Расплата

1

Ясон и Алиса ехали на велосипеде. С обеих сторон дороги тянулись дворы, обсаженные кустами граната. Из калиток выходили люди, торопясь в город по делам. Алиса приветливо улыбалась знакомым, а Ясон молча крутил педали, временами касаясь грудью спины девушки. Алиса работала фельдшерицей в местной больнице, куда и возвращалась сейчас, после очередного вызова к больному. Две женщины, стоявшие у калитки, улыбнулись Алисе, а одна из них — крупная и дородная — окликнула ее:

— Алиса, как там Кохреидзе?

Велосипед ехал медленно, и Алиса успела ответить:

— Укол помог. Дня через два поставлю его на ноги.

— Дай бог тебе здоровья, доченька, легкая у тебя рука…

И, подождав, пока велосипед проедет, женщина повернулась к подруге, худощавой и блеклой блондинке, гостящей у нее, и пояснила:

— Наша фельдшерица, золотые у нее руки.

— А этот мужчина — муж ее? — с любопытством спросила та.

— Нет, милочка, любовник…

— Ой, да что ты говоришь?! И не стыдно ей, такая молоденькая и видная…

Дородная женщина была мягкосердечной.

— Она во всех отношениях прекрасный человек, но…

— А он-то что думает, чтоб ему провалиться, бесстыжему…

— Он — заезжий… И парень неплохой, да вот…

Покуда женщины судачили, велосипед успел отъехать довольно далеко.

Ясон в самом деле был неплохим парнем. Он постоянно развозил Алису по больным, терпеливо пережидая с велосипедом на улице, пока она делала уколы. Он был явно славным парнем, любил пропустить рюмочку, поухаживать за женщинами, побеседовать о театре. Руководя драмкружком в местном Доме культуры, он говорил о театре с той серьезностью и благоговением, с какими говорят о покойнике, нимало не считаясь с тем, что большинство его собеседников совершенно не интересовались театром.

Ясон жил в этом городке чуть меньше года и никому не мешал, уйдя с головой в свои театральные хлопоты, да и ему никто не становился поперек дороги. Сейчас он вез Алису с очередного вызова. Ему было приятно возить девушку на велосипеде, чувствовать ее близость и касаться грудью ее спины. Алисе тоже нравились эти прикосновения и их совместные поездки на виду у всех. Еще Алисе нравились в нем высокий рост, курчавые волосы и то, что, в отличие от местных неотесанных парней, он был отзывчив и чуток. Следует добавить, что Алиса привязалась к Ясону еще и потому, что в ту пору, когда они познакомились, — случилось это с год назад, — она никого не любила. Лейтенанта милиции Бено, с которым она встречалась прежде, перевели на службу в Батуми, и в последнее время он почему-то перестал писать. А девушке хотелось, чтобы рядом был сильный мужчина, на которого можно опереться. Она и выбрала Ясона, хотя тот вовсе не отличался силой. Но это дело второе, об этом Алиса пока не задумывалась.

И вот занималось прохладное утро. Они возвращались в город на велосипеде. Велосипед катил по дороге, мимо дворов, обсаженных кустами граната. Впереди ехали велосипедисты, позванивая звонками, шли люди, трусили свиньи, тарахтели телеги, иногда проносилась машина, поднимая пыль, пыль рассеивалась, слышался говор людей, идущих по обочине. Стоящие у калиток люди почему-то внимательно и пристально разглядывали прохожих, знакомые раскланивались друг с другом, многие тепло улыбались Алисе, здороваясь с ней, даже те, кто косо смотрел на ее образ жизни и встречи с Ясоном, потому что, как бы там ни было, Алису все равно любили. Велосипед катил себе по дороге. Таяла утренняя прохлада. Солнце, уже поднявшееся довольно высоко, гасило запах зелени и влажной земли. День обещал выдаться знойным, несмотря на облака, усеявшие небо. Велосипед въехал на мост, и в тот же миг рядом, по железнодорожному мосту, пронесся пассажирский поезд. Алиса, сидя на раме, провожала глазами бегущие вагоны и стоящих у окон пассажиров. Внизу, под мостом, голая ребятня плескалась в речушке.

— Смотри, купаются! — крикнул в ухо девушке Ясон.

Но Алиса даже не повернула головы, она любила следить за бегущими поездами.

А поезд, отгрохотав по железному мосту, скрылся за деревьями и остановился у вокзала.

2

Поезд остановился. Пассажиры высыпали на перрон. Какой-то юноша в черной, несмотря на жару, рубашке, в черных брюках и в черных высоких ботинках спрыгнул с подножки и направился к ларьку, где продавали пиво. Он неторопливо подошел, спросил папирос и закурил. За его спиной сновали люди, нагруженные чемоданами, мешками, корзинами, а то и налегке. Одни спешили, другие слонялись без дела, не зная, чем занять себя на остановке. А юноша стоял у ларька, ни на что не обращая внимания, равнодушный ко всему, незнакомый всем. Припекало, он попросил холодного пива. Продавец откупорил бутылку и выставил перед ним. Юноша не торопясь приложился к горлышку, в это время ударил станционный колокол, локомотив свистнул и состав медленно тронулся. Юноша продолжал с удовольствием тянуть холодное пиво, за его спиной не умолкала суета, свойственная всем маленьким станциям во время отхода проходящего поезда, и едва он отнял от губ бутылку, как последний вагон медленно проплыл мимо него. Юноша поставил бутылку на прилавок, отсчитал деньги и лениво побежал за хвостовым вагоном. Поезд пока шел медленно, но набирал скорость, самое время было припустить вовсю, чтобы нагнать его, — для такого молодого, полного сил парня это не составило бы труда, но юноша вдруг остановился и махнул рукой.

Поезд ушел. За опустевшей насыпью открылось чуть пожелтевшее кукурузное поле, а еще дальше на краю безбрежных полей поднимались в мареве синеватые горы. Юноша повернул обратно, и какой-то железнодорожник, видевший, как он отстал от поезда, сочувственно спросил:

— Отстал?

— А ну его! — ответил юноша в черном и направился к выходу в город.

Железнодорожник проводил его взглядом, прошелся до ларька и спросил продавца:

— Видал, как отстают люди?

— В самом деле отстал?

— Стоило ему чуть поднажать, нагнал бы…

— Разве поймешь, что у кого на уме, тысячи людей на свете, и все разные.

Железнодорожник снял фуражку и отер пот со лба.

— Открой-ка мне пивка.

Он выпил и спросил:

— Интересно. Ты знаешь, кто он такой?

— Откуда мне знать? Тут их каждый день толпы ходят, разве всех сумеешь узнать!

— Это уж точно, откуда тебе знать, — согласился железнодорожник.

3

Целый день слонялся по городу юноша в черном. Он заходил в магазины, подолгу разглядывая выставленные товары, затем выходил на улицу, лениво и медленно прогуливался по тенистым тротуарам, вяло и словно нехотя передвигая ноги и не вынимая рук из карманов, и в нем было что-то такое, что отличало его от местных.

Потом он остановился под деревом и долго стоял, разглядывая прохожих. Странен был его взгляд. Юноша словно не замечал людей, которых рассматривал, глаза его будто скользили по ним, и они ничуть его не интересовали. И прохожие, приглядываясь к нему, замечали, что он приезжий, но тут же забывали о нем, занятые своими заботами, да и что необычного и удивительного было в том, что какой-то человек мог приехать сюда. А юноша одиноко стоял под деревом и разглядывал прохожих.

В полдень, возвращаясь с работы, Алиса увидела парня в черном. Она как раз выходила из аптеки в сопровождении Джемала, студента-медика, дней десять назад приехавшего на практику в местную больницу. Они вдвоем выходили из аптеки, тут-то Алиса и обратила внимание на странного юношу, который стоял под деревом, подметила: «И этот приезжий», и тотчас повернулась к Джемалу:

— Нет, не смогу.

— Что вы, что за проблема — сходить в кино, — уговаривал Джемал.

— Нет, сегодня никак не могу, в следующий раз посмотрим, — и, звонко рассмеявшись, Алиса бегом припустилась через улицу.

Юноша в черном закурил, прошел по тротуару мимо Джемала. На секунду он задержался взглядом на Алисе, перебегавшей улицу.

Вечером он стоял у автобусной остановки. Чуть поодаль, на улице, сворачивающей к вокзалу, собрались в кружок шоферы и несколько подростков. Они поймали дурачка Мейру и от нечего делать потешались над ним. Юноша в черном невольно поглядывал на них.

По субботам Мейра никогда не показывался в городе, такое случилось впервые, и парни обрадовались неожиданно подвернувшемуся развлечению. Весь город знал Мейру — местного дурачка, который целыми днями околачивался на базаре, подсоблял крестьянам, приехавшим торговать, перетаскивая мешки от подвод до торговых рядов. Энергично размахивая руками, носился он мимо прилавков или возился с мешками. За тяжелые кули он не брался, потому что был хил и мал ростом, но даже когда тащил мешок по силам, было заметно, как трясутся от напряжения его иссохшие ноги. Согнувшись под ношей, Мейра натруженно, хрипло сопел, ворча под нос что-то неразборчивое. Крестьяне, прижимистые на расплату, скупо платили за помощь. Мейра, заикаясь, требовал своего, крестьяне уже не обращали на него внимания, будто его не было вовсе, а иногда вообще не давали ни копейки, бранью или пинками избавляясь от недавнего помощника. Обманутый и обиженный Мейра жалко рыдал, но крестьяне даже ухом не вели. Только плачем Мейра мог выразить свой протест. Сгорбившись, уронив руки, застывал он посреди базара, крупные детские слезы текли по морщинистому лицу, седая бороденка промокала насквозь. Ему шел седьмой десяток.

Вечерами, когда пустели базарные ряды, Мейра со всех ног бежал к станции. Зеленую лужайку перед базаром, где бродили выпряженные из подвод быки, он пересекал без опаски. Здесь никому не было до него дела. Зато на городских улицах начинался иной мир, полный опасностей и напастей. Мейре приходилось выказывать немалую изворотливость и сноровку, чтобы поспеть на станцию к прибытию поезда. Но чаще всего парни ловили его и подолгу не отпускали.

— Куда удираешь, сукин сын? — громко кричали они. — Мы знаем, что это ты похитил женщину!

— Ей-богом, не похисцал я, не похисцал, — оправдывался Мейра.

— В тюрьме сгноить этого бандита, в тюрьме! А ну, пошли в тюрьму! — еще пуще кричали весельчаки и волокли старика в «тюрьму».

Мейре казалось, что его в самом деле тащат в тюрьму, он упирался и отчаянно ревел. Он не знал, что такое тюрьма, но все равно панически боялся ее, чем чрезвычайно потешал всех.

Обычно за него вступались какие-нибудь прохожие, сердобольные мужчина или женщина — и отгоняли парней:

— Чего вы мучаете сумасшедшего? Как вам не стыдно, жеребцы! Тьфу, чтоб вам провалиться!..

Тогда Мейру отпускали. Он тут же умолкал и бежал к станции.

Обычно его изводили подростки и парни, поэтому Мейра страшился только их, стариков он на боялся.

Боялся он и собак. Стоило какому-нибудь кутенку перебежать дорогу, и Мейра ни за что не пойдет прежним путем, замечется из стороны в сторону, свернет на какую-нибудь укромную улочку и припустится в обход. Последнее время он бегал прямо к железнодорожному полотну, и по тропинке, протоптанной между краем насыпи и кукурузным полем, припускался к станции. Дорога эта была длинней, зато безопасней, лишь грохот несущегося состава пугал здесь Мейру. Заслышав идущий поезд, Мейра бросался в кукурузу, падал ничком в борозду, и только когда перестук колес полностью утихал, вылезал из своего убежища и продолжал путь. Стоящих поездов Мейра не боялся. Он сновал по перрону, путаясь в ногах пассажиров, и бойко кричал:

— А вот холосий носильцик! Холосий носильцик!

Некоторых разбирал смех, уж больно смешно выглядел этот напыжившийся «холосий носильцик». Вручит ему, бывало, кто-нибудь свой чемодан или узел, и Мейра молодцевато тащит поклажу, внушительно покрикивая на ходу:

— Дологу! Побелегись! Столонись! Ноги отдавлю!

Но стоило кому-нибудь рявкнуть на него: «Цыц, недоносок!», как Мейра бежал под защиту хозяина груза, крича:

— Засцитите!

Почувствовав себя в безопасности, он принимался издали грозить обидчику:

— Ты сам — цыц, а то… Как подойду! — и махать кулачками.

Долгий опыт научил Мейру, что до отхода поезда никто его не тронет.

Но вот поезд трогался, а для Мейры не было ничего страшнее движущегося состава и праздного люда. С отходом поезда пропадала вся его смелость, он украдкой оставлял станцию и во всю прыть мчался домой. Только дома его ждала полная безопасность, он и старался быстрее добраться до него. А в спину ему летел страшный грохот колес, угрожающий рев локомотива, и Мейра бежал, не оглядываясь на вагоны, в которых ему ни разу в жизни не довелось проехаться, которые с лязгом проносились над тропинкой, чтобы исчезнуть вдали, сгинуть с глаз, а затем налететь снова, но совсем не с той стороны, куда унеслись, а с той, откуда прибыли, и Мейра не мог, да и не пытался разобраться, отчего так происходит. Он без оглядки мчался к дому, который находился в четырех километрах от станции, в одном из кварталов поселка, где в основном жили евреи. Дома, только дома он чувствовал себя в безопасности. Здесь, в своих четырех стенах, он не боялся ни темноты, ни открытого пространства. Стены дома надежно защищали его от жуткого, непонятного мира. Поэтому, едва начинало смеркаться, Мейру тянуло домой. Как уже говорилось, жил он в одном из кварталов поселка, в четырех километрах от станции и каждый день, за исключением субботы, утром и вечером бегом покрывал это расстояние.

Сегодня была суббота. Парни, настроенные развлечься, окружили Мейру, не давая ему пройти, а юноша в черном, стоя у автобусной остановки, невольно поглядывал на них.

— Мейра, чего это ты в субботу в город прискакал, а? — спросил кто-то.

Мейра испуганно поводил глазами:

— Ей-богом, не знаю!

— Небось, все за бабами охотится! — подхватил второй.

— Пацан, откуда на тебе моя шапка? — заржал третий и сорвал с Мейры шапку.

Лысая голова старика обнажилась.

— Ей-богом, моя сапка, мне Абласка подалил! — захныкал Мейра, погнавшись за обидчиком.

— Абрашка сам вор, за десятикопеечные папиросы двугривенный дерет…

— Ей-богом, моя, мамой клянусь, отдай, позалста!

— Докажи, что твоя! — свирепо заорал кто-то.

— Ей-богом, моя сапка, мне Абласка подалил!..

— Докажи! — пригрозил еще кто-то. — Чем ты докажешь?

От грозного крика душа Мейры ушла в пятки. Он обреченно обвел взглядом оскаленные ухмыляющиеся лица и, ничего не придумав, заревел в голос.

— Моя, моя! — захлебнулся он, падая на дорогу.

— Лазве это доказательство? — заскоморошничал тот, кто отобрал шапку, поднял старика и поставил на ноги. — Потанцуй, тогда получишь!

— Цто?

— Спляши, и получишь свой малахай! — повторил похититель, дразня Мейру шапкой.

Мейра задумался. Он уставился на свои запыленные ноги, и наконец до него дошло, чего добиваются парни.

— Хлёпайте! — бросил он, подняв голову.

— А ну, похлопаем Мейре чаще! — разом закричали парни, большая часть из которых были шоферы, и принялись бить в ладоши.

Мейра раскинул руки и начал перебирать ногами, как зарезанная курица. Он елозил на месте, а парни давились со смеху и подбадривали:

— Оп-ля, оп-ля, чаще, Мейра!

Один из подростков, подкравшись сзади, сдернул с танцора штаны. В голос взвыли от восторга окружающие, увидев оголенное старческое тело, а один из них, задохнувшись от хохота и шатаясь, отошел на полусогнутых ногах к кювету. Мейра подтянул брюки и, разревевшись, побежал к автобусной остановке, около которой стоял юноша в черном. Не знакомый никому парень обернулся к толпе и вышел на мостовую. Мейра бежал посреди улицы, смешно семеня, забыв обо всем, даже о шапке.

— Не отпускайте этого комика! Эй, парень, задержи его! — кричал тот, что стоял у кювета.

Подростки с гиканьем погнались за Мейрой.

— Стойте! — закричал юноша.

Ребята в удивлении остановились, а незнакомый юноша стоял перед ними, в упор глядя на них воспаленными глазами.

— Убирайтесь отсюда!

Один из подростков, тот самый, что сдернул с Мейры штаны, вознамерился было продолжать погоню, но незнакомец отвесил ему такого пинка, что тот свалился в придорожную канаву.

Ребята ошарашенно подались назад, Мейра скрылся, и только тот парень, что стоял у кювета и приказывал задержать Мейру, свирепо полез напролом, расталкивая приятелей; по всему чувствовалось, что именно он был зачинщиком этого развлечения. Другие медленно двинулись за главарем. Юноша чувствовал напряженность, которая возрастала по мере того, как главарь приближался к нему.

— Детишек бьешь? — злорадно поинтересовался главарь, подойдя вплотную к юноше.

— И взрослых тоже! — ответил незнакомец и, не раздумывая, ударил главаря так, что того откинуло назад. Не давая ему опомниться, юноша нанес еще один удар с такой силой, что парень безжизненно растянулся на дороге.

— А ну, убирайтесь отсюда, вашу!.. — выругался незнакомец.

Все кинулись врассыпную. Юноша остался один, он стоял посреди дороги, сжимая в руках раскрытый нож, а растерянные и удивленные прохожие, полные неясного ожидания, столпились поодаль и наблюдали за ним.

Вдруг из-за угла вылетел грузовик, за рулем которого сидел косоглазый Дзуку. Незнакомец загородил дорогу машине, подняв руку с ножом. Косоглазый Дзуку был пьян и едва успел затормозить, чуть не сбив юношу. Тот не шевельнулся. Когда машина остановилась, он неторопливо обошел ее спереди, открыл дверцу кабины и вспрыгнул на сиденье рядом с Дзуку.

— Поехали, — сказал он.

— Ради бога, спрячь нож, а то меня страх берет, — насмешливо попросил Дзуку, окидывая взглядом пассажира.

Тот спокойно сложил нож и опустил его в карман. Дзуку выглянул из окна на толпу.

— Дзуку! — окликнул его кто-то, указывая на валявшегося человека.

Дзуку перекосился и до отказа выжал газ, заставив машину взреветь. Затем обернулся к пассажиру, невозмутимо сидящему рядом, и, усмехаясь, словно бы между прочим, спросил:

— Это ты свалил Шамиля?

Незнакомец кивнул.

— Ножом пырнул?

— Нет.

— Жаль.

Юноша не понял, к чему относилось это «жаль», то ли к тому, что не ударил ножом, то ли к тому, что вообще связался с Шамилем, и промолчал.

Дзуку сердито включил скорость, плюнул за окно и выругал собравшихся:

— Пошли, бараны, мать вашу!

Машина рванулась к тротуару. Перепуганные зеваки шарахнулись в разные стороны. Дзуку вывернул руль и погнал машину по улице.

— Пьян этот психопат!

— Когда он не пьян?!

— Не только пьян, он вообще придурок! — ругались в толпе.

Народ обступил лежавшего Шамиля. Парнишке помогли выбраться из канавы. Все обозленно загалдели, послышались угрозы. Алиса стояла на тротуаре, с интересом следя за происходящим. Она увидела, как смешался с толпой студент Джемал, как подняли Шамиля, который не в состоянии был стоять без поддержки. Драка напугала и очаровала Алису. В глубине души хотелось, чтобы все произошло из-за нее, а не из-за какого-то никчемного Мейры. Тут подъехал на велосипеде Ясон и спросил, что случилось.

— Шамиля избили, — ответила Алиса.

— Кто избил? — поразился Ясон.

— Не знаю, какой-то незнакомый парень.

Ясон сидел на велосипеде, упираясь ногами в землю.

— Иди, садись! — позвал он Алису.

Алиса аккуратно вспрыгнула на раму. Галдеж не утих.

— Не бойся. Шамиль в долгу не останется, — сказал Ясон.

— Мне-то нечего бояться, пусть он боится, как бы… — усмехнулась Алиса. — Погляди, на кого он похож!

— У него такие дружки, что…

Велосипед ехал вдоль тротуара.

— От его дружков весь город ходуном ходит, так ему и надо, — сказала Алиса.

А позади продолжали шуметь.

— Слезами умоется его мать! — кричал Бухути, смуглый крепыш, один из приятелей Шамиля.

— Не посади его Дзуку в машину, не увернулся бы, — надрывался второй, костлявый жидковолосый верзила по имени Резо.

— Куда ему скрыться! И Дзуку проучим!

А машины и след простыл. Она неслась по дороге, далеко за базаром.

4

Посреди пустого поля, у заброшенной церкви Дзуку остановил машину, высадил юношу, развернулся и погнал машину обратно.

Юноша в черном остался один. Он сел на камень у обочины. Ни единой живой души не было на дороге. Пустое, безлюдное поле простиралось вокруг, и на всем пространстве его не виднелось ни одного строения. За поворотом дороги тянулся лес. За спиной сидящего поднималась белая церквушка, а далеко за ней чернели в сумерках столбы, выстроившиеся вдоль железнодорожного полотна. Огромное, траурное небо пролегло над головой из конца в конец земли. Было сумрачно, тихо и одиноко. Какой-то мужчина пересек поле, открыл скрипучую дверь церквушки и скрылся за ней. Юноша сидел. Долго просидел он так, уйдя в свои думы.

Сумерки загустели еще плотней, и на дороге показался Мейра. Юноша издали узнал его, тот — босой и без шапки, — торопясь, семенил по пыльной дороге. Жалкую картину являл сгорбленный старик, похожий издали на бродячую собаку, которая трусит по обочине, принюхиваясь к земле. Юноша поднялся и вышел на дорогу. Мейра подошел уже совсем близко, увидел внезапно выросшего на его пути человека и замер.

— Мейра! — окликнул юноша.

Мейра сбежал с дороги и полем припустился наутек.

— Мейра! — снова позвал юноша. — Подожди, Мейра!

Мейра, не оглядываясь, удирал. Юноша погнался за ним, Мейра старался увернуться, но юноша настиг его, загнав к кустам, росшим около дороги.

— Мамой заклинаю, отпусти меня! Ей-богом, я не похисцал зенсцин, ей-богом, — пятясь, привычно бубнил Мейра.

Юноша порывисто схватил Мейру за плечо. Мейра вздрогнул, затрясся, спрятал голову и заслонился локтем, ожидая, что его начнут бить.

— Не бойся, Мейра! Успокойся! — уговаривал юноша.

— Ей-богом, я не похисцал зенсцин, мамой клянусь! — Мейра готов был заплакать.

Юноша сунул руку в карман и достал деньги. Мейра, улучив минуту, вывернулся и пустился наутек. На весу замерла протянутая рука юноши с зажатыми в ней деньгами. Мейра улепетывал. А юноша стоял у дороги и смотрел ему вслед. Долго смотрел он, как исчезает в темноте Мейра, бегущий по дороге.

Потом юноша засмеялся, сунул деньги в карман, и тут кто-то захихикал за его спиной. Он резко обернулся и увидел худого, запущенного вида мужчину средних лет, в грязных сапогах, в полосатых брюках с разноцветными латками на коленях, в ватной, несмотря на середину лета, телогрейке.

— Здравствуйте, — приближаясь, сказал мужчина. — Забавляетесь?

Юноша смерил его взглядом и ничего не ответил. Он поддел ногой валявшийся у дороги камешек и отбросил его в поле.

— Вы не обижайтесь, молодой человек, — сказал мужчина и снова захихикал, — юродивые всем на потеху живут, на то и юродивые, чтобы умных потешать.

В это самое время по дороге проехали Ясон и Алиса. Девушка боком сидела на раме, и юбка ее сбилась, открывая белые, стройные ноги. Взгляд юноши невольно задержался на них. Велосипед проехал совсем рядом и покатил дальше, к повороту, за которым лес. Слева простиралась вырубка. Темное небо сливалось с лесом, тяжело навалившись на землю густыми мрачными тучами.

— Ты любишь женщин? — спросил юноша.

— Женщин? — задумался мужчина. — Я больше люблю странствовать.

— Странствовать тоже хорошее занятие.

Велосипед скрылся за поворотом.

— Куда ведет эта дорога? — спросил юноша.

— К поселку, тут рукой подать.

— Ты здешний?

— Нет. Я из далекого монастырского города, из прекрасного и замечательного города.

— Если твой город прекрасен и замечателен, что же занесло тебя в эти края?

— Мне хотелось увидеть дерево фейхоа, вот я и пришел сюда.

— Фейхоа?

— Да, дерево фейхоа… Это божественное дерево растет неподалеку от Сухуми, в Эшерах. Знаете Эшеры?

— Знаю.

— Только в той местности произрастает оно, прославленное дерево фейхоа. Всю жизнь я лелеял мечту увидеть его и наконец-то дождался, достиг своей цели. — Разговаривая, мужчина не смотрел на собеседника, а постоянно косился куда-то в пространство.

— У тебя замечательные мечты и цели. — Юноша рассмеялся, и глаза его иронически заблестели. — Ты, часом, не ботаник?

— Вы думаете, это было легко? — не отвечая на вопрос, как бы про себя продолжал мужчина, все так же разглядывая пространство. — Эх, дорогой вы мой, для меня это было нелегкое дело. Вам, может быть, оно бы далось легко, а мне стоило немалых трудов.

— А сейчас что ты здесь делаешь? Наверно, хочешь увидеть сливу?

— Насмехаетесь? — учтиво улыбнулся мужчина, взглянув на юношу. — Вы, очевидно, принимаете меня за душевнобольного?

— Нет, почему же? — со сдержанной улыбкой запротестовал юноша.

— Это не ваша вина, — продолжал мужчина, снова косясь в пространство, — я сам виноват, что все подозревают во мне ненормального. Резон тому, что я — вот такой, и цель у меня…

Юноша отошел от дороги и сел на траву. Мужчина в телогрейке последовал за ним и опустился рядом. Юноша достал пачку папирос и протянул собеседнику.

— Спасибо, я не курю, — ответил тот.

— Когда достигнешь цели, курить в самом деле ни к чему, — заметил юноша.

— Да, я достиг цели, — ответил мужчина, — бесцельное существование не украшает никого. Цель иметь необходимо.

Мужчина беспрерывно улыбался, стеснительно и неловко, избегая смотреть в глаза собеседнику.

— А у меня нет цели, и тем не менее я чувствую себя превосходно, — сказал юноша, выпустив дым из ноздрей, и, немного помолчав, спросил, перейдя на «вы».

— А теперь чем занимаетесь?

— Теперь хожу и знакомлюсь с народонаселением.

— Для чего вам это нужно?

— Мне по душе такая жизнь. Хожу, наблюдаю за народом, беседую…

— Для чего?

— Просто так, люблю поговорить с людьми, интересуюсь, безмерно много узнаю нового.

Юноша засмеялся и сказал:

— Странный вы человек. Поделитесь, что вам удалось узнать?

— Многое, очень многое, хотя бы то, что невозможно существовать на свете, не имея цели и собственного гнезда. Без пристанища и цели — сгинешь, не живши веку.

Юноша молча курил, а затем поинтересовался:

— А у вас есть и цель, и гнездо?

— Есть, — твердо, с чувством внутренней гордости ответил мужчина, — мизерные, но все-таки есть. Да большего мне и не надобно. У меня своя маленькая цель и свой небольшой угол. У всех есть угол. Вот вы давеча гонялись за юродивым, а ведь и у него есть свой приют. Не будь у него пристанища — давно пропал бы.

— Мир от этого ничего не потеряет.

— Мир никогда ничего не теряет. Но все имеют право на существование, все равноценны пред ликом господа. Этот юродивый, до которого никому нет забот, любит самого себя не меньше, нежели, к примеру, вы любите себя, и поэтому имеет право на существование и любовь, а в его умственной неполноценности виновата не его личность и человечность, а его плоть, его телесная субстанция, которая была сотворена с изъяном, независимо от его желания. И не стоит взвешивать, нужен ли он, полезен ли он миру и обществу, он все равно достоин любви, ибо сотворен природой.

— Ну и что же? Природой создано многое, но не все достойно любви.

— Все, созданное природой, надо любить.

— По-вашему выходит, что надо любить и смерть и мучения, ведь и они созданы природой?

— Смерть и муки неотделимы от жизни, необходимы ей и порождены ею. Поэтому следует с терпением принимать их, смириться с ними.

— Легко сказать, притерпеться…

— Человек ко всему привыкает, мой дорогой… ко всему.

— Человек может привыкнуть ко всему, кроме несправедливости. А сколько на свете несправедливого, с чем человек никогда не примирится?!

— Надо примириться, следует набраться терпения. Все, что сотворено, имеет полное право на бытие, ибо ниспослано свыше, поэтому ко всему следует приспосабливаться, даже с точки зрения биологии приспособляемость есть признак силы.

— Зато с точки зрения человеческой гордости и достоинства — слабость. Только достоинство украшает человека. Приспособленчество — низость.

— В подобной слабости и заключается сила духа, потому что гордость и достоинство мешают духу преодолевать соблазн и приближаться к богу. Случайно ничего не создается. Вот вы давеча гнались за юродивым ради забавы, а он так же любит себя, как и вы — себя, поэтому…

— Откуда вам знать, люблю ли я себя? — прервал юноша, взглянув мужчине в глаза.

— Это я так, к слову. Дороже собственной персоны ничего нет.

— Неверно! Может быть, я бы предпочел умереть вместо… вместо, допустим, своего брата.

— И подобное чувство вызвано любовью к собственному «я» и свидетельствует о вашей слабости. Смерть, в данном случае, самозащита от страданий. Неумение приспособиться — есть слабость. От роду немощен и слаб человек. А не имеющий гнезда и цели — слаб вдвойне. Любая тварь имеет свою нору. Птица вьет гнездо. И едва падут сумерки, как она устраивается в своем гнезде на ветвях, складывает крылья и смежает глаза, набираясь сил для грядущего дня.

Мужчина умолк. Юноша выбросил окурок.

— Хорошо, когда каждый волен делать все, что захочет, — сказал он.

— Да, хорошо, — ответил мужчина.

Юноша достал из кармана нож, раскрыл его, воткнул в землю и поднялся. Лицо его было серьезно, даже следа не осталось от недавней насмешливой улыбки.

— Еще лучше, что все это не так, — сказал он, — иначе был бы полный хаос.

— А разве сейчас не хаос? — возразил мужчина. — И сейчас хаос.

— Наверное, существует какая-то закономерность, не познанная до сих пор, — сказал юноша и, нагнувшись, вытащил из земли нож, сложил его и сунул в карман. Было совсем темно. Из лесу, временами нарушая ночную тишину, доносился таинственный свист какой-то птицы. Сквозь тучи, обложившие небо, но проглядывало ни единой звезды.

— Где вы живете? — спросил юноша.

— Здесь, в этой церкви, там так уютно.

Молодой человек взглянул на церковь, затем спросил сидящего на земле мужчину:

— Как ваше имя?

— Антон.

— Антон, не доведете ли вы меня до поселка? Я там никогда не был.

5

Из окна сколоченной из досок парикмахерской просматривалась вся улица. И часто, прервав бритье, тучный парикмахер засматривался на улицу, наблюдая, что там происходит; обслужив клиента, он сам выскакивал за дверь, окидывая улицу взглядом, потом возвращался, усаживал в кресло нового клиента, накидывал ему на грудь белую простыню, взбивал пену в никелированной плошке и долго правил бритву на широком кожаном ремне, прибитом к столику. За время этой процедуры парикмахер даже взглядом не удостаивал клиента, все его внимание было приковано к улице: не дай бог упустить какую-нибудь занимательную оказию.

День был воскресный. Парикмахер наблюдал, как торопились на базар выспавшиеся горожане. Затем он приступал к бритью, успевая перекидываться словом с мужчинами, сидящими здесь же на деревянной скамье, — большинство приходило сюда не бриться, а обменяться новостями. Народ за окном все шел и шел к базару, туда же катились арбы, повозки, фургоны, кое-кто уже возвращался, нагруженный снедью. Слышались нескончаемый шум, шарканье шагов, разговоры.

Торговля была в разгаре. Юноша в черном и Антон ходили между прилавками, проталкиваясь сквозь толпу, ненадолго задерживаясь у лотков. Юноша в черном покупал фрукты, которые они тут же съедали. Потом оба двигались дальше, некоторые из встречных оглядывались на юношу и смотрели ему вслед с удивлением и любопытством, пока тот не терялся в толпе. А юноша бродил по базару, явно придя сюда не для покупок. Антон спешил за ним, не отрывая глаз от светлых, золотистых волос спутника, стараясь не отстать и не потерять его из виду.

Потом оба вышли с базара и заглянули в парикмахерскую. Парикмахер на мгновение прервал бритье, не оборачиваясь, оглядел их в зеркале оценивающим взглядом и снова изогнулся над клиентом. Сидящие на скамье подвинулись, Антон присел. Юноша прислонился спиной к стене, скрестил ноги и закурил. На скамье сидели трое: Антон, одноногий мужчина и еще один — бородатый. Эти двое, пришедшие раньше, о чем-то разговаривали, но юноша не прислушивался к их разговору, наблюдая за колечками дыма от своей папиросы. Антон полуобернулся к говорящим, его так и подмывало вмешаться в разговор, да все не выпадало случая. Парикмахер брил седоватого мужчину.

— Эй, приятели, Мейра бежит сюда! — воскликнул парикмахер, опрометью вылетая за дверь. Бородач и одноногий тоже привстали, выглядывая на улицу. Юноша повернул голову. И только недобритый мужчина продолжал спокойно сидеть в кресле, упорно разглядывая себя в зеркале.

Парикмахер возвратился, размахивая бритвой.

— Видали, каким он сегодня вышел на базар!

— Он вчера шапку потерял, а нам без шапки никак невозможно на улицу выходить, — сказал бородач.

— Это почему? — поинтересовался одноногий.

— Закон не велит.

— На нем есть шапка, — сказал парикмахер.

— Надо думать, снова подарили.

Одноногий заспорил с бородачом.

— Что это за закон, если глядеть в корень? — насмешливо спросил он.

— Нам так писано.

— Кто же это вам писал?

— Господь, да продлит он твои дни.

— Хм, — ухмыльнулся одноногий, — а где он есть, господь-то?

— Чтоб мне и моим сыновьям так жилось, как он есть!

— Откуда тебе известно, есть он или нет?

— Надо верить, тогда будет известно.

— Ты скажи, кто доказал, что бог есть?

— Ты сам лучше скажи, кто доказал, что его нет? — разошелся бородач.

— Ишь ты, — только и нашел что сказать одноногий.

Парикмахер закончил бритье и теперь прикладывал к лицу клиента компресс.

— А вам известно, что вчерашним вечером кто-то отдубасил Шамиля? — спросил он.

— Какого Шамиля? — Одноногий встрепенулся.

— Того задиру, — ответил бородач.

— Шофера? — удивился одноногий.

— Да, да, шофера, — ответил парикмахер, — кто-то вчера так отделал его, что ой-ой-ой.

— Вот те на! — протянул одноногий. — А за что?

Парикмахер освежал клиента одеколоном.

— Как выяснилось, они к Мейре привязались, ну и… — Парикмахер поставил пульверизатор на столик и взял металлическую расческу.

— Мыслимо ли, из-за Мейры человека обидеть? — недоумевал одноногий.

— И Мейра — человек, — сказал бородач.

— Человек-то человек, да кому он такой нужен?..

— Разве дело в том, кому? — вмешался Антон, довольный, что уловил момент ввернуть словечко.

— А в чем? — с удивлением спросил одноногий.

— Совсем в другом! — Антон с досадой махнул рукой.

Теперь все смотрели на него. Он сидел, положив на колени телогрейку.

Парикмахер поднял с кресла побритого и причесанного клиента. Тот надел на влажную голову фуражку, затянулся широким ремнем, расплатился, поблагодарил и, скрипя сапогами, вышел.

— Извольте! — пригласил парикмахер юношу в черном.

Тот сел в кресло и оглядел себя в зеркале. Осунувшееся лицо, воспаленные глаза, жидкая щетина четко выделяется на щеках и подбородке.

— Вам не жарко во всем черном? — угодливо спросил парикмахер, накидывая простыню.

— Нет, — холодно отрезал юноша.

Парикмахер был большим охотником до разговоров, но тут прикусил язык и молча занялся клиентом.

Было жарко.

Пока парикмахер готовил все необходимое, юноша стал прислушиваться к спору одноногого с бородачом.

— Неужели бог есть? — говорил одноногий.

Парикмахер взбил пену, направил бритву и принялся брить юношу.

— Кто его видел, если он есть?

— Его нельзя видеть, — сказал бородач.

— Интересно, почему? — с нарочитой наивностью спросил одноногий.

— Знаешь, что я тебе скажу? Ты о Моисее слыхал?

— О вашем Моисее?

— Да.

— Как не слыхал, слышал. «Моисеи в водичке плыл, переплыл и выплыл».

— Он вывел из Египта род еврейский. Около сорока лет таскались мы по пустыне. Говорят, бог возлюбил Моисея и сказал как-то ему: «Моисей, я имею до тебя дело, поднимайся ко мне на гору, — где-то есть такая гора, Синайской называется, — поговорить надо». Полез Моисей, чтоб тебе так жилось, как он полез, а что ему оставалось делать? Бог позовет — разве откажешься? Поднялся он на верхушку горы и разговаривал с богом, точь-в-точь, как мы с тобой. Только он слышал голос бога, а самого его не видел. И попросил Моисей: «Выйди, бог, покажись на минутку!» Но творец ответствовал: «Нельзя, Моисей, живой человек меня не увидит. А кто увидит, на месте ноги протянет».

— Выходит, я могу увидеть бога только после смерти? — воскликнул одноногий, победоносно озираясь. — Когда я умру, миляга, к чему мне бог? Ты мне его сейчас подай, а когда я умру, какая мне разница, есть он или нет? — громко разглагольствовал он.

— Ты и тому не веришь, что Иисус Навин солнце на небе остановил? — с упреком сказал бородач.

— Солнце?! А мухи — не хочешь! — обозлился одноногий.

— Тогда народ другим был, разве таким, как мы с тобой?!

Парикмахер молча ухмылялся. Между тем на улице собрались какие-то парни и поодиночке начали заглядывать в парикмахерскую. Потом от толпы отделился костлявый жидковолосый верзила. Он вошел в парикмахерскую — парикмахер в этот момент, склонившись, водил бритвой по шее юноши, — оглядел всех, присмотрелся к юноше — тот сидел, запрокинув голову на подголовник кресла, — рванулся к нему и, размахнувшись, наотмашь ударил его по горлу. Кресло опрокинулось, юноша навзничь растянулся в углу, но тут же вскочил на ноги. Нападающий успел вылететь на улицу. Парикмахер, выронив бритву и открыв рот, никак не мог прийти в себя. И прежде чем парикмахер смог выдавить из себя крик, прежде чем зашумели сидящие на скамье, прижавшиеся к стене от растерянности и страха — все это произошло в одно мгновение! — юноша кинулся к зеркалу, сорвал простыню и увидел, что кровь, залив все горло, стекает ему на грудь. Боли он не чувствовал и только подумал: «Сонная артерия». Оторвавшись от зеркала, он кинулся на улицу. Верзила, который воровски проник в парикмахерскую, теперь, так же воровски оглядываясь, бежал к грузовику. Юноша кинулся за ним. Дико закричала женщина. Прохожие переполошились, шарахались прочь при виде окровавленного человека, а тот изо всех сил гнался за длинным костлявым парнем. Юноша увидел, как тот вскочил в кабину, машина рванулась и понеслась, мотались незахлопнутые дверцы кабины. Юноша остановился, тяжело перевел дыхание, пошатываясь, пошел обратно, но, пройдя несколько шагов, прислонился к столбу. Затем он достал из кармана охотничий нож и раскрыл его.

— Зажми рану! — кричал столпившийся поодаль народ, но никто не решался приблизиться к раненому.

Откуда-то появилась Алиса, расталкивая толпу, бросилась к юноше, но тот не позволил дотронуться до себя и погрозил ножом:

— Не подходи!

— Что ты делаешь, брат, ты в своем уме?! Кровью истекаешь! — чуть не плача, уговаривала его Алиса.

— Оставьте меня в покое, — отчетливо проговорил раненый, — я не хочу жить!

Он стоял у столба, устремив глаза в небо, и походил на мученика. Постепенно все меркло и туманилось. Перед глазами плавали шарики, которые, начиная вертеться, разрастались до широких колец. Кольца исчезали и появлялись вновь, улетали вдаль и возникали снова, и снова уплывали и пропадали. Длинные широкие линии мелькали перед глазами, и высокие тополя на той стороне улицы превращались в эти линии и шатались. Юноша чувствовал страшную, пронзительную остроту этого необычайного превращения, мысленно понимал, что сейчас солнечное утро, но глаза видели только тьму, и он ощущал, что тело уже не принадлежит ему. Он не чувствовал тела, как своего, но разум, который сейчас словно существовал отдельно и самостоятельно, пока еще принадлежал ему, разум здраво воспринимал все, что происходило, и необычайность происходящего воспринималась, как необычайное… Потом он сполз на землю, свалился в пыль и почувствовал ту грань между душой и телом, тот промежуток, который, вероятно, ощущают только на пороге смерти. Тело исчезло, его не было вовсе, тьма загустела до полной черноты, предметы смешались, но разум, еще не оставивший его, подчинялся ему и четко воспринимал эту невыносимо тяжкую минуту… Силы покинули его.

Нож выскользнул из пальцев, юноша уронил голову, Алиса подбежала к нему и зажала рукой рану. Толпа сомкнулась тесней. Улица заполнялась народом.

— Что случилось? — спрашивали повсюду.

— Человека убили! — разнеслось по базару.

— Кто этот несчастный?

— Не знаем, приезжий какой-то…

Потом юношу подняли, уложили на чью-то подводу. Алиса, одной рукой зажимая рану, другой поддерживала его голову. Ее руки и новое праздничное платье были в крови. Народ расступился, и подвода направилась к больнице. Лошадь была стара, еле передвигала ноги.

— Дорогу, — кричал народ, — дайте дорогу!

У столба, где недавно свалился юноша, растекалась кровавая лужа. Все сторонились этого места, чтобы не видеть крови. Откуда-то прибежала свинья и, чмокая, принялась поедать кровь. Ее прогнали пинками. Бледный парикмахер, бородач, одноногий калека и Антон стояли у дверей парикмахерской. Парикмахера обступили люди, засыпали вопросами, а тот стоял с трясущимися губами, не в силах выдавить и слова.

— Ах, какого молодца загубили, — говорил Антон. — Ах, какого прекрасного человека ухлопали! Еще вчера он повел меня в поселок, угостил обедом, за все расплатился сам… Давеча на базаре угощал… Ах, до чего добрый, до чего замечательный человек был… Но что поделаешь?!

— Звали-то его как? — спросил одноногий.

Антон задумался.

— Не знаю, не назвался он.

Одноногий плюнул от негодования.

— Поил он тебя, милейший, кормил, неужели так трудно было поинтересоваться, как зовут его?!

6

Прошла неделя. Август катился к середине. Жара не спадала. Городок продолжал свою обычную жизнь. Со станции доносились гудки локомотивов, составы громыхали по рельсам. Утром люди шли на работу, вечером возвращались домой. Несмотря на сущее пекло, из окон ресторанчиков рвались песни любителей застолья. Не очень приятно пить в такую жару, но кого одолевает охота, разве им помеха жара? В общем, каждый был занят своими делами.

Все эти дни, как и всегда, Алиса с утра шла в больницу. Только Ясон больше не поджидал ее у подъезда с велосипедом, теперь девушку сопровождал Джемал. Студент Джемал был смуглым красавцем, изысканно вежливым, с хорошими манерами. Жил он в гостинице, у самой железной дороги. Из окна его номера виднелись железнодорожное полотно и маленький стадион, обнесенный кирпичной стеной. А дальше, за густыми купами деревьев простиралась пойма реки. Чем-то безгранично родным, вольготным, радостным и одновременно печальным, таинственным и манящим всегда веяло от нее. Однако Джемал никогда не задерживался у окна, глядя вдаль.

Дом, в котором жила Алиса, находился напротив почты. Окно ее небольшой, аккуратно прибранной комнаты выходило на главную улицу, а с балкона, на противоположной стороне, открывался вид на базар и дорогу, идущую к поселку. Уже второй раз в довольно позднее время замечали прохожие Джемала, стоящего на этом балконе, причем в комнате не горел свет, а из распахнутой двери доносилась музыка, там играла радиола.

По утрам Алиса и Джемал вместе шли в больницу. Они каждое утро встречались у почты, напротив дома Алисы. Эти встречи происходили на виду у всех. Потом они, весело болтая, шли по главной улице, здоровались по пути со знакомыми, особенно Алиса, — Джемал жил в этом городе без году неделя и своих знакомых мог пересчитать по пальцам, — они шли смеясь, весело болтали, около парка переходили на ту сторону проспекта и скрывались за дверями больницы.

Больница была в самом центре города, фасад ее побеленного двухэтажного здания выходил на главную улицу. Из окон виднелся городской, издавна запущенный парк. Вечнозеленые магнолии прикрывали ветвями эстраду, когда-то синюю, а теперь побуревшую и облупившуюся от времени. Прошлым летом здесь по вечерам гремел оркестр, и несколько пар кружились на площадке перед сценой. Танцевали в основном «стиляги», а остальные наблюдали за ними. Но каждодневный шум и музыка раздражали больных, поэтому танцплощадку перенесли на территорию Дома культуры, где проводились всевозможные массовые мероприятия. Теперь редко кто захаживал в парк по вечерам. Между парком и больницей лежал тихий переулок, воробьи щебетали и возились в листве деревьев. Больным доставляло удовольствие глазеть на деловую суету и жизнь других людей, в которой они не могли принять участия.

На главной улице, разумеется, ничего особенного не происходило. Просто гомон жаркого летнего дня будоражил больничную тишину, и больных тянуло к улице, к жизни, полной зноя и движения, ее гомон рождал надежду, что ничего еще не прошло, что вне этих стен все сильны и счастливы, что стоит стремиться вырваться отсюда. Поэтому окна не закрывались круглые сутки.

Только в одной из палат окна держали закрытыми. Там лежал не знакомый никому юноша в черном, раненный около базара.

Неделя прошла с того дня, как Алиса доставила его в больницу. В тот день до самой темноты народ толпился перед больницей. Городок был взбудоражен. Каждый стремился узнать, выживет ли незнакомец, столь внезапно объявившийся в городе и сразу попавший в центр внимания. Незнакомец, который может исчезнуть так же внезапно и неожиданно, как и появился. Очень многие простояли до темноты у больничного подъезда, чтобы узнать, чем закончится операция. Прибыла и милиция. Всех допросили, но оказалось, что никто не может толком рассказать о случившемся.

Всему есть предел, и когда совсем стемнело и людям надоело, как надоедает любое развлечение, торчать перед больницей, они разошлись. Все уже знали, что состояние больного чрезвычайно тяжелое и ждать попусту не имеет смысла, тем более, что завтра понедельник, рабочий день, и разошлись по домам.

Длинная неделя прошла с того дня, как все это случилось. Рана больного затянулась. Своевременная помощь или необъяснимый счастливый случай спасли ему жизнь.

— Все зависит от стечения обстоятельств, — философствовал врач Коция, который зашивал рану, — не подвернись в тот момент Алиса или поспей я вечером на поезд, — я собирался в Поти к родственникам, — ему бы не выкарабкаться.

Так думал врач Коция. Но как бы там ни было, светловолосый юноша вернулся к жизни. Уже было известно, что его зовут Вамех, фамилия — Гурамишвили. Всю неделю пролежал он в палате, не произнося ни слова, упрямо уставясь в одну точку на стене. Всю неделю промолчал он.

Настала пора выписываться. Коция, сопровождаемый Алисой и Джемалом, вошел в палату, попросил Алису снять бинты и внимательно осмотрел длинный фиолетовый рубец на горле Вамеха. Борода, неровно выросшая на лице, светлые волосы и худоба придавали ему сходство с мучеником. Пока Джемал осматривал рану, Коция выпрямился и улыбнулся.

— Чудом спаслись, — сказал он и посмотрел на Алису, — это ее заслуга.

— Спасибо, — сказал Вамех.

— Короче говоря, судьба, сынок, — подытожил Коция, — счастливое стечение обстоятельств. Не опоздай я к поезду или не окажись Алиса в тот момент на базаре — мог махнуть на себя рукой…

Вамех приподнялся.

— Вся жизнь зависит от случая, — сказал он. — Непредвиденный случай переворачивает всю жизнь человека… — Он улыбнулся и добавил: — Все это бессмыслица.

— Что?

— Все! Жизнь, существование…

— Жизнь?! — удивился врач.

Наступал вечер. Мягкий, теплый августовский вечер, с косыми лучами заходящего солнца, с пурпурным на западе небом, с птичьим щебетом, когда становится жаль уходящего радостного и приятного дня и хочется, чтобы это ненарушаемое ощущение покоя длилось как можно дольше. Опускался вечер. Вамех снова надел свою черную одежду, которую, выведя кровавые пятна, постирали сердобольные нянечки, и вышел из больницы. Он вышел на улицу, в вольный мир, живущий тысячами различных жизней, вернуться в который надеялись все больные, облепившие сейчас подоконник.

Вамех выписался, и Алиса почувствовала — что-то кончилось с его уходом. Она стояла у окна и смотрела вслед Вамеху, который уходил по главной улице в полинявшей от стирки рубахе. Шел он медленно, неизвестно куда и зачем, и Алиса поняла вдруг, что каждое утро, пока Вамех находился в больнице, ее по дороге на работу не покидало ожидание чего-то важного, решающего, могущего случиться сегодняшним же днем, случиться и все решить. Всю неделю, переполненная особой радостью, бежала она в больницу, и ни разу за весь день не могла равнодушно пройти мимо палаты Вамеха. За эти дни она успела поссориться с Ясоном и подружиться с Джемалом, но все это как-то между прочим, всю эту неделю она жила иным интересом, так, по крайней мере, казалось ей, а теперь, когда Вамех выписался из больницы, когда он так равнодушно ушел, пересек главную улицу и пропал за аптекой, Алиса ощутила горечь неудовлетворенного любопытства: что-то закончилось, жизнь снова приобретает окраску привычной повседневности, и наступающие дни не сулят ничего, чего можно было бы ожидать с радостным нетерпением.

— О чем задумалась? — спросил Джемал, который незаметно подошел к ней и встал рядом.

— Ни о чем, просто так, — Алиса очнулась.

Джемал выглянул на улицу:

— Ушел Вамех?

— Да, ушел, — ответила Алиса. — Странное впечатление оставляет этот парень, не правда ли? — задумчиво проговорила она.

— Да, он кажется немного странноватым, — закивал Джемал и предложил: — Пошли сегодня в кино?

— Что там?

— Музыка отличная, послушаем.

— Что ты все про кино да про кино, ты же знаешь, что я не хочу встречаться с Ясоном.

— Почему?

— Почему? — Алиса промолчала. — Эх, да ладно! Пойдем ко мне, если тебе хочется музыку послушать. У меня ведь отличные пластинки.

7

Шамиль два дня провалялся в постели, и даже на третий день, когда он смог встать, челюсть ныла так сильно, что трудно было разговаривать.

Во всем городе только один человек не боялся Шамиля, и этим человеком был косоглазый Дзуку. Что же касается остальных, то они никогда не осмеливались перечить Шамилю, дружили с ним или сохраняли добрые взаимоотношения, одни преклоняясь перед сильным, другие — труся, третьи — гордясь таким приятелем. И только Дзуку ни в грош не ставил Шамиля, и Шамиль это знал. Знали и другие, это сразу бросалось в глаза. Разумеется, и Шамиль не боялся косоглазого Дзуку. Дзуку слыл покладистым малым, он терпеливо сносил дружеские подтрунивания, никогда не стремился в главари, но в бешенстве или под пьяную руку был способен на самые дикие выходки. В такие минуты, в отличие от Шамиля, который никогда не терял хладнокровия, он уже не ручался за себя, и Шамиль, зная это, остерегался сталкиваться с Дзуку, понимая, что сладить с ним будет не так-то просто. Несмотря на осторожное отношение к Дзуку, Шамиль слыл в городе за первого головореза и силача, и не без оснований. Сил хватало, дрался он отменно, и никто не помнил случая, чтобы кто-нибудь мог одолеть Шамиля. Все остерегались его, предпочитая с ним не связываться.

И вот в городе объявляется незнакомец, который двумя ударами укладывает Шамиля на двое суток в постель. Шамилю были известны все события, последовавшие за этим, но он отлично понимал, что его авторитет пошатнулся.

Так оно и было. Городские парни втихомолку поговаривали о некоем незнакомце, который так отделал Шамиля, того самого Шамиля, которого знал весь город, что его бесчувственного пришлось на руках отнести домой. Правда, и тому парню досталось, теперь он в больнице, но все знали, что Резо, дружок Шамиля, подкрался к нему сзади, когда он брился, и ударил исподтишка. Всем было известно, что юноша в черном с порезанным горлом, истекая кровью, все же выскочил из парикмахерской и погнался за Резо, чтобы отплатить ему, а Резо трусливо удрал, не то бог знает, что бы с ним было. Поэтому общие симпатии были на стороне незнакомца. Новый герой появился на арене, и все ожидали дальнейших событий.

А Вамех, выписавшись из больницы, шел по вечерней улице, даже не подозревая, да и откуда ему было подозревать, какие страсти кипят вокруг него, чем он является для городских парней.

Задумавшись, шел он по улице, в черном, как и прежде, и фиолетовый шрам резко выделялся на его горле. Прохожие останавливались, с нескрываемым любопытством провожая взглядом неторопливо шагающего Вамеха. Их лица застывали в глупом удивлении. Стоило ли удивляться тому, что человек спасся от смерти? Разумеется, нет, но все удивлялись, хотя досконально знали историю его спасения, изумленно оглядывались вслед Вамеху, который неторопливым шагом проходил по улице. Вамех шел по направлению к базару и испытывал чувство облегчения от того, что все меньше прохожих попадается навстречу.

Он остановился перед парикмахерской у базара, перед той самой, в которой его ранили. Тот же самый парикмахер, что брил его в то злополучное утро, сидел в кресле и читал газету. Улица была пуста. Вамех перешел дорогу и вошел в парикмахерскую. Парикмахер обернулся на шаги и замер, открыв рот.

Вамех рассмеялся.

— Тогда нам помешали, — сказал он, — надо бы добриться…

Растерянный, обомлевший парикмахер суетливо поднялся, свернул газету, положил ее на край стола и выдвинул кресло.

— Я тут ни при чем. Вы же видели, как все произошло, — говорил он, зачем-то суетливо роясь в ящике стола.

— Кто вас винит? — засмеялся Вамех, усаживаясь в кресло и разглядывая свое лицо в зеркале. Выросшая за неделю щетина — да и выросла она странно — на одной щеке гуще, чем на другой, совершенно изменила его. Парикмахер, понемногу приходя в себя, принялся взбивать пену.

— Так, значит, все обошлось благополучно? — осторожно поинтересовался он.

— Выжил…

— Ох, эти сукины дети, чуть не подвели меня под монастырь.

— Вы-то здесь при чем?

— Ни при чем, да все же чуть в переплет не попал.

Успокоенный парикмахер усердно скреб щеки Вамеха, а Вамех смотрел на себя в зеркало.

— Не скажете мне, кто был тот парень? — безразлично спросил Вамех.

— Тот парень? — Парикмахер задумался.

— Угу.

— Кто-то из дружков Шамиля.

— Как его зовут?

— Зовут? — Парикмахер снова задумался.

— Да.

— Не знаю.

— Знаешь ведь, — сказал Вамех и посмотрел в зеркало на парикмахера.

— Нет. Ей-богу, не знаю! — Парикмахер скривился.

Вамех понял, что парикмахеру известно имя того плешивого верзилы, но он боится назвать его. Пожилого человека было жаль, и Вамех не стал допытываться.

Бритье продолжалось.

Парикмахер лез из кожи, стараясь угодить Вамеху, поминутно направлял бритву и трижды намылил его щеки.

— Осторожней у раны, — попросил Вамех.

— Не извольте беспокоиться.

Долго старался парикмахер и наконец закончил бритье.

Вамех встал, разглядывая себя в зеркале. Он показался себе осунувшимся и бледным, но остался доволен, потому что бледность и худощавость только красили его. Все портил фиолетовый шрам, неприятно и страшно выделяясь на горле. Вамех долго разглядывал его.

— Какой рубец остался, — покачивая головой и всем видом выражая сожаление, посочувствовал парикмахер. — Ох, уж эти подонки!

Вамех достал деньги и заплатил вдвое.

— Премного благодарен, — поблагодарил парикмахер, — заходите еще.

— Больше не удастся, — сказал Вамех, — я сегодня уезжаю.

— Куда путь держите?

— Уезжаю от вас. В другие места.

— Значит, плюнули на того парня? — воскликнул парикмахер, поглядывая на шрам.

Вамех усмехнулся, похлопал парикмахера по плечу и направился к двери:

— Плюнул. Черт с ним! Всего хорошего.

Он вышел из парикмахерской и направился к станции.

Вечерело. На перроне, как всегда в вечернее время, было много народу. Одни ждали поезда, другие проводили время просто так, собравшись в кружок и беседуя. У багажного отделения стоял Шамиль в окружении друзей. Они курили и хохотали, что-то обсуждая. Шамиль держался степенно и, слушая болтовню, изредка улыбался.

— Знаете, что потом утворил этот чокнутый Дзуку? — говорил смуглый крепыш.

— Ну-ка!

— Нализался в стельку, он и за день до этого еле на ногах держался, начал буянить и перебил в столовой бутылки. Знаете Таурию, что с ним механиком работает, сына Валико Габечава?

— Что за Таурия?

— Прозвище такое, головастик, значит.

— Что за прозвище?

— У него башка с ведро, вот и прозвали головастиком. Ну, вот, даже тот Таурия не мог его угомонить. Дзуку прямо на стенку лез. Тут подходит официант Гвачи и спрашивает: «Что с тобой?» — «Брата моего убили, ух, я этих!..» — «А как его звали?» А Дзуку лупит себя по роже, аж кровь из носу хлещет. «Кого убили, сынок? — не отстает Гвачи. — Как его зовут?» Тут Дзуку как вскочит, как двинет Гвачи, и уложил его. «Откуда мне знать, — орет, — как звать, при чем тут имя, дело вовсе не в имени!..»

Все расхохотались.

— Дальше, дальше…

— А дальше — заграбастали его, сволокли в отделение, утром выпустили, а за побитую посуду потребовали, чтобы денежки выложил. Теперь зверем на всех глядит.

— Поделом ему.

— Кого оплакивал, идиот, если даже имени его не знает?!

— Кого, да того парня!..

— Какого парня?

— Того…

Рассказчик, а за ним и все остальные поглядели на Шамиля.

— Того, которого Резо порезал, — вполголоса сказал один.

— А-а! — протянул другой.

— Мало я ему дал, выскользнул из рук, — сказал Резо, — Дзуку во всем виноват.

— Эй, ребята, Мейра прискакал! — воскликнул один из парней.

— Где?

— Вон!

— Смотрите, и впрямь он! — Парни оживились.

— Все посмотрели за платформу, там, вдоль железнодорожного полотна, опустив голову, бежал Мейра, торопясь к поезду.

— Посмотрите, что я сейчас с ним сотворю! — сказал один, расплываясь от удовольствия.

А Мейра уже вступил на платформу и степенным шагом шел среди народа, привычно покрикивая:

— Носильцик! А вот холосий носильцик! Кому надо холосий носильцик!

Издали голоса Мейры не было слышно, но все знали, что́ он кричит. Парни поджидали Мейру, который постепенно приближался к белому сарайчику багажного отделения, предлагая свои услуги народу, волнующемуся в ожидании поезда.

— Ну, холосий носильцик! Холосий носильцик! Кому носильцик! — кричал Мейра, шлепая босыми ногами по бетонным плитам платформы. Маленький, сутулоплечий, в закатанных до колен брюках, из которых спичками торчали ноги, с седой, свалявшейся бороденкой, которая выглядела сейчас, как продолжение кудлатой папахи, — несмотря на жару, на Мейре была облезлая папаха, — живо и проворно семенил он, энергично, но в то же время жалко и смешно выкрикивая тонким голосом:

— Ну, холосий носильцик! Кому холосий носильцик?!

— Совсем состарился, горемыка! — заметил один из приятелей Шамиля.

— Конечно, состарился, не мальчик же…

— Кто состарился? Мейра? Вот посмотрим сейчас, как он затанцует! — сказал один из парней, отделяясь от других. — Мейра! — громко позвал он.

Мейра вздрогнул и замер на месте, недоверчиво поглядывая на парней. Он не мог понять, зачем позвали его люди, у которых нет никакой поклажи.

— Иди сюда!

Мейра заколебался. Он никак не мог сообразить, зачем его зовут, то ли подсобить с багажом, то ли поиздеваться над ним, и хотя он не видел никакого багажа, надежда заработать не оставляла его. Он стал медленно приближаться, но в это время раздался строгий голос Шамиля:

— Оставьте его в покое! Оставь, говорю!

Парень, который звал Мейру, отошел в недоумении. Мейра приблизился еще шага на два и робко сказал:

— Вот холосий носильцик!

— Иди, иди, не надо нам носильщика! — махнул рукой Резо.

Мейра побежал обратно. Парни приумолкли. По станционному радио сообщили, что поезд вышел с соседней станции. На перроне появился Вамех, держа руки в карманах. Так же медленно и спокойно, глядя прямо перед собой, прошел он мимо Шамиля и его дружков, даже не заметив их. Подошел к кассе, взял билет и, немного отойдя, прислонился к столбу.

Друзья Шамиля безмолвно провожали глазами Вамеха. Потом все разом обернулись на Шамиля. Издали засвистел приближающийся поезд. Народ забегал, засуетился. Шамиль вздрогнул, побагровел, однако подавил волнение, прокашлялся и направился к Вамеху.

— Что будем делать? — спросил кто-то.

Поезд вошел на первый путь. Толпа, шумя, кинулась к вагонам. Шамиль подошел к Вамеху и встал перед ним. Они в упор взглянули друг на друга. Вамех равнодушно перевел взгляд за спину Шамиля, в сторону зеленых вагонов, из окон которых высовывались пассажиры, а внизу народ, сбившись, осаждал подножки, все пытались пролезть разом, без очереди и порядка. Поезд стоял здесь недолго, и каждый боялся остаться.

— Узнаешь? — спросил Шамиль.

Вамех кивнул, холодно посмотрел на него, достал папиросу, чиркнул спичкой и закурил. Картонный билет он держал в руке, вертя его в пальцах.

— Счастливо отделался, — сказал Шамиль, уставясь на шрам Вамеха.

Тот выпустил струю дыма прямо ему в лицо. Шамиль кинул взгляд на билет, который вертел Вамех, и посмотрел в сторону поезда.

— Отбываешь? — спросил он.

Вамех не ответил. Он затянулся папиросой и окинул взглядом перрон. Все уже успели подняться в вагоны, и на перроне было тихо и непривычно спокойно. Раздался свисток. Вот-вот поезд тронется.

— Езжай, милый, а то ты нас плохо знаешь, как бы тебе вконец ноги не переломать в нашем городе.

Вамех закусил папиросу, взглянул Шамилю в глаза, разорвал билет пополам, аккуратно сложил половинки и порвал еще раз. Бросив картонные обрывки к ногам Шамиля и подавшись всем телом вперед, проговорил:

— Кто тебе наболтал, будто я уезжаю? Никуда я не собираюсь, мне и здесь очень нравится.

Поезд тронулся, вышел за станцию, постепенно набирая скорость, и перестук колес затих вдали.

8

Поезд ушел. Отстучали и смолкли вдали колеса. Народ разошелся. Минутное напряжение, ожидание или иное подобное чувство, которое бессознательно охватило всех, пока поезд стоял у перрона, теперь улетучилось. Мейры не было видно. Он, надо думать, уже летел домой старой своей дорогой через кукурузное поле. Линейный милиционер в красной фуражке прогуливался по пустой платформе. И только перед багажным отделением застыла компания парней. Шамиль и Вамех молча стояли лицом к лицу. Потом Вамех повернулся и, не произнеся ни слова, направился к выходу.

— Погоди! — окликнул его Шамиль.

Вамех обернулся. Шамиль подошел к нему:

— Тебе известно, мальчик, что бык, схватившийся с буйволом, рискует остаться комолым?

— Это кто же буйвол, не ты ли? — Вамех рассмеялся.

Шамиль стиснул зубы и угрожающе покачал головой.

— Ладно, запомним.

Вамех вышел на привокзальную площадь и остановился. Идти было некуда, впереди — никакой цели. Он дошел до длинной скамейки, сел на нее и стал смотреть вокруг, всем существом своим ощущая грустную тишину захолустного городка, которую еще больше подчеркивал хриплый голос репродуктора, торчащего высоко на столбе. Сначала передавали последние известия, потом полилась музыка. Репродуктор дребезжал, и все звуки воспринимались Вамехом, как зов любимой, но далекой, полной жизни счастливой страны, которая недоступна ему сейчас и оттого кажется еще милее. Он сидел и рассматривал прохожих.

Тяжело переставляя ноги, прошел толстый старик с палкой в руке. Было видно, что каждый шаг дается ему с трудом. Вамех взглядом проводил его. Медленно преодолевая ступеньки и часто отдыхая, старик поднялся по лестнице и скрылся в здании вокзала. Вамех повернул голову и увидел небритого смуглого мужчину, присевшего на другом конце скамейки. Мужчина печально глядел перед собой, придерживая руками корзину, стоящую у него на коленях. Потом он вздохнул, вытащил из корзины булку и кусок колбасы и принялся за еду с такой жадностью, что у Вамеха защемило сердце, и невыносимая жалость к самому себе, ко всем вокруг внезапно овладела им. Такой холод, такое чувство одиночества навалилось на него, что ком подкатил к горлу, не давая вздохнуть. Где-то зашелся в плаче ребенок. На противоположной стороне улицы худой, совершенно седой мужчина в военном кителе, смешно и нелепо растопырив руки, пытался загнать в калитку выбежавшую на тротуар курицу.

Сумерки наплывали на город. Вамех закрыл глаза. Всеобъемлющая жалость переполнила его. Он весь проникся необычайной, невесть откуда налетевшей теплотой, и ощущение ее пронзило его, как током. Он с удивлением ощущал, как скапливается и растет в нем грустное, пронзительное и в то же время приятное чувство, которое относится ко всему, что окружает его, ко всему, что видят его глаза. Этим чувством было пропитано все, что являлось его взору, и ощущение его рождало в Вамехе что-то невыносимо дорогое, невыносимо милое, невыносимо достойное жалости, но что это было, он не мог понять, не знал, оно возникло вдруг и сразу же обернулось острой болью. Слезы текли по лицу Вамеха, скорбная фортепьянная музыка звучала над площадью, словно глас вопиющего в пустыне.

Музыка оборвалась внезапно, разом спугнув настроение Вамеха. Он поднял глаза, увидел Шамиля и его приятелей, которые выходили из здания вокзала, и пожалел, что не уехал. Эти парни показались ему жалкими, беспомощными людьми, которые через какие-нибудь тридцать — сорок лет превратятся в разбитых стариков и умрут. Сам Шамиль начнет ковылять, волоча ноги, как тот толстый старик, который недавно прошел мимо Вамеха. Кто знает, каким молодцом был он прежде? А теперь у него даже нет сил сделать лишний шаг… Наступит миг, когда сегодняшний день представится Шамилю несусветной глупостью, ему покажется, что только теперь проник он в смысл бытия, но будет поздно. Проходят годы, и все начинают понимать, как следовало жить, как следует жить отныне, но, к несчастью, прозренье посещает нас тогда, когда уже невозможно осуществить желаемое. К тому же, люди мешают друг другу, у каждого свое представление о сущности и истинности жизни, а истина познается тогда, когда невозможно ничего изменить, потому что жизнь уже прожита. Насколько велико сходство между людьми, настолько велико и различие, и в то время, как одного интересует нечто определенное, второй обеспокоен совершенно иным. Может быть, это является причиной всех столкновений? Может быть, они вызваны потерей первобытной простоты?

Вамех глядел вслед Шамилю и его дружкам и никак не мог понять своего отношения к ним. Парни удалялись. Вамех встал и вдруг услышал, что кто-то окликнул его.

9

Это был Ясон. Он пересек площадь и подошел к Вамеху. Уже по походке можно было определить, что Ясон успел пропустить не один стаканчик. Лицо его показалось Вамеху знакомым, но он не мог вспомнить, где он видел этого человека. Тщетно напрягал он память. Ясон, застенчиво улыбаясь, остановился перед ним, стройный и высокий, на целую голову выше Вамеха.

— Извините, что я окликнул вас, — сказал Ясон.

— Ничего, — ответил Вамех.

Он не мог понять, что нужно от него этому парню, и поэтому держался скованно и напряженно.

— Вы меня не знаете, но я вас знаю, — начал Ясон.

Вамех молча слушал.

— Меня зовут Ясоном. Может быть, мы пройдемся, прогуляемся немного, если вы располагаете временем?

— А здесь вы не можете сказать, что вам от меня нужно?

Ясон улыбнулся.

— Г-хм, — откашлялся он. — Вы Алису знаете?

— Алису?

— Да, которая спасла вас. Она в больнице работает.

— Знаю.

— Г-хм, — снова откашлялся и виновато улыбнулся Ясон. — Я вас не задерживаю?

— Нет.

— Мне бы хотелось поговорить с вами. Это касается Алисы и…

Тут Вамех неожиданно вспомнил, где он видел Ясона. Ну, конечно же, в сумерках у заброшенной церкви. Он проехал на велосипеде, а на раме сидела девушка с красивыми ногами. Видимо, то была Алиса. Вамеху смутно припомнилось лицо девушки. Конечно же, Алиса. И стоило ему вспомнить, как напряжение прошло.

— Я с удовольствием выслушаю вас, — облегченно сказал Вамех.

Ясон заметно повеселел.

— Зайдем, ради бога, в столовую, что ли, на улице неудобно.

Они срезали угол площади, прошли тихой улицей, ведущей к центру, свернули в переулок с разобранной мостовой и уперлись в небольшую столовую. Ясон пошел первым. В столовой не было никого, кроме буфетчика. Ясон откинул занавес одной из ниш и жестом пригласил Вамеха. Они уселись за стол, на котором стояла тяжелая солонка, полная толченой каменной соли. Ясон тут же поднялся, вышел, и вскоре послышалось, как он дает буфетчику заказ. Когда Ясон вернулся, Вамех в прежней позе сидел за столом, ломая голову над тем, зачем он понадобился этому человеку. Молчаливый буфетчик выставил на стол две бутылки вина, разложил хлеб, зелень и лобио. Ясон наполнил стаканы. Первый тост выпили за знакомство. Закурили.

— Давайте выпьем еще, — предложил Ясон.

Они выпили еще раз. Вамех поставил стакан и посмотрел на Ясона.

— О чем вы собираетесь говорить со мной?

— Не знаю, с какого конца подступиться, дело уж очень щепетильное…

И снова наполнил стаканы:

— Выпьем за благополучное завершение всех дел, которые привели вас сюда.

— Я здесь случайно, и никаких дел у меня нет.

— Тогда — за случай, который свел нас.

— Идет, — кивнул Вамех и осушил стакан.

Ясон выпил, перевел дыхание и начал:

— Я руковожу драматическим кружком в местном Доме культуры. Как вы, возможно, почувствовали, я не здешний, я сухумский уроженец, там у меня дом. А в этом городишке я около полутора лет…

Вамех слушал.

— Ах, что за город Сухуми! Сколько там у меня было пассий. Их и здесь навалом, но…

— А в Эшерах вы бывали? — перебил Вамех.

— Еще бы!

— Фейхоа видели?

— Не раз.

— Это нечто прекрасное, дерево фейхоа…

— Да, прекрасное, — удивляясь, поспешил согласиться Ясон и придвинулся к Вамеху. — Женщин и здесь с избытком. Ты ведь понимаешь, наше дело такое… Сцена — это да… Ты знаком с Алисой?

— Знаком.

— Ну, как деваха?

— Хороша.

— Более современной с огнем не сыщешь в этом городе. Уже год, как она моя любовница.

Вамеха покоробило такое бахвальство, но он постарался не выдать себя.

— Алиса тоже не совсем местная… Некоторые здесь с ума по ней сходят, а мне, по правде говоря, она уже приелась. Давно бы расплевался с ней, да она единственная баба, с которой можно потрепаться.

Вамех молчал.

— Неделю назад мы поцапались, но не в этом дело, помиримся, она без меня не сможет. Она обожает культурных, а таких здесь раз, два и обчелся… Я не настаиваю, попадаются здесь и светлые личности, но одни — семейные, другие… Ты представить себе не можешь, что за дыра этот городишко, а Алиса не любит играть в прятки, я для нее самый подходящий.

— Вы, должно быть, очень культурный человек, раз служите в Доме культуры, — с серьезным видом заметил Вамех.

— Ты прав, — согласился Ясон, не вникая в замечание Вамеха, — знаешь, из-за чего мы с ней на ножах?

Разумеется, Вамех не знал.

— Знаешь, из-за чего мы поругались? — снова спросил Ясон.

— Откуда мне знать?

— Из-за тебя!

— Из-за меня?!

— Именно! Теперь я должен, как мужчина мужчине, открыть тебе одну вещь… Дай руку.

Вамех протянул руку и заинтересованно заглянул в лицо Ясону.

— Я виноват перед тобой! — высокопарно произнес Ясон, преисполненный чувством собственного достоинства, приданным ему вином.

— В чем?

— Было дело… Нет… Даже не то, чтобы виноват… Мне хочется, чтобы ты понял меня, как мужчина мужчину. Ты настоящий мужчина, я знаю…

— Да скажете вы наконец, в чем дело?

— Минуточку!

Ясон выпил и осмелел еще больше.

— Я, возможно, во многом ошибаюсь, но никому не дано упрекнуть меня в трусости или подхалимстве. Я, как мужчина, пригласил тебя и все высказываю прямо. Поймешь ты или нет, зависит от тебя. Но мне хочется, не таясь, выложить все, и ты, надеюсь, поймешь меня, как мужчина мужчину, и все передашь Алисе, что явится еще одним подтверждением твоего мужского достоинства.

— Послушайте, оно ни в каких подтверждениях не нуждается, — отрезал Вамех, которому надоело чересчур затянувшееся вступление, — скажите, наконец, в чем дело?

— Видишь ли, я косвенно виноват в том, что тебя ранили. — Тут Ясон осторожно, испытующе заглянул в глаза Вамеху.

— Как? — шепотом переспросил Вамех.

— А ты выслушаешь меня до конца? — так же шепотом спросил Ясон.

Вамех кивнул.

— Это я сказал Резо и тем ребятам, что ты в городе… Но тогда я не знал тебя, не знал, что ты такой славный парень…

— Ты этого и сейчас не знаешь.

— Нет, нет! Теперь я знаю! Теперь!.. — громко зачастил Ясон.

— Хватит, — оборвал его Вамех, — начал, так досказывай.

— Вы не обиделись? — заискивающе спросил Ясон.

— Нет, — Вамех с отвращением засмеялся. Ясон ничего не замечал.

— Я видел тебя накануне. Я ехал с Алисой, а ты стоял на обочине около церквушки и разговаривал с этим дьяконом… Как его?.. С Антоном. И вот, когда мы вернулись из поселка, я и растрепал ребятам, что видел тебя. Они кинулись искать тебя и на следующий день подкараулили у базара.

— Дальше?

— Тут-то и взбесилась Алиса: зачем я тебя выдал?! Теперь пойми меня, как мужчина мужчину. Тебя я видел впервые, их знаю давно, вот черт и дернул меня за язык. Виноват ли я? А? Скажи, виноват? Если виноват, прости, все, что хочешь для тебя сделаю…

Вамех расхохотался.

— Не обижаешься? — Ясон приободрился.

— Нет, — искренне ответил Вамех. Рассказанное Ясоном совершенно не задело его, просто Ясон не понравился ему. Не будь Ясона, нашелся бы другой, и что случилось, случилось бы все равно, потому что Вамех не собирался прятаться, а кроме того, все, что должно произойти, так или иначе происходит само собой. Вамех ни капли не обиделся на Ясона, он с насмешкой и отвращением разглядывал его.

— Только поэтому я пришел к тебе, — уверял Ясон. — А теперь что я должен сделать?

— Теперь, — Ясон отвел глаза, и пальцы его задрожали, — теперь мне хочется… — Язык не подчинялся ему, — мне бы хотелось, чтобы… — жалко и беспомощно лепетал он, — чтобы ты помирил меня с Алисой! — И вдруг, словно он сбросил с плеч тяжелую ношу, речь его полилась легко и свободно. — Точнее, чтобы ты пошел со мной к Алисе, пусть она убедится, что ты не таишь на меня зла, что я подошел к тебе, как мужчина к мужчине, и открылся во всем, что я натворил…

Вамех рассмеялся:

— А ты, оказывается, в самом деле артист. Любишь ее?

— При чем тут любовь, дело касается мужского престижа.

Вамех снова рассмеялся:

— Ладно, пошли… Пусть это называется престижем.

Они вышли из-за стола. Ясон расплатился с буфетчиком, а лицо у него было такое несчастное, что Вамех невольно пожалел своего нового знакомого.

10

Теплый приятный вечер встретил их на улице. Со стороны вокзала доносились пыхтенье и свистки маневрового паровоза. В домах зажгли свет, и за окнами можно было видеть людей, которые проводили этот вечер в своих уютных, залитых светом комнатах, где по стенам развешаны красивые ковры, где за стеклянными дверцами старинных буфетов, задвинутых в угол, сверкает фарфор и лежат глянцевые, словно керамические, гранаты, а на столах, сияющих белизной крахмальных скатертей, стоят графины с водой и вазы с фруктами. Негромкая музыка из радиоприемников кружит по комнате, а стенные часы монотонно и невозмутимо отсчитывают мгновенья, порой нарушая уютную тишину звонким боем и предупреждая людей, что прошло определенное время, что от их беззаботного размеренного бытия отделилась какая-то неведомая частица, сгинул какой-то отрезок незримой целостности, и приближается минута, которая может перевернуть всю их жизнь. Разумеется, никто не воспринимал так недобро бой стенных часов. Эти звуки представлялись всем обычным и повседневным явлением, недостойным внимания. К ним относились безо всяких философских раздумий, ценя их практическую необходимость.

Благодаря такому взгляду жизнь во всех этих домах протекала безмятежно, в уюте и умиротворенности, и человеку, не имеющему ни пристанища, ни душевного покоя, быт этих людей и надежные семьи их представлялись вершиной желаний.

По главной улице, освещенной многочисленными лампионами, прогуливались горожане. Молодые люди развлекались, собираясь вместе и прохаживаясь под низкими ветвями магнолий. Все они были из приличных семей и поэтому одевались модно и аккуратно. У каждого за ворот белоснежной сорочки был засунут вчетверо сложенный носовой платок, чтобы защитить от пота и грязи исподнюю сторону воротничка. Все держались гордо, полные чувства собственного достоинства, и некоторые действительно могли гордиться им, у других же оно возникло от возможности следовать моде, и это настолько бросалось в глаза, что вызывало невольную улыбку. Смешны были не только скрупулезная погоня за модой, но и движения молодых людей — степенные жесты и покачивание плечами, — которые совершенно не соответствовали их костюмам. Этим юношам больше бы подошли строгие черкески с кинжалами на поясе, но в такую теплынь изнурительно носить шерстяную черкеску, да и не будь жары, кто надевает сейчас черкески, кроме сохранившихся кое-где стариков, упрямых в традициях, закостеневших в своих привычках, хотя жизнь изменилась в корне. Кроме них, только солисты ансамблей народных песен и танцев выступают в старинных костюмах, да и то наряжаются в них для недолгого появления на сцене, а кончится концерт, и всех этих танцоров невозможно отличить от какого-нибудь лондонского денди.

Именно так и щеголяла молодежь в этот вечер — белоснежные сорочки, отутюженные брюки, остроносые мокасины. Они беззаботно фланировали по главной улице, и довольство сегодняшним днем было написано на их лицах, и, вероятно, все это — одежда, движения и выражение лиц — разительно отличало их от Вамеха, который вместе с Ясоном шел по главной улице уверенным широким шагом, словно весь этот городок принадлежал ему и в нем у него не было ни одного врага. Не только своей черной рубахой, черными, словно жеванными брюками и грубыми ботинками отличался он от местных парней — не все же одевались с иголочки, — но и холодным безразличием ко всему этому параду, которое нельзя было не почувствовать, стоило лишь приглядеться к Вамеху. Тщательно выбритый, со светлой челкой и набухшим фиолетовым рубцом на горле, он мог показаться хладнокровным и жестоким, когда бы не теплое выражение глаз, которое, впрочем, не замечалось многими. Зато чрезмерная гордость приезжего заставляла с опаской сторониться его. Разумеется, он переменился после драки с Шамилем. Сейчас Вамех держался в постоянном напряжении. Тот рассеянный, блуждающий взгляд, которым он в день приезда рассматривал, прохожих, стал цепким и зорким. Но что бы там ни случилось, он не мог переродиться совершенно.

Многим в этом городке Вамех пришелся по душе, и симпатии их были на стороне этого дерзкого незнакомца, но никто не высказывал их открыто, потому что Шамиль продолжал жить здесь, и переметнуться на сторону приезжего представлялось не слишком порядочным, тем более, что тот мог исчезнуть не сегодня-завтра, ничего не оставив о себе, кроме воспоминаний, а Шамиль никуда не денется, и не стоит обострять отношений с ним.

Только косоглазый Дзуку плевал на подобные соображения. Вамех ему нравился, а Шамиля он ни капли не боялся. Косоглазый Дзуку вообще никого не боялся. Сейчас он наслаждался отдыхом в ресторанчике поселка. Рядом с ним сидел Таурия, его стажер, семнадцатилетний сирота. Вот уже несколько лет их видели только вместе. Никто не помнил настоящего имени сироты. Таурией — Головастиком — его прозвали в детстве сверстники за необычайно крупную голову. Это прозвище прилипло к нему, и, несмотря на то что юноша возмужал с годами и величина его головы уже не бросалась в глаза, все продолжали звать его Таурией, а он, словно нарочно, всегда стригся почти наголо, оставляя только длинный чуб. Таурия постоянно улыбался, словно радостное ощущение жизни ни на минуту не оставляло его. Он любил пошутить, за словом в карман не лез, частенько подтрунивал над Дзуку, за что тот неоднократно награждал его подзатыльниками, хотя в глубине души нисколько не сердился на него. А Таурия, зная отношение Дзуку, вовсе не боялся притворного гнева друга, и стоило тому отойти, как он сызнова начинал свои шутки. Однако Таурия никогда не переходил границ, потому что они любили друг друга и были преданными друзьями.

Отец Таурии — Валико Габечава — тоже работал шофером, он-то и обучал Дзуку шоферскому ремеслу. За пятнадцать лет службы в Заготконторе Валико не только ни разу не попал в аварию, но и не был замечен ни в одном дорожном происшествии. Однако лет семь назад он на своей полуторке повез жену и десятилетнего сына в деревню, и до сих пор ходят только одни догадки, как его угораздило сверзиться в овраг. Сам Валико и его жена погибли моментально, а Таурия уцелел чудом. У него не было ни родственников, ни близких, и друзья Валико решили отдать мальчика в детдом. Взбешенный Дзуку разругался со всеми и забрал ребенка к себе. Отличаясь редкостным легкомыслием, двадцатидвухлетний парень тем не менее свято хранил заветы дружбы, а кроме того, считал Валико своим учителем, все это и заставило его взвалить заботу о мальчике на свои плечи. Таурия переселился к нему, и в течение трех лет, пока была жива мать Дзуку, не знал никаких забот. Он регулярно посещал школу и, хотя ленился учиться, все равно под присмотром матери Дзуку исправно тянул школьную лямку, вовремя возвращался домой, вовремя ел и одевался чище и аккуратнее, чем многие одноклассники. Все это благополучие рухнуло в один миг. Неожиданное кровоизлияние в мозг за три дня свело в могилу мать Дзуку, молодую еще, добрую и полную сил женщину. Таурия осиротел вторично. Дзуку не под силу оказалось воспитание подростка, находящегося к тому же в сложном переломном возрасте. Дзуку запил, иногда сутками пропадал на работе, и Таурия, вышедший из-под систематического надзора, забросил учебу и остался на второй год. И надо было случиться, чтобы в это время Дзуку откомандировали на три месяца в Сванетию. Он подумал и решил взять Таурию с собой. Все равно учеба того пошла насмарку, а так его можно обучить специальности шофера и все это время ребенок будет на глазах. Так он и сделал. С тех пор они не разлучались. В любое время их можно было увидеть вместе: то промчатся на машине по главной улице, норовя проскочить впритык с прохожими и до столбняка пугая их, то, обнявшись и пошатываясь, бредут пьяно и орут песни. Некоторым, особенно пожилым, не нравилось, что Дзуку приучает подростка к вину, но он насмешкой встречал их упреки и гнул свое: мужчина должен уметь пить. Пусть своих по-другому воспитывают, если пороху хватит. Мужество, считал он, определяется умением пить. Поэтому он и старался, чтобы Таурия пил вровень с ним, стремясь воспитать того мужественным и закаленным человеком. Дзуку и в голову не приходило, что такая закалка подрывает здоровье парня, он любил Таурию и старался научить его всему, что считал хорошим.

В этот вечер они пили в ресторанчике поселка. За одним столом с ними сидел Леван, высокий, печальный юноша, сын того врача, который зашивал рану Вамеху. Леван работал шофером в соседнем городке. Он приехал в поселок по каким-то своим делам и случайно наткнулся на Дзуку. Кроме них, в ресторанчике ужинали еще двое рабочих. Дзуку послал им от себя две бутылки вина, и они, сидя в углу, неторопливо попивали вино и степенно беседовали. Дзуку вспоминал о Сванетии, где они с Леваном работали несколько лет тому назад.

— А помнишь, Леван, каким молодчагой был бедный Астамур? — спрашивал раскрасневшийся Дзуку. Косые глаза его блестели.

— Хороший был парень.

— Другого слова не скажешь. Однако и Кочия не подкачал, а?

— Да, конечно… И он был славным парнем.

— Скажи, пололо руку на сердце, странно устроена жизнь?

— Да, смерть их была удивительной. Такое совпадение, — задумчиво проговорил Леван.

— Ты знаешь эту историю? — Дзуку повернулся к Таурии, который молча сидел рядом. — Если не знаешь, послушай. — Дзуку склонился к Таурии и уставился на него. — Астамур и Кочия были двоюродными братьями. За день до беды поцапались они из-за какой-то мелочи…

— Из-за каких-то копеек, — вставил Леван, потому что Дзуку теперь перевел взгляд на него.

— Да, — продолжал Дзуку, — Астамур ударил брата. В ту же ночь…

— Это вечером произошло, — поправил Леван.

— Поздним вечером, — уточнил Дзуку и снова пристально посмотрел на Таурию. — Едва Кочия отъехал от Хаиши, как у крутого поворота над Ингури его машина пошла юзом и загремела в пропасть.

— Несчастный, — вздохнул Таурия.

— Погоди, я еще не кончил, — остановил его Дзуку. — На другой день мы узнали об этом, всем было не по себе, быстренько собрали деньги семье. Астамур каялся, места не находил, что обидел брата. В тот же день отправился он в рейс, и в сумерках на том же самом повороте, где за день до этого разбился несчастный Кочия, перевернулся и упал в пропасть. Их трупы лежали рядом на берегу реки. Разве это не судьба?

— Поругались и погибли, — сказал Леван и тоже посмотрел на Таурию, — на одном и том же месте нашли свою смерть.

— Чего им было ссориться, чего делить?! Эх, — вздохнул Дзуку, — и славные были ребята. Выпьем за их память! — Он поднялся, осушил стакан, вытащил платок, вытер шею, обернулся к окну, вгляделся во что-то и засмеялся. Таурия вскочил и тоже выглянул в окно.

— Побратима увидел! — захохотал он и сел.

— Укороти язык, пацан! — гневно обернулся Дзуку.

Таурия принял серьезный вид. Дзуку уставился в окно.

— За их память! — Леван выпил, поставил стакан и, выждав, спросил Дзуку: — Кого ты там увидел?

Дзуку сел и еще раз грозно посмотрел на Таурию:

— Мейру.

— А, Мейра. Жив еще горемыка…

— Не только жив, из-за него чуть война не началась.

— Какая война? — удивился Леван, достал папиросы и закурил.

— Шамилю морду намылили, — Дзуку ухмыльнулся. — Досталось ему, не так ли? — Он обернулся к Таурии. Таурия захохотал.

— Два дня с постели подняться не мог.

— Шамиль? — окончательно изумился Леван. — Кто же это решился?

— А кто такой твой Шамиль, что его нельзя избить? — вызывающе спросил Дзуку.

— Ты прав, лучше лучшего не переводится, но все-таки?

— Они, как всегда, начали над Мейрой потешаться, а тут какой-то приезжий подоспел. Вамех, кажется, — Дзуку кинул взгляд в сторону Таурии. — Так?

— Ага.

— Он-то и вступился за Мейру и пару раз так шарахнул Шамиля, что того чуть живого отволокли домой! — Дзуку расхохотался.

— Не слыхал, — сказал Леван.

— А почему, спрашивается, надо измываться над Мейрой, что он, не человек, что ли?!

— Разумеется, человек.

— Скулу свернули Шамилю.

— И Шамиль стерпел?

— Того парня подкараулили и ранили в парикмахерской, когда он брился, сейчас он в больнице.

— Ух, какая мерзость! Откуда он?

— Не знаю.

— Тяжело ранили?

— По горлу полоснули, — показал рукой Дзуку. — За день до этого я выручил его — отвез за город, да ты знаешь приезжих, черт потащил его на базар, решил побриться, те подкрались и резанули. Твой отец спас его. Если бы не он…

Леван опустил голову.

— Выпьем за твоего отца. — Дзуку разлил вино по стаканам. — Я в ваши дела не встреваю, но, по-моему, он — мужик что надо и врач хоть куда. За благополучие доктора Коции.

Леван не шелохнулся.

Найдется ли на свете человек, которым бы все были довольны? Нет, невозможно отыскать такого, который был бы одинаково приятен всем. Даже самый красивый, самый справедливый, добрый и талантливый человек кому-нибудь — хотя бы одному, если не больше, — покажется неприятным. Такова жизнь. Нет ни одного абсолютно плохого или абсолютно хорошего человека. Даже во всеми признанном подлеце кто-то находит положительную черточку. Поэтому доброту или зловредность человека определяет не его поведение, а та любовь или неприязнь, которые они вызывают в окружающих. Чем больше любишь человека, тем лучше кажется он. Но что рождает любовь? Проявление характера или натуры человека, которые отвечают твоему характеру и твоей натуре. Натура или характер часто проявляются в поведении. Но и поведение не всегда выдает истинную сущность человека. Многие сознательно или бессознательно носят разнообразные маски. Однако любовь настолько зорка, что никогда не обманывается в оценке предмета, на который она направлена.

Все в городке любили отца Левана, и он, по мере своих возможностей, помогал всем, всем протягивал руку, слывя честным, отзывчивым и образованным человеком. В глазах общественности он являл собой образец истинного интеллигента, потому что в городке интеллигентностью считалось определенное социальное положение, а не благородство души и разума. Но вот единственный отпрыск этого достойного человека несколько лет живет отдельно и даже не наведывается в отчий дом. Что послужило причиной подобного отчуждения? Почему этот молодой человек, воспитанный в культурной семье, одаренный несомненным талантом, вдруг становится заурядным шофером? Почему случилось так, что Леван жил впроголодь, нуждался в самом необходимом, попустился мечтой, не получил образования, а его отзывчивые родители, которые, по их словам, заботились о каждом в этом городке, махнули на него рукой и пальцем о палец не ударили, чтобы помочь ему твердо встать на ноги и выйти в люди? Трудно остановиться на какой-либо одной причине, потому что причин было множество.

Сам доктор Коция вырос в нищей многодетной семье. Отец его отличался скандальным, драчливым и забулдыжным характером, во всяком случае таким помнили его старики. Вечно раздраженный похмельем и угнетенный безденежьем, он махнул рукой на семью и целыми днями рыскал по улицам в поисках дармовой выпивки. Убили его в пьяной драке. Между многочисленными братьями и сестрами царили грубые, напряженные и странные отношения. Эти издерганные молодые люди по любому пустяку готовы были вцепиться в глотку друг другу. Ни на минуту не утихали в доме скандалы, проклятья, рыдания. Повзрослев, Коция понял, что необходимо бежать из дому, если он хочет добиться чего-нибудь в жизни. Он уехал в Тбилиси, закончил там институт и возвратился в родной город с дипломом врача. Отныне он стал одним из самых уважаемых людей города. В те годы специалистов с высшим образованием можно было пересчитать по пальцам, а профессия врача считалась одной из самых редкостных, врачи пользовались необычайным уважением, и молодой доктор стал неким идолом для всех друзей и родственников. Его тут же назначили главным врачом только что открывшейся больницы, что еще больше укрепило его авторитет в глазах окружающих. Сам Коция постепенно привык к особому почтению, забыл, что был таким же человеком, как все вокруг, и что умение врачевать недуги отличает его от остальных. Неожиданное возвышение так подействовало на него, что он возомнил себя сверхчеловеком, хотя никогда не забывался перед теми, кого считал выше себя по положению, перед сильными мира сего. Зато с остальными держался грубовато и надменно, не стесняясь подчеркивать свое превосходство, свои личные достоинства, которые бог весть куда исчезали, стоило ему столкнуться с начальством. Однако доктор считал свое поведение вполне естественным, не задумывался, надо ли быть со всеми одинаковым, таким, каков ты есть на самом деле. Он был убежден, что тот пьедестал, на который возвели его родственники и члены семьи, полностью соответствует его природной недюжинности, мнил себя выдающейся личностью, гордостью не только рода, но и города. Именно поэтому он не терпел возражений. Он считал, что его мнение по всем жизненным вопросам должно приниматься без колебаний. Мягкий и податливый от природы, с годами он сделался вспыльчивым и упрямым. А в общем это был добрый, чувствительный человек, заблудившийся по обстоятельствам. Раздувая свою значимость, он в то же время не ощущал себя цельной и самобытной личностью, а поэтому панически боялся встать на одну доску с простым человеком, снизойти до общения с ним, видя в этом угрозу собственного падения, опрощения, ординарности. Точно так же держался он и с сыном. С высоты собственного величия Коция насмехался над детскими увлечениями мальчика. Леван с детства любил рисовать и сочинять стихи. Но стоило ему показать свои произведения родителям, как отец начинал иронически щуриться, всячески высмеивать мальчика, а его увлечение называл финтифлюшеством. Следует добавить, что доктор считал непростительной ветреностью занятия поэзией или живописью, к тому же он полагал, что любое одобрение работ сына тотчас уронит в глазах ребенка высокий вкус отца. В действительности же все оборачивалось иначе. Ребенок чувствовал себя пасынком. Мать вторила супругу, потому что авторитет Коции казался ей непререкаемым, правота — не подлежащей сомнениям, а безграничное чувство признательности за ту любовь, благодаря которой она — простая, необразованная женщина — превратилась в одну из самых достойных и уважаемых дам городка, никогда не угасало в ней. Ребенок же не разделял восхищения родителей самими собой и своей жизнью. Книги открыли перед ним иной, более привлекательный мир, и он стремился подражать не родителям, а героям этих книг. Атмосфера, в которой жили и действовали те нереальные герои, поразительно отличалась от домашней обстановки, и мальчик начал ненавидеть дом, перестал воспринимать замечания отца и матери, потому что те ни во что не верили и не понимали многого из того, что по книгам было хорошо и достойно подражания. А доктору и его супруге и в голову не приходило, что ребенка необходимо всесторонне подготовить к жизни. Помилуйте, он сыт, одет, посещает музыкальную школу, чего же еще? Они в детстве и мечтать не могли о таком счастье, а если этот оболтус не хочет учиться — туда ему и дорога. Виноваты ли они, что ему взбрело в голову бросить музыкальную школу, что даже побои не направили его на правильный путь? Так рос Леван. Чем чаще ругали его, тем больше он замыкался в себе. На грубость стал отвечать дерзостью, и между родителями и сыном пролегла пропасть взаимного недоверия и неуважения. Леван мучительно переживал любое наказание, инстинктивно чувствуя, что не был таким выродком, злодеем и дикарем, каким считали его близкие, благодаря наговорам отца и матери видевшие в нем порочное и неуравновешенное существо. А ребенок, отлично сознавая подобное отношение, все больше убеждался в собственной неполноценности.

Это были тяжелые годы, и Леван старался не вспоминать о них, особенно теперь, когда прошло столько лет. Потом все переменилось. Едва ему минуло шестнадцать, как он после очередного конфликта ушел из дому и порвал все связи с родителями и теми из родственников, которые поносили его и старались ограничить его свободу. Впервые в жизни ощутил он полную раскрепощенность и понял, что каждый человек — личность. Рухнули препоны, которые столько лет мешали ему наслаждаться жизнью, он был волен делать все, что ему хочется, выбирать друзей по душе, не опасаясь ущемить отцовский авторитет, в который давно не верил. Он не находил, что его отец отмечен прозорливым умом, величайшими достоинствами и непогрешимостью, но теперь старался не думать об этом. Он наслаждался жизнью, не обращал внимания на свою неустроенность. Отныне не было ничего зазорного в том, что он заходил в пивную и беседовал за кружкой пива с каким-нибудь землекопом, знакомился и встречался с девушкой, будь она хоть дочерью ночного сторожа. Мир для него делился на достойных и недостойных, а не на выбившихся или не выбившихся в люди, как рассматривали человечество в его семье. Но иногда на него находила хандра, наваливалась тоска, ему недоставало тепла и сердечного участия, которые он наблюдал в отношениях других, и стоило Левану заметить чье-то внимание и ласку, как слезы невольно наворачивались на глаза, начинало казаться, что он обделен жизнью, и чувство обиды долго свербило в душе. Эти внезапные приступы обиды развили в нем склонность к меланхолии, он досадовал и даже пугался их, но однажды, вычитав у какого-то философа, что меланхолия — самое возвышенное и благородное настроение, он наполнился гордостью за свою невольную отверженность и одиночество и с тех пор предпочитал свое сиротство общению с кем попало. Он пребывал в состоянии постоянной грусти и задумчивости, а в редкие минуты веселья оставался тем же небойким, замкнутым человеком. Только общение с природой наделяло его подлинным счастьем, он забывал, кем или чем был, откуда пришел, как звали его, чьим сыном является и на каком языке разговаривает. Он ощущал себя человеком — такой же частицей этого непознаваемого мира, как дерево и река. Он чувствовал, что он — сын земли и создан теми же законами, которыми созданы небо и земля, горы и поля, леса и животные — то есть все, что сотворено когда-то. В такие минуты он с особой остротой проникался значением всего, что видел и ощущал. Он наслаждался тем, что существует, потому что это ощущение вытесняло память о повседневности, казавшейся мелочной и ничтожной по сравнению с чувством собственного бытия. Это чувство было мгновенным, а потому более пронзительным и глубоким. Он проникался трепетом листвы и дуновением ветерка, и ветер в такую минуту был для него не просто воздушным потоком, лишенным осмысления самого себя, а чем-то иным, живым и полным жизни, подобно богу, о котором говорили, что он тоже незрим, но ощутим во всем. Это были счастливейшие минуты, но не меньшее счастье испытывал он, когда пытался передать все в словах или в красках, и если ему удавалось воплотить свое на холсте или бумаге, — он бывал опустошен счастьем, утомлен им до той поры, пока жизнь не наполняла его душу каким-нибудь новым своим проявлением и не вызывала желания постичь новую тайну природы. Леван был поэт и художник, поэзия и живопись приносили ему счастье, но он никому не показывал своих работ, не ждал, что его поймут и оценят, потому что с детства свыкся с попреками и насмешками, а ведь, быть может, его ругали от неосознанной зависти к таланту, перед которым возрастное различие теряет всякое преимущество. Правда, иногда, подвыпив в компании, Леван читал свои стихи шоферам и рабочим, с которыми ему приходилось общаться, удивляя их и заставляя прослезиться. Иногда друзья по работе навещали его, разглядывали висящие по стенам рисунки и восторгались ими, хотя совершенно не разбирались в живописи, но благодаря своей непосредственности понимали, что имеют дело с незаурядным человеком. Народ этот был без претензий. Они не боялись попасть впросак, оценивая работы Левана, не боялись осрамиться, обнаружив собственный вкус. Они прямо говорили, что им нравится, а что нет. Их искренне удивляло, что простой шофер может сочинять такие душевные стихи и рисовать такие прекрасные картины. Друзья гордились Леваном, чувствуя, что талант, как и красота, дается свыше, потому что человек способен достичь всего, кроме таланта. Только филистеры завидуют одаренности и не любят ее, а эти грубые парни любили Левана, потому что терпеть не могли филистеров. А Левана окрыляла похвала друзей и очень огорчало, когда они браковали его стихотворение или рисунок.

Таков был Леван. Сейчас он сидел в ресторанчике поселка и, опустив голову, слушал косоглазого Дзуку. За окнами темнело. Странные тени бродили по белым стенам столовой. Дзуку держал на весу полный стакан. Они уже успели выпить за всех, за кого диктовал выпить закон застолья, — за родину и за родителей, за братьев и сестер, за сотрапезников, за буфетчиков и официантов этого ресторанчика, за живых и мертвых, за всех ангелов и святых. Теперь Дзуку собирался произнести тост за предков, потому что вспомнил о нем с опозданием, хотя требовалось произнести его одним из первых.

— Наши предки достойны всяческой похвалы, — говорил он. — А? Что скажешь, Леван, чего голову повесил?

— Истинно так! — отозвался Леван.

— Мужественны были наши предки?

— Мужественны.

— А разве это дело, подкрасться к человеку, когда он бреется, и перерезать ему глотку?

— Позор! — ответил Леван.

Дзуку поставил стакан:

— Должен сказать тебе, Леван, испохабился наш город, все поддакивают сильному и никто не заступится за слабого. Наоборот, над ним же измываются. О чем можно говорить, когда добро, благородство, честь считаются дуростью и губошлепством? Разве такими были наши предки? Разве позволили бы себе напасть со спины? А, что скажешь, Леван?

— Откуда мне знать?

— Как это откуда? Разве стоит говорить, что они не опустились бы до такой подлости и низости? А нынче тот же Резо, или как его там, выпендривается перед народом, бахвалится, будто невесть какой подвиг совершил! Строит из себя героя, вместо того чтобы сгореть от стыда, юлит перед Шамилем. Дай срок, я доберусь до него…

— Наш город действительно испортился, — сказал Леван.

— Испортился! — взревел Дзуку. — Распустились, твари! Но не выйдет по-ихнему, правый должен победить, таков закон природы. Я люблю правду, правду! — во весь голос кричал он.

— Правда — это самое основное, Дзуку! Что может быть лучше правды?!

— Я за справедливость! Душу отдам за того парня, который из-за Мейры против всего города выступил. Мог же он вильнуть сторонкой, но душа ему не позволила, потому что он настоящий мужчина, а то стоило ли рисковать жизнью за какого-то Мейру?!

— Почему же не стоило, и Мейра — человек!

— Э, какой он человек!.. Однако и такого не обижай! Со слабым любой недоносок справится. А ежели ты такой герой, то наступи сильному на мозоль. — Дзуку выдержал многозначительную паузу и продолжал. — Тот парень вступился, и весь город окрысился на него… Он настоящий мужчина!

— Почему же весь? Ты на чьей стороне?

— Что за вопрос? Конечно, на стороне того парня. Пусть он приезжий, незнакомый, но я все равно за него, потому что он прав.

— И я за него, хотя и в глаза его не видел, — сказал Леван, — а сколько таких, как мы?

— Наберется…

— Выходит, что и в нашем городе порядочных много?

— Хорошие и плохие есть во всех городах, во всех семьях. Мне обидно, что подонки хорошим на шею сели. Испортился наш город.

— Не вечно же так будет! Давай, Дзуку, выпьем за хороших людей! — Леван поднял стакан и уперся взглядом в стол. — За здоровье добрых и справедливых! Что скажешь?

— Что я могу сказать? Отличный тост! — Дзуку поднял стакан. — Только я добавлю: за здоровье всех хороших людей во главе с тем парнем, который сейчас лежит в больнице, но скоро выйдет… Его Вамехом зовут, не так ли? — Дзуку повернулся к Таурии.

Таурия спал, уткнувшись лбом в стол.

— Смотри-ка, он уже храпит! — удивился Дзуку.

— Не буди, намаялся, наверное, за день.

— Какое намаялся, пить не умеет! Эй, парень, поднимайся! — заорал Дзуку, тряся Таурию за плечо.

Таурия поморщился, пробормотал что-то и продолжал спать.

— Пей, Дзуку! — остановил его Леван.

— О чем я говорил?.. Да! За здоровье хороших людей во главе с Вамехом! — сказал Дзуку и выпил.

— За здоровье всех во главе с Вамехом! — поддержал Леван.

Долго беседовали они. Закончив пить, едва держались на ногах. Седобородый официант проводил их до двери. Прощаясь, Дзуку трижды облобызал его. На дворе стояла ночь. Луна еще не взошла, и прохожие проплывали странными, сумеречными тенями. Таурия прислонился спиной к дереву, сложил руки на груди и застыл, печально глядя на черное небо. Леван попрощался, залез в кабину и тронул грузовик. Дзуку пересек улицу, зашел за свою полуторку, послышалось журчание, потом все смолкло. Немного спустя хриплый голос Дзуку нарушил мертвую тишину улицы:

— Таурия!

В ресторанчике с грохотом убирали стулья. Таурия поплелся к машине, залез в кабину и сел рядом с Дзуку.

— Где ты, парень? — с усмешкой поинтересовался Дзуку, удобнее устраиваясь на сидении.

— Куда мы едем? — тихо спросил Таурия.

— Куда? Домой пора.

— Домой? — переспросил Таурия.

— Куда же еще?! Что с тобой?

— Ничего, — протянул Таурия. Он был бледен, удивленно и задумчиво озирался по сторонам, и голос его звучал приглушенно. — А где мы были?

— Как где? В ресторане. Ты что, спишь еще? — вскипел Дзуку, нащупал переключатель и включил фары. — Болтаешь, как пьяный.

Ровная дорога молочно заблестела в свете фар, словно стрела, бесцельно пущенная во мрак. Друзья сидели в темноте и смотрели сквозь ветровое стекло кабины.

— Вспомнил, мы в еврейском поселке.

Дзуку выключил фары.

— Что с тобой, малыш, ты еще не пришел в себя?

— Знаешь что, Дзуку? — прошептал Таурия, — мне почудилось, будто меня не было на свете, будто время обошлось без меня. Как будто я вывалился из жизни, сгинул куда-то, а куда — не знаю. Как будто я не жил в эти часы. Страшно…

— Чего ты испугался, как тебе не стыдно? — Слезы закипали на глазах Дзуку. — Что за страсти ты городишь? Напридумывал…

— Не знаю.

— И не совестно тебе? — Дзуку обнял Таурию, прижал к себе, встряхнул и завел мотор. — Садись за баранку. Гони, как мужчина. Ты теперь сам должен сидеть за рулем.

Он спрыгнул на землю. Слезы текли по его щекам. Он обошел машину и сел рядом с Таурией.

11

В этот же вечер, как раз в то время, когда машина Таурии и Дзуку, непрерывно гудя, с грохотом промчалась по дороге и вылетела на главную улицу, по тротуару шла Алиса под руку с Джемалом. Они направлялись к ней слушать пластинки. Джемал рассказывал девушке о прекрасной Одессе, где он уже пятый год учится в медицинском институте, о море, которое из приморского парка обозревается до горизонта, о кораблях, входящих в порт или уплывающих куда-то в дальние страны. В солнечный день, словно белые лебеди, скользят пассажирские теплоходы по голубой глади моря. Джемал рассказывал, как отрадно прогуливаться под каштанами Дерибасовской, и Алиса, казалось, ловила каждое его слово. В действительности же, ни того, ни другую не трогали ни Одесса, ни ее достопримечательности. Совсем иной смысл таился под каждым словом. Все их внимание было сосредоточено не на рассказе о приморском городе, а на том, что происходило между ними вне разговора. И чем красочней описывал Джемал Одессу, тем вернее — казалось ому — достигает он своей цели, тем яснее дает понять Алисе, что́ ему хочется сказать. И чем прилежней внимала ему Алиса, тем отчетливей чувствовала она невысказанные соображения спутника, потому что в самые патетические моменты разговора он стискивал локоть девушки, прижимал ее к себе, останавливался в тени, будто увлекшись воспоминаниями, и близко склонялся к девушке. Алиса прекрасно понимала его игру: она хорошо изучила мужскую натуру. Со многими доводилось встречаться ей, и в мужчинах она разбиралась. Все они стоили один другого, хотя попадались и исключения. Некоторых она раскусывала сразу и впоследствии убеждалась в своей правоте. Другие, напротив, менялись со временем, опровергая первое представление о них. Но в глубине души Алиса сразу и точно определяла, кто что представляет из себя. Алисе доводилось знавать мужественных красавцев, у которых ни на грош не было ни мужества, ни твердости, ни настойчивости, хотя вначале их поведение, казалось, отвергало даже возможность подобных предположений, но Алиса интуитивно угадывала их суть, и предчувствия никогда не обманывали ее. Лучшее подтверждение тому — Ясон. Попадались и другие, решительные и резкие, как, например лейтенант милиции Бено, который хамовато обходился со всеми — с подчиненными, с задержанными, с горожанами — и только с начальством бывал почтителен и сдержан. Однако Алиса предпочитала его многим, потому что на него можно было положиться, и когда он находился рядом, никто бы не решился обидеть ее. Ухаживали за ней и культурные, воспитанные юноши, которые всегда одевались с иголочки, сдували с себя пылинки и питали страсть к беседам о возвышенных материях, например, об искусстве, и хотя Алиса не разбиралась ни в литературе, ни в живописи, но обожала кино и театр и свое обожание переносила на тех, кто был способен поддержать разговор на эти темы. Таков был Ясон, да и Джемал не уступал ему. Алису нимало не интересовала новизна мысли или оригинальность мышления собеседника, она не старалась проникнуть в смысл его рассуждений, довольствуясь складной речью и не более. Этим и подкупал ее Джемал. Кроме того, внутренне Алиса почему-то верила, что ее новый поклонник не способен опуститься до такой подлости, какую совершил Ясон по отношению к Вамеху. И безусловно, одной из главных причин того, что Джемал нравился Алисе, была его внешность. Алиса, как и всякая женщина, придавала ей немалое значение, Джемал, под стать Ясону, был высок, строен и широкоплеч, но производил впечатление более воспитанного и разбирающегося в жизни человека. А помимо всего прочего, немалую роль играло и умение одеваться: опрятного и подтянутого человека Алиса считала более культурным, нежели неряху. В ней жило твердое убеждение, что только темные, некультурные люди способны одеваться кое-как, она даже остерегалась их, пример тому — Дзуку и Шамиль. Ее удивляла одежда Вамеха, но она смутно понимала, что он не чета таким, как Шамиль или Дзуку. Юноша в черном сразу заинтриговал ее, она никак не могла понять тогдашнего его поведения, когда он, истекая кровью, с перерезанным горлом, никого не подпускал к себе. Но как прекрасен был он, когда кинулся на помощь Мейре и преградил дорогу Шамилю. Ах, до чего красив был он в тот миг! Как мальчишка, увлеченный своей дерзостью, один против всех!

Но сегодня Алисе нравился Джемал. Что ни говори, а женская натура брала свое: ей доставляло удовольствие, когда за ней ухаживали. А в том, кто не скупится на учтивость и постоянное внимание, она готова была найти массу достоинств. Джемал же с первого дня знакомства всячески старался угодить ей.

Сейчас они медленно шли по главной улице, иногда останавливались в тени деревьев, смеялись или, приняв серьезный вид, спорили по совершенно незначительному поводу. Чудесная, теплая ночь опустилась на город. В освещенных окнах виднелись люди, перед подъездами на низеньких скамеечках или на приступках лестниц сидели женщины в легких сарафанах и переговаривались. Дети носились вокруг них, а мужчины в пижамах громко беседовали и басовито хохотали. Ночь была так хороша, что никому не спалось, и все, от центра до самой почты, провожали взглядами эту увлеченную разговором парочку. Внезапно Джемал увидел, что из подъезда Алисиного дома вышел Ясон. Джемал замер под деревом, тронул Алису за руку и показал глазами на Ясона. Тот уже выбрался на середину улицы и, задрав голову, разглядывал темные окна дома.

— Что ему нужно?

— Не знаю, — ответила Алиса, не сумев скрыть довольной улыбки.

— Ты же говорила, что между вами все кончено, — строго напомнил Джемал.

— Так оно и есть. Ума не приложу, что ему надо? — почему-то начала оправдываться Алиса и пожала плечами.

Тем временем Ясон подошел к почте. Там кто-то ждал его, стоя в тени. Ясон остановился и принялся что-то объяснять ему. Затем оба вышли на середину улицы и зашагали прочь. Когда они прошли под фонарем, хоронившийся за деревом Джемал узнал спутника Ясона.

— Смотри, это же Вамех! — воскликнул он.

Алиса кивнула головой и задумчиво проговорила:

— Интересно, зачем они приходили?

12

А потом прошла ночь, и снова наступило утро. На востоке порозовело. Постепенно голубело небо, и свет озарял землю. Город пробудился. На улицах появились первые прохожие. Каждый из них по-своему провел ночь и по-своему встречал день. Многие продолжали спать, совершенно не зная, что принесет им это утро, какими переменами по сравнению с прошедшим отметится новый день. Взошло солнце. Началось его извечное путешествие вокруг земли, да, да, вокруг земли, а не наоборот, потому что все люди видят это явление природы именно так, как воспринимают его наши органы чувств. Мы только разумом понимаем, что происходит нечто противоположное Только мысль постигает то, чего не в силах уловить глаз.

Но есть тупики и для мысли. Ведь всем известно что многое, совершенно естественное с точки зрения сложных законов жизни, часто представляется нам необычайным, странным, и мы не в силах проанализировать подобное явление, потому что нам непостижима его логика. Справедливая необходимость многих явлений скрыта от нас, и то, что для высшего разума является логичным и стройным, представляется нам загадкой. Ужасным и необъяснимым предстает перед нами преждевременная гибель живого, жизни, которая обрывается не после закономерной старости, а в пору, когда благодатные силы природы начинают пробуждаться, расти, расцветать, то есть жить. Никто не понимает, почему в природе случается такая непоследовательность, такая нелогичность, которая противоречит общим нормам развития. Человек во всем ищет закономерность. Мы считаем, что все происходящее в мире подчинено определенному закону, а потому и справедливо, и мы приспосабливаемся ко многим явлениям, законам и нормам природы — рождению, росту, старению и смерти, вызванной старостью. Понятие естественности старения и умирания вошло в нашу плоть и кровь. Мы приспосабливаемся к будущей смерти. Но почему мы должны погибать прежде, чем достигнем той точки, после которой смерть необходима? С этим мы не можем смириться, хотя подобное случается сплошь и рядом и считается в порядке вещей. Но почему такое считается обычным, не знает никто.

Наутро после выпивки в поселке Дзуку и Таурию снова потянуло выпить. Почему? Трудно сказать. Еще не протрезвевшие, выехали они из дому, остановили машину около закусочной у базара, зашли внутрь, позавтракали, выпили по стаканчику водки.

— Повторим, Дзуку? — спросил Таурия.

— Повторим.

Выпили еще по триста. Не подействовало. Пили молча. Буфетчик видел, как они сидели за столом, чокались и пили. Потом подозвали его рассчитаться. Когда он подошел, они, казалось, не собирались вставать. Опорожненные тарелки были отодвинуты, соль, просыпанная из солонки, смешалась с хлебными крошками, немного водки было пролито, и Таурия небрежно поставил локоть в эту лужицу, подперев голову. Ногти его были черны от грязи, рукава закатаны, и на руке выделялись фиолетовые буквы Т и Г — его инициалы. Буфетчик прикинул на счетах. Дзуку бросил деньги на стол. Все почему-то посмотрели на них — и Таурия, и буфетчик, и Дзуку. Одна рублевка намокла в водке, к ней прилипли крошки. Дзуку и Таурия поднялись и вышли на улицу. Солнце поднималось над домами. Они остановились у магазина, закурили и вдруг, словно соревнуясь, сорвались с места, вскочили в машину и скрылись за углом. Буфетчик унес пустые тарелки, мокрой грязной тряпкой обмахнул стол, отошел к прилавку, опустился на табуретку и погрузился в полусонное раздумье. Мухи тотчас облепили солонку.

Дзуку и Таурия подъехали к Заготконторе. Таурия остался ждать, а Дзуку пошел в контору за нарядом.

Все это происходило утром. Ранним утром. Солнце поднималось и припекало, и каждый, кто находился на улице, с удивлением провожал взглядом полуторку Дзуку, за рулем которой сидел Таурия. Бог знает, почему ему взбрело в голову погнать машину, может быть, всему виной водка, может быть — вчерашнее разрешение сесть за руль, но он с бешеной скоростью промчался по главной улице, и в конце ее, как раз напротив школы, в которой учился когда-то, врезался в телеграфный столб, искорежил кабину, пробил себе висок и тут же умер. Все это случилось в одно мгновение, и лишь минуту спустя опомнились люди, закричали, смешались, побежали к Таурии, которого выбросило из кабины — он лежал на земле, истекая кровью. Лицо, руки, одежда были в крови. Кровь окропила машину и землю, и расплывалась в луже, у которой лежал Таурия. Народ сбегался со всех сторон. Все это случилось на глазах людей, которые вовсе не желали Таурии смерти, но и помочь уже не могли. Остывающее тело парня валялось на земле.

Вамех уже знал о происшедшем. Он торопливо шагал по главной улице в том направлении, куда бежали все. Он замечал среди бегущих своих знакомых — у него уже появились знакомые в этом городке, — видел взволнованные, объятые ужасом лица и, взбудораженный, сам торопился за людским потоком. Вамех был совершенно выбит из колеи — когда такое случается, человек сразу теряет чувство реальности, почва уходит из-под ног, повседневные заботы лишаются всякого значения, и некоторое время человек склонен считать, что у него раскрылись глаза, что он увидел истинное лицо жизни, скрытое до сих пор покровом обычности и каждодневности. Все ему видится в тщете до той поры, пока не минует это потрясение, это внезапное нарушение душевного равновесия и пока он заново не свыкнется с жизнью, с ее радостями и напастями. Чем ближе тебе человек, с которым стряслось несчастье, тем дольше сохраняется такое настроение, чем он отдаленнее, тем быстрее забываешь, что и тебя ждет такой же конец.

Вамех стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на народ. Он не пытался пробиться сквозь толпу, чтобы взглянуть на мертвеца. Женщины рыдали, ударяя ладонями по коленям, мужчины скорбно качали головами. Крики и рыдания слышались со всех сторон. Шамиль, выбравшись из самой толчеи, невидящим взглядом уставился на Вамеха и, не узнавая его, сказал:

— Оказывается, он был вдребезги пьян…

Вот и тот верзила, который ранил Вамеха. Вамех почувствовал, как у него заколотилось сердце, невольно стиснул кулаки, но тут же разжал пальцы. Еще один из этой же компании, стоя рядом с Шамилем, исподтишка косился на Вамеха, притворяясь, что не замечает его. Шамиль стоял спиной к Вамеху и разговаривал с какими-то людьми. Подлетела «скорая помощь», из нее выскочили доктор Коция, Алиса и Джемал. На ходу запахивая белые халаты, они бросились сквозь толпу, а Вамех продолжал стоять, скрестив руки и наблюдая. Заверещали тормоза еще одной машины, из нее с диким воем выпрыгнул Дзуку, который уже знал все. Народ в страхе расступился, Дзуку в изодранной рубахе, весь в слезах, с мутными покрасневшими глазами бросился к трупу, увидев, застыл на миг и тут же с нечеловеческим ревом ударил себя по глазам, повернулся и изо всей силы стал биться головой о грузовик.

— Удержите его! — закричали в толпе.

Шамиль и плешивый Резо, тот самый, что ранил Вамеха, сорвались с места и бросились к Дзуку. Но тот, снова намереваясь ударить разбитой и окровавленной головой в искореженный борт машины, с такой силой двинул Резо в лицо, что парень покатился по земле. Теперь Дзуку отбивался ногами, силясь вырваться из рук Шамиля, обхватившего его сзади.

Вамех подскочил к Дзуку, схватил его спереди за пояс.

— Пустите! — закричал Дзуку, оказавшись между Шамилем и Вамехом. Никто не решался приблизиться к ним. Они сплелись, свалились на землю. Вамех ощутил сивушное дыхание Дзуку, внезапную и острую боль в ноге — должно быть, напоролся на что-то, — но не разжал рук. Все трое, напрягая силы, катались по земле, с трудом удерживая обезумевшего Дзуку.

— Дзуку, уймись, стыдно! Дзуку, чего ты взбесился! — кричал Шамиль, безуспешно пытаясь поднять Дзуку на ноги. Улучив момент, Вамех поднялся на колени и заломил руки Дзуку назад. Лицо Вамеха случайно коснулось лица Шамиля, руки их переплелись, и Вамех ощутил, что в нем нет ни малейшей ненависти к Шамилю, наоборот, тот сейчас казался близким и почти родным… Это неожиданное чувство, жалость к Дзуку, боль в ноге, напряжение схватки, крики вызвали слезы, и Вамех с трудом сдержал их. Дзуку выбился из сил, только хватал воздух раскрытым ртом. Вамех и Шамиль с большим трудом отвели его на другую сторону улицы.

— Разве так можно, уймись, ты же в своем уме, стыдно! — тяжело переводя дыхание, проговорил Шамиль. Дзуку обмяк, уронил голову и не делал больше попыток вырваться. Лицо его было залито потом и слезами, кровь с разбитой головы текла за шиворот. Вамех протянул ему папиросу. Губы Дзуку дрожали, но он все же затянулся, глотая дым и всхлипывая. Они стояли у края дороги. Тут подошли доктор Коция, Алиса и Джемал и принялись успокаивать Дзуку.

— Разве мыслимо убиваться подобным образом, дорогой вы мой?! — качал головой доктор. — Вы же мужчина! Перевяжи ему голову…

Дзуку покорно наклонил голову, и Алиса стала бинтовать ее. Бинт тут же пропитывался кровью. Джемал попросил у Вамеха закурить.

— Вы видели, как это произошло? — спросил он.

— Нет, я пришел позднее.

Джемал покачал головой и отошел к доктору.

— Вы же мужчина, извольте держаться в рамках, разве можно так распускать себя? — продолжал строгим тоном выговаривать доктор Коция, глядя на Дзуку.

Вамех уловил, как глупо и почти смешно звучат слова доктора Коции и его нарочито строгий голос, ведь доктор не чувствовал и сотой доли того, что чувствовал сейчас Дзуку, который был совершенно убит и при всем желании не мог взять себя в руки, но что еще оставалось делать доктору Коции? Как можно утешить словами, как можно выразить ими то, что переживает человек? Слова — только символы чувств, той непостижимой и непередаваемой глубины переживаний, которая подразумевается под ними. Эти символы становятся понятны обоим только в том случае, когда слушающий переживает чувство, о котором говорит ему другой. Именно поэтому в особенно горькие минуты люди часто понимают друг друга без слов, молча, — переживания ясны и не нуждаются в разъяснениях. Разъяснения чувств ничего особенно не меняют, не сближают людей, не открывают одному душу другого, каждый остается при своем, потому что человек способен понять другого лишь тогда, когда их желания, переживания, страсти совпадают, становятся общими, или, говоря более точно, одинаково направленными, но тогда любые объяснения — излишни. Подобное проникновение в душу другого не легкое дело, но сейчас Вамех отлично воспринимал чувства Дзуку.

Задумавшись, молча стоял Вамех. Алиса бинтовала голову Дзуку, закончив, встала рядом с Вамехом.

— Представляете, какой ужас! — сказала она.

— Испытал, — глухо проговорил Вамех.

— Неужели? — с интересом спросила Алиса, заглядывая ему в глаза.

— Что неужели? — Вамех пристально и удивленно посмотрел на нее.

Алиса смутилась, покраснела, наверное, ей стало неловко за свое любопытство, и она замолчала.

Люди продолжали толкаться вокруг них. Подъехал мотоцикл автоинспекции, и милиционеры закружили вокруг разбитой машины. Доктор Коция и Джемал что-то втолковывали Дзуку. Шамиль стоял возле них.

— Нет, нет, только домой! — раздался голос Дзуку.

— Хорошо, хорошо, как вы пожелаете, — ответил Коция, посмотрел по сторонам, приказал: — Грузите покойного, — и направился к машине «скорой помощи».

Шамиль и Джемал последовали за доктором. Дзуку направился было за ним, но замешкался, оглянулся на Вамеха, задержал на нем взгляд, словно собираясь что-то сказать, потом решительно повернулся и пошел к телу своего друга. Вамех двинулся за ним. Народ расступился.

Кто-то накрыл лицо Таурии заскорузлым от крови носовым платком. Не верилось, что он мертв. Безвольно разбросался он по земле в парусиновых брюках и в одной парусиновой туфле. Носок был продран, то ли не успел он заштопать его, то ли не обратил внимания. Одна пуговица на брюках была оторвана. Раскинув руки, словно прося у кого-то прощения, лежал он, и яркое солнце освещало его… В головах трупа стояли Джемал и Шамиль, в ногах — понурый Дзуку. Вамех остановился возле него. Он старался не глядеть на покойного и смотрел вдаль, поверх людей. Шамиль и доктор Коция вполголоса совещались, как удобнее поднять тело и погрузить в машину «скорой помощи». Солнце припекало шею, и Вамех, запрокинув голову, удивляясь тому, что может сейчас обращать внимание на такую чепуху, грустно улыбнулся. Так и стоял он, глядя в пространство и не замечая никого вокруг.

Подошли милиционеры и помогли положить тело Таурии в машину, туда же сели доктор Коция, Шамиль, Джемал, Дзуку и какой-то незнакомый Вамеху пожилой мужчина. Прежде чем захлопнуть дверцу, Дзуку снова обернулся к Вамеху и долгим, просящим взглядом посмотрел на него. Машина тронулась. Густая пыль клубами покатилась вслед за ней, а когда пыль осела, все вокруг открылось в своей обыденности, словно в мире не существовало ни смерти, ни страха перед ней. Дорогу, гогоча, переходили гуси. Дети шли к школе. Они были испуганы и встревожены, но все же, как и ежедневно, поднимались по ступенькам с портфелями в руках и скрывались за дверями школы. Прозвенел звонок, начались уроки. Разбитую полуторку Дзуку прицепили к другому грузовику и увезли. Толпа начала расходиться. Не осталось даже следов, которые напоминали бы о недавней трагедии. «Прахом ты был и в прах обратился», — промелькнуло в голове Вамеха, и он вновь усмехнулся.

— Чему вы радуетесь? — услышал он знакомый голос.

Вамех обернулся. Рядом стояла Алиса, успевшая снять халат и сейчас, в это солнечное утро казавшаяся еще более красивой и привлекательной. Несмотря на тяжелое настроение, Вамеха обрадовало, что она нашла время поговорить с ним.

— Я вовсе не радуюсь, — ответил он.

— Но вы улыбались.

— Возможно. Хотя это не означает, что я чему-то радуюсь, — сказал Вамех, глядя на нее, и, наперекор своей подавленности, решился на комплимент. — Разумеется, кроме встречи с вами.

Глаза девушки блеснули, но она нахмурилась, стараясь скрыть невольное удовольствие от его слов, и вздохнула:

— Эх, скверно начался день… Однако пора возвращаться на службу. Нам не по пути?

— По пути, — ответил Вамех.

13

Магазины и закусочные уже открылись. Люди торопливо шагали по своим делам. Продавцы собрались на тротуаре и обсуждали случившееся. Громыхая, проехал фургон, груженный железом. Политые цветы и пальмы струили приятную свежесть.

— Вы знали Таурию? — спросила Алиса.

Они шли по теневой стороне главной улицы.

— Нет, не знал.

— А косоглазого Дзуку?

— Его знаю.

— Это он воспитал Таурию.

— Мне уже рассказали.

— Между прочим, этого Дзуку чуть не арестовали из-за тебя, — неожиданно сказала Алиса, совершенно естественно перейдя на «ты».

— Из-за меня? — удивился Вамех.

— Представь себе. Когда тебя ранили у базара, ему показалось, будто ты умер. — Алиса искоса взглянула на Вамеха. — Он напился в ресторане, переколотил посуду, избил официанта, рыдал, кричал, что потерял брата…

— Должно быть, предчувствовал, что скоро потеряет, — тихо проговорил Вамех.

— Потом выяснилось, что он оплакивал тебя. Его успокоили, а за посуду потребовали заплатить.

— Не знал я этого.

— Терпеть не могу Дзуку! Настоящий зверь. Это он погубил мальчишку.

— Дзуку тут ни при чем, несчастного подстерегла судьба.

— Какая судьба, когда он систематически приучал парня к выпивке и в конце концов довел его до могилы?

— И это судьба.

— Глупости, ни в какую судьбу я не верю!

— Зато я верю, — сказал Вамех. — Жизнь человека не строится так, как он хочет. Случается, что совершенно невинный порой беспричинно страдает.

— Откуда ты знаешь, что невинный? Без причины никто не страдает…

— Это верно, в любой беспричинности можно уловить скрытую причину, которая заметна постороннему взгляду, но тот, на кого свалилась беда, не видит ее…

— Что ты говоришь? Да будь Таурия трезв, он и сейчас был бы жив.

— Правильно. Но именно судьба толкнула его напиться.

— Зачем же он пил? Кто его заставлял? Все, что случается с человеком, зависит от него самого.

— Несчастный случай от него не зависит. Здесь что-то иное…

— Что именно?

— Не знаю. Иногда все оборачивается так, что человек не в силах понять, как что-то произошло и почему. Это и есть судьба.

— Не понимаю я твоей судьбы. Только пьянство сгубило Таурию. Будь он трезв, разве налетел бы на столб?

— Правильно, — ответил Вамех, — причиной смерти было пьянство, причиной пьянства — сиротская доля и неверное воспитание… Но почему он осиротел, что послужило причиной этому? Никто не ответит, потому что виной всему случайность. Субъективно Таурия не заслуживал от жизни кары, выпавшей на его долю, но жизнь, независимо от него, распорядилась так, что несчастный парень, закономерно — с нашей, с общей точки зрения — подошел к своей гибели, хотя этот безвредный, неоперившийся юнец вовсе не заслуживал такой страшной преждевременной смерти. Но он все-таки погиб. Почему?

— Потому, что Дзуку приучил его пить, — отрезала Алиса.

Вамех взглянул на нее и промолчал. Девушка поняла, что ее ответ не понравился Вамеху, но она все же решила продолжить разговор, чтобы понять Вамеха.

— Отчего же он погиб? — спросила она.

— Не знаю. Судьба, — сухо ответил Вамех.

Тем временем они дошли до аптеки. Алиса попросила подождать ее и толкнула стеклянную дверь. Вамех отошел к дереву, прислонился спиной к стволу и закурил. Одноногий мужчина, проходя мимо, поклонился Вамеху. Вамех вежливо ответил ему. Этого инвалида он мельком видел в парикмахерской в тот день, когда произошла та пакостная история. Но как бы ни были неприятны воспоминания о ней, Вамеху все же стало радостно, что с ним поздоровались. Скверное настроение, не оставлявшее его с момента гибели Таурии, как-то сглаживалось приятным чувством, что его уже знают в этом городке, здороваются с ним, что он познакомился с Алисой и сейчас ждет ее. В этом чужом городке у него уже завелись знакомства, и сознавать это сегодня было особенно приятно, хотя и вчера его не обходили вниманием. «Никуда не тронусь отсюда, — подумал он, — куда мне ехать?»

— О чем задумался? — спросила незаметно подошедшая Алиса. Она остановилась рядом с Вамехом, приподняла ногу, поставила на колено сумку, набитую какими-то пакетами, и стала прикрывать их свернутым халатом. Вамех невольно залюбовался ее красивыми, сильными ногами, и вдруг ему ясно припомнилось то волнение, которое охватило его у дороги перед церковью, когда он впервые увидел эти ноги, белеющие в полумраке. Ему вспомнился сумеречный вечер, и невольная зависть кольнула сердце оттого, что тогда ее вез Ясон.

Алиса заметила, как Вамех посмотрел на ее ноги, выпрямилась, взяла его под руку и сказала:

— Пошли.

«Да, никуда я не уеду, — решил Вамех, — до каких пор мне мотаться по свету?»

Они продолжали путь.

— Эх, несчастный паренек, — вздохнула Алиса, — в аптеке только о нем и говорят…

Вамех молчал.

— Странно устроена жизнь, — сказала Алиса, убрав руку и взяв сумку.

— Чем? — спросил Вамех.

— Подожди, я куплю журнал, — Алиса остановилась у газетного киоска. Продавец подал ей глянцевый иностранный журнал. Вамех достал деньги.

— Подожди, подожди, — останавливала его Алиса, пытаясь одной рукой найти в сумке кошелек, но Вамех уже заплатил.

— Спасибо, — Алиса развернула журнал.

— Не за что, — ответил Вамех, — ты знаешь польский?

— Нет, я покупаю их ради мод. Как тебе нравится такое платье? — Алиса показала ему яркую цветную страницу.

Вамех равнодушно посмотрел на красивую женщину с сигаретой во рту.

— Симпатичная женщина, — сказал он. — Почему жизнь так странно устроена?

— Потому!

Вамех рассмеялся.

— Что ты все смеешься?! — Алиса захлопнула журнал. — Если бы не я, тебя бы в живых не было. Кто тебя спас?

Вамех опустил голову. Алиса сунула журнал под мышку. Некоторое время они шли молча.

— Все-таки в чем же тогда было дело? Ты всерьез хотел умереть? — спросила Алиса, пытливо вглядываясь в Вамеха.

— Почему бы нет? — ответил он. — Рано или поздно это случится с каждым.

— А для чего умирать рано, когда можно позже?

— Все равно.

— Все равно?

— А какая разница?

— Если бы было все равно, тогда были бы оправданы войны, убийства и прочие мерзости. Если все равно, когда умирать, тогда жизнь лишена всякого смысла.

— Конечно, не все равно, это у меня случайно вырвалось, — попытался улыбнуться Вамех, — человек должен умирать тогда, когда ни физически, ни духовно уже не в состоянии продолжать жить.

— Физически ты выглядишь отменно, а духовно… Какой же грех гложет тебя? — Алиса рассмеялась.

— Кто знает, — ответил Вамех, — может, я великий грешник. — Он достал папиросу, сунул ее в рот и чиркнул спичкой.

— Что-то не верится мне, — сказала Алиса. — Хотя в тот день ты был совершенно трезвым. Никак не могу понять, почему ты так вел себя тогда.

Тут Вамех заметил Ясона, спешащего к ним через дорогу, и остановился. Алиса отошла в сторону. Ясон подошел, поздоровался с обоими.

— Слышал, что произошло? — взволнованно спросил он.

— Слышал, — спокойно ответил Вамех.

Ясона прямо-таки трясло от волнения.

— Как же это случилось, а?

Вамех и Алиса не ответили. Вамех, держа руки в карманах, чуть откинулся назад, щуря глаза от едкого папиросного дыма. Ясон, глядя на Алису, спросил его:

— Чего ты чуть свет поднялся? Проснувшись, я так удивился, что тебя нет.

Вамех, не отвечая, посмотрел в лицо Ясону, тот опустил глаза.

— Эх, бедный парень, как он погиб! — вздохнул Ясон, глядя в сторону. — А ты что решил, уезжаешь сегодня?

— Нет, — ответил Вамех, — я передумал.

— Великолепно! — радостно воскликнул Ясон. — Я бегу к Дзуку, надо выразить ему соболезнование, если ты придешь без меня, ключ на обычном месте… — Ясон уже не глядел на Алису.

— Если надумаю, приду.

Ясон заговорщически подмигнул ему и деловито ушел. Вамех и Алиса молча пошли дальше. Расстались они у больницы.

— Ты, значит, живешь у Ясона? — спросила вдруг Алиса.

— Да, прошлой ночью ночевал там.

— Как же ты к нему попал?

— Случайно.

Алиса задумалась. Потом подняла глаза и взглянула на Вамеха.

— Долго ты думаешь пробыть у нас?

— Не знаю.

— Я бы тебе кое-что сказала…

— Говори.

— Нет, не стоит, — Алиса отворила дверь больницы, обернулась, помахала рукой и скрылась.

Вамех остался один. Что она хотела сказать ему? Может быть, то, о чем вчера рассказал Ясон? Если так, значит она не любит Ясона. А! Какое ему дело, кто кого любит? Пусть сами в этом разбираются. Вамех стоял на краю тротуара, по привычке сложив на груди руки. Через дорогу, на той стороне улицы, впритык друг к другу выстроились одноэтажные дома — столовая, книжный магазин, универмаг, гастроном, парикмахерская. Люди входили в двери и выходили обратно. За магазинами тоже стояли дома. Над домами возвышалась зеленая крыша вокзала. Там заканчивался этот маленький городок. И по городку совершенно не заметно, что сегодня здесь произошло несчастье. Вамеху стало невыносимо тоскливо, захотелось покинуть этот город, но он все не мог решить, уехать ему или остаться. Его удерживала какая-то обязанность по отношению к некоторым в этом городке, и хотя она была бесформенной и неопределенной, но настолько сильной, что не давала ему права покинуть этих людей и снова затеряться где-то.

14

Невыносима жизнь того, кто живет только прошлым и не находит в себе сил преодолеть минувшее. Только надежда и стремление к новизне делают жизнь привлекательной и интересной. К счастью, обычный человек удивительно быстро забывает прошлое, и лишь немногое из пережитого смутно сохраняется в его памяти. Едва ли десяток дней из десятка прожитых лет помнится ясно и отчетливо. В этом есть свое значение, потому что в противном случае жизнь была бы невыносимой, и все-таки странно, что человек забывает примечательные в свое время минуты, забывает былые увлечения, страсть, волнение, разочарование, боль и радость, которые казались такими значительными, когда он переживал их. Все стирается в памяти, все обесцвечивается. Время и вправду лучший лекарь. Время уносит прошлое, вымывает из памяти хорошее и плохое, совершившееся когда-то. Все забывается, и время заставляет нас жить реальной жизнью. Но пока рана свежа, человек не знает, как залечить ее, не находит путей, ведущих к исцелению, потому что он переполнен случившимся, принадлежит ему, а не сиюминутному, и поэтому представляется, что боль никогда не утихнет.

Два месяца скитался Вамех. Много городов и местечек сменил он за это время. Ночевал, где попало, — на скамьях вокзалов, в скверах на траве, в старых, заброшенных домах… Со множеством людей сводил его случай — со стариками и молодыми, с плохими и хорошими, с тружениками и бездельниками, но ни с кем не заводил он дружбы. Иногда сутками маковой росинки не бывало во рту, иногда он разделял компанию со случайными знакомыми в какой-нибудь столовой, или на базаре, или в винном погребе, у штабелей пустых ящиков. Выпадали дни, когда Вамех безобразно напивался, случалось, неделями не брал в рот хмельного. Иногда приходилось драться. Он даже старался нарваться на поножовщину, но судьба хранила его. Бродил он по каким-то дорогам, ездил на попутных машинах. Трясся в товарных или пассажирских поездах, совсем не печалясь о том, куда забросит его судьба, в какой край занесет, что ожидает его и как сложится завтрашний день. Он искал забвения, и частая перемена мест помогала ему — не оставалось времени на воспоминания, на раздумья, на углубление в самого себя.

Все кончилось больницей в провинциальном городке. Целую неделю, лежа на больничной койке, пока его тело, измученное беспорядочной бездомной жизнью, набирало сил, Вамех размышлял о том, как ему жить дальше, потребно ли все то, что он делал до сих пор? В конце концов, должен же он набраться смелости и взглянуть действительности в глаза, какой бы тяжкой ни была она? Он знал, что человек привыкает ко всему, приспосабливается к сегодняшним обстоятельствам, и стоит миновать вчерашнему — хорошему или плохому, — как ему кажется, что всегда было так, как сегодня. Он знал, что прошедшее забывается скоро, и чем быстрее исчезает память о прошлом благополучии или злоключении, тем счастливее человек. Вамех понимал разумность этих умозаключений, но чувства его, в противовес разуму, не только не разделяли правомочность такой точки зрения, но и не верили в возможность забвения. Вамех не надеялся, что сможет забыть случившееся однажды, и с недоверием относился к мысли о возможном конце мучений. Он твердо знал, что никогда не изгладится из его памяти случившееся и воспоминания не позволят ему смириться с жизнью. Как быть? Он не находил ответа.

Был единственный путь, единственный выход, единственное спасение — не бегство, не стремление забыть прошлое, но забвение личного. Вамех должен отрешиться от своего собственного «я», вернее отречься от своего права на счастье. В конце концов, человек существует не только для того, чтобы самому быть счастливым. Может же он приносить счастье другим? Может быть, в этом жизненное назначение Вамеха? Но какое счастье способен он дать другим, когда принес величайшую беду самому близкому человеку? Чтобы облегчить бремя других, надо быть чистым, а Вамех казался самому себе чудовищем. Именно поэтому терялся он, раздумывая, на что решиться, какую из дорог предпочесть? Уехать из городка или обосноваться здесь? Уехать? Тогда водоворот, который швырял его, как волна щепку, и наконец вверг в больницу, снова начнет носить его по свету, по ночным вокзалам, по замызганным забегаловкам бог весть каких окраин… Остаться здесь? Начать все сначала? Попытаться облегчить жизнь незнакомым людям? Как? Он не знал. Может быть, продолжать жить, руководствуясь старым принципом, который он считал единственно справедливым, благородным и приемлемым для себя: охранять добро и противостоять злу? Но ведь он и раньше придерживался его? Однако сейчас многое представало в новом свете. Он должен отказаться от личного счастья, не пытаться устроить личное благополучие, потому, что они невозможны. Всю свою энергию он должен направить на то, чтобы приносить пользу другим, а не себе, это должно стать его трудом, его каждодневной обязанностью, отличительным признаком его бытия, а не средством наслаждения собственной добродетелью. Только такая жизнь позволит ему забыть грех, тяжесть которого не дает ему распрямить плечи. Однако Вамех так и не решил, уехать ему или остаться.

И вот гибнет Таурия. Все взбудоражены этой смертью. Вамех забыт, забыта его стычка с Шамилем. Незначительной и мелочной выглядит случившееся с ним перед лицом смерти.

Вечером Вамех пришел к Дзуку. Он сел на скамью в дальнем углу двора и смотрел на народ, который до самой ночи приходил сюда. Почти все были знакомы. Алиса и Джемал пришли вместе. Явился доктор Коция. Шамиль, Резо и еще несколько парней, которых Вамех видел впервые, сгрудились под деревом у веранды и вполголоса переговаривались. Ни один из них даже не оглянулся на Вамеха, хотя все знали, что он здесь. Теперь было не до него. Одноногий инвалид, тот самый, что утром раскланялся с Вамехом, снова кивнул ему. Вамех сидел и думал о Таурии. Вот кто действительно был несчастным. Все для него кончилось. Тело его пока еще существует, как некий предмет, обладающий определенной формой, но потерявший всякое назначение.

Люди поднимались в дом, пожимали руку Дзуку, уверенные, что искренне выражают сочувствие, ободряют убитого горем человека, отдают свой последний долг покойному, и, немного помешкав, спускались во двор и после недолгого разговора расходились по домам.

Все эти дни приходил Вамех к Дзуку и каждый день видел одно и то же, — во дворе ни на минуту не утихала суматоха. Приятели и соседи Дзуку с деловым видом носились по двору, спорили по поводу всяких пустяков, каждый старался главенствовать, отдавать приказания, все без причины раздражались и с такой бурлящей энергией готовились к поминкам, словно они имели решающее значение как для покойника, так и для его единственного друга, словно помимо поминок невозможно выразить свое горе и уважение к памяти погибшего, словно и вправду зазорно придать тело земле без непременной попойки. Возможно, что в свое время этот обряд был необходим, иначе он бы не возник, но сегодня в нем виделось что-то неестественное, неприятное, варварское. Это застолье, которое непременно сопровождает похороны, сейчас представлялось всем куда более важным, нежели то, что Таурия покинул этот мир, что его нет и никогда больше не будет. Измотанные люди с утра до вечера носились по городу в поисках вина, риса, фасоли, не задумываясь над трагедией Таурии, охваченные одним беспокойством — хватит ли провизии, чтобы накормить ораву соболезнующих. А горемычный Таурия лежал на столе посреди комнаты и не подозревал, сколько людей заняты его похоронами, сколько их носится, суетится и беспокоится, сколько времени и энергии расходуют эти люди, которые раньше, пока он был жив, ни разу не позаботились о нем, не знали, в чем он нуждается, да и кто он такой вообще… Безмерным было бы удивление Таурии, если бы он увидел, сколько людей считают себя его ближними.

В день похорон народ переполнил двор. От стен до забора протянулся брезентовый навес. Беспрерывно подходили все новые и новые люди. Весело беседующие женщины, едва войдя в калитку, внезапно, словно по чьему-то неприметному знаку, принимались кричать и причитать. Потом вся процессия направлялась в зал, где лежал покойник, обступали Дзуку, рыдая и голося еще пронзительней, и, наконец, успокоясь, с чувством выполненного долга спускались во двор, где специально поставленные люди приглашали всех под огромный брезентовый навес, натянутый над столами. И те, кто минуту назад убивались и рыдали, сейчас спокойно и смачно уминали фасоль и рис и степенно беседовали. Нельзя сказать, что никто из них не скорбел, не жалел Таурию, напротив, все были искренне огорчены, но печаль не отбивала аппетита и не мешала набивать брюхо.

Вамех стоял, все так же скрестив на груди руки, с грустью и огорчением наблюдая за происходящим.

Потом он вышел со двора и направился к кладбищу. Там не было ни души. Могильщики куда-то отошли, оставив готовую четырехугольную яму. Грустью веяло от стройных кипарисов. Огромная, оплетенная плющом липа замерла и оцепенела в таинственной тишине. Вамех опустился на чью-то могильную плиту. Внизу расстилалась долина, виднелся городок, железная дорога, шоссе, река и бесконечные нивы. Выше по косогору, на котором разбили кладбище, на обрывистой и неприступной вершине высилась старинная, крепкая еще, но заброшенная крепостная башня с обвалившимися зубцами, по преданию, резиденция одного из колхских царей. Плющом и мхом заросли ее стены, и на фоне лесистых хребтов она проступила где белой, а где зеленой, словно замаскированная неумелой рукой. Вамех сидел на надгробном камне и думал. Кто расскажет, какой вид открывался отсюда века назад? Дремучие леса были богаты зверем, болотный пар застилал низину. Жил здесь народ, совершенно отличный от современного, кутался в звериные шкуры, расписывал свое тело охрой, но уже умел ковать превосходную сталь и отменно владел ею. Иным был тогда мир, иными были стремления людей, иной была оценка всех явлений. Но какое значение имеет сегодня то, что было? Никакого. Что есть «было» для сегодняшнего дня? Ничто. Жил некий человек, был красив, счастлив, но что означает для нас это «жил»? Ничего, абсолютно ничего! Только то, что существовал он и нет его. Реально ли это «был» сегодня?

Вамех сидел на надгробной плите. Кто покоится под этим надгробием, сколько веков лежит под ним? Время стерло надпись на камне. Но там, в глубине, находятся останки того, кто некогда назывался человеком, ходил по земле, дышал, смотрел на мир, обладал своеобразным лицом и голосом, был личностью, по своей внутренней сущности единственной среди всего народонаселения земли, и думал о смерти, ибо он был человеком. Миллионы и миллионы лет существовала вселенная до его появления на свет. Но вот он родился, жил и умер. Он умер, и с момента его смерти прошел миг, потом еще один, пролетели минута, месяц, год… Обтесали это надгробие, высекли на нем надпись: кто лежит здесь, сколько лет было его жития. Пронеслись еще годы, течение времени и ненастье стачивали камень, смывая буквы, и сейчас никто не знает, кто покоится под этим камнем, мужчина или женщина, юноша или старик, злодей или святой… Прошли десятилетия, пролетят еще миллионы и миллиарды лет, бесконечно протянется время со дня его смерти, как бесконечно тянулось оно до дня его рождения, но этого человека не будет больше никогда и не будет ему места во вселенной. Вамех терялся в сомнениях — да существовал ли этот человек вообще? Не минутным ли миражом вспыхнул он в бесконечности мирозданья, потому что бесконечность времени поглотила краткое мгновение его жизни? Может быть, все странная иллюзия? Ведь и само понятие «время» так же приблизительно, как, например, «начало» и «конец»? Все условно, и темна истинная сущность явлений. Не существует предмета, который воочию являл бы себя со всех возможных точек зрения. Таков и человек. Что же в таком случае реально? Что есть действительность?..

Траурная музыка вторглась в раздумья Вамеха и вспугнула их. Похоронная процессия с гробом Таурии подходила к кладбищу, Вамех поднялся и пошел прочь. Идя между могилами, он подумал, что жизнь все-таки нечто иное. Главное — это человек, боль и горе человека. Человек — центр мироздания, — думал Вамех, — ему подчинено все, его разумом рождены все проблемы, которые он поставил и теперь старается решить. Невозможно, чтобы над ним довлело нечто более могущественное, чем он сам. Размышления о законах мироздания нужны человеку, чтобы понять свою роль и место в мире. Не отвлеченность, а земная, каждодневная жизнь человека волновала Вамеха, и ему захотелось облегчить ношу каждого. Жизнь — это действие, а не только размышление, — так теперь думал он.

1

Сентябрь напоминал раннюю зиму. Шли дни, а небо не переставало хмуриться. Беспросветные дожди и похолодание напугали всех, и разговоры шли только о погоде. Страда была на носу, а ненастью не предвиделось конца, и с трудом верилось, что удастся еще погреться на солнце. В последних числах сентября случилось наводнение, поля залило. Непогода угнетала, удивленные и озадаченные люди то и дело поглядывали на небо и не могли понять, надолго ли зарядили дожди, скоро ли разойдутся обложные тучи? Улицы опустели, редкие прохожие, спрятав головы в воротник, норовили побыстрее укрыться под крышей. Городок притих, словно вымер. На дневные сеансы в Дом культуры собиралась ребятня, вечерами же ни одна живая душа не заглядывала сюда.

Никаких происшествий не случилось за это время, лишь скончалась одна древняя старушка. Могучий ливень разразился в день ее похорон, и немногие родственники да двое-трое соседских мужчин — в плащах, с которых ручьями стекала вода, в резиновых сапогах, до голенищ заляпанных грязью, — провожали покойницу в последний путь. С могилой намучились — стоило копнуть, и яма тут же заполнялась водой. Поминки были скомканы. Мужчины прямо из-за стола завалились в духан и пили до ночи.

Что же еще случилось? Ничего примечательного. Дзуку готовился к сороковинам по Таурии. Те деньги, которые он был обязан уплатить за перебитую посуду, внес Вамех. Во всяком случае такой слух распространился по городку. Это известие дошло и до Дзуку, а как он поладил с Вамехом, никто не знал. Но однажды, когда дождь лил, словно из ведра, Дзуку и Вамех выпивали в вокзальном ресторане. С ними был и официант Гвачи, которого Дзуку беспричинно побил месяц тому назад. Все трое изрядно набрались, особенно Дзуку, но, в отличие от прежних попоек, на этот раз он не шумел, не веселился буйно.

Поезда привычно грохотали по рельсам, тоскливая картина открывалась из окон вагонов — сплошная пелена дождя и залитые водой поля. Понуро, словно виноватые, поникли густые деревья за вокзалом. На перроне не суетился, как прежде, народ, Антон и Мейра куда-то исчезли. Ясона в любое время можно было найти в Доме культуры, а Джемал, завершив практику, вернулся в Одессу. Алиса проводила его, они поцеловались и расстались с улыбкой. Через год после окончания института Джемал намеревался вернуться сюда и начать здесь службу. Алиса была горда и счастлива. Наконец-то нашелся мужчина, достойный ее любви и уважения! Многим придется поприкусить языки, когда она станет супругой врача. Никто в городке не сомневался, что дело клонится к свадьбе, все уже знали, что Джемал переговорил с доктором Коцией и тот обещал во всем посодействовать Джемалу, когда он получит диплом и приедет.

В этом сентябре женился Леван, сын доктора Коции. Роза, так звали его жену, была дочерью ночного сторожа. Миловидная, тоненькая девушка взяла всем, только имя ее было несколько странноватым для слуха местных жителей. Леван справил скромную свадьбу, не решился пригласить Дзуку, хотя и очень хотел… Разумеется, доктора Коция тоже не было в числе приглашенных, и это еще больше отдалило отца от сына, хотя они и без того были безнадежно далеки друг от друга.

Дожди лили ежедневно. Невозможно было понять, сентябрь на дворе или март. Старики в один голос твердили, что не помнят похожей осени. Погода действует на человека: в холод он становится более вялым и замкнутым, а нынешний сентябрь смахивал на раннюю зиму. Однако постепенно все свыклись с ненастьем, забылась летняя жара, и жизнь покатилась по привычной колее. Скука непогожих дней не нарушила городской жизни: по утрам, как всегда, люди шли на работу, вечерами возвращались обратно. Наконец дожди приутихли, но капли все продолжали стекать с листьев деревьев и звонко шлепались в лужи.

В тот день, когда Вамеха снова заметили в городе, дождя не было. Всего два раза за этот месяц видели его горожане: первый раз — когда он с Дзуку и Гвачи пил в вокзальном ресторане, а куда они делись потом, не знал никто, потому что эта троица вышла из ресторана заполночь, и, как назло, лил проливной дождь; во второй раз Вамех объявился на вокзале в тот самый час, когда Алиса провожала Джемала. Он проходил по перрону, поздоровался с ними на ходу и, заметив, что Джемал и Алиса рады видеть его, подошел. Их, в самом деле, почему-то обрадовало появление Вамеха. Может быть, потому, что они долго не встречались с ним? Но стоит ли докапываться до причины чужой радости? Они с улыбкой повернулись к нему. Трудно сказать, почему они были веселы в тот миг. Может быть, от ощущения собственного счастья, возможно, от того, что хотели скрасить горечь прощания, но не исключено, что Вамех теперь был из тех людей, которым рады все… Алиса выглядела бодро, казалось, отъезд Джемала нисколько не печалил ее. Как ни странно, но в глубине души Алиса и в самом деле не была огорчена, хотя, вероятно, могла бы обидеться, если бы кто-нибудь вслух предположил такое. Ведь будущее представлялось ей в радужном свете, и сейчас, стоя на перроне рядом с Джемалом, она наслаждалась осенним, пропитанным дождевой влагой воздухом, улыбалась и ничуть не скорбела.

— Уезжаете? — спросил у Джемала Вамех.

— Что делать? Пролетела моя практика, — с некоторой застенчивостью, в которой чувствовалась и гордость, ответил тот. Он явно гордился тем, что завоевал сердце Алисы, что она пришла проводить его и Вамех застал их вместе.

В эту минуту снова хлынул дождь. Джемал сбросил плащ, накинул его на голову и притянул к себе Алису. Девушка прильнула к нему, закуталась полой плаща и, выглядывая из своего убежища, внезапно пожалела Вамеха. Развернув плечи, с совершенно спокойным лицом стоял он под проливным дождем, мягко и добро глядя на Джемала и Алису. В чьем-то потрепанном, насквозь промокшем пиджаке — ворот рубахи распахнут, и дождь хлещет по груди, в грязных солдатских ботинках, с длинным фиолетовым шрамом на шее, он показался Алисе человеком, перенесшим немыслимые страдания, что, впрочем, совершенно не бросалось в глаза, — он всегда оставлял впечатление твердости и силы, даже сейчас, когда мок под дождем и мерз, явно мерз — губы у него посинели, но держался он так, словно дождь и холод были ему нипочем, мягкая улыбка не сходила с его лица, он тепло и добро смотрел на влюбленных. Алисе захотелось ободрить его, высказать свое сочувствие, непонятная, щемящая жалость охватила ее, она не удержалась и расплакалась.

Джемал, заметив, что она плачет, еще крепче обнял ее.

— Будет тебе, не плачь, успокойся! — взволнованно говорил он, но горделивая нотка еще явственней, чем минуту назад, прозвучала в его словах.

Алиса высвободилась из его рук, откинула плащ, отошла немного и подставила лицо дождю. Потом взглянула на Джемала чуть покрасневшими глазами, перевела взгляд на Вамеха и рассмеялась. Она вытирала слезы и смеялась.

— Умница, так-то лучше! — похвалил ее Джемал с несколько растерянной улыбкой, — он смутно почувствовал, что происходит не то, что представлялось ему.

— Ты на каком курсе? — спросил Вамех, рассеивая внезапную неловкость.

— На пятом, — ответила за Джемала Алиса, — на будущий год кончает, станет врачом в нашем городе, — сквозь смех проговорила она, переводя взгляд с Джемала на Вамеха.

— Хорошо, — улыбнулся и Вамех, — буду жив, свидимся.

— Непременно увидимся, непременно, — горячо ответил Джемал и обернулся к Алисе, — только не плачь, прошу тебя, не надо…

— Ты не знаешь, почему я плакала, — отрезала Алиса. Она в самом деле не плакала, да и смеяться перестала. Лицо ее было холодно и спокойно.

— Знаю, — самоуверенно и в то же время с тревогой заявил Джемал.

— Ничего ты не знаешь! Никто ничего не знает, глупости это! — оборвала Алиса, не глядя на него.

Вамех невольно усмехнулся.

— А ты чего смеешься?! — обернулась к нему Алиса, строго и сурово взглянув на него.

Вамех спокойно выдержал ее вызывающий взгляд и ответил той же насмешливой улыбкой:

— Знаете, что я вам скажу, Алиса? Не для всех же отъезд Джемала трагедия.

Девушка опустила глаза. Блестящая от дождя платформа была пуста. Все укрылись в вокзале. На дальнем пути стоял товарный состав. Вдоль него шел железнодорожник, постукивая длинным молоточком по колесам вагонов.

— И поезд куда-то запропастился, — нервно сказала Алиса.

— Через две-три минуты подойдет, — Джемал взглянул на часы, и в ту же секунду послышался далекий гудок электровоза.

Вамех пожал руку Джемалу, пожелал ему счастливого пути и удалился, чтобы не мешать прощанию влюбленных, широко шагая, стуча тяжелыми, подкованными ботинками. Поезд с грохотом ворвался на первый путь.

2

Поезд набирал скорость. Долго простоял в тамбуре Джемал, провожая взглядом знакомые места. Мимо окна проплывали красивые дворы, обсаженные кустарником, дощатые дома, ворота, дорожки. Джемал смотрел на размякшую от ливней землю, на зеленую траву и мокрую, высокую кукурузу, на деревья, заслоняющие дома предместья; пропадали за окном последние дома, оставались позади часть жизни, многие сладкие минуты, — все уходило в прошлое. Джемал грустил, но то новое, что ждало его впереди, предвкушение скорых перемен развеивало грусть, и мысли его постепенно покидали и этот городок, и Алису, и доктора Коцию, и Вамеха, всех и все, что было связано с его недолгой практикой. Мысленно он уже перенесся туда, куда сейчас уносил его поезд.

И Алиса долго стояла на перроне, провожая взглядом последний вагон. Наконец он скрылся из глаз, пропал вдали. Дождь прекратился «Ну и погодка!» — Алиса зябко поежилась и почувствовала, что ее совершенно не тянет домой, не хочется возвращаться в свою пустую комнату. Что-то угнетало ее, чего-то хотелось, а чего, она и сама не знала. Зажав под мышкой сумочку, она направилась к выходу, но едва вступила на лестницу, как заметила Шамиля. Он стоял на привокзальной площади и курил. Первой мыслью, которая мелькнула у Алисы при виде Шамиля, была: необходимо срочно разыскать Вамеха, предупредить, что этот бандит подстерегает его на площади. Алиса повернула обратно, обежала платформу, заглянула в зал ожидания — Вамеха не было. Девушка отворила дверь парикмахерской — и здесь нет. Оглядела зал ресторана — напрасно. Куда же он исчез? Куда вообще исчезает этот тип, чем занимается? Уже второй месяц околачивается Вамех в городе, но где он живет, на какие деньги? И что у него за дела, зачем он вообще приехал сюда? Огорченная Алиса вышла на площадь, внимательно оглядела прохожих. И здесь не видно. Шамиль уже ушел, но ей все равно хотелось найти Вамеха, предупредить, что на площади только что околачивался его враг, однако то, чего очень хочешь, никогда не случается…

Медленно направилась она к дому. Ей было грустно. Свое огорчение она приписывала отъезду Джемала, и ей захотелось тут же написать ему, что она страшно скучает, хотя они расстались всего десять минут назад. Ей хотелось, чтобы Джемал сейчас почувствовал, как у нее опустились руки, когда его поезд скрылся вдали, как опостылел ей этот городишко, как страстно желает она изменить свою монотонную, тусклую жизнь, вечно безрадостную, в сто раз худшую, чем погода в нынешнем сентябре.

3

Все на свете имеет конец. Хорошее сменяется плохим, плохое — хорошим. Нескончаемого нет. В первых числах октября восточный ветер пришел на смену дождям, разогнал тяжелые тучи и подсушил землю, Сразу потеплело. Люди ободрились, снова ожили улицы, а к середине октября почва просохла и щедрая, благодатная осень вступила в свои права.

Ароматом молока и меда потянуло с полей. Золотыми нитями заткало солнце пространство между землей и небом. Быстрее заструился сок в жилах деревьев, и налились плоды. Запахом спелости пропитался прозрачный, как хрусталь, воздух. Золотистой осенней желтизной подернулись дали и смягчились краски земного простора. Люди двинулись на поля. Такой благодатью был преисполнен каждый день, что все ощутили перемену и в самих себе — небывалый прилив сил и радости переживал народ. А вечерами удовлетворение согревало сердца слаще первого любовного томления. Опадала пожелтевшая листва. Разнолистье пестрым ковром накрыло землю, и глазу была отрадна его красота, она заставляла забыть, что ты — свидетель последних дней этой прелести, что зимний холод медленно подбирается к ней, и эти прекрасные в своей предсмертной красе листья скоро истлеют и распадутся. Но пока еще торжествовала жизнь, переполняя человека желанным умиротворением. Душа искала любви, тепла и простора. От солнечного тепла мускулы наливались силой, и вольная песнь рвалась из груди. Гимн труду гремел в долинах, и величественное солнце не сводило взгляда со счастливой земли.

Солнце — наш отец. Солнце — творец жизни. Солнечные лучи — это душа, которая, слившись с землей, матерью нашей, рождает жизнь. Не потому ли поклонялись древние солнцу, радостными возгласами приветствуя утреннюю зарю?

Почти такую же языческую радость испытывал Вамех по утрам, когда просыпался и видел солнце, облекающее мир в радужные покровы. Каждое утро спешил Вамех на поля, над которыми из конца в конец развернулась безоблачная лазурь, успокаивающая и смягчающая душу, избавляющая от скорби и мучительных дум. Он испытывал радость при виде полей, в которых кипела страда, при виде бесконечных деревьев, размежевывающих нивы, зеленых еще или уже сбросивших летний наряд. В прогалинах между стволами открывалось бескрайнее пространство цвета спелой хурмы. Вамех радовался пению иволги, с отрадой наблюдая, как съезжаются сюда колхозники из ближайших деревень. Сейчас он сам был тоже крестьянином, убирал хлеба, и труд заставлял забывать о многом. Все здесь уже знали Вамеха и считали его своим. Занятые работой люди не имели досуга для излишнего любопытства, труд роднил всех.

Крытыми арбами свозили с полей хлеб. Обломанные стебли кукурузы срубали под корень и складывали рядами. Нагруженные кукурузными початками арбы, скрипя, разъезжались по проселочным дорогам. Всюду, куда ни глянь, янтарный простор, и уставший Вамех разогнет, бывало, спину, смахнет пот со лба, да так и застынет с серпом в руке, радуясь, что смешался с трудовым людом и совсем иными глазами видит жизнь. Он жаждал вольной жизни сына природы, его молодая душа требовала действий, он не желал больше мириться с ролью стороннего наблюдателя, он рвался творить жизнь своими руками, чтобы оправдать собственное существование и искупить свою вину.

Весь октябрь проработал Вамех в колхозе. С утра до вечера, не разгибаясь, трудился он в поле и получил на трудодни столько, что этого за глаза хватило бы на целую зиму. Уставший и обессиленный, возвращался он вместе со всеми в деревню. Он уже сжился с новыми людьми и этими местами, его смятенная душа успокоилась, потому что он не был слабым человеком. Кто силен, кто более остро воспринимает происходящее, в том скорее происходит перелом, чем в том, кто покорно следует за однообразным течением жизни. Для сильного, одаренного человека время полно перемен, каждый миг для него отличен от предыдущего, и всякое, незначительное на первый взгляд явление оборачивается для него источником вдохновения, потому что такая личность на лету схватывает смысл и постигает значение происходящего, в то время как заурядному человеку не хватает нескольких лет, а порой и всей жизни, чтобы понять суть явления. Поэтому сильный и одаренный человек легко меняется, и эти изменения всегда способствуют его росту.

Новая жизнь увлекла Вамеха, и он стал иным в течение двух последних месяцев. Это вовсе не означает, что он полностью переродился, такого не бывает, корни прошедшего настолько глубоко проникают в сегодняшний день, что мы принадлежим прошлому не меньше, чем будущему. Эхо прошлого, его отпечаток определяют наши стремления, а наше сегодняшнее бытие обусловливает незримый союз с будущим.

Так или иначе, но Вамех полюбил широкие поля, на которых трудился и уставал, полюбил деревню, в которой жил сейчас, и совершенно не жалел, что судьба занесла его в этот край. За весь октябрь он ни разу не показался в городе. Он был очень благодарен Дзуку, уступившему ему свой домик в деревне, который пустовал после смерти родителей. Отныне Вамех поселился здесь, здесь было его гнездо.

Да, вправду трудно существовать, не имея цели и гнезда. Гнездом Вамех обзавелся, а в голубоватой дымке будущего постепенно проявились черты того неясного и неоформившегося, что представлялось Вамеху целью его жизни.

4

А в городе ничего не менялось. По-прежнему толкался и шумел народ на улицах. Стояла осень, и во всем ощущалась осенняя сырость. Перегруженные урожаем грузовики один за другим подкатывали к заготовительным пунктам и порожняком летели обратно. Базары ломились от обилия товаров и покупателей. Крестьяне из окрестных деревень заваливали прилавки всевозможными дарами садов — черным и янтарным виноградом, грушами и поздними яблоками, айвой и хурмой. Снова вприпрыжку носился между прилавками Мейра, в засученных до колен штанах, в новой лохматой папахе. Снова, кряхтя, таскал он мешки. В маленькой парикмахерской у базара, где пару месяцев назад ранили Вамеха, беспрерывно и монотонно жужжала электрическая машинка. Парикмахер приобрел ее месяц назад и чрезвычайно гордился своей новинкой. Загорелые, лохматые и небритые крестьяне громко переговаривались и, хохоча, ждали очереди, толстый, но проворный парикмахер вертелся волчком, до поздней ночи наводя красоту на деревенских работяг.

Дом культуры временно закрыли, там начался ремонт. Ясон с головой ушел в хлопоты, командовал, торопил маляров и штукатуров, ему хотелось завершить работы до наступления холодов. Множество забот свалилось на него, что было как нельзя кстати. Правда, у него хватало выдержки скрывать свои чувства, но в глубине души он мучительно переживал разрыв с Алисой. На людях он старался не подавать виду, держался спокойно и равно, однако, кто знает, не было ли это профессиональным мастерством? Ясон ведь был актер, лицедей. Несомненно одно, он раскаивался, проклинал в душе свою невольную ошибку, но, увы, ничем не мог помочь себе. У Алисы появился новый обожатель по имени Джемал, ни в чем не уступающий Ясону. Алиса терпеливо и с гордостью ждала его. Да, да, с гордостью! Она гордилась, что ждет возлюбленного, который через год возвратится из Одессы и женится на ней. А Ясон при встречах с Алисой держался так, словно, несмотря ни на что, они остаются искренними друзьями. Девушка не противилась этому. Виделись они редко. Ясон был загружен работой и за делами забывал об Алисе.

Алиса каждое утро шла главной улицей в больницу, по обыкновению очень вежливо и приветливо здороваясь со знакомыми. Возможно, что благодаря этой приветливости ее и любили в городе, хотя чего только не болтали о ней за глаза. Целый день она проводила в больнице, где постоянно хватало больных. Одни выписывались, другие поступали…

Все эти дни Алиса пребывала в непрерывной тоске. Нельзя сказать, что ее раздражали капризы больных, нет, она давно привыкла к их брюзжанью и научилась не придавать ему значения. Видимо, какие-то личные переживания не давали ей радоваться. Чем они были вызваны? Со стороны казалось, что у нее не было ни малейшего повода впадать в хандру. Наоборот, она не могла пожаловаться на судьбу, по милости которой все складывалось как нельзя лучше. Алиса ничем, не выказывала своего недовольства жизнью, но она не могла больше выносить постоянного одиночества. Как ей хотелось, чтобы Джемал вернулся до срока! Нет ничего тягостнее ожидания, долгого и постоянного ожидания, даже если оно обещает принести счастье. По вечерам, вернувшись с работы, Алиса включала радиолу, выносила на балкон стул и допоздна сидела, глядя на городок, на снующих по улицам обитателей его, на прелестные, аккуратные домики с красными черепичными крышами. Что делать, куда бы сбежать отсюда? Из вечера в вечер повторялось одно и то же. Иногда забегала Лейла, давнишняя подруга Алисы, тогда они усаживались на балконе рядом и развлекались разговорами о прохожих: в городке они знали подноготную почти каждого человека.

Шамиля и его компанию они терпеть не могли. Какими только словами не награждали их подруги, когда те проходили по улице под балконом Алисы, гогоча и сквернословя, с таким отношением к окружающим, словно весь мир принадлежал им одним и они могли вести себя, как заблагорассудится. Ни Алиса, ни Лейла не опускались до общения с ними, но знали каждого, да и кто в городе не знал этой шайки? Лейла дружила с Ясоном, но теперь стеснялась упоминать о нем, — стоит ли попусту тратить слова, если Алиса любит Джемала? Странно, что-то очень быстро потянуло их друг к другу. Лейла почти досконально знала историю их романа. На первый взгляд все произошло случайно. Ну и что из того? В жизни все происходит случайно. Если бы Ясон не донес дружкам Шамиля, возможно, Алиса и не заметила бы Джемала, но именно подлость Ясона толкнула Алису к студенту-практиканту. Она явно затеяла эту историю, чтобы досадить Ясону. Джемал нравился ей, но она ни в коем случае не изменила бы Ясону, не запятнай он себя. Алиса не из тех, кто ищет развлечений. Нет, Лейла прекрасно понимала, что Алиса ищет преданного друга и ничего не пожалеет для него. Поэтому-то Алиса так часто переоценивала людей, доверчиво относясь ко всем. Но ей не везло, ее не ценили те, для кого она жертвовала всем, а народ распускал сплетни, выдумывая всяческие небылицы. Одна Лейла знала, насколько честной и искренней была Алиса, как преданно и самоотверженно умела она дружить. Народ все истолковывает по-своему, стоит ли обращать внимание на сплетни? Ты сам должен быть убежден в собственной правоте, тогда и другие поверят в нее. Поскольку Алиса твердо верила, что через год вернется Джемал и они поженятся, все в городке тоже думали, что так оно и случится, хотя до Джемала Алиса крутила со многими, и с Бено, и с Ясоном, и бог знает с кем, но до свадьбы дело еще ни разу не доходило.

Лейла любила Алису, Джемал произвел на нее хорошее впечатление, и она радовалась счастью подруги. По мнению Лейлы, Джемал был глубоко порядочным человеком. В отличие от местных, он не придавал никакого значения прошлому Алисы и искренне привязался к ней. В городке многие, вернее большинство, считали, что девушка, чем-то запятнавшая себя, никогда не станет верной женой и хорошей матерью. Джемал же придерживался иных взглядов, возможно, что усвоенные им чужие нравы сыграли в этом свою роль, но так или иначе, а Джемал систематически писал Алисе, что, по мнению Лейлы, наглядно подтверждало его порядочность. В каждом ответном письме Алиса передавала ему привет от подруги. Они были знакомы, Лейла несколько раз приглашала в гости Алису и Джемала, когда он был здесь. Что же удивительного, что Алиса грустит без друга, что ни наряды, ни общество не интересуют ее? Куда ей пойти, чем заняться, для кого наряжаться в этом треклятом городишке?! Кто здесь оценит ее красоту? Что говорить, и самой приятно выглядеть красивой, но вдвойне приятнее, когда твоя красота предназначается другому, тому, в ком ты стремишься вызвать восхищение и кто нравится тебе. Это гораздо отраднее, чем быть красивой только для себя. Красота — основа любви, в особенности для для женщин; мужчины часто воображают, что существует нечто более важное, чем любовь к женщине. А для женщин жизнь без любви — не жизнь. Бессмысленно прозябать на свете, если ты не творец жизни. Впрочем, жизнь и существование — две различные вещи. Жизнь — это то же существование, только поднятое на более высокую ступень, которая, помимо желания существовать, содержит в себе глубокие страсти, порой те, что по природе своей зачастую противоречат смыслу существования.

Лейла, полнотелая тридцатилетняя женщина, давно развелась с мужем и жила одна, воспитывала десятилетнюю дочь и работала в редакции местной газеты. Личная жизнь ее не удалась. Муж Лейлы оказался подонком в полном смысле этого слова. Достойный и солидный с виду мужчина, он кутил и развлекался напропалую. На службе не держался, и куда бы ни поступал, через неделю его просили освободить место. Он совершенно не заботился о семье, ему льстило считаться беспримерным кутилой и повесой. Можно ли терпеть рядом человека, у которого на уме нет ничего, кроме вечного стремления напиться и обратить на себя внимание, да к тому же доставляющего постоянные неприятности близким? Уж коли обзавелся семьей, так изволь хоть немного заботиться о домочадцах, ведь и на пирушку надо идти с легкой душой! Только черствый, эгоистичный и ограниченный человек сводит к бутылке весь смысл своего существования. Сама Лейла вовсе не отличалась монашеским нравом, умела поддержать компанию, повеселиться, даже могла пропустить рюмочку, но муж ее только на людях казался терпимым человеком. Дома он изводил всех мелочными придирками, своей скандальной въедливостью, зато в обществе, особенно за столом, разыгрывал из себя беспечного и галантного кавалера. Весь заработок он тратил на стороне, не вносил в семью ни копейки. Будь у него причина искать забвения, Лейла смогла бы смириться, но причины не было, зато гонору, желания пустить людям пыль в глаза, выставить себя этаким героем, гусаром, бретером… хоть отбавляй. Он не стыдился ничего, хотя в основном жил за счет жены. Надо еще добавить, что их развод был вызван не экономическими причинами, а лишь безответственностью и полной никчемностью мужа. Лейла долго терпела, долго сносила все, но когда убедилась, что муж ее неисправимый забулдыга и фанфарон, ее терпение лопнуло, она забрала девочку, вернулась в родной город и устроилась в редакцию газеты. С тех пор прошло шесть лет. Буквально через несколько месяцев после ее отъезда муж впутался в какие-то махинации, попал под суд и сгинул. Лейла старалась не вспоминать о нем, потому что, кроме грязи, хамства и унижений, замужество ничем ее не порадовало. Сейчас она жила скромно, незаметно, вкладывая все силы в воспитание дочери. Ни о какой любви она, разумеется не мечтала. Молодость с ее надеждами давно прошла. В ее ли годы думать о любви?! Чужая душа — потемки, но после развода Лейла общалась с мужчинами только на деловой почве. Этого никто не мог отрицать. Вполне возможно, что она нравилась многим, но даже самый злоязычный сплетник не мог бы сказать о ней ничего предосудительного, хотя она и предпочитала иметь дело с мужчинами, нежели с женщинами, Алиса была ее единственной подругой. Лейла любила и жалела Алису, лучше всех знала ее.

И Алиса делилась своими печалями только с одной Лейлой, Ни Алиса, ни Лейла не любили жаловаться на судьбу, но у женщин всегда есть потребность раскрыть душу, посвятить кого-то в свои переживания. Они ничего не утаивали друг от друга, и когда Лейла забегала в гости, подолгу просиживали на балконе, обсуждая свои проблемы. После отъезда Джемала и Алиса зачастила к Лейле. Она всегда приносила девочке какой-нибудь подарок, помогала подруге по хозяйству, а управившись со всеми делами, они отводили душу в долгих разговорах. О чем только не говорили они? О докторе Коции и его сыне, о многих других людях, вспоминали несчастного Таурию, а заодно и Дзуку. Лейла терпеть не могла Дзуку.

— Не напоминай мне об этом пьянице, об этом мерзавце, этот зверь сгубил мальчика, — с отвращением говорила Лейла.

— Не надо так строго судить, Лейла, — урезонивала ее Алиса, — это судьба виновата.

— Какая судьба, дурочка? Ты что, очумела? Он постоянно подбивал мальчонку на выпивку.

— Дзуку тут ни при чем, так уж у несчастного на роду было написано.

— На каком роду? Тем, что мы называем судьбой и объясняем судьбой, можно оправдать любую гадость. Сказал — «судьба» и вышел чистеньким. Разве так можно?

— Все-таки судьба существует, — со странной грустью произносила Алиса и задумывалась.

— Не могу видеть пьяниц, не хочу видеть рожу этого косоглазого, своими бы руками растерзала его! — злилась Лейла.

А город жил своими заботами, люди сновали по улицам, и никому в голову не приходило, что это о них разговаривают две женщины, отдыхающие вечерами на балконе.

И Дзуку не знал, что подруги склоняют его имя. Мог ли он подозревать, что Лейла вспоминает его? Откуда там? Если бы он знал…

Но не стоит останавливаться на этом. Интересно лишь, что Дзуку в последнее время отпустил бороду и капли не брал в рот хмельного. Знакомые рассказывали, что он копит деньги на сороковины и потому постится. Наконец настал этот день, Дзуку поставил памятник на могиле Таурии и пригласил народ на поминки в один из последних дней октября, к трем часам дня.

5

Сороковины отметили как нельзя лучше. Множество народу стекалось на панихиду, в том числе и доктор Коция, и директор школы Вахушти, и директор заготконторы. Кто бы мог подумать, что столько людей не поленятся прийти на кладбище, не пожалеют времени в это прекрасное, солнечное воскресенье, чтобы помянуть несчастного парня? Высокое, безбрежное небо было чистым и голубым, как заветная мечта, и белые, опрятные облака ангелами взирали с высоты. А почерневшие от времени ангелочки с отбитыми крыльями, безмолвно сторожащие могилы, печально возвращали человека к земле, отрывали его от созерцания небесной выси, напоминали о смерти, о мучениях, о бремени земного бытия. Но все же многие собрались на кладбище отдать последний долг Таурии. Играла музыка. Народ стоял группками, одни — вплотную к могиле, другие — в отдалении. Все терпеливо слушали скучные, монотонные звуки расстроенных инструментов и вполголоса переговаривались. Скрипка выводила одну и ту же невыносимую мелодию, которая вовсе не вызывала ни тоски, ни скорби, а навевала одно лишь уныние. Совершенно невыносимо было внимать ей, и что оставалось делать людям, если не разговаривать? Почему бы не найти общей темы, например Ясону и доктору Коции, которые стояли бок о бок, и притом Ясон ведь с почтением относился к доктору.

— Батоно Коция, вы не находите, что смерть — ужасна? Медицина пока еще бессильна перед ней…

Доктор был отзывчивым человеком, мнение горожан на этот счет было единодушным, — он не пропускал ни одной панихиды, близко к сердцу принимая чужие горести, в меру своих сил сочувствовал каждому, однако обладал одной странностью: он совершенно не терпел, когда его называли Коцией. Его всего передергивало, когда к нему так обращались; он считал, что в этом обращении есть провинциальное панибратство, нечто даже барски-покровительственное, и человек, которого вместо полного имени Константин называют собачьей кличкой «Коция», не может быть ни серьезным, ни уважаемым. Он считал, что его должны называть «батоно Константин», или, на худой конец, «уважаемый Котэ», он впрочем, всего этого не показывал явно, не желая афишировать свою слабость, но выходил из себя, когда слышал фамильярное и общераспространенное обращение «Коция». Поэтому он только окинул Ясона взглядом и промолчал.

— Уважаемый Коция, вероятно, ощущать смерть ужасно, верно ведь? — снова спросил Ясон.

Доктора так и подмывало осадить нахала, нагло называющего его Коцией, но он снова сдержался и ответил:

— Смерть — не ощущение, она — исчезновение ощущений, освобождение ото всех ощущений и чувств! Такого мнения придерживаются медицина и философия.

Раздражение, звучавшее в его голосе, озадачило Ясона, но, не зная, чему это приписать, он решил продолжать беседу:

— Однако, уважаемый Коция, человек перед смертью испытывает ужасные боли, очень мучается.

— После страданий и мук наступает минута полного освобождения и покоя, за которой безболезненно, даже более того, в некотором роде приятно следует чувство полного облегчения, вот это и есть смерть… Во всяком случае, такого мнения придерживается один итальянский философ и ученый, — сухо произнес доктор.

— Вам, конечно, лучше знать, уважаемый Коция, но все же я сомневаюсь в справедливости подобного умозаключения…

— Никто не ответит вам определенно, что есть смерть, ни медицина, ни философия, но мы именно так представляем течение ее процессов.

— Батоно Коция…

Тут уж доктор не выдержал:

— Молодой человек, да оставьте меня в покое! Прилично ли столько пустословить на панихиде?! — выпалил он и отвернулся, кипя негодованием.

Ясон опешил, но сноровка артиста, привыкшего и к неожиданным провалам, и к успехам, помогла ему скрыть обиду, сделать вид, будто он совершенно не задет грубым окриком доктора. Он осмотрелся. И вправду, сколько народу сошлось на панихиду! Неужели все они так горячо любили несчастного Таурию? Некоторые и знать-то его не знали, однако и они огорчены. Невозможно не горевать, когда гибнет молодой! Вамех, например, совершенно не знал Таурию, но и он пришел, притом раньше всех, и сейчас стоит особняком, прислонясь к металлической ограде на чьей-то могиле. Ясон не сомневался в искренности его переживаний. Ему захотелось подойти поближе к Вамеху, встать рядом, он сделал уже шаг, но тут ему на глаза попался Шамиль и вся его братия, и он предпочел остаться рядом с доктором. Чуть подальше директор школы Вахушти беседовал с директором заготконторы. Занятная личность этот Вахушти. Ясон никак не мог понять, что он за человек? Всегда гладко выбритый, в роговых очках, он выглядел моложе своих пятидесяти лет. Постоянно аккуратный, седоватые волосы уложены волосок к волоску, внешне он истинный европеец, всегда обходительный, порой до фамильярности. На уроках он редко повышал голос. В городке слыл культурным, образованным и чрезвычайно мягким человеком, но… Детей у него не было, и лет пять назад он удочерил детдомовскую девочку. Можно представить себе счастье ребенка, внезапно обретшего родителей. Однако года два спустя у Вахушти родился сын, и тогда Вахушти с супругой явились в детский дом и вернули приемыша. Теперь вообразите отчаянье ребенка, в котором уже пробудилось чувство любви к новым родителям, — наверное, еще более обостренное, чем у детей, росших в родной семье, — когда он снова лишился их. Представьте горе ребенка, этой девочки, привыкшей за два года к семье и со всей ребячьей искренностью привязавшейся к приемным мамочке и папочке!

Но, как бы то ни было, Вахушти прекрасно справлялся со своими обязанностями и считался одаренным педагогом и превосходным воспитателем. Он свободно изъяснялся по-немецки и по-французски, прекрасно знал грузинскую и русскую литературу. Выказывал глубокие познания в вопросах искусства. Таково было всеобщее мнение. А как он умел подойти к людям, какая заученная улыбка сияла, бывало, на его лице!..

— Я не опущусь до спора, внешне Вахушти джентльмен, но в действительности он лицемер и проходимец, пробу негде ставить! — заявил однажды доктор Коция, который, будучи приглашенным в одну семью, испортил ей торжество, плюнув во время заздравного тоста в лицо директору школы во имя гуманизма. «Да, да, во имя гуманизма!» — восклицал доктор, считавший себя воинствующим гуманистом. Этот скандал очень нашумел в городке, однако его постарались замять, объяснив все чрезмерным количеством выпитого. В действительности, будь даже доктор Коция совершенно трезв (оговоримся, что пил он крайне редко и не больше одной рюмки), то и в этом случае он непременно плюнул бы в лицо проходимцу, так как, по его словам, его обязывала к этому профессия. При чем тут профессия? Но и после этого случая никто не усомнился в человечности Вахушти, потому что в личных взаимоотношениях директор школы был сплошным обаянием, а до остального никому не было дела. Если бы слова и улыбка выражали истинную сущность человека! Они, напротив, скрывают ее. Находились, однако, в городке и такие, кто, надо думать, совершенно беспричинно презирал Вахушти, отворачивался, завидев его, хотя он никогда не упускал случая сказать им что-нибудь лестное при встрече. Наверняка это была интуитивная неприязнь. И Дзуку терпеть не мог Вахушти. Дзуку вообще с презрением относился к тем людям, — пусть самым безобидным, — которые ни разу не нарушили общественный порядок. Дзуку не верил в добросердечность чрезмерно угодливых людей. Он считал Вахушти маленьким крохобором, ни на йоту не доверял ему, но все же пригласил на сороковины, потому что Вахушти директорствовал в школе, где недолго учился Таурия, и Дзуку хотелось, чтобы представители школы пришли на панихиду и на поминки и отдали последние почести своему бывшему ученику.

Ясон разглядывал собравшихся. Все сегодня приоделись, но никто не мог соперничать с ним. Черный креповый костюм подчеркивал снежную белизну сорочки, а завязать галстук так мастерски, как Ясон, не умел ни один человек в городе. Вся местная молодежь, носившая галстуки, была либо учениками Ясона, либо его последователями. Уж на что уважаемый человек доктор Коция, а посмотрите вы, как безобразно повязан галстук на его шее. А взять директора заготконторы, где он откопал эту пеструю тряпку, которая совершенно не идет к его дорогому костюму? Вот Вахушти, тот в самом деле выгодно отличается ото всех. Серый галстук его совершенно в тон костюму. «Да, и одеться умеет, и во вкусе ему не откажешь», — подумал Ясон. А что до Шамиля и его компании, так они и не нюхали, что такое галстук, у них вечно ворот нараспашку. Дзуку тоже никто еще не видел при галстуке. И Вамеха… Вамех вообще не снимает той черной одежды, в которой прибыл сюда три месяца назад. Три месяца уже! Как быстро летит время! А ведь словно вчера Вамех на глазах всего города избил Шамиля из-за Мейры. Он первый решился поднять на Шамиля руку. Но что этим доказал?! Абсолютно ничего! Мейру по-прежнему мучают шалопаи, где поймают, там и заставляют плясать или тащат в «тюрьму». Он, как и прежде, боится всех, и некому за него заступиться. Хотя нет, это не совсем верно… Шамиль и его дружки уже не забавляются, мучая Мейру, и не притворяются, будто не замечают его, а даже заступаются, и так иногда обложат пацанов, что только держись. Поразительно, но Шамиля, кажется, раздражает, когда он видит, что старика окружили, — так рявкнет, что мальчишки не знают, куда удрать! Шамиля по-прежнему боятся все. Правда, сейчас и к Вамеху относятся уважительно, но Шамиль все же остался прежним Шамилем. Впрочем… Впрочем, ведь обнаружилось, — есть люди и поотчаяннее, чем он. Теперь многие отдают предпочтение Вамеху, видя его силу даже в том, что он невольно повлиял и на Шамиля. Теперь и Шамилю не по нутру, когда измываются над сумасшедшим стариком. Может быть, потому, что вспоминает о собственном поражении? Никто не знает, что думает Шамиль, какими мыслями терзается. И Мейра не имеет представления, что произошло из-за него. А ведь многое изменилось именно благодаря старику. Не случись той стычки, и Ясон не потерял бы Алисы, они по старому продолжали бы дружить. Ах, что за девушка Алиса! Когда еще встретишь такую? Да и встретишь ли? Но человек никогда не ценит того, что имеет, — сейчас Ясон остро чувствует справедливость этой истины. Какого дурака свалял он, вообразив, будто Алиса надоела ему! Иногда их отношения в самом деле казались ему слишком затянувшимися. Заелся, а теперь хоть волком вой! Вернись Алиса, и он станет самым счастливым человеком в мире. Ясон знал, что простит ей все, лишь бы она вернулась. Только теперь он понял, как любит ее, как она нужна ему. Поздно, что теперь кусать себе локти, — он потерял ее, и плевать ему на Джемала, никакой Джемал не заставит его разлюбить Алису, она стала теперь еще более желанной. Всем бы он поступился, только б вернуть ее. Иногда так схватит сердце, что он всю ночь не спит, места себе не находит, кажется, так бы и убил ее, и Джемала, и себя…

Панихида продолжалась. Траурная музыка плыла над кладбищем. Ясон вдруг подумал, что за этот час он и не вспомнил о Таурии. Да разве кто-нибудь вообще думает о несчастном парне? Нет, вроде бы никто… Все увлечены разговорами. Некоторые даже хихикают исподтишка. И Вамех, вероятно, не вспоминает Таурию, хотя стоит молча и задумчиво. У него, скорее всего, свои заботы. Вероятно, размышляет о Шамиле и о Резо, который тоже появился; может быть, строит планы, где и как отплатить ему за все? Наверное, и Дзуку не думает о Таурии. Вон он, застыл у могилы с поникшей головой, небритый. Он, поди, доволен, что столько людей собралось на панихиду. Несомненно, Дзуку проявил заботу о памяти Таурии. Сколько он ухлопал на поминки, но разве кто-нибудь сможет постигнуть ужасную участь погибшего? Это невозможно. И доктор Коция такой, как все, несмотря на свою гуманную профессию, по милости которой он постоянно сталкивается со смертью и борется с ней. Смерть привычна для него, и теперь он наверняка думает о своем сыне Леване, который стоит под деревом и рассматривает ватные облака над вершинами вековых лип. Леван — художник, он, надо думать, соображает, как бы лучше изобразить эти облака.

Играла музыка. И правда, трудно стоять у могилы, думая только о человеке, который покоится в ней. Мысль о покойнике должна быть мыслью о его душе, но никак не об останках, а могила напоминает именно об останках. Образ человека создает душа, слившаяся с телом, и вовсе не от черствости невозможно по желанию представить того, над чьей могилой вы стоите. Его образ всегда живет в вас, где бы вы ни были, он имеет свойство вспоминаться неожиданно в минуты одиночества или в любое иное время, а вовсе не тогда, когда вы захотите представить себе именно его. Сегодня, в теплый осенний день, никому не хотелось думать о смерти, и никто не думал о ней. Солнце склонилось низко, и по ту сторону ограды виднелась сияющая золотом земля. Люди старались укрыться в тени, устраивались поудобнее: некоторые поставили ноги на могильные плиты и облокотились о колени, другие оперлись локтями о железные ограды, одни курили, иные почесывались. Вдруг кто-то обернулся к калитке. Потом еще несколько мужчин повернули головы. Ясон тоже посмотрел и увидел Алису, медленно идущую по дорожке. На ней было новое черное платье, украшенное белым воротничком. Густые черные волосы, отброшенные на спину, оттеняли светлую и нежную кожу лица, губы были чуть тронуты помадой. Алиса приближалась медленно, за ней шла Лейла. Черные туфли на высоких каблуках подчеркивали стройные ноги Алисы. Замечательно красивой выглядела она. Когда Алиса подошла, люди почувствовали аромат духов. У Ясона защемило сердце, и туманная надежда шевельнулась в нем. Почему она пришла? Что у нее общего с Дзуку? Или это Лейла привела ее? Не может быть, та еще больше Алисы не терпит Дзуку. Что же привело сюда Алису? Скука? А может быть… Неясная надежда теплилась в душе Ясона, но он не отважился поверить в нее. Все невольно оборачивались к Алисе и взглядами провожали ее, пока она не остановилась под старым кипарисом. Она остановилась, подняла голову, кивнула знакомым и длинными пальцами пригладила упавшую на висок прядь. Она кивнула и Ясону, он ответил, не отводя от нее глаз, и ему сейчас не верилось, что когда-то они были близки.

— Давно началась панихида? — подойдя к нему, шепотом спросила Лейла.

— Вот-вот закончится, — ответил он.

И тут музыка оборвалась. Музыканты устало опустили инструменты. Дзуку поднял голову и обвел глазами толпу. Он тоже заметил подошедших. Взгляд его задержался на Лейле, слезы хлынули из глаз, он поднес к лицу платок и уронил голову. Воцарилась тишина, лишь глухие всхлипывания Дзуку нарушали ее. Потом музыканты заиграли «Таво чемо»[43], и произошло что-то необъяснимое. Кладбище было охвачено необычной тишиной. Люди перестали шептаться, задумчиво понурив головы, похожие друг на друга, они стояли у могилы Таурии. Беспорядочные звуки, которые издавали расстроенные струны скрипки, разносились во все стороны, и, кто знает, быть может, многим запало в сердце их звучание, быть может, некоторые со всей полнотой почувствовали ту боль, которая объединяла эти звуки, давала им строй и создавала мелодию грусти, мелодию, которая на миг делала для всех близкой ту горесть, что незримо существовала где-то.

6

Панихида кончилась. Толпа пришла в себя, вздохнула, зашевелилась. Люди переглянулись. Недавнее ощущение себя, как детей смерти, улетучилось, и в силу вступили каждодневные законы взаимных симпатий и антипатий.

Панихида закончилась, и обыденное, житейское снова разделило людей. Забылось, то, что минуту назад объединяло всех, Люди повернули к выходу, заговорили в полный голос. Музыканты сложили инструменты в футляры и с тупым равнодушием разглядывали окружающих. Мужчины достали папиросы, задымили. Знакомые собрались группами. Все потянулись к выходу, то с уважением уступая кому-то дорогу, то косо поглядывая на идущего рядом. Около узкой кладбищенской калитки мужчины пропускали женщин вперед, а сами выходили следом. Самые разные чувства были обозначены на их лицах.

Единственным человеком, не испытывающим ни неловкости, ни удовольствия, был Вамех. Он медленно брел позади, рассматривая могилы и постепенно отставая от толпы. Кое-где на могилах поднимали головки последние осенние цветы, другие могилы были запущены и заброшены. Тень старых лип лежала на земле. Влажно пахло преющими листьями, они мягко поддавались под ногой. Несмотря на нестройные голоса, доносящиеся из-за кладбищенской ограды, ничто не нарушало безмолвия, царящего здесь. В такой тишине, неподвижности и покое смерть вовсе не казалась страшной, напротив, она представлялась чем-то прекрасным, словно нет ничего слаще, чем успокоиться в земле, под сенью вековых лип, словно смерть обещает тебе такое же облегчение, как и забвение. По мнению некоторых, так оно и есть. Но кто постиг смерть? В самом ли деле она — забвение или нечто более глубокое? Человек не должен думать о смерти, никогда не должен думать о ней, потому что он все равно ни до чего не додумается. Он должен забыть о смерти и думать только о жизни. Мудрость не в том, чтобы ответить на все вопросы, а в том, чтобы примириться с существованием всего того, в чем ты никогда не сможешь разобраться. Смерть непонятна нам. Облик ее страшен. Сущность ее неведома. Но настолько отраден, тих и безмолвен мирок маленького кладбища, чуть сумрачного от вековой тени огромных лип, что он заставляет нас забыть о предназначении кладбища, навевает приятную грусть, к которой не подмешивается ничего личного и конкретного, и такая грусть возвышает нас и очищает, потому что любое движение человеческого духа, отрешенное от собственного «я», и есть истинная чистота. Ты должен удовлетвориться тем, что грустишь, и забыть о причине грусти. Забыть не из чувства страха, а потому, что это поможет тебе бороться и жить.

«Нет, не надо думать о смерти, — решил Вамех, запрокинув голову и глядя в высокое небо, — не стоит обманываться, корчить из себя оптимиста, убеждать себя, будто я все могу оттого, что я — человек, и возможности мои безграничны. Думать так глупо, хотя бы потому, что желания человека всегда превышают его возможности. Но не стоит думать и о смерти, хотя о ней и интересно думать. Нужно только и только справедливо жить. Что случилось — случилось, и ничего не исправишь. Впредь я буду думать только о жизни».

Внезапно Вамех почувствовал, как скорбит душа его по тому, кого невообразимо хотелось вернуть, о ком он не забывал ни на минуту, чей образ всегда стоял перед глазами, кто был так необходим ему, однако сейчас то место, которое занимал тот человек, было пустым, до боли пустым.

7

Вамех шагнул за калитку. Все уже разошлись, и он остался один. Ему было приятно стоять у самого обрыва и видеть, как внизу лежит, словно на ладони, открытая во все стороны долина, преображенная осенью. Вамех стоял и разглядывал поля, ряды деревьев, железную дорогу, по которой бежал поезд. Он проследил за крошечным отсюда составом, ползущим на восток, туда, в те края, откуда случайность занесла его в этот городишко, и почувствовал, что его потянуло назад, к родным местам, которые он покинул. Вамех закурил и задумался. Что, если жажда жизни, которая овладела им, вызвана только переменой обстановки и недолгим подъемом духа? Сомнение болезненно отозвалось в сердце, и он понял, как соскучился по дому… Но о возвращении нельзя и мечтать.

Отставшие люди спускались к дороге. Было тихо. К кладбищу примыкал покатый выгон, обнесенный ивовым плетнем, там пасся скот. Склон густо порос щирицей и портулаком… Вамех стал спускаться. По обеим сторонам тропинки стояли желтые кукурузные снопы. Прохладно пахло кукурузными листьями. Уже второй раз сходит Вамех этой тропой, уже второй раз посещает он это кладбище. Что-то будет в третий? «Может быть, меня самого принесут сюда», — подумал Вамех, и ему стало неловко от сентиментальной мысли, которая нужна была, чтобы вызвать сострадание к самому себе. Иногда приятно пожалеть самого себя, но разве такая жалость к лицу мужчине? И чтобы рассеять тоску, он принялся насвистывать задорную мелодию. А ведь его и в самом деле чуть было не принесли сюда однажды. Тогда он и не подозревал о существовании этого кладбища. В те дни он ни в грош не ставил свою жизнь, а теперь, несмотря на все, что было, хочется жить. Да, жить. Он жив, и хочет жить. А так как он жив, душу одолевают самые различные чувства. Вамех считал, что не имеет права тосковать по родным местам, а все же больше всего в этом городке любил вокзал, не мог равнодушно пройти мимо него. При чем тут вокзал?.. Вокзал напоминал ему о родных местах, которые он покинул, с вокзала в любой момент можно было вернуться туда, стоило только вскочить на подножку любого вагона, пока поезд стоит у перрона, ожидая отправления.

Вот и сейчас Вамех идет к вокзалу. Остались позади пустынные переулки, главная улица, и вот открылась привокзальная площадь, Вокзал живет переменами, вечно здесь толпятся люди, каждый день новые, каждый день озабоченные по-своему, не похожие на вчерашних, но общее не меняется, вокзал остается вокзалом. Все на свете подвержено переменам. Неизменно только постоянное движение.

Вамех вступил на платформу, окинул взглядом пустые пути и опустился на скамейку. По ту сторону насыпи пропадали вдали голые поля и откуда-то очень издалека доносилось кваканье лягушек, где-то там было болото. Смеркалось. На западе пурпурное небо пересекала вытянутая гряда облаков, молочной рекой уплывающая за горизонт. Чуть ниже за далью полей поднимались горы, уже одетые в белое. «Надвигается зима», — подумал Вамех.

Пока еще стояли солнечные дни, и только к ночи становилось свежо. И сейчас, сидя на скамейке, Вамех ощутил прохладу. Как сладостно последнее тепло осенней поры, ты словно провожаешь в далекий путь родного и любимого человека. Грустно, но сердце полно энергии, и жажда деятельности овладевает тобой с такой же силой, как и в конце весны.

Долго сидел Вамех на перроне и уже собрался было пойти к Дзуку на поминки, когда увидел Антона. Он прошел мимо Вамеха, стуча по асфальту разбитыми сапогами, с телогрейкой под мышкой, в тех же полосатых, залатанных на коленях брюках. Вамех ни разу не встречал его после того злосчастного дня, обрадовался и окликнул. Антон приблизился к скамье и вежливо поздоровался.

— Узнаете меня? — спросил Вамех.

— Как же, — ничуть не удивившись, равнодушно протянул Антон, — а я, признаться, думал, что вас убили.

— Обошлось, как видите.

Маленькими бесцветными глазками Антон ощупал шрам на горле Вамеха, помялся немного и присел рядом.

— Очень приятно, что вы выжили.

— И мне тоже. — Вамех улыбнулся.

— Много подлых людей еще обременяют землю, — завел Антон, и Вамех снова улыбнулся: знакомый говорок Антона вернул его ко дню первой встречи. Словно ничего не произошло с того дня, будто не прерывалась их тогдашняя беседа, а продолжается после короткого молчания. — Если человек совершает зло неведомо для себя, его можно прощать, но когда он сознательно творит зло…

— Его необходимо зарезать, — смеясь, закончил за Антона Вамех.

— Нет, нет, что вы! У меня и в голове подобного не возникало. Как можно поднять руку на живое существо? Я даже мысленно не могу допустить ничего подобного, ибо именно с мысли начинается падение человека…

— Прекрасно, а как вы прикажете поступать с человеком, который отравляет жизнь другим?

— Необходимо воздействовать на него, наставить его на истинный путь, примириться с ним.

Вамех заметил, что Антон сам не уверен в правоте своих слов, и развеселился. Беседа с Антоном доставляла ему удовольствие.

— А вы все такой же, Антон, ничуть не изменились, — сказал Вамех.

— Зато вы изменились, вид у вас цветущий.

— Это от того, что я всю осень вкалывал вместе с колхозниками, собирал урожай, — ответил Вамех и поинтересовался: — А вы чем занимаетесь?

Вамех гордился, что труд наложил отпечаток на него, и радовался, если это замечали.

— Я по-прежнему скитаюсь…

— То есть ничего не делаете?

Вамех почувствовал раздражение, хотя беседа с Антоном и забавляла его.

— Нет, почему же? Я наблюдаю жизнь, учусь… — Антон откашлялся. — Однажды приболел, видно, простудился, но, благодарение богу, снова чувствую себя сносно…

— Почему вы не наденете телогрейку?

— Еще не время…

— Помнится, летом вы не снимали ее.

— Не хочу баловать плоть.

— Но летом-то вы не снимали ее, а сейчас прохладно, вы переболели…

— В том-то и суть, что летом в ней жарко, а зимой — наоборот. Потрогайте, какая она жидкая…

Вамех пощупал телогрейку, она и в самом деле просвечивала насквозь.

— Ну и что? — не понял Вамех.

— Она помогает мне подавлять плоть; летом в ней жарко, а зимой она не греет… Видите, как хитро придумано? — хихикая, пояснил Антон и снова аккуратно сложил телогрейку на коленях. На нем была легкая ситцевая косоворотка, застегнутая на все пуговицы.

Вамех тоже улыбнулся и снова взглянул на собеседника, словно проверяя что-то.

— Не следует потакать плоти, — продолжал Антон, — ибо плоть препятствует духу познавать самого себя для того, чтобы, откинув страсти, достичь полного блаженства, то есть такого состояния, выше которого немыслимо никакое счастье, а достигается оно исключительно полным раскрепощением духа.

— А что значит полное раскрепощение?

— Отвержение желаний.

— А разве дух это не совокупность желаний и страстей?

— Ни в коем случае! Дух по сути своей свободен от страстей и желаний. Основное свойство его — познание и самопознание. Прочее же — жажда славы, гордость, удовольствия, гнев, зависть, честолюбие, алчность, скаредность — побочные качества, вне которых дух остается духом, однако вне познания и особенно самопознания его существование немыслимо, это — стержень духа и вне их духа попросту нет.

— А что такое жизнь, лишенная страстей и желаний, лишенная гордости и достоинства?

— Жизнь? Жизнь есть средство достижения идеального совершенства, совершенство же есть цель духа.

— Хм, — усмехнулся Вамех, — как достичь совершенства, если ни к чему не стремишься, как, вообще, можно достичь чего-нибудь без стремления к нему?

— Освобождением от страстей.

— Разве стремление не страсть?

— Совершенный дух свободен ото всех страстей. Он постигает высшее блаженство, когда ничто не гнетет его, и проникает во все, когда страсти не мешают ему познавать. Стремление к совершенству не есть необходимость, но необходимо отринуть желания, отринуть страсти, и тогда дух, пребывающий в незамутненной чистоте, одарит нас небывалым блаженством.

— То есть не надо предпринимать никаких действий?

— Да, забыть о них.

Вамех даже выпрямился и, пораженный, наклонился к Антону.

— А что ты будешь тогда жевать?

— Как что? — удивился Антон.

— Да, что ты будешь есть? — подчеркнул Вамех. — Без еды невозможно существовать, а как ты добудешь еду, если намереваешься сидеть, сложа руки? Ноги протянешь, не дождавшись блаженства, разве что кто-нибудь догадается сунуть тебе кусок в рот.

— Необходимо приноравливаться, да не в этом дело!

Вамех расхохотался:

— Как же приноравливаться, если не работать?

— Работа — разновидность забвения. Она препятствует познанию самого себя, заставляет забывать о том, что ожидает нас, преграждает путь к достижению абсолютного блаженства, то есть такого состояния, когда ничто не тревожит нас.

— Труд — источник существования. Человек создан, чтобы существовать, и высшее блаженство есть радость труда, — сказал Вамех.

Тут ему на глаза попался Мейра, который только что вбежал на платформу и теперь во весь дух несся к ожидающим поезда. Вамех замахал рукой:

— Мейра! Мейра! Иди сюда!

Мейра остановился.

— Иди сюда! — снова позвал Вамех, достал из кармана деньги и показал их старику. Мейра впился глазами в десятку, которую протягивал ему Вамех, недоуменно затоптался на месте и затянул:

— А вот носильцик, холоси носильцик!

— Бери! — сказал Вамех.

— А вот холосий носильцик, носильцик, чего надо подсоблю, давай быстло…

Мейра подпрыгивал от нетерпения, вовсе не собираясь брать деньги.

— Возьми же! — настаивал Вамех.

— Цто?

Мейра никак не мог взять в толк, почему ему дают деньги, ведь он же еще ничего не отнес? Ему никогда не дарили денег, и он не представлял, что их можно получить просто так. Можно подарить старую шапку, штаны или рубаху, когда зима — дарят калоши, старые босоножки, носки, иногда кто-нибудь кинет драную куртку, но деньги!.. Он нетерпеливо подпрыгивал на месте, горя желанием быстро взвалить на плечи любой, пусть десятипудовый тюк, чтобы скорее заполучить заманчивую десятку, он был уверен, что просто так никто ничего не даст, а от работы он никогда не отказывался.

Вамех повернулся к Антону:

— Хотите, Антон, я отдам деньги вам?

— Нет, зачем же? Лучше ему…

— А возьмете, если я вам предложу?

— Почему не взять, я не гордый.

«Омерзительно, когда человек поступается самолюбием, достоинством, гордостью, утверждая, что дух его выше этих мелочей. Нет, я предпочитаю Мейру», — Вамех встал, подошел к Мейре, сунул ему десятку, повернул его и легонько шлепнул по спине.

— Ступай, Мейра, мне не нужен носильщик.

Мейра удивился, но долго раздумывать не стал, с радостью спрятал десятку в карман и понесся к дверям вокзала.

— А вот носильцик, холосий носильцик, кому носильцик! — кричал он на бегу.

8

Большой и богатый поселок находился всего в четырех километрах от городка. И, как мы уже говорили, Мейра каждые утро и вечер, кроме субботы, бегом покрывал это расстояние. Что и говорить, четыре километра не бог весть какая даль, и, наверное, поэтому поселок всегда поддерживал с городом теснейшие связи. Трикотажная артель, возникшая в поселке около двадцати лет назад, превратилась в крупное предприятие, на котором в две смены работали женщины из окрестных деревень, она именовалась теперь ткацкой фабрикой. С раннего утра до полуночи на фабрике стучали станки, и этот шум, особенно по вечерам, далеко разносился окрест. Со всех уголков Грузии сюда шли заказы на хлопчатобумажные и шерстяные изделия, и фабрика давно уже снабжала не только свой район, но и всю республику. Помимо фабрики, поселок был знаменит своими кооперативами, и за многим, что невозможно достать в городе, приезжали в поселок. А то, чего не оказывалось в поселковых магазинах, непременно можно было купить на базаре у частников.

В центре поселка стояла красивая каменная синагога. По второму этажу ее был пущен широкий балкон в грузинском стиле с колоннами, откуда превосходно обозревался просторный зеленый двор, дорога, ведущая на базар; а по ту сторону дороги огромное, заботливо ухоженное кладбище с железными воротами и высокой каменной стеной. Возле ограды — мясная лавочка. На задах лавочки резали скот в присутствии хахама[44] и парное мясо раскладывали на прилавке. Надо сказать, что некоторые жители поселка всячески старались придерживаться древних традиций и веры. На улицах часто можно было встретить длиннобородых стариков, направляющихся в синагогу в сопровождении мальчиков, несущих под мышками священные книги. На балконе часами сидели старики, громко распевая псалмы.

Раньше синагога была самым примечательным зданием в поселке, а сам поселок состоял из десяти серых хибар. Но потом он так разросся, такие хоромы отгрохали себе некоторые, что приезжие даже не замечали синагогу среди этого великолепия. Особой пышностью выделялся дом у самой дороги. Построил его Абрашка Ботерашвили, который, как говорили, греб деньги лопатой. Младший брат Абрашки Рафаэль Македонский слыл за поэта и проживал теперь в Тбилиси. Прежде и Рафаэль носил фамилию Ботерашвили, но потом, когда получил высшее образование и стихи и поэмы его стали появляться на страницах журналов, он выбрал себе сей псевдоним. Нельзя сказать, чтобы псевдоним был плохим. Наверное, он напоминал Рафаэлю далекую Элладу, царство муз. В своих произведениях Рафаэль Македонский отражал жизнь тбилисской интеллигенции, и жители поселка надеялись, что вскоре их земляк станет совсем знаменитым. Рафаэль редко наведывался в родные места, но сейчас гостил у брата. Между прочим, его брат был тем самым Абрашкой, который подарил Мейре шапку, именно ту шапку, которую около трех месяцев назад, в первый день приезда Вамеха, сорвали с головы Мейры дружки Шамиля, она-то и послужила невольной причиной столкновения Вамеха с Шамилем…

К сожалению, отдых Рафаэля Македонского омрачился досадным происшествием. Именно в тот день, когда он прибыл к брату, на Абрашку свалилась ревизия, и в поселке распространился слух, будто дотошные ревизоры копнули так глубоко, что тому не миновать отсидки. Абрашка выглядел, как говорится, краше в гроб кладут.

— Донесли! — поднимали палец жители поселка.

— Не сойти мне с места, погиб Абрашка! — качали головами поднаторевшие в торговле люди.

Уйма народу сбежалась к дому Абрашки, в нижнем этаже которого находился магазин. Все галдели, и любопытные, и соболезнующие, и, конечно, довольные завистники. Легко представить, в каком состоянии пребывала вся семья Ботерашвили, на глазах у которой ревизоры копались в товарах и составляли акт, семья, которая видела своего убитого горем кормильца и понимала, какая пропасть разверзлась у них под ногами. Что и говорить, такой оборот дел коробил поэтическую натуру Рафаэля Македонского, но куда денешься? Поэт стоял на балконе, невидящими глазами уставясь в пространство…

Все это случилось в пятницу, а по пятницам множество народу стекалось в поселок из городка и ближайших деревень. Леван, сын доктора Коции, приехал с женой. Хотя поселок гордился доморощенным поэтом, но художником не мог похвастаться, Леван, тем не менее, знал, что здесь можно достать необходимые ему краски и кисти. Он оставил свою полуторку у сельсовета и вместе с Розой направился к базару. Они миновали синагогу, прошли еще немного, но тут дорогу им преградила толпа, запрудившая улицу против дома Абрашки.

— Что случилось? — удивился Леван. Какой-то юнец, издали узнавший его, в нескольких словах сообщил, в чем дело. Левана совершенно не интересовали обстоятельства падения Абрашки, и он, расталкивая толпу и ведя за собой Розу, с большим трудом пробился сквозь многоголосую ораву, выбрался на свободу, но тут кто-то окликнул его.

— А, Лейла! — сказал, обернувшись на зов, Леван.

Лейла выходила из магазина.

Кого только не встретишь по пятницам в поселке?!

Лейла знала Левана с детства, очень уважала его отца, и сейчас, на правах старого знакомства, бесцеремонно разглядывала Розу, которую еще не видела, но о которой была наслышана, а поэтому весьма заинтригована. Сегодня как раз представлялся подходящий случай познакомиться с ней. Лейле уже рассказали, что Роза была дочерью ночного сторожа, и хотя она, подобно Алисе, Ясону и многим другим, осуждала недостойный выбор Левана — она осуждала его не только за это, но и за многое другое, в частности за уход из семьи, — Роза сразу понравилась ей, а врожденная искренность и непосредственность не позволили скрыть свой восторг — совершенно, впрочем, противоречащий как ее мнению о Леване и его жене, так и ее взглядам на жизнь, — она подбежала к Розе и горячо расцеловала ее.

— Как только тебе доверили такую красавицу?! — по обыкновению громко воскликнула Лейла, прижимая Розу к груди.

У Розы был вид испуганной лани, она ничего не могла понять, растерянная и довольная одновременно.

— Ты почему не познакомил нас с женой?

Леван промолчал.

— А с отцом ты познакомил ее? — бесцеремонно спросила Лейла, и, не дожидаясь ответа, повернулась к Розе: — А ты, милая, знаешь свекра?

— Да, издали, — застенчиво ответила та.

Лейла грозно уставилась на Левана и воскликнула:

— Убить тебя мало, убить!

Она не стала объяснять, за что его надо убить. Леван терпеть не мог, когда вмешивались в его личные дела, но сейчас он даже не подумал рассердиться на Лейлу, он никогда не принимал ее всерьез.

— Лейла, а ты похудела, — с улыбкой заметил Леван, стараясь перевести неприятный разговор на другое и зная, что его слова доставят женщине удовольствие.

— Ха-ха-ха, да ты смеешься надо мной?! — расхохоталась Лейла. — Какое там похудела, я на четыре килограмма поправилась за лето. Не всем же быть такими стройными, как твоя жена! — Лейла тепло улыбнулась Розе и взяла ее под руку.

Втроем они пошли дальше, мимо кирпичных двухэтажных домов, с обеих сторон обступивших дорогу.

— Что тебя привело сюда, Лейла, материал собираешь для своей газеты?

— Нет, на днях день рождения Алисы, ищу ей подарок. А вы зачем?

— Краски хочу купить, — ответил Леван.

— Слушай, ты бы хоть показал одну из твоих картин, до нашей редакции дошли слухи, что ты начал рисовать.

— Верно.

— Чего же ты скрываешь? Или уже не считаешь интеллигенцию нашего города интеллигенцией?

— Ты права, в нашем городке нет настоящих интеллигентов.

— Кроме тебя, разумеется?

— Я ничего собой не представляю, — едко отозвался Леван, — но и вы не лучше. Лезете вон из кожи, а сами как были мещанами, так и остались.

— И отец твой мещанин? — вызывающе спросила Лейла.

— А кто же еще?

— Вот, имей такого сына! — останавливаясь, воскликнула Лейла. — По-твоему, и Вахушти мещанин? Тебе наплевать, что человек знает три языка…

— Почему бы нет?

— Да, я же забыла, ты ведь гений! Правда, пока еще подпольный… И дружков выбрал себе под стать. Один косоглазый Дзуку чего стоит!

— Дзуку лучше всех нас.

— Чем, скажи на милость, чем?

— Непосредственностью. Вы же, корча из себя интеллигентов, все время оглядываетесь, как бы чего не вышло, только и способны, что антимонии разводить.

— Я лично не считаю себя интеллигенткой, но желаю тебе добра. Всем обидно, что ты с алкоголиками водишься. Тебе следует выбирать друзей из своего круга.

— Я выбираю друзей по душе, — ответил Леван, взглянув на Розу. — Это кто же мой круг?

— Мы, — гордо заявила Лейла, — я, Алиса… Тебе что, всех перечислить?

Леван прекрасно понимал, что Лейла подразумевает под «всеми» Вахушти, Ясона и еще некоторых, которых он терпеть не мог. Леван разозлился, и его нарочито громкий издевательский смех, которым он ответил на слова Лейлы, прозвучал так, что даже Роза с укоризной на него посмотрела.

— Ха-ха-ха! Мой круг! Да Дзуку в тысячу раз лучше вас всех.

Лейла с иронией человека, убежденного в своем превосходстве, и одновременно с деланным сожалением поглядывала на Левана, не пытаясь возразить ему. Взбешенный ее хладнокровием, Леван хохотал еще громче.

Почему же Лейла так ненавидела Дзуку, чем он не угодил ей? В детстве они учились в одной школе, правда, Лейла — двумя классами старше. Дзуку никогда не позволял себе нагло или просто грубо обойтись с Лейлой. Наоборот, весь городок знал, что однажды он, рискуя жизнью, спас ее. Лейла училась в десятом классе. И той весной, как бывало всегда, учеников отвезли в колхоз, помогать на сборе чая. В свободные часы девушки бегали купаться на реку. И вот как-то вздувшаяся от паводка вода сбила Лейлу с ног и понесла. Плавать девушка не умела. Подруги закричали, поднялся переполох, все припустились к реке — и учителя, и ученики, и колхозницы, — но никто не отважился броситься в бурлящую воду. Прибежав, Дзуку увидел, как Лейла взмахнула руками, закричала и тут же ее накрыло волной. Не раздумывая, он кинулся в воду. Через несколько мгновений он вынырнул далеко от того места, где сгрудился народ, широко замахал руками, и стремительное течение понесло его. Люди, крича, бросились вслед за ним по берегу, но голова Дзуку уже скрылась за излучиной реки. Люди, сокращая дорогу, пустились напрямик через кусты. Со всех сторон сбегались испуганные и переполошенные мужчины, женщины, дети, старики. Когда же все, крича и задыхаясь, высыпали на пологий берег за излучиной, они увидели Дзуку, который ничком лежал около потерявшей сознание Лейлы. Некоторые и сейчас вспоминают белые, пышные бедра Лейлы, ее налитые груди, растрепанные густые и вьющиеся волосы. «Она лежала на песке, как роза…» Некоторые и сейчас не могут забыть ее обнаженное юное тело и, вспомнив, причмокивают губами: «Как было бы жаль, если бы такая конфетка досталась реке!» А Дзуку, вырвавший ее у волн, в беспамятстве покоился рядом, словно верный до смерти рыцарь. Однако Лейла ни тогда, ни потом не нашла для него ни одного благодарного слова. Когда Дзуку перевернули, сорвали с него рубаху и стали приводить в чувство, все увидели на его груди татуировку — пронзенное стрелой сердце, над которым было выколото: «Лейла».

Много лет прошло с того дня. Тогда Дзуку был еще мальчишкой. А Лейла в том же году окончила школу и уехала в Батуми учиться. Поступила она в педагогический институт и вскоре вышла замуж. Дзуку махнул рукой на учебу, окончил курсы шоферов и с тех пор не расставался с машиной. Давно это было. Лейла родила девочку, потом развелась и вернулась в родной городок, где все знали, что, не спаси ее Дзуку, ей бы и замужем не бывать, и ребенка не иметь, и в редакции не работать. Много воды утекло с той поры, и Лейла, видимо, запамятовала добро. Ни разу не находилось у нее доброго слова для Дзуку. В чем провинился он? Чего она хотела?

А в это время, когда Лейла препиралась с Леваном и склоняла имя Дзуку, сам Дзуку находился в каких-нибудь ста метрах от них, он бродил по толчку и высматривал, где бы купить новый карбюратор.

Этим утром они с Вамехом приехали на базар раньше всех. Выгрузили из машины мешки с кукурузой и сложили у прилавка. Неделю назад Вамех отдал Мейре последние деньги и остался без копейки. Именно поэтому и решил он продать кукурузу, заработанную осенью. Сейчас Вамех стоял за прилавком на поселковом базаре, рядом с другими крестьянами, и ждал покупателей, с интересом наблюдая за всем, что происходило вокруг. Высокая кладь мешков сложена рядом. Он загорел за осень, густые белокурые волосы уже не свешиваются на глаза, а ровно зачесаны назад, продолговатое лицо с небольшим, правильной формы носом и красивыми губами кажется изменившимся, и только зеленовато-серые глаза глядят на мир по-прежнему, то пронизывающе внимательно, то иронично.

В прежнем окружении Вамеха считалось унизительным стоять за прилавком, но он ничуть не гнушался тем, что торгует на базаре кукурузой.

Разумеется, Вамех никогда не предполагал, что займется таким делом, но положение человека не зависит от его желаний. И Вамех не смущался. В последнее время он ощущал гораздо большую свободу, нежели раньше, опыт его обогатился, он словно переступил какую-то преграду и поднялся на ступень выше. Теперь он одинаково принадлежал ко всем слоям общества, потому что невольно отделился от общества вообще, и был отверженным, обособленным и совершенно одиноким наблюдателем. Он сам не мог бы определить, какое место он занимает в жизни. Он не был ни крестьянином, ни рабочим, ни служащим. Он оторвался от своей среды, от своего, как говорили в прошлом, окружения и не прибился к иной среде, к иному положению, но тем не менее ощущал ту необыкновенную свободу и ту отраду, которую может принести только независимость, а желание познать новые стороны жизни дарило ему радость, и теперь, стоя за прилавком возле мешков с кукурузой и нуждаясь в деньгах, он недовольно наблюдал все, что происходило вокруг, и торговля казалась ему уроком жизни, а вовсе не средством заработать на жизнь. Он следил за суетящимся базаром, за покупателями, старающимися сбить цену, и продавцами, прилагающими все силы и красноречие, лишь бы продать подороже. Сам он не умел торговаться, отдавал за столько, сколько предлагали, и, хотя кукуруза досталась ему по́том, он не мог набраться того упрямства и терпения, которое проявляли во время торга крестьяне, знавшие цену своему труду.

На базаре нельзя было протолкнуться. По пятницам здесь всегда столпотворение. Верующие евреи с утра закупали продукты, чтобы спокойно провести субботу. Сколько знакомых лиц промелькнуло перед Вамехом, сколькие видели его! Многие поражались его нынешнему занятию. Многие не знали, откуда у него кукуруза и почему он торгует ею на базаре в этом поселке. Несмотря на то, что люди привыкли к Вамеху, ведь уже три месяца минуло, как он объявился в городке, несмотря на то, что все почти знали его, никто не похвастался бы осведомленностью о его прошлом, о причинах его появления здесь или о дальнейших его намерениях. Любопытные и всезнайки заглядывали в рот друг другу, когда разговор заходил о Вамехе, сам же Вамех не мог или не хотел рассказать о своей прошлой жизни. С некоторых пор ему казалось, будто прошлого вообще не существовало и словно все случавшееся раньше стерлось в памяти, затянулось ряской забвения и исчезло в темной глубине памяти, как давнишний сон. Реальным был только сегодняшний день. И вот сегодня Вамех продает кукурузу на колхозном базаре поселка, а его друг Дзуку рыщет в толпе, пытаясь найти спекулянта, торгующего запчастями, у которого можно купить новый карбюратор.

Все покупатели, и мужчины, и женщины, подходившие к Вамеху, пригоршней зачерпывали кукурузу, смотрели в глаза продавцу и непременно браковали зерно, предлагая меньшую цену, чем оно стоило. Вамеха смешила их примитивная хитрость, и тем, кто ему нравился, он, не торгуясь, отсыпал, сколько они просили. Потом подходили другие, одни с сомнением оглядывали продавца, вторые старались брать гонором, третьи — деликатностью, но каждый раз повторялось одно и то же.

— Здесь, сынок, народ в торговле собаку съел, каждый норовит цену сбивать, смотри, проторгуешься, — предупредил Вамеха седой крестьянин, стоящий за прилавком рядом.

— Не век же мне здесь торчать? — Вамех засмеялся.

Неожиданно откуда-то издали донесся пронзительный крик. Именно с него все и началось. Словно током ударил он по толпе, и после секундного оцепенения все всполошились. Взбудораженная толпа вывалила на улицу. Народ бежал мимо прилавка, и Вамех почувствовал, как все напряглось у него внутри и как заколотилось сердце.

— Что случилось? — крикнул он, но никто не ответил ему. Удивленный, он вышел из-за прилавка и спокойно пошел за бегущим людом. Отчаянный крик нарастал, вызывая у насторожившегося Вамеха ассоциации со стихийным бедствием. Был солнечный день. Оголенные поля ясно проглядывались до горизонта. Бегущий народ галдел в голос, и панический страх искажал лица людей. Метались и воздевали руки длиннобородые старики и черноволосые женщины, и Вамеху казалось, что перед ним ожили библейские картины, словно орды Навуходоносора врубаются в Иерусалим и полонят иудеев. Вамеху почудилось даже, будто он сам превращается в библейского героя, но ему вовсе не хотелось ни попадать в плен, ни быть завоевателем. Неким спасителем хотелось ему возвыситься над толпой.

— Что случилось? — обращался он ко всем, но никто не обращал внимания на его вопросы.

Он видел смятенных людей, бегущих в одном направлении, и пронзительный, невыносимый вопль не затихал ни на миг. Затем над толпой, где-то впереди нее, взвились клубы дыма. Там, уже не так далеко, извиваясь, взметнулись в небо языки огня, с безмолвной яростью угрожал всему живому.

— Абрашка горит! Погиб Абрашка! Погиб! — закричали со всех сторон.

Вамех обгонял всех, не глядя, мчался вперед, сбивая с ног людей. Промелькнули синагога и стена кладбища. Все ближе и ближе пожар. Издали Вамех увидел галдящую, бездействующую толпу, частые искры, взлетающие над дымом, услышал треск горящего дерева и лопающейся черепицы, а вскоре ощутил жар огня и запах гари. Неистовая страсть толкала его вперед — совершить доброе дело, спасти кого-нибудь, пусть ценой собственной жизни, хоть этим искупить свое невольное преступление, вырвать кого-нибудь из объятий огня, дабы поверить, что в руках судьбы он — носитель добра, что он может давать добро и этим оправдать свое существование. Ему хотелось бросить вызов чьей-то безжалостной воле, которая обрубает крылья благим намерениям, препятствует благородным порывам, противопоставить ей свою волю, повернуть колесо судьбы, которое до сих пор не подчинялось ему. Он не желал быть простым наблюдателем игрищ судьбы. Он стремился к опасности, словно фанатик к своей цели. Он сшиб еще кого-то и, не оглядываясь, побежал дальше.

Упавшим оказался Леван.

— Это что еще за таран? — разозлился он.

— Это Вамех, — помогая Левану подняться, ответила Лейла.

— Вамех? — Леван отряхнул одежду. — Я побегу за ним, а вы стойте тут, не потеряйтесь.

И он припустился за Вамехом.

— Леван! Леван! — чуть не плача, закричала Роза, но Леван не слышал ее. — Как бы с ним чего не случилось!

— Не волнуйся! — успокоила ее Лейла.

Тут мимо них стрелой промчался Дзуку.

— Посмотрите, и этот сумасшедший тут как тут! — воскликнула Лейла и потянула Розу за руку: — Пошли скорее, Роза, скорее!

И они побежали вслед за всеми.

Народ запрудил улицу. Жена и дочери Абрашки жались друг к другу и протяжно кричали. Бледный, босой Рафаэль Македонский застыл в одной пижаме посреди улицы. Около этого дородного мужчины, который, открыв рот и выставив все свои золотые зубы, не сводил глаз с пожара, топтались, бессмысленно озираясь вокруг, растерянные, еще не пришедшие в себя ревизоры. Вся документация осталась в огне, они сами едва унесли ноги. Те немногие домашние вещи, которые успели спасти, валялись у дороги. Сам Абрашка, поджав губы, стоял здесь же в окружении нескольких мужчин, которые молча смотрели на горящий дом. Кто-то ведрами тащил воду и издали окатывал раскаленные кирпичные стены. Весь поселок сбежался сюда, но огонь бушевал с такой силой, что бессмысленно было бороться с ним, а пожарники, которых вызвали из городка, все еще не появились. Злая овчарка Абрашки, поджав хвост и скуля, старалась отползти подальше от стены, но цепь держала ее. Никто не решался освободить собаку, потому что немыслимым казалось приблизиться к горящему дому, да и тяжелая цепь крепилась к скобе, вцементированной в стену. Несчастная овчарка была обречена. Она чувствовала приближение смерти, чувствовала, как она, придвигаясь, опаляет ее, как дымится шерсть, и именно тут-то Вамех вылетел из толпы и остановился перед самым огнем, за той невидимой чертой, которую все боялись переступить.

— Назад, куда ты лезешь?! — закричали ему, но Вамех не шелохнулся.

— Назад, сгоришь! — кричали люди. Вамех обвел глазами бурлящую толпу, перевел взгляд на пылающий дом и медленно направился к собаке.

Все затаили дыхание. Пламя тянулось к Вамеху, словно собиралось обхватить его, накрыть своим широким красным рукавом.

— Стой! — подбежав, отчаянно закричал Леван. Но Вамех ничего не слышал, заслонив лицо, он бросился в огонь.

В этот миг стены дома дрогнули, с грохотом рухнула крыша. Вихри черного дыма пальнули во все стороны, искры осыпали людей, все ринулись прочь, чуть не давя друг друга. Вопли и суматоха охватили улицу. А пламя тут же опало, осело, словно угомонив свою бешеную прыть. Толпа, откатившись подальше, напряженно всматривалась в огонь, люди поднимались на цыпочки, выглядывая из-за стоящих впереди, и ждали, когда развеется дым, черной пеленой стлавшийся по земле. Потом все, кто в этот день был на пожаре, увидели, как от дымовой завесы отделились две тени — собаки и человека, и с облегчением перевели дух.

От прекрасного дома Абрашки осталась груда дымящихся кирпичей.

9

Остались только кирпичи. Пожарные прибыли слишком поздно. Почти сразу по прибытии они поворотили, потому что тушить было уже нечего.

— Поздно сообщили. Позвони они вовремя, отстояли бы, — сказал брандмайор, пока машины разворачивались.

— А почему вовремя не сообщили вам? — спросил кто-то из толпы.

— Растерялись, наверное…

— Еще бы не растеряться. Всю жизнь гнешь спину, тащишь в дом, и в одну минуту все идет прахом. Хорошенькое дело.

— Не перенесет Абрашка!

— Еще как перенесет!

— Абрашка свое дело знает, на будущий год еще лучше хоромы отгрохает, — усмехнулся кто-то.

— И ревизия свалилась на голову!

— Мне бы столько здоровья! Как он от десяти лет избавился.

— Кто, Абрашка?

— Чтоб ты так жил, если я вру…

— Не лучше было отсидеть, зато добро уцелело бы?

— Что ты мелешь, на что тебе добро, если ты за решеткой? Чтоб моим детям так жилось, лучше нагишом и голодным на воле, чем… По себе знаю.

— Абрашка отдышится, и Рафо поможет, влиятельный человек. Был бы жив, а барахло наживется.

— Видал, что тот парень сотворил?

— Который собаку спас?

— Ну да.

— Лучше бы не спасал, от этого волкодава весь поселок…

— И собака — живая душа. Жалко.

— Доброе дело сделал, доброе, дай ему бог здоровья.

Так судачил народ. Красные пожарные машины, непрерывно воя, развернулись и унеслись. Все было кончено. Толпа подошла к пепелищу, некоторые бродили среди развалин и ковырялись в золе. На улице все разбились на группки, на компании и продолжали обмениваться мнениями. Абрашку и его семью увел к себе какой-то родственник. Уцелевшие вещи унесли. Ревизоры давно уже ушли в поселковый Совет. Только Рафаэль Македонский остался у пепелища, глубоко задумавшийся и отрешенный от всего. Овчарка Абрашки лежала у ног Вамеха. Шерсть ее была опалена, прижавшись к ногам спасителя, она зализывала ожоги.

Вамех стоял у дороги, прислонившись спиной к тополю. Он отделался пустяками, лишь опалил волосы, перемазался в саже да кое-где прожег одежду, и сейчас совершенно невозмутимо слушал Дзуку.

— Как ты успел тут очутиться? — расспрашивал удивленный Дзуку. — Кукурузу на кого оставил?

— До кукурузы ли было? — рассмеялся в ответ Вамех.

— Он, как танк, пер, — улыбнулся Леван и повернулся к Дзуку, — чуть не раздавил меня.

Люди, бывшие свидетелями спасения овчарки, толпились поодаль, с жадным интересом разглядывая Вамеха. Всякий, проходя мимо, непременно оборачивался к нему. Жители поселка были любопытны и никогда не скрывали своего любопытства.

Любопытство заставило подойти к Вамеху и Лейлу, хотя она отлично видела, что около него околачивался Дзуку, но там же стоял Леван, поэтому Лейла сочла вполне удобным присоединиться к ним, тем более что и Роза была с ней. О Вамехе Лейла наслышалась от Алисы, та с какой-то странной смесью насмешки и тепла рассказывала о нем, и поэтому Лейле хотелось познакомиться с этим героем. Десять минут назад она явилась свидетельницей того, как Вамех бросился в огонь и, рискуя жизнью, спас собаку. Возможно, такой поступок выглядел довольно безрассудным; никчемной, что и говорить, была эта зряшная самоотверженность, но Лейла втайне больше одобряла подобную безрассудность, нежели практическую осмотрительность. Она затаив дыхание смотрела на клубящийся дым, в котором скрылся Вамех. Потом она видела, как он, победив огонь, спокойно прошел сквозь расступившуюся толпу, встал под деревом у обочины дороги, как подбежали к нему Дзуку и Леван и принялись что-то доказывать. Собака, перепуганная и растерянная, благодарно жалась к его ногам. Злостью овчарка превосходила всех поселковых собак. Говорили, что она многих покусала. Некоторым, возможно, не нравилось, что ее вытащили из огня, но теперь она смирнехонько лежала у ног Вамеха, зализывая ожоги и жалобно скуля.

Лейла обняла Розу и решительно приблизилась к мужчинам. Вамех учтиво улыбнулся незнакомкам, что очень понравилось Лейле. Несмотря на то, что изо всех горожан Вамех удостоил дружбой только одного пьяницу Дзуку, все же ему никак не скрыть, что он человек иного круга, иного уровня.

Леван познакомил с Вамехом сначала Розу, потом Лейлу.

— Оказывается, вы очень любите собак, — улыбнулась Лейла, словно укоряя Вамеха.

Он засмеялся, нагнулся и потрепал овчарку по голове. Собака заскулила, замахала хвостом, подняла голову и лизнула руку Вамеха. Он долго ласкал собаку.

— Гляди-ка, как изменилась эта псина, — поразился Дзуку. — Раньше ее весь околоток боялся.

— По-видимому, опасность переделала ее, — рассмеялся Вамех и выпрямился. — Она получила от жизни такой удар, что пересмотрела свои прежние воззрения…

Все засмеялись.

— Впечатления оказывают решающее воздействие на всех, — сказал Леван, — они целиком меняют душу.

— Одному впечатлению не под силу изменить душу, но оно, несомненно, оставляет глубокий след, — возразил Вамех, глядя куда-то вдаль так, словно он подразумевал и нечто иное.

— То есть, по-вашему, собака все же останется злой? — спросила Лейла.

— Посмотрим.

— Вот-вот, а вы подвергали себя опасности ради нее. Вообще я люблю смельчаков, но… — Лейла запнулась, — собака все же…

— Собака есть собака, хотите вы сказать? — засмеялся Вамех.

— И собака живая, и ее жалко, — быстро вставил Дзуку.

— Именно, — подхватил Вамех, — животные имеют очень много общего с людьми, — он повернулся к Лейле: — Им знакомы страх, тоска, удивление, отчаянье, радость, любовь…

Все молча согласились с Вамехом и разом посмотрели на овчарку. Вокруг них шумел народ, не желающий расходиться. Казалось, никогда не утихнут крики, разговоры, обмен впечатлениями и не успокоится весь этот водоворот. Вамех взял у Дзуку папиросу и закурил.

— Славно провел время Абрашка! — захохотал Дзуку, который почему-то особенно развеселился.

— Грандиозный пожар, как он разом испепелил такую громадину! — сказал Леван.

— Бывают чудеса. Ведь сегодня Абрашку прихватила ревизия, — Дзуку ухмыльнулся. — Как говорится, несчастного и на подъеме камень настигает.

— Не беспокойся, не такой уж несчастный твой Абрашка! — резко оборвала его Лейла.

Вокруг все говорили о пожаре. Всех удивляло, что огонь занялся так скоро, хотя ветра не было, будь ветер, куда бы ни шло. Но чтобы такой домина сгорел, как спичечный коробок, только руками разведешь!

Босой Рафаэль Македонский перешел улицу.

— Мура! — позвал он собаку.

Мура повернула голову на зов, заскулила еще жалобней и прижалась к ногам Вамеха. Все обернулись к Македонскому.

— Я только бросился спасать ее, но вы опередили меня, — подойдя, с учтивой улыбкой молвил Вамеху поэт. — Слепым щенком подарили мне ее в горах пастухи. Я не располагал временем возиться с ней и оставил ее Абраму.

Вамех промолчал. Все смотрели на поэта. Поэт же беззастенчиво врал, потому что никогда не был в горах у пастухов, хотя посвятил им несколько стихотворений. В то время романтика гор была в моде среди молодых писателей. Многие из них, никогда и в глаза не видевшие гор, с исключительной непосредственностью, прямо-таки с сердечным умилением строчили опусы на эту тему. Нелишне заметить, что все их творения как две капли воды походили друг на друга, что часто случается, когда у писателя за душой нет ничего, о чем бы он мог поведать людям, но он все же не в состоянии отказаться от сочинительства. Писали о горах все знакомые и не знакомые с ними, это считалось хорошим тоном, и Македонский отдал посильную дань модному поветрию. Что же касается Муры, то поэт выпросил ее у приятеля, завзятого охотника, которому щенка действительно подарили пастухи. Но Македонский всем раззвонил, будто именно ему преподнесли щенка в горах, и он настолько часто повторял свою выдумку, что поверил в нее и сам. А так как он не сбивался ни на одной мелочи, рассказывал, приводя подробнейшие детали, каждый раз одни и те же, то многим его болтовня казалась убедительной. Что же касается второй части заявления поэта, что он не мог возиться со щенком и поэтому оставил его брату, это было чистейшей правдой.

— Отменная собака, — повторил Македонский, — я собирался было сам кинуться в огонь, но вы опередили меня. Чрезвычайно признателен. Благодарю вас.

Вамех молчал.

— В тяжелое время вы приехали, Рафаэль. Такое несчастье! — посочувствовала Лейла поэту. Она была знакома с его творчеством и, хотя стихи его не вызывали у нее восторга, все же считала Македонского поэтом.

— Какие пустяки! Напротив, я очень доволен, что стал свидетелем этого п…п…прекрасного зрелища, — беспечно заявил Македонский, гордо взглянув на Вамеха.

Но Вамех не был знаком с Македонским, не знал, что тот доводится Абрашке братом, не подозревал, что этот толстяк пишет стихи, и поэтому не мог оценить сдержанность, невозмутимость и чувство юмора поэта так, как тому этого хотелось.

— Это зрелище настолько увлекло вас, что вы забыли надеть ботинки и брюки? — с открытой улыбкой заметил Вамех.

Краска залила лицо Македонского, но не убавила гонору. Он с достоинством опустил глаза, взглянул на свои голые ноги, потом поднял голову и словно прицелился взглядом в Вамеха.

— Между прочим, ваше лицо мне очень знакомо.

Вамех, скрестив на груди руки, насмешливо посмотрел на поэта, затянулся, щуря от дыма глаз.

— Кем вам доводится Миха? — не отставал поэт.

— Кто? — Вамех вдруг нахмурился.

— Миха Гурамишвили. Вам знакомо это имя?

Вамех, вздрогнув, вынул изо рта папиросу, Кровь отхлынула от его лица.

— Нет! — холодно ответил он.

— Вы необычайно похожи на одного из моих друзей, на Миха Гурамишвили. Он — замечательный парень. Его весь Тбилиси знает!

— Не знаю такого.

— У вас поразительное сходство, поэтому я и спросил…

Остальные с интересом прислушивались к их разговору и сразу подметили замешательство Вамеха. Его выдали глаза и изменившееся выражение лица. Все поняли — что-то произошло, но что именно, никто не мог понять. Вамех нагнулся и стал играть с собакой, и это было понято окружающими, как уловка, чтобы прийти в себя, вернуться к обычному состоянию, которое нарушил своими вопросами Рафаэль Македонский.

Сам же поэт пребывал все в том же отличном расположении духа.

— А теперь, мой юный друг, позвольте увести мою овчарку, — фамильярно заявил он, когда Вамех выпрямился. Поэт поднял цепь и потянул собаку за собой. Огромная кавказская овчарка уперлась и снова жалобно заскулила. Македонский дернул цепь, собака прижалась к ногам Вамеха. Поэт рванул цепь изо всей силы, собака вскочила и так злобно зарычала на хозяина, что Рафаэль выронил цепь и отпрыгнул в сторону. Вамех расхохотался.

— Пусть собака останется со мной, зачем ее принуждать? Она и без того натерпелась сегодня, — сказал он.

— Хорошо, хорошо, — поспешил согласиться Македонский, — все равно не идет…

10

Кто же такой Миха Гурамишвили?

Именно этот вопрос интересовал Лейлу. По словам Рафо Македонского, Миха знает весь Тбилиси. Крайне подозрительным показалось ей сходство между Вамехом и Миха — Македонский ведь сказал, что они необычайно похожи, — тем более что оба Гурамишвили. Какое отношение Миха и Вамех имеют друг к другу? — раздумывала Лейла. — Может быть, знакомы друг с другом, может быть, даже родственники, чем черт не шутит? Но если ее предположения верны, почему Вамех отнекивался, почему побледнел, услышав имя Миха? Все это показалось Лейле крайне подозрительным, ей хотелось раскрыть тайну Вамеха, существование которой не вызывало никаких сомнений. И Алисе было интересно, кто такой Миха? Но подруги могли только строить догадки, потому что Рафо Македонский, у которого можно было все выведать, укатил в Тбилиси, и бог весть, когда он вернется. Тайна оставалась тайной.

Подруги стояли в кухне. Алиса мыла тарелки и протягивала их Лейле вытирать. К ужину все было готово. На столе лежали хачапури, жареные куры пока еще плавали в масле, а от жаркого с овощами поднимался аппетитный пар. Яства были сложены на столе в кухне и накрыты бумагой. Под столом, в ведрах с холодной водой покоились бутылки с вином. Все было готово к столу, и Алиса радовалась, что дела уже позади.

Сейчас они мыли, вытирали тарелки и разговаривали о пожаре. В эти дни все разговоры в городке сводились к одному: в семьях, на улицах, в учреждениях только и слышалось: «Пожар… Абрашка… Ревизия… Абрам Соломонович… собака…» Одни утверждали, что Абрам сам спалил дом, другие возражали:

— У самого бы рука не поднялась!

— Еще как поднялась!

— Но, черт возьми, для чего надо было строить такой дворец, если он собирался сжечь его?

— Когда он строил, то и предположить не мог, что через пять лет его застукает ревизия.

— При чем тут ревизия?

— При том, дорогой мой, что у Абрашки такой товар откопали, что полагалось ему-ровно десять лет с конфискацией имущества. Усек? Однако Абрашка не будь дураком взял да и сжег и дом, и товар, и документы. Сейчас беги, доказывай, что он в самом деле промышлял левым товаром.

Народ удивлялся этой истории, очень удивлялся.

— И милиции известны его делишки, но что она может сделать? Не пойман — не вор, за здорово живешь не посадишь человека. А барахлом Абрашка скоро обрастет, — говорили дальновидные.

Наивные же покачивали головами, не уставая удивляться этому происшествию.

Повсюду, где заходил разговор о пожаре, непременно вспоминали и Вамеха. Весь город уже знал, что он спас овчарку Муру, причем некоторые скептически посмеивались, услышав о подвиге, другим же нравилась такая смелость. Лейла и Алиса обсуждали случившееся на кухне. Лейла подробно пересказала Алисе все, что увидела и услышала в тот день. Женщин страшно интересовало, кто такой Миха Гурамишвили и почему Вамех смутился, когда о нем упомянули. Может быть, Лейле показалось?

— Что ты! Стоило Рафо Македонскому произнести это имя, как Вамех вздрогнул и переменился в лице.

— Ты думаешь, он знает его и скрывает?

— Ума не приложу.

— Три месяца здесь Вамех, но я никак не могу раскусить, что он за человек? — Алиса вздохнула.

— Знаешь, что мне кажется? Не беглый ли он преступник?

— Как у тебя язык повернулся, Лейла, и не совестно тебе? — в сердцах воскликнула Алиса.

— Чего ты кричишь, что здесь невероятного? Может быть, он скрывается здесь? И с какой бы стати он связывался с Дзуку.

— Что ты взъелась на Дзуку? Если хочешь знать, Дзуку самый порядочный человек в нашем городе. Это он спас Вамеха, когда тот подрался с Шамилем, он посадил его в машину и отвез за город.

— Отвез! Как будто на другой день тому не перерезали горло!

— Это произошло потому, что в нашем городе подонки, подобные Ясону, считаются мужчинами.

— Не тебе бы так говорить.

— Почему это, позволь спросить? — горячилась Алиса.

— Сказать? — со значением спросила Лейла. — Так знай, что сейчас твоих Ясона и Вамеха водой не разольешь.

— Потому что Вамех и не подозревает, какую свинью подложил ему Ясон. Если мне выпадет случай, я ничего не утаю.

— Выдашь Ясона?

— Еще как! Человека чуть было на тот свет не отправили, а этот наглец к нему в друзья затесался, словно он тут ни при чем. Таковы вот мужчины в нашем городе!

Лейла удивилась, с какой злостью говорила Алиса. Многое довелось испытать Лейле в жизни, опыт у нее был немалый, но тут она терялась, не понимая, почему Алиса принимает ту давнюю историю так близко к сердцу. «Наверное, совсем разочаровалась в Ясоне», — думала Лейла, догадываясь: тут что-то не то. Выждав немного, она сказала:

— Вообще подозрительно, почему Шамиль все спустил Вамеху?

— Во-первых, ничего он не спустил, парня чуть не укокошили. Не будь меня… Но оставим это. Во-вторых, откуда тебе известно, что Шамиль не боится Вамеха?

— Ха-ха-ха! — расхохоталась Лейла. — Признайся чистосердечно, ты неравнодушна к Вамеху? — Она быстро взглянула на Алису.

— Вот еще, какие глупости, — Алиса передернула плечами, опустила голову, избегая внимательного взгляда подруги и продолжая старательно мыть тарелки.

— С чего бы Шамилю бояться Вамеха? Шамиль никого не боится, — сказала Лейла.

— А ты откуда знаешь?

— Убеждена. Что же касается Вамеха, то он явно подозрительная личность, и милиции не мешало бы заинтересоваться им. — Лейла все не сводила с Алисы испытующего взгляда.

— Некрасиво, Лейла, подозревать человека, людям надо верить.

— Никому не следует верить! Что мы знаем о нем, кто он, что? Может быть, скрывается здесь, заметает следы? — и она снова внимательно посмотрела на подругу.

— Если бы он скрывался, то и паспорта никому бы не показал! Я сама видела паспорт в больнице, там ясно написано, что зовут его Вамех, фамилия — Гурамишвили, и адрес указан, только я его не запомнила. Если бы он скрывался, то после той драки ни за что не остался бы в нашем городе! К тому же и милиция проверяла его документы и нашла, что все в порядке.

— Может быть, это не его имя и фамилия? Может быть, он по чужому паспорту живет? — подзуживала подругу Лейла.

— Не говори глупостей! Если это не его имя, тогда он вообще не может иметь никакого отношения к Миха Гурамишвили, и чего бы ему смущаться, когда упомянули о том.

— А он в самом деле смутился. Я заметила, как он смешался, даже побледнел. Мне кажется, он знает Миха, только не захотел признаться.

— Как же ты у Рафо не разузнала, кто такой Миха?

— Не успела. Он уже в Тбилиси укатил, говорят, в чужом костюме проводили бедного.

— Не верю я, чтобы Вамех оказался преступником, достаточно хоть раз взглянуть на него, — сказала Алиса, склоняясь над краном.

Послышался плеск пущенной воды.

— Знаешь что? — заявила Лейла. — Я тоже думаю, что он не способен на плохое, и вообще он симпатичный человек, не так ли?

— Так.

— В нем чувствуется благородство, он чем-то притягивает к себе. Было бы ужасно обидно, если бы мои сомнения подтвердились. Хочется, чтобы он оказался порядочным человеком с незапятнанным прошлым. По правде сказать, он мне очень понравился.

Алиса долго мыла под краном руки, потом вымыла лицо, шею. Подруги прошли в маленькую комнату Алисы. Алиса вытиралась, радуясь, что в комнате чисто и прибрано, что воздух здесь после кухонной духоты свежий. Все вещи расставлены по местам, только у тахты стоят белые туфли на высоких каблуках, и на тахте расстелено новое белое платье, в которое Алиса нарядится к вечеру. Сегодня ее день рождения. А в этот день из года в год у нее собираются одни и те же гости: Лейла, доктор Коция с супругой, директор школы Вахушти, лейтенант Бено, а с тех пор, как его перевели в Батуми, — Ясон. Сегодня Ясона не будет. Вероятно, не придет и доктор Коция, потому что после ссоры с Вахушти, когда доктор плюнул ему в лицо, они избегают встреч. Алиса не могла не пригласить доктора Коция, своего доброго покровителя, а иначе его не стоило бы звать. Доктор Коция человек славный, но за столом его трудно переносить, он совершенно не умеет поддержать компанию, всерьез воспринимает шутки; сядет как истукан с озабоченным видом и к стакану не притронется — правда, здоровье не позволяет ему пить, но не умрет же он от пары глотков, — ест мало и привередливо, в самый разгар веселья, надутый, дает всем понять, что своим присутствием он осчастливил общество. Пока доктор Коция за столом, всем как-то не по себе, но, к счастью, он всегда уходит рано. Вот тогда и начинается настоящее веселье. На этот раз Алиса сама не знала, кто придет к ней, кто вспомнит о дне ее рождения? Вахушти, несомненно, будет, о нем и говорить нечего. Ясон? Тот бы со всех ног примчался, да вчера, когда он позвонил ей на работу, заранее поздравив ее, она дала понять, что его присутствие нежелательно. Хорошо, если бы Джемал был здесь. Поздравительная телеграмма от него лежала на книжной полке на самом видном месте. Дней десять назад Алиса написала ему и просила приехать, пусть достанет денег только на билет сюда, а отсюда она сама отправит его. Но ему, видимо, не удалось вырваться, скорее всего не отпустили с лекций. Алиса огорчилась, но что поделаешь?

Прохладный ветерок влетел в комнату с балкона. Лейла стояла у открытой двери, прислонясь спиной к косяку.

— Знаешь, какая идея пришла мне в голову? — сказала она вдруг.

Алиса сбросила домашний халатик и полуголая стояла посреди комнаты.

— Какая? — спросила она, присела на тахту и стала натягивать на ногу длинный, телесного цвета чулок. У нее были красивые, стройные ноги. Женская красота иногда волнует и самих женщин, и Лейла с удовольствием глядела на привлекательные ноги подруги.

— Какая же идея пришла тебе? — повторила вопрос Алиса.

— Так… Какие красивые у тебя ножки.

— Первый раз заметила? — с удовольствием засмеялась Алиса.

— Послушай. Я вот что придумала: пригласим Вамеха на твой день рождения?

Алиса застыла, с удивлением уставясь на Лейлу.

— Чего ты так смотришь? — рассмеялась Лейла.

— Пригласить Вамеха? — переспросила Алиса.

— Да.

— А как его пригласишь?

— Попросим Ясона, пусть приведет.

— Я не хочу сегодня видеть Ясона.

— Хорошенькое дело! В чем он провинился? Он тебе ничего плохого не сделал, пусть придет и приведет Вамеха.

— Вамех с Ясоном не придет, — уверенно сказала Алиса.

— Почему ты так думаешь?

— Знаю.

— А я уверена, что Вамех с удовольствием придет к тебе.

— Почему?

— Потому что такие, как он, любят красивых женщин.

— При чем же тут я? — Алиса покраснела.

— Не притворяйся! Настоящих мужчин всегда прельщает то, чего трудно добиться, а что труднее, чем завоевать красивую женщину?

— Если хочешь знать, меня совсем не интересует твой Вамех.

— Именно поэтому он может заинтересоваться тобой. — Лейла лукаво улыбнулась.

— Я вовсе не желаю, чтобы Вамех интересовался мной, — смущенно выдавила Алиса, и Лейла снова хитро улыбнулась.

— Ты же хочешь, чтобы мы узнали его подноготную?

— Почему же нет? Одно к другому не относится. — Улыбнувшись, Алиса поднялась с тахты, надела платье и подошла к зеркалу.

— Именно поэтому необходимо пригласить Вамеха, — развивала свою мысль Лейла, — мы должны сблизиться с ним и заставить его проговориться.

— Я согласна — приглашаем! С новым человеком всегда интересно!

— Разумеется, а то всегда одни и те же лица, я уже по горло сыта ими. Иногда так хочется новизны, что, кажется, совсем бы не огорчилась, если бы кто-нибудь из знакомых умер, хотя бы встряхнулась немного.

— Что ты болтаешь, не стыдно тебе?

— Ни капли! Ничего нет невыносимей однообразия.

— Ладно! Зовем Вамеха!

— Но как?

Алиса стояла перед зеркалом, застегивая пуговицы.

— Твоя идея, ты и придумывай, — залилась она смехом, — раз начала, доводи дело до конца.

— Я бы сама с удовольствием пригласила его, да со мной он вряд ли пойдет. К тому же где мне искать его?

— Я знаю! Ты разыщи Дзуку и уговори его прийти к нам и привести Вамеха.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Лейла.

— Это единственная возможность. Дзуку тебе ни за что не откажет, а Вамех с ним придет обязательно.

— Он так удивится, если я приглашу его, что боюсь, как бы остатков разума не лишился, у него и без того с умишком не густо. — Лейла расхохоталась.

Поразительным было отношение этой женщины к Дзуку, ей почему-то казалось, что он опозорил ее, выколов на груди над дурацким сердцем со стрелой имя «Лейла», словно Дзуку не был волен татуировать на своей груди все, что захочет. Даже то, что Дзуку спас Лейлу от смерти пятнадцать лет назад, она вменяла ему в вину — он вытащил ее на берег совершенно голой, а ведь туда прибежали и знакомые, и незнакомые мужчины, и ребята, ее сверстники, и все беззастенчиво глазели на нее. Лейлу до сих пор жжет стыд при мысли о том, в каком виде она очнулась. Лучше было утонуть, чем пройти через такое! И за все это она должна благодарить Дзуку. А сколько насмешек пришлось пережить из-за его дурацкой татуировки! Большинство женщин гордилось бы этим, а Лейла умирала со стыда. С тех пор она не хотела и видеть Дзуку, не переносила его, хотя он не был ни в чем виноват. Кто знает, может быть, у этой неприязни были более глубокие корни, чем кажется с первого взгляда? Может быть, Лейла вовсе не была против того, чтобы полюбить Дзуку? Ведь Дзуку так сильно и преданно любил ее. Кто знает, может быть, она не выносила Дзуку потому, что он не отвечал ее идеалу, и неосуществленная возможность раздражала ее? Неприязнь к нему зародилась давно, но прошли годы, многое, имевшее раньше значение, сгладилось, и сейчас Лейла чувствовала, что совершенно несправедливо невзлюбила Дзуку, а точнее говоря, она его уже не ненавидела, но чтобы не признаваться в этом даже самой себе, еще ожесточенней нападала на Дзуку, когда о нем заходил разговор.

— Пропади он пропадом, этот косоглазый, говорить о нем не желаю! — сердито сказала Лейла.

Алиса застегнула на шее кулон и накрасила губы. Потом включила радиолу, присела на тахту и принялась полировать ногти. Журчала музыка. С грохотом промчался поезд, стук колес ворвался в комнату, но его тут же заглушил пронзительный гудок. Лейла вышла на балкон, оперлась о перила и стала глядеть на городок.

Стоял прекрасный день. Мирно и спокойно ожидал городок недалекую уже зиму. Где-то за домами лаяла собака. Откуда-то слышалось разудалое пение. Гудок электровоза на миг покрыл все звуки. Юноша на велосипеде затормозил против дома Алисы, спрыгнул с седла, прислонил велосипед к дереву, вбежал по каменным ступенькам и скрылся за дверями почты. «А если кто-нибудь уведет велосипед? Вскочит в седло, и поминай, как звали!» — представила Лейла. Она-то, конечно, поднимет крик, и вора обязательно поймают. Хотя кто его будет ловить, когда на дороге — ни души? Дорога тянется до самого поселка. Далеко-далеко, среди пожухлых полей виднеется арба, еле-еле ползущая по шоссе. Еще дальше — горбатые горы. Их уже занесло снегом. Скоро нагрянет зима, жизнь в городке совсем замрет, чем занять себя в тоскливую зимнюю пору? Живешь так, что ничего интересного ждать не приходится. Лейле стало тоскливо.

Она вернулась в комнату. Нежная, приглушенная музыка рождала смутное настроение спокойствия.

— Где мне найти этого Дзуку? — спросила Лейла, не глядя на Алису.

— Дзуку? Легче легкого. Он наверняка околачивается на главной улице. По воскресеньям он всегда там. Ты можешь пройти, как бы случайно и…

— Чтоб ему провалиться, рискну! — решилась Лейла.

11

Перед тем как пойти на день рождения к Алисе, куда Лейла пригласила друзей, точнее Дзуку, которого она отыскала на главной улице и уговорила прийти к Алисе нынешним вечером и привести с собой Вамеха, оба они напились. Они выпивали в закусочной на первом этаже гостиницы. Сквозь широкие окна виднелась железная дорога и высокие, пепельные осины за насыпью. За осинами разбросаны небольшие озерца, и всегда, если проходить здесь в вечернее время, непрерывное лягушачье кваканье навевает чувство одиночества и пустоты. В голубой закусочной тускло горел свет. Вамех и Дзуку стояли у стойки и пили водку. Усталый, грустный буфетчик сидел напротив них.

Говоря по совести, Вамеху вовсе не хотелось пить, но он постеснялся отказаться. После встречи с Лейлой Дзуку был взволнованным и растерянным. Он никак не мог понять, почему его вдруг пригласили на день рождения к Алисе и почему именно Лейла передала приглашение, та самая Лейла, которая и здоровалась-то с ним сквозь зубы, хотя, кроме добра, он ничего ей не сделал? Иногда она даже и здороваться не хотела. А сегодня, когда Дзуку, по обыкновению, стоял с приятелями у аптеки и глазел по сторонам, она издали поприветствовала его. Дзуку ответил. Но он до сих пор не мог сообразить, почему, вместо того чтобы, как всегда, пройти мимо, Лейла внезапно остановилась и заговорила с ним.

— Кого ожидаешь, Дзуку? — приветливо спросила она, и эта приветливость еще больше поразила его.

Дзуку отшвырнул папиросу на газон и вежливо ответил:

— Никого, сегодня воскресенье, отдыхаю.

— Мучаешься от безделья? — Лейла улыбнулась.

— Почему же? — обиделся Дзуку. — Вамех обещал подойти. Если придет, пойдем куда-нибудь.

Дзуку старался говорить как можно учтивее, а Лейла нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, словно спешила куда-то, задержалась на минутку и снова должна бежать.

— Хороший парень этот Вамех, — сказала она.

— Да, очень хороший, — согласился Дзуку.

— В последнее время ты завел порядочных друзей, молодец!

— Хе-хе! — горделиво усмехнулся Дзуку. — Правда, некоторые на меня косо смотрят, но и я не такой уж плохой.

— Кто говорит, что ты плохой? — излишне громко запротестовала Лейла. — Вот если бы еще не пил…

— Я бросил пить.

— Если так… Сегодня день рождения Алисы, приходи!

— Когда я это ходил к Алисе на праздники? — от души расхохотался Дзуку, полагая, что с ним шутят, и не в силах понять, в чем же соль шутки.

— Дурачок, я тебя серьезно приглашаю. Мне будет очень приятно, приведи и Вамеха, — сказала Лейла.

— Если тебя обрадует мой приход, только пожелай — весь город приведу с собой! — воскликнул Дзуку.

— Нет, весь город — слишком много, а Вамеха непременно приведи, — улыбнулась Лейла. — Значит, придешь?

— Обязательно приду! — радостно гаркнул Дзуку.

Это было в полдень. Но с приближением вечера Дзуку все сильнее тянуло выпить. Он ощущал отчаянную робость и удивлялся своему состоянию. «Почему меня пригласили?» — ломал он голову. Когда это бывало, чтобы его приглашали к Алисе? Что у него общего с ней? По мнению Дзуку, Алиса была из легкомысленных, падких до мужчин бабенок, часто менявшая хахалей, но ни разу не подцепившая стоящего мужика. Дзуку не выносил тех, с кем якшалась Алиса. Скажите на милость, что за мужчина Ясон? Или тот же мильтон Бено? Пошел он!.. Его счастье, что убрался отсюда. Может быть, сама Алиса и воображала, будто что-то представляет собой, но Дзуку плевать на нее. Он вообще не любил женщин. Ну их! — думал он, нисколько не обижаясь, что Алиса смотрит на него свысока. Дзуку знал, что у него с Алисой ничего не может быть, хотя и считал себя ничем не хуже Бено, Ясона и всех других. Он понимал, что ему никогда не гулять с Алисой, и не имел к ней никаких претензий. Встречаясь, они, бывало, здоровались, Алиса приходила на похороны и сороковины Таурии, вот и все. А может быть, Алиса имеет виды на Вамеха? Догадка мелькнула, на минуту испортив всю радость. При чем тут Вамех, когда Лейла приглашала именно его, Дзуку? — успокаивал он себя. Ее приглашение казалось ему очень значительным. Так много лет прошло с той поры, когда однажды на пляже соседский парень по просьбе Дзуку выколол ему на груди имя Лейлы. Жизнь изрядно потрепала и изменила Дзуку, многое забылось, во многом разочаровался он, но что-то из давнего прошлого сохранялось в душе и сейчас, когда Лейла ни с того ни с сего вдруг остановилась перед ним — чего она раньше никогда не делала — и пригласила на день рождения Алисы. Забытое пробудилось снова, и Дзуку чувствовал, что у приглашения была какая-то причина, неизвестная ему, но ждал он хорошего, потому что люди склонны толковать в свою пользу каждое явление, причины и следствия которых неведомы им.

Дзуку и Вамех решили пойти к Алисе. Но прежде чем отправиться туда, Дзуку захотел выпить — водка придает смелости. Они молча опорожнили бутылку. Буфетчик отказался разделить с ними компанию, сославшись на нездоровье. Кроме них, в закусочной никого не было, только у порога широко развалилась мохнатая кавказская овчарка Мура, которая после спасения всюду сопровождала Вамеха, где бы ни появлялся он, Мура была рядом. Весь городок видел их вместе, некоторые посмеивались, однако всех трогала эта дружба, недолгая, как оказалось впоследствии, но пока никто еще не подозревал об этом. Горожане прониклись еще большим уважением к Вамеху. Все только диву давались, как переменилась собака. Она уже не кидалась на людей, не рычала, не скалила зубы. Свобода переродила ее. Мура трусила за Вамехом, куда бы он ни шел, терпеливо ожидала его у дверей столовых и магазинов, куда ей запрещалось заходить. Хотя нрав овчарки переменился, люди все же побаивались ее и, завидев этого лохматого зверя, растянувшегося на тротуаре перед входом в парикмахерскую или в библиотеку, старались обойти ее стороной, переходили на противоположную сторону улицы, с опаской косясь на собаку. Но Мура ни на кого не обращала внимания, спокойно лежала, положив морду на лапы, и ждала хозяина.

Осень катилась к концу, и по утрам подмораживало. Солнце с особой нежностью грело напоследок землю. Светлое, прозрачное небо было спокойным, воздух очистился, и далекие вершины гор, белые и холодные, четко вырисовывались на голубом небосклоне. Давно убрали кукурузу, закончился сбор винограда. В полях по пожухлой траве и сухим кукурузным листьям бродил скот. Давно свезли с полей ометы кукурузных стеблей, заготовленные на зиму. У разрушенных изгородей по обочинам грязного шоссе молчаливо застыли обнаженные тополя. Их безрадостный вид наполнял душу теплой и нежной грустью, словно воспоминания о мечтах отроческих лет. Сухие ветви деревьев, сбросивших листву, золотом отливали под солнечными лучами. Последними красками светилась земля, последние листья кружились в воздухе, но дневное тепло не убывало, и стоящая у порога зима еще не напоминала о своем приближении. В селах столбы балконов были переплетены гирляндами инжира и желтого шафрана, вывешенного для просушки. Охотники в высоких сапогах, с ружьями под мышкой, бродили по полям. Легавые, мокрые до последней шерстинки от обильной утренней росы, осторожно тыкались носом в кусты и валежник, принюхивались к земле. Внезапный выстрел вспарывал порой тишину полей и озер. Затем слышался всплеск воды, резкий вскрик, но скоро все затопляло безмолвием необозримого пространства.

Вамех вместе с Мурой часто гуляли в полях. Он надевал солдатские сапоги и старый, продранный на локтях пиджак. Ружья у него не было, да ему и не хотелось обзаводиться им, он наслаждался этим безмолвным простором и старался ничем не нарушить его необыкновенный покой. Он осторожно шагал по траве, прислушиваясь к кваканью лягушек, населявших водоемы, к чириканью и пересвисту птиц, всем существом своим сливаясь с окружающим. Мура трусила рядом. Вамех привязался к собаке, которой в жизни не перепало ни ласки, ни любви. Она родилась в ином краю, и судьба, подстерегающая каждого, забросила ее сюда, где нет ни овец, ни скупых на слова чабанов, ни гор, ни пастбищ. Ей не довелось испытать морозных ночей, к которым она была подготовлена природой, и теперь, когда из лесу доносился веселый собачий лай, Мура молча трусила рядом с хозяином, так, как должна была трусить, охраняя по бесконечным дорогам отару овец. Почему на ее долю выпала такая участь? Почему лучшие годы она вынуждена была провести, посаженная на цепь? Ведь по рождению она не была дворовым псом? Ее призвание заключалось в ином, природа создавала ее для неустанной борьбы, но жизнь не использовала по назначению. Ее благородная и полезная энергия пропадала втуне, потому что ее посадили на цепь. Почему случилось так, чем вызвана такая несправедливость? — думал Вамех и не находил ответа: кто может точно решить, что справедливо, а что нет?

Они с Мурой гуляли по полю, держа путь на дальний лес. У железной дороги устраивались на траве и глядели на небольшую деревеньку по ту сторону озера, неподалеку от леса. У околицы пасся табун. Жеребята, навострив уши, замирали порой около кобылиц, но ничто не нарушало их покоя. Время от времени оттуда доносилось ржание. Мура и Вамех подолгу наблюдали за табуном. Царила тишина. Вамех отходил здесь душой, но какая-то заноза в сердце мешала ему полностью раствориться в этом покое, принять его таким, каков он есть, без стремления понять, что за ним. Да есть ли за ним что-нибудь? Я так устал, думал Вамех, я не желаю знать ничего иного, кроме того, что вижу!

Подолгу просиживал Вамех у насыпи, уйдя в свои раздумья. Иногда над его головой проносился поезд, и его диковинный в этой пустыне грохот отрезвлял Вамеха, рассеивал думы и возвращал к действительности. Он видел пространства, за которыми ничего не было. Потом опускались сумерки, и Вамех, сопровождаемый Мурой, возвращался домой.

По вечерам бывало так же прохладно, как и ранним утром, но в тот вечер, когда Вамех и Дзуку, допив бутылку, вышли из закусочной, они не почувствовали холодка. На улице не было ни одного прохожего. Под деревьями — сплошная тьма. Они медленно шагали по тротуару, расстегнув на груди сорочки, возбужденные водкой, и лишь звук их шагов нарушал тишину.

Вдруг из темной подворотни, пошатываясь, выступил худой мужчина и загородил приятелям дорогу. Лицо его невозможно было разобрать в темноте. На нем были телогрейка и теплая шапка. Вамех и Дзуку остановились, с удивлением уставясь на незнакомца.

— Извините, — произнес тот, — извините за беспокойство, — он закашлялся, — помогите, чем можете…

Вамех узнал знакомый голос и машинально протянул руку к карману, он никогда не отказывал нищим. Дзуку же терпеть не мог попрошаек.

— Проваливай! Работать надо, мать твою так!.. Чего побираешься?! — заорал он, скривившись.

— Извините, — сказал человек, — извините…

— Насобирают, а потом водку хлещут, ух, мать вашу!.. — еще раз выругался Дзуку.

— Простите, простите, — испуганно залепетал оборванец, пятясь к стене, он хотел отойти, но Вамех окликнул его:

— Подожди, Антон!

Да, это был Антон, тот самый Антон, который мечтал увидеть фейхоа, тот самый, который старался освободиться ото всех человеческих страстей и достичь духовного совершенства. Он ничуть не был сумасшедшим, но, по его же словам, все принимали его за душевнобольного, потому что мечты Антона были оторваны от деятельной жизни, и он никак не мог отыскать разумной середины между материей и духом.

Антон остановился. Вамех подошел к нему. Мура заворчала, но Вамех цыкнул на нее, и она унялась. Антон прислонился к стене, испуганно глядя на приближающегося человека, а, узнав его, обрадовался.

— Ах, это вы! — горячо воскликнул он, согнулся, схватил руку Вамеха и покрыл ее поцелуями.

Вамех оторопел. Дзуку хлопал глазами, не понимая, что происходит. Потом, оправившись, Вамех резко вырвал руку, согнутый Антон пошатнулся и грохнулся на колени. Вамех схватил его за плечи и поставил на ноги. Дзуку подошел ближе, неприязненно глядя на Антона.

— Что с вами? — спрашивал Вамех. — Вам нужны деньги?

Антон не отвечал, тяжело переводя дыхание.

— Он нализался, не видишь, что ли? Языком не ворочает, — пробурчал Дзуку.

— Ты пьян, Антон? — спросил Вамех.

Антон покачал головой, печально ухмыляясь.

— Таким и копейки давать не стоит, ненавижу побирушек! — грубо сказал Дзуку.

— Почему? Нищего всегда жалко, — возразил Вамех и вытащил из кармана деньги. — Сколько вам нужно, Антон?

— Я два дня ничего не ел, — глухо проговорил тот.

— Плоть требует своего, — улыбнулся Вамех.

— К тому же недомогаю, у меня, кажется, температура, — у Антона был охрипший, как у пьяного, голос.

— Наверное, нализался, сукин сын, — не унимался Дзуку.

— Напрасно вы так. Я непьющий. Я совсем не пью. Вот он меня знает, — возразил Антон и умоляюще поглядел на Вамеха.

— Когда люди опускаются до попрошайничества, их убивать надо, — сказал Дзуку.

— Надо жалеть всякого, кто опустился до того, что решается протянуть руку, — отвечал Вамех, — надо помогать каждому, кто просит о помощи.

Он обнял Антона и повел к свету, который падал на тротуар из окон закусочной.

— Тем, кто в безвыходном положении, я всегда помогу, — говорил Дзуку, шагая рядом с Вамехом, — но некоторым лень пошевелиться, пристрастятся к водке и стреляют по копейке, таких надо истреблять.

— Ты не прав, Дзуку. К чему докапываться до причин? Когда человек бедствует и просит — помоги ему без колебаний. Ведь ты слышал: «Стучите, и вам откроется».

— Слышал я эти бредни. Попробуй расхлебянь дверь, столько гостей сбежится, что места не останется, дадут тебе коленом под зад и вышвырнут за порог. Излишняя доброта только вредит, когда следует, надо и Твердость проявить.

Антон снова зашатался. Ноги его подкосились. Вамех и Дзуку подхватили его и опустили на тротуар у стены. Сидя на земле, Антон запрокинул голову и взглянул на Вамеха.

— Кажется, умираю, — прошептал он, — очень рад, что свиделся с вами перед смертью.

Вамех ладонью коснулся его лба.

— Не бойтесь, Антон. У вас просто жар, сейчас мы отвезем вас в больницу, там вас подлечат и накормят.

— Напрасные хлопоты, — шептал Антон, — поздно… А если даже и не поздно, к чему?

— Дзуку! — крикнул Вамех. — Беги, найди машину!

Дзуку полагал, что попрошайка недостоин стольких забот, но во всем доверял Вамеху. Ему теперь казалось, что он любил Вамеха задолго до того, как им пришлось встретиться, задолго до их знакомства. Всю жизнь ему хотелось иметь настоящего друга, и наконец он нашел его в Вамехе, поэтому Дзуку безоговорочно верил ему. С первого же дня он поверил в искренность Вамеха. На второй или на третий вечер после похорон Таурии, когда Дзуку в одиночестве коротал время, в дверь постучали и в комнату вошел Вамех. Дзуку не удивило его появление, хотя они почти не знали друг друга, мало того, он не мог представить, чтобы Вамех навестил его, но стоило тому появиться в дверях, как Дзуку понял, что все эти дни ждал Вамеха. Тот, не спрашивая разрешения, придвинул к себе табуретку. Они разговорились. Ни один из них не ощущал ни скованности, ни неловкости; перевалило за полночь, а они сидели, как старые друзья, и вели беседу. Вамех ни словом не обмолвился о Таурии, он избегал даже намека на случившееся, но Дзуку читал в его глазах бесконечное сочувствие, проникался какой-то болезненной признательностью и благодарностью и верил, что он всегда и во всем сможет положиться на этого человека.

Потом они сдружились. Это вышло словно бы нечаянно, само по себе. Дзуку еще больше поверил в Вамеха. Именно Вамех толкнул его на примирение с официантом Гвачи. По настоянию Вамеха Дзуку пошел в ресторан, попросил у Гвачи прощения за свою недавнюю выходку. Что нашло на него в тот день, как он решился ударить этого безобидного человека? Что забавного в беспричинном избиении пожилого мужчины, который содержит семью — жену, детей, дряхлых родителей — и готов многое снести, стерпеть, лишь бы его близкие не нуждались ни в чем? Почему он должен мириться с незаслуженными оскорблениями, разве мало приходится терпеть ему и без них? Стоило возникнуть разговору об этом случае, как Вамех такими злыми и беспощадными глазами впивался в Дзуку, что тот не на шутку опасался, как бы Вамех не двинул его — у Вамеха это не заржавеет. Тогда и дружбе придет конец, а Дзуку не представлял, как он сможет жить без Вамеха. Он молча сносил все обвинения, чувствуя, что не миновать потасовки, начни он доказывать свою правоту. Да была ли правота? Из того разговора Дзуку вынес одно — Вамех ненавидит несправедливость, все равно, кем совершена она, другом или недругом, и никакие доводы при этом не принимаются в расчет. В течение тех пяти минут, пока шел разговор о Гвачи, Вамех больно язвил, и искры вспыхивали в его глазах. Дзуку понимал, что Вамех видит не его, а ту несправедливость, которую он совершил; оторопев от этой ярости, издевок и совершенного отчуждения, он понимал правоту Вамеха и собственную вину, чувствовал, что ему стыдно самого себя. Именно поэтому извинился он перед Гвачи и ощутил невыразимое облегчение, когда тот простил его. Раньше во всей этой истории он увидел бы только забавный случай. Теперь он прозрел и лишний раз убедился, что Вамех прав.

Не противореча, он побежал на поиски машины.

Улица была пуста. Свет в закусочной погасили, и непроглядная тьма залила все вокруг. Потом слабо засветились рельсы. Донесся гудок электровоза, и вскоре пассажирский поезд с грохотом влетел в город. Освещенные окна вагонов сыпали пучками свет, и прыгающие, яркие квадраты проносились по земле. За окнами были видны пассажиры. Некоторые уже разделись и готовились ко сну. Никто не смотрел в окна, потому что, сколько ни вглядывайся, ничего не увидишь в такой темноте. И ни один пассажир не видел, как сидел на земле Антон, привалившись к холодной каменной стене дома, не видел Вамеха, присевшего перед ним на корточки, не видел Муры… Было слышно, как поезд затормозил у вокзала, и снова наступила тишина.

— Душа расстается со мной, — вдруг скорбно произнес Антон, — давеча, когда я узнал вас, мне все еще хотелось сохранить душу в моей нынешней плоти, но сейчас я понимаю, что все это — нелепо; я не должен был обращаться к вам за помощью, не из чувства стыда, нет, но потому, что мой поступок противен душе… Он — слабость. Голод терзал меня, и я не устоял перед искушением, но сейчас… — Антон зашелся в кашле, отдышался и продолжал: — Должен признаться, мне прискорбно… Но что поделаешь? Все мы уходящи…

Вамех молчал.

— Вы замечательный человек, — сильно и отчетливо произнес Антон.

— Чем? — удивился Вамех.

— Тем, что возитесь со мной, хотя это, надо думать, очень противно вам.

— Что вы! — запротестовал Вамех.

— Я понимаю, понимаю… Вы — святой, вы делаете то, от чего вас воротит, но вы все-таки делаете. Разве приятно вам возиться со мной? Но вы видите во мне человека, хотя и не похожего на вас. Другие принуждали меня быть таким же, как они сами, стремиться к цели, которую они признавали нужной. Помыкали мной за то, что я жаждал узреть дерево фейхоа.

— Фейхоа растет в Эшерах…

— Да, в Эшерах. Великолепное дерево фейхоа. Кто знает, может быть, после смерти моя душа переселится в дерево фейхоа.

— Вполне возможно.

— Моя душа возродится в дереве фейхоа… Не потому ли я так любил это дерево?

Помолчав, Антон спросил:

— Вам не кажется, что я брежу? — Нет, — ответил Вамех.

— Да, душа так же вечна, как и материя. Один вид материи переходит в другой, но она не исчезает, не пропадает, так и душа. Именно поэтому я думаю, что моя душа перенесется в дерево фейхоа.

— Может быть, Антон, может быть. Счастливый вы человек, если верите этому.

— А вы не верите?

— Если бы я верил, счастливее меня не нашлось бы, — улыбнулся Вамех. — Может, все это и так, но я сомневаюсь…

— Это — истина, истина. Я верю. Поэтому смерть для меня — второе рождение. Но все же сердце мое переполнено болью, ибо я не увижу больше такого прекрасного человека, как вы.

— Может быть, увидите еще лучшего, — пробормотал Вамех, он чувствовал, что хмель одолевает его.

— Да, так и будет. Я убежден. Главное — не знание, а вера. Что можно знать? Кто знает наверняка, существует бог или нет? Но я верю, что он существует. Главное — вера… Я верю, что, возможно, душа моя перейдет в дерево фейхоа.

— Так и будет, Антон!

Вамех был пьян и, может быть, поэтому с такой непосредственностью воспринимал все, что видел. Вамех догадывался, что Антон умирает и невозможно воспрепятствовать его смерти. Он видел неестественно расширенные глаза Антона, которые с жадностью осматривали все вокруг, слышал его торопливые слова, хрип и одышку. Лихорадочное, торопливое поведение Антона было таким, словно он готов пуститься в далекий путь, но силится успеть что-то сделать прежде, чем уйдет навсегда.

— Я верю, что существует бог и ничего, кроме него, — падали в тишине слова Антона. — Все — бог, все в боге. Все мы — в боге… И планеты, и звезды — все в боге… Когда душа моя покинет плоть, кончатся мои мучения, но душа моя сохранится в боге и возродится в дереве фейхоа…

Антон умолк.

Вамех сел на тротуар. «Куда запропастился Дзуку?» Бог, о котором толковал Антон, представлялся Вамеху чем-то туманным и неопределенным. Вамеха беспокоило, что Антон может умереть на улице. Как его фамилия? Есть ли у него родители, братья, сестры, дети, жена? Где они, в каком краю его родина? Есть ли у него близкие, что они чувствуют сейчас, когда Антон умирает на пустынной улице, а с вокзала доносится лязг и грохот отходящего поезда? Наверное, Антону холодно в этой жиденькой телогрейке, которую он никогда не снимал, чтобы мерзнуть зимой, исходить потом в жару и тем подавлять плоть. Наверное, он простыл в старой церковке, когда спал на соломе, и за ним некому было ухаживать. Когда Антон родился, кто-то нянчил его, кто-то заботился о нем, кормил, баюкал, а он был малышом и не подозревал о существовании души. В самом деле, что такое душа? — задумался Вамех. Шум поезда постепенно отдалялся. По ту сторону насыпи снова заквакали приумолкшие было лягушки. Среди переплетенных ветвей деревьев низко, как паук, висела новая луна, и ее холодный свет не доходил до земли. Вамех сидел на холодном тротуаре и думал о том, что, если Антон умрет сейчас, им с Дзуку не удастся попасть на день рождения к Алисе. Да, такие мелочные мысли приходили ему в голову, когда под боком умирал человек. Его, сидящего рядом с умирающим, тянуло к Алисе, на торжество, в теплую, залитую светом комнату, где веселятся люди, где пьют вино, где улыбаются женщины. Лучше бы ему не встречаться с Антоном! Тогда Антон умер бы сам по себе, и Вамех не знал бы о его кончине. Такие мысли одолевали Вамеха, и он не стыдился их. Антон говорил, что все ниспосылается свыше. «Наверное, и такие мысли, и такое настроение ниспосланы свыше», — думал Вамех и не испытывал угрызений совести. Он понимал, что не в состоянии помочь Антону, пока Дзуку не пригонит машину. А Дзуку пропал. Видимо, Антону судьба умереть на улице.

Внезапно Вамех ощутил всю тяжесть своего греха. Он вскочил на ноги, полный желания сопротивляться хладнокровию, ниспосланному свыше. Он решил взвалить Актона на спину и бегом отнести его в больницу. Он не мог больше ждать, сложа руки. Он обхватил Антона за плечи.

— Вставай, дружище.

Антон очнулся:

— А?

— Вставай, пойдем, — возбужденно торопил его Вамех.

Антон еле поднялся на ноги, оперся о подставленное плечо Вамеха и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Он показался Вамеху необычайно тяжелым, и острое чувство вины пронзило его: как он мог равнодушно смотреть на умирающего?! Только сейчас осознал он, что это смерть, протрезвел и ужаснулся. Быстрее, надо что-то предпринять, не дать умереть Антону!

— Дзуку! — изо всех сил завопил он.

Но Дзуку не было. Мура залилась лаем. И тут из ближайшего дома вышел мужчина. Услышав голоса, он остановился.

— Подойдите! — крикнул Вамех.

— В чем дело? — издали откликнулся тот, не трогаясь с места.

— Помогите, человек умирает, давайте донесем до больницы!

— Я не врач, товарищ!

— Не надо врача, подсобите мне поднять его на спину.

— Мне некогда, у меня неотложное дело!

Мужчина зашагал прочь.

Вамех привалил Антона к стене и погнался за мужчиной. Мура, словно поняв, в чем дело, рванулась с места, опередила хозяина и в три прыжка настигла незнакомца — тот уже сворачивал в освещенный переулок, ведущий к центру.

— Ату, Мура, ату! — крикнул Вамех.

Собака сшибла мужчину с ног, стащила в грязную канаву и, наверное, растерзала бы, но тут Вамех услышал визг тормозов, обернулся и бросился к Антону, возле которого остановилась пригнанная Дзуку машина. Овчарка оставила свою жертву и с лаем помчалась за хозяином.

12

На день рождения они не попали. Когда выбрались из больницы, Дзуку почему-то расхотелось идти к Алисе, и они не пошли.

Напрасно прождали их Алиса и Лейла. Время было позднее, и Лейла поняла, что они не придут. Поняла и невероятно обозлилась на Дзуку, она и представить себе не могла, чтобы тот не соизволил явиться и не привел с собой Вамеха. Всего она ожидала от Дзуку, но такого!.. К злости примешивались досада и удивление, а самым удивительным было то, что и Вахушти как в воду канул.

— С Вахушти-то что стряслось? Что за фокусы? — бесилась Лейла. — Ясон! Сходи на почту, позвони ему, узнай, что с ним приключилось?

Вахушти не пропускал ни одного дня рождения Алисы. Надо сказать, что нравились ему обе подруги, и он ловко волочился за обеими, заранее обеспечивая себе путь для отступления — обратить все в шутку, если его замыслы сорвутся. Женщинам нравились его комплименты, но они не принимали его ухаживаний всерьез, потому что слишком велика была разница в возрасте, да к тому же у Алисы был поклонник, а Лейла пренебрежительно относилась к подобным ухаживаниям. Кроме того, Вахушти производил впечатление порядочного человека, семьянина, и подругам в голову не приходило, что он преследует определенную цель. Их самолюбию льстила дружба с таким культурным человеком, они непременно приглашали его на дни рождения Алисы и дочери Лейлы, на свои именины, словом, на всяком торжестве он был желанным гостем, но сегодня он не пришел. Его отсутствие окончательно испортило подругам настроение и очень удивило их.

Ясон сбегал на почту и вскоре вернулся.

— Ну, что? — кинулась к нему Лейла. Между прочим, это она позвала Ясона, несмотря на протесты Алисы.

— Ничего, дома сказали, что он пошел к вам.

— Где же он?

Этого Ясон не знал.

— Интересно, куда он мог деться?

Вечер был испорчен. Только на следующий день Алиса узнала, что стряслось с Вахушти.

Она встала рано, прибрала комнату и пошла на работу. Скверное настроение из-за вчерашнего скомканного празднества не покидало ее. Она, не замечая прохожих, дошла до больницы и опомнилась только в гардеробе, повесив плащ и натянув белый халат. «Так и живешь, словно из одной комнаты переходишь в другую», — невесело подумала она, выходя в коридор, и столкнулась с доктором Коция. Тот, разумеется, знал, что вчера был день рождения Алисы.

— Как прошел вечер? — поинтересовался доктор.

— Ничего, — нехотя ответила Алиса.

— Я собирался к вам, да вчера мне нездоровилось, — сказал Коция, обнимая Алису за плечи и подводя к одной из палат. — Пройдем-ка, сейчас покажу нечто такое, что развеселит тебя. — Он остановился у двери. — Тут лежит твой друг Вахушти.

— Вахушти?

— Ты знаешь, по мне его хоть бы и вовсе не было, но вчера часов в девять мне звонят, срочно вызывают в больницу. Прилетаю, и что же вижу? Лежит преподобный Вахушти, весь в грязи и крови, на загривке вырван кусок мяса, оказывается, собака покусала.

— Собака?

— Да. Залатал я его. Ничего страшного. Сегодня выпишу. А тебя попрошу, сделай ему сейчас инъекцию от бешенства, лучше тебя никто с этим не справится.

— Хорошо, — сказала Алиса.

После инъекции жена и кто-то из педагогов повели Вахушти домой. Алиса узнала, что приключилось с ним прошлой ночью, и почему-то рассердилась.

— Я спокойно направлялся на день рождения к вам, и вдруг набросилась на меня огромная собака. И представьте себе, я слышал, как хозяин науськивал ее. Понятия не имею, кто он, но кое-какие подозрения у меня возникли, — многозначительно заявил Вахушти.

Алиса проводила его до подъезда и пошла на задний дворик. Под лучами утреннего солнца стены больницы сияли белизной. Каменная лестница с железными перилами спускалась со второго этажа, у лестницы на нижней площадке лежала мохнатая собака, но Алиса не обратила на нее внимания. Маленький дворик позади больницы напоминал свалку, чего только там не было — разбитые ящики, почерневшие горбыли, груды угля и шлака, куча старого железа; на проволоке, натянутой уборщицей между двумя столбами, сушились простыни, а голубые байковые пижамы за отсутствием места на проволоке были навешаны на ограду, За оградой — тихий тупичок, упирающийся в лесопилку, откуда постоянно доносился яростный визг электропилы. Однако сегодня было тихо, и Алиса услышала разговор двух проходящих за оградой мужчин, которые обсуждали какие-то служебные дела, пересыпая речь площадной бранью. Столяр Валико строгал в углу дворика доску; топча пахучие золотистые стружки, Алиса подошла к нему:

— Ну как, закончил тахту?

— Готова, сегодня принесу.

Алиса пошла обратно и увидела Вамеха, стоящего на верхней площадке лестницы. Алиса сделала вид, что не замечает его, и все внимание сосредоточила на Муре, лежавшей у лестницы.

— Валико! — крикнула она столяру. — Чья это собака?

— Какая еще собака? — спросил тот, отрываясь от рубанка.

— Это моя! — громко сказал Вамех и стал спускаться.

— Чья бы ни была! — Алиса не глядела на него. — Валико, прогони собаку, развели тут псарню!

— Чем она вам помешала? — спросил Вамех.

— Чем? — Алиса взглянула на Вамеха, и в глаза ей бросился фиолетовый шрам, который все еще жутко выделялся на его горле. — Тебе известно, что Вахушти вчера покусала чья-то собака? Что за напасть, человек ночью не может на улицу выйти!

Вамех промолчал. На верхнюю площадку, где он только что стоял, вышла санитарка.

— Молодой человек, это вы интересовались Антоном? — крикнула она.

Вамех поднял голову, и она узнала его:

— Умер ваш Антон.

— Когда? — тихо спросил Вамех.

— Только что.

Санитарка исчезла за дверью.

— Бедняга, — проговорил Вамех, толкнул Муру, собака вскочила и побежала вперед.

Алиса смотрела вслед Вамеху. Вот он вышел за ворота, вот свернул и пошел по улице. Алисе хотелось заплакать.

Но она сдержалась. «Кто такой Антон? — подумала она. — Что у него общего с Вамехом, почему он справлялся о нем?..» Она взбежала по лестнице, изо всех сил сдерживая слезы, нашла дежурного врача и спросила:

— Кето, милая, кто сегодня умер?

— Бродяга, какой-то несчастный…

— Бродяга?

— Да, если бы не забота тех парней, которые ночью привезли его…

— Каких парней?

— Один — косоглазый Дзуку, у которого брат летом разбился, другой — приятель его, со шрамом…

— Вамех?

— Да, да, Вамех. Они ночью привезли его. Пневмония и сердечная недостаточность. Только что скончался.

«Антон, — подумала Алиса. — Кто же такой Антон? Бродяга. Как бы с Вамехом, упаси господи, чего не случилось, ведь и он… Хотя, кто знает, может быть, по нему кто-нибудь плачет, может быть, у него есть сестра, брат, родные, может быть, невеста ждет его где-нибудь?» Алиса чувствовала, что слезы вот-вот хлынут из глаз, но огромным напряжением воли — так человек, поскользнувшийся на краю пропасти, съезжающий в нее, умудряется удержаться в последний момент — сдержала себя. «В самом деле, какой идиоткой я предстану перед всеми, если разревусь сейчас! Что подумают врачи!»

Но дежурному врачу было не до нее, заканчивалась смена, и врач торопился домой. Тем временем Алису позвали на операцию. Она медленно двинулась к операционной, но столкнулась с санитаркой, которая недавно разговаривала с Вамехом, и схватила ее за руку.

— Скорее покажи мне покойника… Ну, того, что недавно умер…

Они почти вбежали в палату, небольшую, пустую комнату с закрытыми ставнями-окон. Странная, белая тишина ударила в уши. Покойник, покрытый простыней, лежал на койке. Санитарка приподняла угол простыни, открылось желтое, словно костяное, лицо Антона, и Алиса узнала его. Это с ним разговаривал Вамех у дороги перед заброшенной церковью после драки с Шамилем. Алиса вспомнила, как они с Ясоном проехали мимо, а взгляд Вамеха еще задержался на ее ногах. Именно в тот вечер Вамех впервые заметил ее. Алиса смотрела на желтое лицо покойника, и перед ней вставали бескрайнее поле и белая заброшенная церковь… Выйдя из палаты, она почувствовала, что не Антона жалела сейчас, а почему-то Вамеха. Не потому ли, что представила его лежащим на этой койке-После операции Алиса побежала в Дом культуры, чтобы увидеть Ясона, он жил там в одной комнатушке. Ремонт уже закончили, и сейчас Дом культуры выглядел празднично и нарядно. Три месяца не была здесь Алиса, многие удивились ее появлению. Кое-кто улыбнулся. Но Алиса, вместо того чтобы прямо направиться в комнату Ясона, — Алиса отлично знала, где она находится, не раз в былые времена заходила туда и подолгу оставалась там — попросила какого-то мальчугана позвать Ясона. Обрадованный Ясон примчался, начал приглашать Алису к себе, но та отказалась.

— Ты знаешь, почему Вахушти не пришел к нам? — сразу спросила она.

— Нет.

— Его покусала собака.

— Как покусала?

— Не знаю. Ясон, помоги мне, узнай, где был Вамех прошлой ночью, не произошло ли с ним чего-нибудь?

— Ты что, Муру подозреваешь? — воскликнул Ясон. — Что ты! Вамех не тот человек, чтобы беспричинно науськивать собаку на человека.

— Откуда ты знаешь о причине? Разузнай для меня, Ясон, спроси Вамеха, где он был прошлой ночью, хорошо?

— Непременно узнаю. Вамех ничего от меня не утаит, — прихвастнул он и добавил с робкой надеждой: — Зайди ко мне, поболтаем, посмотришь, как похорошела моя комната после ремонта.

— Не могу, тороплюсь. Смотри же, не подведи! — И все видели, как Алиса сбежала по лестнице и удалилась. Те, что недавно многозначительно улыбались, были разочарованы.

После визита Алисы Ясона стали чаще видеть в компании Вамеха. Они вместе пришли в больницу, чтобы проводить в последний путь Антона, но оказалось, что несчастного уже погрузили на машину и отвезли на кладбище.

А несколько дней спустя случилось нечто такое, что снова взбудоражило город, наполнило слухами, смутило его покой. Горожане от мала до велика обсуждали случившееся, но никто не знал, кого обвинять, потому что все произошло в полночь, когда на улицах не встретишь живого человека. Женщины бог весть по какому разу с плохо скрываемым удовольствием принимались судачить о новом необычном случае, но стоило им заметить Вамеха — после происшедшего он целыми днями кружил по улицам, — как они поджимали губы, разом оборачивались, жадно разглядывали его, словно он мог удовлетворить их любопытство и ответить на вопросы. Но Вамех не меньше, чем все, был озадачен. Он не знал, чья рука навела на него ружье, когда внезапный выстрел разорвал тишину осенней ночью и сраженная Мура свалилась у ног хозяина и, не успев даже застонать, издохла. Еще не укатилось эхо первого выстрела, как раздался второй, и Ясон, шедший рядом с Вамехом, качнулся словно от толчка, и правая рука его повисла сломанной ветвью.

Вамех мгновенно сообразил, что стреляют по нему, а не по Ясону, но не понимал, кто хочет убить его. Он растерялся. Было ясно, что кто-то старается застрелить его, в этом он не сомневался, и наступившая после второго выстрела тишина показалась ему пронизанной ненавистью, которую он вызывал в неведомом стрелке. Тишина держалась недолго, тут же со всех сторон донесся заливистый лай, но это лаяла не Мура, а взбудораженные выстрелами, стосковавшиеся по охоте многочисленные охотничьи собаки. Мура неподвижно валялась у ног Вамеха.

— Вамех, спрячься где-нибудь, — услышал он напряженный, но бодрый голос Ясона. Вамех подивился его трезвости в такую минуту, перешагнул через труп собаки и неторопливо направился к Ясону. Тот сидел на корточках, укрывшись за телеграфным столбом и левой рукой прижимал к боку правую.

— Спрячься скорей! Скорей, пока снова не выстрелили!

Но Вамеху не верилось, что смерть подстерегает его. Он не мог понять, кому он насолил так, чтобы его решили отправить на тот свет. И все же он был уверен, что целились именно в него, а не в Ясона. Опершись руками о колени, он склонился над Ясоном:

— В тебя попали?

— Нашел, о чем думать! — буркнул Ясон и с такой силой дернул Вамеха левой рукой, что тот свалился рядом. Сейчас оба лежали на земле под прикрытием телеграфного столба.

— Попали в тебя? — снова спросил Вамех.

— В руку…

Вамех почувствовал, что лежит в крови, в крови Ясона.

— Еще хорошо, что не убили, черт с ней, с рукой, — сквозь зубы процедил Ясон.

Вамех не мог понять, искренен ли Ясон или играет роль какого-нибудь героя из пьесы.

13

Той ночью, когда все это случилось, они оба были под хмельком. Но, придя на следующее утро в больницу, Вамех увидел, что Ясон по-прежнему держится молодцом, хотя заметно ослаб от потери крови и временами морщился от жгучей боли. После операции доктор Коция заявил, что рана чрезвычайно серьезная, повреждены кость, сустав и главная артерия и лично он не уверен, удастся ли сохранить руку. Тем не менее Ясон не пал духом, и врачи восхищались его выдержкой. Надо сказать, что и Алисе понравилось, как он держался. Она присутствовала при операции и видела, что Ясон покрывался потом от нестерпимой боли, но не ныл, даже стона не сорвалось с его закушенных губ. Операция длилась долго, и другой на его месте, даже несмотря на обезболивание, извел бы всех криком. Ясон же молча перенес операцию, и Алиса, не ожидавшая от него такой силы воли, была приятно удивлена.

В то время, когда Ясон лежал на операционном столе, Вамех находился в милиции. Всю ночь продержали его там, а утром допросили еще раз. Но что мог рассказать Вамех, кроме того, что кто-то стрелял из темноты, убил Муру и ранил Ясона?

— Где это произошло? — расспрашивали его.

— Около школы.

— Откуда стреляли?

— Из кустов. Там, на обочине, густые кусты граната, и, по-моему, кто-то прятался за ними.

— Вы никого не видели?

— Никого.

— Может быть, все-таки видели, но не хотите выдавать? Подумайте хорошенько.

— Никого я не видел, было очень темно.

— Если было так темно, то как же стрелявший ухитрился попасть в Ясона и в собаку?

— Мы стояли на свету, под фонарем.

— Хорошо, а теперь скажите, что вы предприняли сразу, как услышали выстрел?

— Ничего, продолжали стоять.

— На кусты не посмотрели?

— Никуда я не смотрел. Я стоял, пока Ясон не окликнул меня. Он укрылся за телеграфным столбом, а когда позвал меня, я тоже спрятался за столб.

— Дальше?

— Потом выстрелы прекратились. Я разорвал рубашку, перевязал руку Ясона и повел его в больницу.

— Собаку где оставили?

— Там же.

— Она и сейчас там?

— Откуда я знаю? Может быть, кто-нибудь отволок ее в сторону, что же еще с ней делать?

— И вы никого не видели?

— Никого.

— А куда, по-вашему, делся стрелявший, что он, сквозь землю провалился?

— Не знаю, я же сказал, что очень удивился, услышав выстрелы, и растерялся от неожиданности.

— Допустим. Откуда вы шли?

— Мы были на именинах в поселке, там немного выпили и на попутной машине доехали до города. Когда приехали, я расплатился с шофером и мы пошли пешком.

— По пути никого не встречали?

— Встретили какого-то мужчину. Ясон сказал, что это директор школы.

— Куда вы шли так поздно?

— Ясон — домой, а я собирался переночевать у Дзуку, он обещал сегодня устроить меня на работу, вот я и решил остаться у него.

— Кого вы подозреваете? Кто мог стрелять в Ясона?

— Ума не приложу.

Пауза.

— Кто это вам оставил такую метку на горле?

— Поранили.

— Где, когда?

— В парикмахерской, около трех месяцев назад.

— Кто?

— Не знаю.

Улыбка.

— То есть никого не подозреваете?

— Нет.

— А вы уверены, что стреляли именно в Ясона?

— Не знаю.

— Хорошо. Распишитесь. Вы свободны, но если появится необходимость, мы вас вызовем.

Прямо из милиции Вамех отправился в больницу. Он прошел в палату, и когда увидел Ясона — а в палате помимо Ясона находилось много больных, они сидели кто на койке, кто на стуле и болтали — бледного, с заострившимся лицом, то убедился, что прошедшей ночью Ясон не играл героя, а проявил скрытую до сей поры твердость характера, и это по-хорошему поразило Вамеха. Ясон обрадовался его приходу, спокойно рассказал, как протекала операция, как доктор Коция предупредил его, что, может быть, придется отнять руку (доктор Коция был человек прямой). «Выдержу пару дней, а затем, возможно, придется отправить тебя в Тбилиси». Ясон, видимо, смирился с судьбой, и только боль беспокоила его, обыкновенная физическая боль.

— Не думай об этом, — сказал Вамех, но Ясон не нуждался в ободрении.

— «Страх от смерти не спасает», — улыбнувшись, процитировал он. — Чему быть, того не миновать, — он спокойно ждал, что принесет грядущее, не злился, не нервничал перед неизбежным. — Такая уж у меня судьба, — добавил он.

— Неужели все так серьезно? — спросил Вамех.

— Говорят. Ты мне лучше скажи, кто стрелял в нас?

Вамех пожал плечами.

В палату вошла Алиса. Она напустилась на больных, которые сгрудились у койки Ясона и разинув рот с жадным интересом ловили каждое слово приятелей, разогнала их по местам, присела в изголовье Ясона, поправила одеяло и положила руку на его лоб.

— Ясон, у тебя температура, тебе вредно много разговаривать.

Вамех посмотрел на Алису и поднялся.

— Уходишь? — возбужденно спросил Ясон, и голос его прозвучал почти весело. — Алиса, попроси его остаться.

— Я никого не гоню, — обронила Алиса.

Но Вамех ушел. Смех разбирал его; он понял, что Ясон доволен его уходом. Странная мысль пришла в голову Вамеха. Он подумал, что после этого ночного ранения Алиса, чего доброго, откажет Джемалу и вернется к Ясону, потому что сочувствие, пробудившееся в сердце женщины, может обернуться возобновленной любовью. Вполне возможно, что, потеряв руку, Ясон будет вознагражден раскаяньем и возвращением Алисы. Видимо, и он бессознательно рассчитывает на это и потому держится так мужественно, не теряет присутствия духа. Поэтому ему и хотелось, чтобы Вамех ушел и оставил его наедине с Алисой. «Ясон пока не сознает, что такое потерять руку, и его радость, вызванная надеждой на возвращение Алисы, не омрачается ничем», — думал Вамех. Но так или иначе, Ясон показал себя молодцом, мужественно встретил испытание, и Вамех стал искренне уважать его.

Погруженный в размышления, Вамех проходил коридором, когда услышал за спиной знакомые шаги. Он медленно сошел по лестнице и, ступив на последнюю ступеньку, резко обернулся. На верхней площадке стояла Алиса и смотрела на него. Потом она спустилась и остановилась на ступеньке выше Вамеха. Она стояла, спрятав руки в карманы белого ладного халата, аромат ее духов особенно ощущался среди больничного запаха лекарств и медикаментов. Ее большие ласковые глаза вызывающе, но тепло смотрели на Вамеха.

— Все-то вы в истории попадаете, — с улыбкой произнесла она, — то стреляют в вас, то режут…

— Моя ли здесь вина? — улыбнулся и Вамех.

— А чья же?

— Почем я знаю. Неужели я такой человек, что меня непременно следует убить? — Он рассмеялся и взглянул в глаза девушки.

Алиса отвела взгляд, потому что, как ни старалась придать своему лицу строгое, серьезное и осуждающее выражение, не могла сдержать улыбки, странной улыбки, в которой не было ни обвинения, ни порицания, а только одобрение и поощрение. Вамех заметил это.

— Защити вас бог от смерти! — сказала Алиса.

— Мне и самому не хочется умирать.

— Но однажды, насколько мне помнится… — лукаво прищурилась Алиса.

— То время прошло.

— Однако в кого же все-таки стреляли, в тебя или в Ясона?

— Не знаю.

— Ясон не тот человек, чтобы кто-нибудь стал покушаться на его жизнь. Я уверена, что стреляли в тебя.

— Кому надо стрелять в меня? Я никому плохого не делал.

— Иногда вовсе не обязательно делать плохое, часто людей не выносят за их искренность и доброту. Но это к тебе не относится. — Алиса рассмеялась. — Это твоя собака чуть не загрызла Вахушти?

— Выходит, тот негодяй действительно был Вахушти?

— Выходит, так, — ответила Алиса.

— Поделом ему.

— Я все знаю, мне Ясон рассказал.

— Ясон?

— Да, ты же рассказывал ему, что произошло той ночью.

— Рассказал.

— А он рассказал мне. Я все знаю. Но ты все-таки не прав. Если так строго подходить к людям, то каждого второго придется затравить собаками. Вахушти — просвещенный и культурный человек, три языка знает, а ты…

— Сколько просвещенных были палачами и злодеями, — прервал ее Вамех, — некоторые по десятку языков знали, но это нисколько не оправдывает их.

— Разве плохо быть культурным?

— Хорошо, но не все культурные и образованные люди добры. Внешняя культура не имеет к добру никакого отношения.

— Не знаю, во всяком случае твой метод натравливания собак мне не нравится.

— А чем такой метод плох? — усмехнулся Вамех. — Увы, отныне он для меня заказан, бедной Муры больше нет.

— Что тут смешного? Тебе не жаль ее?

— Как не жаль? Но что изменится, если я буду хранить траурный вид? Замечательной собакой была Мура, и Ясон замечательный парень.

— Ясон ведь не собака, что ты сравниваешь его с Мурой? — Алиса притворилась рассерженной.

— Я не сравниваю. Ясон безо всяких сравнений отличный парень.

— Ты уверен в этом?

— Без недостатков никого нет. Споткнуться может каждый. Ясон — молодец.

Алиса улыбнулась, вытащила из кармана руку и взглянула на часы.

— Я побежала! — крикнула она, и ее каблуки быстро застучали по ступенькам.

Она действительно спешила, пора было делать Ясону перевязку, доктор Коция обещал в полдень еще раз осмотреть рану.

Все эти дни горожане беспокоились за Ясона. Лейла, Вахушти, заведующий клубом, местные артисты, театралы и еще много всякого народу перебывало в больнице, и каждый умолял доктора принять все меры, словно без просьб доктор Коция пустил бы лечение на самотек. Он не надеялся, что удастся сохранить руку Ясона, и поэтому считал, что раненого следует непременно отвезти в Тбилиси.

А в городе не утихали пересуды. Всех удивляло, что кто-то поднял руку на Ясона. Ясон был безобиднейшим человеком. Сколько времени живет он здесь, и никто от него громкого слова не услышал. Многие уверяли, что его ранили случайно — пуля предназначалась Вамеху. Но кто хотел убить Вамеха? Тут уже все терялись. Всех интересовали подробности, строились всевозможные противоречивые предположения, каждый считал, что его версия покушения наиболее верна. Некоторые подозревали, что Вамех беглый преступник, скрывающийся здесь от мести, и вот его, по-видимому, выследили, стреляли, но промахнулись и попали в Ясона. Если это так, будут стрелять еще. Но толком никто ничего не знал. Даже Дзуку терялся в догадках. «Кто мог стрелять?» — перебирал он в уме разных людей, но определенно никого не мог обвинить, а Вамех молчал, храня подозрения, и целыми днями, засунув руки в карманы, широким ленивым шагом мерял тихие уголки городка.

Он ждал чего-то, что неизбежно должно случиться.

14

Было за полночь, когда частый стук лошадиных копыт нарушил тишину полей. Огромная желтая луна лениво плыла над черным лесом, обходя макушки высоких деревьев. Затаившись в дуплах и норах, лесные твари ворочались и глухо вскрикивали во сне. Ночное безмолвие отнюдь не было безмолвным, дыхание огромной вселенной ощущалось в нем, и в этом дыхании улавливались звуки молчаливого и упорного столкновения разобщенных сил на грани тьмы и света. Рассеянные по полю отдельные деревца походили на разбойников, присевших на корточки и накрывшихся с головой бурками. Белесый туман выползал из лесу, стлался по низине, и земля представлялась взгляду странной и холодной, какой ее можно увидеть только во сне.

Стук лошадиных копыт вспугивал ночные тени. Бешено мчался конь по полю, и всаднику слышался свист рассекаемого воздуха. Проносились нахохлившиеся деревья, а впереди, как море, надвигалась освещенная луной низина, и наездник, крепко сидящий на неоседланном жеребце — одной рукой он вцепился в гриву, а другой размахивал прутом — всем существом отдался безудержному порыву, бесшабашной страсти бешеной скачки, которая приближала его, как он думал, к последней цели. Дорогу пересекла река, и сейчас галька дробилась под копытами умерившего бег коня. Вот конь встал. Слабый, приглушенный плеск воды наполнил безмолвие. Наездник, покачиваясь согласно с шагом коня, осторожно сводил его по спуску, глядя в темное пространство. Словно первобытным сном спала земля, не обремененная людьми.

Всадником был Вамех. Он окончательно потерял надежду, убедился, что не в силах повернуть колесо судьбы, не в состоянии управлять собственной жизнью. Все, что находится в рамках времени, имеет неизбежный конец, и именно поэтому неподвластно человеческой воле. Всесильны только время и вселенная; вопреки человеческому ощущению собственной независимости, безбрежная свобода немыслима для него, и природа каждую минуту может играть им по своей прихоти, перечеркивая все усилия его воли. Два выстрела разрушили обретенное недавно душевное равновесие Вамеха. Теперь он уже знал, кто стрелял в него, хотя не мог понять, зачем и для чего? Едва Вамех сумел начать новую жизнь, едва рассудок преодолел непримиримость к жизни и подавил в себе возмущение ею, тень смерти снова легла на его пути, непредвиденный случай снова замутил его. И вот сейчас Вамех сам, собственной волей следовал за тем, что вело его туда, куда ему не хотелось идти. Спящая земля пребывала в мире и молчании. На миг его поразил этот безбрежный покой, но плеск воды нарушил это очарование. Конь прошел по мелководью и поднялся на берег. Копыта заклацали по камням, потом мягкая и влажная земля приглушила поступь лошади. Конь фыркнул, вытянул шею, заржал, перебирая задними ногами, и вдруг замер, опустил голову к земле и принялся щипать траву. Вамех не знал, чей это конь. Выйдя из дому и направляясь к лесу, он случайно наткнулся на него, не раздумывая, вскочил на спину и поскакал. Только теперь, когда конь наклонился к траве, Вамех почувствовал в нем живое существо и потрепал по шее — холка была скользкой от пота. И Вамеху стало радостно, что он не один. Как славно было бы и дальше этой лунной ночью медленной рысцой пересекать поля, вдыхая настоянный на аромате растений воздух, чувствуя на себе изумленный взгляд всего живого, что притаилось в темноте, смотреть на усыпанное звездами небо и думать о любви и счастье. А к рассвету, когда небо начнет бледнеть, высокие звезды станут исчезать одна за другой, а лунное сиянье — таять и терять яркость, подъехать к дому, где тебя ждут, с любовью и радостью встретят, примут коня, проведут в комнату, дышащую теплом, усадят у раскрытого окна, за которым видны хвойный лес, зеленые склоны гор и красивые, нарядные дома, все сядут рядом, будут смеяться, расспрашивать о странствии, слушать твой рассказ, положив руку тебе на плечо, с любовью подтрунивать над тобой; а ты будешь сидеть у окна, довольный тем, что все осталось позади, и ты вернулся в этот дом. А за окном хвойный лес и зеленые склоны…

Мечта недолго согревала Вамеха. Ржанье коня, которое недавно мирным теплом отзывалось в душе Вамеха, снова напомнило ему о том, зачем он сел на коня этой лунной ночью и что привело его в эти широкие поля, на просторе которых он совершенно один. Вамех ударил пятками жеребца и, вцепившись в гриву, погнал его вперед. Снова ветер засвистел в ушах, пропали луна и покой, снова убегали назад нахохлившиеся деревья, смахивающие на разбойников, притулившихся на корточках, снова летела навстречу и стлалась под копыта обширная низина, и желание свершить задуманное снова подхватило его и понесло вперед за бесшумным полетом лунных теней. Долго скакал Вамех по полю, двужильный конь и наездник одинаково покрылись потом; затем они вылетели на проселочную дорогу, сжатую плетнями, собаки с лаем кинулись по пятам, потом и они отстали, поселок кончился, Вамех повернул коня к лесу и скоро очутился в чаще, в неожиданной и резкой темноте. Однако Вамех узнал эти места, пустил усталого коня шагом, направляя его к реке, и напряженно вслушивался, стараясь поймать далекий рокот воды. Ветви деревьев, задевая, царапали лицо. Валежник с треском переламывался под копытами. Стояла пронзительная тишина, и сколько ни вслушивался Вамех, он ничего не слышал, кроме нее. Он вытянул жеребца прутом по крупу, конь рванулся, испугался чего-то, шарахнулся в сторону, вскинулся на дыбы, сбросил Вамеха на землю, скакнул и пропал в зарослях.

Вамех сморщился от резкой боли в боку. Некоторое время он старался не шевелиться, потому что от движений дикая боль отдавалась в голову. Потом боль спала, он открыл глаза и увидел клочок неба между вершинами деревьев. Этот клочок был таким маленьким и таким далеким, что Вамеху почудилось, будто он лежит на дне глубокого колодца. Он попробовал было встать, но не мог пошевелиться, потом собрался с силами и поднялся на ноги. Бок отчаянно болел — падая, он ударился о пень, затянутый в колдобине грязью. Спотыкаясь, Вамех сделал несколько шагов — коня не было. Из чащи не доносилось ни звука. Длинные стебли ломоноса путались в ногах, и каждый шаг давался с трудом. Вамех знал, что где-то неподалеку проходит наезженная дорога, и пожалел, что, думая сократить расстояние, свернул с нее. Одежда порвалась. Он съехал еще в одну колдобину, чуть не упал, и всплеск воды вспугнул какую-то птицу. Послышалось хлопанье крыльев, качнулась ветка, и снова все стихло. Вамех прошел дальше. Не скоро увидел он далекий просвет между деревьями и услышал рокот реки. Приободрившись, поспешил выйти из лесу, оступился, упал в яму и расшиб грудь. Когда поднялся и вышел на опушку, то увидел, что это была именно та дорога, с которой он свернул за поселком. Радостно зашагал он по дороге, потому что знал, что она выведет его к цели. Но чем ближе становилась эта цель, тем большее волнение охватывало его. Он ни о чем не думал. Шум реки слышался совсем рядом, хотя ее и не было видно. Сердце часто стучало от волнения, а он шагал вперед, стараясь ни о чем больше не думать, так как знал, начни он размышлять о своем намерении, которое словно помрачение, гнало его вперед, он, чего доброго, повернет обратно. Тут он заметил сторожку, в которой ночевали приехавшие последним рейсом шоферы. Здесь заготовляли лес и машинами отвозили его в город. Многие шоферы, не желая терять времени, приезжали сюда затемно, ночевали в тесной сторожке, а чуть свет грузились и везли лес в город.

Перед сторожкой у горки скатанных бревен стоял грузовик. Вамех задержался перед ним, и сердце снова застучало от волнения. Он узнал машину и обрадовался, что не напрасно вытерпел столько мучений, пока добирался сюда.

Он подошел к сторожке и отворил дверь. Она заскрипела. В нос ударил кисловатый запах потных носков. Вамех осторожно переступил порог. На нарах кто-то спал, разбросав руки. В сторожке было темно, свет луны не проникал сюда. Вамех чиркнул спичкой, засветил стоящую на полке коптилку и узнал того, чье дыхание сразу услышал от двери.

На нарах у стены сладко спал Шамиль. В тусклом свете коптилки его лицо казалось бледным, спокойным и почти добрым. Волосы растрепались, чуть припухлые губы хранили тень улыбки, словно всегдашнее настроение оставило его, и он видел счастливый сон. Вамех вглядывался в спящего, не ощущая ни злобы, ни сострадания. Достал из кармана охотничий нож и, щелкнув, открыл его. Шамиль поежился во сне, должно быть, свет коптилки обеспокоил его, и повернулся на бок, лицом к стене. Вамех долго стоял и смотрел на спящего.

Почему он избрал именно Вамеха? Чем вызваны его ненависть, его вражда? Почему он покушался на его жизнь? Почему он хотел убить его именно тогда, когда Вамех никого больше не чуждался, хотел помочь всем, поддержать всех, облегчить тяжесть других? Вамех чувствовал, как он ненавидит ту бессмысленную ненависть, которую питал к нему Шамиль. После ночных выстрелов, одним из которых был ранен Ясон, Вамех заподозрил Шамиля, старался встретиться с ним наедине, но тот избегал Вамеха. Шамиль видел его кружащего по городку целыми днями, но уходил, отводя глаза. Почему он опускал глаза? Потому, что чувствовал за собой вину, или потому, что был невиновен? Кто же совершил это мерзкое преступление?

Всем было известно уже, что Ясону скорее всего отнимут руку. Завтра вечером Лейла и косоглазый Дзуку повезут Ясона в Тбилиси на операцию, и вполне возможно, что оттуда он вернется с одной рукой. Кто виноват перед Ясоном? Никто ничего не знал. Не знал и Вамех. Целый день простоял он на улице, куря папиросу за папиросой. Он старался представить, кто в городке мог бы решиться на такой шаг? Правда, люди поговаривали, что Шамиль в заключении убил человека, но Вамех не доверял этим рассказам. Он верил в добро, и поэтому отвергал даже мысль о причастности Шамиля к стрельбе. Но, если не Шамиль, кто же тогда? Кого винить? Единственным человеком в городе, ненавидящим Вамеха, был Шамиль… И вот вчерашним вечером Вамеха, словно ужасом, поразила уверенность, что на такое мог решиться только он. И Вамех, еще недавно вроде бы примирившийся с жизненной и людской несправедливостью, вышел из себя, — может быть, больше всего его разозлило свое чувство примирения — и помчался сюда, к этой лесной сторожке, он знал, здесь он найдет Шамиля. Вамех случайно услышал, что Шамиля послали вывозить лес, и, как только поверил, что именно Шамиль, и никто другой, подстерег его с Ясоном ночью, помчался сюда. Сейчас он стоял в темной сторожке над спящим врагом и сжимал в руке раскрытый нож.

Шамиль мирно спал. Легкий сквозняк колебал огонек коптилки, и на стенах сторожки трепетали тени, прозрачные, словно крылья бабочки. Вамех коленом ткнул Шамиля.

Шамиль тотчас проснулся и сел. Он сразу узнал Вамеха и так посмотрел на него, словно вовсе не спал, взгляд его был цепок и трезв, вероятно, жизнь приучила его ко всяким переделкам, и ничто не могло поразить его. Увидев в руках Вамеха нож, он стрельнул глазами по сторонам, ища, чем бы защититься, но не заметив ничего подходящего, откинулся к стене. Вамех швырнул нож в колченогий стол, стоящий в углу. Нож вонзился в доску, задрожал, и дребезжание металла нарушило тишину. Вамех поставил ногу на нары, оперся локтем о колено и заглянул Шамилю в глаза.

— Это ты стрелял в меня? — Его голос напоминал рычание зверя.

— Как стрелял? — не понял Шамиль.

Вамех зло усмехнулся:

— Из ружья. Не помнишь?

— Откуда я могу помнить то, чего не делал.

Шамиль хотел спрыгнуть с нар, но Вамех с такой силой ударил его по челюсти, что тот стукнулся головой о стенку и застыл.

— Хотел убить меня? — прошипел сквозь зубы Вамех.

— Ты что, чокнулся?

— Я тебе покажу чокнулся. — Поддавшись звериному инстинкту, Вамех размахнулся и ударил так, что Шамиль слетел с нар и растянулся на полу.

Вамех рванулся к столу, выдернул нож, но тут Шамиль вскочил и кинулся в дверь. Однако Вамех оказался проворней, подставил ногу, Шамиль по инерции вылетел за порог и растянулся на земле. Вамех выскочил за ним и словно наткнулся на открывшееся перед ним бесконечное пространство, ярость его, будто вырвавшись из прорана, выхлестнула наружу и развеялась в пространстве, подобно туману, низко стелющемуся сейчас над землей. Это ощущение было болезненным и горьким, как прощание. Луна зашла, и тьма сгустилась вокруг. Где-то рядом стрекотала цикада да слышалось, как река мерно катит в своем русле. Величественная земля лежала в ночи, и Вамеху показалось совсем нестрашным смешаться с ней прахом.

Он помог подняться Шамилю, протянул ему нож и спокойно сказал:

— На, ударь меня, если хочешь.

Шамиль вырвал нож, зашвырнул его подальше и ударил головой в лицо Вамеха.

Вамех упал, почувствовал, как от пинков Шамиля дергается его тело, хлынувшие слезы смешались с кровью, и он потерял сознание. Очнувшись, удивился, что стоит на ногах. Шамиль размахивал кулаками и кричал:

— Дерись, если ты мужчина, ударь меня!

— Что мне с тобой драться, блаженный…

Шамиль снова ударил его головой, и снова Вамех упал и потерял сознание. Все исчезло. Все успокоилось. Потом мрак постепенно рассеялся, и Вамех увидел небо. На краю его радостно и влажно мерцала утренняя звезда. Было холодно.

— Ты думаешь, я ранил Ясона? — донесся до Вамеха голос Шамиля, вернее, не голос, а какой-то хриплый клекот. — Ты думаешь, это я стрелял?

Вамех молча смотрел в небо. Он видел, как там, наверху, слабый предутренний свет теснит тени.

— Почему я блаженный? Я человек…

Радостно мерцала в вышине утренняя заря. Тоска сжала сердце Вамеха.

Шамиль обнял его, посадил и сам опустился на колени.

— Это не я стрелял! Ты веришь? Не я!

Вамех опустил голову и рукавом вытер лицо, Рукав перепачкался в крови.

— Это не я стрелял, — повторил Шамиль.

— Подними меня, — попросил Вамех.

Шамиль помог ему подняться и подставил плечо. Вамех обвел взглядом светлеющее пространство и глубоко вздохнул.

— Ты поверь, я не из тех, — безнадежным голосом умолял Шамиль. — Поверь мне!

Нервы, напряженные, как тетива, внезапно ослабли, Вамех почувствовал необычайное облегчение, хотя все тело ломило от усталости и побоев. Он понял, что этот растерянный умоляющий поверить ему человек в самом деле невиновен. Он обманулся. Нет, судьба не привела его к смерти, хотя, торопясь сюда, он думал, что идет навстречу гибели; однако, кто знает, может быть, он подсознательно питал надежду на благополучный исход, может быть, надеялся, что все выяснится, как это выяснилось сейчас, может быть, поэтому он рвался сюда с таким безудержным стремлением, что втайне надеялся на невиновность Шамиля?

Неожиданная радость переполнила его. Снова любимой сделалась жизнь, снова стал любимым человек. Сейчас ему казалось, что он завершил тот темный путь, который целую ночь вел его сюда. И вот отворилась дверь, и его ввели в теплую комнату, пододвинули к окну стул, посадили, положили руку на плечо, ободрили усталого, разогнали глупые мысли, которые всю ночь не давали ему покоя, коня отвели в конюшню, обтерли ему пот, задали овса, за окном разошелся утренний туман, показались хвойный лес и зеленые склоны, светлые ангелы выступили из тумана, встали кругом и начали славить жизнь. Эту песнь подхватил мир, и черные тени, словно призраки злого сна, рассеялись вместе с исчезающей тьмой. Гимн солнцу гремел над землей.

— Верю! — сказал Вамех и обнял Шамиля за шею.

15

На следующий день Лейла и Дзуку повезли Ясона в Тбилиси на операцию. Множество людей пришло провожать их. Они столпились под окном вагона и, подняв головы, переговаривались с Ясоном и Лейлой. Все старались ободрить Ясона. Дзуку маялся рядом с проводником у ступенек вагона.

Поезд тронулся. Долго все провожали глазами последний вагон. Потом провожающие распались на группы и медленно потянулись к выходу. Громко беседуя, прошли Вахушти, директор клуба и товарищи Ясона. Каждый из них, сославшись на неотложные дела, увильнул от поездки, когда настала необходимость кому-то сопровождать раненого. Только Лейла сразу согласилась, из всех друзей его она оказалась самой верной, остальные ограничились проводами. Однако, несмотря на мужественный и твердый характер Лейлы, ей одной не по силам было возить больного в большом городе. Но, когда Дзуку узнал обо всем, он решил помочь Ясону, выхлопотал отпуск и заявил, что берет на себя все дорожные расходы. Ясон и Дзуку никогда не были друзьями, и поэтому весь город восхищался поступком Дзуку. И вот вечером Лейла и Дзуку ввели Ясона в вагон, поезд тронулся, и долго маячил вдали красный огонек хвостового вагона.

Стоял теплый вечер. Густое солнце окрашивало в пурпур голубое пространство. Вамех стоял, прислонившись спиной к столбу, и смотрел на Алису. Он был небрит и бледен. Кровавые полосы и царапины выделялись на лице, глаза покраснели от бессонной ночи. Сложив на груди руки, стоял он, как всегда, чуть улыбаясь, и, несмотря на усталость, выглядел жизнерадостным.

Алиса не трогалась с места, пока не разошлись последние провожающие. Она стояла недалеко от Вамеха в распахнутом белом плаще, под которым виднелось алое вязаное платье. Губы ее были слегка подведены, а густые черные волосы уложены в красивую прическу. Когда перрон опустел, она медленно направилась к выходу, сердечно улыбнулась Вамеху и спросила:

— Что с твоим лицом?

— Ничего, упал с лошади.

— Идешь?

— Иду.

Они вместе вышли на привокзальную площадь, миновали длинные скамейки у края газона, на которых коротали время люди, ожидающие следующего поезда, и свернули в переулок, ведущий к главной улице. Была суббота, множество людей прогуливались на свежем воздухе. Громко переговаривались женщины, стоящие на балконах. Посреди мостовой несколько пьяных крикливо выясняли отношения. Где-то, видимо, в Доме культуры, гремела радиола, и звуки вальса доносились оттуда. Их перекрывал надоедливый, непрекращающийся сигнал машины. Все видели Вамеха и Алису, некоторые учтиво здоровались с ними, провожая долгими взглядами.

Они разговаривали о Ясоне, о том, что бедный парень может потерять руку. Оба жалели его и надеялись, что в Тбилиси ему помогут. Вамех восхищался выдержкой Ясона. Раньше, при первом знакомстве, у него сложилось неблагоприятное впечатление об этом человеке, но постепенно оно менялось, а после того выстрела Вамех иными глазами смотрел на него. Алиса жалела Ясона, и только. Гораздо больше ее поражала доброта и человечность Дзуку. Она и представить себе не могла, что у него такая щедрая душа. Она постоянно встречала его пьяным и была убеждена в его черствости и равнодушии ко всему. Как видно, нельзя выносить приговор человеку, не зная его хорошо.

— Но, — возразил Вамех, — иногда добро и великодушие проявляются не от щедрой души, а по иным соображениям. Человек понимает, что такой поступок одобрят все, вот и старается. Здесь что-то иное, только не добро. Но к Дзуку это не относится.

— Дзуку умница, — сказала Алиса, — но как все же в жизни темно и запутано.

Потом они заговорили о погоде.

— Временами, особенно осенью, когда тепло, мне бывает так грустно, — делилась Алиса, — не знаешь, куда деться от одиночества…

— Ты не должна чувствовать одиночества, тебя все любят.

— Все?

— Да, все, — сказал Вамех, — ты отличная девушка.

— Ты так говоришь, потому что ничего не знаешь обо мне. Знаешь, какая у меня была жизнь? — тоскливо проговорила Алиса.

— Ты замечательная, я люблю тебя.

Алиса порозовела от удовольствия и засмеялась.

— Ты всех любишь. Ты даже Мейру любишь, — заметила она.

— И Мейру люблю, он не покоряется несправедливости… Но, поверь, тебя я люблю больше. Я твой вечный должник.

— Не стоит об этом вспоминать… Не я, так другой пришел бы на помощь. Это мой долг.

— Тебя все любят, я в этом уверен.

— Счастье не в том, что тебя любят. Счастье, когда ты сам любишь.

— По-моему, для женщин — иначе. Но пусть так, ты же любишь Джемала?

— Да как сказать.

— А если не любишь, зачем же выходишь замуж? Я слышал, что весной у вас свадьба.

— Что сказать тебе, Вамех? Разве все складывается так, как хочется? Любовь не приходит такой, о какой мечтаешь.

Вамех не нашел, что сказать. Некоторое время они шли молча. Потом Алиса пожаловалась на монотонную и скучную жизнь в этом захолустье. Отец ее родился и вырос здесь. Сама же Алиса родилась на Северном Кавказе, где ее родители жили до войны. Мать Алисы была казачкой. До сих пор вспоминает Алиса необозримую степь, закатное небо, такое красное, что казалось, будто где-то на краю степи полыхает невиданный пожар. Черные силуэты ветряных мельниц вырисовывались на фоне неба. Растопырив руки, стояли они в безветрии. Как сегодня, видится ей то время… С детства она была очень привязана к отцу, часу не могла прожить без него. Потом началась война, и отец ушел на фронт. Год спустя кто-то привез известие, что его убили. Мать вышла замуж, привела в дом чужого мужчину, а вскоре, в неразберихе тех лет, они переселились на родину отца Алисы. Здесь их приняли приветливо. Алиса тяжело переносила гибель отца, с трудом привыкла к отчиму, Но война окончилась тогда и выяснилось, что известие о его гибели было ложным. В один прекрасный день он вернулся в свой родной город, что-то подсказывало ему, что там он найдет свою семью, от которой всю войну не имел никаких вестей. Он не ошибся, нашел их здесь, только его жена была уже женой другого. Алиса плакала, не отходила от отца, не спала ночами, ей хотелось, чтобы родители жили вместе. Многого не понимала она… Отец Алисы, обманувшийся в своих ожиданиях, вскоре уехал на север, где стояла его часть. Некоторое время он переписывался с Алисой, а потом, как видно, охладев ко всему, перестал писать, и с тех пор она ничего не слыхала о нем. Ох, как плохо было девочке, ведь она верила, что отец жив! В чем была ее вина, если мать не смогла сохранить верность? Чем провинилась Алиса? Не она ли оказалась обездоленной больше всех? Мать прекрасно устроила свою жизнь, и отцу, видно, не приходилось жаловаться, раз он забыл о дочери. Алиса разочаровалась в родителях, потеряла доверие к людям, замкнулась в себе. Вскоре мать с отчимом переселились в соседний город, а она, окончив школу, осталась здесь и начала работать. Так и жила одна, без родственников, без близких, свыклась с одиночеством.

Вамех молча слушал ее. Они давно свернули с главной улицы и приближались к непривычно пустому и молчаливому базару. У ларька расположились несколько мужчин — пили вино. Среди них был знакомый Вамеху дородный парикмахер. Он окликнул Вамеха, приглашая присоединиться к ним, следом за парикмахером обернулись другие и стали уговаривать Вамеха выпить с ними. Вамех и Алиса подошли к ларьку. Одноногий мужчина, тот самый, что был свидетелем ранения Вамеха, проворно наполнил граненый стакан и преподнес Вамеху. Продавец быстро раскупорил еще две бутылки вина и поставил на прилавок рядом с бумагой, на которой были разложены куски хлеба, сыр, зелень и соленья.

— Не обессудьте за бедное угощение, — извинился одноногий, протягивая Алисе стакан, — не обессудьте, с доброй душой и любовью…

— Спасибо, я не пью, — улыбнулась Алиса.

— Шоколадку уважаемой Алисе, — крикнул одноногий продавцу.

— Ваше здоровье, всего вам доброго, — поднял стакан Вамех.

— Будь здоров, Вамех, будь здоров, — наперебой закричали все, даже продавец налил себе стакан. Чокнулись.

— Будь здоров, Вамех, хороший ты человек. Желаем всегда быть таким. Ваше здоровье, уважаемая Алиса.

Алису смешило, что все называют ее уважаемой и обращаются к ней с подчеркнутым вниманием. Она понимала, они старались угодить Вамеху.

Потом они шли вдоль кирпичной стены гаража. Ветер шевелил рваные афиши, сплошь залепившие ее. Кругом было пусто. Из гаража доносился гул поставленных на ремонт моторов. От двух стаканов вина глаза Вамеха покраснели еще больше. Немного захмелевший, он с любовью и тоской воспринимал все вокруг. Молча шагал он рядом с девушкой. Когда хмель немного выветрился, он заметил красное здание, башней возвышающееся среди других домов. В этом доме и жила Алиса. Вамех тотчас же узнал окна ее комнаты и балкон. Прямая асфальтированная дорога пролегла через желтые поля, блестевшие под последними лучами солнца, словно распущенные женские волосы. Раньше в хорошую погоду Вамех, сопровождаемый Мурой, любил гулять здесь. Он скучал по тем осенним дням, которые уже сгинули, пропали, которых больше нет. С любовью вспоминал он тот отрезок жизни, который провел в этих полях, вместе с колхозниками собирая урожай. Вамех уже собирался рассказать Алисе, как он жил в деревне, в домике Дзуку, как наслаждался жизнью и трудом, но оказалось, что Алиса прекрасно осведомлена, где он пропадал в октябре. Она даже знала, сколько кукурузы продал он на поселковом базаре, и добавила, что прекрасно понимает Вамеха, что нет ничего лучше, чем жить в деревне. Хорошо было бы, если бы исчезли города и все переселились в леса и рощи, к рекам и водоемам, собственным трудом добывая хлеб насущный и деля кров с любимым.

— Хорошо бы, — улыбнулся Вамех.

— Ты собираешься остаться у нас или вернешься туда, откуда приехал? — спросила Алиса.

— Пока еще не решил.

— Я никак не пойму тебя. В нашем городке тебя все знают, все любят и уважают… Но ты очень странный. Никто не знает, кто ты, откуда, что за человек.

— Я — грешник, потому и не знают, — спокойно ответил Вамех.

— Как это — грешник?

Вамех не ответил.

Они не заметили, как остался позади город. Они шли по пустынной асфальтированной дороге, пролегшей среди полей, с одного края которых стоял стеной лес, а с другого — открывалась вырубка и бесконечные, желтые дали за ней, пересеченные далекой вереницей столбов вдоль железной дороги. Отсюда ясно виднелась белая, заброшенная церковь.

— Вамех, хочешь я угадаю, когда ты впервые увидел меня?

— Когда?

— В тот вечер, когда после драки с Шамилем ты стоял перед церковью и разговаривал с Антоном.

— Правильно.

— Я еще раньше заметила тебя, в городе…

— А я, когда ты с Ясоном ехала на велосипеде.

— Вамех, кто был Антон?

— Антон был оторванный от жизни человек. Он больше жил отвлеченными идеями, чем действительностью, и ни во что не ставил жизнь…

— Я терпеть не могу людей, которые ставят отвлеченные идеи выше жизни, мучений и боли. Тех, кто считает, что для достижения цели все жертвы оправданы.

— Дороже жизни ничего нет. Никто не имеет права ставить что-то выше нее.

Они стояли у тропинки, поднимавшейся по склону к лесу. Потом медленно пошли по ней. Птицы улетели в теплые края, и лес казался немым и невеселым. Земля была устлана ворсистым ярко-зеленым мхом. Вамеху нравилось лесное безмолвие. После бессонной ночи он ощущал в усталом и избитом теле непонятную легкость и радовался, что Алиса рядом с ним. Вамех чувствовал, как пробуждается в нем мужское желание, которое он так долго подавлял. Алиса была источником тепла, и к нему его тянуло. Она казалась ему далекой, переливающейся огнями гаванью, которую видит с палубы моряк, перенесший свирепый шторм, рвется к ней и не знает, достигнет ли ее, потому что, привыкший к превратностям судьбы, не в силах поверить в возможное спасение. Вамеха радовала близость Алисы, и он ни о чем не думал. Молча поднимались они по склону.

— А почему ты грешник? — спросила Алиса.

— Я убил брата! — не задумываясь, ответил Вамех, и лесное безмолвие обрушилось на них.

Не доносилось ни звука, не было слышно ни шелеста ветвей, ни далекого гомона долины, ни дыхания двух людей, стоящих вплотную друг к другу. Растерянная, пораженная Алиса своими большими глазами уставилась на Вамеха. Боль, отчаянье, страх и надежда читались в ее взгляде.

— Как убил? — сдавленным шепотом спросила она и проглотила слюну.

— Какое это имеет значение? — сухо ответил Вамех.

— Что ты говоришь?! Как не имеет?! — возразила Алиса, словно утопающий, который хватается за соломинку.

— Ты боишься меня? — устало усмехнулся Вамех.

— Нет, — растерянно произнесла Алиса, — почему я должна тебя бояться?

— Я же убийца, родного брата убил.

— Не верю! — крикнула Алиса. — Не верю!

Но она поверила. Ей показалось, что лес окутался непроглядной темнотой и она ослепла. Когда темнота рассеялась, она увидела — Вамех ушел вперед.

Он уходил, не оглядываясь. Чем дальше он углублялся в лес, тем сумрачней становилось вокруг. Опавшие листья шуршали под ногами. Потом начался ельник, и стало еще сумрачнее. Показалось лесное озеро, такое прозрачное и чистое, что Вамех, не задумываясь, утонул бы в нем. Утонуть бы и лежать на дне, не зная, что над тобой колышутся волны, вид которых доставлял тебе отраду, пока ты был жив. Вамех увидел на берегу стог сена, скошенного с небольшого лужка, подошел, опустился около него, завел руки за голову и откинулся спиной на пахнущий сеном стог.

Долго сидел он. Потом на тропинке, которая привела его сюда, показалась Алиса. Эта девушка в алом платье, с черными волосами, ступившая на лужок, освещенная заходящим солнцем, напоминала распустившийся по весне мак. От неясного смутного желания сердце Вамеха застучало, и тут же освободившаяся и вылившаяся в страсть и боль энергия вдруг схлынула куда-то, и им овладело холодное безразличие. Алиса, заметив его, быстро пересекла лужок, улыбаясь, опустилась рядом с ним на траву, прикрыла колени свернутым плащом и тоже откинулась на сено.

— Что ты за чудище, Вамех, я чуть было не поверила тебе, — сказала она.

С лукавой улыбкой она взглянула на Вамеха. Он молчал.

— Вамех, ты случайно не знаешь Миха Гурамишвили?

— А ты его откуда знаешь? — удивился Вамех.

Алиса прищурилась, звонко расхохоталась.

— Кем тебе доводится Миха?

— Миха — мой брат.

— Ты же говорил, что убил его.

— Миха — мой младший брат, у меня был и старший.

Улыбка Алисы сразу пропала. Послышался комариный писк. Сухая ветка треснула в лесу. Они сидели рядом, откинувшись на сено, и не отрывали глаз от блестящей поверхности озера.

— Это правда? — спросила Алиса.

— Да.

Вода всплеснула в озере, разбежались и исчезли круги. Снова донесся комариный писк. Солнце скрылось. Повеяло влажной свежестью. Не шевелясь, сидели они, словно онемевшие и зачарованные силой страшной правды. Затем Вамех начал рассказывать. Среди лесного безмолвия голос его звучал глухо, и вначале Алиса не могла разобрать слов, не могла уследить за рассказом, но потом она проникла в монотонное течение речи Вамеха и перед ней предстала далекая и незнакомая местность, где нынешней весной Вамех и его старший брат Гурам, после нескольких дней утомительного подъема по каньону наконец-таки выбрались на зеленое плоскогорье, набрели на заброшенную овчарню и остановились здесь на отдых. Они побросали в угол тяжелые рюкзаки, повесили ружья на гвоздь и завалились спать. На следующий день они намеревались продолжить путь к деревне духоборов. В той маленькой деревеньке — в ней было с десяток одинаковых домиков из белого известняка, с двухскатными кровлями, с голубыми ставнями и балконами, стояла археологическая экспедиция, которой руководил брат Вамеха. Неделю назад они вдвоем отправились на поиски древнего городища, затерянного в здешних горах. Однако наутро погода испортилась, хлынул обложной дождь, бурлящие потоки переполнили сухие русла, тропинки развезло. Воздух пропитался сыростью, и все вокруг скрылось в тумане. С трудом пробирались они по грязи. Вамех поскользнулся, скатился в расщелину и вывихнул ногу. Ни души не было вокруг. Лишь голое пустынное плоскогорье. Пришлось возвращаться. Провиант кончился, карту они потеряли, пошли наугад и все-таки добрались до вчерашней ночевки. Вечером, сидя рядом в сырой овчарне, по которой гуляли сквозняки, они развлекали себя песнями. Эта ранняя весна словно ополчилась против них, лило, как во время потопа. Нога Вамеха распухла, но ни на минуту не закрадывались в его сердце страх и сомнение, потому что рядом находился Гурам, который с детства был для Вамеха образцом мужества и смелости, правдивости и доброты, веселости и оптимизма. Не ведая страха, отчаянья или унынья, он всегда был тверд, уравновешен, силен и терпелив. Своим спокойствием Гурам заражал всех, а тем более младшего брата. Гурам был убежден в могуществе человека и с улыбкой встречал любую неожиданность, которую обычно называют ударом судьбы. Он вообще не верил ни в судьбу, ни в сверхъестественные явления — все ему представлялось ясным, подчиняющимся одному закону: воле и способностям человека. Судьбу он считал выдумкой слабых, попыткой оправдаться в своей слабости и недостатком целеустремленности. Случай, даже самый невероятный, был для него лишь случаем, и ничем больше. Вамех тогда разделял его точку зрения, не верил в судьбу. И в душе его царила полная гармония человеческой воли и вселенной. Все рухнуло мгновенно, на другой день после того, как Гурам, взвалив на спину Вамеха, по колено в грязи дотащил его до старой овчарни. Он уложил его на ворох случайно найденного сена, тут же вернулся за брошенной поклажей и принес ее. Всю ночь они тряслись от холода, но тем не менее потешались над своей неудачей, ни капли не веря в серьезность положения. Наутро немного прояснилось, дождь прекратился. Гурам решил подняться на гору, возвышающуюся над плоскогорьем, чтобы разведать местность и установить, где они находятся. Вершина горы отчетливо проступала сквозь слабый туман, и Гурам был убежден, что не собьется с дороги. К тому же он надеялся встретить пастухов или табунщиков. К полудню в разрывы туч выглянуло солнце, безмолвным водопадом хлынули его лучи на ярко-зеленую траву. Далеко-далеко, черной точкой, упрямо ползущей в гору, видел Вамех брата. Потом снова надвинулись тучи, и густой туман поднялся над землей. К ночи заморосило. Вытянув распухшую ногу, сидел Вамех у порога, прислушиваясь к безмолвию, и слышал только, как дождь долбил по крыше овчарни. Опустилась ночь. Гурам не возвращался. Вамех ждал брата. Медленно тянулось время. Тишина не нарушалась ни одним посторонним звуком. Внезапно Вамеху показалось, что кто-то зовет его. Несколько раз повторился зов, все ближе и отчетливей с каждым разом. Вамех крикнул в ответ, но никто не отозвался. Безмолвие трупом лежало на плоскогорье. «Не почудилось ли?» — подумал Вамех. На всякий случай он взял ружье и выстрелил в темноту. Эхо прокатилось по горам, и снова воцарилась тишина. Ничто не нарушало ее до рассвета. До рассвета не смыкал глаз и Вамех. Он наблюдал, как плывут по небу тучи, иногда в прогалинах появлялись звезды. Его трясло от холода, но к утру сон одолел его и он уснул, сидя у порога. Проснулся он от яркого солнца. Туман разошелся. Вамех поднялся, и перед ним открылось посветлевшее плоскогорье, изрезанное ущельями. В двухстах шагах от овчарни навзничь лежал кто-то. Вамех, опираясь на ружье, захромал туда. Постепенно прибавлял он шагу, все лихорадочнее колотилось сердце, он подскочил поближе и узнал брата. Неподвижный, бездыханный лежал тот, уткнувшись простреленным лбом в только что распустившиеся фиалки…

— Он был убит тем единственным выстрелом? — срывающимся голосом спросила Алиса.

— Да, — ответил Вамех.

Взошла луна, и ее отражение засияло в озере. Вамех запрокинул голову, слезы текли по его лицу, и оно блеснуло в лунном свете как маска. Алиса провела ладонью по щеке Вамеха и прошептала:

— Ты не виноват.

Вамех молчал.

— Это не ты, это судьба.

— Я грешник, — шепотом возразил Вамех.

Алиса обхватила его за шею, прижалась лицом к его лицу.

— Ты мученик, — шептала она, целуя в глаза Вамеха, который, словно ребенок, покорно подчинялся ей. — Всякое может случиться… Ты не виноват, ты должен жить, должен любить жизнь…

Она все крепче и крепче обнимала его, прижимая к груди его мокрое от холодного пота лицо.

Что-то давно изгнанное и забытое пробудилось в Вамехе, и все исчезло, кроме этого единственного, всеобъемлющего чувства. Какая-то горячая волна, поднявшаяся из глубины существа, смыла с души горечь и муку. Она подхватила Вамеха, и его, доверившегося ей, прибило к обетованной земле, к долгожданной и светлой гавани. Вамех не помнил, кто он, где он, горячая волна несла и несла его, и вдруг отхлынула, опустошив тело и душу, и счастливая пустота задрожала в них. Вамех ощутил, что лицо его прижато к груди Алисы, что женщина обвивает руками его шею. Вамех глубоко вдохнул аромат сена и волглую прохладу недалекого озера. Потом безмолвное течение времени, как зов, снова прозвучало в ушах, и он услышал из тьмы далекий крик сарыча.

1

Горный хребет дремлет на краю долины. Верблюжьим горбом выгнута спина его. Вдоль подножья, между лесистых массивов, выползая из ущелья, струится с тихим плеском река, настолько прозрачная, что не разобрать, какого цвета вода в ней, голубая или зеленая? Можно подойти к берегу и часами смотреть на воду, не отрывая глаз от пенных перекатов, можно часами внимать плеску волн, разглядывая светящиеся сквозь толщу воды пестрые голыши, можно проследить взглядом рывки форелей, всегда стремящихся к верховью, к холодным и далеким вершинам, которыми рождена живительная влага горных ключей.

Как прекрасен теплый, солнечный зимний день!

Ты стоишь у реки и наслаждаешься ее сказочным шепотом, словно пением соловья. Ты стоишь у реки, и прохлада текущей с гор воды возбуждает энергию, ослабевшую за зиму, и наполняет тебя чувством приволья и привязанности ко всему земному. Ты стоишь у реки, и отрадны твоему глазу эти деревни — с домами, крытыми дранкой и осокой, с амбарами для кукурузы, приподнятыми над землей на столбиках, — которые разбросаны внизу, вдоль ущелья и по лесистым склонам хребта. Как ты любишь лес! Далеко между стволами обнаженных деревьев твой внимательный взгляд видит зайцев, маленьких, безобидных зверьков, навостривших уши, не вредящих никому на свете, а ведь весь мир — враг им. Из оголенной рощи доносится пересвист дроздов, и яркое солнце заставляет тебя забыть, что сейчас зима. Но ты любишь и снег, и его искрящиеся покровы, потому что в свое время и на своем месте — все прекрасно. Прекрасно все, что ты любишь, и ты любуешься ледовыми вершинами гор, горящими под солнечными лучами.

Ты постигаешь мудрость природы, и поэтому любишь ее! Удивительно мудро созданы каждый камень, каждая песчинка. Мудрость — начало любви. А всеобъемлющая любовь — полная гармония души и окружающего ее мира и есть конечная цель существования и развития человека.

Ты любишь саму любовь, и тебе хочется, чтобы добро и любовь торжествовали на свете. Внезапно ты забываешь о людской вражде, о зависти. Как, почему возникают они? Тебе хочется, чтобы все вокруг было прекрасным и возвышенным, чтобы все было любимо. Но ты сознаешь, что пока еще это невозможно. Мир устроен не так, как тебе хочется, и невольная грусть охватывает тебя, пока ты застыл у реки и глядишь на мир. Ты видишь: природа щедро одарила человека, ничего не пожалела она для его счастья, но какая-то неведомая сила нарушает возможную гармонию. Сколько на земле угнетенных, сирых, страждущих…

Долго стоял над рекой, ушедший в раздумья Вамех, долго глядел на прекрасный мир, расстилающийся внизу.

День угасал, и теплый, синий вечер незаметно подбирался к ущелью. Вамех стоял на каменистом берегу, гордый и свободный. Он видел голубую, неприступную со всех боков гору, поднимающуюся к небу в конце ущелья, и его радовало, что она существует.

Некогда народ верил, что на вершине ее обитают владыка полей и его прекрасная дочь. Богами красоты были они — так гласила древняя легенда. Прекрасна была царевна — дочь владыки полей, столь прекрасна, что высшего совершенства не мог представить ни один из смертных. Сказочным лебедем плыла она над цветами, и белое, прозрачное покрывало трепетало за плечами ее. Она садилась на чашечку цветка и пела. Цветочной пыльцой утоляла она голод, цветочной росой — жажду. Она резвилась среди сверкающего разноцветья, заполнившего просторное поле на вершине горы, радуясь солнцу или лунному свету. Прекрасной голубкой порхала она с цветка на цветок, играла и пела, переполненная счастьем собственного совершенства. Ничто не нарушало ее покоя, потому что, — так утверждала легенда, — всякого смертного, осмелившегося настичь ее и коснуться, тут же ожидала гибель.

Но разве можно назвать человеком того, кто не рвется к непостижимому, кого не одолевает страсть постичь это непостижимое? И вот в далекие времена, — никто не помнит, когда это случилось, — один юноша поднялся на гору, вступил в царство цветов, увидел прекрасную дочь владыки полей и погнался за ней. Он почти настиг ее, но увернулась царевна, скрылась в отцовском дворце, и только прозрачное ее покрывало осталось в руках юноши. С тех пор никто не видел его, не знал, что случилось с ним, какая участь постигла его, погиб он или остался с владыкой полей, как равный среди равных? Может быть, неистовое стремление к непостижимому, убежденность, что ему откроется нечто, скрытое ото всех, бесконечная вера и вправду превратили его в небожителя, обессмертив душу? А может быть, земля не отпустила своего сына и приняла прах его в свое лоно? Никто не знал, что произошло с ним, и легенда умалчивала о дальнейшей судьбе его.

Но Вамеху, стоящему сейчас на берегу реки, отягощенному собственной плотью и притяжением земли, безгранично привлекательным казался тот юноша, тот смельчак, которого, может быть, вообще не рожала земля, и чей подвиг был только символом безудержного стремления к непостижимому. Вамеху был близок тот юноша, и это возвышало Вамеха, и ему самому хотелось взойти на ту голубую вершину, на которую еще не ступала нога человека, подняться на нее и своими глазами увидеть дочь владыки полей и прекрасный мир цветов, в котором живет она.

«Весной обязательно поднимусь туда», — твердо решил он, и жизнь предстала перед ним во всей своей красе, потому что он верил. — жизнь есть то, что происходит в нашей душе, а не где-то вне нас. Это решение наполнило его гордостью, он расправил плечи и, уверенный в успехе, как будущего соперника, смерил взглядом неприступную со всех сторон скалистую гору, возвышающуюся в верховьях ущелья.

Затем Вамех сошел на тропинку и начал спускаться к селу. Синий теплый вечер, оцепенение долин, сельская тишина — все было прекрасно. Тропинка сбегала по склону, издали доносилось позвякивание колокольчиков возвращающегося с пастбищ стада и требовательное мычание отставших телят. На проселочной дороге лаяли собаки, а над домами поднимался из труб ровный, белый дым.

У околицы Вамех заметил женщину, стоящую на шатком мостике через овражек, и узнал в ней Алису. Он обрадовался, вприпрыжку сбежал с тропинки и обнял ее.

— Где ты пропадал? Целый час дожидалась тебя, — ласково попеняла Алиса.

Вамех не ответил, только сильнее прижал ее к себе. Недавнее настроение еще не покинуло его, и ему стало жалко Алису, жалко того тепла, которым она так щедро делилась с ним.

— Пойдем, там Шамиль ждет тебя, — улыбаясь, сказала Алиса и сама обняла его.

— Что ему надо?

— Не знаю, дело какое-то…

2

Шамиль вовсе не был таким отпетым негодяем, каким считался в городке. Все, кто знал его ребенком, еще помнили рослого не по годам мальчика в коротких штанишках, который, бывало, по дороге в школу или из школы вежливо здоровался со старшими, приветливо всем улыбаясь и блестя живыми, смышлеными глазенками, а зимой еще и снимал при этом шапку. Признанный главарь и заводила среди своих сверстников, он никого не обижал несправедливо, хотя иногда в разгар игры мог хлопнуть провинившегося товарища. Да кто в детстве не бывал скор на расправу? Трудно увидеть в этом что-то из ряда вон выходящее, хотя малыши прекрасно могли бы обходиться без потасовок. Так или иначе, но безусловно сразу бросалось в глаза, что Шамиль воспитывался в достойной семье. Его мать до самого ухода на пенсию преподавала грузинский язык и литературу в той самой школе, где сейчас директорствовал Вахушти. До него этот пост занимала мать Шамиля, но потом ее сместили, вручив бразды правления школой Вахушти, как более молодому, перспективному и во всех отношениях более подготовленному педагогу. В свое время мать Шамиля обвиняла Вахушти в коварных интригах, но прошли годы, обида ее забылась сама собой, да к тому же для подобных обвинений не было явных доказательств.

Отец Шамиля жил отдельно. Горожане поговаривали, что в этом виновата жена, которая кичилась своей образованностью и интеллигентностью, совершенно не заботилась о супруге, пренебрегала домашними делами, и систематическое недовольство мужа, вполне, впрочем, справедливое, привело к распаду семьи. Отец Шамиля переехал в Кутаиси, где его поставили во главе какой-то артели, за короткое время обзавелся новой семьей и, как передавали, зажил припеваючи, зарабатывая большие деньги. Подтверждением тому служила материальная помощь, которую он ежемесячно оказывал первой жене и сыну, она была столь значительна, что в детстве, да и позднее Шамиль ни в чем не знал отказа.

Шамиль отлично закончил семилетку и поступил в сельскохозяйственный техникум. Он давно мечтал стать агрономом, хотя мать лелеяла мечту увидеть сына врачом. Это может показаться забавным, но профессия врача считалась в городке самой почетной. Доктор Коция, этот, безусловно, добрый, но довольно взбалмошный и упрямый человек, в то время имел репутацию наиболее уважаемого и достойного представителя человеческого рода, бо́льшим авторитетом пользовались всего двое — секретарь райкома и председатель райисполкома. Как известно, Коция работал главным врачом в местной больнице, и все уважали его, отдавая должное его заслугам, ни у кого не закрадывалось сомнений в достоинствах доктора Коции до той поры, пока молодежь (особенно после ухода Левана из дому) не начала остро подшучивать над странноватым характером доктора. Поэтому, быть может, доктор Коция не терпел молодежи. Он забывал, что все происходящее сегодня вытекает из случившегося в прошлом, и если молодежь не оправдывает его надежд, то в этом есть и вина предшествующего поколения, в том числе и самого доктора Коции. Но он не принимал во внимание этих обстоятельств, когда начинал ругать повадки молодых людей. Он не доверял им, не хотел замечать тех благородных порывов, той новизны и того духа современности, которые вносит в жизнь каждое новое поколение. Доктор был упрямым, консервативным человеком, и, когда разговор касался молодежи, он не находил для них иного словечка, кроме как «желторотые». Да, каждый молодой человек, не достигший устойчивого положения, казался ему «желторотым». Доктор свысока относился к любому, кто годился ему в сыновья, потому что считал высокомерие естественным утверждением собственного достоинства, совершенно не желая думать о том, что высокомерие так же, как и зависть, есть проявление слабости человека, пытающегося скрыть свою слабость. А может быть, его самомнение объяснялось всеобщим поклонением? Кто знает? Однако сам доктор считал, что он на голову выше всех жителей городка. Часто случается так, что неведомая сила выносит человека на поверхность жизни, и такие люди, как воздушные шары, видны отовсюду, они непременные участники всего происходящего, наиболее известны и почитаемы, в то время как истинно достойные люди пребывают в тени.

Следует оговориться, что многие странности доктора Коции были проявлением его непостоянного характера. Иногда он по совершенно непонятным причинам брался опекать кого-нибудь из молодежи. Джемал, например, сразу пришелся ему по душе, и доктор обещал практиканту всяческую помощь и протекцию, если тот после завершения учебы надумает осесть в городке. Возможно, его доброта объяснялась и тем, что он не видел в Джемале конкурента. Этот молодой человек считал себя должником доктора, и, вероятно, подобная признательность и навела Коцию на мысль облагодетельствовать Джемала. Может быть, и его внимание к Алисе вытекало из той безграничной веры и уважения, которые девушка испытывала к нему. А доктору Коции льстила народная любовь. Вполне возможно, что он не пропускал ни одного дня рождения Алисы только для того, чтобы лишний раз упиться атмосферой почтительности и благоговения. Некоторым казалось, что Коция отечески любит и жалеет девушку. Будь это правдой, разве он уволил бы Алису, когда узнал, что она порвала с Джемалом? Почему он вышел из себя, почему взъелся на нее, когда произошло то, чего он не одобрял? Какая уж тут отеческая любовь! Хотя, справедливости ради, следует заметить, что поступок Алисы, помимо доктора, порицало множество людей, даже те, кто искренне любил ее и желал ей добра. Вполне возможно, что и Коция искренне любил ее, но разочаровался, и это толкнуло его на такое безжалостное решение. Ведь и с сыном он обошелся не мягче, хотя кто рискнет заявить, будто он не любил сына? Теперь-то доктор всеми путями старался помириться с Леваном и вернуть его домой. Может быть, виноват был не столько сам Коция, сколько та традиция, которая требует от младшего безоговорочного подчинения и ни во что не ставит его самостоятельность? Но, как бы ни было, профессия врача издавна считалась в городе самой почетной.

Мать Шамиля мечтала увидеть сына в белом халате, но он предпочел стать агрономом, поступил в сельскохозяйственный техникум, намереваясь после окончания продолжать учебу. Сначала он учился прилежно, увлекся спортом и вскоре стал капитаном футбольной команды техникума, довольно сильной в районном масштабе. И здесь Шамиль отличился — его зачислили в сборную города. Потом он со всей страстью отдался борьбе, и в короткий срок этот восемнадцатилетний парень стал знаменитым борцом. Одно за другим завоевал он звания чемпиона города, района, а затем республиканского спортивного общества. Во всей Западной Грузии не было в то время более популярного борца, чем Шамиль. Он рано возмужал и окреп. Теперь его знали не только в родном городе, но и во всех соседних, в этом краю издавна почитали борьбу. Его уважали, как выдающегося борца, но это уважение проявлялось лишь в угощениях. Начались бесконечные пирушки, ужины, банкеты. Понемногу Шамиль забросил учебу, он достиг такой славы, что стоило ему появиться на улице, как все от мала до велика пялили на него глаза. Вино способствовало выявлению дурных наклонностей. Пару раз Шамиль устраивал такие дебоши, что они насилу сошли ему с рук, зато он приобрел репутацию непобедимого драчуна. Число избитых росло, и настал день, когда Шамиля признали первым ухарем в городе. Кто мог сравниться с этим красавцем и богатырем? Уверовав в собственную исключительность, он забыл почти все впитанное с молоком матери, начал преследовать красивых девушек, не давая проходу ни одной, кто бы ни была она — соседка или незнакомая, сестра или невеста приятеля. От былой воспитанности не осталось и следа, и он скатился в пропасть, которая, однако, ему самому представлялась вершиной. Все только руками разводили, не в силах постичь подобную перемену. Что произошло с милым, добрым и отзывчивым Шамилем? Что переродило его? Сложен человек. Многие противоречивые обстоятельства формируют личность, но, каковы бы ни были противоречия, все они объединяются в одном стремлении. Именно это стремление, вбирающее в себя множество противоречий, определяет сущность человека, и поэтому оно должно направляться на правильный путь. Добро, зло, инстинкт, интеллект, страсти, множество сознательных и бессознательных порывов борются в человеке, и все они нуждаются в узде, которая не дает человеку распуститься. Есть тысячи способов, но если скептицизм взял верх, любые ограничения теряют смысл, скептицизм же порождает непрочность убеждений. Человек должен во что-то верить, а Шамиль отмахнулся от всего, кроме собственных желаний, и поступал так, как хотелось ему, ни на кого не обращая внимания. В деньгах он не нуждался. Отец и мать, вероятно, для того, чтобы завоевать его любовь, ни в чем не отказывали ему. Второй его страстью стала игра в кости. Выигрыши сменялись опустошительными проигрышами, и однажды, когда обчистили духан в поселке, в народе распространился слух, что это дело рук Шамиля и его дружков. Однако Абрашка — в те годы он заведовал духаном — занял странную позицию, не назвал грабителей, хотя говорили, что он знал их, и дело прикрыли. Через неделю в полночь ограбили возвращающегося с работы буфетчика вокзального ресторана, человека, как поговаривали, денежного. Буфетчик указал на Шамиля, и на этот раз тому не удалось отвертеться от тюрьмы. Шесть лет протрубил Шамиль где-то в Сибири. Каких только собак не вешали на него. В городке, например, откуда-то узнали, будто бы он в драке зарезал заключенного, но всю вину, якобы, взял на себя какой-то приговоренный к расстрелу бандит, и Шамиль остался чистеньким. Но насколько достоверны были слухи, никто не знал, сам же Шамиль никогда не распространялся о своем прошлом. Шесть лет спустя, когда он вернулся, тело его украшали два глубоких шрама, но как он получил их, можно было только гадать. Он потерял зубы и вставил себе стальные. Ничего не осталось от бывшего спортсмена: мешковатый, с ленивой походкой, он производил впечатление настоящего головореза, желчного и злобного. Одно время Шамиль бил баклуши, и пополз слушок, что он снова пристрастился к костям и картам. Люди со страхом сторонились его. Но потом то ли безделье набило ему оскомину, то ли по какой другой причине, Шамиль устроился шофером и приутих. Все же мало кто верил его исправлению. «Этот за копейку и мать зарежет», — поговаривали в народе. Затем произошел тот случай, когда Вамех схватился с Шамилем из-за Мейры, и на главной улице, на глазах многочисленных зевак, двумя ударами уложил бывшего борца. Теперь все предвкушали, что Шамиль снова развернется, покажет себя во всей красе, но прошло три месяца, и — ничего… Эти, казалось бы, злейшие враги часто встречались на улицах, но даже взглядом не удостаивали друг друга. А вскоре люди уверились — ждать нечего. Все очень просто, — решили горожане, — Вамех не трогает Шамиля потому, что не тот ранил его в парикмахерской; а раз Вамеха поранил дружок Шамиля, то и Шамиль считает, что они с Вамехом в расчете. Так и жили два врага в маленьком городке, настороженно, а возможно, и непримиримо относясь друг к другу, но шли дни, и все оставалось по-прежнему. Затем, на исходе осени, кто-то ранил Ясона. Лейла и косоглазый Дзуку отвезли несчастного в Тбилиси, но и там не помогли ему врачи, он лишился руки и в сопровождении тех же Лейлы и Дзуку вернулся в родной Сухуми, где, как говорили одни, его встретила жена, хотя другие утверждали, что с женой он давно разошелся. Лейла и Дзуку многое сделали для Ясона, но и он оказался достойным такого отношения. Оставшись с одной рукой, он не озлобился, не разочаровался в жизни. «Отдохнули, и довольно», — пошутил он и вскоре устроился на работу. После этой поездки Лейла и Дзуку сблизились, почти подружились, исчезли былые напряженность и недоверчивость. Но самым удивительным было то, что необычная троица встречала Лейлу и Дзуку на вокзале: Вамех, Алиса и… Шамиль. Да, да, представьте себе, Шамиль! С вокзала они вместе отправились к Алисе, а спустя два-три часа прохожие могли наблюдать, как подвыпивший Дзуку выжимал стойку на перилах Алисиного балкона на третьем этаже. Это никого особенно не удивляло, все помнили его пьяные художества, поражало другое — как его пригласили к Алисе, и уж все прямо не верили своим глазам, видя, что рядом с ним стоял хохочущий Шамиль.

Люди только руками разводили, не постигая происходящего, однако вскоре все прояснилось.

Наступила зима. В декабре задули жгучие восточные ветры. Озлобленным зверем примчался холод из дальних студеных просторов, и внезапные затяжные дожди смыли со склонов последнюю гальку. Потом дожди прекратились и ударили морозы. В первых числах января выпал снег. Короткими зимними днями скудный свет едва брезжил с безжизненного неба, и каждый вечер, возвращаясь с работы, Алиса видела одни и те же черные, промокшие стены домов и темное небо над крышами, которое совсем затягивалось мглой и чернело, пока она доходила до дому. Улицы были пусты и безлюдны. По пути Алиса забегала в выстуженные магазины, где не гасло электричество, где за прилавками стояли продавцы в пальто и белых халатах поверх них, красными негнущимися пальцами заворачивая покупки. Придя домой, Алиса включала свет, грелась у батареи и с нетерпеливой радостью ждала… Дотлевали сумерки и по замолкшим улицам начинал гулять ветер, дребезжа оконными стеклами и свистя в проводах. Если ветра не было, она слышала, как грохочут колеса, лязгают тормоза и, после долгой тишины, гудит электровоз — последний поезд покидал вокзал. Алиса вскакивала, стелила свежую скатерть, собирала на стол, в детском нетерпении подходила к окну и замирала, не сводя глаз с тускло освещенной улицы, ведущей от вокзала к почте. Дни сменялись днями, и каждый вечер сердце Алисы готово было выскочить из груди от волнения и счастья, как и той ночью, когда она впервые привела Вамеха в свою комнатушку — отныне она даже мысленно называла ее не «моя», а «наша» — и оставила у себя. Почти месяц прошел с тех пор, как они с Вамехом провели ночь под одной кровлей, лежа рядом, и все же каждый раз в ожидании Вамеха ее сердце колотилось так, словно она впервые дожидалась прихода любимого.

Вамех возвращался поздно. Он работал на строительстве кирпичного завода, и очень скоро весь город узнал, что он живет у Алисы. Новость эта дошла и до доктора Коции, который страшно возмутился, площадными словами обложил «девку» и, наконец, найдя повод, отдал приказ уволить ее. Пустячный случай послужил причиной для увольнения — однажды Алиса на час раньше ушла с работы. Не это было главной причиной увольнения — она и прежде уходила с работы раньше, если у нее не было дел, и Алиса прекрасно понимала подоплеку докторской придирчивости. Она расплакалась, негодуя на несправедливость, но духом не пала. У нее имелись кое-какие сбережения на черный день, но не это поддерживало ее, а безграничная любовь к Вамеху, вера в него и убежденность в правоте собственных чувств. Алиса без оглядки отдалась любви, сама не понимая почему, да и не пыталась в этом разобраться. Алиса ни о чем не думала и была счастлива. Она, не задумываясь, следовала за течением своей безудержной страсти, она верила Вамеху. Сколько раз приходилось наблюдать ей, как изменялись люди под его влиянием. Некоторые, и пожилые и молодые, поддавались влиянию вполне сознательно, потому что правота Вамеха совпадала с их собственными взглядами на жизнь; другие старались противостоять влиянию, чтобы не поддаться ему. Но та основа, на которой прежде они твердо стояли, все равно оказывалась поколебленной — неосознанное сравнение зарождало сомнение в правильности их жизненных взглядов. Сторону Вамеха приняли и Шамиль, и Дзуку, и Леван, и Ясон, и многие другие, особенно молодежь, которая старалась даже внешне подражать ему — неторопливой, широкой походкой, раскачиваньем во время ходьбы, скрещиванием рук на груди… Поэтому-то и раздражал Вамех доктора Коцию, Вахушти и некоторых иже с ними… Но зато Мейра сейчас свободно и безбоязненно разгуливал по улицам, и никто не трогал его. Прекратились дебоши и драки, зачинщиками которых считали Шамиля. И сам Шамиль изменился так, что стал прямо-таки двойником Вамеха. Все поражались перемене, даже внешне преобразившей Шамиля — исчез угрюмый, нахальный взгляд, которым он смотрел на людей после тюрьмы, теперь он смотрел открыто и жизнерадостно, словно в нем ожил прежний Шамиль, Шамиль — мальчик, он снова стал вежливым и внимательным, готовым прийти на помощь каждому. Дружки Шамиля, которые прежде подражали ему, и сейчас, оставшись его друзьями, во всем копировали его новые повадки, и в меру своих задатков старались проявлять благородство. Невозможно было представить себе, что всего лишь два-три месяца назад эти парни развлекались, мучая бедного старика, стягивали с него штаны. Однажды вечером, когда Вамех еще не вернулся с работы, Шамиль привел к Алисе Резо, того плешивого верзилу, который ранил Вамеха в парикмахерской. Вамех пришел поздно, отворил дверь, он оторопел и застыл у порога: прижавшись спиной к стене, понуро и жалко стоял Резо. Увидев Вамеха, Шамиль вскочил со стула и бросился к нему:

— Вамех, он просит простить его. Если ты брат мне, прости!

И Вамех без колебаний ответил:

— Прощаю!

Они засиделись далеко за полночь, пили вино и беседовали, впрочем, и словом не касаясь прошлого. Резо все же несколько раз попытался оправдаться перед Вамехом, но тот переводил разговор на другое. Счастливая Алиса сидела с ними и удивлялась, каким хорошим парнем оказался этот Шамиль.

А несколько дней спустя Шамиль подстерег возвращающегося с работы Вахушти и обвинил его в ранении Ясона. Прохожие, обступившие их, с изумлением наблюдали необычайную картину: бледный, трясущийся, потерявший всю свою солидность и блеск, Вахушти пытался улизнуть и не мог. Шамиль преграждал ему дорогу, осыпая ругательствами. Чем плотнее становился круг, тем больше входил в раж Шамиль, последними словами честя директора школы. Тут он снова напоминал прежнего бандита Шамиля. Почему он все-таки решил, что во всем виновен Вахушти? Оказывается, Резо, которому директор школы доводился двоюродным братом, за день до ранения Ясона, по липучей просьбе Вахушти, одолжил свое ружье, а на следующее утро, когда Ясон уже лежал в больнице, ружье было возвращено хозяину. Резо заподозрил неладное, зная, что после того, как Вахушти потрепала Мура, он буквально лез на стену от злости на Вамеха. Но разве брата выдашь? Когда милиция отбирала у всех ружья для проверки, Резо почему-то обошли, и он был рад этому, чего доброго и его могли заграбастать. Кое-кто, а он прекрасно знал скрытный и мстительный нрав Вахушти, не любил его за это, да разве подведешь брата под тюрьму? Однако после примирения с Вамехом Резо поделился своими подозрениями с Шамилем, и тот, недолго думая, остановил Вахушти на улице — сгоряча он хотел избить его до полусмерти, но передумал, боясь испортить все, — остановил и стал кричать, что такие замаскированные подонки, как он, загадили весь город. Народ окружил их. Некоторые улыбались, видя Шамиля в необычайной роли защитника справедливости, и в то же время упивались его обличительной речью — Шамиль был уверен, что Ясона ранил Вахушти, и не жалел слов. Знакомые принялись успокаивать их и наконец развели в стороны. Вахушти, отойдя подальше от кулаков Шамиля, спокойно и весомо пригрозил ему издали: «Я этого так не оставлю, вы еще понесете ответственность!..»

И он действительно принял меры. Как потом каялся Шамиль, что не прибил на месте этого гада, уж коли сидеть, так хоть за дело! Дернул же черт соблюдать какие-то правила! Да знай он заранее, что ничего не докажет, он бы своими руками удавил эту свинью… Вахушти легко выгородился, убедив всех, что в ту роковую ночь он гостил у родственников жены. Что удивительного, если поверили ему, а не Шамилю? Шамиля предупредили в милиции, что если с Вахушти что-нибудь случится, ответственность ляжет на него. Тем и завершилось правдоискательство Шамиля. Но большинство горожан все же поверило ему. Правда, нашлись некоторые принявшие сторону Вахушти, но, так или иначе, весь город узнал о низости Вахушти, и можно уверенно сказать, что имя его отныне было запятнано. Для начала и это было своего рода победой.

В городке все давно привыкли к Вамеху. Каждое утро он выходил из дому Алисы и торопился вместе со всеми на работу. Мужчины здоровались с ним, вступали в разговоры; его уже считали своим. Вамех так же, как и все горожане — отцы семейств, целый день проводил на работе. Он таскал мешки и ящики в холодный склад, где пахло сыростью, олифой и красками, цифрами помечал каждый ящик и сортировал их. В полдень приходила Алиса и приносила обед. Она теперь не работала и старалась каждую лишнюю минуту побыть с Вамехом. Она раскладывала еду на ящике у стены склада, они пристраивались на других ящиках и обедали. Алиса была счастлива. С каким удовольствием она следила, как Вамех ест, и розовела от радости, когда он хвалил ее стряпню. Ее радовало, что рабочие любят его, ей нравилось их беззлобное подшучивание, их простота в обращении; нравилось, что никто из них не обращает внимания на скромную трапезу влюбленных, — для них все это было естественным, а кроме того, рабочие считали своей и Алису. Она радовалась, что сидит рядом с любимым, а вокруг них кипит работа: каменщики перекликаются и хохочут, снуют люди с тачками и носилками; иногда кто-нибудь подбежит к Вамеху, попросит закурить, иногда Вамех возьмет у кого-нибудь папиросу. Алиса довольна, что ей никуда не надо спешить, что можно, не опасаясь замарать своей репутации, сидеть и есть обед и ощущать полную независимость. Что зазорного в том, что они обедают на ящике, у стены склада? Алиса ничуть не сетовала на судьбу, нет, такая жизнь была ей по душе, она чувствовала себя легко, свободно и раскованно. Иногда они прогуливались по улицам, беседовали, заглядывали в библиотеку и просматривали газеты. Иногда выходили за город, на поля, где лежал искристый снег, такой же белый, как и все вокруг.

По воскресеньям они подолгу нежились в теплой постели, потом завтракали и шли на базар. Весь городок знал их. Иные, вроде Вахушти и подобных ему, теперь не здоровались при встрече, отводили глаза и с отсутствующим видом проходили мимо. Алису это не трогало, кроме Вамеха, для нее не существовало никого на свете. Из старых приятелей только Лейла осталась верна ей. После возвращения из Тбилиси Лейлу словно подменили. Она больше не ругала Дзуку, хотя и с Вахушти не прерывала дружбы. Алиса знала, что Дзуку любит Лейлу, и ей хотелось, чтобы и подруга ответила ему взаимностью, потому что, по убеждению Алисы, Дзуку был достоин настоящей любви, — Алиса теперь подходила к людям с иной меркой, чем раньше. У нее больше не возникало сомнений в достоинствах Дзуку, но еще раз поразила его доброта, когда он без колебаний уступил им родительский дом в деревне.

Это случилось в конце января, когда растаял снег. Строительство кирпичного завода закончилось, и Вамех остался не у дел. Тогда-то он и надумал перебраться в деревню.

— Поедешь жить в село, Алиса? — спросил он, блестя глазами, по-детски увлеченный своим неожиданным решением.

— Почему бы нет? Если ты будешь со мной… — не задумываясь согласилась Алиса.

Она даже решила продать свою комнату и на вырученные деньги купить в деревне домик. Дзуку, узнав о ее намерении, вышел из себя:

— Если уж вам приспичило жить в деревне, живите в моей конуре, пока не надоест.

И через неделю Вамех с Алисой переехали в деревню, где ночами брехали на луну собаки, где перед зарей кричали петухи, где крестьяне поднимались до рассвета, задавали корм скоту, а женщины созывали кур; потом над трубами мирно курился белый дымок, а крестьяне, вскинув на плечи топоры и пилы, направлялись к лесу, откуда целый день слышался стук топоров, шарканье пил, уханье упавшего дерева; мычала скотина, иногда где-то гремел выстрел, и до ночи не утихал радостный и спокойный шум крестьянской жизни; деревенская детвора, краснощекая от солнца и холода, с криками носилась по проулкам; женщины в шалях, идущие к роднику, беседовали о домашних делах; во дворах мычали телята; старики в башлыках и телогрейках собирались у мельницы, усаживались на бревна, дымили трубками и сплевывали, вода гулко катилась по желобу, и скрежету жерновов вторил монотонный скрип воротка, старики курили и посматривали на своих сыновей, внуков и правнуков, которые тащили из лесу прутья и подплетали плетни, копали землю или точили лемех перевернутого плуга, готовясь к весне, к грядущему труду, к грядущей жизни.

3

Вамех и Алиса были счастливы. Они любили друг друга, и все вокруг радовало их. И они понравились сельчанам, хотя тех удивляло, что молодые переехали в деревню, ведь каждый теперь норовил перебраться в город. Крестьяне знали Вамеха с той осени, когда он помогал им собирать урожай, и к Алисе привыкли быстро. Она пришлась им по душе, сжилась с ними, сдружилась с местными женщинами, и больше всего их подкупало, что горожанка не сетовала на деревенское житье.

Домик Дзуку, в котором поселились Вамех и Алиса, стоял на пригорке, у околицы. Сразу за забором начинался лес. Со двора, как на ладони, просматривалась вся деревенька — разбросанные по склону дома, дворы, огороды, а ниже их — бесконечные пастбища и поля.

Вамех с удовольствием втянулся в деревенскую работу. Вместе с соседями ходил он в лес и валил деревья, чуть потеплело — взялся за лопату. Иногда, взвалив на спину мешок, отправлялся на мельницу. Пока мололась кукуруза, он подсаживался к старикам, охотно вступал в разговор и из него узнавал, чем жило село. Одевался он по-крестьянски, любил поболтать со стариками, и удивительный покой снизошел в его душу. Он, как ребенок, со всей непосредственностью воспринимал окружающее. Потом, когда сумерки ложились на поля, он вскидывал мешок на плечи и неторопливо направлялся к дому. Он шел один и внимал сумеречной тишине, которая, как раздумье, захватывала и переполняла его, переносила в какие-то неведомые дали, где забывались земные тяготы, где вольная душа царила в необъятном просторе. Он часто останавливался и долго стоял в задумчивости, глядя на окутанное сумерками село, и не мог объяснить себе странного состояния, неожиданно охватившего его. Переполненный любовью, он и не старался доискаться, отчего происходит с ним такое, не желал понимать, откуда пришла любовь, от которой, словно от совершенного доброго дела, становилось легко на душе. Он не помнил прошлого, оно унеслось за тридевять земель, сгинуло куда-то и он ощущал себя вторично родившимся и только-только начинающим жить.

Потом на тропинке появлялся мальчик, гоня домой запоздавшую с пастбища корову, и учтиво здоровался с Вамехом. Вамех глядел вслед и радовался безобидности и невинности их.

Жизнь была прекрасна! Счастливый Вамех спешил домой, где его ждала Алиса. И необычайное тепло, всплывая откуда-то из глубины, согревало его, когда он останавливался у крыльца и слышал, как в доме хлопочет по хозяйству Алиса. За забором поднимался густой лес, населенный тысячами живых существ, тысячи жизней бились и исчезали в молчаливом течении вечного времени.

Они долго сидели у огня и не тяготились своим одиночеством, потому что любили друг друга. Они мечтали, бесконечные беседы им не приедались — они невольно обогащали друг друга и заполняли ту пустоту, которая раньше мучила обоих, а теперь исчезала. Иногда к ним приходили соседи и засиживались допоздна. Иногда они сами навещали кого-нибудь; их усаживали поближе к пылающему камину, они сидели в кругу друзей, свободные и вольные, отрешенные от мелочных повседневных забот, и слушали рассказы соседей. Душа их мирно всплывала к недосягаемой высоте мудрости сказок и легенд. Кто создал этот вымышленный мир? Кто зрел его? Крестьяне не могли ответить на эти вопросы, от пращуров дошли до них волшебные истории, свидетелями которых им не довелось быть. Здесь Вамех узнал о тайне голубой горы, возвышающейся в конце ущелья, о таинственном владыке полей и его прекрасной дочери, которую во время оно кто-то пытался поймать.

Поздней ночью они, обнявшись, возвращались домой, глядя на утонувший во мраке мир, ощущая величие природы, которое вызывало в них чувство благодарности и снимало с плеч груз земной боли. Потом они вместе ложились и засыпали. За стенами дома шелестела и вздыхала ночь, словно там стенали невидимые души, вышедшие из темного леса, а Вамех и Алиса жались друг к другу впотьмах, забывая о мире, который существовал где-то за пределами их ощущений.

Жизнь была прекрасна! Они довольствовались необходимым и не желали большего. Иногда, когда пригревало, — той зимой часто выпадали теплые дни, — они выходили к опушке леса и гуляли, разговаривая обо всем, о добре и зле, о жизни и смерти.

— Я не боюсь смерти, — говорила Алиса, — и после смерти я буду твоей.

— А если я умру раньше? — улыбался Вамех.

— Этого не может быть.

— Почему?

— Тогда ты сохранишься во мне, и во мне будешь жить.

— А когда и ты умрешь?

— Тогда наши души отыщут друг друга и снова будут вместе…

Словом, жизнь была прекрасна, и ничто не нарушало их покоя до того вечера, когда из городка примчался Шамиль и принес неожиданное известие:

— В город приехал какой-то высокий блондин и всех расспрашивал о тебе, — сказал он Вамеху.

Смеркалось. Бледный свет керосиновый лампы, стоявшей на столе, освещал комнату и взволнованное лицо Шамиля. Алиса застыла у стены, прижав к груди руки, напуганная той таинственностью, с которой говорил Шамиль. От лампы оконное стекло отсвечивало красным, и в напряженной тишине Шамиль, словно колдун, произносящий заклинания, раздельно шептал каждое слово:

— Я не видел его, но ребята сказали, что он приехал сегодня и разыскивает Вамеха Гурамишвили. Тебя все знают, но никто не открыл ему, где ты живешь. Ребята на всякий случай предупредили меня. Кто может интересоваться тобой?

— Блондин? — чуть слышно спросил Вамех.

— Да, здоровый, как говорят, парень, года на три — на четыре моложе тебя. Кто это может быть?

— Наверное, мой брат! — Вамех вскочил. Табуретка с грохотом отлетела в сторону. Невидящим взглядом уставился он на Алису, ее поразила его бледность и сердце сжалось в предчувствии беды.

Вамех повернулся и, не произнеся больше ни слова, кинулся за дверь. Шамиль и Алиса бросились за ним.

— Постой, Вамех, накинь что-нибудь, простудишься! — закричала Алиса, и крик ее остановил Вамеха. Растерянно замер он посреди двора. От села тянуло запахом дыма. На проселочной дороге рычали и грызлись собаки. Месяц золотой ладьей плыл в белом море облаков. Вамех с нетерпением ждал, когда выйдет из дома Алиса. В необычайном волнении взглянул он на Шамиля и сказал первое, что пришло ему на ум:

— Ты знаешь, я убил старшего брата! Это, наверное, младший… Бог знает, с каких пор он разыскивает меня…

Шамиль от удивления раскрыл рот, но ничего не понял. Мелькнул и погас свет в окне, Алиса вышла во двор и протянула Вамеху куртку. Собаки на проселочной дороге рычали и грызлись.

Вамех выскочил за калитку и побежал под гору. Алиса и Шамиль старались не отставать от него. Сердце Алисы надрывалось. — Вамех не нашел для нее ни одного слова. Молча глотая слезы, Алиса бежала за любимым.

Они бежали, переполненные ожиданьем, и ни один не догадывался о том, что творится в душе другого.

Вамех предчувствовал, что рано или поздно Миха отыщет его. Все время он ждал этой встречи, но сейчас, когда приближалась минута их свидания, он боялся. Боялся оттого, что очень любил Миха. Он любил его еще сильнее, чем Гурама, потому что человек крепче привязывается не к тому, кто научил его жить и с кого он брал пример, а к тому, в ком видит воплощение своих надежд и чаяний. Вамех всегда считал, что Миха превзойдет братьев во всем, как в сказках — самый удачливый и счастливый — младший брат. Себя и Гурама он считал прокладывающими дорогу для Миха. Он верил, что всех троих ждут счастье и удача. Но смерть Гурама привела его к убеждению, что уверенность и стремления не управляют ходом событий, которые повинуются иной, неведомой и безжалостной силе. Словно вода между пальцев, уплыли уверенность и надежды, и он сбежал, покинув все, что напоминало ему о трагедии; сбежал, оставив без ответа болезненные вопросы, но они настигали его, где бы ни пытался скрыться он, и не давали ему покоя ни днем ни ночью. Долго метался он в смятении и раздвоенности чувств, не в силах примириться с судьбой. Долго не мог он оправиться от удара, потому что любил жизнь и не того ждал от нее; стал считать, что ненавидит жизнь и не хочет влачить бремя существования. Надежды обманули его, и он разочаровался во всем. Поэтому и не хотелось ему видеть младшего брата, хотя он невыносимо мучился вдали от Миха. Кто знает, может, и единственный оставшийся у него близкий и родной человек считает Вамеха орудием зла, может, он холодно встретит его и пусть бессознательно, но все-таки обнаружит свою неприязнь. Разве не так относились к Вамеху другие? Никто на словах не обвинял его, но сколько невыносимого холода видел он в их взглядах. Все сторонились его, как сторонятся злой стихии, и Вамех не мог выносить этого — всю жизнь он считал, что создан для добра и любви, для жизни, а не для смерти. Он не мог выдержать всеобщего отчуждения и сбежал. Он хотел сохранить в душе светлый образ Миха, ближе которого не было ему никого в этом огромном мире. Вамех понимал, что он ни в чем не виноват, что самое ужасное зло он принес самому себе, что его душа кровоточит сильнее, чем у кого-нибудь. Муки заставили его осознать ту мощь неведомого, которое не подчинено человеку и которое повелевает живым; он осознал свою беспомощность и пал духом. Негодование и злоба кипели в его душе, но таким путем никто еще не достиг истины. Только беспредельная любовь, так же, как и смерть, озаряет незримым светом все уголки души. Смерть пугала его, любить он не мог. Но любовь иногда все же прокрадывалась в душу, недолгим огнем вспыхивала в ней, и от этого становилось еще хуже. Поэтому он не мог сбросить с себя бремя земного, необъяснимого греха и посмотреть в глаза брату, не ощутив себя убийцей. Это был неумышленный стихийный грех, но это был грех, и от него не сбежать никуда. Вамех не знал, как разрушить преграду, отделившую его от брата. Но он был уверен, что брат ищет его и рано или поздно обязательно найдет. И он не сомневался, что тот блондин, который, по словам Шамиля, прибыл утром в город и разыскивает Вамеха Гурамишвили, и есть Миха. Кому же еще быть? Некому.

Вамех бежал по склону, Шамиль и Алиса старались не отставать от него. Темнота объяла землю, и никто не видел слез Алисы. Пробежали село, а Вамех ни разу не оглянулся. Алиса понимала, что он слишком взволнован, может быть даже счастлив, она сама радовалась появлению Миха, но все-таки ей было горько, что волнение заставило любимого забыть о ней, что он убегал, ни разу не оглянувшись на нее. Любовь, которой она отдалась с безудержной самоотверженностью и гордостью, не была возмещена ей во всей полноте; она убеждалась, что Вамех не принадлежит ей всецело, и это сознание, вытекающее из человеческого эгоизма, а может быть, рожденное естественной неудовлетворенностью, причиняло ей боль. У нее было ощущение, что ее счастье ускользает, она страшилась будущего, и все же покорно следовала своим путем, который целиком перечеркивал всю ее прошлую жизнь, хотя сейчас прошлое снова возвращалось к ней. Ей пришел на память Джемал. Поступил бы он так? Но она тут же забыла о нем и посмотрела на Вамеха, который, как чужой, несся вперед.

Шамиль бежал позади. Тысячи мыслей крутились у него в голове. На ум пришли слова Дзуку: «Сегодня в нашем городке людей одолевают низменные чувства». Сам Дзуку перенял это выражение у Левана — сына доктора Коции, оно ему понравилось, и он стал часто повторять его. Но с появлением Вамеха в городке многое изменилось. Шамиль чувствовал расположение к этому парню, хотя другой на его месте показал бы ему, где раки зимуют, но они подружились, и Шамиля порой очень удивляло, как все необычно обернулось. Он полюбил Вамеха и доверился ему. Но то, что он услышал пять минут назад, оглушило его, подобно удару молота. Почему Вамех убил брата? — напряженно пытался угадать он. Неужели?.. Нет, Шамиль не верит этому. Он не мог облечь в слова то, что смутно возникало в его сознании. «Существуют люди, — думал он, — которые должны дружить, и существуют — которые должны враждовать». А то чего бы ему не лобызаться с Вахушти? Если Вахушти лишь ранил Ясона, а Шамиль был уверен, что тот действительно старался его укокошить, то Вамех убил собственного брата, но тут Шамиль готов дать голову на отсечение, что все это не так. Ведь и Вамех не верит, что Шамиль зарезал человека, хотя весь город убежден в этом. Что же тогда такое? Видимо, жизнь по собственному усмотрению сводит и разделяет людей. Жизнь управляет всем, и Шамиль, который совсем запутался, сейчас, словно по зову судьбы, бежал за Вамехом, стараясь не отставать от него.

Они молча бежали по ухабистой тропинке, спотыкаясь о камни, скользя по грязи, тяжело переводили дыхание и таили свои мысли в себе. Кончился лес, крутой склон сливался внизу с полем. Наконец склон остался позади, и они увидели шоссе, сверкавшее под лучами луны, Чтобы сократить дорогу, припустились через поле. Здесь еще не начинали пахать. На дорогу выбрались потные, падающие от усталости, по щиколотку заляпанные сырой землей. Впереди мерцали далекие огни городка. Горожане, наверное, отужинали и готовятся ко сну, сидят в теплой комнате, и настенные часы монотонно тикают в тишине. На улицах разгуливают прохожие, одетые в теплые пальто, хотя холода уже миновали; перед кассой Дома культуры шумит и смеется очередь; собравшийся на вокзале народ всматривается в даль, ожидая поезда; возможно, что по перрону носится Мейра, которого уже никто не мучает, не стращает тюрьмой, не заставляет плясать.

Там, под этими огнями ходит сейчас Миха и ищет брата.

Вамех обстукал сапоги об асфальт, сбил грязь и продолжил путь, Шамиль молча последовал за ним.

— Вамех! — обреченно закричала Алиса. — Я больше не могу…

Мужчины обернулись. Измученная Алиса, уронив руки, стояла у обочины дороги. Беспомощная, жалкая, она утратила всегдашнюю свою привлекательность. Она перевела дыхание, силясь что-то сказать, и вдруг разрыдалась. Вамех подбежал к ней, обнял и прижал к груди. Ему стало жаль ее, но он чувствовал, что сейчас всему на свете предпочел бы полное одиночество.

4

Грузовик въехал в городок и затормозил у аптеки. Шамиль выпрыгнул из кузова, за ним — Вамех, он поднял руки и спустил Алису. Они так торопились, что даже не поблагодарили шофера. Машина укатила, и такой застывшей, привычной и неизменной показалась Вамеху знакомая улица, что он усомнился, точно ли тот блондин, который утром приехал в городок и целый день разыскивал его, был Миха? Слишком неправдоподобным казалось, чтобы в этом заштатном городишке, в этой глухомани, что-то произошло. Было уже поздно. Закрылись магазины. В жалких витринах тускло горит свет. Главная улица пуста. Кто-то, шатаясь, бредет домой, пьяно разговаривая сам с собой. Какая-то пара вышла из аптеки и, деловито переговариваясь, скрылась в переулке. Через дорогу от аптеки у запертой столовой препирались люди. Все было знакомо. Все было привычно и неизменно. И Вамеху не верилось, что скоро он увидит Миха. Сонная, ленивая тишина городка, казалось, в зародыше убивает возможность проявления необычайных страстей, которым тесны рамки здешней размеренной жизни.

— Куда мы теперь? — спросил Шамиль.

— Он, наверное, в гостинице остановился, — предположила Алиса.

— Пошли узнаем, — предложил Шамиль.

Вамех и Алиса последовали за ним.

Они пересекли улицу, у парикмахерской свернули и пошли вдоль парка. Винная лавочка рядом с парикмахерской еще работала, и оттуда доносился басистый хохот. В Доме культуры начался последний киносеанс, и двери закрывали. Улица упиралась в полотно железной дороги, освещенное сверху прожекторами. Красные, желтые и синие лучи семафоров мерцали в дымной темноте. Пахло мазутом, углем и копотью. Маневровый паровоз пыхтел и временами выпускал струю горячего пара. Какие-то люди, перекликаясь, ходили по путям.

Показалась гостиница. Шаги их гулко простучали по мостику через канавку, в которую Мура свалила когда-то Вахушти, и Вамех вспомнил Антона. С невыносимой ясностью предстала перед глазами та ночь, агония Антона, и Вамеху показалось, что несчастный все еще сидит на тротуаре, привалясь спиной к холодной кирпичной стене дома. Он невольно посмотрел в ту сторону, но в темноте ничего не было видно. Бедный Антон давно уже покоился на кладбище, а Вамех даже не знал, где его могила.

Они вошли в холодный вестибюль гостиницы. За конторкой администратора сидела женщина, зябко кутаясь в пальто. Электроплитка оранжево светилась под столом.

— Сегодня кто-нибудь приезжал? — поздоровавшись, спросил Шамиль.

— А кто вам нужен?

— Да молодой парень, блондин такой…

— Как его фамилия? — Женщина раскрыла толстый журнал.

— Гурамишвили, — ответил Вамех и напрягся в ожидании ответа.

— Гурамишвили, — протянула женщина, ведя пальцем по записям, — есть такой: четырнадцатый номер, второй этаж…

— И Джемал жил в четырнадцатом, — удивилась совпадению Алиса.

Вамех кинулся к лестнице.

— Его нет дома, — крикнула женщина, — часа полтора до вас его увез косоглазый Дзуку.

— Куда?

— Не знаю, — тут женщина узнала Алису и раскланялась с ней. — Вы ведь Лейлу знаете? Она тоже приходила с Дзуку, — двусмысленно улыбнулась женщина, поглядывая на Алису.

— Лейла?

— Да, они уехали вместе.

Вамех, Шамиль и Алиса снова вышли на улицу. Теперь не оставалось никаких сомнений, что приехал именно Миха и Вамех сегодня же встретится с ним. Он обхватил за шею Шамиля и Алису, прижал их головы к груди и застонал от радости.

5

На следующее утро вся деревня собралась в доме Вамеха. Крестьяне узнали, что к Вамеху приехал брат, с которым он давно не виделся, и каждому хотелось познакомиться с ним. Разумеется, никто не знал, как встретились братья, о чем говорили они, каким предавались воспоминаниям.

Прошедшей ночью измученная Алиса осталась в городе. Шамиль отправился спать. Лейла, к которой заявилась эта троица, не найдя Миха в гостинице, сказала, что Дзуку повез Миха в деревню и они, видимо, разминулись в дороге. Она рассказала им, как они вместе с Дзуку нашли Миха в гостинице, как он ей сразу понравился, как Дзуку посадил его в машину и увез в деревню. Он бы, конечно, и раньше отвез его, да задержался в рейсе и поздно узнал о приезде Миха. Сначала он верить не хотел, что тот молодой человек, который разыскивает Вамеха, и есть его брат, но в гостинице все выяснилось. Вамех решил, не мешкая, вернуться домой, и как ни уговаривала его Алиса переночевать в городе, — утром чуть свет они поедут вместе, — удержать не смогла.

А Дзуку привез Миха в спящее село, оставил машину у правления колхоза — дальше дороги не было, и по узкой кремнистой тропе, с обеих сторон заросшей бузиной и крапивой, повел Миха к своему дому, в котором сейчас жил Вамех. Они там никого не застали. Такая неожиданность несколько обескуражила их, они ведь не знали, что Шамиль уже известил Вамеха о приезде брата. Было поздно, и они решили, что утро вечера мудренее. Дзуку оставил Миха одного, а сам пошел ночевать к родственникам. Чуть свет он вернулся и застал обоих братьев во дворе. Они стояли рядом и рассматривали село, еще затянутое сумрачным туманом.

Утро было свежее. Сырость, которой тянуло из лесу, пробирала до костей. Братья стояли под старым ясенем и, заложив руки в карманы, беседовали. Дзуку перешагнул через перелаз и подошел к ним. Глядя на них издали, он снова удивился, до чего же они похожи. Их необычайное сходство поразило его и вчера. Как только ему сказали, что какой-то приезжий разыскивает Вамеха, он вместе с Лейлой отправился в гостиницу, и стоило ему увидеть незнакомца, как он сразу понял, что перед ним брат Вамеха. Странно, почему никто не заметил этого сходства! Хотя, возможно, все дело в том, что ни один человек в городке не знал, есть ли у Вамеха брат. Помимо Алисы, только Дзуку был посвящен в тайну Вамеха. И вот прошлой ночью, едва увидев Миха, он сразу понял, кто этот человек, наскоро объяснив ему все, усадил его в машину и повез в село, по дороге рассказав обо всех приключениях Вамеха в городке.

Братья стояли под старым ясенем, поразительно похожие друг на друга лицом, голосом, движениями, Миха лишь был немного повыше и выглядел покрепче. Литые мускулы растягивали распахнутую на груди рубаху. Расправив плечи и подняв голову, стоял он, словно породистый конь, в напряженном спокойствии которого чувствуется скрытое возбуждение, нетерпение, сдержанная готовность рвануться вперед. Короткие волосы были зачесаны набок. Во время разговора он не сводил с собеседника внимательных серых глаз, а стоило ему улыбнуться, как на щеках появлялись ямочки, которые не мешали воспринимать его, как мужественного и волевого человека. У него не было такого резкого и нервного взгляда, как у Вамеха, но, как и брат, Миха мог засмеяться совершенно неожиданно, такой смех кажется беспричинным, но стоит поразмыслить, и начинаешь понимать скрытую его причину. Что может быть лучше смеха и радости? Тот, чье сердце согрето любовью, способен рассмеяться, даже когда глубоко опечален. Эта способность и есть проявление непобедимой любви, ее вещий знак. И вот сейчас, заметив Дзуку, оба брата рассмеялись, но Дзуку понял, что они просто обрадовались. Он и сам засмеялся, поздоровался с ними и стал немного в сторонке.

Дзуку мучился от неловкости, не зная, с чего начать разговор. Он ведь был застенчив. Никто не замечал в нем стеснительности, но на самом деле он был очень застенчивым человеком и сейчас ругал себя, что приперся не вовремя и, наверное, помешал давно не видевшимся братьям. Но одновременно он радовался тому, что Миха отыскал Вамеха. В старом свитере, с отчетливым фиолетовым шрамом на шее, с покрасневшими глазами, с осунувшимся лицом, на котором проступали морщины, непричесанный и небритый Вамех казался только оправившимся после болезни, ослабевшим, но счастливым человеком. Вялый, он ни одним движением не выдавал той радости, которая сияла в его глазах. Наверное, он измотался за вчерашнюю ночь, а может, ожившие воспоминания удручали его?..

Все трое стояли под деревом и любовались живописным расположением деревни.

— Прекрасная местность, — сказал Миха, жадно вдыхая прохладный воздух.

Рассвело. Туман разошелся, и дали очистились. Деревня выглядела совсем иначе, чем ночью, когда Миха вышел из машины и впервые увидел ее. Сейчас казалось, будто он попал в другое место. Удивительная была прошлая ночь! В этой глухомани, о которой он раньше и не слыхал, он нашел собственного брата. Все произошло слишком необычно. В непроглядной тьме поднялся он к лесу за каким-то незнакомым человеком, которого прежде не знал, а тот привел его в пустой дом и оставил одного. Да, было чему удивляться! И сейчас, когда рассвело, он перенесся словно за тридевять земель, в незнакомые места — таким новым казалось теперь все вокруг. Первые слабые лучи солнца упали на вершину холма, и все темное, тонувшее в тени, выступало отчетливо и ясно. Дзуку с удовольствием окинул взглядом лесистые холмы.

— Да, лучше нашей благодати не найти, — гордо подтвердил он.

— Тут нечем хвастаться, — вдруг заметил Миха.

Дзуку даже рот приоткрыл от удивления.

— Почему?

— Природа, Дзуку, везде красива, важно другое — чтобы человек был ей под стать.

— Но где вы найдете места красивее наших? — не сдавался Дзуку.

Вамех невольно рассмеялся.

— Ну и что? — улыбнулся Миха. — Не мы же создали эту красоту. Человек должен гордиться только тем, что создано его руками, плодами своих трудов, которые он оставит после себя… Что ты скажешь на это, Дзуку? — Миха вопросительно поглядел на Дзуку, потом на Вамеха.

— Нет, друг, — возразил Дзуку, — я впервые слышу, что не следует гордиться красотой своих родных мест.

— Родина человека может быть самой красивой, а он может быть последним из людей… Необходимо самому дорасти до окружающей нас красоты. Когда-то здесь обитали длинноголовые, так называемые долихоцефалы, но они ничего не оставили после себя, бесследно исчезли с лица земли, и мы не испытываем к ним ни малейших чувств, потому что не знаем их. А ведь и они жили среди этой прекраснейшей природы…

— Не в этом дело, — устало сказал Вамех. — Время уничтожает все.

— Не совсем так, — запротестовал Миха, — почему же мы с уважением относимся к древним грекам и римлянам, к евреям и египтянам?

— Потому, что знаем их. Слишком малый срок разделяет нас, чтобы мы могли забыть их.

— Нет. Они были творцами и многое оставили потомкам. Вот почему мы помним о них.

— Может быть, до них были другие народы, создававшие не меньше? Кто ответит, Миха, что было раньше? Чем глубже проникаешь в прошлое, тем больше сгущается тьма. Чем больше ты знаешь, тем невежественней кажешься самому себе, потому что все новые и новые загадки возникают перед тобой.

— Цель жизни как раз в том, чтобы разгадать их, пока не останется ни одной.

— Время все меняет, — проговорил Вамех и подошел ближе к брату. Сейчас они забыли о Дзуку.

— Двенадцать тысяч лет назад земля была совершенно иной, — продолжал Вамех. — По-иному располагались моря и материки. Магнитный полюс в то время совпадал с географическим, а сейчас сместился на тридцать градусов. Неожиданная катастрофа изменила облик земли. На месте сибирской тундры шумели непроходимые леса, палило солнце и бродили мамонты, потом произошло что-то неожиданное, все оледенело, вдруг погибли мамонты. А почему? Говорят, существовала Атлантида, еще Платон поминал ее, но внезапно этот материк погрузился в море. Почему, что разрушило его? А ведь не исключено, что все еще может повториться. Чем был вызван всемирный потоп? Случаем, который никто не в силах объяснить. Может быть, народы, существовавшие до этих катастроф, создали величайшую культуру, но что осталось от нее? Время безжалостно и бесконечно, Миха. Не лучше ли ограничиться малым, наслаждаться нынешним днем, минутой, которые отпущены нам, и не думать о вечности?

— Ты прав, всего, разумеется, не охватишь. Но, знаешь, что я скажу тебе, Вамех? Все, что улавливается нашим восприятием, есть реальность, и нет смысла убегать от нее…

Вамех рассмеялся. Он понял, на что намекает Миха, положил руку ему на плечо и ласково заглянул в глаза.

— Ты думаешь, что я бегу от жизни?

— Возвращайся к своей работе.

— Нет, Миха, к археологам я больше не вернусь. Все! — грустно проговорил он, но тут же снова рассмеялся. — Я же сказал: чем глубже зарываешься в прошлое, тем туманнее оно. Я останусь здесь, буду жить в этой деревне, работать в колхозе… Буду наслаждаться физическим трудом, не думая ни о чем на свете. Ни о чем не хочу думать, — спокойно закончил он.

Миха ничем не возразил брату. Скрестив на груди руки, он задумчиво глядел на Дзуку.

Тот молча прислушался к их разговору, не понимая, о чем спорят братья. Ему нравилось, что оба держатся просто и естественно. Разве предположишь, что они долго не виделись? Беседуют так, будто самым важным для них является происшедшее двенадцать тысячелетий назад, а не то, что случилось прошлой весной, когда Вамех и Гурам рыскали в поисках какого-то городища. Ведь тот случай потряс жизнь Вамеха и Миха не меньше, чем потрясла землю катастрофа, налетевшая на нее двенадцать тысяч лет назад. Но они ни словом не обмолвились о том, что наболело. Ведут себя так, словно не было ни несчастья, ни долгой разлуки, наверное, во всем доверяют и полагаются друг на друга. Дзуку было известно все. Поэтому он догадывался, что они давно переговорили обо всем, все выяснили, и теперь им ни к чему снова ворошить прошлое. Интересно, что же будет дальше? Увезет Миха Вамеха или нет? Вернется ли Вамех домой? Если вернется, что станет с Алисой? Дзуку стало жаль Алису, он привязался к ней и уважал ее. О себе Дзуку не думал, друг остается другом, даже если он на другом конце земли и они видятся раз в год по обещанию, но женщина, которую любишь, постоянно должна быть рядом. «Что-то будет?» — думал Дзуку. Его огорчало, что Вамех может уехать, но если так нужно, если так лучше для него, пусть себе едет с богом. Сейчас Дзуку больше всего беспокоило, как Миха встретит Алису? Миха, наверное, уже знает всю ее подноготную. Вамех, надо думать, ничего не утаил. И сам он прошлой ночью рассказывал Миха многое. Дзуку с нетерпением ждал появления Алисы.

…Солнце давно поднялось: когда Алиса приехала из города, Миха и Вамех кололи за домом дрова. Миха со свистом взмахивал топором, одним ударом разваливая огромные чурбаки, по-детски радуясь и хохоча. Вамех старался не отставать от брата. Наточенная сталь топоров вспыхивала на солнце, и щепки летели во все стороны. Дзуку, присев на корточки, с улыбкой наблюдал за соревнованием братьев.

И вдруг Миха, разогнувшись для очередного удара, застыл с топором в руках. Он увидел Алису. Она старательно прикрывала калитку. Потом пошла к дому. Она с утра долго приводила себя в порядок и сейчас выглядела очень привлекательной, хотя даже издали можно было заметить ее бледность и смущение. Вамех стоял спиной к калитке, но, заметив, как оцепенел Миха, обернулся. Алиса, не в силах отвести взгляд от Миха, робкими сбивчивыми шагами направилась к ним. Куда девались ее былые смелость и беззаботность? Дзуку пожалел ее, Миха с силой вонзил топор в колоду, рукавом стер пот с лица и медленно пошел навстречу женщине. Широко шагая — ни дать ни взять Вамех — он встретил ее посреди двора.

— Вы Алиса? — мягко спросил он.

Дзуку видел, как тяжело дышала взволнованная Алиса.

— Да, — послышался ее слабый, испуганный голос. Потупясь, стояла она перед Миха. Дзуку еще сильнее стал переживать за эту женщину, никогда он не видел ее такой беспомощной. Он понимал причину ее волнения. Может ведь все обернуться так, что Миха не поверит Алисе, не поверит той любви, которая заставила ее бросить насиженное место и переселиться в глухую деревеньку? Дзуку-то знал, что Алиса пойдет за Вамехом куда угодно, хоть в преисподнюю. Именно так выразилась как-то Лейла, но и без Лейлиных слов Дзуку был убежден, что Алиса готова душу отдать за Вамеха. Жаль, если Миха отнесется к Алисе так, как относятся к тем незамужним женщинам, которые ничего не требуют от любимых, кроме любви. Когда-то Дзуку ни в грош не ставил Алису, а теперь уважал ее. Как изменилась она, когда связала свою жизнь с Вамехом. Да и сам Дзуку изменился, и Шамиль, и Лейла…

Миха и Алиса стояли лицом к лицу, близкие и чужие одновременно. Потом Миха наклонился, обнял Алису и поцеловал ее в щеку.

— Спасибо вам!

— Что вы! Это вам спасибо, — подняла глаза вконец смущенная Алиса.

6

Целую неделю прожил Миха в деревне. Теперь Алиса не боялась его, как в ту ночь, когда заявился Шамиль и предупредил Вамеха, что его ищет какой-то блондин. Когда Вамех бежал в темноте по крутой тропинке, страх истерзал ее, ей казалось, что счастье рушится, как домик, построенный детскими руками. Ее не обрадовало и то, что приезжий действительно оказался братом Вамеха. Но когда, выйдя из гостиницы, Вамех обнял ее и Шамиля и прижал к груди так, что Алиса чуть не ударилась головой о лицо Шамиля, и застонал, она поняла, как беспредельна ее любовь к Вамеху, потому что она стала счастливой от того, что счастлив он, хотя приезд Миха мог оказаться для нее роковым. Миха олицетворял ту жизнь, от которой против воли оторвался Вамех и которая была неизвестна Алисе. Она ничего не знала о прошлом Вамеха, кроме того происшествия, и кто знал, какими радостями была переполнена его жизнь там, откуда он сбежал. Сколько связано с тем, что было! Она инстинктивно боялась всего, что осталось в прошлом любимого, но смутно понимала, что нужна ему сейчас, в этой жизни, а не в той, которая пока еще принадлежит прошлому. Может случиться, что Вамех смирится и пожелает вернуться к тому привычному, в котором провел столько лет, и шквал, забросивший его сюда, покажется ему кратким и преходящим? В конце концов все смиряются с судьбой, оправдываясь, что выше головы не прыгнешь. Случись такое, она окажется для него обузой. Тогда и жить не для чего. Алиса теперь по-иному относилась к любви. Может быть потому, что, несмотря на все свои сомнения, она верила: Вамех не из тех, кто покорно подставляет шею под ярмо судьбы и послушно плетется на поводу у нее. Некоторые быстро забывают случившееся и приспосабливаются. Но Алиса была убеждена, что Вамех никогда не свыкнется с тем, что произошло, не сможет безмятежно вернуться к прежней жизни. Но тот, кто не может смириться с действительностью, должен либо переродиться, либо погибнуть. Алиса со страхом глядела в будущее. Она не могла разгадать, как оно сложится, и боялась. Боялась она и Миха. Ей казалось, что Миха увезет Вамеха, убедит его забыть все, что произошло, потому что Вамех не виноват в ужасном стечении обстоятельств. Однако у Алисы теплилась надежда, что такого не случится, что Вамех не сможет переступить через прошлое, хотя и отлично понимала, как ему этого хочется — пусть неосознанно, пусть он не признается в этом самому себе, — но ему хочется вернуться домой. Алису пугала та решимость, с которой он кинулся на поиски Миха, когда ни ночь, ни грязь, ни дальняя дорога не смогли остановить его, он один вернулся в деревню, потому что предполагал найти здесь Миха, не задумываясь, оставил Алису и ушел. А она всю ночь проплакала.

Теперь все наладилось. Алиса сидела у открытого окна и смотрела на далекие, красноватые от закатного солнца горы. Ветерок колыхал легкую занавеску. Алиса сидела у окна, не сводя глаз с тропы, сбегающей от ворот к деревне. Она ждала, когда на ней покажутся Миха и Вамех. Она знала, что они скоро вернутся. Они всегда возвращались на закате, а с утра, закинув за плечи ружья, отправлялись побродить по лесу. Целую неделю, изо дня в день, бродили они по лесу, но ни разу не принесли добычи, и Алиса не могла понять, для чего им нужны ружья, для чего таскать такую тяжесть, ведь и без этого ясно, что они хотят побыть наедине. Однажды, спускаясь к ручью, Алиса видела, как пронеслись они по полю на неоседланных конях; неподалеку, на выгоне, постоянно паслись колхозные лошади. Словно мальчишки, с гиканьем промчались они и скрылись из виду. В тот вечер они вернулись поздно, с одним ружьем, второе Миха повесил в лесу на сук, да так и не смог найти. Только после отъезда Миха какой-то парнишка случайно нашел его и принес. Нет, не охота выманивала их из дому, Алиса это прекрасно понимала, но нисколько не обижалась. Она не пыталась помешать их мужскому уединению, пусть поговорят. Как бы там ни было, они — братья, и роднее друг другу, чем Алиса Вамеху. Они беспокоятся друг о друге. Но будущее Вамеха стало отныне будущим Алисы. Как все сложится? Алиса была убеждена, что все идет к лучшему. Она полностью доверяла им. Эта вера успокаивала ее. Она полюбила Миха и радовалась, что у Вамеха такой прекрасный брат, всегда веселый, жизнерадостный, располагающий к себе. Как он просто сошелся с друзьями и соседями Вамеха, никак не подумаешь, что он впервые видит этих людей. Да, Миха — прекрасный человек! И Лейле он тоже очень понравился.

— Как вы нашли Вамеха, как напали на его след? — просила как-то Лейла.

— Совершенно случайно, — весело ответил Миха. — Здесь гостил какой-то поэт, Юлий Цезарь, кажется, который немного знал меня. Он-то и рассказал одному моему знакомому, что в таком-то месте встретился с человеком, очень похожим на меня… Знакомый передал мне, я собрался и приехал.

— Всюду одни случайности, — заметила Лейла, — а вы и вправду очень похожи друг на друга.

— А вот это не случайно, — улыбнулся Миха, — нас одна мать родила.

Все уже знали историю Вамеха. Но Алиса почему-то была убеждена, что Миха по-иному воспринял ту трагедию. Миха вообще многое видел иначе, чем Вамех.

— Что по ту сторону леса? — спросил он однажды, глядя на лесистый холм. Это случилось на второй день его приезда, они стояли во дворе и о чем-то разговаривали, Алиса уже не помнит, о чем.

— Там — длинный хребет, — объяснил Вамех, — а в верховьях ущелья — неприступная гора. На нее еще никто не поднимался. Говорят, там обитает владыка полей.

— Владыка полей? — удивился Миха.

— Да, владыка полей и его дочь, такова легенда.

И Вамех рассказал сказку, которую Алиса слышала тысячу раз и которая почему-то страшно увлекала Вамеха.

— Прекраснее его дочери нет никого, но ни один человек не видел ее. В незапамятные времена какой-то юноша пытался поймать ее, но тщетно. И никто не знает, что произошло с ним потом…

— А что с ним могло быть? Наверное, вернулся обратно, вот и все, — быстро сказал Миха.

— Как знать, — отозвался Вамех, — когда настанет весна, я поднимусь на ту гору и своими глазами увижу, что там есть.

— Не боишься шею себе сломать? — тихо спросила Алиса.

Ей не верилось, что Вамех всерьез собирается лезть на эту страшную и в то же время такую прекрасную гору, но она все-таки боялась.

— А что там должно быть? Обычная гора. Наверное, трудно на нее подняться, вот и сложили легенду, — резонно заметил Миха.

— Кто знает? — покачал головой Вамех.

— Что тут знать, так и есть, — уверенно сказал Миха.

Когда разговор заходил о подобных вещах, Алиса разделяла точку зрения Миха. К тому же она убедилась, что Миха не собирается увозить Вамеха, если тот сам не захочет, и еще больше привязалась к нему.

Сейчас Алиса сидела у окна и с огорчением думала о том, как быстро промелькнула неделя. Завтра утром Миха уедет, а они с Вамехом останутся в деревне. Так решили братья, и Алиса чувствовала себя совершенно счастливой. Они вдвоем будут продолжать жить здесь, близко к земле, освобожденные от тех грехов, которые заставляют болезненно думать о необъяснимых причинах случающегося и мучают, отнимая силы, которые ты должен и обязан ежедневно вкладывать в работу. Здесь жить им, трудиться, снимать урожай, жить изо дня в день, со всей полнотой воспринимая зиму и осень, лето и весну, все времена года, точно так же, как их воспринимает земля — верная мать твоя, в которой ты растворишься в конце концов, но и при жизни ты не должен бежать от нее. Кто знает, может быть, ты будешь жить вечно? Ты не рождаешься и не умираешь, а только видоизменяешься, как и все вокруг. Если внимательно всмотреться в жизнь, в земную жизнь, несомненно ощутишь сладость ее плодов, почувствуешь справедливость ее законов и уже не испугаешься той суровой и беспощадной борьбы, которую наблюдаешь везде и во всем, а проникаешься безграничной благодарностью ко всему земному. Алису радовало, что они остаются здесь. Ей казалось, будто бы она появилась на свет только для того, чтобы полюбить Вамеха. И не было бы предела ее счастью, если бы она смогла поднять на руках плод их любви, носящий частицу ее существа, продолжающий ее жизнь, подобно тому, как новые листья и цветы продолжают жизнь старых, выражая сущность земли, потому что в этом безграничном мире земля и небо, планеты и атомы, животные и люди наделены собственной сущностью, общим предназначением, которому они повинуются до конца. Сейчас Алиса хорошо сознавала это, и ей хотелось покорно и безропотно следовать по течению жизни, этой бурной реки, которая для всех одна, но для каждого — особая, своя, и все же общая. Она хотела жить, как все люди, отдаться простой человеческой участи — отдельной для каждого, проявляющейся в тысячах форм, но всегда находящейся в жестких рамках рождения и смерти. Ее не интересовало, что находится за гранью земной жизни. Она верила, что человек должен трудиться и оставить после себя потомство. Таков нерушимый закон жизни. Она не могла понять, что такое любовь к смерти. Смерть приводила ее в содрогание. Может быть, поэтому ей был неприятен Антон, который не дорожил ни жизнью, ни плотью, занятый только заботой о бессмертии души, думами о вечности. Сам Вамех видел спасение в повседневности, в радостях сегодняшнего дня. Алиса знала, что Вамех верит в вечную изменяемость; но если душа бессмертна, если и вправду она переходит из одной формы в другую, то в ней начисто стирается память о прошлом, и она превращается во что-то новое, и становится совсем не тем, чем была раньше. Каков смысл подобного бессмертия, если тебя нет, если уничтожена твоя личность. Ты уже забыл все, что когда-то было близко тебе и любимо тобой. И если верно, что тебе снова суждено родиться, то ты все равно не повторишься, ты будешь чем-то новым, что не имеет никакого отношения к тебе, не имеет никакой связи с твоим сегодняшним «я». Смерть ставит точку на всем, но тем не менее жизнь мила. Как тебе хочется мирно пройти той дорогой, которой идут все! Что может быть лучше, чем родиться, жить и трудиться на родной земле, оставить детей и, насладившись жизнью, умереть в своем углу, в своем доме, в окружении близких? Прекрасно! Почему же многие во всех отношениях достойные люди падают в начале пути, не испытав усталости, не ощутив зноя и стужи долгой дороги, не познав ни сладости побед, ни горечи поражений. Как таинственно и непостижимо устроено все на этой земле!

Но Алисе не хотелось думать о подобных сложностях. Ей было довольно одного, что они с Вамехом остаются здесь. Она любит Вамеха, и это самая высокая истина. Сколько страхов и тревог натерпелась она за неделю. Теперь она спокойна. Завтра утром Миха возвращается в Тбилиси, а они с Вамехом остаются. Никто не хотел разлучать их. Они остаются вдвоем и начинают новую жизнь. Весна стоит у порога. Сколько еще необходимо, сколько всего предстоит сделать? Скоро начнется пахота, и они должны подготовиться к ней. Все лето проработают они рядом. Алиса с радостью думала о будущем. Придет осень, они соберут урожай. Снова приедет Миха. О, как хорошо, что он нашел Вамеха, как хорошо, что он такой славный…

Слезы выступили на глазах Алисы, и ей захотелось сладко поплакать. Очнувшись, она поняла, что очень долго сидит у окна, что уже наступил вечер. На вершине холма фарфоровым черепком лежала луна. Громкий смех и говор доносились с тропинки. Вамех и Миха возвращались домой.

7

За широкими окнами вокзального ресторана — безлюдный перрон. Идет дождь, многочисленные лужи на асфальте покрыты частой рябью и словно кипят. За перроном — голое полотно железной дороги, на которое надвигается с полей сероватый, рыхлый туман. Поезд давно ушел. Вокзал опустел и притих. Вдали, у водокачки стоит платформа, груженная углем. Надоедливо моросит дождь, мокнет уголь, мокнут шпалы, вдавленные в землю от постоянной тяжести составов, мокнут столбы и земля. По путям между рельсами в поисках поживы трусит лохматый бездомный пес. Нигде — ни души. В ресторане холодно и сумрачно. У окна с отдернутой шторой сидят Вамех и Алиса. Давно, с самого отхода поезда, сидят они вдвоем в пустом и холодном зале ресторана. За окном сыплет дождь. Иногда он приостанавливается, но налетает новый порыв ветра, и мелкие капли снова стучат по стеклу.

Погода испортилась с утра. Под моросящий дождь вышли они из дому, спустились по скользкой тропинке и сели в легковую машину, взятую у кого-то Шамилем. Моросило и тогда, когда они вылезли у вокзала и увидели Дзуку и Лейлу, поджидавших их. Моросило, когда появился поезд. Моросило все время, пока они стояли у ступенек вагона и острили в ожидании отхода поезда, который скоро скроется в серой пелене дождя, увозя Миха далеко и надолго.

Миха стоял с непокрытой головой, в черном пальто и ослепительной белизны сорочке — ее выстирала и выгладила ему Алиса — и, улыбаясь, шутил с Шамилем, Дзуку и Лейлой. Вежливо отойдя в сторону, стояли друзья Шамиля, а отныне и друзья Вамеха, — долговязый Резо, Бухути и еще двое. Вамех тоже был без шапки, он держался непринужденно, весело и с мягкой улыбкой выслушивал шутки Миха, своего единственного и любимого брата. Вамех стоял, будто не замечая дождя, в стареньком дождевике нараспашку, из-под которого виднелась рубаха с расстегнутым воротом. Почему-то Алисе вспомнились проводы Джемала, тогдашняя погода и Вамех, стоявший под проливным ливнем. И сейчас, как тогда, показалось ей, что этот безмерно любимый ею человек, по-прежнему глубоко несчастен, хотя с первого взгляда он, напротив, выглядел уверенным и сильным; раздвинув плечи и улыбаясь, он стоял под дождем, словно не было ни дождя, ни холода, словно Миха не покидает их, а, напротив, только что приехал, и Вамех рад снова видеть брата. Но когда он заговорил, Алису поразил его голос, какой-то незнакомый, надломленный и тоскливый.

— Ты ведь приедешь осенью? — Трепетная мольба слышалась в голосе Вамеха.

Алисе показалось, что и Миха почувствовал эту мольбу, почувствовал и потому улыбнулся излишне жизнерадостно.

— А как же! Раньше приеду.

Тянется нить расставанья, напрягается… Ударил станционный колокол.

— Непременно приезжай!

— Приеду, Вамех.

Дали свисток.

— Смотри, Миха!

— Держись!

Загудел электровоз.

— Прощай, Алиса!

Миха перецеловался со всеми и вспрыгнул на ступеньки. Поезд тронулся.

— Когда ты приедешь? — Вамех, убыстряя шаги, старался держаться рядом со ступеньками вагона.

— Скоро. Скоро приеду, Вамех!

— Прощай!

— До свидания!

Дождь сыплет вовсю. Перрон пуст. Поезда уже не видно.

Дождь шел, когда они покинули перрон и скрылись под навесом. Вамеху захотелось выпить, как загнанному животному хочется припасть к холодной родниковой струе. Никто не захотел составить ему компанию, каждого ждали дела. Все разошлись. Ушел Шамиль, окруженный друзьями, ушли Дзуку и Лейла. Вамех и Алиса остались вдвоем под навесом, сведенные и связанные чьей-то неведомой волей.

И вот они сидят в холодном и сумрачном зале ресторана. Алиса замечает, как хмель одолевает Вамеха. Он что-то бормочет заплетающимся языком. Третью бутылку допивает Вамех. По стеклу сечет дождь, нудный, непрерывный. Алисе уже не хочется сидеть здесь. Но она понимает, что никуда не уйдет. Так будет всегда. До окончания дней своих должна она нести ношу, которая выпала на ее долю, которую взвалила на нее любовь, освободительная и связывающая. Она чувствует, что Вамех несчастен, и от этого несчастна сама, но в то же время и счастлива от сознания, что разделяет его беду. Она понимает, что никогда не покинет любимого, и это возвышает ее, заставляет чувствовать гордость. Это ощущение для нее ново и чисто, оно перечеркивает страх. Она по собственной воле взвалила на себя эту ношу и верит, что будет нести ее до конца, до конца будет верна и чиста, никогда не покинет Вамеха и никогда не устанет. Она ощущает себя иным человеком, переродившимся и сильным.

— Вставай, Вамех, сколько можно пить? — твердо требует она.

Вамех мутными глазами смотрит ей в лицо.

— Хватит, поднимайся, что с тобой?

— Куда мы пойдем? Не видишь, дождь…

— Вставай, как тебе не стыдно, мужчина еще называешься!

— При чем тут мужчина?

— Что с тобой? Сколько ты намерен сидеть здесь?

— Если не нравится, можешь уходить… Ступай куда хочешь.

— И не подумаю.

— Я не тот, кто тебе нужен… Я чувствую это… Лучше уходи…

— Никуда я не пойду. Вставай, пойдем вместе. — Иди, куда хочешь… У меня другая дорога.

— Что случилось? Что с тобой, Вамех?

— Я знаю…

— Что знаешь?

— Тебе известно, что сказал Христос?

— Христос?

— Да, Христос.

— Не знаю и не хочу знать! Хватит, пошли!

— Христос сказал: всякий, совершивший грех, раб этого греха.