Распахнутая земля

Глава пятая Путь через лабиринт

Заканчивая книгу, я хотел в последней главе рассказать о загадке, для решения которой, в сущности, вовсе не обязательно было путешествовать и вести раскопки. Подобные случаи выпадают на долю археолога гораздо чаще, чем он предполагает. Вот почему и глава эта должна отличаться от всех предыдущих: в ней нет встреч, почти нет находок, а сама загадка решается путем систематизации и упорядочения уже известного материала. Иначе говоря, я хотел показать «кабинетную» работу ученого.

Впрочем, подумав, я усомнился в своей правоте. Так ли было на самом деле? Ведь и решение пришло ко мне лишь потому, что несколько лет подряд я проводил месяц или два в странствиях по Терскому берегу, являющемуся одновременно северным берегом Белого моря и южным берегом Кольского полуострова. Подобная двойственность — что «север», а что «юг» — часто вносит путаницу в жизнь, и человек забывает, что у каждого явления и предмета существуют две стороны, а не одна, которую ему в данный момент показывают. Поэтому знакомство с Белым морем, с его берегами и природой Севера в конечном счете оказалось наиболее важным…

Первый лабиринт, который довелось мне увидеть, находился километрах в шестнадцати к западу от Умбы. Небольшое село, чьи деревянные, поросшие зеленым и золотым лишайником дома теснились между крутым косогором берега и кипящими порогами реки, брызгавшей пеной на мостки и маленькие баньки, древностью своей могло спорить с Москвой. Когда-то Умба, основанная новгородцами, была одним из трех главных селений всего Беломорья, но давно уже захирела, отдав свое имя современному районному центру, выросшему поблизости на берегу обширной бухты.

В один из солнечных и жарких дней, на которые не всегда щедро короткое заполярное лето, мы с приятелем моим, старым рыбаком, знавшим здесь каждый залив и каждый камень, погрузившись на карбас, выбрались из глубокого и узкого фиорда Малой Пирьи и, очутившись в море, взяли курс на запад.

Высокие красно-желтые скалы обрываются здесь в воду крутыми, сглаженными льдом и волнами лбами. На них растут редкие сосны, узловатые, перекрученные, израненные ветрами. Расползшимися корнями сосны цепляются за каждую выбоину, каждую трещину в скале. Дальше, за прибрежными скалами, высятся вараки — горы, покрытые уже более густым лесом, но, как правило, с лысой, вылизанной ветрами вершиной. Сам берег изрезан губами, то небольшими, обозримыми сразу заливчиками, то извилистыми, на километры тянущимися в глубь материка фиордами, куда могут зайти во время шторма даже крупные суда.

Сейчас наступил отлив, и все скалы, все выступившие из воды камни были опушены желто-зеленой бахромой распластавшихся водорослей.

В отличие от остальной части Терского берега, протянувшегося на восток почти на четыреста километров, здесь были на редкость неудобные для рыболовства места. Я говорю не об удочке. На удочку здесь, как и во всем Кандалакшском заливе, который отсчитывался от Умбы на запад по берегу, треска шла исключительно хорошо. Речь идет о настоящем промысле.

Рыбой с большой буквы — уважительно — здесь называли только семгу. Все остальное — мелкая треска, трещечка, или пертуй, навага, шипастый, ленивый и страшный на вид пинагор, мелкая беломорская селедочка, пестрая, хищная форель, сильная кумжа, злобная, кирпично-красная зубатка, щука, хариус, серебристый, нежно-прозрачный сиг, окунь, не говоря уже о прочей мелочи, — все они назывались по именам. И только семга, основа богатства и жизни Терского берега, называлась Рыбой. В подобной почтительности, в нежелании лишний раз произносить собственное название «объекта промысла», как именовали семгу на канцелярском жаргоне официальные документы, мне слышались запреты древности, когда охотник (или рыболов) для успеха охоты не смел называть «настоящее» имя зверя, прибегая к описательным эпитетам — не «медведь», а «косолапый», «когтистый», «пожиратель меда», «разгребатель муравейников» и так далее…

Чем больше я знакомился с краем, с его обитателями, с их бытом, тем более понимал, что так все когда-то и происходило. Деликатес, подаваемый полупрозрачными розовыми ломтиками в ресторанах, до последнего времени был единственным условием существования поморов. Удивительно калорийная и витаминная пища только одна и могла помочь людям переносить все невзгоды сурового климата, долгую полярную ночь, холода, промозглые туманы и штормы, борьбу с морем, расстояния в десятки километров, которые отделяют здесь одно селение от другого.

Семга приходит в реки с моря. До сих пор еще не найдены ее морские пастбища, не прослежены пути ее многомесячных скитаний в океанских глубинах. Она выводится из икринок в северных реках, достигает там размера среднего пескарика и уходит, «скатывается», как говорят рыбаки, в море. Через год, через три, нагуляв, набрав килограммы мяса и жира, она возвращается в родную реку крупной и сильной рыбой, чтобы отметать икру. В неведомом механизме ее памяти природа зафиксировала точные координаты родной реки, устье которой она находит, пройдя тысячи километров океанских бездн. Когда мне приходилось разговаривать об этом удивительном свойстве семги с ихтиологами, те объясняли «чутье» рыбы особо чувствительными хеморецепторами, образующими в ее носовой и ротовой полости изумительной точности и тонкости «экспресс-лабораторию», определяющую любые химические примеси в морской воде, по ничтожным количествам которых семга отличает «запах» родной реки от других, соседних. Об этом же, но другими словами говорили и рыбаки. Наблюдая из поколения в поколение на Терском берегу, как семга приходит с востока вдоль берега, разыскивая устье нужной ей реки, рыбаки уверяли, что родную воду «Рыба чует правой ноздрей»…

Да, громадная серебряная красавица, со скоростью торпеды идущая вверх по каменистой бурной реке, в стремительных прыжках преодолевающая двухметровой вышины пороги, вылетающая в пируэте на полтора метра из воды, чтобы, резвясь, войти обратно в нее со звуком ружейного выстрела, — такая рыба была достойна и поклонения и уважения! И чувства эти сохранялись, безусловно, с более древних времен, когда от семги и от диких еще оленей зависела в прямом смысле жизнь обитателей этого края.

Кем они были? Как жили? Современные терские поморы были потомками новгородских колонистов, которые, как можно судить по некоторым документам, сохранившимся в новгородских архивах, встретили в здешних местах «терскую лопь» — предков современных саамов-лопарей. «Саами» означало на языке аборигенов «люди», подобно самоназванию каждого первобытного народа, отличающего себя, «людей», от «прочих», «нелюдей». Именно от «терской лопи» новгородцы должны были перенять приемы промыслового лова, научились перегораживать реки «забором» с ловушками, ставить «езы»; от них же они научились оленеводству, и очень скоро неприхотливый северный олень, основная добыча еще палеолитических охотников, полностью вытеснил коня в хозяйстве помора. Можно было бы думать, что от лопарей поморы переняли и морской лов семги на тонях, но к тому времени, когда первые этнографы появились в Лапландии, как именовался раньше Кольский полуостров, саамы со своими оленями и чумами кочевали в центральных тундрах, а если выходили на морской берег, то морской лов, как и на озере, ограничивался удочкой. Собственных тоней у них не было.

А главным промыслом семги был здесь морской, тоневой.

Тоня — ударение падает на последний слог этого слова — имеет двоякое значение. Тоней на севере одинаково означают и «тоневой участок», часть берега с примыкающей к нему акваторией, где располагаются сети или рыболовные ловушки, и «тоневая изба», а вместе с ней и весь комплекс — амбар, ледник, сетевка, где хранятся сети, сушила для сетей и та избушка, в которой живут рыбаки во время лова. В прежнее время каждая поморская семья имела свой тоневой участок на берегу моря, свою избушку, и с весны до поздней осени переселялись в нее из села. Сложной и тяжелой была эта работа, которая должна была обеспечить семью на целый год рыбой — для себя и для продажи. Как только начинался ход семги, приходилось все время следить за сетью, за тем, как заходит в нее рыба; пойманную рыбу надо было выбирать, чистить, засаливать, хранить, и это круглосуточно, по шесть — восемь раз в сутки, в любую погоду. Надо было очищать сети от ила и водорослей, поднимать их, просушивать, распутывать. А когда начинались штормы, приходилось вытаскивать сети, чтобы их не порвало штормом, вновь забивать в твердое песчаное дно вырванные волнами колья…

Путешествуя теперь по Терскому берегу, можно видеть остатки этих тоневых избушек, стоявших часто, порой до трех-четырех на одном километре. Летом берег был заселен в полном смысле слова, и обычные расстояния между селами, достигавшие тридцати — сорока, а то и пятидесяти километров, не ощущались. Зимой же в каждой из этих избушек путник обязательно находил запас муки, крупы, чая, соленое мясо, одну или две бочки с соленой рыбой, дрова и спички. Зимой поморы уходили в отъезд, подряжаясь перевозить на оленях грузы, но главное, с февраля начинался зверобойный промысел. Вместе с движением льдов в Белом море появлялись стада гренландского тюленя с новорожденным потомством — бельком. Опасный и трудный промысел «зверя» обеспечивал поморов салом и шкурами, из которых шили непромокаемые сапоги и тяжелые рыбацкие куртки. Промысловиков часто носило на льдинах по морю, выбрасывало на берега, но каждый помор знал, что в любой занесенной снегом тоневой избушке он найдет и тепло и пищу…

Я рассказываю так подробно о семге, о промысле и жизни помора в недавнем еще прошлом потому, что без этих простейших и обязательных сведений читатель не поймет остальное. Человеческая жизнь, в особенности внешний ее облик, называемый бытом, во многих случаях даже в условиях современного города зависит от природы. Неожиданный снегопад остановит движение транспорта, а чередование времен года подчиняет своему ритму нашу деятельность, весьма далекую от природы. Там же, где человек еще непосредственно связан с природой, жизнь его определяется непрерывной с ней борьбой, в которой и та и другая сторона выступают как равные, и «победа» становится не уничтожением, а лишь еще одной ступенью к самоутверждению.

Сейчас мы постепенно учимся не только ценить природу, но и понимать то мудрое равновесие и взаимозависимость ее составных частей, которое складывалось в течение десятков и сотен тысячелетий. Мы узнали, что выпадение из общей цепи даже самого маленького звена — вида насекомых, птиц, рыб или животных — может привести оставшийся мир на значительной территории к катастрофе. Открывая для себя Терский берег, изучая поморов, их быт, хозяйство и последовательность сезонных работ, взаимоотношения между людьми и животными, с каждым разом я все больше убеждался, что выжить и так своеобразно развиться, создать свой мир неповторимого облика они смогли лишь благодаря тому, что мудро прислушивались к природе и запоминали ее уроки. И безусловно, самыми первыми и самыми главными их учителями должны были быть древние обитатели этого края, чей опыт общения с природой насчитывал не века, а тысячелетия…

Наш карбас, издавая непрекращающийся пулеметный треск, вспарывал почти идеальную гладь воды. Такие дни выдаются редко даже при ясной погоде, когда на голубом небе, сколько ни оглядываешься, не видно ни облачка, вода тиха и прозрачна, переходя от ультрамариновой сини вдали вдруг к темно-зеленой глубине у борта, а невидимый обычно Карельский берег приподнят миражем на горизонте, и рефракция удваивает и утраивает темные рощи невидимых островов. Мы шли мимо синих заливов и пестрых, синевато-серых, черных и коричневых скал с красной полосой, обнаженной отливом. В отличие от восточной части Терского берега, о которой я говорил, низкой и песчаной, где лишь иногда из прибрежного песка выступит окатанная и стертая морем скала, здесь не было видно ни тоневых избушек, ни их остатков. Единственная тоня находилась на наволоке, песчаном мысе возле устья Умбы, между рекой и морем. Дальше уже сетей не ставили: у берега сразу начиналась такая глубина, что корабли могли бы при нужде приставать прямо к скалам.

Справа осталась Пан-губа с ее двумя коленами, гасящими ветер и накат волны в любой шторм; широкая, закрытая мысами Островская губа с несколькими островами — от больших, лесистых, до просто каменных глыб, отороченных каймой желтых водорослей. Везде берег здесь был крут и каменист. Наконец впереди я увидел мыс, крутой и скалистый, резко выступавший в море. Глубокой и широкой выемкой мыс был рассечен надвое, и можно было догадаться, что в прошлом он представлял собой два самостоятельных островка, теперь соединенных перемычкой.

— Вон там и лабиринт твой! — прокричал мне сквозь треск мотора провожатый.

Я протянул руку по направлению крайней к морю скалы. Мой спутник помотал головой.

— Правей!.. Площадку видишь? На берегу! Ну, где елочки… Во-он сосна… Возле нее как раз!

Соскочив на крупную гальку и оттащив якорь на канате выше волноприбойной линии, мы столкнули карбас в море, чтобы он не остался из-за отлива на берегу, не «обсох», и поднялись по склону к площадке у сосны, находившейся метрах в восьми над уровнем наивысшего прилива.

Если бы не точный ориентир и не мой спутник, уверенно шагавший по чуть заметной тропке в зарослях молодого соснячка, покрывавшего обращенный к лесу северный склон скалы, я, вероятно, долго искал бы лабиринт. Как часто бывает, книжное знание сбивало с толку. Не то что оно было неверным: знание было правильным, но представление — искаженным.

О каменных лабиринтах Севера написано не так уж много. Я читал все статьи, видел несколько фотографий — как правило, плохих, серых, неопределенных, где передний план нельзя отделить от заднего и нет масштаба, столь необходимого для восприятия размеров и расстояний. Вероятно, именно поэтому я думал, что передо мной откроется обширное сооружение из внушительных каменных глыб, обросших мхом, низкой порослью вереска, полярной березы и багульника. На самом же деле на небольшой площадке, образованной несколько покатой, полузаросшей мхом поверхностью скалы, я увидел двойную каменную спираль с четко обозначенным ходом к центру, выложенную из камней в кулак или вдвое больших. Часть этой спирали, где склон площадки защищал ее от непосредственного воздействия морского ветра, была затянута ярко-зеленым покровом мха, на котором угнездились кустики вереска, в то время как другие камни лежали просто на обнаженной площадке скалы.

Единственным доказательством древности этого сооружения был слой мха да еще чернота лишайника на камнях и на скале — въевшаяся в камень черная пористая корка, покрывавшая только внешнюю сторону камня. Я поднял и перевернул один голыш, лежавший в ряду спирали и покрытый как бы запекшейся коркой старого, давно отмершего лишайника. С нижней стороны, прикасавшейся к скале и лишенной солнечных лучей, он был девственно розов, являя розово-желтые кристаллы полевого шпата, как будто его только что окатала и выбросила на берег волна. И мох и корка лишайника служили гарантией возраста, потому что я знал, как много времени требуется в этих местах, чтобы на поверхности выброшенного морем камня угнездились первые споры, а еще неизмеримо больше — чтобы в кристально чистом воздухе Заполярья ветры с моря или из тундр нанесли пылинки, образовавшие такой слой дерна.

— По-нашему, вот это вавилон и есть, — повторил мой спутник, показывая на лабиринт. — А вот почему так назвали его — не знаю… Может, со священным писанием как ни то связано? На тони (он так и сказал по-северному — «на тони») сидишь парнишкой, делать нечего когда, вот старики и приведут тебя на вавилон этот, а ты давай пройди его весь, чтобы в центр попасть, распутай… Делать-то нечего, радио не было, а тут какая ни то забава.

— Разве была здесь тоня? — спросил я его, отрываясь от лабиринта, в котором найти путь от входа к центру не представляло никакого труда: узкий ход между двумя рядами камней, так, что только ногу было можно поставить, обходил все изгибы и не знал ложных ответвлений и тупиков.

— А как же! — Он даже удивился. — «Ударник»! Тоня «Ударник» — так ее и прозвали — самая уловистая по здешнему берегу! А раньше вавилон. Тут, ежели ты на тоню эту сел, всегда с рыбой будешь! Из-за того и жребий тянули, и споры были, кому на ней сидеть… Да вот пойдем! Избу-то порушили года два, как народа не стало, а сетевка и посейчас стоит…

Мы вышли на другую сторону мыса. Площадка, где находился лабиринт, была расположена так, что над перемычкой, соединявшей далеко выдвинутую в море скалу и материк, нависал невысокий обрыв, под которым лежала осыпь крупной гальки. Все это показывало, что море и впрямь некогда разделяло этот мыс надвое и теперешняя скала с лабиринтом была таким же островком, как та, выдвинутая в море и украшенная пирамидкой гидрографического знака.

Вид, открывшийся мне за сосняком, был поразителен. От нашего мыса на запад до высокой скалы с голой маковкой, отмечавшей вход в длинную и извилистую Пильскую губу, что составляло больше километра, тянулся низкий песчаный берег с узкой полосой золотистого пляжа — настоящего лукоморья, как называют на севере изогнутую часть берега, заключенную между двумя мысами. Отлив уже достиг своей кульминации, но, в отличие от соседнего участка берега, где мы оставили наш карбас и где каменистая осыпь уходила в воду довольно круто, здесь обнажилась полоса песчаного дна шириной не менее пятидесяти — семидесяти метров и, что важно, с «трубой», то есть идущей вдоль берега ложбиной, отделенной от моря песчаной косой. Эта «труба» и была причиной богатых уловов, о которых говорил мой спутник. Насколько я знал побережье, перед нами был единственный песчаный пляж на более чем стакилометровом отрезке берега. В сочетании с мелководьем, обнажавшимся при отливе, ровном песчаном грунте, чистом от водорослей, и «трубе», никогда не осушавшейся, так как по ней шло прибрежное течение, место это представлялось идеальным для промысла. Именно такие участки выискивают старые рыбаки, чтобы ставить снасти на семгу в море, если «трубу» на старом тоневом участке занесет песком и илом.

Рассматривая сухой пляж и ровный, уходящий от моря берег, поросший прямыми могучими соснами, так похожими на сосны Прибалтики, я мог видеть, что и в древности, когда береговая линия проходила на несколько метров выше, берег в этом месте был таким же, как и сейчас, столь же удобным для ловли и для установки ловушек. Я не сомневался, что где-то рядом, может быть неподалеку от развалин тоневой избушки или чуть дальше, находятся остатки поселения древних рыболовов.

«Так что же, — задавал я себе вопрос, — выходит, правы те археологи, которые считали, что лабиринты не просто как-то связаны с рыбной ловлей, а изображают модели рыболовных ловушек древности?..»

Вопрос был поставлен, и на него требовалось найти ответ.

Встреча с первым лабиринтом возле Умбы совершила поворот в моем отношении к Северу, заставила взглянуть на этот край с новой стороны. Сначала я открыл для себя существование Терского берега. Потом, по мере того как его облик и природа стали для меня понятными и в какой-то мере родными, произошло следующее открытие — открытие поморов. И наконец, когда природа, люди и ближайшая история края предстали передо мной в некоем взаимопроникающем единстве, наступило время сделать следующий шаг, к которому с неизбежностью побуждал сидевший во мне археолог, — шаг в древность. Умбский лабиринт оказался хорошим к тому предлогом.

Так для меня возникла, а потом на какое-то время все заслонила «загадка северных лабиринтов».

…В конце следующего лета я сидел за столом, на котором был расстелен план Соловецких островов. На плане лежало несколько кусочков колотого кварца, похожего на высококачественный сахар-рафинад. За раскрытым окном зеленела мелкими листочками северная черемуха, солнце освещало деревянные двухэтажные дома, столь характерные для старого Архангельска, а с улицы доносился не отделимый от Севера стук каблуков по пружинистым деревянным тротуарам, всегда хватающий за сердце, когда слышишь его после долгого перерыва.

Анатолий Александрович Куратов, местный археолог и мой давний приятель, навалившись на стол и водя карандашом по плану, рассказывал о своей очередной экспедиции. Невысокий, с плотным телом и короткими сильными руками, с крупной лобастой головой, над широким выпуклым лбом которой вечно топорщились жесткие и прямые черные волосы, он поминутно взглядывал на меня большими, выразительными карими глазами, словно проверяя впечатление от своего рассказа. Насколько я знал Куратова по нашим встречам — и в Москве, и во время моих северных путешествий, — он принадлежал к той счастливой категории археологов, для которых увлеченность наукой очень скоро и незаметно подчиняет и наполняет всю жизнь. Потомственный северянин, он любил и знал Север, а будучи неприхотлив, отправлялся в далекие маршруты налегке и в одиночестве, когда не хватало средств на организацию настоящей экспедиции.

В последние годы внимание Куратова было захвачено северными лабиринтами. Это было понятно. Как рыцарю средневековых романов и поэм невозможно пройти мимо пещеры, где притаился дракон, или мимо замка, где томится заколдованная принцесса, так археологу, живущему на Севере и изучающему Север, трудно остаться равнодушным, когда рядом существует загадка лабиринтов. К тому же человеку с темпераментом, каким был мой приятель…

Лабиринт возле тони «Ударник», на который я впервые попал, был только малой и невзрачной копией сооружений, исследуемых Куратовым на Соловецких островах. Здесь, на маленьком архипелаге, по праву признанном «жемчужиной северного края» — по удивительной красоте скал, островов, заливов, по особому микроклимату, столь отличающему острова даже от близлежащего Карельского берега и Онежского полуострова, — находилось множество каменных сооружений. Естественно, я не отношу к ним ансамбль крепости-монастыря, столь многократно прославленный и в истории русского искусства, и просто в русской истории. На Солевецких островах — на Большом Заяцком острове, на мысах острова Анзер, на Большом Соловецком острове и в некоторых других местах — группами и поодиночке расположены лабиринты, сделанные уже не из крупной гальки, как тот, что осматривал я, а из массивных валунов или невысоких, достигающих в высоту 20–25 сантиметров каменных гряд, насыпанных по спирали и имеющих в диаметре порой тридцать с лишним метров. Рядом с ними тянутся рассыпавшиеся каменные стенки, виднеются круги, каменные кучи, похожие на небольшие курганчики; здесь же сложенные из плит камеры, напоминающие каменные склепы «домиков мертвых», — дольмены, так распространенные в бронзовом веке в Северо-Западной Европе. Иногда небольшие лабиринты соединяются каменными цепочками, иногда вокруг них располагаются другие фигуры.

На самой вершине холма, венчающего западную часть Большого Заяцкого острова, откуда открывается вид на окрестные острова и проливы и где особенно много каменных куч, лабиринтов и прочих фигур, не поддающихся определению, монахи Соловецкого монастыря выложили из камней большой крест. «Молодость» креста не вызывала сомнений, потому что, в отличие от камней лабиринтов и каменных куч, покрытых коркой лишайника, камни креста были столь же чисты и светлы, как прибрежные валуны.

По самым приблизительным подсчетам А. Я. Брюсова, который использовал данные Н. Н. Виноградова, в середине тридцатых годов нашего века на Соловецких островах было известно около пятисот различных каменных сооружений, большая часть которых представлялась весьма загадочной. Теперь, после нескольких лет, в течение которых Куратов методично, шаг за шагом обходил Соловецкие острова, эту цифру можно было почти удвоить. На самом же деле фактическая разница оказывалась меньшей: за прошедшее время, особенно за военные годы, многие лабиринты успели разрушить, и память о них сохранилась лишь в описаниях прежних исследователей.

Соловецкие лабиринты привлекали внимание не только своей загадочностью, но и своей неповторимостью, тем, что так отличало их от всех других лабиринтов. Здесь лабиринты располагались многочисленными группами, тогда как в других местах, как правило, находились единичные экземпляры. Столь же удивительным было и отсутствие на Соловецких островах каких-либо стоянок древнего человека. Ни поиски прежних археологов, ни старания самого Куратова найти хотя бы одну стоянку, по предметам которой удалось бы связать древних обитателей Соловецкого архипелага с одной из археологических культур, существовавших некогда на берегах Белого моря, до последнего времени успехом не увенчались.

Вот почему этим летом, в то время как я странствовал по востоку Терского берега, мой приятель решил снова вернуться на Большой Заяцкий остров, чтобы испробовать другой подход: разобрать одну из каменных куч, сопровождавших лабиринты. Такие попытки делались не раз. Первое, что приходило в голову при взгляде на эти высокие, черные от старого лишайника кучи валунов, — каменные курганы… Однако найти в них остатки погребенных еще никому не удавалось.

— Я решил так: пусть меня постигнет неудача, но я наконец перестану мучиться вопросом: а что это за кучи? То есть мучиться-то я все равно буду, но хотя бы одно узнаю твердо: есть там погребения или нет и никогда не было! — рассказывал с воодушевлением Куратов. — Выбрали мы среднюю кучу среди одной из групп. Тут требовалось все рассчитать: чтобы куча не оказалась случайной, чтобы ее никто до нас не трогал, чтобы она ничем не отличалась от остальных. Сфотографировали, обмерили, начали разбирать. Я сам все время стоял тут же и фиксировал каждый камень: а вдруг что-нибудь в насыпи окажется?.. Вот такой эта куча была в плане, вот ее разрез… — Он протянул мне два чертежа. — Ничего не нашли. Ну, говорю, давайте еще немного углубимся в галечник, на котором эти кучи стоят и из которого сложены… И вот, Андрей, представь себе: ниже — я специально это потом проверил, — сантиметров на тридцать ниже поверхности, оказалось среди камней темное пятно! Яма, могильная яма!.. Вот как она выглядит на фотографии: еле заметная, не яма, а тоненькая прослойка — немного песка, тлен, как от дерна, угольки. И кусочек кости — один! По-видимому, покойников они сжигали…

— А ты уверен, что кость эта — остатки трупосожжения? — переспросил я его, рассматривая невзрачный обломок кости. — Что это не случайная кость, возможно даже, оленя или медведя?

Я вертел кусок в руках, с сомнением рассматривая мелкие трещинки на сохранившейся головке сустава, которые, по мнению Куратова, свидетельствовали о древней кремации.

— Я уже давал эту кость на исследование, и специалисты признали, что это человеческая кость, — ответил он. — Да, вот еще что лежало в яме…

С этими словами Куратов подвинул мне осколки кварца. К тому времени я уже научился отличать кварцевые орудия от бесформенных отщепов, но на этих не было никаких следов обработки. Впрочем, не было у меня и сомнений, что эти куски разбиты рукой человека. В Карелии, в Финляндии, а в особенности в Заполярье — в Норвегии и на Кольском полуострове, — где месторождений собственного кремня почти совсем не было, людям приходилось изготовлять орудия из более неудобных материалов, в первую очередь из кварца.

— А стоянки? — спросил я Куратова скорее по привычке задавать этот вопрос, чем надеясь на ответ. Ведь кусочки кварца, найденные в каменном кургане, давали исследователю путеводную нить.

— Стоянки? — переспросил он. — Пока стоянок нет. Но вот на восточной оконечности Большого Заяцкого я нашел кварцевый скребок и там много битого кварца…

Куратов достал из стола коробку и высыпал из нее еще несколько кварцевых кусков. Скребок я увидел сразу, а два других, по-видимому, представляли собой типичные пирамидальные нуклеусы. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы убедиться в существовании стоянки с кварцевым инвентарем на восточной оконечности Большого Заяцкого острова, а рассказ Куратова о битом кварце только подтверждал это. Он не решился назвать свою находку стоянкой, потому что впервые встретился с кварцевой индустрией и, подобно другим археологам, искал на Соловецких островах поселения с кремнем и керамикой. В отношении кварца у меня было больше опыта. Я знал, что кварцевые отщепы и битый кварц на Севере выполняют ту же роль, что колотый кремень и черепки в нашей средней полосе, указывая археологу на близость древнего поселения…

Настойчивость Куратова позволила найти если не самих строителей лабиринтов, то, по крайней мере, их ближайших родственников.

Каменные лабиринты были наиболее загадочными из всего многообразного наследства, оставленного древними обитателями Беломорья. В проблеме лабиринтов главным был вопрос: для чего создавали эти сооружения? С какой целью? Что они обозначали? Если выкладка небольшого лабиринта из прибрежных камней на ровной поверхности скалы представляла известный труд, то что сказать о тех лабиринтах, которые сохранились на Соловецких островах? Там каждая спираль представляла собой гряду из камней, достигающих в ширину 30–40 сантиметров, а в высоту не менее 20–25 сантиметров. И это при диаметре в 20–30 метров! А если учесть, что лабиринты составляют целую группу, то в создании их должно было участвовать значительное количество людей.

Задача усложнялась тем, что сами лабиринты нельзя было назвать «беломорскими» и этим сразу определить сферу поисков. Сейчас наука располагает данными почти о полутора сотнях подобных памятников, находящихся на обширнейшем пространстве — от Белого моря до Исландии включительно. Они известны в Англии, Швеции, Норвегии, Финляндии, на всех берегах Кольского полуострова, в Кандалакшском заливе, на Карельском берегу. Есть они и на северных берегах Балтийского моря, и в Ботническом заливе. Археолог, привыкший к тому, что определенный вид памятника указывает на определенную археологическую культуру — племя, народ, существующие в столь же четких и определенных границах, — при взгляде на карту лабиринтов, разбежавшихся на тысячи километров по извилистым берегам северных морей, невольно приходит в недоумение. Еще удивительнее тот факт, что даже наиболее далекие друг от друга каменные спирали на самом деле не разнятся, а повторяют друг друга. Огромные расстояния и различные страны не позволяли принять единственно возможный вывод, что все лабиринты выложены руками одного народа. В первую очередь требовалось найти такой народ — многочисленный, освоивший морские просторы Севера не хуже легендарных викингов. Но где его искать? На всей территории, отмеченной лабиринтами, в эпоху неолита и позже, в эпоху бронзы, жили самые различные племена, оставившие на местах своих поселений предметы столь же отличающихся друг от друга культур.

Предположение представлялось настолько абсурдным, что всерьез никто не пытался его защищать. А если прибавить, что на некоторых древнегреческих монетах изображение лабиринта, который построил Миносу Дедал и в котором Тезей убил Минотавра, полностью повторяет северную спираль, выложенную из камней на берегу моря, то остается лишь развести руками…

Чем труднее задача, тем она привлекательнее. Куратов был далеко не первым, кто поднял копье и затрубил в рог, вызывая на бой сказочных обитателей этих «заколдованных замков». В каждой из северных стран народные поверья по-своему объясняли появление лабиринтов, сообразуясь и со своей историей, и с древним преданием, мимо которого археолог проходить не в праве. Если верить сказителям, в Ирландии и в Англии на этих спиралях в лунном свете танцевали феи; в горной Норвегии каменные гряды выкладывали йотуны — ледяные великаны, которых Тор крушил своим каменным молотом; в Швеции лабиринты отмечали входы в подземные дворцы карликов-двергов, владевших драгоценными камнями, рудами, изготовлявшими для героев саг волшебные мечи, щиты и копья… Приход христианства в суровые страны Севера, где царствовали неприхотливые языческие боги, не гнушавшиеся для ночлега и трапезы ни хижиной охотника, ни домом крестьянина, вступавшие в перебранку, а то и в прямую драку с хозяевами, ознаменовалось крещением не только людей, но и окружающего мира. Древние замки двергов и фей, лишь кое-где в воспоминании о прошлом сохранившие название «девичьих плясок» или «дороги великанов», оказались переименованными в «вавилоны», «падение Иерусалима», «игру святого Петра». «Илиада» и «Одиссея», столь полюбившиеся воинственным скандинавам, для которых древнегреческие герои были всего лишь «добрыми викингами», передававшиеся — в кратком пересказе — из уст в уста, дали повод назвать крупные лабиринты «троянскими замками».

У нас на Севере — в Карелии, на Соловецких островах и на Кольском полуострове — только две исторические личности были удостоены чести стать общепризнанными «строителями» лабиринтов: Петр I и Пугачев. Если верить соловецкому преданию, следует признать, что царь-геркулес Петр Алексеевич во время двухдневного пребывания на Соловках только и занимался тем, что в поте лица сооружал эти монументы, понуждая к тому же и свою многочисленную свиту… Естественно, такая легенда уже никак не могла помочь исследователю лабиринтов. Однако обитатели легенд и сказок, уходящие во времена язычества, давали пищу для размышлений и могли привести к интересным заключениям.

И все-таки что такое лабиринт? Для чего он был создан?

Чтобы решить подобный вопрос, обычно археологу достаточно исследовать загадочный памятник, в первую очередь его раскопать. В случае с лабиринтом такой путь оказывался невозможен. Раскопать центр лабиринта или часть его спиралей пытался почти каждый новый исследователь, а таких было немало. В середине прошлого века лабиринты и легенды, связанные с ними, отметил замечательный этнограф и исследователь Севера С. Максимов; их изучали А. В. Елисеев и К. П. Рева, собравший многочисленные коллекции вещей с неолитических стоянок южного побережья Белого моря. В начале нашего века лабиринтами интересовался А. А. Спицын, первым из археологов обследовавший некоторые стоянки, которые мне пришлось раскапывать на Плещеевом озере. Наиболее серьезные работы по лабиринтам провел Н. Н. Виноградов, а за ним А. Я. Брюсов и отчасти Н. Н. Турина. Я привожу эти имена для того, чтобы показать, какое количество археологов, причем далеко не рядовых, пыталось разрешить эту загадку, достаточно сложную, и как всякий последующий исследователь оказывается в науке всего лишь «правофланговым», даже если своей работой он и докажет полную ошибочность взглядов предшественников.

Ведь путь для него прокладывали именно они, даже если он им и не воспользовался…

Раскопки каменных лабиринтов на Соловецких островах, на Мурманском побережье и в Кандалакшском заливе не принесли никаких результатов. Обычно под каменными спиралями оказывалась скала; в ином случае — галечник, недвусмысленно свидетельствующий, что строителями лабиринтов он потревожен не был. Таким образом, надежда найти под лабиринтами какие-либо погребения, тайники, разлеталась дымом. Самые тщательные изыскания не обнаружили среди камней лабиринтов ни каменных орудий, ни осколков сосудов, ни костей. Впрочем, две последние категории находок здесь были почти невероятны. Суровый, крайне тяжелый, сырой и морозный северный климат за тысячелетия надежно и без следа уничтожил на местах древних поселений не только всякие органические остатки, но даже черепки от сосудов. Если порой они встречались археологу при раскопках, то в крайне неприглядном состоянии. Да и мастерством своим древние гончары Заполярья похвастаться не могли…

Итак, археологи убедились, что сами лабиринты — не погребальные сооружения и не остатки жилищ. Начинать приходилось сначала, и каждый из исследователей для истолкования лабиринта почти всегда использовал его положение на местности, указывая черты и признаки, которые он считал главными.

К тому времени, когда Куратов принялся за детальное изучение этих каменных загадок, в науке утвердились две группы гипотез. Общим для каждой из групп оказывался не только объект исследования, но и время, к которому относили создание лабиринтов: середина второго — первое тысячелетие до нашей эры. Этому времени на Севере соответствует эпоха бронзы, впрочем, весьма условно. Бронзовых орудий было немного, а пользовались, как правило, кварцевыми, кремневыми, шлифовали такие минералы, как сланец и шифер, употребляли роговик, широко применяли кость.

Может показаться странным, каким образом удалось установить время создания сооружений, неведомо кем и неведомо для каких надобностей построенных? Произойти это могло только на Севере Европы, где простое определение высоты той или иной точки над уровнем моря дает в руки исследователя если не окончательную, то, во всяком случае, начальную дату. Поскольку принцип такого определения крайне важен для всей первобытной северной археологии, и для рассказа о лабиринтах в особенности, я постараюсь его вкратце объяснить, чтобы сделать понятнее весь дальнейший ход мысли.

В этой книге мне уже приходилось говорить об оледенениях. Хотя взгляды ученых на поведение ледяного щита во время последнего оледенения и различны, в самом его существовании никто не сомневается. Сам факт оледенения подтверждают отложения в древних озерах и моренные гряды, которые можно считать свалкой того мусора, что тащил или хранил в себе лед, а потом и возникшие при его таянии потоки. Существует еще одно свидетельство оледенения Севера Европы, в частности Кольского полуострова, последствия которого незаметны для человеческой жизни, но с которыми приходится считаться геологам и картографам. Это колебания береговой линии.

Что колеблется: суша или море? Колеблется ли уровень Мирового океана или неустойчива земная кора? Поскольку данные колебания отмечены только для Севера Европы, геологи и геофизики единодушно считают виновником колебаний земной коры тот самый ледник, от которого остались теперь лишь небольшие глетчеры Норвегии.

Согласно такой точки зрения, во время последнего ледникового периода скопившаяся масса льда за десятки тысячелетий своей тяжестью прогнула земную кору. По мере того как лед таял, прогиб становился меньше и суша поднималась. Чтобы сократить объяснение и сделать его наиболее понятным, я скажу, что вся Северная Европа в этом случае походила на стальную пластину, неподвижно укрепленную своим южным концом и свободно колеблющуюся северным. За десять тысяч лет, прошедших после освобождения от ледника, «пластина» совершила несколько колебаний с затухающей амплитудой, в результате чего море то глубоко вдавалось в сушу, заполняя и размывая еще больше речные долины и образуя террасы, то откатывалось назад. Такие циклы трансгрессий (наступлений) и регрессий (отступлений) дали в руки геологов естественную шкалу для приурочивания того или иного события к какому-либо циклу или его части. Но каждый последующий цикл был значительно слабее предыдущего. Поэтому на берегах северных морей в неприкосновенности остались террасы, отмечающие максимальные линии трансгрессий, тогда как террасы регрессий размыты и скрыты под последующими наносами. Со стороны (или в разрезе) это похоже на ступени гигантской лестницы, ведущей к морю, причем высота ступеней последовательно уменьшается, а плоскость каждой из них служит для геолога вехой определенного времени.

Высота лабиринтов над уровнем моря указывала время, после которого здесь уже не было моря и раньше которого лабиринт не мог быть создан.

К сожалению, метод этот не давал гарантии, что лабиринт на данном месте был построен одно или два тысячелетия спустя. Но с таким неудобством приходилось мириться.

За исключением даты, гипотезы о назначении лабиринтов были диаметрально противоположны. И хотя Н. Н. Турина высказала свое предположение о происхождении каменных лабиринтов много позже, чем Н. Н. Виноградов и А. Я. Брюсов, в своем рассказе я нарушу хронологическую последовательность.

Свою гипотезу Н. Н. Турина обосновала расположением лабиринтов на берегу моря, а для Кольского полуострова еще и рядом с современными тоневыми участками. В нескольких случаях на Мурманском берегу ей удалось найти поблизости и стоянки древних рыболовов. Цепь логических построений — лабиринты, берег, море, рыбаки — приводила к мысли, что лабиринты — модели древних рыболовных ловушек, располагавшихся в этих местах при отливе. Модели должны были напоминать о конструкции и ориентировке настоящих ловушек. Собственно Турина только использовала гипотезу карельского археолога И. М. Мулло, допускавшего даже, что некоторые лабиринты могут представлять собой даже не модели, а остатки самих рыболовных ловушек: во время прилива рыба заплывала в спирали лабиринта и уже не могла найти оттуда выход.

Предположение Гуриной, однако, не могло объяснить, почему в некоторых случаях, как на Соловецких островах, в одном месте расположено сразу несколько, до десятка, одинаковых гигантских моделей? К тому же забытыми оказывались все остальные каменные сооружения, столь обильно представленные не только на Соловецких островах, где находился, как можно думать, главный центр «лабиринтной культуры», но и в некоторых других местах. А без объяснения всего комплекса задача не могла считаться решенной.

Первые, наиболее серьезные исследователи соловецких лабиринтов — Н. Н. Виноградов, проживший несколько лет на Соловецких островах и оставивший детальное описание их памятников, и Я. А. Брюсов, во многом использовавший работу Виноградова, — одинаково пришли к мысли, что лабиринты являются культовыми памятниками древних беломорцев. После неудачных попыток проникнуть под лабиринты оба археолога обратились к окружающим каменным кучам. Уже остатки разрушенных в древности дольменов могли их убедить, что если не сами лабиринты, то расположенные рядом насыпи из камней должны быть погребальными сооружениями.

Впечатление это еще усиливалось расположением лабиринтов.

На Большом Заяцком острове огромные спирали лабиринтов как бы опоясывали по берегу невысокий вытянутый холм, сплошь покрытый каменными кучами, дольменами и прочими сооружениями. Входы в эти лабиринты были сложены и ориентированы так, что вошедший оказывался смотрящим на каменные курганы и дольмены. Последние же, как верили оба исследователя, несмотря на неудачу раскопок, представляли погребальные сооружения, а в целом грандиозное кладбище первобытности. Это впечатление позволило Н. Н. Виноградову прямо утверждать, что лабиринты связаны с культом мертвых и являются не чем иным, как входами в «царство мертвых», которое они окружают. Вход в лабиринт предназначался здесь не столько для живых, сколько для души усопшего, которая через лабиринт попадала «на тот свет». Поэтому и повороты в лабиринтах, по мнению археолога, нужны были лишь для того, чтобы дух, раз пройдя по такому извилистому пути, уже не в силах был найти дорогу назад, к живым.

Для окончательного доказательства гипотезы недоставало только самих погребений или их остатков. Несколько каменных куч, разобранных исследователями, не принесли обнадеживающих результатов. По-видимому, остатки кремации в них были слишком незаметны. И только теперь раскопки А. А. Куратова позволили сделать решающий шаг.

Я был рад удаче своего приятеля, понимая, что произошла она лишь благодаря его настойчивости и внимательности. Теперь можно было утверждать, что на Соловецких островах — в первую очередь на Большом Заяцком острове и на острове Анзер — находились кладбище и грандиозное святилище первобытности. О том, что гигантские каменные спирали, столь долго занимавшие воображение археологов, оказались входами в «царство мертвых», можно было бы догадаться и раньше, вспомнив названия, которые они сохранили с исторической древности: пляски фей, дворцы двергов… Ведь маленькие народцы, насильно обращенные христианством в обитателей «преисподней», то есть того же «царства мертвых», «нижнего мира», своими «обиталищами» невольно выдавали входы в древний «потусторонний мир».

«Вход» в этом смысле был отнюдь не гиперболой, хотя на самом деле каменные лабиринты служили гигантскими алтарями, на чьих спиралях жрецы древности приносили какие-то жертвы подземным богам и совершали магические обряды. Однако было бы неверно только этим ограничить значение находок Куратова.

На мой взгляд, одной из главных заслуг Куратова была не столько находка древнего погребения под каменной кучей, сколько долгая и кропотливая работа по составлению планов лабиринтов и их окружения, по картографированию результатов, по созданию первой классификации каменных лабиринтов и выделению определенных типов.

Наука бессильна без порядка и без системы. Как в игре, в ней следует заранее определить условия и те названия фигур, которыми оперирует исследователь. В данном случае потребовалась долгая работа, чтобы, используя старые материалы, случайные известия, сохранившиеся в записках путешественников, фотографии и — даже! — открытки, составить первую схему распространения и нахождения лабиринтов в северных странах. А когда все это было сделано, выяснилась любопытная картина.

Лабиринты известны на огромном пространстве, но в самом Белом море они есть далеко не на всех берегах. Они сохранились кое-где на Карельском побережье, в Кандалакшском заливе, на Терском берегу, в горле Белого моря у Поноя, на Мурманском берегу. Оттуда их цепочка уходит на запад, в Норвегию. Все остальные берега Белого моря — Онежский, Летний и Зимний — лабиринтов и подобных им сооружений не знают, хотя Соловецкие острова лежат в виду Онежского полуострова, а от Терского берега отделены сотнями километров.

Как теперь выясняется, ничего удивительного в этом не было. Распространение лабиринтов в Белом море точнейшим образом отмечало границу между двумя человеческими общностями, отличавшимися друг от друга и формами своих вещей, и материалом, из которого они изготовляли свои орудия. Население восточного и южного побережья Белого моря, где никогда не существовало ничего похожего ни на лабиринты, ни на какие-либо иные каменные постройки, изготовляло свои орудия из розового и беловатого кремня месторождений Северной Двины; обитатели Карелии и Кольского полуострова, кроме кремня, причем иного, чем двинский, использовали еще и кварц, который Куратов нашел в погребении на Большом Заяцком острове. Значит, не случайно археологи не могли обнаружить на островах Соловецкого архипелага ни одной стоянки с кремневыми орудиями!..

Да, Соловецкие острова были «островом мертвых» и святилищем людей, изготовлявших орудия из кварца. Здесь лабиринты были неразрывно связаны с заупокойным культом — культом мертвых. «Но как быть с другими лабиринтами? — думал я. — Как объяснить их? Ведь комплексы, подобные найденному на Большом Заяцком острове и на острове Анзер, почти не повторяются! Несколько лабиринтов были описаны на реке Поной, причем далеко от моря. Но были ли вместе с ними и каменные кучи? Неизвестно. На такие невзрачные детали почти никто не обращал внимания. Единственным достоверным описанием лабиринтов с каменными кучами в Финляндии археологи обязаны Л. Пяккенену, который нашел их в устье реки Торнео. А остальные? Ведь отдельных лабиринтов, находящихся на берегу моря, на островах, при устьях рек и даже далеко от моря, но на берегу реки, — их около сотни! Наконец, тот лабиринт, который я видел на Терском берегу возле Умбы, — там не было никаких следов погребальных памятников!..»

И вот здесь невольно приходилось возвращаться к той закономерности в расположении одиночных лабиринтов, на которой строила свои домыслы Н. Н. Турина. Как правило, вблизи одиночных лабиринтов, рядом с ними, находились современные рыбацкие тони. Больше того: современные рыбаки знали, что самые удобные, самые добычливые для ловли рыбы участки находятся перед лабиринтами. На Мурманском берегу в таких местах Турина обнаружила и стоянки с кварцевыми орудиями. Это означало, что древние рыболовы, у которых не было современных капроновых сетей, пенопластовых поплавков-кибасов, железных якорей, вынуждены были для гарантии успеха выбирать лучшие из лучших мест — и для поселений, и для промысла. Они могли ловить рыбу только на ровном, осушавшемся во время отлива дне, используя ловушки, действовавшие во время прилива и опорожнявшиеся при отливе.

Каменные спирали на берегу не были «моделями». Это были алтари, на которых первобытные рыболовы приносили жертвы Хозяину Воды, чтобы он загонял свою рыбу в поставленные ловушки; Солнцу, которое, не спускаясь за горизонт или спускаясь на краткое время, совершало такие же круги по небосводу, как жрец-заклинатель в петлях лабиринта. Может быть, в танце воспроизводилось движение той семги, Большой Рыбы, возвращающейся в родные реки с моря и являвшейся настоящей «рыбой жизни» для древних обитателей Севера, которая, по уверениям моих друзей-поморов, «чует» воду родной реки «правой ноздрей». Здесь я уже вступаю в область догадок, но обширность материала, собранного этнографами у северных народов, позволяет делать весьма широкие допущения.

…Через несколько лет я смог снова подняться на скалу с одинокой сосной, увидеть белую полосу песка, могучие сосны над лукоморьем и медленно зарастающие спирали лабиринта. Совсем иначе смотрел я теперь на этот жертвенник самых древних поморов, сожалея, что пришел с пустыми руками и не знаю, какую жертву привыкли получать их боги на этом алтаре. Возможно, они укладывали в центре головы съеденных рыб, веря, что «душа» каждой рыбы так же бессмертна, как и их собственная, и, если не съесть голову и хвост, а опустить их в море или реку, рыба снова возродится и снова придет в расставленные ловушки. Так поступают все охотники и рыболовы Севера, и то же самое делают с головами оленей эскимосы, а еще недавно саамы-лопари. Они верили, что в противном случае Хозяин Оленей может рассердиться на человеческую жадность и неблагодарность и не пустит больше оленей к людям…

Строители лабиринтов были рыболовами, охотниками на морского зверя, как все народы, живущие на морском берегу, но, кроме того, они были и мореходами. За несколько лет, которые прошли для меня с того момента, когда я впервые увидел полузаросшую мхом и вереском, выложенную из камней спираль, я смог многое узнать об этих людях, и путь через умбский лабиринт привел меня к интереснейшим открытиям, которые позволили связать воедино историю далеких и сравнительно близких эпох. У этих людей была сложная история, и она не кончилась на лабиринтах. Но об этом я надеюсь рассказать более подробно в отдельной книге, откуда взят и этот эпизод.

А теперь я хочу вернуться к началу главы, чтобы выполнить обещание, рассказав о решении археологической загадки, к которой привел меня северный лабиринт и для которой не потребовалось вести раскопки и совершать путешествия. К загадке Лабиринта с большой буквы.

Занимаясь каменными лабиринтами Севера, я никак не мог забыть, что точное изображение самого распространенного типа такого сооружения находится на древнегреческой монете IV века до нашей эры. Правда, монета не была исключением. Изображения лабиринтов такого типа оказались на стенах средневековых северных церквей и даже на резных камнях Дагестана. Я уже не говорю о наскальных изображениях в Южной Швеции, где выбиты две человеческие фигуры, держащие над головами лабиринты…

Если исключить Север Европы, где появление изображений и совпадение конструкции не вызывают удивления, поскольку там же лежат и каменные лабиринты, вид которых мог повлиять на художника, все остальные следует признать возникшими независимо друг от друга. Так, в исследовании Дебирова о резьбе по камню в Дагестане можно видеть, что лабиринт возникает здесь в процессе эволюции. Известный чуть ли не с каменного века культ солнечного козла приводит к изображению фигуры из четырех козлов, сходящихся ногами в одной точке. В Средней Азии в эпоху ранней бронзы подобная фигура на орнаменте превращается в широколопастной крест, образованный телами животных. В Дагестане же стилизация идет по другому пути. Здесь от каждого козла остается передняя пара ног и голова с длинными, закинутыми за спину рогами. Отсюда один шаг до стилизованного равноконечного креста с крюками на концах. Но на этом стилизация не останавливается. Крест начинает вращаться, его концы вытягиваются, образуя вихревую спираль с учетверенными линиями, и из этой вихреобразной фигуры возникает упорядоченный лабиринт.

Редкостный случай, показывающий весь процесс стилизации, от реалистического изображения до символа, особенно ценен тем, что раскрывает нам сущность этого символа. На древней дагестанской резьбе лабиринт — символ Солнца. Солнце олицетворяется первоначально в виде каменного козла с длинными рогами. По мере усложнения философской подоплеки первоначальный символ учетверяется, быть может указывая на четыре времени года или на четыре стороны света. Четверка козлов превращается в крест с загнутыми концами — древнейший знак Солнца, знак благополучия, знак вечного движения, который до сих пор почитается в Индии и до недавнего времени вышивался на севернорусских полотенцах. И наконец, солнце при дальнейшей стилизации получает у художников свой окончательный символ — лабиринт.

Что касается Древней Греции и монеты, то истоком изображения, естественно, следовало считать миф о Тезее и Минотавре, тем более что над лабиринтом обозначено было название Кносса, столицы Крита. Только почему он так похож на соловецкий?

Проще всего было предположить, что кто-то из древних греков совершил в IV веке до нашей эры путешествие в северные страны, увидел лабиринт, изумился и, вернувшись, сообщил своим соотечественникам, как должен был выглядеть в мифические времена Миноса мифический Лабиринт.

Ничего невероятного в таком предположении нет. И Эллада, и Крит, и Малая Азия были связаны с Севером. С берегов Балтийского моря через всю Европу к Средиземному морю тянулся «янтарный путь», а с Британских островов через Галлию и Германию еще в бронзовом веке поступало необходимое для металлургов олово. Больше того, история сохранила нам имя человека, именно в IV веке до нашей эры совершившего плавание на Север вдоль берегов Европы. Пифей из Марсалы (современного Марселя) был предприимчивым купцом и отважным мореплавателем. Его записками пользовались все последующие географы и путешественники и так их наконец изорвали и замусолили, что современным ученым остается только спорить и гадать, как далеко продвинулся на Север древний грек в своем плавании и что он видел.

Вряд ли Пифей был первым и единственным, но об остальных мы ничего не знаем.

Монета и анализ северных лабиринтов навели меня на мысль, что между северными каменными лабиринтами и критским, в котором Минос содержал Минотавра, гораздо больше общего, чем сходство на рисунке монеты. С тех пор как Артур Эванс в конце прошлого столетия начал откапывать Кносский дворец, представляющий бесконечную сеть многочисленных залов, комнат, переходов, лестниц и дворов, установилось мнение, что древние афиняне, которым мы обязаны всей этой историей, под мифическим лабиринтом подразумевали именно Кносский дворец, воспоминание о котором передавалось из поколения в поколение. Предположение такое казалось правильным еще и потому, что в одной из своих книг «отец истории» Геродот рассказывал о египетском лабиринте, представлявшем собой помещение со множеством комнат.

Так ли было на самом деле? Я знал, что в то время расцвета «классической» археологии, когда в каждом мифе пытались открыть не только «рационалистическое зерно», но и поставить миф в прямую связь с каким-либо установленным фактом, мнение о тождестве Кносского дворца и лабиринта Миноса стало общепринятым. Труднее было понять, почему никто не усомнился в подобной аналогии в середине нашего века, когда стало ясно, что гибель крито-микенской культуры, такой богатой, своеобразной и яркой, равно как и разрушение Кносского дворца, произошло раньше, чем ахейцы, основатели Афин, появились в Аттике. Но это так, к слову…

Начав книгу с мифа о Тезее и Минотавре, я попытался немного показать и сложность самого мифа, казалось бы столь известного, и те глубины, которые может найти в нем заинтересованный исследователь. Теперь же, когда загадка лабиринтов дала достаточную пищу для ежедневных размышлений, античная монета заставила меня снова вспомнить о мифе. Порой я ловил себя на том, что рассматриваю его, как биолог рассматривает новый, только что попавший в его руки вид, размышляя, чем он может быть полезен и как укладывается в общую картину жизни и эволюции видов.

В древнегреческом мифе меня интересовал лабиринт. Конечно, можно было принять старую точку зрения Эванса, что лабиринт — это Кносский дворец, успокоиться на Геродоте, но каким образом в такой последовательности найти место монете? Двойная спираль не имела ничего общего ни с планом раскопанного Эвансом дворца, ни с любым возможным истолкованием такого плана. Она могла изображать только один, хорошо знакомый мне предмет — каменный лабиринт. Первобытный жертвенник.

А почему, собственно, критский лабиринт, о котором вспоминает миф, не мог быть именно таким жертвенником? Это потом уже обыкновенный жертвенник-алтарь фантазия поэтов разукрасила и превратила во дворец, а человеческое легковерие связало его с египетским лабиринтом. Кто мог дать точные сведения, как выглядел лабиринт Миноса? Жертвы? Они не возвращались. Тезей? Но Тезею было некогда. Все-таки Тезей был сыном Посейдона, был рожден не для отчетов, а для свершения подвигов, после подвигов он возвращался усталый, принимал почести, ванну, и… кто упрекнет его в мелких погрешностях рассказа, которые так разукрасили бездельники поэты?! Нет, только я!

Вот почему, не надеясь на точность Тезея и его историографов, мне пришло в голову заново пересмотреть канву этого мифа. Если отбросить все героико-романтическое кружево, суть его довольно проста.

Минос — царь Крита. У него сын, которому приносят человеческие жертвы, — чудовище Минотавр, человек с головой быка. Жертвоприношения совершаются в специальном месте, в лабиринте. Характерно, что сами критяне, подданные Миноса, никакого отношения к этим жертвам не имеют: дань платят покоренные народы. Приезжает Тезей с партией обреченных. Он проникает в лабиринт, убивает Минотавра и по клубку ниток выбирается назад. Все ликуют.

Такова фабула. Уже она настораживает историка какими-то скрытыми отношениями героев друг к другу. Если ее попытаться перевести на научный язык, действительность проглянет еще яснее. Вот что мы увидим.

На Крите в «эпоху Миноса» существуют религиозные воззрения, отличные от тех, что распространены в Элладе. Главным божеством царской династии Крита является существо с телом человека и с головой быка. О том, что на Крите действительно почиталось божество в образе быка, теперь хорошо известно благодаря раскопкам. То, что чудовище это родила жена Миноса благодаря козням Посейдона, — позднейшее и не очень удачное объяснение, откуда появился Минотавр во дворце «сына Зевса». По-видимому, это культ самого царя Миноса, потому что чудовище так и называется — Минотавр, Минос-бык. При желании здесь можно увидеть широко распространенные в древнем мире и в средние века легенды-сказки о превращении людей в животных, о заколдованных принцах, королях и прочем. Истоки подобных сюжетов приведут нас в эпоху палеолита, заставив вспомнить открытия Э. Фрадкина, ибо все сказки об оборотнях и зверях — воспоминания мифов, повествующих о тотемах, родоначальниках племен, и о первых богах-вождях. Именно такие тотемы в долине Нила стали богами, приняв человеческое тело, чтобы общаться с людьми, и сохранив от своего прежнего облика голову соответствующего животного. Приглядевшись к Миносу-Минотавру, я мог убедиться, что в этой фигуре воплощен всего лишь «мужской вариант» древнеегипетской богини Хатор, впоследствии слившейся с солнечным божеством Ра. Наконец, существует еще более прямая связь между Миносом и быком. Достаточно вспомнить, что в быка — именно в быка! — превращался Зевс, его отец, когда он похитил финикийскую (а может быть египетскую?!) царевну Европу.

Если в тот момент меня это удивило, то лишь таким поздним прозрением очевидного. Археологические раскопки на Крите давно открыли множество свидетельств самых оживленных культурных и торговых отношений между Египтом и Критом. Не раз поднимался в научной литературе вопрос о зависимости крито-микенской культуры в ее критском варианте от культуры Египта. Бог с бычьей головой как нельзя лучше свидетельствовал о вероятности такого варианта. А конечный вывод формулировался следующим образом: в эпоху Миноса на Крите раз в несколько лет совершались человеческие жертвоприношения солнечному божеству с головой быка.

Для жертвоприношений требуется жертвенник, алтарь, стоящий в храме, но никак не здание — лабиринт! Я мог бы усомниться, что в таком богатейшем, как теперь мы знаем, дворце Миноса алтарь для главнейшего жертвоприношения повторял форму примитивного древнего жертвенника, сложенного из камней, как жертвенники рыболовов Белого моря. Но с выводами спешить не стоит. Жертвоприношения Солнцу, вероятнее всего, следовало совершать на жертвеннике, соответствующем символике божества. Как мы знаем из экскурса в древнее искусство Дагестана, каменный лабиринт (или его изображение, вырезанное на камне) полностью соответствовал этому условию. Следует вспомнить также, что сама по себе человеческая жертва Солнцу обычно совершалась в экстраординарных случаях, обставлялась крайне торжественно и, как в древней Мексике, по-видимому, требовала особо древних аксессуаров. Так, жрецы ацтеков при человеческих жертвоприношениях употребляли исключительно каменные ножи, хотя металл им уже был хорошо известен. Минотавр был воплощением солнечного бога, ему требовалось в определенных случаях приносить человеческие жертвы, и символ Солнца — каменная спираль лабиринта, — более чем вероятно, был действительным жертвенником Минотавра.

Художник, вырезавший штемпель для древнегреческой монеты, как мы видим, знал гораздо больше, чем сообщал слушателям распространенный миф…

Любопытный экскурс с побережья Белого моря в древний мир Средиземноморья неожиданно подтвердил мое предположение, что каменные лабиринты Севера служили не только входами в «царство мертвых», но были также жертвенниками Солнца, главнейшего божества «верхнего мира», дарующего и продляющего жизнь на земле. Удивление по поводу связи, казалось бы, противоположных и взаимоисключающих культов может возникнуть лишь у современного человека, настолько оторванного от природы, что Великая Взаимосвязь «живого» и «мертвого», равно как относительность этих состояний, не воспринимается даже в чередованиях времен года. Для первобытного человека, живущего в природе и считающего себя лишь частью этой природы, существовал только один, вечно живущий, взаимопроникающий мир людей, стихий, животных, растений, в котором происходило не возникновение и исчезновение, а всего лишь чередование одного состояния другим. «Жизнь» и «смерть» воспринимались человеком как смена дня и ночи, и — я рискну утверждать — его вера в переселение душ, в «царство мертвых», в одушевленность Природы было проявлением не ограниченности, невежества, а лишь бесконечного оптимизма, мудрого понимания взаимосвязи вещей и явлений.

Кнуд Расмуссен, известный датский исследователь эскимосов, народа, живущего почти в тех же условиях, что три тысячелетия назад жили строители лабиринтов, в следующих словах подводит итог их философии, столь глубокой и возвышенной, что я не могу отказать себе привести его полностью:

«Оленные эскимосы весьма мало думают о смерти, но верят, что все люди возрождаются, ибо душа бессмертна и всегда переходит из жизни в жизнь! Люди хорошие опять становятся людьми, а дурные возрождаются животными, таким образом населяется земля, ибо ничто, получившее жизнь однажды, никоим образом не может исчезнуть, перестать существовать».

Но вернемся к лабиринтам. Даже если у нас и возникло бы сомнение в правомочности такого сочетания божеств «верхнего» и «нижнего» миров, на помощь приходит все тот же древнегреческий миф. Куда по логике вещей должен после смерти отправиться Минос — солнечное божество, «сын Зевса»? На Олимп, к своему отцу? Нет, логика древних оказывается иной, более мудрой. Не случайно Миносу-Минотавру требовалась смерть человеческих жертв. Согласно древнегреческой мифологии, по смерти своей Минос становится царем в «царстве мертвых», в Аиде, стране своих жертв. Именно туда, в подземный мир, привел его путь между спиралей солнечного лабиринта.

Он прошел по нему точно так же, как, по мнению Н. Н. Виноградова, имевшего достаточное время, чтобы размышлять над каменными спиралями Соловецких островов, в то же время или чуть позже проходили души их умерших строителей…

Вот и закончена книга. С некоторым удивлением я вижу, что прощаюсь с ней почти на том же месте, где начал, — может быть, несколько выше или несколько дальше, потому что путешествие по лабиринту показывает тебе исходную точку, но никогда в нее уже не возвращает. В этом лабиринт напоминает и жизнь и науку: чтобы продвинуться даже немного вперед, требуется много сил, много терпения, а путь, по которому приходится идти, труден и извилист, и спрямить его никак нельзя.