарность за успехи своих дел, посвящал статуи как будто ольвийским божествам: Зевсу, Афродите, Афине, Ахиллу. Но — с небольшой «оговоркой». Это были не совсем «те» боги, которым поклонялись в Ольвии. Эпитет Зевса «Атабирий» происходит от самой высокой горы на острове Родос; Афина-Линдия, покровительница оливководства, кораблестроения и потерпевших кораблекрушение, тоже оказывается связанной с Родосом, — в городе Линде находился ее главный храм. И наконец, сама нимфа Родос.

Может, был прав В. В. Латышев, считая, что Посидей — родосец, только получивший права гражданства в Ольвии, а потом перебравшийся в Неаполь? Кстати, тогда Латышев сомневался, что вблизи теперешнего Симферополя находятся развалины Неаполя Скифского, столицы Скилура.

Таким образом, остается только Ахилл и… декрет самих ольвиополитов, где ни словом не оговаривается, что Посидей, сын Посидея, — иностранец, получивший права гражданства. А уж это было бы обязательно подчеркнуто!

Какой же остров освободил этот ольвиополит от сатархов, которых Щеглов считал жителями Тарханкута? Березань, где во II веке до нашей эры уже было святилище Ахилла? Или Левку? Белый, а теперь Змеиный остров? Можно думать, что разговор шел о том далеком и главнейшем острове. В этом случае заманчиво сопоставить деятельность Посидея с заслугой неизвестного лица, о котором повествует обломок декрета, найденный на Змеином острове. По остаткам надписи можно понять, что ольвиополиты ставят ему статую за то, что он оказал Ольвии множество услуг и, в частности, «изгнал с острова» каких-то разбойников…

Так кто же этот Посидей, сын Посидея: родосец, как явствует из его посвящений, или ольвиополит, племянник жреца Агрота? Мне кажется, верно именно последнее. А объяснить «несоответствие» можно следующим образом.

Остров Делос, давший права гражданства его отцу, Посидею, сыну Дионисия, брату Агрота, был всего лишь одним из эпизодов в жизни и деятельности ольвиополита. Очень вероятно, что такое же право гражданства, переходящее по наследству к его детям, брат Агрота получил и на Родосе, где женился, обзавелся домом, семьей, а потом вернулся в родную Ольвию уже со взрослыми детьми.

Ольвия была всегда тесно связана с островом Родосом политическими, государственными и торговыми, и родственными узами. Из огромного числа ручек родосских амфор с клеймами, найденных на берегах Черного моря, только на долю Ольвии приходится одна треть! Это значит, что каждый третий родосский корабль, попадавший с товарами в Черное море, заворачивал в ольвийскую гавань. А о «семейных» связях Родоса и Ольвии можно судить хотя бы по надгробию родосского некрополя, где была похоронена «борисфенитка Гедейя, дочь Аристократа», то есть уроженка Ольвии.

Получив воспитание и образование на Родосе, Посидей, сын Посидея, естественно, привык чтить тамошних богов: Зевса Атабирия, нимфу Родос, Афину-Линдию. Вернувшись в Ольвию, может быть из-за смерти своего дяди Агрота, Посидей занял среди ольвийской аристократии подобающее ему по праву происхождения место. Почти несомненно, что он стал дипломатом. Таким образом Посидей и очутился в Неаполе Скифском, столице Скилура, под чьей властью находилась Ольвия, чеканившая его монеты. Все это могло иметь место лишь до 115 года, до смерти Скилура и похода Диофанта, следовательно, между серединой и концом II века до нашей эры.

А отсюда уже не трудно рассчитать и время жизни Протагена: вся его деятельность должна была протекать в первой половине II века до нашей эры…

В один из первых дней моего приезда на Ольвии произошла забавная история.

Приехал я в середине недели. По мере того как приближалось воскресенье, упоминание об этом дне в устах Карасева становилось все более тревожным и раздраженным. В субботу все работали уже лихорадочно, унося с разборных площадок черепки, разложенные рядами для подсчета и описания горлышки, ножки и ручки амфор, собирали лежавшие около ям кости, старались успеть зарисовать все зачищенные стенки раскопа. По своей наивности я полагал, что эти приготовления делаются в ожидании приезда каких-то гостей. Но меня разуверили.

— Воскресенье на Ольвии — да это же вакханалия! — почти с отчаянием воскликнул Карасев. — Экскурсии приедут!.. А это варвары, ей-богу, варвары! Если бы только смотреть… Нет, обязательно надо какую-нибудь кладку разрушить, в стенках поковыряться из-за этих проклятых монет, будь они неладны!

Шесть дней на Ольвии тишина. К воскресенью готовятся, как к нашествию неприятеля. И действительно, с утра в этот день перед воротами заповедника выстраивается вереница машин и автобусов — из Николаева, Херсона, Очакова, Одессы… Больше всего привозят школьников, а за ними, по горькому опыту, нужен глаз да глаз! На роль смотрителей и экскурсоводов призывается вся экспедиция. В заповеднике «дееспособных» только двое: научный сотрудник Анатолий Виссарионович Бураков и девушка-экскурсовод. А экскурсий больше десятка. Смотрительница музея «тетя Клава» и Максим Кондратьевич, который все свое время проводит на городище, подметая раскопы и укрепляя цементом открытые археологами стены, ни по возрасту, ни по своему образованию в «воскресный счет» не идут.

Зато после обеда, когда уезжают машины, наступает долгожданная тишина. Тогда вместе с Колей Марченко, своим учеником, и другими научными сотрудниками Карасев возвращается на раскоп, чтобы заняться архитектурными обмерами и чертежами…

Так было и в этот раз. Мы спустились в котлован гимнасия, чтобы обсудить дальнейшее направление раскопок. С одной стороны, Карасеву хотелось расширить раскоп, чтобы проследить направление водопровода; с другой стороны, надо было продолжать работы за подсобными помещениями гимнасия, чтобы выяснить его общую планировку. В субботу там успели опуститься только до щебня поздней римской мостовой, и до уровня пола гимнасия оставалось около полутора метров.

И в этот момент мы увидели, как наш мягкий и добрый начальник побагровел.

— Вон! Сейчас же вон отсюда! Скажите этим болванам, что я запрещаю прыгать по раскопам! — закричал Карасев Косте Марченко и поднял свою палку. — Слышите?! Нельзя здесь прыгать!..

Это относилось к двум морячкам, которые спрыгнули с невысокой стенки и теперь стряхивали пыль с брюк.

— Товарищи, по раскопам ходить нельзя. Пожалуйста, выйдите отсюда и смотрите сверху, — вежливо попросил Марченко, поглядывая на щупловатых морячков с высоты своего двухметрового роста.

Морячки засмущались:

— Мы не знали… Мы уйдем сейчас!

— Знаете, товарищ профессор, мы вам колодец нашли! — заискивающе проговорил второй, стараясь задобрить строгого и разъяренного начальника. — Мы случайно…

— Да, да! Все случайно! Прошу вас немедленно выйти! — твердо, но уже остывая, произнес Карасев, поворачиваясь к ним спиной. — Нет, это черт знает что!

— Да мы действительно нашли колодец! — настойчиво повторил первый и дернул своего приятеля за рукав, чтобы он не уходил. — Вы бы поглядели, товарищ профессор…

— Господи, что они от меня хотят? — в изнеможении произнес Карасев, опускаясь на низкую деревянную скамеечку и вытирая лицо платком. — Уважаемые товарищи! Здесь все колодцы известны. Они раскопаны, обмерены, сфотографированы, нанесены на план и пронумерованы!

— Да нет! — обрадованно заговорил второй моряк, видя, что «профессор» смягчился. — Этого колодца вы не видели! Мы прыгнули… — Он запнулся. — Ну, соскочили! И вот он — провалился. Еле вытащил его! Да это тут, рядом…

— Где рядом? — уже заинтересованно спросил Марченко.

— Вот, у вас же здесь, — ответил моряк и показал на участок за гимнасием, где находилась римская вымостка.

— Колодец теперь выдумали какой-то! — уже добродушно ворчал Карасев, с трудом выбираясь из раскопа. — Наверняка зерновая яма, пустая… «Колодец»! Делать вам нечего, вот я что скажу! Лучше бы пришли к нам и лопатой поработали, чем со стенок прыгать…

— Да мы вот… Увольнительная у нас… А то бы мы с удовольствием… товарищ профессор!

— Александр Николаевич! А ведь и правда колодец!..

Марченко опередил всех и стоял теперь, нагнувшись над круглым узким отверстием, невесть откуда возникшем на совершенно ровном месте. В том, что еще вчера и даже сегодня утром здесь не было никакого колодца, каждый из нас мог бы присягнуть.

— Понимаете, мы прыгнули… Я прыгнул, думал, крепко, вдруг провалился… Хорошо, задержался на локтях, а то бы так и пошел… Зацепиться-то не за что… — перебивая друг друга, рассказывали моряки.

Колодец оказался великолепным. Прямая, ровная труба, чуть меньше метра в диаметре, сложенная из тщательно отесанных и подогнанных блоков известняка, уходила вниз. Метра на три в глубину она была пуста. Внизу виднелась кучка рыхлой земли — остатки рухнувшей под ногами «открывателя» кровли. Видимо, в древности горло колодца закрывала деревянная крышка, потом ее завалили камнями и землей, а сверху прошла мостовая. За две тысячи лет дерево сгнило без остатка, а земля так утрамбовалась, что превратилась в пробку, достаточно крепкую, чтобы выдержать работавших здесь в субботу студентов. Но прыжок и удар выбили «пробку» вниз…

— Хорошо еще, Александр Николаевич, что благополучно обошлось! — сказала Елена Ивановна, заглядывая в колодец. — Здесь не только ногу — голову сломать можно!

Полюбовавшись на неожиданную находку и посмеявшись над открывателями, которым в награду за «подвиг» Карасев рассказал о гимнасии, мы вернулись в раскоп. В течение следующей недели этот колодец был гордостью экспедиции. Его показывали каждому приезжающему и рассказывали полуанекдотическую историю открытия.

Им и впрямь можно было залюбоваться. Во-первых, колодец идеально сохранился. Во-вторых, глубиной он был не меньше тридцати метров, — именно на такой глубине от «верхнего» города находился водоносный слой. Расчищать его полностью в это лето не собирались. Таким образом, это был первый известный колодец, из которого древние обитатели «верхнего» города могли доставать холодную и чистую воду.

Вскоре колодец отступил на задний план перед новым открытием, которое, казалось, могло пролить свет на одну из загадок, поставленных Ольвией перед исследователями.

В разных местах раскопки ведутся по-разному. Все зависит от того, чтó именно изучает археолог и что встречается ему во время раскопок. Как правило, раскоп начинается с современной почвы и последовательно углубляется до материка. Но может быть и иначе. Например, идя в глубь земли, археолог встречает остатки какого-либо интересного здания: оно сохранилось лучше других, дает больше важного материала, имеет особое значение для истории города. Но здание построено не на материке, а на уже накопившихся культурных слоях более раннего периода. Что делать? Идти вниз, дальше? Но тогда ценнейший памятник придется разрушить! Делать это стоит далеко не всегда, тем более если раскоп можно углубить на соседнем участке.

По счастливой случайности большинство самых важных и значительных зданий в центре Ольвии было построено не на ранних слоях, а на лессе, на материке. В связи с этим возникла другая проблема: куда исчезли более ранние слои? Ведь строительство, руины которого раскрывали и Карасев и Славин, началось только в конце IV века до нашей эры. До этого город существовал не одну сотню лет. Та же священная роща возникла в ограде теменоса если не в конце VII века, то, во всяком случае, в начале IV века до нашей эры.

Куда делись все слои, весь тот драгоценный материал, что помог бы узнать о жизни первых поколений ольвиополитов?

В том, что некогда он здесь был, сомнений не возникало. Достаточно вспомнить подвалы древнейших ольвийских зданий, открытые Люсей Копейкиной под задними помещениями дикастерия.

Но почему и куда исчез? Если отсутствие подобных слоев на теменосе и агоре объяснимо — территорию площади и священного участка убирали и подметали, — то в других местах действовали какие-то иные причины.

И вдруг эти слои появились, и не где-нибудь, а под служебными помещениями гимнасия!

Это была неожиданность, гораздо большая, чем колодец. Ведь гимнасий был построен не просто на материке. Он был углублен, врезан в лесс по крайней мере на полтора метра. Каким же образом слои могли оказаться под материком?

А вещи, которые стали попадаться под полом гимнасия, приводили в восторг. Здесь лежали обломки расписных родосских блюд VI века до нашей эры, монеты, геммы, обломки классических расписных чернофигурных сосудов… Может быть, тоже яма? Но находки шли широкой полосой: за резервуаром, под небольшими пристройками, под «котельной» и дальше на запад, в сторону города. Была, правда, одна особенность, которую усмотрела Елена Ивановна: слой с находками не был ровным. Дальше, в сторону палестры, он исчезал, в то время как с другой стороны утолщался и конца ему не было видно.

Чтобы во всем этом разобраться, основные раскопки следовало перенести на «участок с колодцем» и там углубиться до того же уровня, до уровня пола гимнасия. Колодец обнаружили значительно выше пола гимнасия. Поэтому можно было думать, что его построили лет на триста позже, чем гимнасий, когда успел отложиться полутораметровый культурный слой, перекрывший палестру и «котельную» с латриной.

…Я уехал из Ольвии, чувствуя, что вот-вот произойдет какое-то открытие и хотя бы одна из загадок этого удивительного города будет решена. Но никто не мог предположить, насколько открытие это будет удивительным и неожиданным…

— Поспешили, поспешили убежать, батенька! — говорил мне потом зимой Карасев, и все его лицо расплывалось от удовольствия. — Ну что бы еще недельку задержаться?! Нет, умчался!.. Вот слушайте теперь и кусайте свои локотки…

События развивались следующим образом.

Сначала появилась одна стена, идущая от гимнасия в сторону колодца, потом отходящая от нее поперечная. Они были сложены из таких же прекрасных квадров известняка, как и сам гимнасий. По виду их, по кладке становилось ясно, что весь этот участок — только часть гимнасического здания. По-видимому, колодец его прорезал? Но от этой мысли довольно скоро пришлось отказаться. Высоко поднявшаяся теперь каменная труба колодца оказалась точно «вписанной» в центр прямоугольной комнаты, которую создавали стены. Так точно рассчитать, не зная, чтó находится внизу, не мог ни один строитель.

Может быть, с самого начала здесь находилась «комната с колодцем», который сохранился после разборки гимнасия, и, когда стали засыпать котлован, его просто надстроили?

Это походило на истину.

Когда раскопки углубились еще на метр, появился пол, прекрасно сохранившийся, выложенный на таком же уровне и такими же массивными плитами, как оставшиеся полы в помещениях гимнасия. Здесь и нашли разгадку. Под каменной «трубой» поздней надстройки в полу комнаты находился большой каменный круг — облицовка колодца IV века до нашей эры! Сверху он весь был прорезан неглубокими пазами, на которых крепился какой-то сложный подъемный механизм, позволявший доставать воду.

Это был тот самый гимнасический колодец, существование которого Карасев предсказал, едва лишь был открыт водопровод.

Но все это археологи могли рассмотреть и оценить уже потом. Настоящее открытие ожидало их в нише одной из стен удивительной «комнаты с колодцем». Там на специальном постаменте стоял бюст, вернее, верхняя часть крупной статуи.

Уже первый взгляд, брошенный на скульптуру, убедил Карасева, что перед ним редчайшая находка. В нише находился торс мускулистого юноши с ниспадающими на спину длинными, чуть волнистыми волосами. Устремлены вперед незрячие глаза, чуть заметная улыбка трогает сжатые губы… Память подсказала остальное.

Такие фигуры обнаженных сильных юношей, с опущенными вдоль тела полусжатыми в кистях руками, с выдвинутой вперед левой ногой, древние греки ставили в VII–VI веке в своих святилищах, а позднее на стадионах. Подобная статуя так и называется в археологии — курос, юноша. На самом же деле это изображение Аполлона.

И этот Аполлон был одним из самых древних, которые нам известны.

Ольвийский Аполлон сохранился не полностью. Еще до постройки гимнасия он успел потерять руки и нижнюю часть туловища, повреждены были нос и губы. Но все равно это была великолепная находка: впервые на берегах Черного моря археологи нашли почти полную архаическую скульптуру. До этого встречались только их обломки. Однако самое главное заключалось в другом.

Ни одну из известных нам древних статуй не удалось найти на том месте, где ей надлежало стоять. Здесь же, хотя сам Аполлон был по крайней мере на два столетия древнее гимнасия, при строительстве «комнаты с колодцем» для куроса с самого начала сделали нишу и постамент.

И вот тут мы попадаем в область чрезвычайно увлекательных догадок и предположений. Куросы такого типа известны на древней родине ольвиополитов, в Милете. Так, может быть, это и есть самая древняя и самая чтимая статуя Аполлона Дельфиния, которую привезли с собой первые поселенцы вместе с ростками священной оливы?! Ведь не случайно, раскапывая теменос, Карасев предположил, что сначала не было даже храма, а стояла лишь одна статуя. Потом сменились вкусы, появилась новая, более красивая и внушительная статуя Аполлона, старая была разбита во время одной из городских катастроф, быть может, в результате все той же истории с Зопирионом. При определении ее дальнейшей судьбы сыграло роль то обстоятельство, что Аполлон не только патрон купцов-мореходов, но и покровитель искусств, наук и спорта, покровитель атлетов и спортивных состязаний. Так древняя статуя оказалась в здании нового гимнасия.

А вот почему она стояла именно здесь, в «комнате с колодцем»? Почему вообще оказался здесь колодец, заключенный в специальном помещении, а не рядом с резервуаром, например? К тому же в этой комнате находилась не только статуя древнего бога. В противоположной стенке была устроена такая же ниша, а в ней остатки мраморной плиты. На сохранившейся части не оказалось никаких следов надписи, но она, без сомнения, была.

От всех этих находок создавалось впечатление, что колодец был не совсем обычным.

Подойти к его разгадке удалось, решая совсем другую, первоначальную задачу: каким образом под стенами гимнасия оказался слой более раннего времени?

Все объяснилось просто.

В древности эту часть города прорезал небольшой овражек или глубокий ров. Долгое время овражек никому не мешал. Но когда после победы над Зопирионом ольвиополиты принялись благоустраивать свой центр, этот овраг, или ров, оказался не к месту. И его… завалили культурным слоем, накопившимся на месте теперешнего гимнасия, вокруг агоры и дикастерия. Греки поступили точно так же, как теперь это делаем мы: сносим дома, а образовавшимся мусором заваливаем ямы и неровности. Отсюда и отсутствие слоя на других участках, и древние предметы под гимнасием, который частично был поставлен на этот завал.

Именно поэтому гимнасий и стал оседать! То ли архитекторы не учли усадку рыхлого грунта, то ли ошиблись в своих расчетах, но поползли трещины, расселись стены, и ольвиополитам не оставалось ничего другого, как разобрать все здание на камень.

Так сразу были решены две загадки. Но оставалась еще главная, связанная с колодцем и статуей Аполлона.

Ее тоже помог решить овраг. Насколько можно судить, загадочный колодец приходился как раз на центр оврага или котловины. Учитывая глубину подземных вод и узость стен колодца, приходится отбросить мысль, что овраг сначала был завален, а рыть для колодца шахту начали потом, уже построив гимнасий.

Скорее всего, трубу колодца возводили одновременно с засыпкой оврага. А это, в свою очередь, означает, что колодец в овраге существовал задолго до Зопириона и гимнасия. Можно думать, что первые ольвиополиты, ответственные за гидротехнику города и обеспечение его жителей водой, с намерением врезали один из первых колодцев Ольвии — или самый первый?! — в дно лощины. Таким образом они сокращали и объем земляных работ, и наверняка могли дойти до водоносного слоя.

А если эта догадка верна, то не требуется объяснять, почему в помещении, скрывавшем самый древний, ставший священным колодец, был поставлен и древний покровитель Ольвии…

— Вот он, самый древний Аполлон Дельфиний! — с гордостью и почтением произнес Карасев, подведя меня к ящику и снимая брезент. — С него и началась наша Ольвия!

В ящике, еще не отмытый, серый от ольвийской пыли, лежал курос. Так же как и две с половиной тысячи лет назад, он глядел перед собой незрячими глазами и загадочно улыбался. Он знал много такого, о чем мы сейчас даже не можем догадываться. Он присутствовал при возникновении и гибели Ольвии, видел, как мальчишки становятся зрелыми мужами, как они погибают, защищая свое новое отечество; как на смену им приходят их дети и внуки, равно чтившие его, Аполлона, и в годы молодости, и в глубокой старости, когда, словно исследуя судьбы своего города, день за днем глядел он в глубину колодца, пытаясь найти ответ на вопросы, что задавали ему люди…

Древний хранитель исчезнувшей Эллады.